ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Н. Гудмен - О создании звезд
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Пер. М.В.Лебедева
Бóльшую часть того, что Хилари Патнэм пишет о "Способах создания миров"[1], я могу только приветствовать. И хотя я мог бы пожелать изменить некоторые места в его статье, искать ошибки, говоря "Браво!", было бы не слишком уместно. Более соответствующим здесь, вероятно, станет довольно общее обсуждение некоторых вопросов, обычно поднимаемых в связи с радикальным релятивизмом со строгими ограничениями и ирреализмом, проявленными в моей книге.
Я утверждаю, что множество мировых версий — некоторые конфликтующие друг с другом, а некоторые настолько несоизмеримые, что их конфликт или совместимость неопределима — являются одинаково правильными. Однако правильные версии отличаются от неправильных версий: релятивизм ограничен соображениями правильности. Правильность, однако, ни конституируется, ни проверяется соответствием миру, независимому от всех версий.
Но на это возникает возражение "Являются ли сами критерии правильности относительными? И если так, то не снова ли мы затеряны в полной субъективности?" Прежде всего заметим, что мое предположение, что в пределах некоторых границ постоянное правдоподобие могло бы быть принято за достаточное условие для истины, само правдоподобно только в том случае, если правдоподобие не более уравнивается с полаганием, чем "быть красным" должно уравниваться с "выглядеть красным". Мы часто полагаем неправдоподобное и не верим правдоподобному. Стандарты правдоподобия не изменяются с индивидуальным мнением, сквозь миры в мире миров, изображенном в "Способах создания миров". Но при этом они и не абсолютны; они могут изменяться от одного мира миров к другому. Относительность постоянно движется вверх.
"Как тогда", появляется вопрос, "можем мы когда-либо устанавливать что-либо окончательно, полностью и наверняка, даже наиболее очевидный трюизм и наиболее лелеемое кредо?" Ответ, конечно, что мы не можем этого сделать, и что это не моя вина. Ни логикой, ни любыми другими средствами мы не можем доказать нечто ни из чего. Мы должны начать с некоторых посылок и принципов; в наличии нет никаких абсолютных и неопровержимых несомненных фактов. Но это не подразумевает, что мы должны начать с небрежных предположений. Мы следуем за нашей уверенностью и убеждениями, которые подвержены укреплению или ослаблению, или даже аннулированию по мере того, как мы стремимся строить правильные версии или миры на их основе. Никакие отправные или финальные пункты, или пункты по дороге не являются ни абсолютными, ни произвольными. Все это для меня очевидно. Но я вынужден неоднократно подчеркивать, что мой релятивизм равно удален и от непримиримого абсолютизма, и от вседозволенности.
Шеффлер говорит, что я неоднозначен[2], а Шеффлер — уважаемый человек. Он говорит, что я утверждаю, что миры — нечто иное, чем правильные версии, и отвечают им; и это мои собственные слова. И что же? Должен ли я признать вину и сдаться, не защищаясь?
Не выйдет. Вместо этого, заимствуя тактику современной дипломатии, я вызывающе объявляю, что я не сожалею о том, что я написал. Мы можем использовать оба пути, как физик — теорию поля и теорию частиц. Сказать, что каждая правильная версия является миром и что каждая правильная версия имеет отвечающий ей мир, может быть одинаково правильно, даже если то и другое находится в противоречии. Кроме того, разговор о мирах и разговор о правильных версиях часто взаимозаменяемы.
Начнем с подтверждения, что правильная версия и ее мир отличны друг от друга. Версия, говорящая, что наверху имеется звезда, сама по себе не светит или не находится на далеком расстоянии, а звезда не состоит из букв. С другой стороны, сказать, что наверху имеется звезда и сказать, что утверждение "Наверху имеется звезда" истинно, означает, тривиально, почти одно и то же, даже при том, что один, кажется, говорит о звезде, а другой говорит об утверждении. Что более важно, мы не можем найти ни один мировой признак, независимый от всех версий. Все, что может быть истинно сказано о мире, зависит от говорящего — не так, что все, что мы говорим, истинно, но что все, что мы истинно говорим (или иначе правильно представляем), осведомлено языком и относительно к языку или другой символической системе, которую мы используем. Нельзя провести устойчивой границы между теми признаками мира, которые зависимы от дискурса и теми, которые от него не зависят. Как я сказал, "Практически, конечно, мы проводим границу везде, где хотим, и меняем ее так часто, как того требуют наши цели"[3]. Если я пользуюсь привилегией говорить в некоторых местах так, как будто есть только версии, а в других— как будто имеются миры для всех правильных версий, я часто делаю это только для того, чтобы подчеркнуть это соображение.
Шеффлер также возражает против идеи, что мы создаем миры, и он не одинок в этом. Обычное сопротивление может в значительной степени быть приписано одному из двух комплексов. Первый — комплекс "мир так прекрасен, что я не смог бы сделать его так хорошо", иначе известный как комплекс "только бог может сделать дерево". Другой — комплекс "мир так ужасен, а я в этом не виноват". Оба опираются на ошибку, которую мы можем совершать любым способом, каким понравится, независимо от того, что мы делаем. Источник ошибки трудно воспринять. Мы делаем стулья, компьютеры, книги, самолеты, и для того, чтобы сделать их правильно, требуются навык, забота и упорный труд. Стул, который я сделаю, вероятно, будет шататься; книга создает бесконечные головные боли; я вовсе не могу сделать компьютер; и никому вообще не удалось сделать самолет, который далеко летал бы на батареях. Создание правильных мировых версий или создание миров тяжелее, чем создание стульев или самолетов, и они терпят общую неудачу в значительной степени потому, что весь доступный нам материал — продукты переработки старых и упрямых миров. То, что мы сделали их не лучше и не хуже, не свидетельствует о том, что стулья, самолеты или миры скорее обнаружены, чем сделаны.
Шеффлер утверждает, что мы не можем сделать звезды. Я спрашиваю его, какие из признаков звезд сделаны не нами, и требую заявить, как они отличаются от признаков, ясно зависящих от дискурса. Он спрашивает, как мы можем сделать что-либо старше нас? Просто, создавая пространство и время, которое содержит эти звезды. Этот мир (и много других) был сделан средствами науки, с большими трудностями, и, подобно нескольким феноменальным мирам, которые также содержат звезды, это — более или менее правильный или реальный мир. Мы можем заставить солнце остановиться, но не как Иисус Навин, а как Бруно. Мы делаем звезды, как мы делаем созвездия, складывая их части вместе и отмечая их границы.
Короче говоря, мы не делаем звезды, как мы делаем кирпичи; не всякое созидание требует месить глину. Создание миров, рассматриваемое здесь главным образом, производится не руками, а умами, или скорее языками или другими символическими системами. Все же, когда я говорю, что миры сделаны, я подразумеваю это буквально; и то, что я подразумеваю, должно быть ясно из того, что я уже сказал. Конечно, мы делаем версии, и правильные версии делают миры. И хотя правильные версии могут давать различные миры, создание правильных версий есть создание миров. Это — заметный случай соединения разговора о мирах и разговора о версиях.
К.Г.Гемпель[4], после тщательного сравнения моих представлений с Отто Нейратом, выдвигает замечание, что, хотя я говорю, что способы организации скорее встроены в мир, чем найдены в нем, мы не можем использовать "любые критерии, какие нам только нравятся". Я согласен. Но его аргумент здесь любопытен. Он предлагает пример, где измерение продолжительности события — число ударов пульса Далай-ламы в течение этого события. Это напоминает мой собственный пример такой системы координат, что движение земли соответствует танцу Петрушки. Но если мой пример призван подчеркнуть широкое разнообразие противоречивых правильных версий, то его пример направлен против моего утверждения, что "однородность природы, которой мы поражаемся..., принадлежит миру нашего собственного создания"[5], поскольку, как говорит Гемпель, в версии с Далай-ламой не была бы разрешена "формулировка никаких общих и разумно простых законов природы". Простота — действительно один из важнейших критериев, используемый при выборе среди теорий и таким образом в поиске истины; поскольку упрощение — это систематизация, а систематизация — фактически душа науки. Но я не вижу, каким образом это может подразумевать, что вне своих версий природа проста, что бы это ни могло означать.
Обсуждение таких книг, как "Способы создания миров" часто имеет тенденцию сосредотачиваться на вопросах широкой общей доктрины и почтенных проблемах, но то, что я говорю о таких вопросах — скорее побочный продукт, чем основная тема книги. Главное предприятие, как и в "Структуре явления" — рассмотрение и сравнение способов, которыми мы делаем то, что мы делаем (назвать их версиями или мирами, как угодно) и критериев, которые мы используем в оценке того, что делаем. Скорее, чем спорить по широким метафизическим проблемам, я склонен говорить "Относитесь к этому по-своему; это не имеет значения" (или, цитируя "Способы создания миров": "Не обращайте внимания на сознание, сущность не существенна, а материя не имеет значения"). Давайте посмотрим на способы, которыми мы работаем, инструменты, которые мы используем, и разнообразные завораживающие результаты. В начале книги реализм и идеализм, эмпиризм и рационализм и много других доктрин отклоняются в пользу того, что я называю ирреализмом, который не является еще одной доктриной — не говорит, что все или даже что-нибудь "нереально" — но скорее является позицией, не придающей значения большинству проблем таких доктрин. И к концу книги я доказываю, что проблема между реализмом и идеализмом подорвана признанием того, что граница между конвенцией и содержанием произвольна и переменна. Перемещая границу от одной крайности к другой, мы получаем идеализм или реализм. Я писал:
Реалист будет сопротивляться заключению о том, что мир не существует; идеалист будет сопротивляться заключению о том, что все противоречивые версии описывают различные миры. Что касается меня, я нахожу эти представления одинаково восхитительными и одинаково прискорбными — поскольку, в конце концов, различие между ними вполне конвенционально![6]
Гемпель протестует, спрашивая, как я могу, только что отклонив различие между содержанием и конвенцией, теперь так спокойно использовать термин "конвенциональный", как если бы он не был подозрительным. Я становлюсь более забывчивым со временем, но здесь я не забыл предыдущие абзацы. Я надеялся, что читатель мог бы быть резко остановлен этим вопиющим использованием только что дезавуированного термина и мог бы спросить себя, как интерпретировать мое утверждение. Его различные интерпретации могут отражать разные аспекты философской позиции книги. Возможно, наиболее прямой способ сделать это состоит в следующем: по мере того, как угасает различие между тем, что зависит от дискурса и что от него не зависит, то же происходит и со значением проблемы между реализмом и идеализмом; и возможно, я должен был просто это и сказать. Но через некоторое время устаешь придерживаться неуклюже-решительного стиля в философии.
Это приводит меня к одному заключительному философскому размышлению. Читатели часто находят в моих произведениях — к их восхищению или отвращению — много колкостей и неровностей, игры слов и парадоксов, аллитераций и аллегорий, метафор и метонимий, синекдох и других грехов. Если есть так много путей референции, как я думаю, то, возможно, некоторые из этих средств — не просто художественное оформление или неудачные попытки не дать читателю заснуть, но неотъемлемая часть представленной философии и созданных миров.
Хотя я не знаю, что имеется в виду, когда говорят, что этот мир является простым или сложным, я имею некоторое представление, что имеется в виду, когда говорят, что среди многих миров, если они вообще есть, есть простые и сложные, бесхитростные и изобретательные, а также прозаические и поэтические.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] H. Putnam. "Reflections on Goodman's Ways of Worldmaking", Journal of Philosophy, 76 (1979), рр. 603‑618.
[2] I. Scheffler. "The Wonderful Worlds of Goodman", Synthese, 45 (1980), рр. 201‑209.
[3] Глава 7, раздел 2 (прим. пер.).
[4] C. G. Hempel. "Comments on Goodman's Ways of Worldmaking", Synthese, 45 (1980), рр. 193‑199.
[5] Глава 1, раздел 4 (прим. пер.).
[6] Глава 7, раздел 2 (прим. пер.).
Бóльшую часть того, что Хилари Патнэм пишет о "Способах создания миров"[1], я могу только приветствовать. И хотя я мог бы пожелать изменить некоторые места в его статье, искать ошибки, говоря "Браво!", было бы не слишком уместно. Более соответствующим здесь, вероятно, станет довольно общее обсуждение некоторых вопросов, обычно поднимаемых в связи с радикальным релятивизмом со строгими ограничениями и ирреализмом, проявленными в моей книге.
Я утверждаю, что множество мировых версий — некоторые конфликтующие друг с другом, а некоторые настолько несоизмеримые, что их конфликт или совместимость неопределима — являются одинаково правильными. Однако правильные версии отличаются от неправильных версий: релятивизм ограничен соображениями правильности. Правильность, однако, ни конституируется, ни проверяется соответствием миру, независимому от всех версий.
Но на это возникает возражение "Являются ли сами критерии правильности относительными? И если так, то не снова ли мы затеряны в полной субъективности?" Прежде всего заметим, что мое предположение, что в пределах некоторых границ постоянное правдоподобие могло бы быть принято за достаточное условие для истины, само правдоподобно только в том случае, если правдоподобие не более уравнивается с полаганием, чем "быть красным" должно уравниваться с "выглядеть красным". Мы часто полагаем неправдоподобное и не верим правдоподобному. Стандарты правдоподобия не изменяются с индивидуальным мнением, сквозь миры в мире миров, изображенном в "Способах создания миров". Но при этом они и не абсолютны; они могут изменяться от одного мира миров к другому. Относительность постоянно движется вверх.
"Как тогда", появляется вопрос, "можем мы когда-либо устанавливать что-либо окончательно, полностью и наверняка, даже наиболее очевидный трюизм и наиболее лелеемое кредо?" Ответ, конечно, что мы не можем этого сделать, и что это не моя вина. Ни логикой, ни любыми другими средствами мы не можем доказать нечто ни из чего. Мы должны начать с некоторых посылок и принципов; в наличии нет никаких абсолютных и неопровержимых несомненных фактов. Но это не подразумевает, что мы должны начать с небрежных предположений. Мы следуем за нашей уверенностью и убеждениями, которые подвержены укреплению или ослаблению, или даже аннулированию по мере того, как мы стремимся строить правильные версии или миры на их основе. Никакие отправные или финальные пункты, или пункты по дороге не являются ни абсолютными, ни произвольными. Все это для меня очевидно. Но я вынужден неоднократно подчеркивать, что мой релятивизм равно удален и от непримиримого абсолютизма, и от вседозволенности.
Шеффлер говорит, что я неоднозначен[2], а Шеффлер — уважаемый человек. Он говорит, что я утверждаю, что миры — нечто иное, чем правильные версии, и отвечают им; и это мои собственные слова. И что же? Должен ли я признать вину и сдаться, не защищаясь?
Не выйдет. Вместо этого, заимствуя тактику современной дипломатии, я вызывающе объявляю, что я не сожалею о том, что я написал. Мы можем использовать оба пути, как физик — теорию поля и теорию частиц. Сказать, что каждая правильная версия является миром и что каждая правильная версия имеет отвечающий ей мир, может быть одинаково правильно, даже если то и другое находится в противоречии. Кроме того, разговор о мирах и разговор о правильных версиях часто взаимозаменяемы.
Начнем с подтверждения, что правильная версия и ее мир отличны друг от друга. Версия, говорящая, что наверху имеется звезда, сама по себе не светит или не находится на далеком расстоянии, а звезда не состоит из букв. С другой стороны, сказать, что наверху имеется звезда и сказать, что утверждение "Наверху имеется звезда" истинно, означает, тривиально, почти одно и то же, даже при том, что один, кажется, говорит о звезде, а другой говорит об утверждении. Что более важно, мы не можем найти ни один мировой признак, независимый от всех версий. Все, что может быть истинно сказано о мире, зависит от говорящего — не так, что все, что мы говорим, истинно, но что все, что мы истинно говорим (или иначе правильно представляем), осведомлено языком и относительно к языку или другой символической системе, которую мы используем. Нельзя провести устойчивой границы между теми признаками мира, которые зависимы от дискурса и теми, которые от него не зависят. Как я сказал, "Практически, конечно, мы проводим границу везде, где хотим, и меняем ее так часто, как того требуют наши цели"[3]. Если я пользуюсь привилегией говорить в некоторых местах так, как будто есть только версии, а в других— как будто имеются миры для всех правильных версий, я часто делаю это только для того, чтобы подчеркнуть это соображение.
Шеффлер также возражает против идеи, что мы создаем миры, и он не одинок в этом. Обычное сопротивление может в значительной степени быть приписано одному из двух комплексов. Первый — комплекс "мир так прекрасен, что я не смог бы сделать его так хорошо", иначе известный как комплекс "только бог может сделать дерево". Другой — комплекс "мир так ужасен, а я в этом не виноват". Оба опираются на ошибку, которую мы можем совершать любым способом, каким понравится, независимо от того, что мы делаем. Источник ошибки трудно воспринять. Мы делаем стулья, компьютеры, книги, самолеты, и для того, чтобы сделать их правильно, требуются навык, забота и упорный труд. Стул, который я сделаю, вероятно, будет шататься; книга создает бесконечные головные боли; я вовсе не могу сделать компьютер; и никому вообще не удалось сделать самолет, который далеко летал бы на батареях. Создание правильных мировых версий или создание миров тяжелее, чем создание стульев или самолетов, и они терпят общую неудачу в значительной степени потому, что весь доступный нам материал — продукты переработки старых и упрямых миров. То, что мы сделали их не лучше и не хуже, не свидетельствует о том, что стулья, самолеты или миры скорее обнаружены, чем сделаны.
Шеффлер утверждает, что мы не можем сделать звезды. Я спрашиваю его, какие из признаков звезд сделаны не нами, и требую заявить, как они отличаются от признаков, ясно зависящих от дискурса. Он спрашивает, как мы можем сделать что-либо старше нас? Просто, создавая пространство и время, которое содержит эти звезды. Этот мир (и много других) был сделан средствами науки, с большими трудностями, и, подобно нескольким феноменальным мирам, которые также содержат звезды, это — более или менее правильный или реальный мир. Мы можем заставить солнце остановиться, но не как Иисус Навин, а как Бруно. Мы делаем звезды, как мы делаем созвездия, складывая их части вместе и отмечая их границы.
Короче говоря, мы не делаем звезды, как мы делаем кирпичи; не всякое созидание требует месить глину. Создание миров, рассматриваемое здесь главным образом, производится не руками, а умами, или скорее языками или другими символическими системами. Все же, когда я говорю, что миры сделаны, я подразумеваю это буквально; и то, что я подразумеваю, должно быть ясно из того, что я уже сказал. Конечно, мы делаем версии, и правильные версии делают миры. И хотя правильные версии могут давать различные миры, создание правильных версий есть создание миров. Это — заметный случай соединения разговора о мирах и разговора о версиях.
К.Г.Гемпель[4], после тщательного сравнения моих представлений с Отто Нейратом, выдвигает замечание, что, хотя я говорю, что способы организации скорее встроены в мир, чем найдены в нем, мы не можем использовать "любые критерии, какие нам только нравятся". Я согласен. Но его аргумент здесь любопытен. Он предлагает пример, где измерение продолжительности события — число ударов пульса Далай-ламы в течение этого события. Это напоминает мой собственный пример такой системы координат, что движение земли соответствует танцу Петрушки. Но если мой пример призван подчеркнуть широкое разнообразие противоречивых правильных версий, то его пример направлен против моего утверждения, что "однородность природы, которой мы поражаемся..., принадлежит миру нашего собственного создания"[5], поскольку, как говорит Гемпель, в версии с Далай-ламой не была бы разрешена "формулировка никаких общих и разумно простых законов природы". Простота — действительно один из важнейших критериев, используемый при выборе среди теорий и таким образом в поиске истины; поскольку упрощение — это систематизация, а систематизация — фактически душа науки. Но я не вижу, каким образом это может подразумевать, что вне своих версий природа проста, что бы это ни могло означать.
Обсуждение таких книг, как "Способы создания миров" часто имеет тенденцию сосредотачиваться на вопросах широкой общей доктрины и почтенных проблемах, но то, что я говорю о таких вопросах — скорее побочный продукт, чем основная тема книги. Главное предприятие, как и в "Структуре явления" — рассмотрение и сравнение способов, которыми мы делаем то, что мы делаем (назвать их версиями или мирами, как угодно) и критериев, которые мы используем в оценке того, что делаем. Скорее, чем спорить по широким метафизическим проблемам, я склонен говорить "Относитесь к этому по-своему; это не имеет значения" (или, цитируя "Способы создания миров": "Не обращайте внимания на сознание, сущность не существенна, а материя не имеет значения"). Давайте посмотрим на способы, которыми мы работаем, инструменты, которые мы используем, и разнообразные завораживающие результаты. В начале книги реализм и идеализм, эмпиризм и рационализм и много других доктрин отклоняются в пользу того, что я называю ирреализмом, который не является еще одной доктриной — не говорит, что все или даже что-нибудь "нереально" — но скорее является позицией, не придающей значения большинству проблем таких доктрин. И к концу книги я доказываю, что проблема между реализмом и идеализмом подорвана признанием того, что граница между конвенцией и содержанием произвольна и переменна. Перемещая границу от одной крайности к другой, мы получаем идеализм или реализм. Я писал:
Реалист будет сопротивляться заключению о том, что мир не существует; идеалист будет сопротивляться заключению о том, что все противоречивые версии описывают различные миры. Что касается меня, я нахожу эти представления одинаково восхитительными и одинаково прискорбными — поскольку, в конце концов, различие между ними вполне конвенционально![6]
Гемпель протестует, спрашивая, как я могу, только что отклонив различие между содержанием и конвенцией, теперь так спокойно использовать термин "конвенциональный", как если бы он не был подозрительным. Я становлюсь более забывчивым со временем, но здесь я не забыл предыдущие абзацы. Я надеялся, что читатель мог бы быть резко остановлен этим вопиющим использованием только что дезавуированного термина и мог бы спросить себя, как интерпретировать мое утверждение. Его различные интерпретации могут отражать разные аспекты философской позиции книги. Возможно, наиболее прямой способ сделать это состоит в следующем: по мере того, как угасает различие между тем, что зависит от дискурса и что от него не зависит, то же происходит и со значением проблемы между реализмом и идеализмом; и возможно, я должен был просто это и сказать. Но через некоторое время устаешь придерживаться неуклюже-решительного стиля в философии.
Это приводит меня к одному заключительному философскому размышлению. Читатели часто находят в моих произведениях — к их восхищению или отвращению — много колкостей и неровностей, игры слов и парадоксов, аллитераций и аллегорий, метафор и метонимий, синекдох и других грехов. Если есть так много путей референции, как я думаю, то, возможно, некоторые из этих средств — не просто художественное оформление или неудачные попытки не дать читателю заснуть, но неотъемлемая часть представленной философии и созданных миров.
Хотя я не знаю, что имеется в виду, когда говорят, что этот мир является простым или сложным, я имею некоторое представление, что имеется в виду, когда говорят, что среди многих миров, если они вообще есть, есть простые и сложные, бесхитростные и изобретательные, а также прозаические и поэтические.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] H. Putnam. "Reflections on Goodman's Ways of Worldmaking", Journal of Philosophy, 76 (1979), рр. 603‑618.
[2] I. Scheffler. "The Wonderful Worlds of Goodman", Synthese, 45 (1980), рр. 201‑209.
[3] Глава 7, раздел 2 (прим. пер.).
[4] C. G. Hempel. "Comments on Goodman's Ways of Worldmaking", Synthese, 45 (1980), рр. 193‑199.
[5] Глава 1, раздел 4 (прим. пер.).
[6] Глава 7, раздел 2 (прим. пер.).
Опубликовано 05 марта 2007 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Н. Гудмен - О создании звезд
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Предполагаемый источник
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1173086347 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций