ЖЕЛАЕМЫЕ СТРАДАНИЯ (ФИЛОСОФИЯ)

Library.BY

Ф.А.Селиванов

ЖЕЛАЕМЫЕ СТРАДАНИЯ
(РАССКАЗЫ. СКАЗКИ. ВОСПОМИНАНИЯ)

Селиванов Ф.А. Желаемые страдания (Рассказы. Сказки. Воспоминания) Тюмень: Изд-во Тюменского государственного университета, 2000. С.

В новом сборнике литературных произведений доктора философских наук, профессора Ф.А.Селиванова содержатся как публиковавшиеся ранее сказки, рассказы, мемуары, так и новые. Сборник не повторяет ранее изданных "Ветрено" и "Рассказов о философах". Рассчитан на детей и взрослых, всех тех, кто любит читать.

СОДЕРЖАНИЕ

Рассказы

Желаемые страданиЯ

Помню все

ЗАМУЖ И ОБРАТНО

Сказки

"Х Ы !" , ИЛИ ЧУРКА С ГЛАЗАМИ

Буквалист

ОСТОЛОП

НА ОСТРОВЕ ТЕУРТИРЕ (сказка-утопия)

Воспоминания

ОСЫ

По Ангаре

На берегу Томи в Лагерном саду

ВстреЧи

РАССКАЗЫ

Желаемые страданиЯ

Опять стучали толи по батарее, толи по трубе. Вчера Лиля сразу же оделась и куда-то ушла, бросив на ходу:

- По делам...

Владимир Остапович подумал тогда, что надо проследить, куда это она заторопилась. Но подошла Оксаночка и попросила посмотреть ее рисунки - девочка страсть как любила рисовать. Отказать, конечно, нельзя. Но сегодня дочь была у подружки, а Лиля должна прийти вот-вот из лицея, где она работала.

- С кем она встречается? Узнать бы кто вызывает ее стуком?

Осенний холодный день отнесся к Владимиру Остаповичу недоброжелательно. Дул порывами колючий ветер. Пришлось съежится и поднять воротник. Ходил быстрыми шагами вокруг дома. Никого. Ни Лили, ни ее любовника. Значит, встречается где-то вне своего дома.

- Как они договариваются о встрече? Телефона у нас нет... Письма, письма надо искать!

Владимир Остапович взлетел по лестнице на четвертый этаж на одном дыхании, открыл дверь, сбросил на диван пальто, подбежал к столу, схватил книги и стал в них рыться.

- О, подлая! Как ловко прячет!

Перетряхнув все книги и в шкафу, занялся одеждой Лили: осмотрел тщательно все то, что имело карманчики, даже грязные кофточки в ванной.

- Кто же? Кто?

Владимиру Остаповичу показалось, что он нашел его. Сердце замерло от обжегшего воспоминания. Нынешним летом он, Лиля с Оксаной шли по улице Лесной к пляжу. На другой стороне двигался в том же направлении молодой, крепкий мужчина. Не обгонял, но и не отставал. Идет, а сам посматривает на Лилю.

На пляже мужчина разделся рядом и внимательно, не переводя никуда взгляда, стал смотреть на Лилю. Да и отчего не посмотреть!? Длинные черные волосы Лиля не заплетала в косы, они пребывали в свободном падении. Стройная, с высокой грудью, живая и подвижная Лиля интересовала, конечно, мужчин. Не женщина, а загляденье. Но ведь не всегда же смотрят на красивых женщин с вожделением. Часто просто восхищаются - и все.

Когда Владимир и Лиля, взяв Оксану за руки, пошли к воде, незнакомец тоже встал, подошел к озеру и сразу бросился в него и поплыл, рассекая водную гладь. Лиля, казалось, не замечала назойливого мужчину, но не заметить его было невозможно.

- Ишь, как притворяется! - осенило мужа.

После купания Лиля сняла резиновую шапочку и опять распустила волосы. Взгляд соседа повторился. Владимир Остапович пошел злой и решительный выяснять с ним отношения. Но в это время раздался женский крик:

- Ой, утонул!

Все, кто был на пляже, бросились к кричащей:

- Кто утонул? Где?

- Сын. Далеко заплыл, и вот уже несколько минут его не видно.

Владимир, отличный пловец, устремился туда, куда указывала женщина, и обнаружил мальчонку на берегу за камышами. Видно было, что он устал и боялся возвращаться. Владимир знаками показал матери, что все в порядке. Не сразу, но поплыли обратно. Когда вышли на берег, Владимир увидел, что наглец исчез, что еще больше укрепило подозрения.

И вот теперь он искал любовные письма. За этим занятием его и застали жена и дочь. Лиля поцеловала мужа, а Оксана повисла на шее. Владимир с подозрением поглядывал на Лилю. Опять она пришла с раскрасневшимися щеками. Недаром, недаром ... Но где? С кем?

Найти во что бы то ни стало - это превратилось в страсть, наваждение. Изобличить изменницу стало его томлением, сладостным ожиданием. С этим настроением он пошел принять душ. Но там мука усилилась: представил, как его Лилю раздевает любовник, снимая одну одежду за другой. Владимир застонал. Вдруг его ударило:

- Да от меня ли Оксана?

Утром Лиля, Владимир и Оксана вышла вместе, но вскоре разъединились. Лицей, институт, школа... Глава семейства, доцент преподавал химию и слыл за хорошего профессионала, имел авторитет у коллег и студентов. Вернулся он домой после обеда и сразу схватил карточку дочери и карточку, на которой были запечатлены Лиля и ее друг детства, односельчанин Тимофей. Положив их рядом, стал рассматривать с помощью лупы: если Оксана - дочь Тимофея, то их сходство выдаст Лилю.

Расстояние между глазами разное. Носы вроде похожи, а губы, губы... нет, ничего нельзя сказать определенного.

Долго сидел над карточками, а воспоминания душили его. Владимир и Лиля учились в одном университете, на одном факультете, в одной группе, а Тимофей в Москве, в МГУ. Полюбил Лилю еще на первом курсе, но признался ей в этом лишь на пятом, нося все годы свою любовь как тайну в сердце. Тогда Лиля ничего не сказала и пригласила в деревню на лето. Приехав в Сосновку, застал у любимой Тимофея. Он и Лиля сидели рядом. Тимофей приобнял девушку, они ворковали. Сердце как-будто сошло с ума, голос пропал. Еле-еле прохрипел:

- Здравствуйте!

Вечером, когда Тимофей ушел, состоялось объяснение:

- Да, давным-давно, почти три года назад, у меня с Тимофеем были близкие отношения. Но я его разлюбила, сейчас мы просто дружим.

Всю ночь Владимир не спал, терзаемый ревностью. Утром, не говоря никому ни слова, уехал домой. О работе не думал: способного студента оставили на факультете ассистентом. Лиля же начала преподавать химию в школе, в Сосновке. Прошел год. Владимир не находил себе места, жил, раздираемый противоречиями. Он то шептал проклятия в адрес Лили, то слова безумной любви. Не выдержав разлуки, явился ранним утром в Сосновку. Лиле сказал:

- Собирайся. Едем. Я не могу жить без тебя: люблю яростно.

Жили в квартире Владимира, родилась Оксана. Шли годы, но сладостное желание изобличить в неверности жену не давало покоя. Лиля чувствовала, что с мужем творится неладное, уверяла его в своей верности, уговаривала сходить к врачу и попросить помощи. Приходили дни, когда Владимир ничего не хотел больше, как убедиться в том, что жена чиста, верна, любит его. Он хотел именно убедиться: следил за ней, расспрашивал о ней сослуживцев, познакомился с директором лицея. Ревность - странная страсть: ревнивец ищет повод, чтобы причинить себе страдания, изобличить жертву, одновременно надеясь, что она окажется чистой.

Наконец, Владимир Остапович нашел к кому прискрестись. Это был директор лицея

Не в первый раз он сторожил жену недалеко от входа в лицей. Лиля вышла вместе с Георгием Ивановичем. Тот взял ее под руку, поцеловал в щечку. Они шли весело разговаривая и смеясь. Наконец, злодей найден! Она, неверная жена, будет наказана!

Как только вошел в квартиру, набросился на Лилю с кулаками. Ударил наотмашь по лицу, потом под дых. Оксана дико закричала, бросилась к лежащей на полу матери. От крика дочери Владимир как будто протрезвел, очнулся, выбежал из дому и пошел куда глаза глядят. Стал жить, где попало, у друзей, знакомых, его везде поили водкой. Он не отказывался, бывало просил еще.

Лиля подала на развод. Уехала с дочерью к родителям. Владимир Остапович остался один. Появились собутыльники.

В тот роковой день с утра лил дождь, не останавливаясь, не переставая. Владимиру Остаповичу никуда не надо было идти: из института его за пьянство уволили, новой работы не нашел. Сидел ждал сантехника Петра и спившегося поэта Арсения. Они должны были принести водки. Не в первый раз собирались втроем. Им было весело. Арсений читал стихи свои и Сергея Есенина, при этом плакал, Петр хвалил свои крупные "золотые руки", ну а Владимир рассуждал на научные темы. В такие минуты они очень нравились себе. Бывали и стычки. Владимир, подвыпив, начинал оскорблять приятелей. Те уходили, но через несколько дней возвращались. Жизнь шла по новому кругу.

В этот день Владимир Остапович злился на весь белый свет. Не давал говорить приятелям, обзывал их, доказывал, что они ничтожества, ему не ровня. Особенно досталось несостоявшемуся поэту. Назвал его бездарью и графоманом. Арсений выкрикнул:

- Дурак!

Хозяин ударил его по лицу. Арсений впал в гнев, ответил ударом на удар. Петр сначала растерялся: не знал, за кого заступиться. Но когда увидел, что Владимир одолевает, он накинулся на него и начал его мутузить своими золотыми рабочими руками. Владимир упал. Пинки следовали один за другим. По очереди плюнув на него, гости ушли, прихватив недопитую бутылку.

Владимир Остапович лежал на полу, силы оставляли его, жизнь уходила. Перед глазами появился образ Лили. Как она была прекрасна! Глаза излучали доброту, она улыбалась, как улыбаются безгрешные дети. Черные волосы разбросаны по плечам.

- Папа! - этот крик был последним, что слышал и осознавал Владимир...

Над трупом стояли Лиля и Оксана. Они приехали к Владимиру Остаповичу, узнав, что его настигла беда.

ПОМНЮ ВСЕ

- Снег лежал толстым слоем на ветках сосен и елей. Лыжня была хорошо проторена. День не морозный, прозрачный. Дорога великолепна: то подъем, то спуск. Встречались и крутые. Я с детства любил лыжи, на лыжах не новичок. Но я любовался ею, как она бежала - легко, свободно, грациозно. Красная, связанная ее руками, шапочка, мелькала впереди.

Под старой могучей сосной она остановилась. Повернулась ко мне. Ждала.

- Устала? - спросил я.

- Нет, соскучилась по тебе. Давай, Коля, побежим рядом.

- Рад буду, Галочка, быть вместе.

Лыжню разделили. Впереди крутой спуск, заканчивающийся трамплином. Я разогнался и полетел вниз. Галочку трамплин остановил: хотя он был самодельным и не слишком высоким, прыгать она не умела. Проявив самонадеянность, я как заправский ухарь, прыгнул. Там, где приземлился, лежал толстый сосновый сук. Лыжи, конечно, переломились, я свалился на правый бок. В живот врезался обломок лыжи. Левая нога устремилась вместе с лыжей к небу, в ней что-то хрустнуло.

Подскочила Колмакова, подала руку, но встать я не смог. Из раны на животе сочилась кровь, левая нога отяжелела и стала пухнуть Попытка встать кончилась тем, что я потерял сознание, но странным образом: увидел себя лежащим на снегу. Но видел себя в луче как будто от фонарика. И уменьшился до размеров таракана.

Очнулся, когда Галина Колмакова, эта на вид хрупкая девушка, но с сильными руками, несла меня, крепко прижав к себе. Голова была переброшена через ее плечо. Благо, дорога недалеко.

Когда она вышла на нее, остановилась, тяжело дыша. Увидела приближающиеся две машины, идущие навстречу друг другу. Обе остановились резко. Это был год, когда еще владельцы автомобилей не боялись останавливаться. Водитель, который ехал в город, помог Гале затащить меня на заднее сиденья. Она удобно устроилась, сев так, что моя голова покоилась на ее коленях. На какой-то колдобине машину сильно тряхонуло. Я не смог сдержать стона - так было больно.

И тут произошло то, ради чего я рассказываю, мой друг Теодор, все это. Галя склонилась и поцеловала меня мягкими теплыми губами. Я ловил своими ее губы; я то замирал от счастья, то становился безумным. Болей не чувствовал. Это был наш первый поцелуй. Поцелуй чистой юности, поцелуй начала любви. Мы молоды, через полгода расстанемся с университетом.

Рассказчик умолк. Он лежал в больнице уже целую неделю. Начал поправляться. Лежал чисто выбритым, с веселыми огоньками в глазах. После длительной паузы произнес:

- Я помню все, что было в день лыжной прогулки. Никогда его не забуду.

ЗАМУЖ И ОБРАТНО

Дина, высокая стройная девушка с большими затуманенными печалью глазами, стояла у окна и смотрела на улицу. А за окном шел снег, лениво, спокойно. В душе же Дины чувства и мысли дергались, не в силах остановиться. Плечи опущены, темновишневое платье сидело косо.

- Ах, как я ошиблась! И зачем я вышла замуж за Родиона? Надо было за Клоника. Он такой ласковый!.. На четвертом курсе сватался, а я отказала ему. Ишь, рост больно высокий. Выбрала через год Родиона...

Уговорила принять предложение этого парня тетя Зоя. В характере ее сочетались благодушие и решительность в суждениях. Когда узнала, что Дина колеблется, она сказала:

- У тебя что, есть выбор? Когда я училась в университете, ходила такая шутка. На первом курсе девушке нравятся все парни. На втором начинается отсев: ни этот и ни этот, а тот и тот... На третьем уже выбор небольшой: либо этот, либо тот. На четвертом: этот, и только этот. А на пятом, а на пятом: хотя бы какой-нибудь!

Дина сдержанно рассмеялась. После небольшой паузы тетя Зоя сказала со значением:

- У тебя хотя бы Родион есть. А ты знаешь, что лучше выйти замуж три раза, чем ни разу?

- Ну вы скажете! - удивилась девушка.

- Ты на пятом курсе университета. Иди, пока берут. Чего раздумывать? А то придет время: "Хотя бы какой-нибудь!".

Родители Дины Плантовой жили на Севере, хорошо зарабатывали, смогли купить дочери в университетском городе однокомнатную квартиру. В ней она и прожила студенческие годы. Присматривала за племянницей тетя Зоя, родная сестра матери Татьяны Марковны. Она была довольна подопечной, обязательно раз в неделю проведывала ее. Дина уважала тетушку, слушалась ее, считалась с ее советами. И в этот раз она согласилась:

- Хорошо, скажу Родиону, что принимаю его предложение.

Жили в квартире Дины. Муж работал на заводе мастером-наладчиком, Дина преподавала английский язык в родном университете. Все хорошо, если бы не утренний час, когда Родион, проснувшись, шел в ванную комнату. Наступало время пытки. Тщательно побрившись, Родион долго мыл лицо, шею, потом начинал прочищать нос. Сморкался громко, остервенело, как будто побеждал врага.

Дина, чтобы не слышать, прятала голову под подушку, затыкала уши ватой. Не помогало. Ее тошнило, однажды даже вырвало. Дни шли, а муж сморкался все громче и напористей.

Родион ушел на работу, у Дины в этот день не было занятий в университете. Небрежно надев темновишневое платье, подошла к окну и приняла решение о разводе.

Когда бывший муж освободил квартиру, Дина начала наводить справки о Клонике. Нашла его тетя Зоя и прямо, без какого-либо вступления, спросила:

- Ты говорил когда-то Дине, что любишь ее?

Клон Львович вспомнил большие черные и очень живые глаза и ответил:

- Да, говорил.

Клон подошел к ребятам с музыкальными инструментами в руках и сказал, чтобы репетировали без него. Он руководил оркестром в Доме культуры "Строитель".

Дина встретила друга юности радостно-возбужденно. Быстро сговорились. Через неделю Клоник уже лежал на кровати рядом с Диной, вытянув свои длинные костлявые ноги.

С ног-то все и началось. Уж очень они были какими-то неходячими. Целый день мог просидеть на одном месте. Сходить в магазин или на рынок не соглашался. Причислял себя к людям тонкой кости, напоминал изнеженного ребенка. Сел на шею Дины. Пришел день и она его скинула.

Стоя у окна, не видела идущего дождя, думала о Клонике:

- Не за него надо было выходить замуж. Надо было за Тихона Храбровицкого. С ним была бы счастлива. Видимо, он моя половинка.

Тихон был женат и уже развелся. Дина напомнила ему о детстве, проведенном в одном доме. Стали жить вместе. Все бы хорошо, но уж больно молчалив был Тихон. Мог за один день не промолвить ни слова. Сидел на работе в крупной фирме за компьютером, разучился разговаривать. Не то чтобы по-английски с ним нельзя было обменяться мыслями, по-русски-то знал лишь самые обычные слова. Метафорический, образный язык не понимал.

Семь раз выходила замуж Дина Михайловна и всякий раз думала, что надо было выйти за другого, мечтала об этом другом.

Зашла ставшая совсем старушкой тетя Зоя. Посмотрела на племянницу, изрекла:

- Седеешь. И глаза потускнели.

- Не повезло в жизни. Ошиблась крепко. Оказалось, что все мои мужья были хуже первого. Но его уже не вернешь. А всего-то надо было с первых дней совместной жизни закрывать плотно дверь в ванную комнату. Счастье-то находилось недалеко!

СКАЗКИ

" Х Ы ! " ,

ИЛИ ЧУРКА С ГЛАЗАМИ

Решительно все имеет начало Впрочем, кроме самого начала. Есть оно, разумеется, и у истории, которую я хочу вам рассказать Не могу назвать ее веселой, но и грустной тоже. Просто она о превращении, которое было поистине необыкновенным.

Началось все с неожиданной встречи на холме Веселом. Его недаром так называли. Весь день солнце золотило стволы высоких сосен. Птицы пели звонко, без устали. На холме жила странная деревянная девушка. Ее зеленые длинные волосы - как ветви плакучей ивы. Была крепкой, рослой. Глаза огромные, янтарные, сияющие. Звалась она Чуркой с глазами.

Однажды, когда лесная девушка веселилась, бегая от сосны к сосне и крича "Хы!", она увидела то, что никогда не видела. К ней кто-то приближался, подпрыгивая. Он не был похож ни на птицу, ни на зверя. Чурка с глазами нырнула проворно за сосну и уставилась на гостя. Роста он был небольшого. Головка - кругленькая, глаза - живые, в каждом по искринке смеха. Под носиком длинные усы. Одежда под пестрой накидкой - как стручок гороха. На ножках - зеленые сапожки с загнутыми вверх носками. Имя его было не просто Шут, а Шут Гороховый.

А теперь поведаю о том. как он попал на холм Веселый и повстречался с Чуркой с глазами. Жил он когда-то припеваючи в стране, где правил царь Горох. Событие, которое круто изменило жизнь Шута, произошло в обычный, ничем поначалу не примечательный день, но оказавшийся весьма значительным.

За обедом царь жадно ел горох - сладкий, мягкий, желанный. И ел, надо сказать, без передыху Он был рабом своих пристрастий: цари тоже бывают рабами. Остановился, когда почувствовал резь и урчание в животе, словом, когда объелся.

Царь Горох жестоко страдал, ему положительно не везло. Проворный, юркий и смешливый придворный лекарь Ойк прикладывал грелку к животу, давал больному снадобья из трав. Не помогало. Вконец измученный повелитель заснул лишь тогда, когда дворец исчез в непроглядной ночной тьме.

Утром солнце весело вынырнуло над равниной и окрасило в светло-розовый цвет дворец и башню. На башне ухнул выстрел из пушки. Из нее вылетели горошины. Выстрелом будили жителей и заодно сеяли горох.

Царь проснулся, вздохнул, дернул себя за бороду, чтобы прогнать сон, и вышел мрачный из спальни.

- С левой ноги встал, - шептали бледные придворные.

- Шута! - отрывисто приказал царь Горох.

Шут через мгновение появился и стал приближаться к трону, пританцовывая, звеня бубенчиками на шляпке и ударяя палочками в барабан, внутри которого прыгали горошины. Хмуро взглянув на него, царь распорядился:

- Смеши меня!.

Шут стал изображать бой петухов: размахивать руками, сердито что-то бормотать. Накидка колыхалась: крылья да и только! Шут то наскакивал согнувшись на противника, то отступал. Было так забавно, что лекарь Ойк зашелся в смехе и покатился по полу. Но царь не смеялся. Боль усилилась, живот вздулся. Царь дернул себя за бороду и закричал:

- Ты плохо служишь! Пошел вон! Убирайся сейчас же из дворца, из моей страны!

Шут опешил. Он вытаращил глазки, привстал на цыпочки, пытаясь понять, что же произошло. Понял, наконец, что у него отнимают дело, которое он любил и которое исполнял исправно. Обида сжала сердечко. Все, что было перед глазами, закружилось и, казалось, полетело в пропасть. Шут царя Гороха вышел из дворца и побрел куда глаза глядят. Несправедливость давила на него, и он шел, низко опустив головку. Пересек свою страну, потом царство Водяного и, обессиленный, остановился у светлой, быстрой и говорливой речки Рыбной. По берегам росли белые, голубые и красные цветы. За речкой - холм, на котором и жила Чурка с глазами. Но ничего не радовало Шута. Бедный изгнанник... Ни пристанища, ни друзей, ни работы. Нет ничего легче бросить труд, нет ничего тяжелее остаться без него.

- Строить буду! - решил пришелец. - Жизнь - она ведь делится на две половины: в первой упускают возможности, а во второй сожалеют об упущенных возможностях. Что возможно, то и буду делать.

Он натаскал с берега плоских камней, сложил стены, обмазал глиной, сделал из камыша крышу и посеял горох, вынув его из барабана. В те времена, когда жил Шут, уже знали, что терпение и труд все перетрут.

Горох вскоре вырос и окружил хижину. Привольная жизнь вначале даже понравилась Шуту, он наслаждался свободой:

- Куда хочу, пойду. Что хочу, то делаю...

Потом пришли невеселые мысли:

- Что это за свобода? Пусто вокруг. Тоскливо. Нет свободы в одиночестве.

Шут сел на порог жилища, грустно со слезами на глазах, запел:

Не так уж вроде плохо:

Могу свободно жить.

Но говорю со вздохом:

- Мне некого смешить!

И вдруг он услышал аплодисменты. То сорока Балаболиха хлопала крылом о крыло, сидя на крыше хижины. Неугомонная птица знала о всех изменениях в округе и приметила поселенца.

Шут Гороховый был польщен вниманием и одобрением. Он принялся изображать царя Гороха: как тот просыпается, дергает себя за бороду, морщится, кричит на подданных. Шут был большим мастером представлений. Балаболиха в восторге звонко трещала. Потом села у ног хозяина хижины и, показывая клювом на холм Веселый, позвала в гости:

- Туда!

Шут Гороховый по упавшему когда-то дереву перешел на другой берег Рыбной и начал проворно подниматься к вершине Веселого. И тут Шут почувствовал, что кто-то на него смотрит с беспредельным удивлением. Когда он приблизился к Чурке, та вышла из-за дерева. Сорока села ей на плечо.

-Доброго вам здоровья! - проговорил, едва придя в себя, Шут.

Обитательница леса молча протянула руку и потрогала блестящие бубенчики. Те зазвенели, тогда она сдернула шляпку с головы гостя и начала трясти перед собой, прыгая и визжа. Оторопь овладела Шутом Гороховым. Он бросился бежать с холма Веселого, забыв о своей шляпке. Чурка с глазами выкрикнула лишь одно слово:

-Хы!

Она, широко открыв свои и без того большие глаза, смотрела на убегающего Шута и не могла понять, что же произошло. Она ведь всегда, когда ей было весело, прыгала, визжала и кричала свое "Хы!". Правда, она никому из чужих не показываясь. Сегодня - в первый раз.

Рано или поздно неизвестное становится известным, существующее проявляется. О Чурке с глазами по белу свету пошла молва. Докатилась она и до села Раздольное, которое раскинулось широко и привольно на речке Рыбной, изменившей свой бег, когда она дугой обогнула холм Веселый. Словом, получалось так, что село находилось к югу от холма, а Шут поселился от чего к западу.

Молву услышал сын местного плотника Иван. Не долго думая, решил разыскать лесную девушку.

Парень часто уходил из села и находил что-нибудь новое удивительное, прекрасное в цветах и деревьях, в водопадах и скалах. Он замечал, когда лес бывает хмурым, а когда - радостным, отмечал задумчивость кедров, прислушивался к всплескам на речке Рыбной, любовался подолгу звездным небом или долиной в горах.

Утро только занялось, а Иван уже положил в котомку красивый цветастый платок, буханку хлеба, соль, поставил туес с квасом, засунул за пояс топор и вышел из избы.

У калитки под репейником сладко спал пес Зоркий, верный спутник в походах. Услышав шаги хозяина, он проснулся, передние лапы вытянул, припал мордой к земле, заулыбался.

- Пойдем со мной! - сказал Иван, ласково погладив пса. Они углубились в лес.

Могучие кедры стояли не шелохнувшись. Проворная белочка мигом взобралась на вершину одного из них и бросила Ивану, своему старому знакомому, шишку.

Друзья достигли холма. Первой заметила их сорока Балаболиха. Она затрещала, захлебываясь от счастья: еще бы, такая новость! И полетела разносить ее на хвосте по всему лесу. Услышала новость и Чурка с глазами. Лесная девушка увидела высокого широкоплечего русого парня в рубахе из холста, с котомкой за плечами и бегущего Зоркого. Иван поздоровался, Чурка деревянно ответила:

-Хы!

Потом они замолчали. Чурка не прыгала и не визжала. Она во все глаза смотрела на парня.

Иван повязал на голову девушки платок. Уселись на полянке. Жительница леса отведала и хлеба, и кваса. Все ей понравилось, только от соли скривилась. Иван рассказывал, не торопясь, из чего и как пекут хлеб и чем занимаются его односельчане. Чурка внимательно слушала, но почти ничего не поняла. Одно только желание беспокоило ее.

-Хочу стать человеком, - вдруг промолвила Чурка.

- Каким?

- Как все!.

- Но все люди разные.

-Хы!

- Как объяснить тебе? В лесу нет совершенно одинаковых сосен. Верно ведь?

- Ага!

- Птицы тоже разные: вот сорока, но есть сова. Каждый человек чем-то занимается. В хорошем деле он становится добрым.

- Во! Хочу стать доброй!

- Но тогда надо уметь управлять собой, противиться злу. А еще - делить с другими и горе, и радость, а для этого сердце-сердечко надобно иметь, - сказал Иван.

- А где его взять?

- Не знаю, - задумчиво ответил Иван.

- Пойдем искать!

- Сердца не валяются в лесу. Но родители мне рассказывали, что у Лешего есть дочь Леса - будто бы волшебница. Ее надо попросить.

- А как найти волшебницу? - спросила Чурка.

- Будем всех спрашивать.

Шли лесом по холму в поисках волшебницы. Впереди бежал Зоркий, что-то вынюхивая и лая. Над ним летела Балаболиха и надоедливо трещала. Зоркий остановился и гавкнул. Сорока замолчала. Правда, ненадолго. Но пес умчался. Его манило то, что было за речкой. Он вошел в нее и поплыл к другому берегу. Выйдя на гальку, Зоркий стряхнул с себя воду.

От берега Рыбной начиналось поле, заросшее светло-зеленым горохом. Из хижины кто -то вышел и пошел через поле.

На плече незнакомца - самодельная удочка: в Рыбной водились хариусы - серебристые рыбки.

Когда Зоркий повстречал рыбака, тот сказал:

- Уважаемый! Я, Шут Гороховый, приглашаю тебя пойти со мной рыбачить на речку. Ты знаешь, что такое речка? Нет? Это маленькая речь. А кто седой? Это тот, кто взял с собой пищу, я взял! Я с едой!

День был великолепным. Небо чистое, вода светлая. Шут сел под черемуху. Но ни один хариус не клюнул, леска ни разу не дрогнула, поплавок ни разу не нырнул. Шут не печалился и распевал:

Рыба не клюет - не беда!

Посмотри как струится вода....

Солнце пекло. Зоркий высунул язык и тяжело дышал. Оглянувшись на поющего рыбака, он подошел к воде и тявкнул.

- А, купаться хочешь... Ну что ж, полезай в речку!

Но Зоркий не сдвинулся с места. Он вилял хвостом и звал с собой Шута.

- Я не умею плавать, - сознался тот.

Тогда Зоркий ступил в воду и поплыл. Шут - весь внимание. Ножки выпрямил, глазки вытаращил. Посмотрел, скинул одежду, полез попробовать. Задвигал ручками, как пес лапами. Получается. Так он научился плавать по-собачьи.

Солнце опускалось за кроны сосен, деревья стали казаться плоскими, птицы замолкли Иван хватился пса и позвал.

- Зоркий!

Пес услышал, залился лаем. Иван посмотрел в ту сторону, где был пес.

- Чья это хижина? - спросил Иван, увидев жилище Шута Горохового. Чурка ответила. Она рассказала о том, как произошло ее знакомство с Шутом и чем кончилось. Парень рассмеялся.

- Ну, что ж, пойдем туда.

Шут Гороховый, увидев Чурку и Ивана, собрался бежать. Но Зоркий залаял, завилял хвостом. Подлетела Балаболиха. Подошедшая Чурка отдала Шуту шляпу с бубенчиками. Иван поздоровался. Шут успокоился, ответил. Привстав на цыпочки, показал рукой на горох и заговорил любезно:

- Прошу угощаться, прошу! Вкусный, сладкий, спелый горох.

Никто не отказался, ели с удовольствием.

- Долг платежом красен, - сказал Иван. - Разведем-ка костер у реки, да испечем картошки: я прихватил.

Сумерки стали густеть. Зажгли костер из сухих сучьев. Пламя весело перепрыгивало с сучка на сучок. Зоркий лежал, положив морду на передние лапы. Деревянная девушка улыбалась. Она подошла к костру очень близко и не заметила как нагрелась. Запахло смолой.

Иван испугался, вскочил и оттащил Чурку подальше.

Шут пришел к костру в полном наряде.

- Позвольте рассказать вам одну короткую притчу, - заговорил бойко он.

Зоркий приподнял голову. Балаболиха открыла глаза.

Жили-были десять умных и один дурак. Что ни сделают умные, спохватятся: "О дураке то забыли. Что скажет дурак?" Задумаются и все переделают. Умер дурак. Растерялась умные: не на кого стало равняться. Решили сделать должность дурака выборной.

Чурка хмыкнула и рассмеялась: ну и умники, ну и чудаки!

Поспела картошка. Иван достал ее из золы и раздал всем. Картошка была горячей и рассыпчатой.

-Объедение! - заметил Шут. - Я желал бы каждый день есть картошку.

- Припасы у нас кончились, но мы скоро снова принесем. Пока прощевайте!

Иван и Зоркий проводили Чурку на холм Веселый. Шли молча Когда все ушли, девушка долго стояла под сосной и вспоминала со всеми подробностями то, что в этот день видела и слышала. Все ей казалось интересным и значительным.

Назавтра она все утро думала о волшебнице. В полдень решала сходить в кедровый бор, который был между Веселым и Раздольным. В нем жила знакомая белочка. У нее -то и хотела Чурка узнать что-нибудь о волшебнице. Шла легко и быстро и не подозревала, что за ней следит Злун.

На голове у нее был платок, подаренный Иваном. Платок-то и занимал поджидавшего Чурку за старым кедром Злуна.

Злун считал себя смельчаком и гордился собой, трудиться он не желал и поэтому называл разбой работой. Он жил далеко от всех в горах, в пещере. Злун колесил по округе и подстерегал одиноких путников, вытащив свой длинный и тонкий нож.

Злун стоял, притаившись за кедром, и терпеливо ждал, когда подойдет девушка. Она поравнялась с ним. Обычно Злун неожиданно выпрыгивал из засады и заносил нож над жертвой. Путник пугался и отдавал то, что требовал разбойник. Вдруг намерение Злуна изменилось. Он решил похитить Чурку и поэтому медлил.

Белочка лишь подтвердила, что есть такая волшебница, но где она, не знала. Она угостила Чурку орехами. Чурка печально пошла домой.

Злун крался за ней. Он знал, что существует небо, но не знал, каким оно бывает утром, каким оно бывает вечером, какое оно разное в солнечный день и в ненастье. Он не замечал мерцания звезд, не видел, как выплывает луна из-за облаков. И сейчас он видел только Чурку, глаза которой светились в темноте леса.

Внезапно набросившись, он накинул на нее мешок. Злун нес ее долго, до самой пещеры. К северу от холма Веселый начинались горы, сначала невысокие, а потом выше и выше. Вот в одной из высоких гор и была пещера, в которой обитал Злун. Наконец он поставил Чурку на ноги, сдернул мешок. Чурка сначала ничего не могла разглядеть во тьме, хотя и была с глазами. Она только слышала, как кто-то ходил рядом с ней.

Загорелась огромная свеча. Злун стоял перед Чуркой. Вокруг громоздились гигантские камни. Невдалеке сверкала гладь небольшого озера. От него несло сыростью. Девушка с удовольствием вдыхала запах воды, потому что чуть не задохнулась в мешке.

А Злун тем временем уселся на камень и сказал:

- Мне нужна жена, которая заботилась бы обо мне: готовила еду, стирала. Вот ты и будешь моей женой.

- Не буду, - спокойно ответила Чурка.

- Будешь. Заставлю! - кипятился Злун.

- Не заставишь. Никто не сможет заставить быть женой.

Злун рассвирепел. Он бесновался и орал:

- Чурка ты! Тебе не чурбан, а великий разбойник предлагает стать женой. Подумаешь, принцесса! Не хочет!.. Последний раз спрашиваю: пойдешь за меня замуж?

-Хы!

- Ах, так' Пеняй на себя! Утоплю!

Злун, схватив Чурку, понес ее к озеру и бросил. Девушка не сопротивлялась: деревянная, она не могла утонуть. Доплыв до середины, оперлась подбородком на кисти соединенных рук и смотрела, как Злун беспомощно бегает по берегу. Вдруг Чурка рассмеялась так громко, что разбойник остановился, втянул голову в плечи -словно его бичом ударили.

Злун ничего не мог сделать, чтобы заставить ее замолчать. Залез вглубь пещеры, но смех преследовал его. Он заткнул пальцами уши, но и это не помогало. Тогда он побежал назад к берегу. Схватил длинную жердь и попытался ею достать Чурку.

В тот же миг из тьмы выскочил Зоркий. За ним бежал Иван. Как обещали, они отправилась на холм Веселый, но не застали там Чурку. Но пес учуял следы разбойника, и поэтому друзья помчались к пещере. Над ними летала сорока.

3лун, увидев бегущих, юркнул по узкому ходу в другой грот. Там был лаз на поверхность. Разбойник пополз по нему наверх.

3оркому было трудно преследовать Злуна. От него исходил такой противный кислый запах, что пес не выдержал. А разбойник сделал последнее усилие и вылез из пещеры, нащупал камень, навалился на него и закрыл им лаз, затем побежал к равнине, подальше от пещеры.

Чурка вышла на берег. Балаболиха клювом расчесала ей мокрые волосы. Вчетвером они покинули пещеру, сорока сразу же улетела куда-то за новостями.

Не успели Иван и его компания дойти до хижины Шута, как появилась Балаболиха. Она безостановочно и пронзительно трещала, летая взад и вперед над ними.

Сороку переполняли новости, которые она собрала по дороге.

- Царь Горох сдох, царь Горох сдох!.. - с трудом уловил смысл трескотни сороки Шут.

- Не "сдох", а ''умер". - поправил он сороку.

- Все равно, все равно, - заливалась сорока.

- Нет! Не все равно!

- Ладно: умер, умер...

После изгнания Шута во дворце царя Гороха не слышалось шуток, не раздавался смех. Веселье и радость, казалось, навсегда ушли со всеобщим любимцем, острословом и шутником.

Царь скучал, хирел. На беду, в стране шастал разбойник. Трусливый владыка заперся во дворце на засовы, хотя его охраняли стража и крепостные стены. Придворный лекарь Ойк почти не отходил от слабеющего царя.

Когда царь умер, Ойк бросился искать Шута. Сорока и об этом знала. И тут, к своему удивлению, она увидела Ойка и сразу сообщила об этом Шуту:

- Тебя ищет придворный лекарь. Вон он пылит.

Шут кинулся к хижине, залез на крышу и увидел скачущего на прутике Ойка. Чтобы дорога не была скучной и муторной, придворный лекарь придумал себе лошадку, погонял ее, уговаривал прибавить шагу, когда уставал бежать быстро или когда дорога шла под гору.

Шут, обливаясь слезами, ринулся навстречу другу. Они обнялись. Усы и одежда лекаря были покрыты пылью.

- Как ты меня разыскал?

Прерывая рассказ приступами смеха над собой, Ойк поведал, как он узнал, где поселился Шут. Вот как это было.

Ойк увидел Злуна у крепостных стен. Разбойник едва ли понимал, куда идет и что происходит вокруг. Рваная черная одежда висела на нем мешком. Не заметил он и Ойка, собиравшего за оврагом лечебные травы. У того подкосились ноги от страха, сердце замерло, он стоял столбом.

Злун, как позже выяснилось, наелся какой-то красной ягоды и опьянел. Глаза помутнели, его всего корежило, он разговаривал сам с собой, нес какую-то чепуху, грозил.

- Я проучу эту барышню! Чурка! Я ей отомщу! Злуна отвергла! Ничего, всю ее компанию уничтожу. .

- Какую компанию? - с тревогой спросил Ойк Злуна.

- Как? -удивился тот. - Разве я не сказал? Какие-то Иван, Зоркий и, - тут Ойк снова залился смехом, - некий Шут. И продолжил:

- Царь умер и, как ты понимаешь, я ему больше не нужен, поэтому и заторопился к тебе на Рыбную.

Шут Гороховый с волнением слушал рассказ друга: он тосковал по родной стороне. Когда тот кончил, он в двух словах выразил все свои переживания:

- Скорей домой!

Быстро собрался в путь, пожал Ивану и Чурке руки, погладил Зоркого. - Жду вас в стране Гороховой!

После ухода Шута и Ойка Иван, Чурка и Зоркий снова отправились искать волшебницу Лесу. Устав, они направились в село Раздольное, к родителям Ивана, перед новой - теперь дальней - дорогой. Да и имеет ли она конец?

В селе Раздольное жили двое детей: брат и сестра. Они недавно приехали с родителями с восточной стороны холма.

Редкие были дети. Девочка всех, кто говорил ей хотя бы слово поперек, обзывала "дубиной", а мальчик - чуть что, кидался с кулаками на других.

Как-то они играла на улице. Мальчик нечаянно толкнул сестру. Девочка, как обычно, крикнула:

-Дубина!

Брат, как всегда, схватил сестру за волосы и потянул. Голова запрокинулась, лавочка заплакала, вцепилась ногтями в лицо мальчика. Тут случилось чудо: дети окаменели в этой нелепой позе. Мать и отец весь день простояли у неподвижных сына и дочери.

Входя в село, Иван и Чурка увидели окаменевших детей, плачущих мужчину и женщину. Чурка подошла к девочке и погладила по щеке. Ей было жалко ее. Ничего она не хотела так, как хотела сейчас, чтобы дети ожили Вдруг Чурка почувствовала что-то непонятное: какой-то укол в груди. Ее огромные глаза затуманились. Она замерла.

А в этот момент руки детей опустились, дети ожили и бросились к родителям, радостно восклицая:

- Мама! Папа!

- Иван, - задумчиво проговорила Чурка. - Тут кто-то есть.

- Где тут?

- Где-то тут.

Иван звонко рассмеялся. И напрасно. Здесь действительно была волшебница Леса.

Хотите узнать о ней все? Отец Лесы Леший, покровитель лесов, изредка пугал людей, чтобы те не заходили далеко в лес. В нем можно заблудиться и погибнуть. Глаза у Лешего - большие, круглые, как у совы. И мигал он ими редко. Но теперь правый глаз дергался и, казалось, что Леший кому-то беспрестанно подмигивает.

Случилось это, когда Леса была маленькой девочкой. Над болотом неожиданно загорелся воздух. Пожар гудел, черный дым высоко поднимался в небо. Болото в какие-то минуты превратилось в огромную черную чашу. Леший и его жена никогда не видели, чтобы горел воздух, вырываясь из-под земли, никогда не видели, чтобы пламя так бушевало.

Огонь перекинулся на лес, начинавшийся у болота Сосны, ели и осины вспыхивали как факелы. Слышался треск, запах гари дурманил голову. Обгорев, могучие деревья дымили Другие, послабее, падали. Дымящиеся головешки летели во все стороны. А огонь рвался дальше - к холму Веселому.

Леший впервые испугался. Горел его родной лес. Горел его дом.

- Сделай что-нибудь, - умолял он жену

Дар волшебства у нее, как и у всех волшебников, не был беспредельным.

Волшебница завертелась, как в смерче, повторяя одно лишь слово:

- Крихистомана!

Вода из Рыбной устремилась наперерез огню. Он зашипел, отступил, а потом снова ринулся вперед, стремясь перепрыгнуть через водный поток. Но поток был мощным и широким. Пожар в лесу затих, заглох. Унылое, страшное зрелище являл собой обгоревший лес.

А над болотом огонь не утих. Лешая направила поток воды в болото, но фонтан огня загудел еще сильнее. Газ, вырываясь на волю - а это был газ - прорывался сквозь толщу воды.

- Крихистомана! - уже не шептала, а кричала Лешая, вращаясь все быстрее и быстрее Раздался взрыв, огонь полетел во все стороны. Волшебница не успела отскочить. Огонь лизнул ее травяное платье и ее длинные - до пят - густые волосы.

Умирающая Лешая лежала у края болота.

- Принеси дочь, - попросила она мужа.

Леший пошел к старому большому дереву и достал из дупла дочь и понес к болоту. Увидев мать, Леса закричала:

- Мама, вставай! Мама, вставай!

- Слушай меня, дочь, внимательно, - Лешая с трудом, тихо выговаривала слова. - Я передам тебе дар превращать одно в другое. Но если ты 6удешь пытаться сделать что-то для похвалы, для "звона", то ничего не выйдет. Помни слово "Крихистомана". И сама иди к тем, кому ты нужна, как услышишь, что зовут, сразу иди.

Лешая умерла. Леший, рыдая, отнес дочь в дупло. Глаз его подергивался.

Леса никогда не помогала тем людям, которые превращались в чурки или чурбаны, становясь рабами глупости и пороков. У нее не было дара остановить опустошение души, потерю человеческого достоинства. Люди должны сами справляться с одичанием, с дурным.

Наконец, Иван привел Чурку к своему дому.

Отец и мать были удивлены: с сыном какая-то косматая девушка в платье из листьев. Но вида не подали, быстро поставили на стол все, чем могли угостить.

- Отец, спой нам, - попросил Иван.

Не было, казалось, дела, перед которым бы спасовал отец. Он научил сына пользоваться топором и рубанком, ножовкой и стамеской. На верстаке Иван пилил, строгал, мог из дерева сделать много красивых, нужных вещей.

Иван любил слушать, как пел отец. У него был приятный голос и такой сильный, что гасли свечи. Он запел.

Равнине не зваться вершиной.

Нет блага в одних лишь уступках.

Отмечена мудрость морщиной.

Добро существует в поступках...

Иван решил, что они быстрее найдут дочь Лешего, если поедут на лошади. Надо было подготовить телегу и сбрую.

- Ты иди, - сказал Иван Чурке. - Спрашивай всех встречных о волшебнице, а мы с Зорким догоним тебя у Озерного края.

Чурка снова шла через леса и поля. Над ней летела Сорока.

Вдали показался дворец. Вошла в него Чурка и увидела трон и корону с изумрудами. У Чурки закружилась голова. Она - царица, ее воля - закон для всех. Об этом она даже не мечтала. Хы!

Села Чурка на трон, надела на голову корону.

- Ой! - скрипнул трон: на него еще никто такой массивный не садился. Царица посмотрела на себя в большое зеркало, которое висело неподалеку от трона. Чурка в короне себе понравилась. В ту же минуту к ней стали приближаться существа, одетые во все голубое. Руки и ноги похожи на ласты. Вперед вышло тоненькое, подвижное, кокетливое существо:

- Мы, обитатели Озерного края, рады приветствовать вас. Меня зовут Блик. Мы просим, царица, защитить нас от Водяного. У нас нет воинов, а он хочет подчинить нас.

Чурку поразила торжественность речи Блик.

- Почему? - нараспев спросила она.

- Царство Водяного соседствует с нашим. Но в нашем много чистых озер, а во владениях Водяного - болота, бурелом, мрак. Водянята - настоящие бесенята. Помогите нам. Спасите. Вы надели корону. Вы наша царица.

- Что же делать? И зачем я села на трон? - спрашивала себя Чурка. - И чем я помогу беззащитным? И в беде оставить их нельзя.

С каждой секундой тревога Чурки нарастала. Дозорные доложили, что в царстве Водяного какое-то движение: похоже, водянята вот-вот начнут войну.

Чурка вышла из дворца и увидела толпу водянят. Были они серые, как туман, руки длинные, а в руках - сети. В середине толпы стоял сам Водяной, покрытый плесенью. Водянята орали.

Крикнув "Хы'", Чурка ринулась в бой, размахивая палкой. Водянята оробели, попятились. Но Водяной тут набросил на Чурку сеть. Новоявленная царица запуталась в ней и упала.

Потащили водянята Чурку в погреб, заперли ее там. Стали праздновать победу: поют, пляшут, свистят, водой обливаются, в ладоши хлопают так, что брызги летят.

Но к Чурке уже мчались Иван и Зоркий, предводительствуемые летящей Сорокой. Они сидели в телеге, в которую был запряжен Игрун - любимый конь отца Ивана. Пес бросился на грудь Водяного и повалил его на землю. Водянята бросилась бежать - только пятки засверкали. Чурку освободили. Обращаясь к немногочисленным жителям Озерного края, Чурка сказала, подражая стилю Блик:

- Враги стремились захватить вашу страну, все разрушить. Вы очистили озера. развели рыбу, построили дворцы, посадили цветы... Теперь нужно научить работать и водянят. Они могут очистить леса от валежника, осушить топи, провести каналы.

Речь Чурки понравилась. Гулом одобрения ответили собравшиеся на эти слова.

Чурка встала с трона и сказала:

- Я не хочу быть царицей. Прощайте!

Все жители свободной страны вышли провожать Чурку и ее друзей и не расходились, пока они не скрылись из виду.

Снова они отправились искать волшебницу. Надо сказать, однако, что Чурка почему-то потеряла прежнюю уверенность, что Леса нужна ей.

- Ты знаешь, - шепотом сказала она Ивану, показывая на грудь, - здесь, кажется, что-то бьется. Может, волшебница уже помогла мне?

Иван не знал, что ответить. Девушка потеряла цвет коры сосны, она белела на глазах.

Выход был найден, когда Чурка вспомнила, что их всех приглашал в гости Шут. Чурка вежливо попросила отвезти ее в Гороховую страну.

Игрун помчался, наклонив голову влево и изредка встряхивая ею. За телегой бежал Зоркий, высунув язык. Сорока сидела на плече девушки, которая онемела от быстрой езды.

Когда показался дворец, все услышали выстрел из пушки. Тут тоже шло сражение. Дело в том, что Злун, появившись у дворца, увидел похороны царя Гороха. Его осенило, что страна осталась без повелителя.

- Вот я и буду царем. Делать ничего не буду... Чурку в жены приведу... - размечтался разбойник.

Злун подошел к воротам и крикнул:

- Отоприте! Я ваш новый царь!

- Нам не нужен царь, - донеслось из-за ворот.

В бешенстве он навалился на ворота. Те затрещали. Пушкарь навел пушку на Злуна и выстрелил. Горошины были для самозванца как слону дробина. Но все же боль подстегнула разбойника, он со всей силы навалился на ворота и повалил. Стража разбежалась. Злун зашагал ко дворцу. Но тут услышал грозное рычание Зоркого. Злун заметался, бросился к воротам, где радостно обнимались Шут, Иван и Чурка. На мгновение стало темно, как ночью. Никто ничего не видел: ни Злун, ни радостно встретившиеся друзья. Но когда они, наконец, посмотрели в сторону дворца, возникшего из тьмы, то Злуна уже не было. Он почернел, как истлевшее дерево и мгновенно ушел корнями в землю.

Все жители Гороховой страны, ликуя, собрались у башни. Лекарь поднялся на нижнюю площадку башни:

- Граждане свободной Гороховой страны! Царь Горох умер. Нового царя нам не надо...

- Не надо!

- Пусть правят страной те, кто мудр и честен, те, кому мы доверим ведать нашими делами...

Иван и Чурка вышли на дорогу, идущую вдаль. Подбежал Шут.

- Я был Шутом Гороховым, а теперь хочу стать настоящим актером. У песен и шуток нет царей, - сказал он прощаясь.

Чурка заплакала. Шут обнял голову Зоркого и шептал:

- Забегай в гости...

Иван и Чурка уехали. Улетела Сорока.

- Возьми меня насовсем к людям. - попросила Чурка с глазами, сидя с Иваном в телеге. - Я хочу учиться, хочу работать в поле, сеять, вязать снопы.

- Я сочинил для тебя песню, Маша, - сказал Иван, не заметив, что дал имя Чурке с глазами.

Весной бывают дни, когда сосулек строй

Огонь берет у неба голубой.

Ручьи, сливаясь, разливаются рекой.

Ты - как весна, мне хорошо с тобой.

Чурка сидела рядом с Иваном. Внимательно посмотрела на него. Казалось, чего-то ждала.

Ждала и Леса, ждала, когда подъедут друзья. Люди интересовали ее больше всего на свете. Она старалась помочь им, чем могла. Ее огорчали вражда, обман, грубость. Ее радовали сердечность, искренность и веселость. Когда брат и сестра в Раздольном подрались, она их превратила в каменные изваяния. Но когда Леса увидела слезы матери и почувствовала жалость Чурки, она оживила их.

Сегодня Леса не спешила. Лето было в самом разгаре. Ветер доносил до нее запах мяты. Журчание ручейка успокаивало.

Она увидела взволнованного Ивана и широко открытые, лучистые глаза Чурки. Балаболиха ничего на этот раз не замечала. Но Зоркий остановился в недоумении: он что-то почуял.

Волшебница помогала тем, кто очень хотел счастья, боролся за него, проявлял упорство. В последнее время все ее думы занимала Чурка с глазами, и она ожидала момента, когда сможет окончательно помочь ей.

Чурка научилась у Шута смеяться, у родителей окаменевших детей - плакать, у Ивана - видеть и понимать прекрасное в людях. Она стала мечтать.

- Можно мне считать тебя своей невестой? А? - спросил Иван. Чурка ответила:

-Да!

Когда прозвучали эти слова, Леса закружилась в вихре, повторяя одно лишь слово:

- Крихистомана!

Иван, взглянув на Чурку, обомлел. Рядом с ним стояла живая девушка в сарафане. На голове платок - подарок. Косы спускались до пояса. Лучезарные глаза. И брови, как крылья летящей птицы.

- Я Маша Чуркина, - тихо и задушевно промолвила девушка. В ее груди билось трепетное сердце, как у всех добрых людей. И, помолчав, она добавила:

- Не хочу быть больше чуркой!

БУКВАЛИСТ

Родители еще вечером сказали Севе, что уедут рано утром к бабушке в поселок Раздолинск: она заболела, просила попроведать. Никто утром мальчика не разбудил. Но, кроме отсутствия родителей, были еще два объясняющих обстоятельства: выходной и день рождения. Севе исполнилось десять лет, и он мог спать, сколько хотел.

Но пришло время и Сева открыл глаза, сел, достал пальцами рук ноги и стал поворачивать голову направо-налево. И видит: у кровати стоит робот. Внутри него что-то зашумело, засопело.

- Поздравляю с днем рождения. Я - подарок от родителей. - Робот произносил слова отрывисто, четко выговаривая согласные.

Сева вымыл лицо и руки, пошел на кухню. Робот за ним. Мальчик съел два бутерброда с сыром, выпил стакан молока и спросил:

- А ты почему ни к чему не притронулся?

Робот потрогал хлеб, сыр, масло и уставился на Севу. Ждал похвалы?

- Я спрашиваю, почему ты ничего не ел?

- А-а .. Так меня уже заправили, потом я буду раз в месяц заправляться сам.

- Ну ладно, тогда убери со стола.

Мальчик пошел за книгой "Занимательная логика", чтобы порешать задачи где-нибудь во дворе. Вернувшись на кухню, он увидел, что робот действительно убрал грязную посуду со стола... на пол.

- Что ты наделал!

- Как что? Убрал со стола.

Пришлось мальчику самому помыть посуду и убрать ее в шкаф.

Вышли во двор. Сели на скамейку под черемухой в цвету. Первые задачи оказались легкими, Сева решил их сходу, а на следующей застрял.

"...Когда пожилая женщина, сидевшая в аптеке за кассой, спохватилась, было уже поздно; негодного мальчишки, подсунувшего двухфоринтовую монету, и след простыл. Принимая деньги, она почувствовала, что монета подозрительно легка, но в спешке машинально бросила ее в отделение кассы, где лежали другие двухфо-ринтовые монеты. И вот теперь до самого закрытия никому нельзя давать сдачу двухфоринтовыми монетами

При подсчете дневной выручки выяснилось, что в кассе набралась 81 двухфоринтовая монета. Среди них и нужно было найти более легкую фальшивую монету. Хорошо еще, что под руками оказались точные равноплечные весы с двумя чашками. Это позволило ускорить поиски, что было весьма кстати, поскольку кассиру приходилось поторапливаться: ведь деньги еще нужно было сдать на почту, да и дома накопилось немало дел.

Достаточно ли четырех взвешиваний для того, чтобы найти более легкую фальшивую монету?"

Любознательный Сева подумал вначале, что надо разделить монеты пополам, потом еще пополам... Стоп! Но как 81 монету разделить пополам? Ага! Надо на три. И если ..

Мальчик обрадовался, что решение, кажется, найдено, ударил ладонью по скамейке и воскликнул.

- Так вот где собака зарыта!

Робот тотчас согнулся и стал своими металлическими пальцами рыть яму под скамейкой.

- Что ты делаешь?

- Ищу собаку. Ведь ты сказал, что она здесь зарыта, а без нее ты не решишь задачи.

Давно были распределены обязанности по дому. Самый младший для укрепления мышц должен был носить воду из реки Рыбной и наполнять баки и бочки. Он взял ведра и позвал с собой робота. Подошли к воде. Наполнить ведра водой - это раз плюнуть.

- Неси! - распорядился Сева. Робот послушно взял ведра, занес на кухню и вылил воду в бак.

- Э-э, да он без меня справится, - подумал мальчик и приказал.

- Иди за водой!

А сам сел решать логические задачи. И забыл обо всем. Хватился: робота нет. Да где же он?

Подбежал к реке. На берегу никого не было, не было и ведер. И вдруг увидел далеко-далеко у горизонта кто-то маячил поблескивая на солнце.

- Робот! Робка!

Нет ответа. Да как же его зовут? Вот досада: не догадался спросить. Побежал догонять. Устал, запыхался, вспотел, но догнал.

- Ты куда идешь?

- За водой. Ты же сказал: "Иди за водой". Вот я и иду. Видишь, как она быстро бежит, все уходит и уходит от меня.

Пошли домой. И хотя было прохладно, весна брала свое. Сева развеселился и запел старую-престарую песню:

Сиреневый туман над нами проплывает,

Над тамбуром горит полночная звезда...

Робот поставил одно ведро с водой, другое взял в обе руки, приготовился бежать, беспокойно спрашивая.

- Где горит? Что горит? Тушить надо!

- Эх ты! Мало ты березовой каши ел.

- Я совсем каши не ем!

Пришли домой. Сева решил почитать роботу стихи:

А синий-синий ветер ложится на откосы,

Миром овладела синяя весна...

- Что за ерунда? - спросил робот - Сейчас ведь весна. А весна не имеет цвета.

- А вот еще послушай:

Было видно дворнику,

Как улегся ветер под забор

И позевывал...

Робот оторопело уставился на мальчика и попросил:

- Покажи, где лежит ветер, покажи, чем он зевает. Я схожу с ума от этой белиберды!

- Так что, у тебя не все дома?

- Все дома. И ты, и я. Все дома.

Загрустил робот. Загрустил Сева. И почему его новый друг все понимает так буквально? Да он буквалист!

- Твое имя - Буквалист. Согласен?

- Согласен, согласен. Я - Буквалист!

Раздался шум подъехавшей машины: приехали родители. Они сообщили, что бабушке стало легче и она их отпустила домой. За обедом передали подарок от бабушки - книжку лирических стихов поэтов двадцатого века. Сева открыл книгу наугад и прочел вслух:

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть.

Уж этого - костер не может согреть - Буквалист перенести не смог. Он рухнул под тяжестью метафор и других фигуральных выражений. Образная речь доконала Буквалиста. Грохот от его падения всполошил всю семью. Утром отец отвез робота в бюро ремонта.

ОСТОЛОП

Не за морями и горами, не в тридевятом царстве, не в тридесятом государстве, а в современном большом городе за Уралом жил-был парень Слава Петуков, по прозвищу Остолоп. Он уверенно и вперевалочку шел по центральной улице в парк, где его должна была ждать Снежана, подружка. Шел по левой стороне тротуара, не разбирая, где его сторона, где чужая. Естественно, сталкивался с идущими ему навстречу. Злился, но не переходил на свою правую сторону. В конце концов рассвирепел, втянул голову в плечи и пошел как на таран. Когда Остолоп злился, его уши становились горячими и красными, а руки делались холодными. На днях он подстригся, и его уши, казалось, еще сильней оттопыривались. Прохожие отскакивали от неуклюжего верзилы, как отскакивает горох от стенки. Они кричали ему вслед слова возмущения, деревья у края тротуара размахивали ветвями, хотя ветра не было, но парень ничего не видел, ничего не слышал. Злоба ослепила его. И вдруг он столкнулся с детиной с руками-дугами от набрякших мышц. Тот взял Остолопа за шиворот, перевел на другую сторону тротуара, подтолкнул и сказал сухо и с хрипотцой:

- Дуй до горы!

И парень поплелся, как смирная овечка, в парк.

Снежана задумчиво сидела на скамейке в окружении лип, берез, осин и тополей. Деревья стояли, покрытые желтыми и малиновыми листьями. Осень разгоралась. Зеленым пока оставался только молоденький клен у самой скамейки. С липы сорвался позолоченный осенью лист и упал девушке на колени. Она встрепенулась, сбросила поэтический настрой души. Вспомнила когда-то услышанное ею пародийное стихотворение:

Упал на колени мне лист пожелтевший.

Я быстро вскочил, Боже мой!

Работать хочу посильневший,

Для нашей Отчизны родной.

Встала и пошла в полной уверенности, что Остолоп где-то близко. Действительно, он появился на дорожке.

- Ты почему мне не позвонил, хотя мы и договаривались? Если бы я не позвонила, то и встреча не состоялась.

- Я звонил, - перебил Снежану приятель.

- Так что7

И Остолоп рассказал, как он звонил. Набрал номер телефона.

- Да! - ответили ему. Кто - не понял

- Куда я попал?

Трубку положили. Он снова позвонил.

- Кто это? - грозно спросил Остолоп, когда снова услышал "Да".

Трубку опять положили. Еще раз набрал номер телефона, но никто ему не отвечал.

Снежана рассмеялась. Смех ее был как звон серебряного колокольчика. И колокольчик то приближался, то удалялся. Листья осин, берез затрепетали и передали ее смех в глубь парка. Но этого не заметили Снежана и Остолоп. Люди вообще не замечают, что они запечатлеваются, отражаются в шепоте листвы, в речном потоке, в застывшей тишине леса. Когда Снежана смеялась, на ее щеках играли ямочки, которые так нравились ее приятелю.

- Ну кто же так звонит? Ты задавал некорректные вопросы. На них умные люди не отвечают. Надо было поздороваться, назвать себя и попросить к телефону меня. И все. Так просто. Ах, Остолоп мой, Остолопчик, дождусь ли я, когда ты начнешь соображать?

Парень смотрел на улыбающуюся Снежану. Кофточка на ней белая-белая, юбка черная-черная, а брови - как крылья летящей чайки.

- Ты шла мне навстречу?

-Да.

- Но ты же не видела, что я иду.

- Конечно, не видела, но как-то увидела.

- Ты совсем запуталась. "Не видела, но увидела." Уж не умеешь ли ты видеть на расстоянии?

- Не знаю, но тебя представила, что ли.

Снежана взяла Остолопа за руку. Она была теперь не просто теплой, а горячей. Однажды дружок рассказал ей, что зимой не носит перчаток, они не нужны ему. Девушка думала о том, есть ли связь между теплом рук Остолопа и тем, что она могла увидеть, где он.

А парень вдруг запел. Это с ним случалось: вдруг ни с того, ни с сего запоет во весь голос. И сейчас в парке затянул:

Лысому не надо думать о прическе,

Глупому не надо думать об уме

Расскажу пойду об этом тезке,

А, может быть, тупой куме.

- Как, как? "Лысому не надо думать о прическе"? Сам придумал? - спрашивала Снежана.

- Нет, слыхал от одного женатика, когда работал в институте лаборантом.

- Неплохо сказано.

Прошла неделя после встречи. Подул свирепый северный ветер. Листья падали на землю водопадом. Остолоп проснулся оттого, что замерз. У него было двое недобрых, несуразных часов. Наручные вечно отставали и тикали:

- Опоздай, опоздай.

Будильник же звонил постоянно раньше времени:

- Верили, вставай.

Будильник показывал пять часов утра, а наручные часы - шесть. Остолоп решил, что сейчас семь часов утра, можно вставать, хотя спешить было некуда: его уволили, сократили и он стал безработным, живущим на пособие. В квартире - холод. Остолоп надел пальто, но и оно не согрело его озябшее тело. Термометр на стене показывал всего одиннадцать градусов.

- Надо поднять температуру!

Парень снял со шкафа электронагреватель, включил и направил поток тепла на термометр. Столбик стремительно пополз вверх. Пятнадцать градусов, двадцать, двадцать три!...

- О, температура поднялась!

Пальто снято, но теплей не стало.

- Пойду к Снежане. У ней согреюсь.

Вышел на улицу, увидел, что по противоположной стороне движется грузовая автомашина. Надо переждать. Но машина остановилась. Уставший за ночь шофер, положив руки на руль, а на них голову, мгновенно заснул. А Остолоп упорно ждал, когда машина пройдет. Ну, знаете, ждать, когда пройдет машина, шофер которой спит ... А верзилу бил озноб. Он побежал домой, лег в постель и укрылся одеялом, всеми покрывалами и скатертью со стола.

Снежана сама пришла к нему. Читали вслух книжку о коте Леопольде. Остолоп вскакивал с постели и кричал вместе с мышами:

- Глаз за глаз! Хвост за хвост!

- Какого писателя ты больше всего любишь? - спросила девушка.

- Чехова.

- А что ты читал у него?

- "Каштанку".

- Когда?

- В школе.

Да, если в зрелом возрасте нет заслуг, хвастаются школьными успехами.

- А еще что читал?

Остолоп молчал. Он не мог вспомнить больше ничего.

Когда резко повысились цены на книги и газеты, Остолоп даже как-то обрадовался: не надо читать. И не читал, оправдываясь тем, что никто не читает. Да он был не одинок. Но "все" - это ложь.

Через три дня он выздоровел. Появилась его добровольная сиделка. Остолоп встретил ее пением:

На пол вилка упала:

Я понял: Снежана придет!

Она, наверно, устала,

Теперь у меня отдохнет.

- Спасибо за заботу. Я и вправду устала. Но что это за чушь о вилке?

- Не чушь. Ведь сбылось: ты же пришла.

- Я пришла тебя попроведовать, а вовсе не потому, что вилка упала.

Но разубедить Остолопа было невозможно. Он не сомневался в правильности своих мыслей. Был воистину твердокаменным, сморозит глупость - и хоть бы хны.

Девушка села в кресло. Ей некуда было спешить: воскресенье, занятий в институте искусств и культуры, где она училась на последнем курсе, нет. В кресле до нее сидел Остолоп. Девушка почувствовала: что-то как бы вползает в нее. И от этого мысли стали сбиваться, она стала хуже соображать. Она и раньше замечала, что в квартире приятеля становилась глупее, что ли. Особенно когда садилась в кресло, где до этого сидел Остолоп и нагрел его.

Она встала, даже не встала, а вспорхнула, легко и свободно, как взлетают маленькие птицы - синицы, воробьи. Пошла домой. Во дворе ее встретил и облаял лохматый пес. Хозяином его считался Остолоп. Пес беспрестанно лаял: когда крутился, стараясь поймать зубами свой хвост и когда кто-нибудь проходил по двору. А по утрам выбегал на улицу, перебегал ее и облаивал неистовым лаем всех прохожих до тех пор, пока не падал в изнеможении. А был Шарик когда -то другим. Его приютил отец Славы - Феликс Сергеевич. Я хорошо знал его. Помню последнюю встречу с ним. Проходил я через сквер и заметил Феликса Сергеевича на скамеечке. Давненько я его не видел. Подхожу, пожимаю его стариковскую руку. Я не люблю, когда меня спрашивают, как здоровье или как жизнь. Не знаешь, что отвечать. Шутки осточертели из-за многократного повторения, а новые не придумываются. И сам не спрашиваю других, чтобы в неловкое положение не ставить. А тут не удержался, спросил про жизнь. Уж очень печальным был Феликс Сергеевич: сидел в погожий день нахохлившись, как ворон в пасмурную погоду.

Феликс Сергеевич словно не расслышал моего вопроса, видать, тоже не любил его. А я подумал: "Совсем сник, а каким орлом был". Лет пятнадцать назад он, директор известного крупного проектного института, статный, жизнерадостный, покорял всех своей эрудицией. Но пришло горе умерла от рака жена. Через пару лет Феликс Сергеевич женился на своей сотруднице. Он помнил, как она пришла первый раз на работу после окончания института. Высокая, стройная брюнетка, произносившая гласные нараспев, она была заметной. Вскоре вышла замуж. Но развелась. И охотно согласилась стать женой Феликса Сергеевича, несмотря на большую разницу в годах. Родился сын. Время скакнуло. Феликса Сергеевича отправили на пенсию.

- Так как живете? - повторил я вопрос.

- А-а, не спрашивайте. Отнимались рука и нога. Отошли, да не совсем. Вот передвигаюсь с тростью. Вышел погреться.

- Почему же один ходите? Где жена, сын?

- Сын не общается со мной. Когда он был маленьким мы всегда гуляли вместе. Потом мальчишки стали его дразнить, что я ему не отец, а дед. Старик, словом. Спервоначалу Слава сопротивлялся, кричал охальникам: "Отец!", но потом сдался, перестал называть меня "папой", не выходил со мной на улицу - стыдился, что у него такой ужасный отец. Возникла ненависть ко мне, злоба. Может быть, поэтому меня хватил удар. За время болезни он ни разу ко мне не подошел, ничего не спросил. Оказалось, я ему не нужен. Он даже не скрывал, что ждет моей смерти. Никому не нужен. Никто не пишет писем, никто не звонит, не заходит. Бывшие друзья, похоже, думают, что я давно умер. Обидно, невыносимо жить в такой удивительной тишине. Жену обременяю, в тягость я ей, - всхлипнул Феликс Сергеевич.

- Смотрите, смотрите - вдруг оживился собеседник. Я посмотрел туда, куда показывал он тростью. Ничего примечательного. Только бегал трусцой лохматый пес. Пес подбежал к нам, видно было что узнал старика, лизнул ему руку, присел и жалобно завыл.

После смерти Феликса Сергеевича Шарик изменился, одичал. Жена вскоре вышла снова замуж и уехала с мужем навсегда в Эфиопию. Так Остолоп остался один.

Снежана стояла и смотрела на пса. Она не любила, когда ее облаивали. Не знала, что делать. Но тут вышел Остолоп, увидев в окно, что произошло. Снежана упрекнула его в том, что он совсем забросил пса:

- Но он же не съел тебя? Чего ты разошлась?

Снежане стало обидно, через мгновение ее и след простыл. Однажды вечером Остолоп выпил бренди. Его продавали буквально на каждом углу. Выпил, и стал казаться себе красивым, умным, неотразимым. И отправился к Снежане без приглашения. А у нее была подружка Таня - сокурсница.

- Здравствуйте, кого не видел!

Снежана заметила, что Остолоп еле-еле ворочает языком, что он нетрезв и спросила:

- А ты разве сейчас кого-нибудь видишь?

Таня рассмеялась звонко, как и должно смеяться в молодости. Остолоп подошел к зеркалу, посмотрел на себя и спросил:

- И чего это она смеется надо мной? - и сел около Тани. Но та уже собралась уходить, подошла к зеркалу поправить прическу и увидела в нем Остолопа, мокрого от пота, с кривой ухмылкой. Таня ойкнула.

- Что за наваждение?

Оглянулась: нет, Остолоп сидит на месте как ни в чем на бывало. И в то же время в зеркале.

Остолоп устроился на работу. Его взяли сторожить базу отдыха "Геолог", которую закрыли после летнего сезона перед зимним. База раскинулась в лесу среди могучих сосен. Шарик тут же умчался в лес, облаивая все на своем пути. Остолоп тоже пошел осматривать окрестности. Дошел до цветника. Цветов, конечно, уже не было. Но в середине возвышалось какое-то растение. Листья на нем начали чернеть, но коробочка на верхушке была жадно открыта. Такого растения парень никогда не видел. И не мудрено: оно было заморским, завезенным. На коробочку сел воробей. И - о, ужас! - коробочка захлопнулась, воробей оказался в ней, успел всего раз жалобно пискнуть. Остолоп смотрел. Через несколько минут коробочка раскрылась и растение выплюнуло косточки и перья воробья. А наш созерцатель не содрогнулся, не пожалел бедную пташку. Спокойно и равнодушно пошел к сторожке. В ней стояла железная печка. Ее надо было топить. У сторожки валялось много сосновых и березовых чурок. Остолоп колол дрова и это дело ему очень нравилось: результат был сразу виден. За те дни, в которые он колол дрова, похудел аж на две дырки на ремне.

По ночам слышал, как гудел ветер в лесу, как что-то скрипело и стонало. С трудом засыпал. Но под утро просыпался от лунного света, падавшего на лицо. Луна нахально заглядывала в окно и спрашивала:

- Ты зачем здесь?

В субботу он ждал Снежану. Натопил. Сварил картошки и яиц. Включил приемник и стал слушать песню.

Серебрится воздух. Время позднее.

Я смотрю на небо звездное.

Тишина. Не шелохнется ветка

Ни ели, ни сосны. Лишь редко

Вздохнет река в лесном краю.

Я спокоен, я люблю и я пою.

И заснул. Не слышал. как отец Снежаны подвез ее на своей машине и уехал, не слышал неистового лая пса.

- Чего это ты днем спишь? - спросила девушка, разбудив сторожа. - Ночью не высыпаешься?

- Что ты, что ты? Сплю как лошадь.

- Как лошадь? Стоя? - Снежана рассмеялась.

У Остолопа язык отнялся. Он вспомнил, что лошади спят стоя.

- Тебе привет от Тани. Что еще делаешь?

- Дрова колю.

- Ну и как?

- Сила есть, то ума ведь не надо.

Нет нет. Это силы не надо, если есть ум. Нет, не так: ум должен быть сильным, а сила разумной. Но тут вопрос, а кто скажет, что разумно, а что неразумно. Ведь разум и определяет это. Впрочем, жизнь, поступки покажут, правильны ли он определил.

Остолопа утомили рассуждения Снежаны. Он не смотрел на нее, а разглядывал свои руки - широкие, с короткими пальцами.

Всю зиму сторожил базу. Когда появились отдыхающие, играл с ними в бильярд, слушал по радио до одури безголосых певцов и певичек, смотрел бесконечные латиноамериканские сериалы.

У сторожа начали желтеть зубы. Он решил устранить желтизну. Взял щетку обмакнул в ацетон и давай чистить. Но взревел от боли, схватил кружку с водой и полоскал целый час рот. Но урок не пошел впрок. Как назло, из носа стали расти волосы. Пробовал их удалить электробритвой. Не удалось. Тогда зажег спичку и поднес к носу. И заорал от боли. Нос распух. Из-за этого сидел в сторожке. Зашел узнать, почему нигде не видно сторожа, начальник базы. И почувствовал, как заныли зубы и начал распухать нос. Это немые свидетели в сторожке передали ему то, что запечатлелось в них, когда Остолоп чистил зубы и выжигал волосы в носу. Начальник базы выскочил из сторожки как угорелый. И боль исчезла.

Наступило лето. Остолоп отправился навестить дедушку и бабушку в деревню, что на берегу озера и недалеко от города. Шарика бросил на базе. Приехал. Дед возьми и спроси:

- Что это ты так дошел?

- Я не дошел, а приехал автобусом.

- Не об этом речь. Чего ты похудел, какой-то изможденный?

- Влюбился.

- Любовь делает человека радостным, а ты...

- Не видел Снежану всю зиму, уехала на практику в другой город.

- Понимаю. Любовь - когда глядишь, не наглядишься, говоришь, не наговоришься, дышишь, не надышишься.

- А ты откуда знаешь, старый?

- Фу, я же был молодым. Да я и сейчас не прочь полюбить.

Утром Остолоп стоял на берегу озера и смотрел в оцепенении на воду. Покой воды навевал покой души.

Через час-два на озеро пришли купаться три девчонки-школьницы. Раздевшись, подошли к воде и отшатнулись в ужасе. На них, не мигая, смотрел незнакомый парень из глубины. Торопясь, девчонки оделись и бросились по домам крича:

- Водяной в воде, водяной!

И вдруг увидели: водяной идет им навстречу. Девчонки завизжали, пытались бежать, но ноги не слушались. Остолоп подошел и спросил:

- Не стыдно визжать?

Девчонки видят, что парень мирный, говорит нормально, человеческим голосом. Успокоились.

Дед позвонил отцу Снежаны: у соседей свадьба, женится сын, они пригласили Славу, а он один не идет.

- Ладно, намек понял, привезу дочь.

На свадьбе остервенело угощали. Дружно пели:

Носится ветер и стонет,

Крыши срывая, летит по селу.

В дебрях таежных он воет,

Нету ответа ему.

Потом парни наперебой приглашали Снежану танцевать, держали в перерывах между танцами в окружении, острили, говорили комплименты. Остолоп стоял как в воду опущенный: к девушке невозможно пробиться. Ревность терзала сердце. Когда все под утро стали расходится, Остолоп спустился с крыльца и ждал, когда Снежана распрощаеется с женихом и невестой. Потом взял молча девушку под руку, вывел за калитку, размахнувшись, ударил кулаком в лицо. Снежана упала, из носа ручьем потекла кровь. Всходило солнце. Все окрасилось в бледно-розовый цвет, но лицо девушки было безжизненным, белым. Глаза закрыты.

Остолоп стоял над Снежаной столбом. "Променяла меня на этих дурней. Ничего, я тебя проучу. Получила по заслугам. Еще получишь!" И не содрогнулся. И не раскаялся. Ни угрызений совести. Ничего.

Пошел за дедом. Вдвоем внесли Снежану в дом. Бабушка заплакала, стала делать примочки, подносила к носу девушки какую-то жидкость. Наконец, та пришла в себя, открыла глаза.

- Почему я видела себя сверху как бы в луче прожектора? - спросила она. Никто не ответил. И добавила:

- За что ты ударил меня?

- Чтоб любила меня, и никого другого Я заставлю тебя любить.

- Нет, не заставишь. Ты мне чем-то нравился, а теперь нет. Насильно мил не будешь.

Приехал отец и забрал Снежану.

Осенью Славу Петукова призвали в армию. Служил он ни шатко, ни валко. Рыл, как все, окопы, прыгал с парашютом, ходил в атаку, учился рукопашному бою. Силенка у него была.

И вот, в часть, в которой служил Остолоп, прибыла новая медсестра - эффектная Дуся Квач. Все у ней было, только головы не было. Нет, не в том смысле, что ее совсем не было. А в том, в каком говорят "Нет головы на плечах", "Безголовый человек". Так что голова была, но это была одна видимость. Дело в том, что Дуся полагала - и не умом, а нутром, - что единственного достоинства, доставшегося ей от природы, пола женского, вполне достаточно для жизни. Зачем культура, правила поведения, ум? Все это придатки, дополнения. И так парни бесятся из-за нее. Остолоп втюрился в Дусю. Все в части решили, что они - пара да ровня. Но к Дусе уже ходил на свидания ее непосредственный начальник - врач. А дальше случилось непредвиденное, о чем и поведал ротный поэт Тимофей Легеза:

Солдат он был, что надо.

Любил девчонку Квач.

У ней была отрада:

К ней бегал рыжий врач.

Она к нему прильнула,

Возник вдруг генерал.

Хвостом она вильнула.

Врач тут же зарыдал.

Тот генерал взял замуж

Его девчонку Квач.

А Слава? Вышло так уж:

Один как в поле грач.

Тимофей читал стихи в казарме, солдаты смеялись, а Остолоп сокрушался.

- Опять не повезло.

Стихи, оказывается, слышал генерал: он стоял у двери. Позвал к себе ротного поэта.

- Не легези, Легеза! Три наряда вне очереди!

Остолоп после всей этой истории погрустнел, запечалился. И стал совершать нелепые поступки. То начнет бить вещь, как виноватую, на которую наткнется или о которую споткнется, то выйдет из строя, когда его не зовут или станет в строй не в свою роту. Остолоп жил в тусклом, бесцветном мире, он знал только черное и белое, друг - враг, плюс - минус, прав - виноват, впадал беспрестанно в крайности. "Эффект качелей" поработил его мышление. Он позволял себе то, что запрещал другим. Надеялся, что одно отдельное обстоятельство может вызвать следствие. Он не увидел ума Снежаны, не видел умных вокруг себя, всех считал дураками. Меняя причину и следствие местами, совершал такие поступки, которых надо было бы стыдиться.

Однажды заорал во все горло свою песню:

Лысому не надо думать о прическе,

Глупому не надо думать об уме.

Все бы ничего, да пел Остолоп в то время, когда солдаты спали. Всех разбудил. Что тут было! В сказке не скажешь.

И самое удивительное: от Остолопа начало передаваться во время общения с ним что-то вроде отупения. Солдаты из его отделения начали издеваться над вновь прибывшими: заставляли стирать свои носки, мыть полы вместо себя, высмеивать национальность, говор. Офицеры придирались по пустякам, привязывались ко всему: к походке, к внешнему виду, к ответам на занятиях. Генерал, встретив солдата в коридоре казармы, останавливал и спрашивал:

- Ты по чему идешь?

Солдат слышал "почему?" и обстоятельно объяснял причину своего движения. Генерал обзывал солдата дурнем и грозил нарядами вне очереди. И вдруг один новичок- Лебедев - ответил:

- По полу.

Но генерал спрашивал о причине. Солдат получил наряд вне очереди. Приехала комиссия, чтобы выяснить, что же происходит в части. Источник всего абсурдного, нелепого, установить было нетрудно. Остолопа уволили из армии, отправили домой. Когда он вышел из расположения части, услышал что-то вроде вздоха облегчения. Сильный такой вздох. Остолоп стал озираться, но так и не обнаружил источника.

- Почудилось, - решил он.

Приехал герой нашей сказки с Дальнего Востока в родной город около Урала, идет домой и видит Снежану. Сердце в нем забилось часто и сильно. Снежана переходила улицу. Машины останавливались и, приветствуя ее, приподнимали передние колеса. Да, с такой девушкой надо разговаривать, стоя на цыпочках. Тогда еще никто не знал, что сделают такие машины с ней через несколько минут.

И вот Снежана и Остолоп встретились. Разговорились. То да се, куда да откуда, где да зачем.

Снежана глупела на глазах. Она дико смеялась, хвасталась, что научилась красиво, лучше всех, танцевать в ансамбле "Зори Сибири".

- Хочешь, покажу?

И не дожидаясь ответа, выбежала, как всегда, легко и свободно, на середину улицы и все забыла в изящном и стремительном танце. На нее двигался поток машин. Они ревели. Такой рев Остолоп, стоявший неподалеку неподвижно как столб, слышал, когда таксисты провожали в последний путь своего погибшего от руки бандита товарища. Таксисты гудели, пока не выехали за город. Было такое горе, что прохожие плакали.

А Снежана танцевала. На передние машины, которые пытались затормозить, жали задние. Водители ругались, кому-то удалось объехать девушку. Она оказалась в середине потока. Машины шли так плотно, что две столкнулись боками, отбросили друг друга в стороны, одна подмяла под себя танцующую Снежану.

Хоронил Снежану буквально весь город. Ее знали, любили. За гробом шли Таня и Слава Петуков. У могилы росла сосна, высокая и стройная. Но сейчас она согнулась как старушка, опустила свои ветви до земли. С них падали крупные капли, хотя дождя не было. То падали слезы. Падали они и с берез, окружавших могилу. А синички, беспокойно перелетая с дерева на дерево, отчетливо выщебечивали слова Тани, произнесенные над могилой:

- Глупость заразна, глупость заразна...

Остолоп сидел у могилы один - теперь навечно один, рыл землю руками и мычал. А Таня шла с кладбища навстречу своим испытаниям...

НА ОСТРОВЕ ТЕУРТИРЕ

(сказка-утопия)

В городе за Уралом жили-были разные люди: высокие и невысокие, умные и не очень, журналисты и не только. Жили-то жили, да вот неимоверным было воровство. Квартиры почем зря чистили, у моего соседа даже коврик у двери для вытирания ног сперли. На работе ничего не оставь без присмотра - обязательно стянут. Особенно шубы плакали. Шапки срывали на улице.

Думали, думали Дума, администрация, просто жители, что делать и решили, что надо милиционерам зарплату поднять на надлежащую высоту, проще говоря, больше платить, чтоб воров лучше ловили. Что ж, повысить - повысили, а воровства не стало меньше.

Думали, думали, решили число милиционеров увеличить вдвое. И увеличили, больше их стало, а воровство не уменьшалось.

Решили: всем в милицию податься: теперь уж никто ничего ни у кого не свистнет. Все надели милицейскую форму. В гостиницах, за станками, прилавками и за каждым рулем стояли и сидели одни милиционеры. Куда ни кинь - в него, родного, попадешь. И что? Больше стали воровать. Теперь ведь все стали "сами с усами", никто за тобой не следит, бояться некого.

А всего-то надо было - это стать другими, сделаться честными. Честный ни при каких обстоятельствах не стибрит чужого. Ни хорошие законы, ни укрепление милиции, ничто в отдельности не покончит с воровством. С воровством могут покончить только честность, такой образ жизни, который исключает кражи, забота друг о друге - и все это вместе.

Есть страны, в которых не воруют, вот в Швеции два-три года назад, может больше, отметили столетие со дня последнего судебного процесса о краже.

Старики говорят, что существует сказочная страна на острове Теуртире, в которой тоже когда-то воровали. Что только не делали с ворами - и руки отрубали, на кол сажали... Ничего не помогало. Наоборот, все стали воровать. Друг у друга дубинки крали.

Собралось однажды население острова Теуртира и один житель возьми да скажи:

- Так жить нельзя!

- Нельзя. Одно горе. Да и злоба, - заговорили остальные. И поклялись но брать чужого.

До сих пор клятву держат. Вот такая сказка получилась.

ВОСПОМИНАНИЯ

ОСЫ

Мой рассказ не претендует на обстоятельное изложение истории коллективизации в Сибири. Поведу речь о судьбе лишь одной семьи.

Сначала о деде, Афанасии Григорьевиче Ершове. Известно, что он родился в 1874 г., был солдатом царской армии. Сохранился снимок, или фотография, как когда-то говорили. На нем - дед с товарищами. Смотрит браво, он в кителе, в фуражке с кожаным козырьком - одежде солдат конца прошлого века. Снят в Санкт-Петербурге.

Как он оказался в селе Алтат Бирилюсского района Красноярского края (по нынешнему административному делению), я толком не знаю. Был он, по рассказам дочерей, трудолюбив и смекалист, имел крепкое хозяйство, свой хутор. Дед курил трубку, часто ее терял и находил в зубах - настолько к ней привык. Никотин, накапливающийся в мундштуке трубки, использовал как болеутоляющее средство: извлекал проволочкой и клал на зуб. Зубы у него были плохие. Он научился удалять их с помощью постегонки -крепкой нити, свитой из пряжи. Больной зуб обвязывал нитью, прикреплял к ручке двери и просил кого-нибудь из домашних выйти и внезапно открыть дверь. Способ, говорят, работал безотказно.

Раскулачили его в мае 1929 г. Сначала сослали в деревню Кирилловка того же района. Но кому-то показалось мало, и отправили под конвоем в Томскую область. Случилась страшная беда. От горя, переживаний, несправедливости у деда помутился разум. Его связали, привязали к телеге. Дед бился, веревки были в крови. Реактивный психоз. В пяти километрах от деревни Сосновка успокоился навечно в возрасте 56 лет. Фекла отвезла умершего отца в Сосновку, там его и похоронили. Говорят, деревни этой сейчас нет: оказалась неперспективной. Могилу покрыла трава забвения. Фекла вернулась в Алтат, там она жила, работала избачем, пока не вышла замуж за лейтенанта и не уехала в Ачинск.

Когда думаю о судьбе деда. то на ум приходит вопрос: разве один он лишился рассудка? Сколько было таких несчастных в Сибири, никто не знает. Я не раз слышал рассказ о подобных случаях. Другой дед - Осип - умер до коллективизации. Откуда он приехал в Алтат? Вообще откуда взялись в Сибири Селивановы? Ответ на этот вопрос имеет отношение к истории заселения Сибири.

Дед Осип, вероятно, переселился в Сибирь из Владимирской области. В ней есть Селивановский район, а в Ростовской - станица Селивановская. Но если учесть, что в Сибирь, как и на Дон, ехали крестьяне, в основном, из центральной России, то есть основания считать, что Селивановы появились в Сибири с Владимирщины. Жители станицы и жители села имели общих предков. В лексике алтатцев не было казачьих слов, никто себя казаком не считал. Кроме того, они звук "г" произносили твердо - не так как на Дону, а так как под Владимиром или Ярославлем.

После смерти Афанасия Григорьевича нас повезли дальше. "Нас" - бабушку Федосью, мать отца, мою мать Варвару Афанасьевну. меня. Отца с нами не было: он был взят в трудовую армию. Что это такое? Одни историки утверждают, что это изобретение Троцкого, другие - Сталина. Черт их разберет... Я знаю только, что это очень дешевая рабочая сила. Никого больше из семьи не взяли. Сибирские сельские семьи тогда были многодетными. У деда Афанасия было четыре дочери и два сына. У деда Осипа - четыре сына и две дочери. Почему только отец загремел, никто не смог объяснить. Раскулачили отца ни за что, вероятно, для плана, Поводом послужило то, что весной вместе с моими родителями работал бороноволоком четырнадцатилетний подросток.

- Эксплуатация чужого труда, - заявил Степан Кириллович Паршуков, один из тех, кто руководил в селе ликвидацией кулачества как класса.

"Эксплуатируемый" был племянником отца, оставшийся сиротой, которого мои родители приютили. Естественно, он помогал - боронил. Работа несложная. А как иначе? В крестьянском труде не бывает лишних рук.

Добавлю, что судьбе было угодно переселить С.К.Паршукова в поселок Раздолинск, где мы жили. Он со своей семьей поселился у нас и жил до получения казенной квартиры. Женой Степана Кирилловича была сестра отца Кристина. С их сыном Робертом мы дружили много лет. Вот как бывает на свете.

Взятых в трудовую армию одевали в особую одинаковую одежду, ставили на казенное довольствие и отправляли на самые тяжелые роботы. Моего отца Андрея Осиповича отправили в шахту добывать уголь в городе Прокопьевске в Кузбассе. Там он протрубил долгих пять лет. В шахте ему чуть не оторвало палец. Вовремя зашили разрыв, и все затянулось.

Передо мной фотокарточка. На ней четверо молодых мужчин. Двое (один из них отец) сидят, двое стоят. Шахтеры. Не могу сказать, что выглядят изможденными, измученными. Нет, этого не было. Чего не было, того не было. Веселья нет на лицах, но и печали нет. Одеты одинаково: из грубого сукна пальто, из такого же сукна кепки, черные рубахи-косоворотки.

Отец на карточке - самый красивый. Красив он на всех фотографиях, в том числе и на присланной с фронта. Мне кажется, он не догадывался или почти не догадывался об этом. Имел характер мягкий, никто не видел его в злобе. Но на войне был храбрым солдатом, о чем свидетельствуют медаль "За отвагу" и другие награды.

У него был прекрасный голос. Любил петь, играл на гармошке. Мне рассказывали, что когда он возвращался в село Алтат с сеном или дровами, то пел. Односельчане останавливались послушать и говорили ласково:

- Андрюша поет...

В поселке Раздолинск, который я уже упоминал, я сам видел, как гасли керосиновые лампы, когда отец начинал петь: такой сильный был голос.

Конечно, я в двухлетнем возрасте, когда отец распрощался с нами, не запомнил его. Первая встреча с ним произошла так: мы — дядя Филипп, которого привезли в ссылку после нас, мать и я, сопровождали баржу с мукой по Улуюлу или Чулыму. Плывший нам навстречу на лодке мужчина окликнул маму и передал ей пакет. В нем была фотография отца в летней черной спецодежде с товарищами по несчастью. Помню, я во все глаза смотрел на своего отца. Я видел папу!

И вот мы ждем отца, зная, что с его приездом кончится наша ссылка и мать так же, как отца, восстановят в правах.

На моем столе "Выписка из постановления президиума Прокопьевского горсовета от 27 января 1934 г. за № 81". В ней говорится, что Селиванов Андрей Осипович из третьего отряда трудовой армии в избирательных правах восстановлен.

Я много лет не знал, почему его восстановили в правах. Восторжествовала справедливость? Исправили ошибку? Ведь всем было известно, что Осиповские (так называли братьев и сестер Селивановых) жили бедновато, хотя и весело, и лишь перед коллективизацией жили два года неплохо. Тайна раскрылась, когда я прочитал "Архипелаг ГУЛАГ" А. Солженицына. Оказывается, 3 июля 1931 г. ЦИК СССР издал постановление, разрешавшее восстанавливать в правах раскулаченных через пять лет, если они занимались общественно полезным трудом и проявляли лояльность по отношению к советской власти.

Отца из армии отпустили не сразу. Он приехал за нами летом. Мы жили в бараке у самого леса. К бараку подступали поля. Вероятно, это было подсобное хозяйство Захарковского леспромхоза. К счастью. В бараке жила еще одна семья. У нее и у нас с матерью были огороды между бараком и лесом. А зимой мы добывали зайцев. И я в том числе. На самодельных лыжах ходил по следам зайцев ставить петли и проверять. Зайцев была пропасть, следы во множестве на полях, в осиннике и в сосновом бору.

В доме никого не было. И вижу: к бараку подходит высокий, крепкого сложения мужчина. Подходит, внимательно на меня смотрит и спрашивает, где моя мама.

- В лесу. За ягодами ушла. И я закричал:

- Мама!

Мать отозвалась. Тогда я сообщил ей:

- К нам какой-то дяденька пришел!

Вскоре из лесу вышла мать, бросилась на шею "дяденьке", потом сказала:

- Неси свою репу и морковь папе.

Весной я посадил семена репы и моркови "для папы". И надо сказать, что моя репа и моя морковь выросли, как специально, отменными. Целый день я не отходил от отца, сидел у него на коленях и заснул первый раз в жизни счастливым. Я и сейчас плачу, когда вспоминаю тот день.

Отец был грамотным. Читать и писать научился почти самостоятельно. Писал, стоя на коленях перед лавкой. Ушел на фронт из поселка Раздолинск, где работал бригадиром плотников.

Тот летний вечер на Ангаре на пристани Матыгино был удивительно тихим и мирным. Заходящее солнце слегка золотило спокойную гладь могучей реки. Но собравшиеся на берегу люди были в беспокойстве и тревоге.

От берега отошла огромная баржа, которую тянул небольшой буксир. Она увозила мобилизованных из Удерейского района Красноярского края. Провожающие - жены, дети, сестры новобранцев - плакали. Был плач. Все плакали.

Мой отец стоял в широком проеме баржи, держась одной рукой за стойку. И без того высокий, он привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть в толпе меня и мою мать. Вот так он и стоит перед моими глазами почти шестьдесят лет.

Отец, как отмечено выше, отличался мягким характером, никто не видел его в злобе. И вот он плыл по Ангаре на войну...

Первое письмо, сложенное треугольником, написанное так называемым "химическим карандашом", пришло из старинного сибирского города Ачинска, где был военный городок, в котором отца учили военному делу.

"Мы живем у мелькомбината. Оттуда нас не отпускают. Жить здесь неизвестно сколько будем. Говорят, что недолго..."

Первого ноября 1942 года он сообщил из Новосибирска, что едет на фронт. И вот новое письмо.

"Здравствуйте, любимая и многоуважаемая семья: жена Варя и сын Федя!.. Я хочу вам сообщить, что мы приехали на место, на фронт. Сейчас пока остановились километрах в семи от фронта. Всю стрельбу слыхать. Но не знаем, когда мы пойдем. Доехали нормально, кормят здесь хорошо, обмундирование все новое. Меня перевели в лыжную команду. Обо мне не заботьтесь, только берегите сами себя".

Так начались фронтовые будни солдата. И письма пошли другие - короткие и иные по виду: вместо треугольников -сложенные вдвое листочки. Перед адресом суровые слова:

"Смерть немецким оккупантам!" и пометка: "Воинское".

"Ваше письмо, которое писано третьего января, получил 15 февраля. Почему-то оно долго шло. За письмо благодарю. Я живу по-старому. Был уже несколько раз под огнем, но пока жив и здоров. Я очень рад, что сынок так хорошо учится. Вы спрашиваете, как встретил Новый год. Встретил хорошо. 200 граммов вина выпил. Обед был хороший", - писал отец с фронта в феврале 1943-го.

"Я вашу карточку получил, за которую вас сердечно благодарю. Как будто я с вами повидался и поговорил. Каждый день раз десять смотрю на вас. И ребятам вы понравились. Ну а мне сфотографироваться негде. Если будет где, то я тоже сфотографируюсь и пошлю. У нас сейчас форма другая: надели погоны".

Это - мартовское письмо. Потом щемящий сердце перерыв до июля: отец был ранен.

"...Лежал в госпитале. Сейчас выписали, нога зажила. Пока нахожусь в запасном полку. На днях, наверное, пойду в какую-нибудь часть, тогда напишу вам письмо и дам определенный адрес. Пока ответ не пишите".

27 января 1944 года отец участвует в контратаке, а через три дня - новое ранение во время выполнения боевого задания. "Лежу в госпитале. Ранен в лицо, но ничего - скоро вылечусь. А товарища, что был от меня в метре, убило. Он из Барабинского района. Мы с ним жили вместе полгода, и пили, и ели - все вместе. Его фамилия Дубровин".

Отец ничего не добавил, но было понятно и так: он хотел, чтобы его товарища мы помнили.

Потом запасной полк, и вскоре снова бои... Заместитель командира по политической части майор Семенов писал моей матери: "Командование части ставит вас в известность, что ваш муж, красноармеец Селиванов Андрей Иосифович, за образцовое выполнение боевого задания и проявленные при этом доблесть и мужество награжден правительственной наградой - медалью "За отвагу".

В июне 1944-го началось грандиозное наступление в Белоруссии. "23-го пошли в наступление. Участвовал в боях трое суток, - писал отец, - но пока жив-здоров. Сейчас преследуем врага, освобождаем село за селом, город за городом, не даем фрицу даже оглядываться. Я получил от командования значок "Отличный сапер". Сейчас пока поставлен командиром отделения. Идем вперед весело, с гармошкой, с песнями"...

Сфотографировавшись, отец одну карточку прислал нам. Узнать его было нетрудно: то же родное лицо, но черты обозначились резче, стал тверже взгляд. И вот...

"Ваш муж и отец, солдат Селиванов Андрей Иосифович, уроженец Бирилюсского района Красноярского края в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был ранен и умер от ран 4.08.44 года".

Эти строки - из "Извещения". Первым прочитал его я. Тот день совсем не помню, что я делал, был ли в школе... Отцу 4 августа 1944 года исполнилось 38 лет.

После "Извещения" мы с матерью получили письмо, в конверте - фотокарточка На ней - мы, то есть я и мать. На обороте написано: "Это фото - свидетель долгих и упорных боев за нашу советскую Родину. Пусть это будет правдой, что вы вместе с вашим мужем побывали на фронте и вернулись домой. За кровь и гибель вашего мужа мы дали клятву отомстить. Граница Восточной Пруссии. Командир части старший лейтенант Макаров. Офицеры: Чугунов, Соколовский, Белкин".

Если отец был мягким по характеру, мать была строга. Она была самой старшей из детей деда Афанасия, его помощницей. Недаром он называл ее:

- Мой парнюга.

Она вышла за отца рано - на семнадцатом году жизни. Дед сначала воспротивился браку, но мать сказала ему решительно:

- Добром не отдадите, бегом убегу.

Я не был первым ее ребенком. До меня умерла девочка вскоре после родов. Потом, когда мы жили в Борисовой Горке, умерла Аня, подвижная, жизнерадостная девочка. Она уже выговаривала "папа", "мама", "Седя" (так она называла меня). Умер и мой брат Толя от скарлатины в селе Зарцалы под Ачинском. куда мы переехали жить, и где я пошел в школу. И я в жизни столько раз умирал, что мне не страшно еще раз умереть. Вот, к примеру, мама, по словам тети Феклы, "Бежала вместе с тобой топиться, и вдруг кто-то ее остановил". Это к словам, сказанным выше, но это не все.

Трудно было спецпереселенцам в первое время. У "богачей" не было денег даже на хлеб. Приходилось побираться. Мы ходили просить милостыню, чтобы не умереть с голоду. Обычно давали: коренные сибиряки - люди добрые. Но в одном доме матери сказали:

- Как не стыдно с такой мордой просить милостыню?

И прогнали нас. В сенях висели только что выпеченные калачи. Охлаждались. Мать сдернула один калач, и мы поели. Вспоминая о своем проступке, мать всякий раз рыдала.

Работать ее поставили на лесосплаве, на реке Улуюл Поверх юбки она надевала мешок. На ногах были тонкие из кожи чирки. Осенью мать приходила с обледеневшими чирками, садилась к печке, чирки оттаивали, только тогда она их снимала. С того времени болела полиартритом. На ее ноги было страшно смотреть, так искорежила их болезнь: пальцы изогнуты, один на другом. И резкая боль. как напоминание о той осени и жесточайшей простуде.

С баржей, которую мы сопровождали, связана еще одна история. Остановились у высокого берега. Мать стала готовить обед, а я спал в кустах, покрытый какой-то тряпкой. И вдруг мать видит: по мне ползет гадюка. Она в ужасе схватила тряпку со змеей и сбросила с обрыва.

Картину жизни спецпереселенцев на Чулыме воссоздал А. Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГ": "В 1930 г. 10 тысяч семей (значит 50-65 тысяч человек, по тогдашним семьям) прошли через Томск..."

О лесосплаве А. Солженицын пишет: "...Их палками гнали на лесозаготовку и лесосплав. Месяцами не давали обсушиваться, уменьшая мучную норму, с них требовали выработку, а потом, вечером, можно было и строиться. Вся одежда износилась на них, и мешки одевали как юбки и перешивали на штаны". Насчет палок - явное преувеличение, остальное верно. Добавлю, что дома. которые строили кулаки, были добротными. Видел их тогда, когда работал в Томском университете и бывал в леспромхозах в командировках. В одном из них. в поселке Захарково, жила семья брата отца Филиппа, высланного вслед за нами.

У Солженицына говорится: "Вот понадобилось срочно грузить зерно на баржу - и спецпереселенцы бесплатно и безнаградно работают по 36 часов подряд (река Чулым)". 36 часов не могу подтвердить, но вот такую баржу с мукой мы сопровождали. В ссылке и после нее мы много передвигались по Чулыму. В этой реке я два раза тонул. Так что могу сказать, что знаю ее. Нигде не видел, никогда не слышал о следующем: "На реке же Чулым в Сибири спецпоселок кубанских казаков обтянули колючей проволокой и поставили вышку как в лагере", - пишет А. Солженицын. Не могу подтвердить. К А. Солженицыну у меня вообще непростое отношение, неоднозначное, как модно сейчас говорить. Когда вышел в свет его "Один день Ивана Денисовича", я яростно защищал повесть от нападок. Но уже рассказ "Для пользы дела" вызвал возражения, которые я и изложил в книге "Заблуждения и пороки" (Томск. 1965. С. 94). В "Круге первом", в "Архипелаге ГУЛАГ" есть немало высокохудожественных страниц, но есть обыкновенная публицистика, даже неправда. Но не это важно, а то, что А. Солженицын односторонен, он или не знает, или забыл притчу о слепых, которые, ощупав слона в разных местах, сказали, что слон - это .... т. е. все по-разному. О человеке можно писать, что он ест, но если только об этом писать, то получится искаженное отражение человека. О человеке можно писать, что он имеет пол и тянется к противоположному полу, но если только об этом писать, правды не будет. Не будет ее, если человека изобразить только интеллектуальным существом. Так и с историей нашей после Октябрьской революции. А.Солженицын увидел в ней только ГУЛАГ, а это неправда. Правда во всесторонности.

После ссылки, возможно, в селе Зерцалы, мы жили в огромном доме, приблизительно в таком, в каком жил Г. Распутин в селе Покровском. Дом был пустой, все комнаты разрушились, кроме одной. В ней была печка. Родители уходили на работу, я оставался один. Однажды оделся - была зима - и вышел во двор. Вот тут-то и произошло событие, удручавшее меня почти всю жизнь.

Во дворе был бык. Зачем он забрел в наш двор, и кто его отпустил, не известно. Я поднял прутик и им хлестнул быка по боку. Бык рассвирепел, набросился на меня, повалил на землю, поднял на рога, потом сбросил на землю. Потом еще, еще... Сколько раз, никто не скажет. Увидели соседи, отобрали, забрали к себе. Я горел весь в огне, сознания не было. В таком состоянии проболел несколько дней. Но выжил. Говорят, дети, которые в раннем детстве недоедали, более живучи. Лечила меня какая-то женщина-знахарка настоем из "чертова пальца", т.е. из головок речного камыша.

От того случая остался у меня тремор рук. Часто меня спрашивали и сверстники, и старшие по возрасту:

- Что у тебя руки дрожат, ты кур воровал?

Видя мой тремор, немалое число людей делало вывод, что я тайный алкоголик, умело скрывающий порочную страсть. Умозаключение шло по схеме:

У всех алкоголиков тремор.

У него тремор.

Значит, он алкоголик.

Нет, не значит, здесь логическая ошибка "не следует".

Мы жили (не сразу, не вдруг) в доме радушных хозяев. Глава семьи, когда все ели редьку, а ели часто, говорил:

- Ешь Федюшка, пока макушка не покраснеет.

И разрешал выйти из-за стола, когда у меня макушка "начинала краснеть". А на печке за занавеской умирала бабушка Федосья. Не дождалась освобождения.

Могу привести и такой факт: матери дали ссуду зимой 1934 г. и у нас появилась своя корова. Мать доила ее, а я аж подпрыгивал от нетерпения: так хотелось молока.

В ссылке я научился читать. Буквы показала мать. Я ходил к учителю. Зачем? Проситься в школу, как Филиппок. Учитель колол дрова (дело было зимой). Он был молодой. Разговора всего не помню, но до сих пор помню, что учитель "дал жестокий мне отказ" и я ушел расстроенный. Но книги стали спутниками в жизни. Первая моя фотография была сделана в

Борисовой Горке. Это была пристань. Бойкое место. Заезжий фотограф снял меня с книжкой в руках.

Когда нас освободили, мы уехали из поселка Захарково и поселились на пристани Борисова Горка на Чулыме, где было Заготзерно. Отец построил землянку. Рядом были еще две-три таких же землянки с земляным, конечно, полом. Аня умерла в этой землянке. В тот день я пропадал на Чулыме с удочкой - страсть как любил ловить рыбу. Узнал о смерти сестренки, когда пришел вечером с реки.

А до этого дня произошел случай, о котором нельзя не рассказать. На бревнах у берега так интересно было играть! Я и еще двое мальчишек толкали с силой палки под воду и смотрели, как они выныривают. И вот, толкнув еще одну палку, я нырнул вместе с ней, не удержавшись на мокрых скользких бревнах. Плавать я не умел. Поднял руки над головой и, вероятно, поэтому не всплывал на поверхность. Конечно, я бы утонул, если бы мальчишка, который был постарше нас, не обратил внимание на мое исчезновение. Сначала он увидел уплывающую мою бескозырку, а потом кисти рук, торчащие над водой. За них-то он и выдернул меня из воды. Жердью достали бескозырку от моего матросского костюмчика, который я стал сушить на солнце, боясь идти домой.

В Борисовой Горке произошло еще одно печальное событие. Утром, заспанный, я вышел из землянки. У входа в соседнюю землянку сидела группа подростков. Один возьми и скажи:

- Федя, принеси кошку!

Ни о чем не думая, я пошел за ней вдоль землянки. Только взял ее на руки, меня облепили осы: оказывается, там было гнездо. Бросился я в землянку, мать вытаскивала запутавшихся в волосах ос, а я горько рыдал от обиды. Никаких выводов о природе людей не делаю, но этот случай жестокости не забыл.

Когда я учился в первом классе в Зерцалах и мне было десять лет, родители решили съездить в родное село Алтат. Купили подешевле конягу, взяли у кого-то сани и поехали. Из-под Ачинска через Бирилюсы в село. Помню хорошо сосны, на ветвях которых лежал толстый слой снега, разъезды со встретившимися упряжками, ухабы. Останавливались по дороге у самой младшей сестры мамы - Устиньи, у средней - Анны в Малой Кети, у незнакомых, но пускавших нас на ночлег.

Алтат встретил радушно. В нем жила сестра отца тетя Елена. Побывали мы в доме деда Афанасия. Пятистенный, не покосившийся и почти не почерневший. Такими мне запомнились и другие дома, в том числе дом тети. Богатое было село. Хибарок, покосившихся, истлевших от времени домов не было. Из этого я делаю вывод, что жители Алтата построили село, вероятно во времена столыпинских реформ.

Село окружала тайга. Кедровые орехи, мед, глухари, тетерки, рябчики - все это было предметом промысла. Скот держали разнообразный. Ныне Алтат захирел, стал железнодорожной станцией.

И вот 1952 год...

Мой учитель, заведующий кафедрой философии Павел Васильевич Копнин предложил, когда я окончил пятый курс, остаться на кафедре ассистентом. Я рассказал ему о ссылке и трудовой армии. Он задумался и сказал:

- Я узнаю.

Узнавать-то нечего было. Он и так все знал. На кафедру меня не приняли и распределили в школу. Так аукнулся 1930 г.

К чести П. В. Копнина, после смерти Сталина, он нашел меня, и я стал работать на кафедре, которую он возглавлял.

А мать долго болела: рак слепой кишки. Умерла в страданиях, как и жила. Поистине Варвара-великомученица.

ПО АНГАРЕ

Считаю Ангару самой красивой рекой, конечно, из тех, которые хорошо знаю, по которым плавал, а их было немало: Дон, Волга, Днепр, Нева, Енисей, Обь, Иртыш, Томь, Чулым и другие. Широко и величаво течет сибирская красавица. Берега ее разнообразны, их образуют холмы и горы Ангарского кряжа, покрытого густыми лесами из сосен, пихт, кедров, лиственниц, елей. А "щеки" - скалистые берега - придают великой сибирской реке таинственность. Вытекает она из Байкала, позаимствовав у него богатырскую силу. Кто видел место слияния Ангары с Енисеем, тот никогда не забудет этого величественного зрелища: там видно, что Земля кругла.

Когда началась война, я был в Мотыгино - крупной пристани на Ангаре. Сейчас там райцентр. В 1941 году мне исполнялось тринадцать лет. Оставалось восемь дней до дня рождения, когда нам объявили, что Германия напала на Советский Союз.

Наш пионерский лагерь находился в школе. Двадцать второго июня мой друг и дальний родственник Костя Вахрушев подошел ко мне и негромко сообщил:

- Война. С Германией.

Я не спросил, откуда он знает. Все сразу во мне как - то упало, не до вопросов было. Вскоре весь лагерь вывели в центр Мотыгино. Там спешно соорудили какое -то возвышение. На него поднимались мужчины с суровыми лицами из местного начальства и призывали сплотиться и разбить врага. Все в стране - и взрослые и дети - понимали, что пришла страшная беда, но никто не представлял, какой долгой и чудовищно трудной будет война. То пионерское лето было в моей жизни последним. От него у меня осталось две фотокарточки. На одной - совет лагеря. Мы с Костей по краям, он с барабаном, я с горном. В середине - начальник лагеря, вожатые, среди которых Оня, всеобщая любимица. Она еще пионеркой побывала в Артеке, могла рассказывать о нем без конца. Показывала снимки. Тогда - то впервые увидел Ласточкино гнездо. Потом, будучи солидным дядей, приехав в Ялту, смотрел на него и вспоминал пионерский лагерь на Ангаре.

На втором снимке - весь лагерь. Тридцать восемь человек. Когда мы все шли по улицам Мотыгино в столовую или на Ангару купаться Костя бил в барабан, я горнил.

У столовой мы однажды наблюдали поучительную сцену. Дюжина мотыгинских мужиков собралась побить за что - то тракториста Федю. Добродушного великана все в округе прекрасно знали. Сама идея поколотить казалась нелепой. Тем не менее мужики навалились на него и стали мутузить кулаками грузное тело. Он отмахивался, но безрезультатно: к сражениям не был приспособлен, да к тому же был в подпитии, отчего, по-видимому, и рычал на всю деревню.

На его счастье эту картину увидел сын - моряк, прибывший на побывку. Среднего роста, далеко не великан. Ловкий и юркий. Не раздумывая, ринулся к дерущимся и начал разбрасывать свору. Отделив наиболее активного от остальных, моряк отхлестал его по лицу быстро и стремительно. Нет, не бил кулаками, а обрушил град пощечин. Потом другого, третьего. Этого было достаточно, чтобы мужики один за другим бежали к своим женам и детям. Ах, как красиво отлупил их моряк! Мы, мальчишки, умирали от восторга. А жизнь Феди - тракториста оборвалась трагически. Рано утром по льду Ангары на тракторе тянул в Мотыгино груз. И не заметил полыньи. Трактор рухнул в нее, Федя не успел выскочить. Случилось это, кажется, в 1943 году.

Через два - три дня, хотя сезон и не закончился, нас вывезли домой, в Раздолинск. В поселке городского типа жило более десяти тысяч человек. Всех их объединял сурьмянный комбинат, значение которого в годы войны возросло, ибо в то время не было ни пули, ни снаряда без добавки этого химического элемента.

Раздолинск вытянулся на несколько километров вдоль речки Рыбной, в которой водились хариусы. Улиц в поселке не было. Разбили его на участки. Наш - пятый.

В стране - всеобщая мобилизация. Отца в первый призыв в армию не взяли. Существовала такая система - "бронь". Нужных производству работников в армию не отдавали. Отец Селиванов Андрей Осипович работал бригадиром плотников.

Первые новобранцы собрались у машин, которые должны были отвезти их в Мотыгино для пересадки на баржу. Проводы сопровождали шум, плач, гармошка. Плакали жены, ребятишки сбились в кучку и безмолвствовали. Дети первых новобранцев не понимали еще, чем все это кончается.

Шумели отъезжающие. Одни утешали близких, другие заверяли, что скоро вернутся. Особенно отличался один подвыпивший мужичонка. Глаза его горели, когда он хвастливо заявлял во всеуслышанье:

- Вот увидите, я приеду на Гитлере верхом!

Будущий воин явно воображал себя уже героем. Из первого призыва вернулись домой после тяжких ранений два - три человека. Остальные погибли. Во всей полноте ужас войны мы почувствовали, когда пошли косяком похоронки.

Первой в школе получила известие о гибели мужа учительница биологии Августа Ивановна. Он уходил на фронт вместе с другими учителями в первые дни войны. Провожала их вся школа. Добровольцем ушел преподаватель литературы и русского языка. Он слыл за оригинала. Зимой не носил шапку, диктанты диктовал не с листа, а по памяти. Он тоже не вернулся. Раздолинская средняя школа была построена на высоком холме. Вообще - то в поселке так не говорили, потому что считали холмы, окружающие его, горами. Я помнил их всегда и описал в сказке "Хы!", или Чурка с глазами".

На горе два здания - для начальной школы и старших классов. Ярусом ниже по бокам жилые дома, в том числе физика Бориса Евгеньевича Мартиновича. У него единственного был яблоневый сад, в котором летом висел гамак. В нем он сфотографировал меня с сокласницей. Карточка хорошо сохранилась. Физик, наш классный руководитель, любил краги и часто в них ходил.

В годы войны директором школы был Федор Никифорович Матвеев. У него, как и у Бориса Евгеньевича, было плохое зрение, он постоянно носил очки. На вид крепкий мужчина, спортивного вида. По его распоряжению нас - всех старшеклассников - преподаватель физкультуры выводил в большую перемену весной и осенью на площадку перед школой. И мы выполняли комплекс физических упражнений.

Федор Никифорович имел прекрасный голос. Зимой после уроков проводились спевки. В зале собирались все учителя и ученики. Преподаватель музыки, композитор, эвакуированный из Ленинграда, садился за пианино, а директор запевал:

- Распашу я, распашу я пашенку...

На уроках пения мы учили песню Ф. Шуберта:

- В движеньи, мельник, жизнь ведет, в движеньи...

Шипулин был глуховат. В классе появился новый ученик с тихим голосом. Его надо было записать в журнал. Учитель не мог разобрать фамилию и записал:

- Диндин.

А парень был Деньгиным.

Старшеклассников летом мобилизовали на работу. Мое поколение можно назвать поколением сутулых. Много нам довелось потаскать на своем горбу тяжестей. Привез я на телеге, в которую запряг старого конягу, муку в пекарню. Восемь мешков, каждый по восемьдесят килограммов. Встретила заведующая, полная, сытая, руки на бедрах.

- Неси, Федюшка, сюда, - и показала на сусек за стеной.

Поставил мешок на попа, взял за уши, взвалил на спину и понес. Иду, ножонки подкашиваются. Еле - еле перетаскал все кули. В глазах позеленело. Исполнилось мне тогда пятнадцать лет.

В это же лето возил воду скоту и для полива грядок подсобного хозяйства Продснаба. Перпендикулярно к поселку бежал ручей, не ручеек, а большой и сильный ручей. Его взяли в желоб, который приподняли довольно - таки высоко. Я подъезжал, ставил бочку так, чтобы вода бежала в нее. Минута - две и бочка полна. Еду себе, по сторонам поглядываю. И вижу: сидят на обочине шоссе пять самых хулиганистых подростков, чего -то ждут. Подъезжаю, неформальный их лидер встает:

- Прокати нас!

- Садитесь.

Пристроились, кто как мог. Сидеть на бочке и у бочки неудобно: мест для сидений нет. Едем, один за другим мои пассажиры стали соскакивать с водовозки. Больше нас не трогали.

Одно лето мы заготавливали... крапиву для Продснаба. Ее закладывали в бочки и зимой в больнице и столовой варили супы с крапивой. Не помню, чтобы кто-нибудь восхищался такой пищей, но в Раздолинске за всю войну не было случая заболевания цингой.

Крапиву мы срезали серпами сначала в Мотыгино, потом на острове на Ангаре. Именно там я сломал серп. Работали все в "сетках". Собственно сетка из волос прикрывала лишь лицо, чтобы можно было видеть, голову же закрывала плотная ткань. В жаркий день пот разъедал глаза, трудно становилось дышать. Но ничего не поделаешь: снимешь сетку -налетит туча комаров - кровососов и мошкары, жалящих больнее крапивы. В ветреный день благодать.

Я не заметил сук, торчащий в крапиве. Серп разломился пополам. Вот досада! Руководил нашей бригадой отец Кости - дядя Ося. Как показаться ему на глаза? Пришлось слоняться без дела до вечера. Дядя Ося пожурил, конечно, сказал, что стоимость серпа высчитают при расчете и выдал новый серп.

Однажды мы возвращались в Мотыгино, когда небо покрылось тучами, подул сильный ветер и по Ангаре заходили высокие волны. Лодкой правила молодая русоволосая женщина из Мотыгино. Мы усиленно гребли, чтобы быстрее достичь берега, а он казался таким далеким... Лодка была перегружена. Как нарочно, все славно потрудились: мешки с крапивой возвышались и на носу и на корме. Думаю, что искусство кормчей и наше старание привели к благополучному исходу.

Лодку женщина направляла поперек волн, а не вдоль. Ее поднимало и опускало, брызги летели в лицо, но дно лишь слегка залило. Кормчая ни разу не заругалась на нас. Лицо ее было спокойным, она не отрывала взгляда от набегающих волн.

Ангара нас и кормила. Еще в пионерском лагере мы ходили на рыбалку. Мы - это Костя, я и наш двоюродный брат Ваня. Встали рано утром, взяли удочки и отправились к горизонту. Рыбку поймали. Но ни одной крупной. Улов отдали на кухню.

А тут дядя Ося достал в колхозе невод и вывел нас на Ангару. Он руководил, а мы, парнишки, закидывали невод, вели его и вытаскивали всякий раз с рыбой. Поймали не только окуней, но и щук и стерлядей. Их хватило с лихвой на обильную уху, которую сварила все та же русоволосая женщина с сильной волей и прекрасной выдержкой.

В это же лето, когда поспели ягоды, нас перебросили на их заготовку в тридцати километрах севернее Раздолинска. Жили мы в огромной палатке все вместе - и мальчишки, и девчонки. Лагерь расположился вдоль Московского тракта, по которому давно никто не ездил и не ходил. И все же глубокой ночью к палатке подошли непрошеные гости. Они что - то рубили, разговаривали. Услышал их дядя Ося, разбудил Костю, а он - нас. Лежали, прислушиваясь. Никто не закричал, не заплакал.

Прошло некоторое время, дочери нашего разведчика приспичило выйти. Отца не было: он на машине уехал с ягодами в поселок. У него было одноствольное ружье. С ним разведчик искал ягодные места и водил нас. Один раз привел туда, где по всем признакам шастал медведь. Сначала все увидели свежие последствия медвежьего поноса, потом кто-то услышал треск, кто-то заметил движение за деревьями. Разведчик распорядился кричать, жечь бересту, бить в совки. Совки - это не бывшие граждане Советского Союза, как их обозвал злой остроумец и не обычные совки. У них ко дну припаяны стержни. Такими совками собирают ягоду. Шум яростный побудил медведя убраться восвояси. Встреча не состоялась.

Костя с ружьем сопровождал Полину, а дядя Ося оставался наготове у выхода из палатки. Никого не увидели, но там, где с вечера тлели угли, горел костер. Неизвестно, зачем его развели ночные пришельцы.

Утром разговоры были только о ночном происшествии. Решили, что приходили дезертиры или те, кто ловил их. За годы войны в поселке появлялись дезертиры дважды. У девчонки, которая училась в нашем классе, в армию призвали старшего брата. Не прошло и года, как он вернулся в звании сержанта, здоровым, невредимым. Это всех озадачивало. Сестра почему - то перестала ходить в школу, а брат не появлялся ни в клубе, ни в магазине, ни с кем не общался. Пришел день, за ним приехали трое в военной форме и увезли навсегда, ибо по приговору военно-полевого суда его расстреляли.

Второй - уже зрелый мужчина, не юнец - был задержан милиционером и помещен в камеру предварительного заключения при "пожарке", как все называли пожарную часть. Утром за ним должны были приехать. Дезертиру приказали раздеться до нижнего белья, для ног дали что - то вроде тапочек. В таком наряде не убежишь: на дворе свирепая зима. Но все произошло иначе. Задержанный попросился ночью в уборную во дворе - и поминай, как звали. Добрался до дому, забрался на чердак, сдернул веревку, на которой сушили белье, и повесился.

Весь поселок был возбужден, встревожен и сообщением, что из тюрьмы в городе Енисейске бежал опасный преступник, житель Раздолинска. Из Енисейска прибыла команда под руководством офицера. Он каким - то образом узнал, что в поселке проживает семья Андрея Селиванова, с которым он служил в армии в Ачинске перед отправкой его на фронт.

Отца мы с матерью проводили примерно через год после моего пионерского лета. Мы стояли на пристани в Мотыгино и смотрели на него, застывшего в проеме баржи, которую тянул буксир. По Ангаре отец отправился на фронт, откуда не вернулся. Но вначале была подготовка в Ачинском военном городке, в котором и встретились мой отец и офицер.

Моя мать Варвара Афанасьевна пригласила его в гости, выставила "чекушку" - маленькую бутылочку водки, четверть литра, гость рассказывал об отце, многое я знал из его писем. Здесь я не пересказываю ни письма, ни рассказ офицера, ибо это уже сделал в повествовании "Осы". Перед отъездом в Енисейск командир зашел к нам, и мы узнали, как ликвидировали преступника. Произошло это накануне рано утром. У дома беглеца устроили засаду. Его ждали с часу на час. И он появился.

- Стой! Бросай оружие! - раздалась команда. Преступник сдернул с плеча ружье и выстрелил туда, откуда прозвучал голос. После второго приказа снова выстрел. Делать нечего - беглец был уничтожен огнем с трех сторон.

После происшествия ночью на Московском тракте нас перевели поближе к шоссе, соединявшем Раздолинск с тогдашним райцентром, известном как Центральный, но называемом в документах как-то иначе. Тогда я впервые столкнулся с дикой завистью.

Мимо палатки проходила грузовая машина. Она почему - то не остановилась. А несколько мальчишек и девчонок хотели уехать домой на воскресенье. Я рванул за машиной, догнал ее, зацепился за борт, влез в кузов, в котором сидело несколько пассажирок. Назавтра вернулся в лагерь. Ко мне подошли девочки, которые хотели уехать домой, но не смогли. Они спросили о новостях. Рассказал о концерте в клубе, об участии в нем поселковой певуньи - красавицы. Ее называли второй Руслановой. Ее голос пленял слушателей. Девочки слушали и зло посматривали на меня. Позднее Костя рассказал, что когда они увидели, что мне удалось уехать, то стала меня проклинать:

- Чтоб он вывалился из машины!

- Чтоб машина перевернулась!

- Чтоб он сдох!

За годы войны пришлось поработать не только водовозом и сборщиком ягод, но и учеником слесаря, старателем. Научился лудить и паять, научился в забое на отвале находить камни с сурьмой. Старшеклассники помогали школе заготавливать дрова на зиму. Последним трудовым актом была поездка за сеном. Десятиклассник, восемнадцатилетний парень, умеющий запрягать лошадей и править ими - почему бы и нет? Попросил сосед Трушков, бывший фронтовик - солдат, вернувшийся относительно невредимым, хотя и участвовавший в боях, работавший в Продснабе.

Солнце, еще только всходило, а я уже ехал на кобыле Машке с соседом на дальний покос. День занимался прекрасный. Нагрузили телеги сеном, перекусили и в обратный путь. Высокие сосны, тихие ели, бело ствольные березы и тревожные осины доброжелательно смотрели на нас.

В нашей группе друзей безусловно лидировал Гриша Шатров. Однажды в раннем детстве он вышел во двор. Там щипала траву лошадь. Он подошел к ней, не зная народной мудрости: "Бойся козла спереди, а лошадь сзади". Она лягнула его, перебила нос. Левую ногу парализовало, правая действовала, но была тоньше обычной. Ходил он на костылях, участвовал почти во всех наших играх, получал даже высшие индейские награды. Не раз заставал его за поднятием тяжестей: лома, гирь, камней. Сидит и упражняется, грудь его стала широкой, а мышцы высились, как у Шварцнегера, буграми. Старательный, аккуратный, любознательный, лучший ученик в школе, был на два года старше нас с Виктором.

Родители наши дружили, пока мой отец не ушел на фронт. Наша же подлинная дружба с Гришей началась со следующего эпизода.

В зимний вечер, вероятно в конце сорок второго года я сидел дома один и читал. Мать работала по суткам. Дом состоял из двух комнат. Освещение тусклое. В блюдце наливалось растительное масло, опускался тряпичный фитиль. Блюдце ставилось у книги - иначе не видны буквы. Почему не лампа? Керосин отсутствовал. Электрический свет появился в нашем доме в конце войны благодаря отцу Виктора - он был начальником ТЭЦ.

Сижу, зачитался, наступила ночь. Слышу шум: что-то брякнуло у входа, что-то стукнуло в стенку, у окна странные голоса. Действовал импульсивно: выбежал в сени, схватил топор, отодвинул засов и выскочил из дома. Ночь была светлой, звездной. Прямо передо мной никого не увидел, но справа у окна метнулись фигуры. Я туда с поднятым топором. Вася, брат Гриши, закричал:

- Федя, да это мы!

Словом, пришли напугать, а испугались сами, и решили, что я смелый. Пригласил всех Шатровых, а их было три брата, зайти. Через несколько лет умер Шура, младший брат. Провожала его на кладбище вся школа. Все любили этого живого, умного мальчика. И с ним тоже случилась беда: из-за какой - то травмы в детстве был горбат. Любил и умел рассказывать, его слушали всегда с интересом. Гроб несли мы, десятиклассники.

Чтение было страстью старшеклассников. Книгами обменивались, в школьной библиотеке всегда много учеников. Обычно первым книгу прочитывал Гриша, а потом рекомендовал нам. Это он мне дал "Кандид" Вольтера, Гельвеция "Об уме", Г. Александрова о милетских философах. Наш историк удивился моим познаниям французского Просвещения.

Отцу Гриши поручили обслуживать водозабор ТЭЦ, качающий воду из Рыбной около моста. Место было прекрасное. Березки и ивы спустились в воду и смотрелись в нее - чистейшую и голубоватую. Справа и слева возвышались горы. Водозабор был и жилым домом, где на лето обосновывались Шатровы. Я любил у них бывать.

Однажды, не найдя Гришу, по совету тети Наташи, его матери, пошел в кустарник справа от моста. И вижу: на полянке Гриша загорает, а на широкой груди вырезанные из бумаги буквы. С трудом прочитал:

- Света.

Впрочем, скорее догадался. Мы перед этим читали вслух, что делали часто, книгу Р. И. Фраермана "Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви". Там паренек, полюбивший героиню, также запечатлел ее имя: белые буквы на коричневой от загара груди. К Свете Весновской Гриша явно неравнодушен. Это была большеглазая, русая и стройная девушка. Она обладала искусством декламации в превосходной степени.

Когда читала рассказ В. Г. Лидина о Зое Космодемьянской на вечере в школе, все плакали, все - и учителя. Мы решили, что она будет артисткой, но она стала врачом, поработала на севере Красноярского края. Один эпизод из ее жизни, чуть не кончившийся трагедией, я описал в книге "Этика", вышедшей в свет в 1962 году в Томске.

... Светлана сняла валенки, чулки, натерла ноги спиртом, обернула их бумагой. Когда валенки были надеты, натерла спиртом руки. Расправив капюшон плаща, уселась в ямку, вырытую ею, и начала ждать. А ждала она помощи... Светлана возвращалась из поселка, находящегося в нескольких километрах от больницы, где она работала врачом. Когда она вышла из школьного интерната и отправилась по льду Енисея домой, казалось, ничто не предвещало пурги. Но не прошла она и половины пути, как снег и ветер обрушились на одиноко бредущую девушку. Видимый мир кончался в двух шагах от нее. Твердый лед под ногами был единственным путеводителем.

- Скоро дом, - думает девушка, разглядев с трудом, сколько показывают стрелки часов. Проходит полчаса, час, два... Светлана поняла, что заблудилась, что идет она, видимо, по одному из притоков Енисея.

Пришлось устраиваться на ночлег. Сколько продлится пурга? Нет, нет, ее найдут. Непременно найдут. Восемнадцать часов ждала она помощи. И вдруг, как ей показалось, совсем неожиданно, она увидела ракету. Закричала, бросилась. Бежала, что есть сил и... ударилась о человека в одежде из оленьих шкур.

- Лекарня, лекарня! - торжествующе кричал тунгус. Кто-то пустил в небо тундры зеленую ракету: поиски прекратить.

Мы с Виктором начали курить по глупости еще в школе. Курили самосад. Бегали к конюху в его домик, к уборщице. Сидели как - то вечером в кинобудке в зале и покуривали: школа к тому времени опустела. И вдруг входит Борис Евгеньевич. Мы сидим, бросив на пол цигарки, молча, сгорая от стыда. Молчал и наш классный руководитель. Потом сказал внушительно:

- Вы курите, но так, чтоб комар носа не подточил.

И ушел. Мы засобирались домой и видим: на столике лежат две папиросы -беломорины. Папиросы выдавали по карточкам ИТР - инженерно - техническим работникам, а рабочим - махорку.

От подарка учителя мне до сих пор неприятно. А с куревом мы смогли оба расстаться. Не курили Шатровы и Костя Вахрушев. Курил только Колька Торбин из нашего класса. Он уже в детстве выбрал особый путь. Задирался, дрался, всегда показывал то финку, то кинжал. Приходит под вечер ко мне, вытаскивает пузырек с тушью, две иголки, связанные ниткой.

- Давай что-нибудь выколю.

Сам он был исколот. На правой руке сияло его необыкновенное имя "Коля". Я стал отказываться, он настаивал. Сошлись на том, что хотя бы выколет точку. На левой руке осталась отметина. Когда ее вижу, вспоминаю два случая.

Колька Торбин организовал избиение Кости Вахрушева. Он и его компания подождали, когда Костя выйдет из школы, набросились оравой и молча стали бить кулаками по лицу, голове, бокам. Костя одной рукой защищал лицо, другой отбивался. Его двоюродный брат Иван трусил рядом и скулил вместо того, чтобы помочь.

Проснулся Костя с больной головой, все лицо в синяках, распухшее. Болели бока, били долго - весь путь под горку от школы до клуба на шоссе: там - люди. Костя обратился в суд. Осудили Кольку и его приятелей, но без лишения свободы. За что били? За то, что отличник, что был независимым и чтобы не задавался.

Второй случай произошел в Красноярске. Я уже учился в Томском университете и летом приехал в город на Енисее к родственнице Кате. Был какой - то праздник, коллектив, в котором она работала, решил отметить его на острове на Енисее. Были игры, песни, буфет. Вижу: подходит Торбин с приятелем. Поздоровались. Оказалось, он живет в Красноярске. Увлеклись воспоминаниями. Потом приятели исчезли. Я заснул в тени под деревом. Спал недолго. Меня разбудил мужчина и грозно стал допрашивать:

- Кто эти парни, с которыми ты разговаривал? Твои друзья?

Я сказал кто они. Выяснилось в разговоре, что в то время, когда я спал, Колька с приятелем подошли к буфетчице, приставили к бокам с левой и правой стороны по кинжалу и потребовали бутылку водки. Получив, поспешно удалились. Вот у мужчины и возникло подозрение, не соучастник ли я преступления.

Поселок встречал своего Героя. Председатель поссовета, директор комбината, парторг ЦК КПСС и другие деятели местного и районного масштаба выехали в Мотыгино и шеренгой выстроились на пристани. Причалил пароход и на сходнях появился Федор Тюменцев, Герой Советского Союза. Грянул оркестр, к Феде кинулись мать и братья. Слезы радости, объятия, восторги...

Когда машины - их было две и они были грузовыми, ибо в поселке не было во время войны легковых - въехали в поселок, Федя увидел толпу встречающих.

Вечером - прием в клубе в честь Героя. Были речи, песни под Русланову исполняла наша певунья Сотяева. Федя не мог отвести от нее глаз. Красавица - да и он не плох: статен, крепок, черты лица приятны, подстрижен под полубокс. Пили в основном спирт - его много в поселке. Пили неразведенный. Надо было выдохнуть, заглотнуть спирта, потом воды и только потом выдохнуть. Федя держался достойно, скромно, пил в меру, слушал тосты в свою честь.

Через несколько дней состоялась встреча в клубе с жителями поселка, герой рассказывал о своих подвигах - фактические обстоятельства. А рассказать ему было чего: грудь увешена орденами и медалями. Звание героя он получил за форсирование Днепра.

Семья Тюменцевых жила бедно. Верхняя одежда - фуфайки. Отца призвали в армию. Федя бросил школу, пошел работать. Он не получил среднего образования. Учился плохо, не раз оставался на второй год. В школе был переростком. Однажды мы встретились на улице.

- Ты говорил, что у тебя нет учебников, а у меня есть. Купи. Я ухожу на фронт, - сказал Федя.

Я с радостью купил у него книги. И вот Федя - Герой. Смотрели мы тогда на Героев как на необыкновенных людей.

Федя хромал сильно, были и другие ранения. На работу не пошел. Стал появляться пьяным в клубе, на стадионе, где часто выступал как судья соревнований. Однажды в клубе потерял орден, плакал и приговаривал:

- Мне его сам Калинин вручал.

И тем не менее покорил красавицу - певунью. Поженились, уехали в Красноярск. Больше я его не видел.

Я теперь удивляюсь, сколько мы успевали сделать летом во время войны. Работали и порой вне поселка. Я ведь работал в подсобном хозяйстве "Попутное" на закладке силоса, был учеником слесаря, вместе с матерью побыл старателем.

Когда начиналась весна, мы шли в лес собирать черемшу. Это лесной лук. Его ели свежим, солили в кадушки. Он хорошо шел с картошкой. Картошки все в поселке садили много. В сорок втором году огороды у всех значительно увеличились. Картошка росла перед домами и за домами. Заплоты изменили облик поселка. В раздолинских лесах обилие черники и брусники. Сахара почти не было, варенья варили мало, зато много насушенной черники для киселя и других целей оставляли на зиму. Белые грибы, обабки шли в жаровни. Грузди, сыроежки солили. Любили копать саранки, есть сочные корни. Все знали частушку:

Пойдемте, девчонки, саранки копать,

У моего миленка портянки видать.

С особым удовольствием делали походы в лес за кедровыми орехами. Кедрачи не близки, а на Черной речке - в тридцати километрах от поселка. Уходили группой с ночевой. Днем били шишки, а вечером у костра их шелушили. Надо сказать, что я не видел, чтобы кто-нибудь срубал или спиливал кедры. Просто влезали на деревья; те шишки, до которых могли дотянуться рукой, сбрасывали на землю. Если шишки оставались на тонкой ветке, трясли ее до тех пор, пока все шишки не срывались. С нами за орехами ходил мой одноклассник Петр Монич, белорус. Сидели мы с ним вместе за партой в четвертом и пятом классах. Звали мы его Галилеем. А надо было бы Циолковским. Начитался его книг, бредил полетами на Марс. Много раз рисовал мне ракеты. У отца Пети был порох. Мы изготавливали ракеты и запускали их. Я не сомневался в том, что он будет первым космонавтом и высадится на Луне. Я от него много узнал о спутнике Земли. Это Петя рассказал мне, что на Луне человек будет весить намного меньше, чем на нашей планете. Принцип относительности я усвоил в детстве. К сожалению, Пете пришлось бросить школу и пойти работать.

Поселок наш был поистине интернациональным. В нем много ссыльных, вербованных, эвакуированных, беженцев. В нашем классе учился веселый мальчик Карл, латыш по национальности. Подростком устроился работать электриком. Во время дежурства на комбинате потянулся к рубильнику, не глядя на него и разговаривая с приятелем. Попал рукой на оголенные клеммы щита и обуглился мгновенно. Дружил с Виктором Кузнецовым грек Ловчидис, музыкант, прекрасно игравший и для нас на скрипке.

Эстонец, высланный как буржуй, влюбился в нашу новую чернявую старшую пионервожатую. Он готовился к встречам с ней, однажды отказался:

- Я не подготовился к встрече.

А коммунистке запретили выходить за эстонца замуж.

В поселке ходила легенда, что будто бы пионервожатая обратилась к самому Сталину. Письмо дошло. Вскоре пришла телеграмма: " Желаю счастья. Сталин". Не знаю, что здесь правда, что вымысел, но влюбленные поженились и были, кажется, счастливы.

В польской семье только мать и дочь. Мать мне рассказывала, что они жили когда - то в той экономии, которая описана Николаем Островским в романе "Рожденные бурей". Ее дочь нравилась многим: крупная русоволосая красавица.

В школе работала немка, организовывала выставки детских рисунков. От высланных из Прибалтики мы с Виктором Кузнецовым узнали о графологии и научились судить о психических особенностях человека по почерку.

Борис Евгеньевич Мартинович рожден был еврейкой. Валентина Буда учила нас немецкому языку. Эта милая и юная учительница умела ладить с непослушными. Она оставляла их по одиночке после уроков и подолгу разговаривала с ними буквально обо всем. Разговаривала на равных, уважительно, доброжелательно. Доброе слово не все дети слышали. После бесед многие становились оруженосцами юной учительницы, как, например, Петя Монич.

Татарин Ганя, молодой и привлекательный мужчина, был знаменит своими женитьбами и разводами. За первую половину сороковых годов, рассказывали в поселке, женился двенадцать раз. Ганя предлагал женщине выйти за него замуж, что она делала охотно: мужчина - огонь, где еще найдешь такого. Все новые и новые мужчины уходят на фронт, похоронки идут и идут, вдовы льют слезы, осиротевшие дети сразу как-то взрослели. А Ганя менял и менял жен. Очередь дошла до Кочуровой, ученицы из нашей школы. Три месяца прожил с ней Ганя...

В суровые годы нас, старшеклассников, дважды вывозили в военные лагеря. В школе Мотыгино классы переоборудовали под казармы. Командовали наш военрук, он же учитель географии, раненый на фронте и хромавший, и еще офицеры по поручению райвоенкомата. Начальником лагеря был незнакомый капитан, но он почему - то приметил меня и не раз говорил перед строем:

- Селиванов, в тебе мало живности.

Купаться нас водили на Рыбную. Да, на нее. Она на окраине Мотыгино впадает в Ангару. Берега пологие, глубоко лишь на середине, словом, безопасное место для купания. Но еще одно обстоятельство заставляло водить нас на безмолвные берега. У нас не было плавок.

Однажды вечером лагерь, которому полагалось погрузиться в сон, не спал: все офицеры ушли. Несколько парней, в том числе и я, отправились в клуб, где должны состоятся танцы. Только мы вошли, сразу увидели вальсирующих отцов-командиров. Мы - назад. Встреча длилась мгновенье, но кто-то заметил нас. И все бегом за нами. Да, этот бег по темным улицам Мотыгино забыть невозможно. Мы оказались проворнее, первыми вбежали в лагерь, разделись и улеглись на нары. Офицеры обнаружили лагерь, погруженный в сон. Кто-то похрапывал, кто-то посвистывал носом, кто-то повизгивал. Все на месте, все спят.

Назавтра беглецы были выявлены и строго, но справедливо наказаны нарядами вне очереди.

После девятого класса, когда война закончилась более года назад, нас повезли в Енисейск. Плыли на пароходе, который не был пассажирским и использовался то как буксир, то как грузовое судно. Тем не менее там было помещение с нарами, то есть он мог перевозить и пассажиров. Вот на нарах мы и разместились. Заснули как-то после обеда. Наши с Женей Шильниковым нары примыкали друг к другу. Во сне я толкнул Женю (что-то приснилось), он полетел с нар второго этажа. Но инстинктивно ухватился за соседние нары одной рукой, другая осталась на родных. Только поэтому он не упал, ничего не сломал, не получил ушибов.

Женя появился в нашей школе во время войны. Я увидел его в спортзале и спросил кого-то из соклассников:

- Кто это?

- Это мальчик из Джамбула.

Я не поверил: на казаха не похож. Но он действительно в Раздолинск приехал из Джамбула.

С Женей мы дружим уже более пятидесяти лет. В школе мы так и звали его "мальчик из Джамбула". На самом деле он родился и вырос на Украине. Когда началось наступление немцев, семья Шильниковых бежала. Попали в Батайске под бомбежку фашистской авиации. Переплыли Каспийское море, попали в Джамбул. Родственники из Раздолинска пригласили их к себе. Так "мальчик из Джамбула" стал сибиряком.

Долгие годы Е. П. Шильников работал начальником цеха в городе Дзержинске Донецкой области. Всю жизнь увлекался театром, участвовал в самодеятельности. В школе мы создали драматический кружок. Поставили спектакль "Пирог", когда учились в десятом классе. Пьеса И. Крылова мало известна, но интересна. Выбрали мы ее под влиянием Жени. Спектакль поставил самодеятельный артист инженер Лямочкин. У него явно был комический талант. Он прекрасно играл в спектакле "Тетушка Чарли" главную роль.

И вот плывем мы по Ангаре в Енисейск. В воздухе тьма белых маленьких бабочек-однодневок - как их называют. Потом - остановка. Капитан обратился к нам и попросил помочь загрузить трюм дровами.

- Вот они - на склоне горы. В топках догорают последние поленья.

Нам выдали носилки. Я оказался в паре с Женей. Все парни работали с энтузиазмом. Я вообще люблю музыку коллективного труда.

Плыть по Енисею не менее интересно, чем по Ангаре. На порогах кипит вода, вас охватывает чувство опасности. Наконец, Енисейск. Лагерь расположен за городом на берегу реки Кемь - единственного левого притока Енисея. Лагерь, в котором разместили нас - раздолинцев, мотыгинцев и ребят из других районов - был действительно военным лагерем, но до войны. Но все служебные помещения, казармы в порядке, хотя дорожки и позаросли травой. С очистки их и началась наша служба.

Здесь все основательней и строже, чем в Мотыгино, даже свой врач. Командирами были не военруки, а кадровые военные. Нашей ротой командовал боевой капитан. Мы весело пели в строю:

Эй, комроты,

Даешь пулеметы,

Даешь батареи,

Чтоб было веселее!

Но его зам был лютым служакой. Любил гонять нас по лесным дорогам бегом. В какой-то день загонял так, что мы еле двигались, а он:

- Запевай!

Никто не запел. Он повторил команду. Опять тот же результат.

- Бегом!

Бежим. А он:

- Ложись! Бегом! Ложись! Шагом марш! Запевай!

Не потому что не хотели, не пели потому, что не могли. Кое-как дошли до казарм. Сразу несколько человек обратились, и я в том числе, к врачу за помощью.

Купаться нас водили на Кемь и Енисей. Один парень с разбегу нырнул на Енисее и сразу выскочил. Рассек голову о камень. Дно-то никто не исследовал. Кровь заливала глаза. Врач, милая женщина, в которую был влюблен наш капитан, сделала повязку и парня отправили, как с фронта, домой. Благо, он жил в Енисейске. В этом городе проживала моя двоюродная сестра Наташа, с которой переписывался. Мы с Васей Шатровым побежали через весь Енисейск к ней повидаться. До отхода парохода оставалось два часа, надо было успеть. Но, оказалось, ни Наташи, никого другого не было дома. Спросил Васю:

- Жалеешь, что пошел со мной?

- Нет, я никогда не жалею о том, что надо было сделать.

В поселке было две комсомольские организации - школьная и поселковая. Я стал комсомольцем добровольно, без принуждения, никто мне не предлагал вступить в комсомол. Секретарем была молоденькая учительница немецкого языка Валентина Буда. Подошел, отдал заявление.

Первое мое поручение - быть пионервожатым в отряде имени Александра Покрышкина. На сборе рассказал пионерам об этом летчике-герое и сибиряке. Потом был председателем комитета ДОСААФ. Комсомол военного времени - это особая жизнь, подчиненная фронту. Помню военную игру, которую мы провели с Иннокентием Ивановичем Мельниковым, военруком. Готовились к ней заранее. В школе были макеты винтовок, гранаты изготовили сами, сделали погоны. У главнокомандующего - у меня -звание старшины.

Шли строем, разыгрывали воздушную тревогу. Снегу было много. За домами на берегу Рыбной построили снежные укрепления. А потом бой с имитацией выстрелов и разрывов гранат, с атакой на противника и, конечно, победой над ним, что всех воодушевило.

Пришла и великая Победа над фашистской Германией. Потери были огромны. Не пришел с войны и мой отец. В День Победы мать была на работе. Все ликовали, и мать бы ликовала, но велико было горе. Мать разрыдалась, ей стало плохо. Мне сообщили, я побежал в столовую, где мать работала поваром. И поддерживая ее, повел домой, а она продолжала плакать. Встречные останавливались, приободряли ее...

Потом меня избрали замом секретаря комсомольской организации. Вероятно, за независимость и самостоятельность. Был у нас завучем географ Першин, эвакуированный из Москвы. Педагог неумелый, его ученики не слушались. И решил создать карцер для непослушных, для нарушителей дисциплины. И даже помещение нашел под лестницей. Я воспротивился, зароптали все комсомольцы. Федор Никифорович пресек инициативу завуча.

Проявил инициативу и я. Договорился с секретарем поселковой комсомольской организации о строительстве катка на Рыбной. В зимнее воскресенье комсомольцы Раздолинска дружно очищали лед от снега. Каток получился на славу. Все было прекрасно. Вот только коньков ни у кого не было и купить их было негде.

Прочитал книгу об Амундсене и стал ему подражать. На лыжах уходил в горы, находил крутой склон, как он, и спускался, часто падал. Зимой не пользовался по утрам умывальником. Выбегал во двор, мыл лицо снегом и им же натирал грудь и плечи.

Прочитал работу Кирпотина о Чернышевском, увлекся его идеями, биографией. Роман "Что делать?" мы с Виктором читали вслух с восторгом. Роман же "Пролог" не оставил в душе никакого следа.

В годы войны дружба с Америкой была зримой. Из США поступало сало шпик, свиная тушенка. Однажды мать принесла пальто, не новое, но и не изношенное из американской помощи вещами. В поселке появились мощные грузовые машины "Студебеккеры", если не ошибся в названии. Шли американские кинофильмы: "Серенада Солнечной долины", "Лисички", "Джордж из Динкин-Джаза". Первый кинофильм оставил неизгладимое впечатление, воспринимался как красивая сказка и неведомый мир.

Одно время мы с Гришей увлеклись рисованием под влиянием нашего прекрасного учителя - художника Петра Ивановича Никандрина. Он вел кружок, который посещали по десять - пятнадцать пацанов. Приехал в Раздолинск из Тамбова, чтобы быть поближе к сибирской природе.

Мы уходили с Гришей в горы и рисовали деревья. У меня долго хранился мой рисунок, на котором Гриша изображен под сосной.

Из всех писателей больше всех нравился Александр Грин. Его "Бегущая по волнам" просто околдовала.

В поселке появился поэт-есенинец. Писал под Есенина о ржи, о покосе. Известным не стал. Но благодаря ему мы с Виктором увлеклись поэзией Сергея Есенина. Любовь к Тютчеву началась с прочтения его стихотворения:

Я помню время золотое,

Я помню сердцу милый край.

День вечерел; мы были двое;

Внизу, в тени, шумел Дунай.

Преподавала биологию в нашей школе Августа Ивановна, родная сестра И. И. Мельникова. Она - воздушное создание: льняные волосы, прекрасное лицо, изящность движений. Походила на юную девушку, но она была уже матерью двух детей, которых растила без отца.

В школе появился Владимир Александрович Малышев, преподаватель литературы, окончивший Красноярский пединститут. Увидев Августу Ивановну, остолбенел. Стекла очков запотели. Через несколько месяцев поженились. Выйдя на пенсию, переехали в Новосибирск, приобрели свой дом. У них побывали несколько лет назад мои одноклассники, живущие в Новосибирске, и Женя Шильников, приехавший из Донбасса в командировку. Радости от встречи не было предела, воспоминаниям не было конца.

Весной 1947 года В. А. Малышев дал нам, десятиклассникам, домашнее задание: написать сочинение на вольную тему. Я описал новогоднюю ночь. Было морозно, в воздухе серебряные пылинки. Тишина. Чудный мир застыл. Идем мы с Виктором Кузнецовым по поселку, замолкнув от восхищения прекрасной ночью. Подходим к группе людей в центре поселка. Компания веселая. Мужчина и женщины. Гармонист наяривает, остальные пляшут. Один при этом пьяно выкрикивает частушки:

Провались Земля и Небо,

Я на кочке проживу...

Этот мужчина был широколиц, даже при серебряном свете его лицо имело медный оттенок. Он все больше и больше расходился. Пошли похабные частушки. Кампания отвечала смехом, выкриками, разудалым плясом. Нам не нравилось все это, и мы ушли. Вот контраст между величественностью природы и низменностью пьяной компании я и описал.

Владимир Александрович раздавал сочинения. Объявлял оценки и объяснял, почему. Все получили, кроме меня. Прозвенел звонок с урока. Подхожу к столу:

- Пойдем со мной.

Зашли в учительскую. В печке - огонь. Подходим к ней. Владимир Александрович достает из портфеля мое сочинение и говорит:

- Ты его не писал, а я не читал.

Разрывает тетрадь на четыре части. Открывает дверцу и бросает в печь. Огонь обрадованно накинулся на пищу.

Надо сказать, что все это происходило после постановления ЦК КПСС о журналах "Звезда" и "Ленинград", в котором фактически запрещалось отрицательно отзываться о советской действительности. Мы оба знали об этом. И я понял учителя. Нет, Володя - так мы его звали между собой - на донос не способен. Мне повезло на учителей, а это так важно в жизни. Я многим интересовался - от минералогии до поэзии - и это мне помогало в жизни. Человек есть составляющая трех влияний: наследственности, агентов социализации и того, что он сделал сам с собой.

Сдан последний экзамен. Для меня не очень удачный. Я по немецкому получил четверку. У меня по нему были определенные успехи. Учительница верила, что я отличусь. Ей хотелось этого: она первый год преподавала. До этого работала у нас в библиотеке. Жила с матерью. Их выслали из Москвы. Какой-то гад написал в органы, что ее отец ждет прихода немцев, для этого дочь отдал в институт иностранных языков на немецкое отделение. Отца арестовали, семью - в Раздолинск.

Учительница была милой девушкой, вчерашней студенткой. Она нравилась нам.

На экзамене мне достался билет с вопросом о каких-то предлогах. Не понимаю, что на меня нашло: встал и попросил разрешения взять второй билет. Если я даже слабо знал вопрос, то ответ лежал передо мной: в словаре, которым нам разрешалось пользоваться, написано все нужное об этих предлогах. Учительница изумилась, решила, что я захворал.

Ответил на второй билет на "отлично", но мне поставили четверку.

В солнечный день мы по распоряжению нашего классного руководителя Бориса Евгеньевича пришли в школу. Он сказал, что получил из питомника выписанные ранее саженцы яблони, что разметил участок за школой. Нужно выкопать ямы, посадить саженцы, натаскать воды, и полить.

- За работу!

День прошел незаметно. На месте пустыря появились аккуратные квадраты разрыхленной земли, в середине которых - высокие саженцы.

Сад разросся и радовал глаза раздолинцев, ибо яблони в цвету - одно из прекрасных зрелищ.

Пришел день и мы - бывшие десятиклассники - поплыли по Ангаре на пароходе навстречу неведомому будущему. Ангара была, как всегда, величава и прекрасна.

На берегу Томи в Лагерном саду

Томск - особый город. Кто учился и жил в нем, тот навсегда сохраняет к нему любовь. Университетские традиции, Белое озеро, Университетская роща, Лагерный сад, неповторимая деревянная архитектура, армия студентов и профессоров - все это Томск. Сколько о нем ни рассказывай, все равно расскажешь тысячную долю того, что он заслуживает. Томичи гордятся историей города, знают ее.

Если пойти по проспекту Кирова, то будешь идти по аллее елей. А вышел на высокий берег Томи в Лагерном саду - откроются голубоватые бескрайние дали.

Мне пришло в голову спуститься к реке прямо по крутому склону. Не знаю, почему. Рядом никого не было, покрасоваться не перед кем. Глина осыпалась под ногами, берег отвесный. Как удалось спуститься и не полететь кувырком - трудно объяснить. Не видел, чтобы мой опыт кто-нибудь повторил.

Томск, в котором я прожил почти двадцать лет, был первым городом, увиденным мною. Когда мы уезжали из ссылки из поселка Захарково, то шли пешком от пристани до вокзала. Перед главпочтамтом - подъем. Наверху, напротив - общежитие университета. Перед ним-то я потерял родителей. Засмотрелся. Оказалось, они шли впереди. Успокоили меня.

Не знал я, что в этом доме, у которого я испугался, пройдут мои студенческие годы, а потом и доцентские. В этом доме родился сын Андрей. На этом же месте я чуть не погиб. Переходил улицу, чтобы попасть на главпочтамт. И не заметил поднимающейся машины. Задумался. Увидел ее, когда ощутил сильнейший удар по коленям. Ладно, шофер притормозил, и скорость в гору была невеликой.

Поступил в университет в 1947 году. На факультете (и в нашей 137 группе) учились вместе с бывшими десятиклассниками только что демобилизованные участники войны. Это были особые студенты. Хватив лиха на войне, они ценили учение, университет, дружбу. И хорошо влияли на нас. Нынешний студент мало похож на студента послевоенных лет.

Мне до сих пор снится Томск. Чаще всего - новые дома, груды земли. Видел во сне, как все перерыли и воздвигли красивые здания в том месте, где впадает Ушайка в Томь. Видел строящиеся дома за стадионом, где была деревянная улица без асфальта, а также на проспекте Фрунзе, где мы жили одно время. И каково было мое удивление, когда увидел, приехав на Копнинские чтения, все это наяву. Я любил Томск, университет, рощу при нем, Лагерный сад, Потаповы лужки, Басандайку. Может он мне мстит, показывая, что¢ я покинул?

Все студенческие годы нам преподавал Павел Васильевич Копнин, гордость советской философской науки. Он был нашим шефом - "партприкрепленным", как тогда говорили (теперь - куратор). Это Павел Васильевич предложил мне остаться на кафедре философии университета ассистентом после окончания пятого курса. Я сказал, что мои родители были раскулачены.

Распределили меня в первую школу, где я уже два года работал по приглашению директора. Дело в том, что тогда ввели в 9 и 10-х классах психологию и логику. Нескольких студентов отделения логики, психологии и русского языка (так к 5 курсу стало называться наше философское отделение) пригласили в школы. Дирекция сделала на меня заявку - и вот я штатный учитель, потом завуч одиннадцатого педкласса, а потом и всей школы. Жили мы с матерью в подвальной комнатке, напротив кочегарки той же школы.

Когда умер Сталин и начались перемены, Павел Васильевич разыскал меня и позвал на кафедру. Это было время надежд, воодушевления, борьбы с начетничеством, примитивизмом в философии. Мы - В.Н. Сагатовский, Л.А. Зеленов, я - буквально не ложились спать, не сделав открытия. О моей деятельности в университете в этот период хорошо рассказано в книге "Развитие общественных и гуманитарных наук в Томском университете (1880-1980)", изданной в Томске в 1980 г. к столетию универститета.

В Томске вышли мои первые книги, сделавшие мне имя: "Этика. Очерки", "Заблуждения и пороки", "Благо". В Москве издали брошюру "По совести и долгу". В журнале "В мире книг" (№10, 1966) появилась рецензия на них "О добре и об истине" В.Н. Сагатовского: "Стиль этих работ можно охарактеризовать так: о сложном в них сказано просто, об абстрактном - образно" (с.8).

В Томске я часто выступал перед студентами, молодежью города: читал лекции, вел диспуты. Был руководителем философского кружка студентов, философского кружка молодых специалистов... Популярность мне даже мешала. Я сам слышал, как показав на меня товарищу, парень говорил обо мне как о знаменитости. Это не понравилось, да я и не осознавал все это. Увидел, когда уезжал из Томска. На привокзальной площади было много молодежи. Не придал этому значения. Когда подошел к вагону, толпа тоже двинулась к нему. Подходили знакомые и незнакомые, жали руку, говорили приятные слова, дарили цветы. Потом А.И. Ореховский, мой первый аспирант, прислал хорошее стихотворение "На отъезд Селиванова из Томска". Возмутителя спокойствия выжили из города. Стихотворение начиналось словами:

Не от друзей он уезжает:

Как грустно светятся глаза!

И заканчивалось:

И уезжают справедливые

В другие веси, города,

Чтоб обыватели счастливые

Балдели тихо у пруда.

Да, ситуация в стране изменилась. Был арестован и посажен за выступление на партсобрании на восемь лет Эдик Юдин, ставший впоследствии одним из столпов теории систем. Мой кружок молодежи прикрыли. Масла в огонь подлили братья Мицки (мои студенты), которые тоже были арестованы. На допросе в КГБ они показали, "что не разделяют ни философии Ленина, ни философии Селиванова". Это и спасло меня.

Когда я уехал, в Томский обком пришло письмо В. Хазанова на имя Е.К. Лигачева, тогдашнего секретаря обкома, в котором партийные органы обвинялись в том, что допустили мой отъезд.

Недавно по радио журналист А.К. Омельчук передал интервью томского историка В. Славнина, моего бывшего студента. Он вспоминал меня, говорил, что Селиванов - "ученый колоссального ума"; когда работал в Томске, "отличался свободомыслием и принципиальностью, что не нравилось партийным властям, и они вынудили его уехать".

В. Славнин в "Томске сокровенном" рассказывает, что знаменитый томский старец Федор Кузьмич (его считали императором Александром I), оказывается, жил одно время на Чулыме, в деревне Белый Яр, в с. Зерцалы. Мы жили в Белом Яре, а в с. Зерцалы я пошел в школу. Хорошо помню их. Читал журнал "Томская старина". В №1 (3) 1992 г. хорошая рецензия Бориса Пойзнера "Плодотворность ностальгии: хроника Славнина-внука" (о книге В.Д. Славнина "Томск сокровенный).

...У студентов Томска в пятидесятых годах было два увлечения: симфонический оркестр и каток. Мы боялись пропустить хотя бы один концерт симфонического оркестра. Концерты проходили в прекрасном зале краеведческого музея, бывшем губернаторском доме. Каток - это была страсть. Казалось, тысячи счастливых, красивых лиц встречались по вечерам в дни его работы.

И хотя люблю слушать музыку, знатоком ее не стал. Живопись - другое дело. Из Москвы приехал в Раздолинск, в наш класс, мальчишка-эвакуированный. В поселке жили ссыльные, эвакуированные и такие, как мы. Были эстонцы, латыши, греки, немцы и т.д. Идем в лес собирать ягоды. Мы - это и мальчишка из Москвы. Шагаем по шоссе среди гор вдоль речки Рыбной. Дорога дальняя. Спросил москвича, бывал ли он в Третьяковке.

- Да. И не раз.

Я начал расспрашивать о картинах, называя их. Собеседник действительно знал предмет разговора. Но в конце заявил:

- Ты врешь, что не был в Третьяковке: ты знаешь ее лучше меня.

Он не подозревал, что я читал регулярно журнал "Художник", который мне давал учитель П.И. Никандрин, что я читал статьи о художниках в БСЭ.

Когда попал на выставку Святослава Николаевича Рериха, я обалдел: это была живопись, которой бредил. Горы, портрет жены - невозможно оторвать глаз. И сам Рерих. Он стоял в центре выставки, окруженный посетителями. Я не знал, что делать: то ли его слушать, то ли смотреть картины. С.Н. Рерих был тогда молод. Русая окладистая борода, статен. Русский былинный красавец. А о портрете жены-индианки и говорить нечего. Вот это все и есть искусство. Мои взгляды резко расходятся со взглядами таких теоретиков искусства, как Ермилов, Новиков, Храпченко.

Был на гастролях в Тюмени театр имени Станиславского. Встреча с труппой проходила в областной библиотеке. Я послал записку с вопросом: "Считаете ли вы, что искусство призвано показывать жизнь такой, какова она есть?" Отвечал один известный актер. Он с воодушевлением доказывал правильность такого убеждения.

Отождествление искусства с познанием - вина наших теоретиков искусства и критиков. Искусство призвано создавать прекрасное, отвергать безобразное. Веронезе, Врубель, Сарьян, Дали - вот великие художники.

... О Томске можно рассказывать бесконечно. Но лучше всего он изображен в романе Виля Липатова "Игорь Саввович" и в "Рассказах о Томске" моего бывшего студента Сергея Заплавного, не менее знаменитого, чем Василий Казанцев, тоже бывшего моего студента.

А с Тамарой Каленовой я познакомился так: она пришла на заседание редакции газеты "За советскую науку" и стала постоянным ее членом. Мы подружились, хотя я и был ее преподавателем. Родилась она в Геленджике. После окончания школы поехала в Новосибирск строить Академгородок. В отделе кадров сказала:

- Приехала писать роман о стройке!

Ей ответили, что писатели не требуются, а вот маляры нужны. Маляры, так маляры. И все-таки книжку о стройке она написала - "Нет тишины". Вышла в свет, когда Тамара была студенткой. Она всегда ходила с записной книжкой. Не раз замечал, как ее вытаскивала и что-то писала в любой обстановке. В ее голове рождалась новая повесть "Не хочу в рюкзак!" о гибели скалолазки. Повесть появилась, когда Тамара вышла замуж за Сергея Заплавного, а я уехал из Томска. И вдруг она присылает толстенный роман "Университетская роща" - лучшее из всего, что я читал о дореволюционном Томске. Это роман о ботанике Крылове, основателе знаменитого гербария и университетской рощи.

В 1990 году Тамара подарила вторую книгу романа "Университетская роща". В центре повествования судьба Лидии Палладьевны Сергиевской, профессора, ученицы П.Н. Крылова, которую я хорошо знал.

Стали известными учеными Сысоева Л.С., Завьялова М.П., Бражникова З.В., Петрова Г.И., Мазаева О.Г., Рожко К.Г., Кулемзин В.М., Топчий А.Н., Петров Ю.В. и др. Дружеские отношения с ними завязывались еще в их студенческие годы, когда я преподавал в Томском университете, и со многими они сохраняются до сих пор.

Из деятелей кино знал немногих. Это, прежде всего, друг Валерий Новиков, режиссер Западно-Сибирской студии кинохроники. Он довольно долго жил у нас, когда был студентом и когда работал на Томской студии телевидения. Мама называла его своим вторым сыном. Талантливый, остроумный... Еще студентом, слушая рассказ девушки о том, что она и другие студентки в колхозе на уборке урожая спали, как лошади, он спокойно спросил:

- Как, стоя?

Валерий написал хорошие воспоминания в "Сибирских огнях" о Василии Шукшине, с которым встречался, две интересных книги (личные впечатления) о документальном кино. Особенно хороша вторая - приключенческо-остроумная "Дороги без дорог" (Новосибирск, 1987). Надпись гласит: "Дорогому Федору на память о дружбе длиною в жизнь. Твой Валерий. 16.12.87".

Слушал Михаила Ромма после выхода его знаменитого фильма "Девять дней одного года", точнее после ругательной и несправедливой рецензии Вл. Орлова о фильме в газете "Правда". М. Ромм много рассказывал о создании фильма, о других своих фильмах, хвалил актеров, в том числе Лаврову, снявшихся в "Девять дней..." И было за что. А. Баталов и И. Смоктуновский играли как актеры кино, а не театра: без надрыва, декламации, крика, "без публики". Встреча проходила во второй аудитории МГУ (я был там в ИПК). В этой же аудитории состоялась однажды встреча с "Грузией-фильм". На ней выступила Татьяна Самойлова, знаменитость после "Летят журавли" и "Анны Карениной". Небольшая, невзрачная, некрасноречивая. И вот поди - другая на экране. А. Баталова я слушал тоже раз - в Томске, на встрече его студентами в университете.

... Безусловным лидером в нашей 137-й группе был Юрий Лазовский. Фронтовик, умница. Мы ему подражали. Увидел как-то, что он конспектирует лекцию в тетрадь, разрезанную пополам, как в блокнот. Удобно, да и в карман входит. И стал так же делать.

Собрала нас - парторга, комсорга и старосту - инструктор горкома и начала задавать вопросы с подковыркой о П.В. Копнине. Мы видели эту женщину на лекциях учителя, но не знали, что она из горкома партии. Юрий, парторг, взял инициативу в разговоре с ней в свои руки. Что ему было терять: он видел и не такое. Юрий дал блестящую характеристику Павлу Васильевичу, толково ответил на вопросы инструктора. Уходила она, имея задумчивый вид.

Ю. Лазовский перевелся перед последним курсом в Ленинград, окончил философский факультет университета. Но на работу его нигде не брали. Он говорил:

- Я фронтовик, член партии. Почему же не берете?

- Нет мест, - отвечали ему.

Но дело было в другом: в это время арестовали врачей-евреев, хотевших якобы умертвить Сталина. Психоз распространился по стране. В первой школе, где я работал, немецкий язык преподавала Анна Лазаревна, еврейка. Милая, добрая женщина. Ее любили и уважали. И вмиг все изменилось: к ней никто не походил, никто - ни учителя, ни школьники - с ней не разговаривали. В газете "Красное знамя" сообщалось о происках томских евреев. Рассказывалось о парикмахере-еврее, который якобы заносил заразу при бритье клиентов. Парикмахерская опустела.

Юрий Лазовский вернулся в Томск и стал работать завучем техникума общественного питания - "кулинарного".

Кроме него, в нашей группе учились еще фронтовики: Федорук и Колпаков.

В студенческие годы имеет значение то, с кем живешь в одной комнате в общежитии. Все пять лет без серьезных конфликтов я прожил с одноклассником по раздолинской школе Геннадием Кукариным, с парнем с Алтая Валентином Ельчаниновым, с Виктором Белевским из-под Новосибирска. По году и больше жили в нашей комнате Александр Пушканов, Александр Колпаков, Наль Хохлов.

С Валентином Ельчаниновым дружны до сих пор. После четвертого курса нас послали в Юргу, в военный городок, служить все лето и заслуживать лейтенантские погоны.

Мне слегка повезло в том смысле, что командиром отделения оказался курсант общевойскового училища, который ухаживал за моей ученицей из одиннадцатого класса. Поблажек не делал, но относился уважительно.

30 июня у меня был день рождения. Отметить хотя бы как-то денег не было. Но во время обеда в столовой перед чаем встал Валентин, поздравил меня с днем рождения и предложил отпраздновать его... пряниками. Оказывается, он истратил последнюю пятерку на подарок. Все наше отделение развеселилось. Не помню более теплого дня рождения, чем в Юрге.

Валентин прекрасно играл на мандолине. В университете был оркестр струнных инструментов, созданный и руководимый Владимиром Брындиным, студентом, бывшим фронтовиком. Валентин играл в этом оркестре и выступал вместе с ним на концертах. Об оркестре ходила строчка, переделанная из стихотворения В. Фатьянова:

- В городском саду играет Брындина оркестр...

Когда я уже жил в Тюмени и серьезно заболел, Валентин прилетел попроведовать и поддержать. И когда в Тюмени возник совет по защитам докторских диссертаций, Валентин Александрович вошел в него по моей просьбе. Таков он, мой друг - веселый, отзывчивый, верный. Такова и его жена Бронислава.

В тот год, когда я начал преподавать логику и психологию, существовало раздельное обучение учащихся. Первая школа имени А.С. Пушкина, бывшая когда-то гимназией, - женская. Классы большие. Иду в девятый, на первый урок по психологии. В голове держу тему. Волнуюсь: кто я? - студент четвертого курса, немного старше своих учениц. Открываю дверь. Все в тумане, коленки дрожат. Говорю с ходу:

- Тема урока: "Предмет и значение психологии".

Тишина вылилась на меня ведром холодной воды. Туман рассеялся, и я увидел стоящих и улыбающихся двадцать пять юных красавиц. Рассмеялся. Со мной рассмеялись мои ученицы.

- Здравствуйте, - бодро сказал я. - Садитесь. Меня зовут...

Так начался первый урок для меня на педагогическом поприще. Когда я был завучем первой школы в Томске, пионерская дружина отправилась под руководством старшей пионервожатой Галины Михайловны Сенниковой в поход по берегу реки Томи к Синему Утесу. Я тоже пошел. Дошли до Утеса - высокой скалы. Я проворно спустился по нему к воде и скомандовал:

- Спускайтесь!

Надо сказать, что я тогда увлекался идеями А.С. Макаренко и считал, как и он, что мужество не воспитаешь разговорами о мужестве.

Старшеклассницы легко спустились. Пошла малышня. Многие откровенно боялись. Я видел бледные лица. Столпились у особенно крутой части Утеса. Я поднялся и стал принимать ребятишек из рук вожатой. Все кончилось благополучно. Ребятишки были счастливы, смеялись и поглядывали на Синий Утес, как на Эльбрус.

Писать в газеты я начал давно, еще студентом. Стал членом редколлегии, зав. отделом, одно время редактировал университетскую многотиражку со скучным названием "За советскую науку". За все годы накопилась огромная папка моих выступлений. Во многих из них выразились так или иначе мои научные интересы.

Зарубежную литературу преподавал Николай Александрович Гуляев. Неторопливый в речи, крупный мужчина, с грубыми чертами лица, он был любимцем студентов. Красочная речь, особенно о французских писателях Бальзаке, Флобере, Золя и других, приковывала внимание. Николай Александрович - остроумный собеседник. В те времена обычным событием был приход преподавателей в студенческие общежития для общения во внеучебное время. Однажды в общежитие по проспекту Ленина, 71 пришел Н.А. Гуляев. Зашла речь о стихах. Кто-то из наших студентов спросил:

- А Вы писали стихи?

- Кто не писал их в период полового созревания, - ответил Николай Александрович.

Беседа пошла еще веселее.

Гуляев занимался серьезно и упорно проблемами эстетики. На факультете интерес к эстетике возрос после дискуссии на историко-филологическом факультете о природе прекрасного. Особенностью конференций, дискуссий того времени было то, что в них участвовали наряду с преподавателями и студенты. Каждый мог выступить, если была аргументация. Дискуссия началась с предельно простого вопроса:

- Является ли закат прекрасным, если его никто не воспринимает?

П.В. Копнин, Н.А. Гуляев, Н.Ф. Бабушкин уже тогда пришли к выводу, что эстетические качества не существуют вне отношений к человеку-субъекту.

История Древней Греции и Древнего Рима читал нам профессор Гриневич Эдуард Константинович. Усики, бородка клинышком. Он был олицетворением старой профессуры. До революции, будучи археологом, рыл в Греции. Выпустил в свет книгу "Пешком по Элладе". Рассказывали, что один студент решил подольстить Эдуарду Константиновичу и заявил, что он читал его книгу.

- Какую? - спросил тот.

- "Шагом по Греции".

Профессор чуть не потерял сознание. Э.К. Гриневич долгие годы был директором Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. Он прекрасно знал историю искусства и прочитал нам спецкурс с показом репродукций и снимков.

Не знаю, в каком году его выслали в Томск. Всюду его сопровождала жена - молодая женщина с темными волосами, его бывшая студентка. Потом его сослали еще дальше - в Бийск, в пединститут.

2 марта 1992 года в институте искусств и культуры провел заседание, посвященное 70-летию со дня рождения Павла Васильевича Копнина. Собрались философы города, были и представители естествознания. В кабинете ректора не хватило кресел и стульев, пришлось носить. Доклад о научной деятельности П.В. Копнина сделал И.Г. Степанов из строительного института. Ректор М.А. Капеко и я выступили с воспоминаниями.

Копнин умер в 49 лет. Был всегда строен и весел, и вот поди - рак. Он был и остается первой звездой в послевоенной советской философии. Он - основатель в нашей стране логики научного исследования. Поднял гносеологию на высоту мирового уровня, сделал очень много для развития диалектической логики.

Характерен такой факт. На предпоследнем совещании заведующих кафедрами в Кремле собрались в кучку прямые его первые ученики и один косвенный (Л.Г. Олех). Это: А.К. Сухотин, А.И. Уваров, Е.С. Жариков, Г.М. Иванов, я. Все доктора наук, профессора. Таков был заряд, данный нам. На фотографии, сделанной в один из приездов Павла Васильевича в Томск, Г.М. Иванов. Здесь П.В. Копнин таков, каким мы его помним. Считаю, что она самая удачная.

В университете работал заведующим кафедрой доцент Б. Однажды, будучи в подпитии, он ввалился во флигель, где жили вначале Копнины, и, обращаясь к Павлу Васильевичу, воскликнул с пафосом:

- Каренин, Вронский пришел!

Почему Вронский? Дело в том, что жена Павла Васильевича: Людмила Филипповна была исключительно обаятельной женщиной, очень милой и красивой. Вот она-то и приглянулась Б.

Притязания "Вронского" были пресечены, и незадачливого покорителя женских сердец вышвырнули в окно.

Назавтра весь город знал об этом. А мы... Мы восхищались учителем.

Мы любили П.В. Копнина, но не обожествляли. Он совершал ошибки, как всякий смертный.

У меня сохранилось одно не очень приятное воспоминание, связанное с ним. К студентке нашей группы Розе Косинцевой приехал ее парень, курсант, и Роза привела его на лекцию. Павел Васильевич увидел чужого и спросил:

- А это кто?

Роза объяснила. Тогда П.В. Копнин бросил раздраженно:

- Университет - не проходной двор!

Парень уходил, опустив голову. Мы сгорали от стыда. Однако никогда больше подобного не повторялось...

В 1956 году студенты университета ездили на уборку урожая на целине в Казахстане, тогда Акмолинской области. Я поехал добровольно - вызвался сам - со студентами командиром отряда. В поезде ехали командиры - мои друзья еще со студенческих лет Генна Дун, Константин Рожко, Николай Черкасов. Руководил всеми нами Александр Львович Ременсон, известный юрист.

... Первым из выдающихся деятелей я видел, пожалуй, Гамаля Абделя Насера в его первый приезд в Советский Союз. Было это в Киеве, где он сделал первую остановку. Из аэропорта ехал на какой-то огромной открытой машине. На улицах стояли толпы народа. К одной присоединился и я. Насер с высоты вяло махал рукой встречающим, держась другой за поручень. Он был громадным: высоким, крепким, стройным. Кадровый военный. Лицо помню до сих пор. Ни разу не улыбнулся. Суровое лицо. Темное лицо араба. Подумалось:

- Лицо восточного деспота.

Невольно подумалось. Я знал, что Насер - мужик во! Герой. Н.С. Хрущев дал ему звание Героя Советского Союза, что было встречено в нашей стране с осуждением. После этого иностранцам не давали звания Героя.

Мадибо Кейта встречал МГУ в актовом зале. Я был в ИПК. Зашел в зал, когда встреча началась. Мужчины и женщины, сам малийский лидер были одеты в белое. Красивое было зрелище. М. Кейта произнес большую речь на французском языке, поэтому я многое понимал без переводчика. Уверенно, спокойно говорил он, но речь была начисто лишена образности. Говорил о социализме, дружбе. И когда его скинули, мне было его жалко. Сейчас нет такой дружбы с Мали, какая была раньше.

Первый раз я слышал Н.С. Хрущева в Киеве на площади. Народищу была тьма, но все стояли определенными группами, поэтому к трибуне подойти можно было легко. Все началось с того, что Хрущев отодвинул тех, кто стоял впереди и выдвинул колхозниц и рабочих. Этот демократический жест очень понравился собравшимся.

- Меня не надо было упрашивать поехать в Киев, - так он начал свою речь. Потом пошло о том, что мы теперь - не лапотная Русь.

Когда В.М. Молотов был смещен со всех должностей и назначен послом в Монголию, он отдыхал в "Юности" (доме отдыха МИДа) под Москвой. Там же отдыхал и мой оппонент В.Т. Ефимов из института международных отношений. Я привез ему свою кандидатскую диссертацию. Сидим в комнате, разговариваем. И вижу: за окном - В.М. Молотов. Живой, подвижный, интеллигентный. Распоряжался шутя зятем, который сидел за рулем. Изображал милиционера на посту, указывал, куда двигаться. Невдалеке стояла жена. Когда все пошли на ужин (мы тоже), Молотов вел жену. Они шли, оживленно разговаривая. Выдержка или что иное? В это время только и разговоров было об антипартийной группе Молотова и других.

... Поезд увозил меня в Тюмень. За окном мелькали знакомые станции Предтеченская, Богашово, Тайга... Я сидел в купе, а слезы катились по лицу. Не знал тогда, что меня ждут суровые испытания на прочность на новом месте, что встретятся наряду с добрыми и прекрасными людьми и злые, каких я и не видывал раньше.

ВстреЧи

Просматривая недавно "Дневник философа", который я вел в восьмидесятых годах, наткнулся на запись от 28 ноября 1985 года: "К 70-летию К.М. Симонова было много публикаций. "Новый мир" (№11) содержит его письма. По центральному телевидению сегодня показали двухсерийный фильм "Константин Симонов".

Прочитал это и поплыли воспоминания... Я видел и слышал К.М. Симонова всего один раз в Политехническом музее в Москве на вечере памяти В. Луговского (1962 год).

А первым живым писателем в моей жизни был Георгий Марков. Я - студент Томского университета. Стало известно, что скоро состоится встреча с автором романа "Строговы". Я пошел в "научку" - Научную библиотеку университета - взял роман и зачитался. Первой же книгой, прочитанной в этой библиотеке была "Бегущая по волнам" А. Грина. Еще в школе читал отрывок из "Бегущей" в сборнике, выпущенном в помощь голодающим Поволжья в двадцатых годах. Придя в первый раз в библиотеку университета, я увидел в каталоге книгу А. Грина. Надо было готовиться к вступительным экзаменам, а я засел за "Бегущую". Это не помешало подготовке. Все экзамены сдал на 5.

Роман "Строговы" - лучший роман Г.М. Маркова. Герои его были близки сибиряку, дед Фишка покорял, а синие глаза героини завораживали.

И вот вечер встречи. Одна из самых больших аудиторий на первом этаже переполнена студентами историко-филологического факультета. Выступил доцент Напольский, сдержанно хвалил роман, потом обрушился на фразу "Мало ты березовой каши ел!" Меня удивило, что доцент выражение считал нелепостью: он, по-видимому, его никогда не слышал.

А студентам роман очень понравился. В заключение выступил Георгий Марков. В обычном для тех времен черном костюме, в белой рубашке... Молодой, неробкий. Рассказал, как печатался в первый раз в годы войны роман: бумагу с трудом нашли. Очень сдержанно ответил на критические замечания. Все понравилось в писателе.

Странными бывают причуды судьбы. Георгий Мокеевич родился в 1911 г. в селе Новокусково Томской области. А я в этих местах отбывал ссылку в 1930-34 гг. вместе с матерью. Сохранилась справка о том, что моя мать, бывшая трудпереселенка Новокусковской комендатуры Асиновского района, освобождается с четвертого декабря 1934 г. от выселения в связи с восстановлением в избирательных правах ее мужа. Г. Марков был в то время студентом Томского университета. Теперь его слушало послевоенное поколение студентов. На следующий день пошел в обком комсомола: там в каком-то кабинете должна состояться встреча с молодыми поэтами и прозаиками - авторами небольшого сборника, среди которых были студенты ТГУ. В нашей группе учился Толя Лешков. В сборнике его стихотворение об Александре Матросове. Г. Марков похвалил, помню, это стихотворение, в частности, за строчку "пуля бьет наискосок".

В Томск приезжал П. Вершигора и выступал в университете в зале научной библиотеки. Высокий, веселый, с огромной бородой. Он говорил о партизанах, с кем воевал, о людях с чистой совестью. Юмором он обладал в превосходной степени. Зал "лежал", когда он рассказывал разные случаи из партизанской жизни, особенно о любви - любовь у партизан была посильней любви Ромео и Джульетты. В многотиражке университета "За советскую науку" есть снимок с этой встречи и рассказ о ней.

Стали известными писателями мои бывшие студенты Василий Казанцев, Сергей Заплавный, Тамара Каленова, Геннадий Юров. Анатолий Лешков не стал. А успех ему сопутствовал всегда, когда он на вечерах читал стихи. До сих пор помню строчки из стихотворения об осени, которая

Арбузам выдала лампасы,

Томатам - щечки напоказ...

На вечере, посвященном памяти Владимира Луговского было много поэтов. Блистательно читал свои стихи Евг. Евтушенко. Прочитал он и "Синюю весну" В. Луговского. Оказалось, что отбил хлеб у приглашенной на вечер актрисы. Она приготовила тоже "Весну", сказала об этом. Все мы стали просить ее прочесть. Великолепно читала:

А синий, синий ветер ложится на откосы,

Миром овладела синяя весна...

Евг. Евтушенко предложил пригласить в президиум жену В. Луговского. Вышла из зала молодая на вид, красивая брюнетка. Села рядом с актрисой и они потом весь вечер шептались.

Павел Антокольский рассказал много интересного о поэте. Пришел он в первый раз к Антокольскому в красной рубахе: похож был на цыгана.

- Ох, и любили же его женщины!

На вечере шли и шли записки в президиум. Большинство - к К.Симонову. Сидел он ближе всех к залу. Я смотрел на него во все глаза. Симонов был седым. Это было неожиданным и не соответствовало образу, сложившемуся по снимкам в газетах. Волосы короткие. А лицо молодое, серьезное. И на вечере он ни разу не улыбнулся, не рассмеялся. В жизни Симонов был красивей, чем в кинохронике и на фотографиях.

Он сказал, что давно стихов не пишет, что прочтет свое старое стихотворение об Амундсене "Старик":

...Все подвиги его давно известны,

К бессмертной славе он приговорен,

И ни одной душе не интересно,

Что этой славой недоволен он.

Она не стоит одного ночлега

Под спальным, шерстью пахнущем мешком,

Одной щепотки тающего снега,

Одной затяжки крепким табаком.

Ночь напролет камин ревет в столовой,

И, кочергой помешивая в нем,

Хозяин, как орел белоголовый,

Нахохлившись, сидит перед огнем.

В перерыве все вышли в фойе, а я пошел в курилку с левой стороны зала. Туда пришел Евг. Евтушенко, худощавый, в сером костюме. Потом я рассказывал, что он похож на меня. Зашел еще военный.

Разговор был пустой. Военный жаловался, что негде купить сборники стихов Евтушенко. Поэт разводил руками.

Выступил на вечере Михаил Светлов. Не помню, чтобы он читал стихи, но интересно рассуждал о добре. Ручаюсь за точность фразы, которую он сказал:

- От того, что человек съест вместо одной котлеты пять, он не станет добрее.

Вел вечер, если не ошибаюсь, Николай Тихонов. Уходили поэты вслед за П. Антокольским. Невысокий, скорее коренастый, чем тщедушный, в берете, в плаще, с тростью в руке и трубкой в зубах, он шумно и энергично уходил. Светлов же, небольшой, ссохшийся, болезненного вида, был незаметен в толпе.

Писатели, приехавшие на декаду в Тюмень в 1974 году, уезжали в районы области. Мне было поручено на их заключительной конференции делать доклад "Сибирский характер". В Тобольск приехали утром. Солнце только взошло. И я стал носильщиком у Рины Зеленой. У нее был большой чемодан. Кто-то попросил меня вынести из вагона, донести до автобуса, а потом до теплохода. На перроне Рина Зеленая спохватилась:

- А где мой чемодан?

Ей сказали:

- Не беспокойтесь: его несет доктор философских наук. И она успокоилась на все десять дней. Не то в ресторане, не то в какой-то прекрасной столовой завтракали. Сидели мы с Михаилом Дудиным за одним столом. И вот он выдал:

А Маргарита Алигер

За обедом съела муху.

Очень жаль старуху.

Не бери с нее пример.

Маргарита Алигер сидела от нас недалеко в углу. Мне стало жаль старуху и я отомстил Дудину так:

Михаилу Дудину

Не хватило студеня.

За обедом чуть не съел

Маргариту Алигер.

М. Дудин сердито сказал:

- Нет, уж вы стихи оставьте нам!

И потом он выдавал четверостишия каждый день. Не все были новыми, как сказала одна московская писательница, но все остроумными.

Мне повезло: я был поселен в одну каюту с М.А. Дудиным. Еще и сейчас на лекциях воспроизвожу его стихи:

Оригинальность люди чтут.

Я других не хуже.

Люди по мосту идут -

Я иду по луже.

Возвращались мы как-то вечером после встречи с читателями. Дудин произнес:

Вечер был увенчан

Зеленою и Ленчем.

Леонид Ленч выступал бодро на встречах. Рина Зеленая рассказывала о детях.

Я захватил с собой среди других книг свою брошюру "Истина и заблуждение". М. Дудин увидел ее, полистал, начал читать и всю прочитал. Похвалил, стал часто и подолгу со мной беседовать.

Долго разговаривали о литературе с Анатолием Ананьевым на палубе. В оценках не сошлись. Особенно мне не понравилось, что он хаял Василя Быкова. По душе мне пришелся Геворг Эмин. Брошюру "Истина и заблуждение" я подарил ему. А он мне -"Дождь в Ереване" с надписью "Федору Андреевичу - за гармонию прекрасного с философией. Г. Эмин, Сибирь". Мне близка и понятна лирика поэта. До сих пор повторяю его прекрасные слова:

Я написать хочу слова на музыку дождя,

Зарифмовать порывы ветра,

Найти мелодию легчайших дуновений,

Что слышатся в лесах порой осенней,

И вслух читать речитатив ручья.

Я рисовать хочу, как тополь тонкой кистью

Рисует в небе все, что скажут листья,

Хочу лепить движение и трепет,

Лепить, как ветер встречных женщин лепит,

Хочу понять все...

На конференции после моего доклада выступали приезжие и местные писатели, в том числе те, с которыми познакомился во время путешествия по Иртышу и Оби: Геворг Эмин, Леонид Ленч, А. Ананьев, М. Алигер. Михаил Дудин говорил о призвании поэта:

- Поэт - это судьба!

После конференции он подарил сборник стихов "Татарник" с трогательной надписью: "Федору Андреевичу - доброму спутнику по Иртышу и Оби и, дай бог, другим дорога по воде и суше -сердечно. М. Дудин. 26.7.74. Теплоход "Ленинский комсомол", каюта 260, Нижневартовск".

Из Ленинграда третьего августа 1974 г. поэт прислал сборник новых стихотворений "Гости" также с дарственной надписью. Но обращаюсь я к двухтомнику "Песни моему времени", изданному в Москве в 1986 г. Это наиболее полное издание его стихов в восьмидесятых годах.

С Риммой Казаковой у нас состоялся обмен книгами. Она сидела на моем докладе о сибирском характере. Она приехала на новую декаду литературы в Тюменской области. Я подошел к ней и говорю:

- Римма, примите в подарок брошюру "Оценка и норма в моральном сознании". В ней я цитирую ваше стихотворение о дураках.

Вот оно, это стихотворение:

Живут на свете дураки:

на бочку меда - дегтя ложка.

Им, дуракам, все не с руки

стать поумнее, хоть немножко.

Дурак - он как Иван-дурак,

Всех кормит, обо всех хлопочет.

Дурак - он тянет, как бурлак.

Дурак - во всем чернорабочий.

Все спят - он, дурень, начеку.

Куда-то мчит, за что-то бьется...

А достается дураку -

как никому не достается!

То по-дурацки он влюблен,

так беззащитно, без опаски,

то по-дурацки робок он,

то откровенен по-дурацки.

Не изворотлив, не хитер,

твердя, что вертится планета,

дурак восходит на костер

и, как дурак, кричит про это!

Но умники за их спиной

гогочут...

- Видели растяпу?

Дурак, всю жизнь с одной женой!

- Дурак, не может сунуть в лапу!

- Дурак, на вдовушке женат

и кормит целую ораву!..

Пусть умники меня простят -

мне больше дураки по нраву.

Я и сама еще пока

себя с их племенем сверяю.

И думаю, что дурака

я этим делом не сваляю.

А жизнь у каждого в руках.

Давайте честно к старту выйдем.

И кто там будет в дураках -

увидим, умники! Увидим.

Сидим в ресторане гостиницы "Турист", ужинаем. Декада закончилась. Встала из-за стола Римма Федоровна и куда-то спеша пошла через зал. Мне сказали:

- Уезжает. Спешит.

Я пошел за ней, поднялся на второй этаж, подошел к номеру, в котором Римма жила. Дверь открыта. И слышу:

- Боже, как я одинока!

Конечно, это была поэтическая вольность: не ей бы жаловаться на одиночество. Римма Федоровна укладывала в чемодан последние вещи. Увидев меня, обрадовалась:

- А я вам отложила новый сборник стихов "Набело". Беру сборник, читаю надпись: "Федору Андреевичу Селиванову с добрыми чувствами. 27.1.78". Первые строчки первого стихотворения и дали название сборнику:

Это выдумка - избыток,

запасные ходы - ложь!

Жизнь - не спорт, и не с попыток -

сразу набело живешь.

Взял я оба чемодана... Хотел написать "поэтессы", но вспомнил, как она говорила мне:

- Не люблю, когда меня называют поэтессой. Я - поэт.

Взял ее чемоданы, иду за ней и думаю:

- Знать судьба моя такая быть носильщиком. Таскал чемоданы Рины Зеленой, теперь - Риммы Казаковой. Однако почетно.

Посадил в такси и вернулся в зал. Через короткий промежуток времени Римма Федоровна напомнила о себе. Был ее вечер в Останкино. Я, конечно, прилип к телевизору. И слышу:

- Меня просили прочесть старое стихотворение "Дураки".

И вдохновенно прочла. Смею надеяться, вспомнив тюменских друзей.

И снова запись в "Дневнике философа" 21 мая 1987 года:

"Умер Игнатий Моисеевич Дворецкий - личность своеобразная. Надо рассказать о нем отдельно и подробно".

Игнатий Моисеевич Дворецкий, известный драматург, приезжал в Тюмень три раза. Жил он в квартире горкома КПСС по ул. Ялуторовской, напротив облпрокуратуры.

Когда приехал в первый раз, мы - библиотека и я - решили пригласить его на заседание дискуссионного клуба. На встречу пришло много народу: кто-то читал его пьесы, кто-то смотрел кинофильмы по его пьесам "Ковалева из провинции" и "Человек со стороны".

Игнатий Моисеевич пришел вовремя, даже раньше меня. Невысокий, лысоватый, с небольшим брюшком, в летней рубашке с короткими рукавами... Все обычно. Но когда мы поздоровались, крепко пожав друг другу руки, обнаружилось, что его глаза, его лицо необыкновенно живые.

- А нужна ли эта встреча? - спросил он.

Рассказал о клубе "Искусство и духовный мир личности", кто приходит на заседания. Драматург стал серьезным, полагаю, что он заинтересовался.

Открывая заседание, я рассказал о его творчестве, его пьесах. Пока я говорил, пошли записки писателю. Тогда я не знал, что он тоже пострадал от сталинского режима: отбывал каторгу на Колыме. После смерти была возобновлена постановка пьесы "Колыма".

И. Дворецкий был великолепным рассказчиком. Встреча в клубе прошла задушевно, интересно. Она понравилась и слушателям и драматургу. Такой же была и встреча и с Ю. Скопом.

Я проводил Дворецкого до его квартиры на первом этаже, мы обменялись телефонами. Чуть ли не на следующий день он позвонил и пригласил погулять. Потом мы часто гуляли вместе по старой Тюмени, вплоть до Банного переулка. Игнатий Моисеевич бывал у меня дома, мы угощали его блинами.

Приезжал он в Тюмень писать пьесу, встречался со многими людьми, в частности, с И. Киртбая, с В. Афанасовичем, тогда прокурором города и т.д. Он рассказывал мне о замысле: действие происходит в вагоне поезда, идущего от Тюмени до Нового Уренгоя. Меняются персонажи, постоянными остаются место действия и проводник. Перед последним приездом он выступал перед писателями и общественностью Ленинграда с рассказом о Тюмени и назвал все происшедшее в нашей области за последние - нефтяные и газовые - годы "величайшим подвигом и величайшей трагедией". Это он сам мне сказал. Тогда, когда был еще период фанфар.

Однажды попросил взять его в какую-нибудь компанию молодежи. Вскоре представился случай. Вера Гаретая пригласила меня в гости на блины. Собрались молодые работники КГБ: Василий Павлович, муж Веры, его друг с женой потрясающей красоты (оба кавказцы), были еще ребята, была умная и красивая Лена Куприна, которая понравилась Игнатию Моисеевичу, и которую он пригласил в театр, но она отказалась. Никто из собравшихся не знал, кого я привел. Я сказал только его имя и отчество. Выпили немного, разговорились. Дворецкий помалкивал, слушал, присматривался: какие они - теперешние кагэбэшники. Наконец, Вера попросила меня рассказать о госте. Я сделал это. Все были приятно обрадованы и вначале даже примолкли. Постепенно гость оказался в центре внимания, спорил, рассказывал. Он не был балагуром, весельчаком, душой компании. Брал другим - талантом художника. Острот его не помню. Вероятно, их и не было. Некоторые из его рассказов хорошо запомнил.

... Каждый год с гор в долину спускался Он - всемогущий и всеми почитаемый старец. Его всегда ждали. Всегда был праздник, был праздничный стол. В этот раз его встретил мужичонка и попросил во время пира позвать к себе и шепнуть ему что-нибудь на ухо - все равно что, пусть даже ругательство.

- Хорошо! " согласился великий и сделал так. На следующий год старец снова спустился с гор. Все, как обычно. Но на его месте уже сидел тот мужчина, который его встречал в прошлом году.

... Бедный еврейский юноша возвращался домой с заработков.

По дороге остановился у одного раввина. Но заснуть не мог: не давали покоя заработанные деньги. Юноша пошел к хозяину и все рассказал.

- Давай их мне, у меня не пропадут. Утром после завтрака юноша собрался в путь и попросил вернуть деньги.

- Так я же тебе их отдал, - не моргнув глазом сказал раввин. Юноша умолял отдать деньги, он плакал.

- Соседи подтвердят, что я отдал тебе деньги.

- Позовите соседей, - сказал юноша.

Пришли соседи и в один голос подтвердили лживые слова. Юноша ушел. Вдруг его догоняет раввин:

- Возьми свои деньги. Я хотел тебе показать, какие бывают соседи.

И.М. Дворецкий привез с собой пьесу "Директор театра" и дал мне ее почитать. А однажды вечером позвонил и позвал к себе.

- Закончил пьесу. Хотите послушать?

Пьеса называется, кажется, "Общество кактусоводов". Точно не помню. Смутно вспоминаю, что было сообщение о ее публикации. Пьеса психологическая, сложная и по сюжету и по композиции.

Интересно то, как читал Игнатий Моисеевич. Он вышел с листками в левой руке на середину комнаты и начал стоя читать. Нет, он не просто читал, а как человек-оркестр исполнял все роли. Я словно побывал на спектакле.

Дворецкий говорил, что должен выйти сборник его пьес - 30 печатных листов. Обещал привезти. Когда снова приехал, спросил его о сборнике.

- Задержали. Требуют убрать все сцены, где у меня пьют вино.

Тогда как раз началась очередная кампания борьбы с пьянством. Деятели от искусства вот так решили бороться с ним.

- А вы что?

- Ничего. Подождем. Скоро кампания кончится. Мое имя из нашей литературы не выбросишь.

Уезжая в Ленинград, обещал скоро вернуться. Но - инфаркт. Перенес. И - воспаление легких. Смерть.

Говорить о поэте - это значит в первую очередь говорить о его поэзии, ее истоках. В творчестве Анатолия Степановича Ку-карского был период, когда он занимался философией, преподавал ее в Тюменском индустриальном институте. Мне как заведующему кафедрой позвонил ректор ТИИ А.Н. Косухин и завел разговор о принятии на работу Анатолия Степановича. Конечно, я его знал: журналист, пишет стихи, - но не более. Естественно, я начал сопротивляться: не профессионал. Ректор начал давить, заявил, что его протеже интересуется философией, что в ректорате сидит его жена - редактор институтской многотиражки Н.Н. Родневская, что она ручается и т.д. Пришлось согласиться. И не пожалел ни разу. Сначала он вел семинары, а потом попросил и лекции. Оснований отказать не было. Анатолий Кукарский быстро вошел в напряженную жизнь кафедры. Занятия проводил на хорошем уровне. Устроили мы ему открытый семинар, то есть семинар, на который пришли все преподаватели, кто мог. Бросилось в глаза, что педагог никого не копировал. Его дополнения к ответам студентов не были пересказом учебников. Рассказываю об этом потому, что семинар был по теории познания. Именно теория познания более всего повлияла на мотивы поэзии Анатолия Степановича в те годы. Приходит он однажды ко мне и дарит свой третий по счету сборник стихотворений "Позднее лето" (1972). Листаю, обнаруживаю стихи, посвященные мне: "Ф.А. Селиванову, учителю моему". Вот такой он был: добрый, щедрый, благодарный. Вот это стихотворение:

Ударит мысль - в одно касанье

И вот:

Сидишь, щеками желт.

Невероятный труд познания

Не от незнания тяжел.

Не от того, что нету гения,

Не оттого... И суть в другом:

Сильней земного тяготения

Вчера добытое трудом.

Но разум тем и жив,

Что гонится

Вслед за незнаемым,

За тем,

Чтоб в озаренной непокорности

Прорваться к новой высоте!

Конечно, стихи мне по сердцу: в них слышны были отголоски наших кафедральных исканий. Надо сказать, что это стихотворение прозвучало во время очередной декады советской литературы в Тюменской области (1974 г.). Плыли мы от Тобольска на теплоходе с Михаилом Дудиным в одной каюте. Известный поэт-фронтовик однажды читал "Позднее лето" Анатолия Степановича, который плыл на том же теплоходе. Я не видел, когда был подарен сборник, лишь застал Михаила Александровича за чтением. Он поднял голову, посмотрел на меня и сказал:

- Кукарский-то хорошее стихотворение вам посвятил.

- Да, хорошее, - согласился я.

Однажды Михаил Дудин заметил на пологом берегу реки много упавших деревьев.

- О, что это? - воскликнул он.

Анатолий Степанович вырос на Оби, знал многое о ней.

- Такой лес называется в народе "пьяным".

- Смотри, как точно схвачено, - восхитился наш собеседник. Философские мотивы в лирике А.С. Кукарского проявились и в ряде других стихотворений. Есть очень философские: "Про атом догадался Демокрит... Историю придумал Геродот..."

В разумные начала из начал

Непоколебимо верил Аристотель.

В стихах другого типа часто встречаются философские термины, философские обобщения.

Единый миг на свете много значит:

Как мир изменчив, вечно молодой!

(Сб. "Колокола России")

В другом стихотворении из сборника "Колокола России" есть чудесные строчки:

Мне утро честно обещает,

Что день нелегкий ждет опять.

Хоть нет причины обольщаться,

Но нет и смысла горевать.

В то время, когда А.С. Кукарский работал на кафедре философии Тюменского индустриального института, он опубликовал в соавторстве с Н.Д. Зотовым статью "О негативном влиянии некоторых форм агитации и пропаганды на молодежь" в сборнике "Проблемы социального развития", ч. II (Философия). Статья была для тех времен (1969 год) неординарна. В ней утверждалось: "... многократное повторение превращает высказывание или какое-то теоретическое положение в банальную, надоевшую истину, которая вызывает отрицательные эмоции".

А. Кукарский любил шутить, был остроумным собеседником. Я написал пародию на его стихотворение, в котором были строчки:

За лютость стуж спасибо январю...

За все, за все я жизнь благодарю.

Прочитал пародию поэту: в ней обыгрывалась эта благодарность за все, "за боль - тем более". Анатолий Степанович беззлобно смеялся, взял листок и какую-то строчку изменил, приведя ее в соответствие с размером стихотворения.

Анатолий Степанович говорил мне позднее, что работает над повестью, персонажи которой - философы, что в основе событий -жизнь кафедры. Не знаю, была ли она закончена, если да, то почему не увидела света. Увлечение философией оказало благотворное влияние на поэзию Анатолия Степановича, обогатило его новыми образами, мотивами. Мне очень нравится стихотворение, которым бы я хотел закончить свои воспоминания:

А мы с годами - все добрей и проще:

Раздумьем день отчеркнут ото дня.

Не потому ль взволнованные рощи

К себе зовут настойчивей меня?

Зовут туда, где ливни отшумели

В июньской мимолетности ночей,

И где сосредоточенные шмели

Настраивают виолончель.

Вдали от суеты и невниманья,

Где мы всегда бываем неправы,

Приходит вдруг такое пониманье

Людей и птиц, деревьев и травы,

Что начинаешь думать: так и будет,

И начинаешь веровать до дна:

Наступит миг, и осознают люди,

Что жизнь одна и что земля одна.

ЖЕЛАЕМЫЕ СТРАДАНИЯ

NEW ФИЛОСОФИЯ

Меню для авторов

Добавить статью

Редактировать работы

Зарегистрироваться

Полезные ссылки

Искать похожие?

Скачать мультимедию?

ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ

По стандарту ВАК Республики Беларусь

По ГОСТу Российской Федерации

URL для сайта, блога (постоянный обратный адрес данной страницы)

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY

Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
	01	02	03	04	05	06
07	08	09	10	11	12	13
14	15	16	17	18	19	20
21	22	23	24	25	26	27
28	29	30