Поэсис как принцип космического устроения

Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.

NEW ФИЛОСОФИЯ


ФИЛОСОФИЯ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ФИЛОСОФИЯ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему Поэсис как принцип космического устроения. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Публикатор:
Опубликовано в библиотеке: 2005-02-23

Т.Б.Любимова
Поэсис как принцип космического устроения
“Космос” по-гречески как раз и означает украшение, устроение, приведение в порядок. Было бы, наверное, банальностью утверждать, что любая культура в любом уголке Земного шара в разные эпохи истории в той или иной мере осознавала гармонию Вселенной; примеров можно привести множество, причем независимо от того, насколько развита (в наших глазах и по нашим критериям) была эта культура. Европейцы, завоевавшие индейцев и уничтожавшие памятники их культуры, считали себя более развитыми, хотя известно, что древняя культура майя, например, обладала такими оккультными познаниями, до которых и современные европейцы вряд ли доросли, не говоря уже о внешних проявлениях этих познаний, подобных самому точному календарю, изысканной письменности и грандиозной архитектуре. Но мы не пойдем по пути сравнения культур, потому что они точно так же, как и отдельные люди, представляют собою вполне самостоятельные индивидуумы, личности. Достижения каждого такого индивидуума, их произведения (кстати, поэсис по-гречески означает творческую деятельность, а также произведение этой самой деятельности) могут быть при внешнем сходстве свидетельствами совершенно различных вещей, если не сказать “различных миров”. Общим и сходным, пожалуй, было бы как раз убеждение в том, что мир (или Вселенная) устроен неким прекрасным образом, весьма совершенным, хотя, может быть, и не всегда удобным для человека. Вот свидетельство из совершенно другого места Земли: “Друг другу взаимно соответствуя, сущее взаимно уравновешивается; глаголет оно о полноте смысла, позаботившегося дать каждому все, чего оно достойной”[i], — так сказал замечательный арабский философ аль-Кирмани. Впрочем, для арабской философии это тоже было общим местом. Обычно арабов считают наследниками античности. Посмотрим же. У Платона читаем поразительные слова о космосе как “всесовершенном живом существе”. Это существо по неизвестной причине (ссылка на судьбу и вожделение!) начало неуправляемое движение вспять, т.е. как позже то же сказал Шекспир, время вышло из колеи, и тогда: “Кормчий Вселенной, словно бы отпустив кормило, отошел на свой наблюдательный пост, космос же продолжал вращаться под воздействием судьбы и врожденного ему вожделения. Все местные боги, соправители могущественнейшего божества, прознав о случившемся, лишили части космоса своего попечения. Космос же, повернувшийся вспять, влекомый противоположным стремлением начала и конца и сотрясаемый мощным внутренним сотрясением, навлек новую гибель на всевозможных животных. Когда затем, по прошествии большого времени, шум, замешательство и сотрясение прекратились и наступило затишье, космос взял свой обычный разбег, попечительствуя и властвуя над всем тем, что в нем есть, и над самим собой”[ii]. Можно подумать, что Платон был коротко знаком с теорией катастроф, синергетикой и самыми нашими современными выдумками; точно так же сближают теорию о вакууме как первоисточнике бытия и всех его смыслов с китайской даосской Великой пустотой, из которой развертывается в точной аналогии с современными генетическими представлениями (как живые организмы) 64 ситуации Книги превращений (или Книги перемен, И-цзин); Фуси, первопредок и изобретатель таблиц, не изобрел код из прерывистой и сплошной линий, а просто его знал, поскольку был близок к первоисточнику, и нашел нужный момент, чтобы этот код предъявить или записать, может быть как раз потому, что знание стало к тому времени катастрофически утрачиваться. Возникновение космоса (Вселенной) из “вакуума” или Великой пустоты и исчезновение его или свертывание, что высказывается в идее конца света или в версии Платона “правильного движения” всесовершенного космоса и катастрофического движения вспять, затем восстановления правильного движения; в этом же ряду представлений стоит “дыхание Брахмы”, когда при входе и выходе Вселенная исчезает и снова возникает, — в идеях этого порядка существенно не само представление о творении (здесь христианство и иудаизм как всегда переставили акценты), важно здесь то, что человек каким-то образом об этом знает. Важно то, что человек своей мыслью и знанием посягает не только на устроение мира, но и на его судьбу, и что несмотря на это посягательство его не наказывают, как Иксиона, посягавшего на властительную Геру*.

Ясно, это возможно потому, что человек сопричастен всему космосу и всему происходящему. Но каким образом? Люди как куклы в руках богов или же они посредники между миром явным и тайным, или они столь же велики и могущественны, как боги, но силы их почему-то блокированы (ведь известно, что человек одарен сверхнормальными способностями и многие духовные практики вели к приобретению этих способностей), или же люди лишь потенциально совершенные существа, а совершенный человек был лишь в прошлом, либо будет еще или же он даже среди нас, но рядовой человек не воспримет его, как не воспримет муравей математической (или любой другой) теории. Иными словами, речь идет о сущности или принципе человека; таким образом, космос — поэсис — антропос, вот три неизвестных, составляющих нашу формулу, нашу задачу.

Надежного и убедительного основания невозможно найти и представить для совершенно определенной и окончательной оценки места человека в мироздании, не говоря уже о том, чтобы наглядно предъявить для умственного взора, для интуиции так называемую сущность человека. Точно так же, как нет убедительных доводов для отрицания этой сущности. О поражении рассудка в его намерении эту сущность познать в понятии можно и не говорить, об этом свидетельствует история философии, поскольку последняя себя определяет через мышление в понятиях и не желает покидать границ этого своего самоопределения; об этом свидетельствует и множество попыток схватить эту сущность, которая, разумеется, тут же выскальзывает, ускользает от мертвой хватки понятия, поскольку все понятия без исключения суть ее же собственные порождения.

Тем не менее высшему типу интуиции, так называемой духовной интуиции (которая ничего общего не имеет с бергсоновской) идея этой сущности доступна. Об этом говорят многие как философы, так и теософы, антропософы и также свободные мыслители, не относящиеся ни к какому направлению. Если сгруппировать типологически наиболее удачные “постановки” человека в мироздании, то таковыми следовало бы счесть:

— энергетическую картину человека как индивида, будь то китайская система энергетических каналов, полей, или индийская система чакр в йоге, или же представления о тонком теле, об ауре или какие-нибудь более модернистские идеи энергетики человека;

— метафизическую картину тождества микро- и макрокосма, подробно разработанную арабской средневековой философией и затем заимствованную европейской средневековой философией; опять же китайская система И-Цзин как генотип судеб, событийная развертка человеческой сущности, тождественная (или соотнесенная более сложным образом) космической развертке состояний; сюда же можно отнести боле современные попытки метафизического знания о человеке, наподобие антропософии; любая идея встраивания человека в космос как целое, если он не мыслится чисто материалистически, поскольку последнее (в своем предельном выражении) приводит к устранению, как известно, любого метафизического взгляда на человека и его мир;

— так называемые мифологические представления, то есть то, что осталось от прежней, более высокой или более целостной ступени познания человеком своей сущности; сюда же относятся так называемые сказки народов мира; сказки обучают детей и взрослых, которые как дети, тайноведению; чтобы увидеть эзотерический и оккультный смысл сказки, надо, конечно, иметь соответствующий орган видения; дети, как раз, самые мощные оккультисты (они не знают страха, у них нет сомнений, жалости, силы их не надломлены до включения их в социальное тело);

— всевозможные идеи родового существа: Большого человека, Адама, Пуруши, Первопредка и т.д.; а также идея социальности, выходящая за рамки представлений о механическом сложении индивидуальных воль, представлений, чувствований и других особенностей индивидов, составляющих, якобы, эту социальность; иными словами, идеи, касающиеся “тайны социальности”; сюда же можно отнести и идеи о судьбах человечества, об истории как целом, ее начале и конце и вообще, идеи, касающиеся человека и мира как родового существа во времени.

Современные попытки синтезировать эти разрозненные осколки скрывающегося за ними или уже утраченного знания почему-то не удовлетворяют, может быть как раз потому, что они и не должны быть синтезированы, подобно тому, как не должны быть “синтезированы” корни дерева и его листья, его цветы и плоды, хотя все это одна живая сущность. Именно утраченную искомую целостность, к коей принадлежат эти осколки разбитого зеркала, видимо имел в виду Р.Генон под “истинно духовной традицией”.

Очевидно, что научные, в том числе, любые материалистические представления и установки здесь бесполезны, так как они не имеют дело с сущностью человека (Гегель даже определял человека в “Феноменологии духа”, как “самость, лишенную сущности”), этот вопрос заранее выносится за скобки при научной постановке вопроса; бессмыслен и для науки вопрос и о месте человека в мироздании; оно предполагается в этом случае чем-то известным и постоянно фиксированным, если не исчезающе ничтожным. Есть, конечно, попытки в синергетике или в исследованиях парапсихических явлений превзойти принципиальные методологические ограничения науки, но установка на полностью объективированное и предъявляемое на некоем общезначимом “табло” уже выработанного языка науки, эта смирительная рубашка методологии, просто аннулирует саму задачу.

Но и упомянутые выше великие системы прошлого, относимые к рубрике “знания за пределами науки”, как таковые сейчас тоже могут претендовать лишь на статус музейного экспоната; так оно в действительности и есть, во-первых, потому, что они не могут быть как следует поняты современным человеком (он просто сам уже другой), к тому же они интерпретируются, как правило, с научной, заранее ограниченной известными предпосылками, точки зрения; во-вторых, возможно, что и они (великие системы) утратили свою истинность, ибо она источилась от многовекового превратного употребления. То, что было верно для одного состояния родового сознания и степени связности с ним индивидуальных сознаний, для другого состояния окажется неверным, а сегодня оно, вероятно, другое.

Возможно также, что существуют совсем тайные учения (ясно, что не те, которые печатаются миллионными тиражами), известные лишь немногим посвященным, но говорить о них у нас нет никакой возможности; это было бы нечто подобное шпионажу, то есть совершенно незаконно: раз нечто скрывается, значит оно должно быть скрыто или недостойно того, чтобы быть открыто. Во всяком случае, познание великих (или просто даже достойных внимания) истин не допускает никакого беззакония; напротив, чем выше и значительнее истина, тем важнее качества ее воспринимающего, не говоря уже о том, что понимание параллельно деланию, в любой эзотерической системе “знать” означает смочь исполнить. На определенном уровне первостепенную важность приобретают нравственные качества, на другом — интеллектуальные, затем может быть, — творческие, эстетические, энергетический потенциал или еще что-нибудь. Как учили суфии, в каждом состоянии могут быть открыты вполне определенные истины, каждая “стоянка” (достигнутый уровень, в их терминологии) есть достижение личности, когда ей становятся доступны определенные состояния.

Таким образом, остается не очень много возможностей судить и что-либо осмысленное высказывать по нашему предмету.

Возможности эти таковы: первая возможность — это свидетельство от себя, ведь каждый есть человек и, следовательно, причастен каким-то образом человеческой сущности и занимает определенное, возможно, уникальное место в мироздании; мало того, каждый и так уже свидетельствует об этом буквально самим своим существованием, любым своим словом, мыслью, проявлением и непроявленными потенциями. Вторая же возможность — это откровение. Для первой возможности трудность состоит в сборке воедино всех разрозненных свойств, проявлений и потенций. Что же касается откровения, то здесь трудность чисто внешняя: ведь тому, кому нечто дается в откровении, не надо доказательств, разъяснений; ему истина дается именно в готовом виде и с абсолютной убедительностью, как Афина Паллада из головы Зевса, что, разумеется, символизировало для греков рождение тайного знания, мудрости при раскрытии третьего глаза и “тысячелепесткового лотоса”. Но как только получивший откровение начинает его сообщать, то есть буквально делать кого-нибудь со-общником, то сразу возникают неодолимые трудности*. Мы имеем в виду “живое откровение”, если можно так выразиться. Каждый человек ежесекундно пребывает в информационном потоке; информация подобна времени, она никогда не прекращает идти, но человек (и любое другое существо во времени) вынужден от нее закрываться. Причем этот поток вовсе необязательно локализован в бессознательном (ни в смысле Э.Гартмана и, уж конечно, не во фрейдовском подсознании); это скорее бесконечный океан, и если нет цели в нем раствориться, надо не открываться, а закрываться.

Откровение — это лишь способ, а не качество получаемого знания, когда его получают сразу, без рассуждения и размышления, а нередко и без обращения к опыту; его, однако, не следует отождествлять с интуицией, так как оно приходит из внешнего по отношению к индивиду источника. Итак, знание получают более целостное, компактное и, главное, сразу. Например, человек “в духе” может задать вопрос о том, что его интересует, и тут же “услышать” ответ, причем о вещах, ранее этому человеку совершенно неизвестных, например, о каких-нибудь исторических событиях. Самое интересное, что ответ, который никак не мог заранее знать вопрошавший, может быть совершенно точным и с такими деталями, о которых мог бы знать лишь присутствовавший при этих событиях человек. Эти вещи известны в парапсихологи, хотя почему они относятся к “пара-” неясно, к “пара-” должно быть отнесено скорее наше глухое незнание и закрытость*, если признавать существование ноосферы, информационного поля Земли и саму Землю не считать только мертвым космическим телом, каковым она, конечно, быть не может; по качеству и по содержанию получаемые откровения — мы так вынуждены их называть, потому что получаем мы их только тогда, когда приоткрываем для них свое сознание, — могут быть какими угодно; их важность и значимость при отборе и распространении определяются многими, в том числе локальными силами, социальными механизмами, родовым сознанием, но метафизический смысл может, конечно, от этих механизмов ускользать. Важно только, что этот поток постоянен и что потенциально каждый человек может осознавать в той или иной степени постоянно получаемые им откровения. Например, человек, прислушивающийся к “воле Бога” и старающийся ей следовать (или к воле богов, это в данном случае безразлично), движется по каким-то силовым линиям в этом потоке, у него вырабатывается к ним особая чуткость, он “уповает на волю Бога”, то есть на эту силовую линию в океане информации.

Если человек не ищет себе со-общников, не сообщает свои откровения, а следует великой максиме Эпикура “живи незаметно”, просто живет в согласии с волей богов, то никаких сложностей возникнуть не может, если разумеется, он сам по своей воле не отступит от “ведения” (ведать и быть ведомым одно слово). Трудности возникают в столкновении с социальностью. Выберем самый классический пример, Иисуса Христа. Не будем вступать в богословские споры относительно его божественной и человеческой природы: христиане верят, что он Бог, остальной мир в это не верит. Обратим внимание на один лишь момент: если он Бог, то следует верить его словам, правда, они переданы всего лишь другими людьми, но поскольку иного источника информации нет, то следует поверить этим словам; в таком случае, мы не должны считать его Богом*, ибо он говорил: “Что ты называешь меня святым? Один Бог свят!”, следовательно, он сам себя Богом не считал. Или же: “Я говорю от имени Пославшего меня”; правда, он не отрицал, когда его именовали “Господь”, но господствовать ведь может и человек. Иными словами, если верить, что он — Бог, то надо его не считать Богом. Далее вступает в игру знаменитый тезис о троичности и “верую, потому что абсурдно” (современные исследователи, правда, это изречение Тертулиана истолковывают прямо противоположным образом, но важно лишь то, что приняло форму исторически утвержденного; утверждалось тем самым разрушение гармонии познавательных способностей, узаконивалось деспотическое вероломство по отношению к высшему разуму, а вовсе не к рассудку, как это представляют историки христианства). Но во всяком случае, Иисус всегда прислушивался к воле Бога, “Отца” (с тем же успехом можно дать Ему и любое другое имя), получал откровения; мусульмане, например, признают его как пророка (Иса). Мухаммад тоже получал откровения, и хотя его называли только пророком (а впоследствии совершенным человеком), проблема “социализации”, так сказать, откровения здесь точно такая же, как и в первом случае. Человеку, получающему откровения и их сообщающему, начинают приписывать божественные прерогативы, наделяют его не присущими ему свойствами, а теми, которые нужны данному социуму. Дело не меняется, если речь идет о “вселенском заговоре против человечества”, организованном некими силами и проводимом через “мировые монорелигии” (иудаизм, христианство и ислам), как об этом, например, пишет Авдеев в книге “Преодоление христианства” (1994). Механизм пристраивания социальности к индивидуальному откровению все равно остается тот же. Ведь никто не станет отрицать, что в случае упомянутого заговора “харизматические” личности (специально их воспитывали или они от природы обладали соответствующими дарами, это не имеет значения), равно как и без такового, личности эти могли получать откровения, даже должны были их получать. Источники, правда, могли быть разные. Но в “Космосе” (в смысле божественного устроения мира) все на своем месте.

Итак, социальность встраивается между пророком и откровением и заставляет их обоих служить себе. Социальность же в определенном смысле это вывернутая наизнанку и сжатая (скомканная) информационная оболочка Земли. Последняя фокусируется в человеке (в его теле и в его сознании, в виде полей, энергий и так называемых мысле-форм в сознании), но в общении и всевозможных социальных институтах и соответствующих культурных формах фиксируется вывернутой наизнанку. Поэтому Мухаммад, возможно, отшатнулся бы от своих последователей, а Христос не захотел бы называться христианином (в особенности, “воцерковленным”). Не надо быть особо прозорливым, чтобы понять, что так называемое сегодняшнее “возрождение” церкви есть та же государственность с ее интересами, эксплуатирующая духовные потребности людей. Итак, первая трудность, связанная с откровениями, возникает при их социализации; она их деформирует и ставит на службу. Кстати, только в этой связи приобретают значимость вопросы об истинности откровения, о том, чтобы “доказать” или “проверить” те сообщения, которые получают таким образом. Проверка, доказательство и есть приемы социализации знания*.

Вторая трудность вытекает из первой. Помимо масштабной социализации (институализации, превращения в социальный институт, в данном случае в институт религии с соответствующей церковной организацией), откровения могут, не выходя на уровень института религии, включаться в непосредственное общение; так оно чаще всего и происходит. В этом случае его низводят до общепонятного или приемлемого уровня, истолковывая и приспосабливая полученное содержание откровения к своим нуждам. Уровень при-общающихся ведь очень разный, редко, почти никогда он не бывает вровень с посланником или “откровенником”. Бог говорит с человеком всегда, но человек почему-то его редко слышит. Откровение, вообще говоря, есть вечное для временного. Но содержание (информация) не может быть вечным; “вечность” передаваемого в откровении заключается не в содержании, а в истинности того, что передается, содержание же само всегда ситуативно и конкретно. Даже если открываются великие истины, заповеди или знания, все равно они ситуативны и конкретны и имеют особый смысл именно для того, кому они открываются в первую очередь. Вот почему так странно выглядят в текстах откровений, например, в Коране, конкретные эпизоды или имена врагов, коих уже давно нет в живых и битвы уже давно отгремели. И в этом случае прибегают к аллегорическому или символическому истолкованию, коих само по себе откровение не требует. Но и нравственное содержание, то есть заповеди и законы, равно как и метафизические идеи, получаемые в откровении, также ситуативны. Они были открыты для употребления именно этим народом или отдельным человеком в их особой ситуации и несли определенный смысл.

Обычное, точнее ставшее таковым в так называемых религиях откровения, отношение к откровению прямо противоположно тому, которое следует их самой сути его. Ведь даже если некое определенное содержание открывается человеку — Бог, Абсолют, Мировой Разум, высшая сила или кто-нибудь еще, то ясно, что источник этот превосходит наличное состояние сознания человека (этот источник может быть и в самом человеке: “познай самого себя и ты познаешь Бога”, как утверждал пророк). Источник этот превосходит обыденное соотношение познавательных способностей, но в самом факте откровения (то есть в самом способе получения знания) еще ничего не утверждается ни о человеке, ни об источнике, ни об их отношении, кроме того, что источник превосходит человека в том, что открывается.

Если речь идет о Божественном источнике, то этот источник превосходит во всем, по определению. Это превосходство во всем, потенциальная возможность такого источника, переносится и на другие случаи, более ограниченные и конкретны, а частному содержанию придают статус универсального. Но что-то сообщается всегда от имени вечности для времени, то есть для данного места, времени и общей ситуации мира, кроме того, и для данного “сердца”. Понятно, что откровения всегда сообщаются через “сердце”, а затем выводятся в сознание субъекта, деятеля, в родовое сознание данного народа, то есть каким-то образом оформленного конкретными свойствами определенного центра, точки во времени, которую нить откровения связывает с вечностью того локального центра, из которого исходит поэсис, творческая гармонизующая деятельность, или, по терминологии Платона, “местные боги, соправители могущественнейшего божества”. Содержание откровения как таковое годится только для этого именно локального центра и в этой именно определенности. Например, Моисей (опять же независимо от исторической достоверности сведений о нем) получил откровение для определенного народа (части населения Древнего Египта), который настолько одичал в рабстве, что ему напоминалось через пророка о самых первичных и основных правилах поведения, без соблюдения которых человеческая сущность утрачивается (прежде всего, “не убий” и “возлюби Бога”, если об этом напоминалось под страхом смертной казни и отлучения от общины, то значит об этом было прочно забыто). Иными словами, через Моисея, который сам был убийцей, приказывалось перестать разбойничать и сделать определенные усилия, удерживающие народ от деградации. Моисей не только был убийцей, но и, как большинство уводимых им людей, он был болен (рука у него была “белая” и лицо он постоянно закрывал от взглядов людей); он и должен быть одним из тех, для которых он пророчествовал. Кстати, эту версию о больном пророке эффектно развивает Х.Борхес в одном из своих рассказов. Итак, народ призывался сделать определенное усилие (духовное прежде всего). В исторической и социальной памяти запечатлелось только то, что к ним обращался Бог с требованием следовать Закону. Египтяне, среди которых они прежде жили, уже тысячелетия следовали Закону и постоянно получали откровения, но “избранный народ” учинил там “пролетарскую революцию” (из истории Египта известно, что и там был период “коммунистического правления”, когда был брошен лозунг всем все поровну и страну постигло небывалое разорение. Вероятно, это и был знаменитый “исход” с египетским золотом, из которого Аарон отливал золотого тельца).

Вообще, с этим исходом история произошла довольно темная и неприглядная. Во всяком случае, откровение, о коем шла речь, было дано для того места и времени и соответствовало тому состоянию мира. В этом факте соответствия (то же самое можно сказать и об откровении Мухаммада и о всяком другом) определенному моменту во времени еще не предполагается идеи истории, ее смысла, формы, ее хода и исполнения. Факт состоит в том, что в некие точки времени в некоем месте посланнику (уровень его может быть самым разным) дается откровение для чего-то и для кого-то. Масштабы употребления того, что в откровении содержится, могут быть самыми разными, но они всегда ограничены и определенны: от вечности для временного употребления. Религия же как социальный институт использует их прямо противоположным образом: в почти любой религии содержание их полагается вечным. На каком же основании? Только на том, что источник их вечен. Время как развертка или, может быть, оболочка вечности есть она же самая, но в последовательности одного за другим (в полагании иного, как выражаются диалектики) или, говоря точнее, одного вне другого; в конце времен развертка вечности будет свернута опять в точку вечности (найден точный образ: небеса совьются как свиток) и все совпадет со всем, о чем говорится во многих религиях в эзотерической традиции: эта идея конца света, страшного суда, последнего дня. Теперь же все вещи, существа и, соответственно, идеи распределены во времени и все они неким образом — наука нам не указывает, каким именно, — связаны, замкнуты на Бога, пребывающего вечно. Понятно, что откровения есть лишь сообщения, цель которых способствовать определенным изменениям в творении или сохранению сложившихся форм и обстоятельств, существ. Короче говоря, откровения всегда даются по обстоятельствам и соответствующим образом обставлено. Но проходит время, меняются обстоятельства, оно утрачивает силу и перестает быть соразмерным другому времени, должно быть новое откровение. В сущности говоря, откровения как даются ежесекундно, так и получаются, все дело в том, что из моря откровений люди начинают выделять так называемые “общезначимые”, остальные отступают и становятся фоном, обыденной жизнью и даже лишаются доверия. В этом коренится опасность лжи, которая существует для любой религии как социального института. Институт, как закостенелая социальная форма, всегда отстает от хода времени, поэтому он всегда имеет тенденцию к ужесточению вплоть до самых тиранических проявлений типа инквизиции или преследования иноверцев.

Обратимся к другому варианту символического объяснения того, как же человек получает “информационное обеспечение” своей деятельности. Это миф о Прометее, на первый взгляд более богатый смыслом и более светлый. Прометей, обычно переводят как “прозорливец”, буквально “опережающий мыслью” и его брат Эпиметей, то есть “запаздывающий мыслью”, — основные герои этого мифа. Миф этот очень богат по смыслу и допускает большое число толкований. Нам достаточно лишь одного момента. Прав был Фалес бессмертный: все наполнено богами. Но отношения между ними — это запись именами богов и их свойствами, как буквами, метафизических истин и отношений. Прометей старше Зевса и олимпийских богов, но вынужден красть для своих воспитанников — людей — предназначенный им дар, огонь. Помогает ему кто? Как ни странно, сама Афина, то есть мысль Зевса, мудрость. Огонь якобы небесный, от колесницы Феба. Но такой огонь не просто стихия, наподобие подземного огня, который тоже с ним связан, поскольку Прометей иногда отождествлялся с Гефестом. А его прикованность к горе, к камню есть его тождество с минеральным миром, с камнем; гора же, как известно, может извергать пламя. Но миф утверждает, что хотя он многим напоминает Гефеста (искусностью, он обучает людей искусствам и ремеслам, и в общем, он основоположник культуры), но огонь все же имеется в виду как некая причастность движению солнечной колесницы по небу. Так вот оно что! Он помогает людям “овладеть временем”. Ведь это во времени “все горит, мерами вспыхивая и мерами угасая”, но так как масштабы процессов разные, мы это вселенское горение, “пожар” воспринимаем как взаимодействие веществ. Поэтому этот “благодетель” подбросил человеческим существам идею может быть весьма катастрофическую; это идея опережения, ускорения, спешки (не напрасно имя его переводится как “мыслью забегающий вперед”), то есть замены качественного вызревания количественным интенсивным пожиранием среды и обстоятельств. Кстати, если обратиться к другому мифу, к притче о съедании яблока в райском саду (впрочем, все мифы средиземноморья в конечном счете восходят к Египту, наследнику атлантической мудрости, как утверждает эзотерическая традиция), то в этой притче о яблоке есть прямое указание на нарушения скорости и, соответственно, качества взаимодействия первичной сущности человека (Адама, который и есть Слово Бога) с обстоятельствами, обстояниями этой сущности, то есть с оболочкой. Оболочка эта “затвердевает” при насыщении ее “твердой пищей”, материализуется: огонь ускоряет именно усвоение “твердой пищи”; отбросив яблоко, он превращает других Божественных тварей в поедаемое, в пищу для человека, в “мясо”; другие же существа и сущности тоже “слова Божии”; они таким образом самовольно приносятся человеком в жертву своему телу, которое от жертвы (жратвы) тяжелеет, твердеет, обращается как бы в жесткую скорлупу ореха для души; душа начинает телу противостоять, тяготиться им и чувствовать от него неизбежную зависимость и в нем — источник страданий. Мир становится наполненным страданиями и полагается человеческой сущностью как продолжение своего тела и одновременно противостоящее “другое” своему телу и самости. Итак, Прометей, одарив человека огнем, наделил его скорлупой тела: в мире он вылепил его как скульптор из глины. Прежние дары: огонь, знания, искусства, науки, ремесла, все это было открыто Прометеем людям из жалости к ним. Последний дар был не откровением знаний и умений, а напротив, “закрытием”, забвением: он опять же из жалости лишил людей знания срока смерти. Понятно, что душа, как искра Божия, частица “вечного” огня — всезнающа, но в своем противостоянии телу, “темнице души”, она впадает в заблуждение (вспомним, конечно, о познании как припоминании). Брат Прометея, Эпиметей, запаздывающий мыслью, послужил, якобы, косвенной причиной несчастий для людей, третий брат — Атлант продолжает поддерживает небо; но Афина помогает только Прометею, она научила его “архитектуре, астрономии, математике, навигации, медицине, металлургии, и другим полезным ремеслам, которые он передал людям”[iii]. Он помогает родиться Афине из головы Зевса (иногда эту роль выполняет Гефест, стукнув большим молотком Зевса по голове). Для нас это отождествление Прометея и Гефеста (и с ними третья — Афина, мудрость) важно и очевидно, потому что оба они символизируют творческий аспект деятельности, только один — обучает, а другой сам делает все своими руками. Оба связаны с одними и теми же стихиями (огонь, металл, камень). Гефест, правда, сын Зевса, а Прометей враг его, но это уже относится к другому смысловому слою и мы не будем касаться других моментов мифа. Кроме того, намеренно обращаясь к разным эпохам и культурам, к которым эти смыслы относятся, мы не принимаем во внимание требования ограничиться определенной традицией, у нас нет цели истолковать “исторически достоверно” какой-то определенный миф, для нас это совсем не имело бы никакого смысла. Напротив, мы наблюдаем лишь смысловые шифры, законспирированные в фигурах мифа, как в алхимической формуле законспирированы химически вещества и психические состояния под разными именами и названиями планет. То же самое можно было бы показать и на другом материале, сказок, например, афоризмов, алфавите. Традиция (с большой буквы), то есть единая Духовная Традиция как отпечаток мысли Бога не знает ограничений по месту и времени. Локальные традиции относятся к той великой Традиции как результаты человеческого творчества к творению Бога, к миру, Вселенной, ко всему в целом. А Бог говорит, когда хочет, а не когда предписывает человек.

***
Итак, греческие боги — это метафизический и тайновидческий алфавит; но это не только знаки, они намагничены, магичны, то есть имена, ритуалы, жертвы и прочие способы связи с соответствующими силами (или сущностями) обладают действительной значимостью. Нам сейчас трудно стать на эту целостную точку зрения, и чтобы понять человека другого времени, надо им в какой-то мере стать. Очевидно, во всяком случае, что такого разрыва между знанием и исполнением, действием, конечно, не было. Поэтому и искусство отождествлялось с умением, технэ. Только во времена Платона началось непоправимое расщепление “слова”, от которого отделялось бессловесное, немое “дело”. Платон выгоняет поэтов и актеров из своего идеального государства потому, что они служат этой деградации слова. Оно, естественно, теряет свою мощь, перестает творить — быть поэсисом, то есть творческой гармонизующей деятельностью. “Театр” начинает отделяться от театра жизни, тем более, от космоса. Платон, хотя и был реформаторов-реставратором и одним из препятствий своей реформаторской-реставраторской деятельности считал современное ему состояние культуры, в частности, театр и профессию актера, расшатавшую самотождественность статуса гражданина, расщеплявшего этого “субъекта”, центр приложения гармонической деятельности всего целого (поэсиса всего государства), тем не менее с уважением относился к Гомеру. Да и его собственный способ философствования, который сегодня называют “мифотворчеством”, свидетельствует о том, что он пользовался именами богов и связанными с ними легендами (или приписываемыми им событиями) как смысловыми генотипами, зернами, из которых развертываются вполне определенные смысловые ряды. Ему, конечно, понятен был Гомер как тайноведец, в рисунке событий, чувств, ситуаций, в соотношении богов, героев, судеб закодировавший более древние и более целостные знания, помимо тех, которые прямо высказывались в сентенциях. Почему здесь речь идет о Гомере? Потому что еще просвечивающее древнее знание в более поздних культурных формах — в философичности Платона и в театральности расцветшего в то же самое время искусства — это знание уже не удерживается. Следовательно, возникает потребность в специальных приемах и даже институтах по его сохранению, консервации. Возникает “наука” (в древней магической форме).

В конечном счете наука утрачивает все, размагничивается. Поэсис окончательно ее покидает, как ранее он покинул философию. Искусство и разросшийся на магической стороне мира институт религии как будто его сохраняют. Но это уже более поздняя история. Здесь важно утвердиться на позиции, что древние отнюдь не были наивными (очень умилительно звучит отзыв современного философа, например, о Фалесе как “наивном материалисте”; мы не знаем того, что знали они, а умеем и того меньше). Эта позиция поможет нам избегнуть скачка в интерпретации, когда какому-то событию из жизни богов непосредственно приписывается значение исторического события или прямого олицетворения какой-то природной силы. Например, Афродита переселилась с острова на материк это значит, пишет интерпретатор, что культ ее распространился на материк. Конечно, распространился, но может быть это значит, что люди, поклонявшиеся ей и приносившие ей жертвы, обрели большие возможности и усилились, то есть они получили поддержку от той космической сущности, которая носит это имя. В сущности, в современной философии термины ничем не отличаются от имен греческих богов, чем, например, не имя для бога (какого-нибудь) — “философема” или “парадигма”? Спокойно могут занять место древних горгон.

Существовала или нет конкретная подоплека событий Илиады и Одиссеи — это не имеет значения. Самый общий смысл — Троя есть мир, битва за овладение им и есть жизнь героев. Судьбы героев и есть те ряды смыслов, которые развертываются из “смыслового зерна”, руководства и соучастия богов. Конкретных подтверждений присутствия этого метафизического уровня в поэмах Гомера можно привести много. Самый очевидный — сам Одиссей. Имя это означает — странник, скиталец. То есть он и есть собственно человек, жизнь как странствие. Каждая ситуация в этой жизни — просто буквально учебная, так что вся поэма это как бы учебник типичных ситуаций, тоже своего рода И-Цзин, но по европейски. Что значит, например, превращение его спутников в свиней? Ясно, что это его же собственные состояния, подверженные низким страстям; или же эпизод с сиренами? Прозрачное поучение — заткнуть спутникам уши (чтобы обольщение не будило страсти), крепко связать собственное “я”, лишив его самодеятельности. Но самый интересный образ в этом отношении — образ покинутого родного острова, где он сам царь. Кто такая Пенелопа (имя означает “ткущая” или может быть она не ткала, а вязала, хотя у Гомера упоминается огромный “станок”, по крайней мере в переводе Жуковского).

Вязать, то есть путать и петлять линию, нить времени — а это нить времени, потому что обозначено чередование “день-ночь”, то, что случилось, наплелось днем, отменяется, распускается ночью — может только одно существо, а именно судьба. Пенелопа, то есть ткущая линию или ковер судьбы и есть ее иероглиф. Таким образом Одиссей оставляет свой дом и свою судьбу. Сын его тоже обозначен важным именем — Телемах, “теле” означает либо конец, либо цель, свершение. Таким образом он оставил личную судьбу и окончательное свершение, завершение своей судьбы дома, на острове, где он царь. Его остров — это ближайшие обстоятельства, которыми он владеет без усилий. В своем большом путешествии по жизненному морю он испытывает свои духовные силы; спутники, друзья его, это его состояния, под игом страстей на острове Кирки они теряют человеческую сущность, Гермес его спасает магическим образом, дав ему противоядие. Полифем — “многоречивый”, о котором много говорят или который много говорит (многими голосами?). Грейвс считает, что его круглый глаз не есть эмблема солнца, он думает, что здесь произошло отождествление доэллинских киклопов (кузнецов Гефеса) с элементами других культов: “Следует сказать, что только у бога Ваала, Молоха, Тесупа и Полифема (“знаменитый”), требующего человеческих жертв, выкалывали глаз, и совершивший это деяние царь с триумфом гнал к себе украденных у него ранее баранов”[iv]. Но пусть даже здесь и соединены элементы разных культов, смысл у них, возможно, один и тот же. Полифем — многоречивый, многоголосый, может быть истолкован в духе теории пра-толпы как доиндивидное, толпообразное состояние человека, которое надо победить или, по крайней мере, ослепить, лишить его некоего органа познания; человек в состоянии пра-толпы многократно увеличивает свои физические и психически возможности, он пребывает постоянно как бы в экстазе, но он не действует, опираясь на свое внутреннее “я”, он полностью подчинен этой, на много порядков усиленной энергетике. И в цивилизованном обществе это состояние воспроизводится (будь то действительно стихия толпы или военный строй, массовый психоз или паника), но в то время в этих упомянутых в цитате культах и заодно и в фигуре “многоголосого” Полифема закреплено расставание с той формой социальности, которая, хотя и была для телесной жизни выигрышна — киклопы в числе 12-ти жили на острове не тужили! — но для духовного совершенствования, для испытания судьбы и для поэсиса были совершенно непригодны. А время для всего этого уже настало. Это приключение Одиссея, таким образом, отмечает общеродовое (важное для всего человеческого рода), а значит и космическое событие, отречение от толпообразного существования и, соответственно, такого же состояния сознания. Иными словами, каждое событие здесь есть наставление о типичных ситуациях, силы в которых обозначены героями и богами.

Целостность, скрываемая за мифологическими фигурами, конечно выходит за границы поэм Гомера. Но и другие мифы только подтверждают метафизичность таящего за ними знания. Например, миф о Лаокоон. Это был жрец Аполлона, но прогневавший его тем, что женился и имел двух сыновей: мало того познал жену в храме. Но тем не менее, будучи жрецом и слугой народа (лаос — означает народ, население), он был проницателен и противился дару греков вместе с Касандрой, которой тоже не поверили. Чтобы убедить троянцев, он пошел на берег моря принести жертву Посейдону. Из воды появились два огромных змея, якобы сотворенных Аполлоном, и задушили его вместе с сыновьями. Два змея, конечно, сразу приводят на ум кадуцей (или по гречески керикийон), обвитый двумя змеями. Эта символика отсылает нас к египетскому мировому змею, Апопу, вечно поедающему свой хвост, который тоже исходит из бездны, водной пучины. Он душит в своих объятиях человека с сыновьями, это мировой змей душит человечество. Остающиеся — пока — незадушенными граждане Трои (то есть мира) воспринимают судьбу Лаокоона, то есть всех прежде живших людей, как знак, который истолковывают прямо противоположным истинному образом, то есть гибельно. Смысл этого эпизода, на наш взгляд, в том, что человечеству невозможно выбраться, освободиться от объятий мирового змея (это и время, и всеобщая телесная гибель, и превращение всего во все). Однако, Одиссей в течение своего путешествия девять раз ускользал от смерти. Мало того, он спускался в Аид, беседовал с душами умерших и получал от них сведения о своей судьбе и о том, что происходит на его родном острове. Одиссей — дважды рожденный. Что это значит?

***
Прежде чем заняться дважды рожденным, надо сказать несколько слов об “олимпийском художнике”, Гефесте, у римлян Вулкане, а в Библии его родословная восходит к Каину, родоначальнику цивилизации и строителю городов. Гефест выковал (в соавторстве с Гомером) для Ахилла знаменитый щит. Описание щита поразительно:

“Щит из пяти составил листов и на круге обширном

Множество дивного бог по замыслам творческим сделал.

Там представил он землю, представил и небо, и море,

Солнце, в пути неистомное, полный серебряный месяц,

Все прекрасные звезды, какими венчается небо:

Видны в их сонме Плеяды, Гиады и мощь Ориона,

Арктос, сынами земными еще колесницей зовомый;

Там он всегда обращается, вечно блюдет Ориона

И единый чуждается мыться в волнах Океана.

Там же два града представил он ясноречивых народов...”[v].

И так далее. Дальше дается подробное описание этих двух городов, один из которых в состоянии мира, а другой — войны; изображены все основные занятия людей, труд и отдых, причем все это во времени и в движении (слышны песни, звуки, хоровод движется, пахарь выпивает чашу вина в конце борозды), нападение льва на стадо; знаменательно, что после описания хоровода сразу упоминается Океан:

“Пляшут они и ногами искусными то закружатся,

Столь же легко, как в стану колесо под рукой испытной,

Если скудельник его испытует, легко оно кружится;

То разовьются и пляшут рядами, одни за другими.

Купа селян окружает пленительный хор и сердечно

Им восхищается; два среди круга их головоходы,

Пение в лад начиная, чудесно вертятся в средине.

Там и ужасную силу представил реки Океана,

Коим под верхним он ободом щит окружил велелепный”[vi].

Очевидно, что это изображение мироздания: космоса и человечества, космического зеркала. Понятно, что герой с космическим зеркалом в руках непобедим. Но это не столько изображение (ведь там все живет и движется и звучит), это и есть космос, он составлен из пяти элементов, причем пятый элемент — золото, квинтэссенция, в центре щита, именно золотой лист не пробивают копья и стрелы. Представлено здесь все и все в двойственности (два города, в центре круга два “головохода”, то есть скоморохи, в перевернутой позе и к тому же “вертятся”, хоровод, понятно, всегда изображал, годовой круг времени, который в “центре” переворачивался, “вертясь”, где начало и конец совпадали. Мало того, этот остров космоса окружает “река Океан”, остров плавает в Океане, который как обод, сжимает его в своих объятиях (точно как змей в двух лицах, двойной змей сжимал Лаокоона, точнее двух его сыновей, Лаокоон просто добавочное имя для расшифровки, “народ”, “население”, в конце концов, человечество в смысле родовой сущности его. Мировой змей, река-Океан, обнимает равно человека-индивида, человечество в его родовой сущности и космос). Это космическое зеркало-щит сильно напоминает точку альфа, в которой сфокусирован весь мир и все знание о нем (в ярком рассказе Х.Борхеса). Получается, что Гефест, божественный художник, наделил Ахилла если не всезнанием, то по крайней мере “всеотражением”; противники же его, будучи только человеками (хотя противники его тоже герои и тоже не обделены тайноведением и общением с богами), вынуждены сражаться с тем, кто под защитой всеотражающего космоса и всепоглощающего Океана, то есть против всего мира. Если это не абсолютное оружие, то во всяком случае, абсолютная защита.

Итак поэсис художника в идеальной божественной форме состоит не просто в гармонизации готовых частей, а с собирании “всего” в один малый круг, который остается тождественным этому всему. Результат истинного поэсиса — абсолютная защита.

Итак, Гефест в поэме Гомера на диске щита творит космос. Точнее, космическое зеркало, отражающее некие стрелы и копья, несущие смерть. Осью этого космоса являются два вращающихся перевернутых человека; это вращение напоминает, конечно, и две змеи кадуцея, и символ Дао, и звезду из двух переплетенных треугольников, и танец суфийских дервишей. Иными словами, это универсальный символ если не самого центра мира, то двоицы, этот центр прикрывающей. Гомер, поэсис которого есть учебник тайноведения для молодежи (сейчас учат наукам и программированию, а тогда учили знанию и мудрости), передает через фигуру Гефеста идею творчества, в котором поэсис и технэ совпадают: Гефест ведь умелец, а не художник или поэт, но результат его умения — гармонический космос, что и есть цель поэсиса. Кто такой Гефест? Он владеет металлами и управляет подземным огнем (это тот же украденный с неба Прометеем уголек от солнечной колесницы, упавший на землю). Как Прометею, так и Гефесту помогает Афина. Гефест по распоряжению Зевса (врага Прометея) с помощью этого огня (то есть управляя временем) по просьбе матери Ахилла, нимфы, живущей на две океана, то есть в бездне, по просьбе как бы из центра творенья, из недр “причинного Океана”, творит новый космос или произведение, которое можно охватить взглядом, иными словами, произведение искусства, картину. Если вспомнить, что жена Гефеста — Афродита (надо думать, она прибыла из Африки, “планеты обезьян”, как называли, вероятно, этот материк переселившиеся на него атланты). Афродита — символ земной, плотской любви, все время Гефесту изменяет. Помогает же ему богиня мудрости Афина. Иными словами, этот творец оказывается среди противоположных воздействий: идеально-мудрого и страстно-материального. Его творение есть опосредование этих влияний. Космическое зеркало, то есть щит, он создает для главного героя в войне, которую на самом деле ведут боги, решительный момент, который так и называется “битва богов”, причем, на одной стороне Афродита, а на другой — Афина. И между ними поставлено космическое зеркало гефестова щита. Ахилл, почти неуязвимый, кроме злополучной “пяты”, то есть бездны тела, связывающей его с матерью, не нуждается ни в каком совершенствовании или познании богов, или самого себя. И, именно потому, что с ним ничего не может произойти, он должен погибнуть в борьбе за мир, борьба за Трою есть борьба за господство над миром. Жизнь Ахилла, совершенного героя, также закруглена, как и его щит. Целостность, завершенность его судьбы лишь подчеркивает единственное, достойное упоминания, важное событие его “гнева”, которому в свою очередь соответствует уязвление в “пяту” (пятка это то, что при движении остается последним, застревающим в прошлом, то есть последняя временная граница человека). Иными словами, сам Ахилл как “пластический герой”, есть завершенный и совершенный космос. “Пята” делает его микрокосмом. Его судьба заканчивается до победы над миром-Троей; второй вариант — долгая жизнь — был им отвергнут. Он выбрал короткую, но совершенную, завершенную жизнь.

Развернутую долгую жизнь, судьбу, состоящую из преодоления постоянных смертельных опасностей, представляет перед нами другой герой — Одиссей. Изначальная завершенность судьбы Ахилла равновесно контрастирует с развертывающейся судьбой Одиссея, который в самом начале, на родном острове оставил свое совершенство (“Телемаха” можно перевести как великая завершенность, совершенство, или же как главная, большая цель), но туда же он стремится вернуться, как к своему же порождению, то есть он должен там встретить результат своей жизни, завершенность своей судьбы, состоящей из преодолений.

Первый урок, зашифрованный Гомером в активности и характерах богов, состоит в том, что “все полно богов” и их ровно столько, сколько энергетических центров, если говорить современным языком. Эти боги суть соответствия между центрами человека и аналогичными энергиями или уровнями бытия в космосе. Например, Гефест — это середина, ведь он посредник между низом (Афродита) и верхом (Афина); к тому же он владеет творческим огнем недр, создает щит-космический образ, а щитом как раз прикрывают середину тела, солнечное сплетение, прежде всего от энергетических ударов, “стрел”, а затем и физических. Можно было бы показать аналогичные смыслы и относительно других богов, потому что эти боги, равно как и герои, суть в прошлом иероглифы, еще довольно сходные с египетскими, и каждый такой бог-иероглиф подобно прожектору высвечивает целый слой бытия.

Герои представляют собой другой тип метафизического “урока”. Они не боги, символизирующие собою энергетические центры; они суть человеческие типы и целостные существа. Здесь, следовательно, закодировано знание о человеке, о его жизни, смерти и судьбе. Можно сказать, что о кармическом законе греки знали не меньше индусов, выражая свое знание другими образами и понятиями. Например, в рисунках судеб. Судьба Ахилла — это замкнутый круг, начало которого в том, что мать держит его за пятку (место матери в бездне, центре Океана), погружает она его в воды Стикса; туда же он в конце и вернется, на Земле же его конец отмечен той же пяткой, это знак тождества начала и конца. Как сказал поэт: “Невидимо склоняясь и хладея, /Мы близимся к началу своему”. Линия его судьбы проведена недрогнувшей рукой, за исключением момента “гнева”, но это отклонение вызвано притяжением второй, отвергнутой им возможной линии судьбы, то есть долгой жизни. Второй тип судьбы — жизнь Одиссея, в которой начало тоже совпадает с концом, потому что это метафизическая универсалия. Нарушает симметрию круга, ведь идеально судьба должна быть симметрична относительно средней точки, акмэ, большое число событий, когда герой оказывается один раз даже в царстве смерти. Это уже не круг, а какая-то замкнутая ломаная линия, главный слом коей как раз приходится на вершину жизни, на акмэ. На какое знание указывает этот иероглиф? Всякое повествование есть рассказ о судьбах. А знание судеб кажется почти сверхъестественным, если таковое присутствует, как раз потому, что рисунок самой судьбы виден, а причины ее и ее характера — скрыты. Идея судьбы по своему составу образована как бы на пересечении таких смысловых двоиц, как случайность-необходимость, причина-следствие и явное-скрытое. “Линия судьбы” и есть траектория в этом трехмерном смысловом пространстве. В разных культурах, как на Востоке, так и на Западе, эта идея присутствует обязательно, разумеется, в различной форме и с акцентацией на одном из этих векторов. Например, идея кармы есть акцентна “причинно-следственном” отношении. Напротив, суфийская идея судьбы (образцы суфийской литературы, помимо великолепной поэзии, трактатов суфийских философов, включают в себя и широко известные произведения, такие как “Тысяча и одна ночь”, “Ходджа Насреддин” и множество устных рассказов и притч) акцентирует вектор “явное-скрытое”. Античная же европейская идея, ярче всего представленная в греческой трагедии, в большей степени выделяет “случайное-необходимое”. Это, разумеется, лишь схематическое описание, типология своего рода. Об античной “судьбе” сказано уже много. В сравнении с ней особенно интересна суфийская идея судьбы (о карме в самом общем виде можно сказать, что это аналог “воздаяния”, следовательно, этой идее свойственна форма относительной симметрии, во всяком случае, этот принцип включен в смысл этого понятия, симметрия поступка и воздаяния). В суфийской же идее, что ясно видно во многих “сказках” “Тысяча и одной ночи”, нет никакого определенного рисунка судьбы, нет обязательного явного следования одного события за другим, видимая причина не строит видимого следствия в рисунках судьбы. Видимая судьба определяется из мира невидимого, но и при этом нет определенной схемы такого определения, невидимый “Наставник” вмешивается, когда сочтет нужным. Так, в качестве примера особенности причинно-следственных отношений и идеи судьбы в суфийских сказаниях Идрис Шах приводит повествование из “Тысячи и одной ночи” о причудливых событиях, происшедших с Маруфом-башмачником. События не мотивированы ни моралью, ни прагматически, присутствуют только простые психологические реакции, прочие чувства, и все совершается при вмешательстве духов, джинов, волшебного кольца. В конце концов, башмачник становится королем, но в этом нет никакого назидания тоже. Чем меньше связаны события причинно в наличном мире, тем ярче выступает суфийская идея о “сокрытом” порядке, об истинной цели всего происходящего, которая совершенно не видна в так называемом действительном мире, который скорее можно назвать “изнанкой”, чем “лицом” реальности. Поэтому для западного человека все эти истории кажутся одновременно и непритязательными и в то же время, фантастическими, “волшебными сказками”. На самом деле, как “Тысяча и одна ночь”, так и “мулла Насреддин” есть каталог ситуаций, в каждой из которых скрыта искорка суфийского учения, это, таким образом, учебники. Причем учебники духовного продвижения и иначе они никак не могут быть поняты. Невидимая же цель (и также невидимый покровитель суфиев — Хидр[vii], связующее звено между человеческими стремлениями и другими уровнями бытия) никогда не высказывается прямо, о ней даже не говорится, что, конечно, совершенно чуждо западному человеку, для которого определенность, “точность” является признаком знания, выше которого он уже ничего помыслить не может, требуя даже для Бога доказательств Его существования. Конечно, влияние арабской философии и искусства, значит, и суфизма, были очень большими в Европе, вплоть до Шекспира; даже текстуально можно найти сходство, например, сюжет о Ромео и Джульетте это типично суфийский сюжет, имя “Фальстаф” означает “философ” по-арабски и т.п.

Такие принципы, как “антропос”, “поэсис”, “космос”, конечно, не даны эмпирически; они могут быть названы идеями, предельными понятиями, универсалиями; о них можно говорить лишь гипотетически, однако, знания о таких целостностях убедительно, и метафизически они даются в откровениях разного рода и уровня. В откровениях нет ничего чудесного, чудесными они представляются тем, кто ограничивает себя наличным опытом сознания. Если прибегнуть к современному языку, то можно сказать, что информационный поток никогда не прекращается и не ослабевает, тем более нельзя сказать, что он локализуется в бессознательном или же в подсознательном. Откровения, как и схемы сознания и архетипы, суть лишь способ пребывания в информационном потоке, а вовсе не качество информации. Это особый тип мгновенного получения целостного знания. Вообще говоря, каждый особый тип знания открывается на определенном уровне совершенства конкретного существа, человека. Падение же или, напротив, возвышение происходит с пересечением разнообразных границ. Таковых множество. Отсюда представления о ступенях, степенях, уровнях и иерархиях.

В идеальном устроении, которое называлось древними “космосом”, эти границы каким-то образом гармонизованы. Общий план этой гармонии не может быть открыт ни одному из существ, участвующих в этой гармонии и совершающих свой путь деградации или “градации”, усовершенствования. Момент пересечения границы каждым существом может переживаться по-разному. В жизни человека таковы границы, разделяющие, например, возраста или состояния. В традиционном обществе пересечение границ было связано с посвящением. Но вообще говоря, такой границей может стать любое событие на линии судьбы. Для женщины, например, такой границей может стать рождение ребенка, не напрасно в буддизме, а может быть и в других системах, ребенок-Будда своим рождением убивает свою мать-Майю, “Майя” означает “иллюзия”. Иными словами, в момент пересечения границы происходит изменение существа, оно становится способным принимать определенный тип знания.

В так называемой современной цивилизации знанием считается лишь комбинация более или менее универсальных понятий, отсылающих к опыту — и с наличным опытом соотносимых, или же напротив, понятий отвлеченных и соотносимых лишь друг с другом. Иное знание современный человек представляет себе лишь как “чудесное”. Мгновенное схватывание всеобщего в одной интуиции не называют уже знанием, а озарением, мистикой; тех, кому оно доступно, могут признавать святыми или сумасшедшими; вообще, они кажутся особыми людьми, нередко им приписывают сверхспособности. Все это говорит лишь о том, что общая деградация человека (то есть блокада его возможностей) дошла до такой степени, при которой нормальным оказывается недоступность цельного всеобщего очевидного (в смысле убедительного) знания. Похоже на то, что Кант запретил метафизику, и она стала невозможной! Однако ничто не мешает нам предположить, что человечество занимало некогда более высокую степень совершенства, все дело в том, по каким параметрам считывать это совершенство.

О духовных предметах знание становится возможным также на определенном уровне. В учении суфиев есть “состояния” и “стоянки”, у любого существа на определенной “стоянке”, то есть уровне или степени совершенства, открывается определенный горизонт. Как утверждает Ибн Араби о высшем знании, на самой высокой ступени богопознания человек видит как бы в зеркале лишь свой собственный образ, не замечая зеркала, видит “форму свою в зеркале Бога”, и знание это соразмерно подготовленности знающего: “Что знание есть лишь у печати посланников и печати святых, и всякий посланник и пророк видят его только из ниши печати пророков, и всякий святой — только из ниши печати святых... Ведь совершенный не обязательно должен быть первым во всем и первым в каждом разряде: мужи стремятся первенствовать именно на ступени знания Бога — этого они ищут, а к мирским событиям их души не лежат; постигни же истину сказанного”[viii]. Все ступени и разряды и их воплощения вместе и составят “человека”; этот принцип “антропоса” воплощен не в отдельном индивиде, а лишь во всем человечестве от момента его сотворения до его последнего дня. Хотя и об отдельном индивиде мы можем что-то утверждать, только зная всю его жизнь, ведь его жизнь и судьба в некотором смысле есть аналог жизни и судьбы всего человечества: подобно тому, как онтогенез воспроизводит филогенез, так и судьбы воспроизводят историю человечества, в том числе и еще не проявившуюся. Точнее можно описать эту аналогию так: в утробе человек воспроизводит историю вселенной от момента большого взрыва, затем он воспроизводит историю жизни вплоть до проявления в живом принципа “антропоса”, то есть возникновения человека, аналог чему есть рождение на Божий свет, затем, первые годы жизни индивида есть история рода человечества на “родовом” уровне, где различимо уже множество событий-аналогов, например, овладение речью. Момент социализации или включения ребенка в существующие социальные структуры соответствует складыванию этих структур; вершина жизни человека, акмэ, есть совпадение его судьбы с современным состоянием человечества. Далее, вторая половина жизни есть тень будущего человечества, отображение этого будущего. Момент смерти аналогичен концу света или Страшному Суду. Своей личной смертью человек участвует в тотальном событии свертывания всего мира. Это трудно себе представить и в это трудно поверить из-за иллюзии общего времени, в котором, якобы, все вместе живут и все вещи существуют. Эта схема общего времени лишает воображение свободы, да и само сознание парализует. Но мы в жанре нашего повествования не обязаны придерживаться этой схемы. Каковы же будут следствия из вышеобозначенной аналогии, звучащей так: как история индивидуального тела вмещает в себя историю космоса, так и судьба человека воспроизводит судьбу рода и в нее проецируется судьба цивилизации в целом, вплоть до смертной границы.

Если индивид не пересек еще смертной границы, то с ним может произойти все, что угодно. Он может получить вторую жизнь, тогда смертная граница пересекается человеком при сохранении его тела жизни, причем не обязательно переживать клиническую смерть или несчастный случай. В ослабленной форме это может быть выражено каким-то потрясением или сверхзначимым событием, иными словами, все может разворачиваться в плане духовной или душевной жизни. Возможно, что и сама инициация, то есть установленное ритуальное действо, в котором символически переживается смерть со всеми соответствующими чувствами, есть не только способ социализации. Возможно, что первоначально понятие “дважды рожденный” прилагалось не только к духовно особо одаренным личностям. Возможно, что древние люди обладали способностью безошибочно распознавать тех, коим по высшему соизволению хозяина всех судеб уже при жизни довелось пересечь смертную границу. Тогда их по праву могли считать дважды рожденными. Первоначально, возможно, это были старики или вообще аутсайдеры, которых сообщество выбрасывало из своей среды по разным причинам. Так, из брошенных в лесу стариков образовывались лучшие хранители высшего знания в форме йоги; из аутсайдеров другого типа — культурные герои, а согласно теории “пратолпы” такие интеллектуалы по древнему образцу возникали из левшей, выталкиваемых праворукой толпой. Исторгнутый из первоначального родового единства, опутывающего человека невидимыми узами пожизненно, человек умирал, если принимал решение рода, поскольку все, что вне рода и круга родового мира есть смерть и царство тени. Если он не соглашался с этим решением и делал духовные усилия, то получал вторую жизнь. Характер этих усилий зависел от его духовного ранга, ведь вне рода он оказывался наедине с Богом и миром и здесь могла проявиться его потенциальная духовная энергия. Этим же определяется и соответствующая практика аскезы, приемы которой универсальны для всех религиозных систем. Действительное пересечение смертной границы происходит сперва “в духе”, а затем только “в яви”; знания, получаемые при пересечении этих смертных границ, будут различаться по масштабу, глубине, ясности. Ритуал инициации не только символически изображает социализацию индивида, но и в судьбе индивида представляет то древнее событие становления современного, отчужденного от человека социума, не связанного с родовой жизнью и даже ей противоречащего. Этот момент в истории воспроизводится в инициации — это не индивид умирает как родовое существо, чтобы стать социальным, а индивид изображает смерть рода; поэтому, наверное, утрачиваются и магические способности, свойственные детям, ведь через детский магизм действует род.

Смертные границы пересекает человек и как биологический вид, об этом напоминает тот факт, что жизнь человека делится на вполне завершенные отрезки, по завершении которых вероятность смерти возрастает. Инициации символически изображают их пересечение, возникающие при этом эмоции — ужас и т.п., — как бы инициируют второе рождение и возможность получения высшего знания. Как утверждается в хасиде: “Когда Бог ударил меня меж лопаток, я получил знание (всех людей), от первых до последних”[ix].

***
Теперь время вернуться к космическому щиту Ахилла. Этот щит есть результат творческой вселенской гармонизующей силы, знаком которой назван Гефест, он знак воплощения поэсиса. Для человека же, этим щитом владеющего, он одновременно экран и картина. Кроме того, этот человек укоренен в бездне: его мать-нимфа “со дна морского”. Кстати, уподобление любого рода человека дереву также означает его укоренение, связь с центром. Принцип растения — в невыделенности индивида из рода, если растение это всегда вид, то человек это всегда индивид; его вид есть в целом человеческий род. Целостная его душа — Адам, — есть одно из имен Бога. Бог, как “все”, ничем не пренебрегает, поэтому закон, в том числе и космического устроения, не может быть направлен к Богу, а только от Бога; закон, в сущности, есть выведение в надпороговую зону различающей способности того, что “в глубинах”, “безднах”, но и “высотах”, “ширях”, выведение неразличимого в плоскость так называемого данного или способного наличествовать. А это означает пренебрежение тем, что не достигает порогового различения. Закон — это основное понятие как для практической деятельности, так и для познания. Познание есть, следовательно, прежде всего пренебрежение, это плоскость различающей способности, на которую проецируется все, подпадающее под ее действие. Законы, в том числе Божьи и природы, социальные и исторические, суть проекции или конфигурации проявления на экране различения, они суть ограничения. Поэтому познание их связано с градацией и деградацией, то есть с пересечением порогов. В этом же состоит главная задача воображения, этой основы поэсиса.

Если ограничиться искусством, то в его современном виде оно тоже есть экран. Ни одно из определений, в том числе и модернистских, не обойдется без идеи экрана, потому что всегда есть воображение и представление. Это означает, что художник и вообще творящий человек воспроизводит основную конституцию познания и деятельности: проектирование на экран, отделяющий пороговое значение и образующий тем самым нечто “данное”, выводящий в наличное, в “наличие”; и наконец, манипуляции с возможностями самого экрана, деформации разного рода и усилия по превосхождению порогов, выходу за ограничения экрана. С последним связаны все мистические и духовные аспекты искусства, его магия. Мистическая или духовная интуиция есть работа по выходу из плоскости экрана.

Художник, таким образом, в себе выставляет на общий человеческий “экран представленности” эту сущностную манипуляцию: он есть саморефлексия человека о своей человеческой самости, самотождество которой достижимо лишь таким способом, на этом экране-картине, где художник изображает основное самоопределение человека. Поэтому о так называемом настоящем искусстве говорят, что оно идет “от сердца к сердцу”, значит, от самости к самости. Дробящую в ходе истории человеческую сущность “от единого Адама” до миллионов и миллионов художник восстанавливает на одном экране, на котором в идеале должен остаться лишь один бессмертный.





--------------------------------------------------------------------------------

* Этот символ — Иксион, вечно распятый на огненном вращающемся колесе, — очень интересен метафизически. Иксиону было даровано бессмертие, но он злоупотребил, посягнул исполнить роль Зевса, то есть будучи человеком, хотя и бессмертным, он пытается овладеть Герой. Гера — это символически вселенский порядок, закон и всевластие, у коего две стороны – “исполнительная” и “охранительная” (Зевс и Гера), тем самым он нарушает этот великий вселенский закон, преступая отведенный ему от века ранг быть только человеком. Огненное колесо, конечно, есть колесо времени, ведь время сжигает все, но незаметно. Индусы называли это колесо сансарой. Иными словами, человек навечно прикован к колесу времени, согласно этому символу.

* Мы под откровением понимаем не только и не столько так называемые священные писания, священные книги, Библию, Евангелие, Коран, Веды или другие боговдохновенные тексты; одно дело происхождение этих текстов, достоверность их “откровенного” происхождения, и совсем другой вопрос об их “священном” статусе, который немыслим без признания их таковыми определенной общностью людей, принимающих их в качестве основания своей религиозной веры.

* Но с другой стороны, закрытость по отношению к бесконечной информации естественна; если воспользоваться довольно грубой аналогией с фотопленкой, то сознание, подобно фотопленке может просто “засветиться” и быть более непригодным ни к чему.

* Точнее так: если верить ему, то он не Бог, а если считать его Богом, то нельзя ему верить (ведь он утверждал, что он не Бог).

* Можно себе представить, впрочем, что социальность не обязательно должна быть такой превратной, каковую мы имеем в современном мире и критика которой распространена и в философии, и в социологи, и в публицистике. Упоминавшийся уже Р.Генон говорил о традиционном обществе как о правильном, в котором касты соответствуют качеству человека.



--------------------------------------------------------------------------------

[i] Хамид ад-Дин аль-Кирмани. “Успокоение разума”. М., 1995. С. 12.

[ii] Платон. Собр. соч.: в 4-х т. М., 1972. С. 31-32.

[iii] Грейвс Р. Мифы древней Греции. С. 540.

[iv] Там же. С. 540.

[v] Гомер. Илиада. Пер. Н.И.Гнедича. Л., 1990. С. 270. (XVIII, 481-490).

[vi] Там же. С. 273 (XVIII, 599-609).

[vii] Идрис Шах. Сказки дервишей. М., 1996. С. 208.

[viii] Ибн Араби. Геммы мудрости // В кн.: Смирнов А.В. Великий шейх суфизма. М., 1993. С. 157-158.

[ix] Хамид ад-Дин аль-Кирмани. С. 495.

Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Поэсис как принцип космического устроения


Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.