ФИЛОСОФИЯ (последнее)
НОВЫЙ МИРОВОЙ ПОРЯДОК: АЛЬТЕРНАТИВЫ и ВОЗМОЖНОСТИ
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Т.А.Алексеева
НОВЫЙ МИРОВОЙ ПОРЯДОК:
АЛЬТЕРНАТИВЫ и ВОЗМОЖНОСТИ
Окончание «холодной» войны, по-видимому, как и конец любой войны, создало не меньше проблем, чем разрушило старых. Как следствие, первоначальные надежды на более стабильное будущее достаточно быстро сменились озабоченностью, связанной с формированием нового мирового порядка, который по многим признакам может оказаться еще более неуправляемым и непредсказуемым, чем старый, основанный на принципах «биполярности» – противостояния двух «сверхдержав» – СССР и США.
В результате распада СССР и тяжелейшего кризиса, в котором оказалась Россия, Соединенные Штаты Америки остались единственной «сверхдержавой». Наступил, как пишет Чарльз Краутхаммср, «момент однополярности» – та самая ситуация, npoтив которой всегда выступали сторонники доктрины «баланса сил» как наиболее угрожающей для сохранения мира и стабильности[1].
Неудивительно поэтому, что нотки ностальгии по временам «холодной войны» явственно слышатся во многих публикациях последнего времени. Ветераны «холодной войны» и новые апологеты силовых калькуляций имеют своих аналогов и в России, где одни, разочаровавшись в демократическом потенциале российского народа, бросились заниматься индивидуальным спасением, другие надеются найти место для страны в западном «обозе», третьи с фанаберией обиженного вопреки реальности кричат о державности и величии России, бичуя прежде всего Запад как главного виновника всех российских бед.
Утратив статус «сверхдержавы», Россия в то же время осталась правопреемником СССР по целому ряду показателей, что обеспечило ей сохранение статуса одной из великих держав. Однако в силу тяжелейшего экономического спада и в целом по уровню экономического развития Россия оказалась где-то в промежутке между развитыми и развивающимися странами, тяготея к первым, но постепенно сползая ко вторым. Подобное положение не только приводит к остро фрустрационному мировосприятию, но предполагает неизбежность сочетания во внешней политике разнонаправленных векторов – от конкуренции там, где это возможно, до партнерства по отдельным направлениям, что, по-видимому, усугубит восприятие страны вовне как непредсказуемой и, потому, опасной.
Зависимость Poccии от внешней среды в этой ситуации многократно возрастает. Поэтому ей придется очень чутко относиться и к своим национальным интересам, и к возможностям увеличивающегося разрыва в уровне развития, и к гарантиям национальной безопасности. Тем более, что открытость истории вполне допускает возможность «отката», некоего варианта возвращения к конфронтационному сценарию, что для ослабленной России грозит весьма серьезными проблемами.
Отсюда вытекает важное значение внимательного изучения тех процессов и тенденций, которые присутствуют в современной политической науке и политической философии на Западе, осмысления возможностей и опасностей нового миропорядка, перспектив и характера складывающегося мирового сообщества. Это непростая задача, особенно в условиях краха зарубежной «советологии», изрядной дискредитации прогностических возможностей политических наук в целом и глубокого кризиса теоретико-международных исследований, которые в целом так и не сумели вырваться из традиционного круга сопоставления мощи и влияния, определения национальных интересов и рассуждений в духе более или менее модифицированных вариантов «баланса сил». В то же время потребность понять оказавшийся в смятении мир перестала сегодня быть роскошью, превратившись в насущную необходимость.
Приближающийся системный кризис, по мнению, например, Сейома Брауна является результатом прежде всего растущей неадекватности в отношениях власти и общества, имеющей самые серьезные глобальные последствия. Он выделяет пять основных направлений в развитии кризиса:
1) кризис общественного порядка (межэтнические конфликты, войны за независимость и выход из состава более крупных государств, ксенофобия, проблемы беженцев и эмигрантов, торговля наркотиками транснациональными преступными группами, контрабанда ядерных материалов, химического и бактериологического оружия и т.д.);
2) экономический аспект кризиса (расхождение между политическими и экономическими целями в международной системе);
3) экологические аспекты кризиса;
4) культурные аспекты (несовпадение наций и государств, подъем движений национальных меньшинств);
5) права человека (разрыв между интернациональными нормами и национальным законодательством)[2].
Именно потому, что мировое сообщество сегодня сталкивается с «вызовами» и проблемами, неизвестными раньше, приходится ставить вопрос не столько об изменении «конфигураций доминирования», сколько об изменении самого характера мышления. Предоставленная самой себе, без новой глобальной теоретической и институциональной базы нынешняя система может вернуть международный порядок в грубую анархию, где каждое суверенное государство в надежде выжить и отстоять свою культурную и социальную идентичность, будет как встарь стремиться обеспечить себя независимыми источниками самообороны (в одиночку или в рамках военных союзов). В современном мире это будет означать стремление к получению ядерного оружия и других средств массового уничтожения, а также быстрое развитие террористической деятельности . Такой мировой порядок будет более опасным, нежели «биполярная» система времен «холодной войны». Поэтому необходим процесс переосмысления процессов и тенденций в мировом сообществе, в чем-то аналогичный по своим масштабам Реформации. Перед исследователем встают вопросы, нуждающиеся в новом понимании: Что такое человек и какова его природа? Что такое история? Куда движется человечество? Какое общество можно считать хорошим? Что такое добро и зло в политике? Как соотносятся система и деятельность? Что такое современное государство и какова его роль в мировом сообществе? И многие другие.
Какие же взгляды и подходы преобладают сегодня в мировой политической мысли к проблемам нового «пост-биполярного» мирового порядка?
Исследователи, продолжающие работать в рамках традиционной силовой парадигмы международных отношений (политический реализм), хотя и называют соответствующую политику дисфункциональной, на практике так и не смогли преодолеть ее основные параметры. Более того, произошла даже некоторая архаизация представлений. Здесь можно выделить три основных точки зрения:
Одна из них в основном сохраняет черты «классического» реализма и по-прежнему делает акцент на иерархии государств, власти и суверенитете. Признавая крупномасштабные изменения второй половины XX века, в том числе и уже достигнутый довольно высокий уровень взаимозависимости государств, сторонники этого подхода продолжают рассматривать взаимодействие актеров на международной сцене по существу во внеисторическом контексте с точки зрения доминирования одних государств над другими, обеспечение проблем безопасности через максимизацию силы (даже если чаще речь идет сегодня не о военной, а об экономической силе). Такая система, предполагающая деятельность множества новых актеров, таких как международно-правовые институты, ТНК, межгосударственные группы давления, международные организации и т.д., получила название «полиархической» в отличие от предшествующей «гоббсовской анархии». Тем не менее, закономерности взаимодействия государств остаются практически неизменными, равно как и специфика международной среды, контролируемой прежде всего государствами.
Еще одна группа теоретиков (Джеймс Розенау и другие) не отвергает систему государств как таковую, но ставит ее в более широкий контекст одновременного наличия центробежных и центростремительных тенденций. По их мнению, возникает целый новый пласт отношений между системой государств и мультицентрическими системами. Такой взгляд опирается на теорию одного из видных представителей «английской школы» реализма Хедли Булла, предвидевшего приход «нового Средневековья» – адекватной модерну, секуляризованной системы, предполагающей взаимное пересечение линий власти и множественной лояльности[3]. Иными словами, речь идет о широком разнообразии типов режимов, мультикультурализме, разнонаправленности целей, ориентаций и способов реализации. Однако и в такой модели миропорядка приоритетное значение придается национальным интересам, понимаемым в контексте максимизации силы и влияния основных «центров силы».
Наконец, еще одна точка зрения предполагает дополнение силовой парадигмы учетом основных человеческих потребностей (Джон Бертон и др.), в особенности таких, как идентичность, признание и участие[4]. Таким образом, фокус анализа смещается с государства как базовой единицы на индивида как целенаправленного актера. При этом вводится различие между интересами, ценностями и потребностями. Относительно интересов можно вести переговоры, о них можно торговаться, они могут быть изменены и ими можно обмениваться. Ценности связаны с культурой и в меньшей степени подвержены изменениям и переговорам. Потребности же вообще остаются частным делом каждого индивида. Это предполагает необходимость реконцептуализации самого конфликта и переноса центра тяжести с разрешения и предотвращения конфликтов на их предвидение. Вроде бы такая система должна повернуться лицом к людям и их потребностям, однако проблема заключается в том, что сама функция предвидения вновь возлагается на государства с их весьма неравными возможностями по удовлетворению желаний своих граждан. В центре же снова оказывается интерес, который будучи примененным к обществу, формулируется как «национальный интерес».
Таким образом, так или иначе «политический реализм» продолжает, даже при наличии определенного камуфляжа, оказывать существенное влияние на внешнюю политику ведущих государств. И именно с этим столкнулась Россия, попытавшись в последние годы войти в мировое сообщество с идеалами общечеловеческих ценностей, «нового политического мышления» и глобального партнерства, столкнувшись с жесткими требованиями «политико-реалистской парадигмы», весьма далекими от моральных норм в мировой политике и делающей акцент на конкуренцию и «баланс сил».
Столь же разочаровывающими оказываются и теории современных «политических идеалистов». В центре внимания теоретиков, работающих в нормативно-идеалистической традиции, находятся положения, увязывающие стабильность нового мирового порядка с поворотом многих стран к рынку и демократии. В такой оптике нынешняя ситуация создает наилучшие перспективы для продвижения ко всеобщему миру и сотрудничеству. Например, президент США Клинтон неоднократно утверждал, что две демократии никогда еще не воевали друг с другом и именно поэтому поддержка процессов демократизации за рубежом является ядром его внешнеполитического курса.
В соответствии с широко распространенным представлением именно потому, что демократические режимы друг с другом не воюют, как только демократия и мир утвердятся в России и других пост-коммунистических государствах, угроза миру будет снята. В качестве доказательства правильности или опровержения этого положения обычно приводится ряд аргументов.
Прежде всего, как считается, авторитарные лидеры с большей легкостью ввязываются в войны и конфликты, поскольку они; мол, не подотчетны общественности, на которую в конечном счете и лягут вся тяготы военных действий. В условиях демократии народ имеет большее влияние на руководство страны и, как можно предвидеть, всегда выскажется против войны. При всей убедительности этого тезиса (а он опирается на вполне реальные исторические прецеденты), можно привести аргументы и противоположного характера.
Так, статистические данные показывают, что демократические государства при определенных обстоятельствах отнюдь не с меньшим энтузиазмом способны ввязаться в вооруженный конфликт. Не следует исключать возможность быстрого заражения целых народов националистическими и религиозными лихорадками, от которых демократия отнюдь не застрахована. И это происходит вовсе не потому, что войны и конфликты пользуются популярностью у народа, а прежде всего поскольку внутриполитические проблемы и раскол в обществе, типичный для обществ в фазе демократизации, заставляет элиту сознательно возбуждать националистические чувства и искать панацею в «маленькой победоносной войне».
Государства не становятся зрелыми демократиями в одночасье. Они проходят через крайне взрывоопасный переходный период, когда отношения между массовым политическим участием и авторитарно-элитарной политикой властей носят предельно нестабильный характер. История двух последних столетий показывает, что именно в переходный период государства приобретают агрессивность, а их участие в конфликтах становится более вероятным, чем в стабильных демократических или даже авторитарных режимах. Именно националистическая и великодержавная риторика обретает привлекательность как для сил оппозиции, стремящейся к реваншу, так и для реформаторов, демонстрирующих в популистских целях свою приверженность национальным, а не универсалистским ценностям демократии.
Именно такого рода аргументация используется на Западе для постоянного подчеркивания наличия «российской угрозы», якобы сменившей «советскую». «Подталкивание таких ядерных великих держав, как Россия и Китай к демократизации аналогично запуску рулетки: многие последствия этого нежелательны, – подчеркивают Э.Мэнсфилд и Дж.Снайдер. –Вашингтон и международное сообщество должны не столько думать о поощрении или сдерживании демократизации, сколько о сглаживании опасностей переходного периода для того, чтобы минимизировать риск»[5]. Иными словами, возникает вопрос о критериях степени «зрелости» демократии и методов различения действительной и «фасадной» демократии.
Сутью либерализма как идеологии и, соответственно, демократии как политического режима является акцент на постоянном процессе расширения пространства свободы в отличие, скажем, от консерватизма, стремящегося к стабилизации и замораживанию ситуации. По мысли либералов, хорошо организованное общество может быть создано только в том случае, если процесс его созидания будет рациональным и постепенным, т.е. предполагается, что берется некая точка отсчета, например, процедуры демократии, и затем начинается весьма длительный процесс их совершенствования. Вопрос же о конечности подобного процесса не ставится. Но где тогда проходит демаркационная линия, отделяющая «зрелую» демократию от «зеленой» и когда исчезает конфликтогенность переходного периода демократизации и наступает точка стабильности? В каком случае речь идет об установившемся демократическом режиме и в каком лишь о признании демократического принципа легитимации власти, не дополненного гражданской культурой и институциональными механизмами принятия решений? Вопрос остается открытым.
Еще один аргумент связан с тем, что демократические ориентированные граждане, мол, с уважением относятся к правам других народов. По определению это действительно должно быть так, но практика это не всегда подтверждает. Здесь оказывается затронутой весьма болезненная проблема современной политической теории: о соотношении прав человека и прав наций в либерализме. В соответствии с либеральными представлениями права человека как бы встроены в естественное право. На первый взгляд это предполагает, что, соответственно, каждый индивид обладает этими правами. Однако вполне очевидно, что существует множество ограничений реализации таких прав, начиная от возрастных и кончая правами иностранцев. Иными словами, где-то должна проходить граница реализуемых и ограниченных прав, но ее практически нельзя вывести из естественного права – это уже проблема политическая. Здесь на сцену выходит другое право – право народа, и другое понятие, порожденное Великой Французской революцией – гражданин, – пишет видный американский политический мыслитель Иммануил Валлерстайн[6]. Соответственно, речь идет о гражданстве какого-либо государства, обладающего высшей юрисдикцией на определенной территории.
Политический проект либерализма, по крайней мере в том виде, как он мыслился в прошлом веке, предполагал трехзвенную реформу, направленную на всеобщее избирательное право; всеобщее благосостояние и национальную идентичность. В сущности, три названные реформы «снимали» проблему реализации прав человека каждым гражданином в полном объеме, позволяя в конкретных ситуациях сменять приоритеты, выдвигая на первый план наиболее значимую задачу, совпадающую с текущим представлением об общем благе. Сам факт противоречия между либеральным идеалом и политической практикой, возможно, стал бы очевидным для граждан достаточно быстро, если бы не ряд факторов, затушевавших проблему. Назовем хотя бы несколько: во-первых, эксплуатация периферии позволила существенно поднять уровень жизни основной массы населения в странах развитого капитализма; во-вторых. наличие весьма существенного национального богатства позволило обеспечить развитие образования и культуры, что в свою очередь способствовало развитию технологий и промышленного потенциала; в-третьих, местные национализмы отдельных западных государств дополнились мета-национализмом, связанным с принадлежностью к «атлантической цивилизации» – наиболее высокоразвитой части современного мира. Следует также отметить высочайший уровень пропагандистского обеспечения основных положений, связанных с торжеством демократии и либерализма. Практически права наций признавались за очень ограниченной группой империалистических государств, все же остальные народы так или иначе подпадали под категорию «варваров», хотя в последние десятилетия эта терминология и была заменена более респектабельной. Вспомним, как относительно недавно демократически ориентированные граждане метрополий относились к правам колониальных народов. Стоит также вспомнить, что в последнее время определенную популярность получила идея «отгораживания» высокоразвитого капитализма от остального человечества, будь то в форме идеи «золотого миллиарда» или рассуждений о «социальной рыночной модели» для Америки, предусматривающей выравнивание и подъем уровня жизни американцев в нео-изоляционистских рамках, что также в ряд ли будет способствовать созданию стабильного и мирного мирового порядка. Например, Майкл Линд в своей широко обсуждаемой сегодня статье ставит вопрос о необходимости дополнения «политического реализма» «экономическим реализмом» – крайне прагматической экономической политикой, предусматривающей не только свертывание программ помощи развивающимся странам, но и «возвращение» производственных мощностей и в особенности высоких технологий в метрополии, равно как и введение жестких лимитов на въезд граждан в пределы высокоразвитого капиталистического мира[7]. Можно привести и другие примеры «двойного стандарта» по отношению к своим и чужим. Здесь же важно подчеркнуть сам факт наличия глубокого противоречия между правами человека и правами нации, которое по сей день сохраняется в либеральной теории и демократической практике.
Неудивительно поэтому, что простая осторожность диктует необходимость тщательного отслеживания потенциала, в том числе, и других демократических государств. А стало быть, круг замыкается и даже самые рьяные адепты идеи демократии как гаранта мира сползают к привычным политико-реалистическим формулам.
Тем более, что процессы демократизации в современном мире обнаруживают тенденцию к замедлению. Несколько лет назад С.Хантингтон предложил концепцию «волн демократизации»[8]. По его мнению, если в 1750 г. во всем западном мире еще не было никаких демократических институтов на национальном уровне, то к концу XX столетия уже большинство стран мира может быть отнесено к категории демократических. При этом процессы демократизации никогда не носили последовательного характера. Для них были характерны скачки, массовые «прорывы» или, как пишет С.Хантингтон, «волны»[9]. Такая «волна» представляет собой «группу переходов от недемократических режимов к демократическим, которые происходят в течение определенного периода времени, и которые существенно превосходят численные переходы в противоположном направлении в тот же период времени». Каждая из последующих «волн» мощнее предшествующих, и хотя за ней и следует откат, он уже не может вернуть мир к прежней позиции.
По Хантингтону, первая «волна» демократизации была довольно длительной и продолжалась с 1828 по 1926 годы, вторая – с 1943 по 1964 гг. и, наконец, третья началась после 1974 года и увенчалась распадом СССР, формированием независимых государств, демократическими преобразованиями в странах Восточной Европы. Сейчас же, судя по всему, начинается новая фаза «отката». Либеральные демократии (или, если говорить шире, политическая свобода), – пишет Ларри Даймонд, один из издателей «Джорнэл оф демокраси», – остановилась в своей экспансии по миру. Если воспринимать либеральное содержание демократии серьезно, то создается впечатление, что третья волна демократической экспансии приостановилась, а возможно и закончилась»[10]. Тем не менее, Даймонд полагает, что на этот раз, возможно, удастся избежать возвращения к доминированию авторитарных режимов, прежде всего в силу колоссального усиления потенциала влияния высокоразвитых государств с устойчивыми демократическими режимами и развалом зоны влияния и центра поддержки авторитаризма. Таким образом, возможна ситуация стасиса. В этом случае наиболее важным становится вопрос (если воспользоваться аналогией С.Хантингтона с военной кампанией), сумеет ли идея демократии удержать те территории, которые ей удалось завоевать за последнее десятилетие?[11] Иными словами, речь идет о том, чтобы «подморозить» нынешнюю ситуацию в ожидании прихода четвертой волны, которая, возможно, в конце концов приведет к международному миру и безопасности на либеральных основаниях.
Что же касается рыночной панацеи от угрозы нестабильности и конфликта, то в основе этой идеи лежит экономический либерализм, утверждающий, что все государства стремятся к процветанию и что их лидеры ставят материальное благополучие своих граждан превыше любых других целей, включая и безопасность (своеобразная экстраполяция американской «философии успеха»). В этом случае стабильность общества увязывается нeстолько с военной силой, сколько с созданием либерального экономического порядка. При этом называется несколько путей, каким образом либеральная экономика способствует предотвращению конфликта.
Предполагается, что для того, чтобы система международной торговли была эффективной и способствовала обогащению государств, необходим определенный уровень политического сотрудничества. Чем богаче становятся страны, тем в большей степени они заинтересованы в политическом сотрудничестве. Кроме того, либеральный экономический порядок усиливает взаимозависимость, играющую роль стабилизирующего фактора.
Эти утверждения выглядят вполне убедительно, если бы не крайне спорная первоначальная посылка об утилитаристской экономической мотивации государств. Проблема в том, что далеко не все государственные власти так уж мотивированы целями экономического преуспевания своих граждан, или, по крайней мере, не всегда в первую очередь. Столь же спорен и тезис о взаимозависимости, которая отнюдь не гарантирует от конфликта. Государства могут столь сильно опасаться уязвимости и односторонней зависимости, быть столь озабоченными целями независимости, что предпочтут решение проблемы экономической безопасности любым выгодам международного разделения труда. Можно привести множество исторических примеров, доказывающих, что цель автаркии неоднократно оправдывала отказ от сотрудничества.
Таким образом, практически все вариации нового мирового сообщества в нормативной трактовке в конечном счете предполагают распространение либеральных, западных ценностей и построение нового мирового порядка на их основе. Более того, средством и условием конечного торжества либерализма оказывается все та же максимизация власти и влияния, о котором писали «политические реалисты». Иными словами, встает дилемма: или универсальное торжество либерализма или нестабильность и угроза глобальной безопасности.
Но не является ли такой вывод иллюзорным?
Вопрос об универсальности западных ценностей и норм вообще более чем спорен. Тот факт, что чужие ценности и нормы отторгаются иной культурой, довольно быстро был замечен в тех странах, которым пришлось с этим столкнуться. Труднее это осознание дается самому Западу. Проблема отожествления западных ценностей с «общечеловеческими» еще в прошлом веке занимала таких мыслителей, как Н.Данилевский, Н.Трубецкой, К.Леонтьев. Предупреждал об этом и А. де Токвиль. Но именно сегодня, когда проблемы глобального характера, затрагивающие межцивилизационные отношения, приобрели особую остроту, многие западные теоретики «забывают» об этом. Кроме того, незападные геокультурные зоны все громчe заявляют о своем праве на поддержку и распространение иных ценностей и образцов. В частности, Азия, где проживает 62 процента мирового населения, и где ясно очерченная национальная и цивилизационная идентичность дополняется внушительными цифрами экономического роста, начинает настаивать на увеличении своей доли в принятии глобальных решений. В этих условиях признание опыта по существу только одной цивилизации, выдаваемый за единственно адекватный и работоспособный, ограничивает творческий потенциал современного развития, навязывая ей ложную альтернативу – либо к мирному сообществу, построенному на либеральных принципах, либо множественность моделей с потенциальной угрозой ядерного катаклизма и экологического тупика. Не это ли путь к идеологической монополии, против которой так долго боролась сама западная цивилизация?
Весьма перспективный путь разрешения этой дилеммы связан с идеей «перекрестного консенсуса», предложенной видным американским политическим философом Джоном Ролзом[12]. Он полагает, что различные группы, страны, религиозные и культурные общины в принципе могут придти к согласию по определенным нормам человеческою поведения, если проявят терпимость по отношению к различиям в мировоззрениях. Речь вовсе не идет о слиянии разных взглядов и представлений в некую единую мета-идеологию – такая тенденция прямой дорогой вела бы к тоталитаризму, равно как и не о параллельном существовании чуждых «миров», слабо взаимодействующих друг с другом. Смысл «перекрестного консенсуса» заключается в поиске точек совпадения во взглядах, взаимно накладывающихся друг на друга и создающих, таким образом, постепенно расширяющееся пространство согласия. На этой основе возникает возможность выработки некоего кодекса поведенческих принципов, которые в будущем будут способствовать строительству стабильного и мирного порядка. Поиск же точек совпадения – задача прежде всего философской мысли.
Например, либерализм, по-видимому, не будет испытывать трудностей с поиском согласия по таким ценностям китайского конфуцианства, как милосердие или справедливость. Несколько сложнее обстоит дело, например, с понятием лояльности. Ecли в Китае лояльность означает прежде всего служение, не приходящее в конфликт с совестью, то в Японии обычно под ней понималась искренность, направленная на полную преданность своему «лорду»[13]. При всех расхождениях, здесь возникает возможность разговора об одном и том же, в том числе и с носителями западной идеи патриотизма. Аналогичная ситуация возникает при сравнении либерального понятия достоинства человека и японской интерпретации как стремления к духовному и материальному благополучию.
Во всех культурах можно найти осуждение убийства, воровства, нечестности, предательства. Таким образом, с позиции «перекрестного консенсуса» можно определить нормы поведения, примирить разные по своему культурному коду понятия или, по крайней мере, достичь необходимого уровня согласия для вычленения норм. Это создаст возможность легальных шагов, которые могут сыграть важную роль в универсализации и дальнейшем развитии международного права.
Современный западный дискурс о правах человека включает, с одной стороны, ряд легальных форм, в том числе, иммунитеты, свободы и их правовые гарантии, а с другой, – мощный философский фундамент – философию личности и общества, придающих приоритетное значение индивиду и его согласию быть управляемым. И в том, и в другом случае этот дискурс противостоит многим другим культурам, в том числе и самому Западу до эпохи модерна. Дело не в том, что определенные системы защиты личности и ее иммунитета не существовали раньше или не существуют сегодня в других цивилизациях, но они имеют под собой совершенно иное основание. «...Несмотря на различия в философии, ... универсализация стандартов, которые включают лучшие образцы общечеловеческой практики, может быть признана в качестве важного шага, и могут быть воспроизведены в различных культурах, философиях, и подобные шаги должны повторяться вновь и вновь», – пишет Чарльз Тэйлор[14]. Предполагается поиск общего на уровне политики и права при сохранении весьма различных философских обоснований тех или иных ценностей и норм. Об этом писал и Ролз, считающий уклонение от спора вокруг философских противоречий при формулировании политического курса одним из важнейших условий стабилизация системы. Как он пишет, это означает «ни подтверждать..., ни отрицать какие-либо религиозные, философские или моральные подходы, или связанные с ними оценки истинности и статуса ценностей. Поскольку мы предполагаем, что каждый гражданин поддерживает ту или иную точку зрения, мы надеемся сделать возможным для всех принять политическую концепцию как истинную, или как разумную, с позиции его же собственных целостных взглядов, какими бы они ни были»[15]. И хотя сам Ролз не выходит за рамки либеральных представлений и ищет возможность диалога внутри разных течений в либерализме, он предвосхищает возможность не навязывания конкретных либеральных постулатов, а формирования либерального подхода к весьма разнообразным этосам и моделям развития.
Однако здесь возникает немаловажная проблема. По мнению ряда исследователей из Восточной Азии, западные в своей основе правовые нормы слишком индивидуалистичны, в то время как конфуцианский подход отвел бы большее место общине и совокупностям человеческих взаимоотношений. Отсюда возникает проблема одновременного сосуществования различных правовых культур, а стало быть, и возможности их соотнесения.
Таким образом, путь к мировому сообществу, построенному на принципах сотрудничества, взаимопомощи и справедливости отнюдь не заказан. Не конкуренция, а солидарность, не столкновение цивилизаций, а их взаимодополнительность, не «баланс сил», а взаимопомощь как «экзистенциал» человеческого бытия (Хайдеггер) должны стать чертами нового мирового порядка, именно в строительстве которого Россия могла бы найти свое достойное место.
Но, по-видимому, это вопрос будущего. «Прорыв» к новой модели мирового порядка, по всей вероятности, вообще невозможен на уровне теорий «среднего уровня» – здесь нужен философско-мировоззренческий переворот. Не случайно, поэтому, во многом вопреки традиции в последние годы такой интерес к сфере мировой политики проявляют ведущие политические философы от Ноама Хомского до Юргена Хабермаса, от Джона Грея до Клауса Хоффе. Многие российские философы также ищут свой подход к глобальным проблемам. Но пока это только начала поиска.
Реальный же мир требует и реальной политики, в том числе и от России.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Krauthammer Charles. The Unipolar Moment // Foreign Affairs. America and the World. 1990/91. Vol. 70. ¹ 1. P. 23-33.
[2] Brown Seyom. Building Order and Justice into the Emerging Global Polyarchy // The International System After the Collapse of the East-West Order. Ed. by A.Clesse, R.Cooper and Y.Sacamoto. Dordrecht: Martinus Nijhoff. 1994. P. 127-147.
[3] Bull Hedley. The Anarchical Society : A Study of Order in World Politics. N. Y.: Columbia Univ. Press. 1977. P. 238.
[4] Burton John and Vayrynen Tarja. The End of International Relations? Contemporary International Relations: A Guide to a Theory. Ed. By A.Groom and Margot Light. L.: Pinter Publishers. 1994.
[5] Mansfield Edward and Snyder Jack. Democratization and War // Foreign Affairs. May/June. 1995.
[6] ВаллерстайнИммануил.Непреодолимые противоречия либерализма: права человека и права народов в геокультуре современной мир-системы // Рубежи. 1995. ¹ 2. С. 124-130.
[7] Lind Michael. Prescriptions for a New National Democracy // Political Science Quarterly . Winter 1995. Vol. 10. ¹ 4. P. 563 -586.
[8] Huntington Samuel. The Third Wave. Democratization in the Late Twentieth Century. Univ. of Oklahoma Press. 1993.
[9] Ibid. P 15.
[10] Diamond Larry. Is the Third Wave Over // J. of Democracy. July 1996. Vol. 7. ¹ 3. P. 31.
[11] Huntington Samuel. Democracy for a Long Haul // J. of Democracy. April. 1966. Vol. 7. ¹ 2. P. 5.
[12] Rawls John. The Idea of an Overlapping Consensus // Oxford J. of Legal Studies. 1987. ¹ 7. P. 1-25.
[13] Morishima Michio. Why has Japan «succeeded»? Western Technology and the Japanese Ethos. Cambridge: Cambridge Univ. Press. 1994. P. 7.
[14] Taylor Charles. A World Consensus on Human Rights? Dissent. Summer. 1996. P. 21.
[15] Rawls. Op. cit. P. 12-13.
НОВЫЙ МИРОВОЙ ПОРЯДОК:
АЛЬТЕРНАТИВЫ и ВОЗМОЖНОСТИ
Окончание «холодной» войны, по-видимому, как и конец любой войны, создало не меньше проблем, чем разрушило старых. Как следствие, первоначальные надежды на более стабильное будущее достаточно быстро сменились озабоченностью, связанной с формированием нового мирового порядка, который по многим признакам может оказаться еще более неуправляемым и непредсказуемым, чем старый, основанный на принципах «биполярности» – противостояния двух «сверхдержав» – СССР и США.
В результате распада СССР и тяжелейшего кризиса, в котором оказалась Россия, Соединенные Штаты Америки остались единственной «сверхдержавой». Наступил, как пишет Чарльз Краутхаммср, «момент однополярности» – та самая ситуация, npoтив которой всегда выступали сторонники доктрины «баланса сил» как наиболее угрожающей для сохранения мира и стабильности[1].
Неудивительно поэтому, что нотки ностальгии по временам «холодной войны» явственно слышатся во многих публикациях последнего времени. Ветераны «холодной войны» и новые апологеты силовых калькуляций имеют своих аналогов и в России, где одни, разочаровавшись в демократическом потенциале российского народа, бросились заниматься индивидуальным спасением, другие надеются найти место для страны в западном «обозе», третьи с фанаберией обиженного вопреки реальности кричат о державности и величии России, бичуя прежде всего Запад как главного виновника всех российских бед.
Утратив статус «сверхдержавы», Россия в то же время осталась правопреемником СССР по целому ряду показателей, что обеспечило ей сохранение статуса одной из великих держав. Однако в силу тяжелейшего экономического спада и в целом по уровню экономического развития Россия оказалась где-то в промежутке между развитыми и развивающимися странами, тяготея к первым, но постепенно сползая ко вторым. Подобное положение не только приводит к остро фрустрационному мировосприятию, но предполагает неизбежность сочетания во внешней политике разнонаправленных векторов – от конкуренции там, где это возможно, до партнерства по отдельным направлениям, что, по-видимому, усугубит восприятие страны вовне как непредсказуемой и, потому, опасной.
Зависимость Poccии от внешней среды в этой ситуации многократно возрастает. Поэтому ей придется очень чутко относиться и к своим национальным интересам, и к возможностям увеличивающегося разрыва в уровне развития, и к гарантиям национальной безопасности. Тем более, что открытость истории вполне допускает возможность «отката», некоего варианта возвращения к конфронтационному сценарию, что для ослабленной России грозит весьма серьезными проблемами.
Отсюда вытекает важное значение внимательного изучения тех процессов и тенденций, которые присутствуют в современной политической науке и политической философии на Западе, осмысления возможностей и опасностей нового миропорядка, перспектив и характера складывающегося мирового сообщества. Это непростая задача, особенно в условиях краха зарубежной «советологии», изрядной дискредитации прогностических возможностей политических наук в целом и глубокого кризиса теоретико-международных исследований, которые в целом так и не сумели вырваться из традиционного круга сопоставления мощи и влияния, определения национальных интересов и рассуждений в духе более или менее модифицированных вариантов «баланса сил». В то же время потребность понять оказавшийся в смятении мир перестала сегодня быть роскошью, превратившись в насущную необходимость.
Приближающийся системный кризис, по мнению, например, Сейома Брауна является результатом прежде всего растущей неадекватности в отношениях власти и общества, имеющей самые серьезные глобальные последствия. Он выделяет пять основных направлений в развитии кризиса:
1) кризис общественного порядка (межэтнические конфликты, войны за независимость и выход из состава более крупных государств, ксенофобия, проблемы беженцев и эмигрантов, торговля наркотиками транснациональными преступными группами, контрабанда ядерных материалов, химического и бактериологического оружия и т.д.);
2) экономический аспект кризиса (расхождение между политическими и экономическими целями в международной системе);
3) экологические аспекты кризиса;
4) культурные аспекты (несовпадение наций и государств, подъем движений национальных меньшинств);
5) права человека (разрыв между интернациональными нормами и национальным законодательством)[2].
Именно потому, что мировое сообщество сегодня сталкивается с «вызовами» и проблемами, неизвестными раньше, приходится ставить вопрос не столько об изменении «конфигураций доминирования», сколько об изменении самого характера мышления. Предоставленная самой себе, без новой глобальной теоретической и институциональной базы нынешняя система может вернуть международный порядок в грубую анархию, где каждое суверенное государство в надежде выжить и отстоять свою культурную и социальную идентичность, будет как встарь стремиться обеспечить себя независимыми источниками самообороны (в одиночку или в рамках военных союзов). В современном мире это будет означать стремление к получению ядерного оружия и других средств массового уничтожения, а также быстрое развитие террористической деятельности . Такой мировой порядок будет более опасным, нежели «биполярная» система времен «холодной войны». Поэтому необходим процесс переосмысления процессов и тенденций в мировом сообществе, в чем-то аналогичный по своим масштабам Реформации. Перед исследователем встают вопросы, нуждающиеся в новом понимании: Что такое человек и какова его природа? Что такое история? Куда движется человечество? Какое общество можно считать хорошим? Что такое добро и зло в политике? Как соотносятся система и деятельность? Что такое современное государство и какова его роль в мировом сообществе? И многие другие.
Какие же взгляды и подходы преобладают сегодня в мировой политической мысли к проблемам нового «пост-биполярного» мирового порядка?
Исследователи, продолжающие работать в рамках традиционной силовой парадигмы международных отношений (политический реализм), хотя и называют соответствующую политику дисфункциональной, на практике так и не смогли преодолеть ее основные параметры. Более того, произошла даже некоторая архаизация представлений. Здесь можно выделить три основных точки зрения:
Одна из них в основном сохраняет черты «классического» реализма и по-прежнему делает акцент на иерархии государств, власти и суверенитете. Признавая крупномасштабные изменения второй половины XX века, в том числе и уже достигнутый довольно высокий уровень взаимозависимости государств, сторонники этого подхода продолжают рассматривать взаимодействие актеров на международной сцене по существу во внеисторическом контексте с точки зрения доминирования одних государств над другими, обеспечение проблем безопасности через максимизацию силы (даже если чаще речь идет сегодня не о военной, а об экономической силе). Такая система, предполагающая деятельность множества новых актеров, таких как международно-правовые институты, ТНК, межгосударственные группы давления, международные организации и т.д., получила название «полиархической» в отличие от предшествующей «гоббсовской анархии». Тем не менее, закономерности взаимодействия государств остаются практически неизменными, равно как и специфика международной среды, контролируемой прежде всего государствами.
Еще одна группа теоретиков (Джеймс Розенау и другие) не отвергает систему государств как таковую, но ставит ее в более широкий контекст одновременного наличия центробежных и центростремительных тенденций. По их мнению, возникает целый новый пласт отношений между системой государств и мультицентрическими системами. Такой взгляд опирается на теорию одного из видных представителей «английской школы» реализма Хедли Булла, предвидевшего приход «нового Средневековья» – адекватной модерну, секуляризованной системы, предполагающей взаимное пересечение линий власти и множественной лояльности[3]. Иными словами, речь идет о широком разнообразии типов режимов, мультикультурализме, разнонаправленности целей, ориентаций и способов реализации. Однако и в такой модели миропорядка приоритетное значение придается национальным интересам, понимаемым в контексте максимизации силы и влияния основных «центров силы».
Наконец, еще одна точка зрения предполагает дополнение силовой парадигмы учетом основных человеческих потребностей (Джон Бертон и др.), в особенности таких, как идентичность, признание и участие[4]. Таким образом, фокус анализа смещается с государства как базовой единицы на индивида как целенаправленного актера. При этом вводится различие между интересами, ценностями и потребностями. Относительно интересов можно вести переговоры, о них можно торговаться, они могут быть изменены и ими можно обмениваться. Ценности связаны с культурой и в меньшей степени подвержены изменениям и переговорам. Потребности же вообще остаются частным делом каждого индивида. Это предполагает необходимость реконцептуализации самого конфликта и переноса центра тяжести с разрешения и предотвращения конфликтов на их предвидение. Вроде бы такая система должна повернуться лицом к людям и их потребностям, однако проблема заключается в том, что сама функция предвидения вновь возлагается на государства с их весьма неравными возможностями по удовлетворению желаний своих граждан. В центре же снова оказывается интерес, который будучи примененным к обществу, формулируется как «национальный интерес».
Таким образом, так или иначе «политический реализм» продолжает, даже при наличии определенного камуфляжа, оказывать существенное влияние на внешнюю политику ведущих государств. И именно с этим столкнулась Россия, попытавшись в последние годы войти в мировое сообщество с идеалами общечеловеческих ценностей, «нового политического мышления» и глобального партнерства, столкнувшись с жесткими требованиями «политико-реалистской парадигмы», весьма далекими от моральных норм в мировой политике и делающей акцент на конкуренцию и «баланс сил».
Столь же разочаровывающими оказываются и теории современных «политических идеалистов». В центре внимания теоретиков, работающих в нормативно-идеалистической традиции, находятся положения, увязывающие стабильность нового мирового порядка с поворотом многих стран к рынку и демократии. В такой оптике нынешняя ситуация создает наилучшие перспективы для продвижения ко всеобщему миру и сотрудничеству. Например, президент США Клинтон неоднократно утверждал, что две демократии никогда еще не воевали друг с другом и именно поэтому поддержка процессов демократизации за рубежом является ядром его внешнеполитического курса.
В соответствии с широко распространенным представлением именно потому, что демократические режимы друг с другом не воюют, как только демократия и мир утвердятся в России и других пост-коммунистических государствах, угроза миру будет снята. В качестве доказательства правильности или опровержения этого положения обычно приводится ряд аргументов.
Прежде всего, как считается, авторитарные лидеры с большей легкостью ввязываются в войны и конфликты, поскольку они; мол, не подотчетны общественности, на которую в конечном счете и лягут вся тяготы военных действий. В условиях демократии народ имеет большее влияние на руководство страны и, как можно предвидеть, всегда выскажется против войны. При всей убедительности этого тезиса (а он опирается на вполне реальные исторические прецеденты), можно привести аргументы и противоположного характера.
Так, статистические данные показывают, что демократические государства при определенных обстоятельствах отнюдь не с меньшим энтузиазмом способны ввязаться в вооруженный конфликт. Не следует исключать возможность быстрого заражения целых народов националистическими и религиозными лихорадками, от которых демократия отнюдь не застрахована. И это происходит вовсе не потому, что войны и конфликты пользуются популярностью у народа, а прежде всего поскольку внутриполитические проблемы и раскол в обществе, типичный для обществ в фазе демократизации, заставляет элиту сознательно возбуждать националистические чувства и искать панацею в «маленькой победоносной войне».
Государства не становятся зрелыми демократиями в одночасье. Они проходят через крайне взрывоопасный переходный период, когда отношения между массовым политическим участием и авторитарно-элитарной политикой властей носят предельно нестабильный характер. История двух последних столетий показывает, что именно в переходный период государства приобретают агрессивность, а их участие в конфликтах становится более вероятным, чем в стабильных демократических или даже авторитарных режимах. Именно националистическая и великодержавная риторика обретает привлекательность как для сил оппозиции, стремящейся к реваншу, так и для реформаторов, демонстрирующих в популистских целях свою приверженность национальным, а не универсалистским ценностям демократии.
Именно такого рода аргументация используется на Западе для постоянного подчеркивания наличия «российской угрозы», якобы сменившей «советскую». «Подталкивание таких ядерных великих держав, как Россия и Китай к демократизации аналогично запуску рулетки: многие последствия этого нежелательны, – подчеркивают Э.Мэнсфилд и Дж.Снайдер. –Вашингтон и международное сообщество должны не столько думать о поощрении или сдерживании демократизации, сколько о сглаживании опасностей переходного периода для того, чтобы минимизировать риск»[5]. Иными словами, возникает вопрос о критериях степени «зрелости» демократии и методов различения действительной и «фасадной» демократии.
Сутью либерализма как идеологии и, соответственно, демократии как политического режима является акцент на постоянном процессе расширения пространства свободы в отличие, скажем, от консерватизма, стремящегося к стабилизации и замораживанию ситуации. По мысли либералов, хорошо организованное общество может быть создано только в том случае, если процесс его созидания будет рациональным и постепенным, т.е. предполагается, что берется некая точка отсчета, например, процедуры демократии, и затем начинается весьма длительный процесс их совершенствования. Вопрос же о конечности подобного процесса не ставится. Но где тогда проходит демаркационная линия, отделяющая «зрелую» демократию от «зеленой» и когда исчезает конфликтогенность переходного периода демократизации и наступает точка стабильности? В каком случае речь идет об установившемся демократическом режиме и в каком лишь о признании демократического принципа легитимации власти, не дополненного гражданской культурой и институциональными механизмами принятия решений? Вопрос остается открытым.
Еще один аргумент связан с тем, что демократические ориентированные граждане, мол, с уважением относятся к правам других народов. По определению это действительно должно быть так, но практика это не всегда подтверждает. Здесь оказывается затронутой весьма болезненная проблема современной политической теории: о соотношении прав человека и прав наций в либерализме. В соответствии с либеральными представлениями права человека как бы встроены в естественное право. На первый взгляд это предполагает, что, соответственно, каждый индивид обладает этими правами. Однако вполне очевидно, что существует множество ограничений реализации таких прав, начиная от возрастных и кончая правами иностранцев. Иными словами, где-то должна проходить граница реализуемых и ограниченных прав, но ее практически нельзя вывести из естественного права – это уже проблема политическая. Здесь на сцену выходит другое право – право народа, и другое понятие, порожденное Великой Французской революцией – гражданин, – пишет видный американский политический мыслитель Иммануил Валлерстайн[6]. Соответственно, речь идет о гражданстве какого-либо государства, обладающего высшей юрисдикцией на определенной территории.
Политический проект либерализма, по крайней мере в том виде, как он мыслился в прошлом веке, предполагал трехзвенную реформу, направленную на всеобщее избирательное право; всеобщее благосостояние и национальную идентичность. В сущности, три названные реформы «снимали» проблему реализации прав человека каждым гражданином в полном объеме, позволяя в конкретных ситуациях сменять приоритеты, выдвигая на первый план наиболее значимую задачу, совпадающую с текущим представлением об общем благе. Сам факт противоречия между либеральным идеалом и политической практикой, возможно, стал бы очевидным для граждан достаточно быстро, если бы не ряд факторов, затушевавших проблему. Назовем хотя бы несколько: во-первых, эксплуатация периферии позволила существенно поднять уровень жизни основной массы населения в странах развитого капитализма; во-вторых. наличие весьма существенного национального богатства позволило обеспечить развитие образования и культуры, что в свою очередь способствовало развитию технологий и промышленного потенциала; в-третьих, местные национализмы отдельных западных государств дополнились мета-национализмом, связанным с принадлежностью к «атлантической цивилизации» – наиболее высокоразвитой части современного мира. Следует также отметить высочайший уровень пропагандистского обеспечения основных положений, связанных с торжеством демократии и либерализма. Практически права наций признавались за очень ограниченной группой империалистических государств, все же остальные народы так или иначе подпадали под категорию «варваров», хотя в последние десятилетия эта терминология и была заменена более респектабельной. Вспомним, как относительно недавно демократически ориентированные граждане метрополий относились к правам колониальных народов. Стоит также вспомнить, что в последнее время определенную популярность получила идея «отгораживания» высокоразвитого капитализма от остального человечества, будь то в форме идеи «золотого миллиарда» или рассуждений о «социальной рыночной модели» для Америки, предусматривающей выравнивание и подъем уровня жизни американцев в нео-изоляционистских рамках, что также в ряд ли будет способствовать созданию стабильного и мирного мирового порядка. Например, Майкл Линд в своей широко обсуждаемой сегодня статье ставит вопрос о необходимости дополнения «политического реализма» «экономическим реализмом» – крайне прагматической экономической политикой, предусматривающей не только свертывание программ помощи развивающимся странам, но и «возвращение» производственных мощностей и в особенности высоких технологий в метрополии, равно как и введение жестких лимитов на въезд граждан в пределы высокоразвитого капиталистического мира[7]. Можно привести и другие примеры «двойного стандарта» по отношению к своим и чужим. Здесь же важно подчеркнуть сам факт наличия глубокого противоречия между правами человека и правами нации, которое по сей день сохраняется в либеральной теории и демократической практике.
Неудивительно поэтому, что простая осторожность диктует необходимость тщательного отслеживания потенциала, в том числе, и других демократических государств. А стало быть, круг замыкается и даже самые рьяные адепты идеи демократии как гаранта мира сползают к привычным политико-реалистическим формулам.
Тем более, что процессы демократизации в современном мире обнаруживают тенденцию к замедлению. Несколько лет назад С.Хантингтон предложил концепцию «волн демократизации»[8]. По его мнению, если в 1750 г. во всем западном мире еще не было никаких демократических институтов на национальном уровне, то к концу XX столетия уже большинство стран мира может быть отнесено к категории демократических. При этом процессы демократизации никогда не носили последовательного характера. Для них были характерны скачки, массовые «прорывы» или, как пишет С.Хантингтон, «волны»[9]. Такая «волна» представляет собой «группу переходов от недемократических режимов к демократическим, которые происходят в течение определенного периода времени, и которые существенно превосходят численные переходы в противоположном направлении в тот же период времени». Каждая из последующих «волн» мощнее предшествующих, и хотя за ней и следует откат, он уже не может вернуть мир к прежней позиции.
По Хантингтону, первая «волна» демократизации была довольно длительной и продолжалась с 1828 по 1926 годы, вторая – с 1943 по 1964 гг. и, наконец, третья началась после 1974 года и увенчалась распадом СССР, формированием независимых государств, демократическими преобразованиями в странах Восточной Европы. Сейчас же, судя по всему, начинается новая фаза «отката». Либеральные демократии (или, если говорить шире, политическая свобода), – пишет Ларри Даймонд, один из издателей «Джорнэл оф демокраси», – остановилась в своей экспансии по миру. Если воспринимать либеральное содержание демократии серьезно, то создается впечатление, что третья волна демократической экспансии приостановилась, а возможно и закончилась»[10]. Тем не менее, Даймонд полагает, что на этот раз, возможно, удастся избежать возвращения к доминированию авторитарных режимов, прежде всего в силу колоссального усиления потенциала влияния высокоразвитых государств с устойчивыми демократическими режимами и развалом зоны влияния и центра поддержки авторитаризма. Таким образом, возможна ситуация стасиса. В этом случае наиболее важным становится вопрос (если воспользоваться аналогией С.Хантингтона с военной кампанией), сумеет ли идея демократии удержать те территории, которые ей удалось завоевать за последнее десятилетие?[11] Иными словами, речь идет о том, чтобы «подморозить» нынешнюю ситуацию в ожидании прихода четвертой волны, которая, возможно, в конце концов приведет к международному миру и безопасности на либеральных основаниях.
Что же касается рыночной панацеи от угрозы нестабильности и конфликта, то в основе этой идеи лежит экономический либерализм, утверждающий, что все государства стремятся к процветанию и что их лидеры ставят материальное благополучие своих граждан превыше любых других целей, включая и безопасность (своеобразная экстраполяция американской «философии успеха»). В этом случае стабильность общества увязывается нeстолько с военной силой, сколько с созданием либерального экономического порядка. При этом называется несколько путей, каким образом либеральная экономика способствует предотвращению конфликта.
Предполагается, что для того, чтобы система международной торговли была эффективной и способствовала обогащению государств, необходим определенный уровень политического сотрудничества. Чем богаче становятся страны, тем в большей степени они заинтересованы в политическом сотрудничестве. Кроме того, либеральный экономический порядок усиливает взаимозависимость, играющую роль стабилизирующего фактора.
Эти утверждения выглядят вполне убедительно, если бы не крайне спорная первоначальная посылка об утилитаристской экономической мотивации государств. Проблема в том, что далеко не все государственные власти так уж мотивированы целями экономического преуспевания своих граждан, или, по крайней мере, не всегда в первую очередь. Столь же спорен и тезис о взаимозависимости, которая отнюдь не гарантирует от конфликта. Государства могут столь сильно опасаться уязвимости и односторонней зависимости, быть столь озабоченными целями независимости, что предпочтут решение проблемы экономической безопасности любым выгодам международного разделения труда. Можно привести множество исторических примеров, доказывающих, что цель автаркии неоднократно оправдывала отказ от сотрудничества.
Таким образом, практически все вариации нового мирового сообщества в нормативной трактовке в конечном счете предполагают распространение либеральных, западных ценностей и построение нового мирового порядка на их основе. Более того, средством и условием конечного торжества либерализма оказывается все та же максимизация власти и влияния, о котором писали «политические реалисты». Иными словами, встает дилемма: или универсальное торжество либерализма или нестабильность и угроза глобальной безопасности.
Но не является ли такой вывод иллюзорным?
Вопрос об универсальности западных ценностей и норм вообще более чем спорен. Тот факт, что чужие ценности и нормы отторгаются иной культурой, довольно быстро был замечен в тех странах, которым пришлось с этим столкнуться. Труднее это осознание дается самому Западу. Проблема отожествления западных ценностей с «общечеловеческими» еще в прошлом веке занимала таких мыслителей, как Н.Данилевский, Н.Трубецкой, К.Леонтьев. Предупреждал об этом и А. де Токвиль. Но именно сегодня, когда проблемы глобального характера, затрагивающие межцивилизационные отношения, приобрели особую остроту, многие западные теоретики «забывают» об этом. Кроме того, незападные геокультурные зоны все громчe заявляют о своем праве на поддержку и распространение иных ценностей и образцов. В частности, Азия, где проживает 62 процента мирового населения, и где ясно очерченная национальная и цивилизационная идентичность дополняется внушительными цифрами экономического роста, начинает настаивать на увеличении своей доли в принятии глобальных решений. В этих условиях признание опыта по существу только одной цивилизации, выдаваемый за единственно адекватный и работоспособный, ограничивает творческий потенциал современного развития, навязывая ей ложную альтернативу – либо к мирному сообществу, построенному на либеральных принципах, либо множественность моделей с потенциальной угрозой ядерного катаклизма и экологического тупика. Не это ли путь к идеологической монополии, против которой так долго боролась сама западная цивилизация?
Весьма перспективный путь разрешения этой дилеммы связан с идеей «перекрестного консенсуса», предложенной видным американским политическим философом Джоном Ролзом[12]. Он полагает, что различные группы, страны, религиозные и культурные общины в принципе могут придти к согласию по определенным нормам человеческою поведения, если проявят терпимость по отношению к различиям в мировоззрениях. Речь вовсе не идет о слиянии разных взглядов и представлений в некую единую мета-идеологию – такая тенденция прямой дорогой вела бы к тоталитаризму, равно как и не о параллельном существовании чуждых «миров», слабо взаимодействующих друг с другом. Смысл «перекрестного консенсуса» заключается в поиске точек совпадения во взглядах, взаимно накладывающихся друг на друга и создающих, таким образом, постепенно расширяющееся пространство согласия. На этой основе возникает возможность выработки некоего кодекса поведенческих принципов, которые в будущем будут способствовать строительству стабильного и мирного порядка. Поиск же точек совпадения – задача прежде всего философской мысли.
Например, либерализм, по-видимому, не будет испытывать трудностей с поиском согласия по таким ценностям китайского конфуцианства, как милосердие или справедливость. Несколько сложнее обстоит дело, например, с понятием лояльности. Ecли в Китае лояльность означает прежде всего служение, не приходящее в конфликт с совестью, то в Японии обычно под ней понималась искренность, направленная на полную преданность своему «лорду»[13]. При всех расхождениях, здесь возникает возможность разговора об одном и том же, в том числе и с носителями западной идеи патриотизма. Аналогичная ситуация возникает при сравнении либерального понятия достоинства человека и японской интерпретации как стремления к духовному и материальному благополучию.
Во всех культурах можно найти осуждение убийства, воровства, нечестности, предательства. Таким образом, с позиции «перекрестного консенсуса» можно определить нормы поведения, примирить разные по своему культурному коду понятия или, по крайней мере, достичь необходимого уровня согласия для вычленения норм. Это создаст возможность легальных шагов, которые могут сыграть важную роль в универсализации и дальнейшем развитии международного права.
Современный западный дискурс о правах человека включает, с одной стороны, ряд легальных форм, в том числе, иммунитеты, свободы и их правовые гарантии, а с другой, – мощный философский фундамент – философию личности и общества, придающих приоритетное значение индивиду и его согласию быть управляемым. И в том, и в другом случае этот дискурс противостоит многим другим культурам, в том числе и самому Западу до эпохи модерна. Дело не в том, что определенные системы защиты личности и ее иммунитета не существовали раньше или не существуют сегодня в других цивилизациях, но они имеют под собой совершенно иное основание. «...Несмотря на различия в философии, ... универсализация стандартов, которые включают лучшие образцы общечеловеческой практики, может быть признана в качестве важного шага, и могут быть воспроизведены в различных культурах, философиях, и подобные шаги должны повторяться вновь и вновь», – пишет Чарльз Тэйлор[14]. Предполагается поиск общего на уровне политики и права при сохранении весьма различных философских обоснований тех или иных ценностей и норм. Об этом писал и Ролз, считающий уклонение от спора вокруг философских противоречий при формулировании политического курса одним из важнейших условий стабилизация системы. Как он пишет, это означает «ни подтверждать..., ни отрицать какие-либо религиозные, философские или моральные подходы, или связанные с ними оценки истинности и статуса ценностей. Поскольку мы предполагаем, что каждый гражданин поддерживает ту или иную точку зрения, мы надеемся сделать возможным для всех принять политическую концепцию как истинную, или как разумную, с позиции его же собственных целостных взглядов, какими бы они ни были»[15]. И хотя сам Ролз не выходит за рамки либеральных представлений и ищет возможность диалога внутри разных течений в либерализме, он предвосхищает возможность не навязывания конкретных либеральных постулатов, а формирования либерального подхода к весьма разнообразным этосам и моделям развития.
Однако здесь возникает немаловажная проблема. По мнению ряда исследователей из Восточной Азии, западные в своей основе правовые нормы слишком индивидуалистичны, в то время как конфуцианский подход отвел бы большее место общине и совокупностям человеческих взаимоотношений. Отсюда возникает проблема одновременного сосуществования различных правовых культур, а стало быть, и возможности их соотнесения.
Таким образом, путь к мировому сообществу, построенному на принципах сотрудничества, взаимопомощи и справедливости отнюдь не заказан. Не конкуренция, а солидарность, не столкновение цивилизаций, а их взаимодополнительность, не «баланс сил», а взаимопомощь как «экзистенциал» человеческого бытия (Хайдеггер) должны стать чертами нового мирового порядка, именно в строительстве которого Россия могла бы найти свое достойное место.
Но, по-видимому, это вопрос будущего. «Прорыв» к новой модели мирового порядка, по всей вероятности, вообще невозможен на уровне теорий «среднего уровня» – здесь нужен философско-мировоззренческий переворот. Не случайно, поэтому, во многом вопреки традиции в последние годы такой интерес к сфере мировой политики проявляют ведущие политические философы от Ноама Хомского до Юргена Хабермаса, от Джона Грея до Клауса Хоффе. Многие российские философы также ищут свой подход к глобальным проблемам. Но пока это только начала поиска.
Реальный же мир требует и реальной политики, в том числе и от России.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Krauthammer Charles. The Unipolar Moment // Foreign Affairs. America and the World. 1990/91. Vol. 70. ¹ 1. P. 23-33.
[2] Brown Seyom. Building Order and Justice into the Emerging Global Polyarchy // The International System After the Collapse of the East-West Order. Ed. by A.Clesse, R.Cooper and Y.Sacamoto. Dordrecht: Martinus Nijhoff. 1994. P. 127-147.
[3] Bull Hedley. The Anarchical Society : A Study of Order in World Politics. N. Y.: Columbia Univ. Press. 1977. P. 238.
[4] Burton John and Vayrynen Tarja. The End of International Relations? Contemporary International Relations: A Guide to a Theory. Ed. By A.Groom and Margot Light. L.: Pinter Publishers. 1994.
[5] Mansfield Edward and Snyder Jack. Democratization and War // Foreign Affairs. May/June. 1995.
[6] ВаллерстайнИммануил.Непреодолимые противоречия либерализма: права человека и права народов в геокультуре современной мир-системы // Рубежи. 1995. ¹ 2. С. 124-130.
[7] Lind Michael. Prescriptions for a New National Democracy // Political Science Quarterly . Winter 1995. Vol. 10. ¹ 4. P. 563 -586.
[8] Huntington Samuel. The Third Wave. Democratization in the Late Twentieth Century. Univ. of Oklahoma Press. 1993.
[9] Ibid. P 15.
[10] Diamond Larry. Is the Third Wave Over // J. of Democracy. July 1996. Vol. 7. ¹ 3. P. 31.
[11] Huntington Samuel. Democracy for a Long Haul // J. of Democracy. April. 1966. Vol. 7. ¹ 2. P. 5.
[12] Rawls John. The Idea of an Overlapping Consensus // Oxford J. of Legal Studies. 1987. ¹ 7. P. 1-25.
[13] Morishima Michio. Why has Japan «succeeded»? Western Technology and the Japanese Ethos. Cambridge: Cambridge Univ. Press. 1994. P. 7.
[14] Taylor Charles. A World Consensus on Human Rights? Dissent. Summer. 1996. P. 21.
[15] Rawls. Op. cit. P. 12-13.
Опубликовано 23 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: НОВЫЙ МИРОВОЙ ПОРЯДОК: АЛЬТЕРНАТИВЫ и ВОЗМОЖНОСТИ
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1109153494 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций