ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Точка опоры
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Е.Г. Соколов
Фигуры Танатоса. Философский альманах. Пятый специальный выпуск. СПб., 1995
Вхождение в жизнь обретение неясности, причем неясности мучительной, ибо она грозит обернуться карой претензий на самость. Обретенное обладание бытием в часы осмысления совершенно не обязательно становится достаточно веской причиной для самодекларации, ибо ускользающее как в мысли так и в сюжете «земля уходит из-под ног» в блаженстве или отчаянии постоянно напоминает об условности, взывая к четкости. Тому свидетельства любая история (дел, мнений, событий, состояний), всякий опыт демонстрирует прискорбность ситуации. Смена стилей, мод, пристрастий не более, чем еще один штрих к давнему возгласу, так поразившему уже тоскующих по ясности и спешащих отречься от безумства греков, Гераклита темного. Поразительно не открытие, но пренебрежение к нему: афористичность и простота усвоения почти неминуемо приводит к формальности.
Конец ХIХ - начало ХХ века (время, чувствительное без сентиментальности и нервное без бравирующей паталогичности) дал еще один наглядный урок исчезновения ориентиров, ускользания и погружения в невнятность повторов-двойников, неспособности «проговаривания». Вопрос оказался совсем не праздным: каковы условия самоидентификации бытия? Импрессионизм не только дивный всплеск артистического изыска и последняя безусловно принимаемая «широкими массами любителей» художественная традиция (все случившееся после останется видимо навсегда вне пристрастий обывателя, не смирившегося с истиной Гераклита, «делом» гурманов и снобов), но и показательный в дидактическом отношении пример. Здесь слишком очевидна утрата бытия. Нет, не его поглощение иным. Присутствие продолжается, но оно вязнет в множестве вдруг обозначившихся альтернатив, недоуменно взывая: что есть оно само как данность? как сюжет и форма? как фигура и действие? Иными словами: где тот ориентир, по которому я могу обозначить себя? где та точка опоры, на которую я могу опереться в саморефлексии? каков тот исток, из которого вышло мое вопрошание?
«Пеллеас и Мелисанда» К. Дебюсси (на текст М. Метерлинка, премьера в 1902 г.) нерасчлененный волшебный звуковой поток. Безопорность и зыбкость музыкальной ткани (нет четкой мелодии, нет, законченных номеров), еще ощутимая после недавнего засилья гомофонно-гармонических пристрастий, равно как и слишком ощутимые мотивы А. Шопенгауэра и французского символизма великолепно декорированное сплетение идей, оттесняют и прячут на наш взгляд самое главное (проблема лукаво теряется в ароматных новациях): бытие не только ускользает, заблудившись а своей нерасторопности, оно не желает обретения, не хочет отыскаться и стать обладателем сего псевдодара себя самого, самосознания. «Не прикасайтесь ко мне!» первая фраза хрупкой незнакомки, сидящей у пруда, завороженно смотрящей на свое отражение. Каков из двух ликом первичен и обладает собой? Прикоснуться значит определить и навсегда определиться, благодаря контакту с другим обрести себя, почувствовать себя, еще раз родиться, «…от этого первого раскрывшегося глаза, хотя бы он принадлежал насекомому, зависит бытие всего мира» (А. Шопенгауэр).
Правомерно, вероятно, добавление: и бытие самого насекомого также. Героиня, без прошлого и будущего, прибывает в странном состоянии: она как бы вроде уже есть, но она не хочет быть, быть так, как то понимают окружающие, т.е. иметь историю, где зафиксированы легенды, судьба и надежды. Она противится тем ориентирам, к которым привязывается данность, ибо с ними все равно придется расстаться в момент ухода. Акт вхождения в мир, совершаемый через касание, вовлекает в череду событий, несомненных в своей четкости, ничего при этом не сулит кроме еще одной утраты, еще одной смерти. Обрести себя прежде всего означает утратить себя. Правомерен почти ортодоксальный даосский пафос: стоит ли! Мелисанда не может противиться напору норм, она обрекает себя на жизнь через касание и произнесение имени (обозначение - маркировка). Насколько слаба основа всего лишь имя и ничего больше! настолько тих и безболезнен уход, который вряд ли ей мнится утратой, ибо не было по существу и обретения. (Для сравнения стоит вспомнить с каким «грохотом» уходит из жизни, допустим, Тоска у Д. Пуччини. Вселенная разлетается в клочья, но иначе!) Недоумение остается: среди волн неясности, где тот остров, к которому можно было бы «привить» достоверность и несомненность, оправдывающие саму жизнь, рядом с которыми она почувствовала бы себя собой? Изгнание тотальности обрекает на потерянность и неприкаянность в бесконечной перекличке знаков «Божественной игры», где множащиеся лики равноблизки и равночужды. Опора должна быть веской, настолько, чтобы из нее можно было бы вывести все остальные атрибуты, убедительной и авторитетной, чтобы о беспочвенности не вспоминалось. Самый верный определитель бытия (жизни) небытие (смерть), то, что вытолкнет сущее из себя, как Иное, Другое, Чуждое, обозначает его «от противного».
В одноактной пьесе М. Метерлинка «Непрошенная» (1890 г.) смерть как раз и является тем определителем жизни, который задает стандарт, без которой она, жизнь, так никогда и не смогла бы узнать себя саму в себе и с уверенностью сказать: «Я есть то, что я есть!» Все остальные ориентиры не способны дать подобной определенности, ибо невозможно будет отличить сон, мираж, выдумку, фантазию, эксперимент от яви. (Назидателен случай Чжуанцзы, так до конца и не прояснившего кем же он является: человеком, которому снится что он бабочка, или бабочкой, которой снится, что она человек.)
Авторская ремарка «действие происходит в наши дни», помещенная в начале, ничего не проясняет. Никакого действия, собственно говоря, не происходит. Есть лишь констатация неопределенности и, как следствия, подавленности и растерянности. Все чего-то ждут и потому обнажается проблематичность самой жизни, ее возможностей и пределов. Один из героев слеп. Однако сказать с уверенностью, кто же именно лишен дара зрения невозможно, если отрешиться от авторской атрибутации и положиться только на впечатление. Все персонажи теряются в догадках: что происходит, знаки присутствия и отсутствия путаются и мешаются, они уже не способны что-либо удостоверить. Также мучительно непонятны и звуки: являются ли они порождением страха и волнений или результатом чьих-то действий. Герои вслушиваются в окружение, каждый слышит свою правду и делает свои выводы, отличные от других. Сличить, сверить, прийти к общему и закрепить впечатление явным свидетельством невозможно. Нельзя опереться ни на слух, ни на зрение. Чем отличается зрячий от слепого? Что значит видеть и слышать? Сомнения множатся, порождая тревожность и напряженность: какова суть способности человека (атрибуты жизни) понимать, знать, ориентироваться, спрашивать, отвечать, объяснять, Зыбкость множится и все рискует ввергнуться в общий поток, где уже не останется места отдельному нервному всхлипу.
Положение спасает смерть, спасая всех от нависшего хаоса. Вошедшая сестра милосердия осеняет молча себя крестным знамением, тем самым возвещая о конце. Избавление настало, жизнь спасла себя, столкнувшись с иным, смертью, она наконец смогла узнать, что же она такое есть, И все мгновенно проясняется: зрячие это те, что реагируют на условный знак и уходят в комнату усопшей. Жить это, значит, видеть, видеть это понимать знак, понимать знак это реагировать на неге, т.е. действовать. Сущее убедилось в незыблемости своей основы, без опаски встало на точку опоры иное, другое, смерть, и,… вздохнуло с облегчением, включилось в действие, оставив все сомнения и колебания за опустившимся занавесом.
Фигуры Танатоса. Философский альманах. Пятый специальный выпуск. СПб., 1995
Вхождение в жизнь обретение неясности, причем неясности мучительной, ибо она грозит обернуться карой претензий на самость. Обретенное обладание бытием в часы осмысления совершенно не обязательно становится достаточно веской причиной для самодекларации, ибо ускользающее как в мысли так и в сюжете «земля уходит из-под ног» в блаженстве или отчаянии постоянно напоминает об условности, взывая к четкости. Тому свидетельства любая история (дел, мнений, событий, состояний), всякий опыт демонстрирует прискорбность ситуации. Смена стилей, мод, пристрастий не более, чем еще один штрих к давнему возгласу, так поразившему уже тоскующих по ясности и спешащих отречься от безумства греков, Гераклита темного. Поразительно не открытие, но пренебрежение к нему: афористичность и простота усвоения почти неминуемо приводит к формальности.
Конец ХIХ - начало ХХ века (время, чувствительное без сентиментальности и нервное без бравирующей паталогичности) дал еще один наглядный урок исчезновения ориентиров, ускользания и погружения в невнятность повторов-двойников, неспособности «проговаривания». Вопрос оказался совсем не праздным: каковы условия самоидентификации бытия? Импрессионизм не только дивный всплеск артистического изыска и последняя безусловно принимаемая «широкими массами любителей» художественная традиция (все случившееся после останется видимо навсегда вне пристрастий обывателя, не смирившегося с истиной Гераклита, «делом» гурманов и снобов), но и показательный в дидактическом отношении пример. Здесь слишком очевидна утрата бытия. Нет, не его поглощение иным. Присутствие продолжается, но оно вязнет в множестве вдруг обозначившихся альтернатив, недоуменно взывая: что есть оно само как данность? как сюжет и форма? как фигура и действие? Иными словами: где тот ориентир, по которому я могу обозначить себя? где та точка опоры, на которую я могу опереться в саморефлексии? каков тот исток, из которого вышло мое вопрошание?
«Пеллеас и Мелисанда» К. Дебюсси (на текст М. Метерлинка, премьера в 1902 г.) нерасчлененный волшебный звуковой поток. Безопорность и зыбкость музыкальной ткани (нет четкой мелодии, нет, законченных номеров), еще ощутимая после недавнего засилья гомофонно-гармонических пристрастий, равно как и слишком ощутимые мотивы А. Шопенгауэра и французского символизма великолепно декорированное сплетение идей, оттесняют и прячут на наш взгляд самое главное (проблема лукаво теряется в ароматных новациях): бытие не только ускользает, заблудившись а своей нерасторопности, оно не желает обретения, не хочет отыскаться и стать обладателем сего псевдодара себя самого, самосознания. «Не прикасайтесь ко мне!» первая фраза хрупкой незнакомки, сидящей у пруда, завороженно смотрящей на свое отражение. Каков из двух ликом первичен и обладает собой? Прикоснуться значит определить и навсегда определиться, благодаря контакту с другим обрести себя, почувствовать себя, еще раз родиться, «…от этого первого раскрывшегося глаза, хотя бы он принадлежал насекомому, зависит бытие всего мира» (А. Шопенгауэр).
Правомерно, вероятно, добавление: и бытие самого насекомого также. Героиня, без прошлого и будущего, прибывает в странном состоянии: она как бы вроде уже есть, но она не хочет быть, быть так, как то понимают окружающие, т.е. иметь историю, где зафиксированы легенды, судьба и надежды. Она противится тем ориентирам, к которым привязывается данность, ибо с ними все равно придется расстаться в момент ухода. Акт вхождения в мир, совершаемый через касание, вовлекает в череду событий, несомненных в своей четкости, ничего при этом не сулит кроме еще одной утраты, еще одной смерти. Обрести себя прежде всего означает утратить себя. Правомерен почти ортодоксальный даосский пафос: стоит ли! Мелисанда не может противиться напору норм, она обрекает себя на жизнь через касание и произнесение имени (обозначение - маркировка). Насколько слаба основа всего лишь имя и ничего больше! настолько тих и безболезнен уход, который вряд ли ей мнится утратой, ибо не было по существу и обретения. (Для сравнения стоит вспомнить с каким «грохотом» уходит из жизни, допустим, Тоска у Д. Пуччини. Вселенная разлетается в клочья, но иначе!) Недоумение остается: среди волн неясности, где тот остров, к которому можно было бы «привить» достоверность и несомненность, оправдывающие саму жизнь, рядом с которыми она почувствовала бы себя собой? Изгнание тотальности обрекает на потерянность и неприкаянность в бесконечной перекличке знаков «Божественной игры», где множащиеся лики равноблизки и равночужды. Опора должна быть веской, настолько, чтобы из нее можно было бы вывести все остальные атрибуты, убедительной и авторитетной, чтобы о беспочвенности не вспоминалось. Самый верный определитель бытия (жизни) небытие (смерть), то, что вытолкнет сущее из себя, как Иное, Другое, Чуждое, обозначает его «от противного».
В одноактной пьесе М. Метерлинка «Непрошенная» (1890 г.) смерть как раз и является тем определителем жизни, который задает стандарт, без которой она, жизнь, так никогда и не смогла бы узнать себя саму в себе и с уверенностью сказать: «Я есть то, что я есть!» Все остальные ориентиры не способны дать подобной определенности, ибо невозможно будет отличить сон, мираж, выдумку, фантазию, эксперимент от яви. (Назидателен случай Чжуанцзы, так до конца и не прояснившего кем же он является: человеком, которому снится что он бабочка, или бабочкой, которой снится, что она человек.)
Авторская ремарка «действие происходит в наши дни», помещенная в начале, ничего не проясняет. Никакого действия, собственно говоря, не происходит. Есть лишь констатация неопределенности и, как следствия, подавленности и растерянности. Все чего-то ждут и потому обнажается проблематичность самой жизни, ее возможностей и пределов. Один из героев слеп. Однако сказать с уверенностью, кто же именно лишен дара зрения невозможно, если отрешиться от авторской атрибутации и положиться только на впечатление. Все персонажи теряются в догадках: что происходит, знаки присутствия и отсутствия путаются и мешаются, они уже не способны что-либо удостоверить. Также мучительно непонятны и звуки: являются ли они порождением страха и волнений или результатом чьих-то действий. Герои вслушиваются в окружение, каждый слышит свою правду и делает свои выводы, отличные от других. Сличить, сверить, прийти к общему и закрепить впечатление явным свидетельством невозможно. Нельзя опереться ни на слух, ни на зрение. Чем отличается зрячий от слепого? Что значит видеть и слышать? Сомнения множатся, порождая тревожность и напряженность: какова суть способности человека (атрибуты жизни) понимать, знать, ориентироваться, спрашивать, отвечать, объяснять, Зыбкость множится и все рискует ввергнуться в общий поток, где уже не останется места отдельному нервному всхлипу.
Положение спасает смерть, спасая всех от нависшего хаоса. Вошедшая сестра милосердия осеняет молча себя крестным знамением, тем самым возвещая о конце. Избавление настало, жизнь спасла себя, столкнувшись с иным, смертью, она наконец смогла узнать, что же она такое есть, И все мгновенно проясняется: зрячие это те, что реагируют на условный знак и уходят в комнату усопшей. Жить это, значит, видеть, видеть это понимать знак, понимать знак это реагировать на неге, т.е. действовать. Сущее убедилось в незыблемости своей основы, без опаски встало на точку опоры иное, другое, смерть, и,… вздохнуло с облегчением, включилось в действие, оставив все сомнения и колебания за опустившимся занавесом.
Опубликовано 22 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Точка опоры
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1109053670 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций