ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Секулярный масштаб гендера и механика масскульта
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Е.Г. Соколов
Религия и нравственность в секулярном мире. Материалы научной конференции. 28-30 ноября 2001 года. Санкт-Петербург. СПб. Санкт-Петербургское философское общество. 2001. С.135-144
[135]
Гендер как самостоятельный, автономный и производственный дискурс, активно заявивший о своем существовании чуть более века тому назад и с тех пор «набирающий обороты», захватывая все но-
[136]
вые и новые пространства, является сугубо секуряным и типично европейским проектом, направленным, в первую очередь, на разложение и дискредитацию инокультурных монолитов, в том числе, конечно же, — религиозных как чрезвычайно эффективных, древних и непререкаемых, а значит — и структурно устойчивых иноструктурных систем. Уточним: — разложения фиктивного, ибо взорвать и рассеять, тем более переориентировать столь мощный (к тому же и функционирующий в других плоскостных размерностях) процессуально-эйдетический ансамбль невозможно в принципе. А потому, организованное посредством гендера «предприятие», по сути дела, направлено на девальвацию и полную замену религиозного конкурента на более мобильные и «современные» стратегии, составленные по текущим регламентам нынешней культурной прагматики.
В этом отношении, гендер стоит в ряду других новоевропейских секулярных операторов, выполняющих ту же саму работу. Как и во всех аналогичных случаях — подрыве-подкопе-растлении — акцент делается (и риторически-идеологий, и операционно-действенный) на непосредственной процессуальности, посредством которой то и удается — нет, не захватить конкурента на его территории, не выманить «врага» из укрытия и «разбить в честном бою» (устроить что-то типа «испытания вер» — публичное состязание перед судьями-зрителями) — оторвать от религиозного монолита адептов, переманить их на свою сторону, включить в собственную структуру, вынудив работать на себя.
Повторим, взорвать какой-либо культурный монолит (в том числе и религиозный), более или менее длительное время просуществовавший, абсолютно непосильная задача, точно так же как и вторгнуться в его пределы. Но лишь вытеснить «из умов и сердец» и воцариться на освободившемся престоле. Следовательно, допустимо вести разговор об, одновременно, и более скромных, и более масштабных задах «захвата территории». А именно: о перекодировки сугубо дискурсивного, риторически-идеологического поля, об операциях, ограничивающихся только данными пределами. Почти всегда проигрывается один и тот же тактически-стратегический сценарий, суть которого сводится примерно к следующему: отвлечь внимание адептов-участвующих, переориентировать его по другому вектору посредством перебивки старых и внедрения новых ритмо-прерывностей, наладить иную «систему восприятия» через «структуры повседневности» и, тем самым, отформатировать эйдетику
[137]
неофитов по собственной матрице, наделив ее статусом доминанты. Поэтому, точно так же как и любые другие аналогичные псевдо-гносеологические стратегии, гендерный аспект (тематизация гендера), в каком бы ключе он не трактовался — и теоретико-концептуальном, и практических-проективном — не имеет прямого отношение к познавательному опыту, но лишь к познавательной новоевропейской программе, и, следовательно, не в состоянии обеспечить какое-либо приращение знания. В этом смысле гендер — абсолютно бесполезен. Но он принципиально важен при захвате и организации дискурсивной поверхности, перераспределении на ней полей, перекодировании элементов и сцепления их в иные последовательно-одновременно пульсирующие ряды. Естественно, совершаемые подобным образом процедуры — не имманентны тому, первичному, дискурсу, в отношении которого происходит экспансия. Они, такие процедуры, туда привносятся, инвестируются извне как предметно-методологический инвентарей.
Возникшая в результате такой перекомпановки — вторичная — дискурсивная поверхность лишь по видимости (по второстепенным аксессуарам, по дизайну, по обертонам) напоминает первую. Обе системные композиции практически никак не соприкасаются и не пересекаются. Каждая — даже если сосуществуют достаточно длительное время — продолжает функционировать в своих пределах, повинуясь собственным темпо-ритмам, а потому и не могут ни угрожать друг другу, ни составить какую-либо реальную конкуренцию. Создается лишь иллюзия дискурсивного состязания. Что истинно верующими до всяких там умных, правильно, научных «обличительно-ниспровергательных» словес или доказательств ученого-позитивиста! Они его ни в чем не убедят (например, в том, что мир отлился не по библейскому шаблону и не руками Всевышнего, а в результате какого-то там сверхатомного взрыва) и ничему не научат. Если же и будут «приняты к сведению», то очень пластично вплетутся в уже существующий, насквозь религиозно ориентированный ментальный ансамбль: христианство за тысячелетия своего существования расправлялась, мягко растворяя в себе, с супостатами и пострашнее, нежели харизматический секуляризм. Самое большее, на что можно надеяться в подобных операциях конституирования вторичного дискурса — и это при условии, что на конкурентов совершаются непрерывные политические силовые атаки, что всегда имеет место в действительности — так это воспользоваться обрывками первичного образования, захватить эти
[138]
фрагменты-тела и составить из них локальны ансамбль, искусственную и крайне неустойчивую длительность (не аутентичную, не идентичную и не имманентную самой себе «по понятию», как говаривал Гегель), очень зависимую от «высших силовых инстанций», полностью открытую для них, ибо находится в ситуации вассальной зависимости от них же.
Такие локальные дискурсивные общности не только проницаемы и беззащитны перед внешними вторжениями (открытость — принцип их конститутивного устроения), они просто нуждаются в них как в структурах, вокруг которых будет группироваться их собственный субстратный массив и складываться плотность, им необходимы водители-кураторы. Посредством внешних «генералов» очерчиваются «личные» пределы, артикулируются задачи, проблемы и ориентиры как самого общего, так и конкретно частного характера, и, что важнее всего, благодаря такому «внешнеподпорочному» авторитету входящие в фиктивное образование элементы удерживаются, остаются — до срока, определяемого, опять-таки, не внутренней логикой движения, каковой нет «по природе», но внешними циклами, — в заданных пределах. Иного и быть не может. Фиктивность же смоделированных систем, прежде всего, проявляется в том, что они принципиально нередуцируемы в реальность (в том числе, и в тот пласт, что за таковую почитается в новоевропейском стандарте), не от нее отталкивается при движении, а если и ссылается (почти всегда в качестве «предельного», а значит, ничего не значащего и пустого аргумента), то только в качестве риторически-идеологической декларации, да и то — лишь в ситуации сакрально-ритуального позирования.
Сказанное хорошо известно и многократно уже было проиллюстрировано историческими реконструкциями в пределах различных дисциплинарно-тематических образований новоевропейской культурной модели. Более всего — на материале науки, что легко объяснимо: данная институция — очень агрессивна, нетерпима, и без «одухотворяющих» политико-идеологических инъекций едва ли смогла бы выдержать оборону «на переднем рубеже». Не менее характерным примером той же самой стратегии дискурсивных захвата и перераспределения как раз и выступает гендер, т.е. любая тематизация гендера как такового. Попробуем это пояснить.
Гендер не имеет дело с реальностью. Ни с физической, ни с психической, ни с исторической, ни с культурной, ни даже с чисто научной. Уточним: с реалистически-ориентированной контекстуаль-
[139]
ностью, отсылающей к мало-мальски заметной и принципиальности. Но всегда и исключительно — с умозрительной фикцией, с «онтологическим вторичным симулякром», неимманентным самому себе и себе-чуждым в собственных пределах. Пола-различенной реальности не может быть в принципе. Разумеется, существуют некоторые биологически-физиологически-психологически-социально-культурные доминации, набор «осязательных признаком», весьма, кстати сказать, зыбких, «смешанных» и легко «переставляемых» с одного полюса на другой. Их, в большинстве случаев, даже можно, вроде бы, увидеть и пощупать. Но в том то и дело, что они «существуя, не существуют», ибо не способны сопрячь сколько-нибудь длительной последовательности и произвести онтологически значимое разнесение, составить устойчивую общность какого-либо из известных порядков, а значить выступить резонатором определенных эйдетических движений. Эти «реальные отличия» рассыпаны-распределены по множеству других автономных группировок, вплетены в самые различные ансамбли, более сущностным и значимые для «реальной жизни». Они то и ложатся в основание при распределении-разнесении субстрата. Ни природа, ни общество, ни культура нигде и никогда реально не разделяется на автономии гендерного типа. Сегодняшнее время — не исключение сказанному.
Безусловно, «гендерный тематизм» — не просто вымысел». Мы действительно можем наблюдать спонтанные или кодифицированные программой формации с тем или иным гендерным аспектом. Но они — неустойчивы, ситуационны, лишь окрашивают иные каркасы, выступают по отношению к ним — элементарным набором, подчиненными и зависимыми структурами. И как раз потому, что, повторим, никакой «реалистической основой» под собой не содержат. Всевозможные же группировки «амазонского типа» — не более, чем анекдот, либо — артистический жест. Как в прошлом, так и в настоящем более влиятельные образования ориентированы совсем по другим вектора. как мы знаем до середины 19 новоевропейского века никому даже в голову не приходило придать этому, гендерному, аспекту какую-либо — будь то реально-онтологическую будь то дискурсивно онтологическую — константность. Самое большее — временная интенсивность: непосредственная процессуальность закодированая-запрограммированая под переменчивые отражения/натяжения.
[140]
Тоже самое следует сказать и о самом допущении проблематизции религиознлй морали в ее гендерном аспекте. Просвечивание любого исторического религиозного комплекса под данным «гносеологическим» углом зрения ни в нашем познании, ни в нашем понимании исследуемого феномена, ничего не прибавят. Подобным образом мы не на йоту не приблизимся к уяснению его аутентичности. Причем, сразу же закрываем себе даже возможность его постижения. Ибо, если таковой в действительности была наша задача, то приступить к ней мы должны были бы совсем по иному. А именно: с самого начала очертить совершенно иной круг исследовательско-аналитических поступков. Что значит примерно следующее: определить более или менее точно имманентные комплексу дискурсивно-процессуальные доминации; вычленить его структуру; понять как входящие в него элементы артикулируются-организуются и формируют иерархические ряды; проследить их распределение в допускаемых-запрещаемых пределах, а также — каковы ритмы, условия и границы дериваций, как происходит подразличения; выяснить где и почему случаются срывы-табу; понаблюдать как весь конструкт функционирует в окружающих контекстах и пр.
Для такого гуманитарно-археологического изыскания потребовалось бы восстановить (либо смоделировать) максимальную, опытную и «сгущенную», подлинность образования, обозначить основные каналы циркуляции (как внутри, так и вне комплкса), очертить поля и их взаимное пересечение, маркировать паузы-разрывы и т.д. Только таким образом мы смогли бы реконструировать те или иные подлинные, соответствующие структуре системы, подплоскости-подполя, понять насколько они имманентны исследуемому феномену, является ли в нем более или менее устойчивой доминацией, или — то есть лишь проекция нашего ментального зрения, а наша познавательная задача — не более, чем «поиск несуществующей черной кошки в черной комнате», и все дальнейшие изыскания в данной плоскости суть праздное самоудовлетворение, лишенное всякого позитивного смысла.
Если поставить в качестве отправного момента «мораль» (например, этические аспекты то или иной религиозной системы), то никакого насилия не произойдет: этическая плоскость — не фикция, но реальная длительность. Любая религиозная доктрина пристальное внимание уделяла данным моментам, включала в себя «этиче-
[141]
ское» в качестве существенной (где больше — где меньше) автономности. Однако, совсем иная картина складывается, когда во главу угла ставится поло-различительная «аспектабельность» (и при обращении к религии вообще, и при обращению к ее более частному полю — религиозной морали). Поскольку данного, гендерного, момента нет «в природе», постольку его не может быть — как устойчивого образования — и в религиозном комплексе. Следовательно, когда мы начинаем просвечивать данный монолит якобы исследовательским (на самом деле — риторически-идеологическим) прожектором, то мы с самого начала вносим в него свою программу. Точнее — устанавливаем неимманентный ни ему, ни какому либо из его полей некий произвольный центральный стержень (дискурсивно-метрический эталон), или совершаем принципиальную познавательную ошибку (разумеется, если всерьез полагаем, что преследуем исключительно или в первую очередь гносеологические цели, что, как мы видим, не соответствует действительности, является либо — глупостью, либо коварством, либо расчетом). Все последующие операции — это уже формирования другого, вторичного, дискурса, налаживание иных метро-прерывностей, конституирование новых полей и путей скольжения по ним. Таким образом мы совершаем именно захват религиозной морали, а заодно уж и всего религиозного монолита, их перекодировку.
Еще раз уточним: никакого реального взрыва не происходит. Об этом не может быть и речи. Ни нам, со своей секулярной верой, ни приверженцам конкретной религиозной системы от подобных ухищрений ничего не прибавится: каждая сторона будет продолжать упорствовать в приоритетности, придерживаться своего взгляда на «положение вещей». Однако, в результате таких усилий создается «идеология выбора», фикция, подкрепляемая отнюдь не фиктивным политико-административным секулярным давлением. Потенциальные адепты конкурента (религиозного монолита), на самом деле, -просто переманиваются, подкупаются, сгоняются силой, оттягиваются. Никакого «состязания вер», либо честного поединка не происходит, ибо и дискурсы и операции-процессуальности обеих сторон — несоизмеримы (хотя и по разным позициям), они разномасштабны: одна (религиозная) — оперирует в «плоскости безусловного» и там ей нет соперников, другая (секулярная, в нашем случае, гендерная) — в силовом феноменальном задает тон.
[142]
Далее. Отторгнутый в результате операции по «перекодировки внимания» от религиозного монолита потенциальный адепт, естественно, включается в вереницу беспрерывных изменений, поверхностных трансформация, мигрирует от одного процессуального ансамбля в другой, становясь секулярной и сингулярной единицей. Например: вступает в борьбу за права женщин в исламе. Однако, секулярный масштаб не позволяет такой сингулярности даже помыслить об иной, не собственно секулярной безусловности, фундаментаности-основательности (социальной, религиозной, культурной). Такая возможность для нее изначально закрыта. Ибо, во-первых, «просто некогда». Во-вторых — в лукавстве и кокетстве поглотившая сенгулярность процессуальность сама открещивается от трансцендентного истока, кивая и намекая на переменчивую имманентность (конечно, квази-имманентность) «реалистического свойства». А, как известно, нет ничего вечного под луной. Следовательно, реально просто невозможно день и ночь всю жизнь, каждый вздох посвящать освобождению нежных мусульманских малюток женского рода от коварства ино-гердера (позабыв, впрочем, спросить у самих объектов попечения — жаждут ли они вдыхать сей свежей гуманистический воздух). Есть же и другие, не менее, а может быть и более важные дела, т.е. — включаться в другой, секулярно-сенгулярный, локальный и неустойчивый ансамбль того же свойства, например — пить пиво!
Модель локальных и неустойчивых общностей, на которую работает гендер, препятствуя образованию иных длительностей и устраняя их, — чрезвычайно удобна с точки зрения социальной прагматике, ибо, как говорилось, предусматривает присутствие кордона секулярных цензоров на всем отрезке движения. Она совершенно прозрачна по действию, по смыслу, по реакциям, по импульсам. И именно потому, что искусственна, лишена онтологического фундамента любого рода, не редуцируема до феноменального уровня и замыкается только на самовоспроизведении.
Но как раз такова — и по социальным задачам, и по техники-механики их решения — массовая культура: рассечь, перераспределить, перепланировать, перекодировать и, в итоге, нейтрализовать любой устойчивый и безусловный культурный монолит, ввергнуть адепта в поток беспрерывных передвижений, изменчивых состояний, вынудить его циркулировать от одного локального объединения к другому, столь же неустойчивому как и предыдущий. Разумеется, контроль-просветка,
[143]
в первую очередь, происходит не через «представительное слово», но через технологию налаживания и конституирования скольженний. В полностью или по преимуществу секулярном сообществе такая мера — состояние ситуационного членения — единственно возможная механика и техника существования. Все, без исключения, становится «просто делом» техники: красота, как говорится в популярной рекламе, — дело техники, но и мораль (полностью секулярная) — дело техники не в меньшей мере (законодательства, этикетного инструктажа, дизайнерской увязки и пр.), чего не скажешь о морали религиозной, где технология, конечно, имеет значение, но подотчетна трансцендентным инстанциям. Кстати, именно опыт советской тотальной государственной атеизации сделал и возможным, и необходимым взлет масскульта в пост-советской России.
Подводя итоги, можно сказать следующее: и масскульт, и гендер обеспечивают поверхностную событийную переменчивость, условную и ситуационную, контекстуальную и интертекстуальною. Если точнее — то: позволяют, реально организуя, состояться всем аспекты повседневного существования, тем самым предопределяя все ярусы-этажи нынешней культуры. Но и не только. Точно такие же операции разнесения-перегруппировки производятся и по отношению к прошлым культурам, опирающихся на твердый фундамент и обладающих безусловностью монолита, в артикуляции которых религия принимала действенное участие, занимая едва ли не самую важную позицию. Может быть — сугубо технологическую, «главноинженерную», с помощью которой производились модели-структурч, разносимые затем по непосредственно наличествующим отсекам. Но, как известно, управляют миром и властвуют в нем не императоры, они — лишь пустоцарствуют, но скромные технологи–наладчики.
Знаменательно и то, что и гендер, и масскульт объявились на исторической арене примерно в одно и то же время. Едва ли это — чистая случайность. Скорее — показатель родства. Определенное время всегда отливает определенные, очень схожие между собой модели. Допустимо даже высказать и более экстремистское предположение: гендер является одним из типичнейших подпроектов массовой, ширпотребной, культуры, ее производственным агентом, при помощи которого и ликвидируется все реально устойчивое, и, одновременно, сопрягается реально неустойчивое. Гендер-масскульт рассыпан по всем дискурсивным областям, рассредоточен по всему
[144]
телу культуры и с помощью соответствующих маркер-столбов размечает границы, плетет фиктивную сеть, необходимую при отцеживании, выправлении, выхолащивании и нейтрализации реальности. Получившиеся же в результате такого труда стерильные формульные отжимки продолжают дальнейшее движение в совершенно прогрессивном и абсолютно ясном направлении: светлому будущему. И оно действительно будет таковым, ибо избавится от нечистот и грязи действительности.
Работа выполнена в рамках проекта, поддержанного РГНФ. Грант № 00 - 03 — 00179а
Религия и нравственность в секулярном мире. Материалы научной конференции. 28-30 ноября 2001 года. Санкт-Петербург. СПб. Санкт-Петербургское философское общество. 2001. С.135-144
[135]
Гендер как самостоятельный, автономный и производственный дискурс, активно заявивший о своем существовании чуть более века тому назад и с тех пор «набирающий обороты», захватывая все но-
[136]
вые и новые пространства, является сугубо секуряным и типично европейским проектом, направленным, в первую очередь, на разложение и дискредитацию инокультурных монолитов, в том числе, конечно же, — религиозных как чрезвычайно эффективных, древних и непререкаемых, а значит — и структурно устойчивых иноструктурных систем. Уточним: — разложения фиктивного, ибо взорвать и рассеять, тем более переориентировать столь мощный (к тому же и функционирующий в других плоскостных размерностях) процессуально-эйдетический ансамбль невозможно в принципе. А потому, организованное посредством гендера «предприятие», по сути дела, направлено на девальвацию и полную замену религиозного конкурента на более мобильные и «современные» стратегии, составленные по текущим регламентам нынешней культурной прагматики.
В этом отношении, гендер стоит в ряду других новоевропейских секулярных операторов, выполняющих ту же саму работу. Как и во всех аналогичных случаях — подрыве-подкопе-растлении — акцент делается (и риторически-идеологий, и операционно-действенный) на непосредственной процессуальности, посредством которой то и удается — нет, не захватить конкурента на его территории, не выманить «врага» из укрытия и «разбить в честном бою» (устроить что-то типа «испытания вер» — публичное состязание перед судьями-зрителями) — оторвать от религиозного монолита адептов, переманить их на свою сторону, включить в собственную структуру, вынудив работать на себя.
Повторим, взорвать какой-либо культурный монолит (в том числе и религиозный), более или менее длительное время просуществовавший, абсолютно непосильная задача, точно так же как и вторгнуться в его пределы. Но лишь вытеснить «из умов и сердец» и воцариться на освободившемся престоле. Следовательно, допустимо вести разговор об, одновременно, и более скромных, и более масштабных задах «захвата территории». А именно: о перекодировки сугубо дискурсивного, риторически-идеологического поля, об операциях, ограничивающихся только данными пределами. Почти всегда проигрывается один и тот же тактически-стратегический сценарий, суть которого сводится примерно к следующему: отвлечь внимание адептов-участвующих, переориентировать его по другому вектору посредством перебивки старых и внедрения новых ритмо-прерывностей, наладить иную «систему восприятия» через «структуры повседневности» и, тем самым, отформатировать эйдетику
[137]
неофитов по собственной матрице, наделив ее статусом доминанты. Поэтому, точно так же как и любые другие аналогичные псевдо-гносеологические стратегии, гендерный аспект (тематизация гендера), в каком бы ключе он не трактовался — и теоретико-концептуальном, и практических-проективном — не имеет прямого отношение к познавательному опыту, но лишь к познавательной новоевропейской программе, и, следовательно, не в состоянии обеспечить какое-либо приращение знания. В этом смысле гендер — абсолютно бесполезен. Но он принципиально важен при захвате и организации дискурсивной поверхности, перераспределении на ней полей, перекодировании элементов и сцепления их в иные последовательно-одновременно пульсирующие ряды. Естественно, совершаемые подобным образом процедуры — не имманентны тому, первичному, дискурсу, в отношении которого происходит экспансия. Они, такие процедуры, туда привносятся, инвестируются извне как предметно-методологический инвентарей.
Возникшая в результате такой перекомпановки — вторичная — дискурсивная поверхность лишь по видимости (по второстепенным аксессуарам, по дизайну, по обертонам) напоминает первую. Обе системные композиции практически никак не соприкасаются и не пересекаются. Каждая — даже если сосуществуют достаточно длительное время — продолжает функционировать в своих пределах, повинуясь собственным темпо-ритмам, а потому и не могут ни угрожать друг другу, ни составить какую-либо реальную конкуренцию. Создается лишь иллюзия дискурсивного состязания. Что истинно верующими до всяких там умных, правильно, научных «обличительно-ниспровергательных» словес или доказательств ученого-позитивиста! Они его ни в чем не убедят (например, в том, что мир отлился не по библейскому шаблону и не руками Всевышнего, а в результате какого-то там сверхатомного взрыва) и ничему не научат. Если же и будут «приняты к сведению», то очень пластично вплетутся в уже существующий, насквозь религиозно ориентированный ментальный ансамбль: христианство за тысячелетия своего существования расправлялась, мягко растворяя в себе, с супостатами и пострашнее, нежели харизматический секуляризм. Самое большее, на что можно надеяться в подобных операциях конституирования вторичного дискурса — и это при условии, что на конкурентов совершаются непрерывные политические силовые атаки, что всегда имеет место в действительности — так это воспользоваться обрывками первичного образования, захватить эти
[138]
фрагменты-тела и составить из них локальны ансамбль, искусственную и крайне неустойчивую длительность (не аутентичную, не идентичную и не имманентную самой себе «по понятию», как говаривал Гегель), очень зависимую от «высших силовых инстанций», полностью открытую для них, ибо находится в ситуации вассальной зависимости от них же.
Такие локальные дискурсивные общности не только проницаемы и беззащитны перед внешними вторжениями (открытость — принцип их конститутивного устроения), они просто нуждаются в них как в структурах, вокруг которых будет группироваться их собственный субстратный массив и складываться плотность, им необходимы водители-кураторы. Посредством внешних «генералов» очерчиваются «личные» пределы, артикулируются задачи, проблемы и ориентиры как самого общего, так и конкретно частного характера, и, что важнее всего, благодаря такому «внешнеподпорочному» авторитету входящие в фиктивное образование элементы удерживаются, остаются — до срока, определяемого, опять-таки, не внутренней логикой движения, каковой нет «по природе», но внешними циклами, — в заданных пределах. Иного и быть не может. Фиктивность же смоделированных систем, прежде всего, проявляется в том, что они принципиально нередуцируемы в реальность (в том числе, и в тот пласт, что за таковую почитается в новоевропейском стандарте), не от нее отталкивается при движении, а если и ссылается (почти всегда в качестве «предельного», а значит, ничего не значащего и пустого аргумента), то только в качестве риторически-идеологической декларации, да и то — лишь в ситуации сакрально-ритуального позирования.
Сказанное хорошо известно и многократно уже было проиллюстрировано историческими реконструкциями в пределах различных дисциплинарно-тематических образований новоевропейской культурной модели. Более всего — на материале науки, что легко объяснимо: данная институция — очень агрессивна, нетерпима, и без «одухотворяющих» политико-идеологических инъекций едва ли смогла бы выдержать оборону «на переднем рубеже». Не менее характерным примером той же самой стратегии дискурсивных захвата и перераспределения как раз и выступает гендер, т.е. любая тематизация гендера как такового. Попробуем это пояснить.
Гендер не имеет дело с реальностью. Ни с физической, ни с психической, ни с исторической, ни с культурной, ни даже с чисто научной. Уточним: с реалистически-ориентированной контекстуаль-
[139]
ностью, отсылающей к мало-мальски заметной и принципиальности. Но всегда и исключительно — с умозрительной фикцией, с «онтологическим вторичным симулякром», неимманентным самому себе и себе-чуждым в собственных пределах. Пола-различенной реальности не может быть в принципе. Разумеется, существуют некоторые биологически-физиологически-психологически-социально-культурные доминации, набор «осязательных признаком», весьма, кстати сказать, зыбких, «смешанных» и легко «переставляемых» с одного полюса на другой. Их, в большинстве случаев, даже можно, вроде бы, увидеть и пощупать. Но в том то и дело, что они «существуя, не существуют», ибо не способны сопрячь сколько-нибудь длительной последовательности и произвести онтологически значимое разнесение, составить устойчивую общность какого-либо из известных порядков, а значить выступить резонатором определенных эйдетических движений. Эти «реальные отличия» рассыпаны-распределены по множеству других автономных группировок, вплетены в самые различные ансамбли, более сущностным и значимые для «реальной жизни». Они то и ложатся в основание при распределении-разнесении субстрата. Ни природа, ни общество, ни культура нигде и никогда реально не разделяется на автономии гендерного типа. Сегодняшнее время — не исключение сказанному.
Безусловно, «гендерный тематизм» — не просто вымысел». Мы действительно можем наблюдать спонтанные или кодифицированные программой формации с тем или иным гендерным аспектом. Но они — неустойчивы, ситуационны, лишь окрашивают иные каркасы, выступают по отношению к ним — элементарным набором, подчиненными и зависимыми структурами. И как раз потому, что, повторим, никакой «реалистической основой» под собой не содержат. Всевозможные же группировки «амазонского типа» — не более, чем анекдот, либо — артистический жест. Как в прошлом, так и в настоящем более влиятельные образования ориентированы совсем по другим вектора. как мы знаем до середины 19 новоевропейского века никому даже в голову не приходило придать этому, гендерному, аспекту какую-либо — будь то реально-онтологическую будь то дискурсивно онтологическую — константность. Самое большее — временная интенсивность: непосредственная процессуальность закодированая-запрограммированая под переменчивые отражения/натяжения.
[140]
Тоже самое следует сказать и о самом допущении проблематизции религиознлй морали в ее гендерном аспекте. Просвечивание любого исторического религиозного комплекса под данным «гносеологическим» углом зрения ни в нашем познании, ни в нашем понимании исследуемого феномена, ничего не прибавят. Подобным образом мы не на йоту не приблизимся к уяснению его аутентичности. Причем, сразу же закрываем себе даже возможность его постижения. Ибо, если таковой в действительности была наша задача, то приступить к ней мы должны были бы совсем по иному. А именно: с самого начала очертить совершенно иной круг исследовательско-аналитических поступков. Что значит примерно следующее: определить более или менее точно имманентные комплексу дискурсивно-процессуальные доминации; вычленить его структуру; понять как входящие в него элементы артикулируются-организуются и формируют иерархические ряды; проследить их распределение в допускаемых-запрещаемых пределах, а также — каковы ритмы, условия и границы дериваций, как происходит подразличения; выяснить где и почему случаются срывы-табу; понаблюдать как весь конструкт функционирует в окружающих контекстах и пр.
Для такого гуманитарно-археологического изыскания потребовалось бы восстановить (либо смоделировать) максимальную, опытную и «сгущенную», подлинность образования, обозначить основные каналы циркуляции (как внутри, так и вне комплкса), очертить поля и их взаимное пересечение, маркировать паузы-разрывы и т.д. Только таким образом мы смогли бы реконструировать те или иные подлинные, соответствующие структуре системы, подплоскости-подполя, понять насколько они имманентны исследуемому феномену, является ли в нем более или менее устойчивой доминацией, или — то есть лишь проекция нашего ментального зрения, а наша познавательная задача — не более, чем «поиск несуществующей черной кошки в черной комнате», и все дальнейшие изыскания в данной плоскости суть праздное самоудовлетворение, лишенное всякого позитивного смысла.
Если поставить в качестве отправного момента «мораль» (например, этические аспекты то или иной религиозной системы), то никакого насилия не произойдет: этическая плоскость — не фикция, но реальная длительность. Любая религиозная доктрина пристальное внимание уделяла данным моментам, включала в себя «этиче-
[141]
ское» в качестве существенной (где больше — где меньше) автономности. Однако, совсем иная картина складывается, когда во главу угла ставится поло-различительная «аспектабельность» (и при обращении к религии вообще, и при обращению к ее более частному полю — религиозной морали). Поскольку данного, гендерного, момента нет «в природе», постольку его не может быть — как устойчивого образования — и в религиозном комплексе. Следовательно, когда мы начинаем просвечивать данный монолит якобы исследовательским (на самом деле — риторически-идеологическим) прожектором, то мы с самого начала вносим в него свою программу. Точнее — устанавливаем неимманентный ни ему, ни какому либо из его полей некий произвольный центральный стержень (дискурсивно-метрический эталон), или совершаем принципиальную познавательную ошибку (разумеется, если всерьез полагаем, что преследуем исключительно или в первую очередь гносеологические цели, что, как мы видим, не соответствует действительности, является либо — глупостью, либо коварством, либо расчетом). Все последующие операции — это уже формирования другого, вторичного, дискурса, налаживание иных метро-прерывностей, конституирование новых полей и путей скольжения по ним. Таким образом мы совершаем именно захват религиозной морали, а заодно уж и всего религиозного монолита, их перекодировку.
Еще раз уточним: никакого реального взрыва не происходит. Об этом не может быть и речи. Ни нам, со своей секулярной верой, ни приверженцам конкретной религиозной системы от подобных ухищрений ничего не прибавится: каждая сторона будет продолжать упорствовать в приоритетности, придерживаться своего взгляда на «положение вещей». Однако, в результате таких усилий создается «идеология выбора», фикция, подкрепляемая отнюдь не фиктивным политико-административным секулярным давлением. Потенциальные адепты конкурента (религиозного монолита), на самом деле, -просто переманиваются, подкупаются, сгоняются силой, оттягиваются. Никакого «состязания вер», либо честного поединка не происходит, ибо и дискурсы и операции-процессуальности обеих сторон — несоизмеримы (хотя и по разным позициям), они разномасштабны: одна (религиозная) — оперирует в «плоскости безусловного» и там ей нет соперников, другая (секулярная, в нашем случае, гендерная) — в силовом феноменальном задает тон.
[142]
Далее. Отторгнутый в результате операции по «перекодировки внимания» от религиозного монолита потенциальный адепт, естественно, включается в вереницу беспрерывных изменений, поверхностных трансформация, мигрирует от одного процессуального ансамбля в другой, становясь секулярной и сингулярной единицей. Например: вступает в борьбу за права женщин в исламе. Однако, секулярный масштаб не позволяет такой сингулярности даже помыслить об иной, не собственно секулярной безусловности, фундаментаности-основательности (социальной, религиозной, культурной). Такая возможность для нее изначально закрыта. Ибо, во-первых, «просто некогда». Во-вторых — в лукавстве и кокетстве поглотившая сенгулярность процессуальность сама открещивается от трансцендентного истока, кивая и намекая на переменчивую имманентность (конечно, квази-имманентность) «реалистического свойства». А, как известно, нет ничего вечного под луной. Следовательно, реально просто невозможно день и ночь всю жизнь, каждый вздох посвящать освобождению нежных мусульманских малюток женского рода от коварства ино-гердера (позабыв, впрочем, спросить у самих объектов попечения — жаждут ли они вдыхать сей свежей гуманистический воздух). Есть же и другие, не менее, а может быть и более важные дела, т.е. — включаться в другой, секулярно-сенгулярный, локальный и неустойчивый ансамбль того же свойства, например — пить пиво!
Модель локальных и неустойчивых общностей, на которую работает гендер, препятствуя образованию иных длительностей и устраняя их, — чрезвычайно удобна с точки зрения социальной прагматике, ибо, как говорилось, предусматривает присутствие кордона секулярных цензоров на всем отрезке движения. Она совершенно прозрачна по действию, по смыслу, по реакциям, по импульсам. И именно потому, что искусственна, лишена онтологического фундамента любого рода, не редуцируема до феноменального уровня и замыкается только на самовоспроизведении.
Но как раз такова — и по социальным задачам, и по техники-механики их решения — массовая культура: рассечь, перераспределить, перепланировать, перекодировать и, в итоге, нейтрализовать любой устойчивый и безусловный культурный монолит, ввергнуть адепта в поток беспрерывных передвижений, изменчивых состояний, вынудить его циркулировать от одного локального объединения к другому, столь же неустойчивому как и предыдущий. Разумеется, контроль-просветка,
[143]
в первую очередь, происходит не через «представительное слово», но через технологию налаживания и конституирования скольженний. В полностью или по преимуществу секулярном сообществе такая мера — состояние ситуационного членения — единственно возможная механика и техника существования. Все, без исключения, становится «просто делом» техники: красота, как говорится в популярной рекламе, — дело техники, но и мораль (полностью секулярная) — дело техники не в меньшей мере (законодательства, этикетного инструктажа, дизайнерской увязки и пр.), чего не скажешь о морали религиозной, где технология, конечно, имеет значение, но подотчетна трансцендентным инстанциям. Кстати, именно опыт советской тотальной государственной атеизации сделал и возможным, и необходимым взлет масскульта в пост-советской России.
Подводя итоги, можно сказать следующее: и масскульт, и гендер обеспечивают поверхностную событийную переменчивость, условную и ситуационную, контекстуальную и интертекстуальною. Если точнее — то: позволяют, реально организуя, состояться всем аспекты повседневного существования, тем самым предопределяя все ярусы-этажи нынешней культуры. Но и не только. Точно такие же операции разнесения-перегруппировки производятся и по отношению к прошлым культурам, опирающихся на твердый фундамент и обладающих безусловностью монолита, в артикуляции которых религия принимала действенное участие, занимая едва ли не самую важную позицию. Может быть — сугубо технологическую, «главноинженерную», с помощью которой производились модели-структурч, разносимые затем по непосредственно наличествующим отсекам. Но, как известно, управляют миром и властвуют в нем не императоры, они — лишь пустоцарствуют, но скромные технологи–наладчики.
Знаменательно и то, что и гендер, и масскульт объявились на исторической арене примерно в одно и то же время. Едва ли это — чистая случайность. Скорее — показатель родства. Определенное время всегда отливает определенные, очень схожие между собой модели. Допустимо даже высказать и более экстремистское предположение: гендер является одним из типичнейших подпроектов массовой, ширпотребной, культуры, ее производственным агентом, при помощи которого и ликвидируется все реально устойчивое, и, одновременно, сопрягается реально неустойчивое. Гендер-масскульт рассыпан по всем дискурсивным областям, рассредоточен по всему
[144]
телу культуры и с помощью соответствующих маркер-столбов размечает границы, плетет фиктивную сеть, необходимую при отцеживании, выправлении, выхолащивании и нейтрализации реальности. Получившиеся же в результате такого труда стерильные формульные отжимки продолжают дальнейшее движение в совершенно прогрессивном и абсолютно ясном направлении: светлому будущему. И оно действительно будет таковым, ибо избавится от нечистот и грязи действительности.
Работа выполнена в рамках проекта, поддержанного РГНФ. Грант № 00 - 03 — 00179а
Опубликовано 22 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Секулярный масштаб гендера и механика масскульта
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1109053630 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций