ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Идея глобального общества и национальный вопрос
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Я.А. Слинин
Miscellanea humanitaria philosоphiae. Очерки по философии и культуре. К 60-летию профессора Юрия Никифоровича Солонина. Серия «Мыслители», выпуск 5. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С.205-213
[205]
1. Глобализм и национализм
Среди препятствий, стоящих на пути к глобальному обществу числят обычно такие вещи, как национальный характер, национальный склад мысли, национальный образ жизни, национальные обычаи и традиции.
Все это, действительно, на протяжении веков разъединяло народы. Но теперь, когда взаимная изоляция народов по сравнению с тем, что было раньше, почти уничтожена, когда международные связи стали такими тесными, вышеперечисленные национальные особенности не являются такими же серьезными препятствиями на пути к всемирному обществу, каковы, например, языковые барьеры. Ясно, что все они значительно более эфемерны по сравнению с последними. Каждый язык представляет собой некую реальную силу, он активно борется за собственное существование. Процесс перехода к единому мировому языку обещает быть мучительным и относительно долгим. А национальные обычаи и традиции, национальный образ жизни? Они уже сейчас повсюду исчезли из живой жизни. В подавляющем большинстве регионов земли они, подобно национальным танцам, одежде и устройству жилищ, существуют только в музейном виде.
Что касается национального характера и национального склада мысли, то существенным является вопрос: суть ли это личностные черты людей или чисто групповые, племенные, особенности. Я думаю, что имеет место вторая альтернатива, а не первая: национальные характер и склад мысли проявляются у людей только тогда, когда они живут в гуще своего народа, на своей родине. Они не являются поэтому устойчивыми и могут у человека совершенно исчезнуть, если он, например, переселился в иную страну и живет исключительно в среде иноплеменников, не общаясь со своими соотечественниками. Подобные феномены общеизвестны: немец, переселяясь в Россию, обрусевает, а русский, переселившись в Германию, онемчивается. Теряя свои исконно национальные черты, человек приобретает особенности того народа, в среде которого живет.
Устойчивыми являются у человека такие черты, как индивидуальный характер, талант и способности, индивидуальные вкусы и пристрастия. Все это тоже может изменяться с возрастом, но изменяется с трудом: чисто личностные особенности весьма консервативны. Отнюдь не таковы национальные черты. Они целиком и полностью определяются средой обитания человека. Их существование необходимым образом зависит от существования наций. Они не могут существовать отдельно от наций, не могут их пережить, в отличие от национальных языков, которые это сделать могут. Например, давно нет древних греков, но есть древнегреческий язык: любой желающий может им овладеть. Однако нет и не может быть больше
[206]
людей, обладающих древнегреческим характером и древнегреческим складом мысли.
Таким образом, ясно, что национальный характер и национальный склад мысли стоят и падают вместе с самой нацией и не представляют собой какой-то самостоятельно силы, способной затруднить переход человечества к глобальному обществу в большей степени, чем это могут сделать сами нации и национальные государства.
По-настоящему серьезной помехой на пути к общечеловеческому обществу является национализм и националистическая идеология в различных ее видах.
Ядром всякого национализма является идея исключительности той нации, которой принадлежит националист. Он противопоставляет свою нацию всякой иной, считая свою нацию во всех отношениях лучше всех, выше всех, достойнее всех и т. п. Вопреки фактам, националисты представляют себе национальный характер как что-то фундаментально устойчивое, сплачивающее воедино всю нацию; они говорят о душе народа и тому подобном. Любой националист убежден в особой и непременно выдающейся роли своего народа в истории. Я не назвал бы националистами идеологов национально-освободительных движений. Настоящий националист считает свою нацию лучше и выше всех других, а деятели национально-освободительных движений борются за то, чтобы их народы были не хуже и не ниже других, а, по крайней мере, равны им. Хотя, как показывает опыт, лидеры национально-освободительных движений, если им удается победить, легко становятся националистами в полном смысле слова: они вполне могут стать угнетателями других, более слабых, народов.
Националистическая идеология, как и всякая идеология, способна овладеть массами. Она сама может сплотить нацию, не нуждаясь ни в какой опоре на мифический национальный дух или национальный характер. Если она вступит во взаимодействие с темными инстинктами ксенофобии и разбудит их в массах, то может стать реальной и мощной политической силой. Вообще говоря, национализм может выступать в двух обличьях, на двух аренах: в области политики, как некое общественное движение, и в области культуры, как некая система ценностей. На практике они за редким исключением действуют рука об руку.
Как политический, так и культурный национализм бывают двух видов: 1) экспансионистский, агрессивный; 2) охранительный, неагрессивный. Экспансивный политический национализм обычно именуется империализмом. Многочисленные проявления империализма от древних времен до наших дней широко известны. Примером охранительного национализма может служить политика Японии по отношению к другим государствам, которую она проводила вплоть до середины XIX столетия.
Примеры культурной экспансии тоже широко известны. Сюда, в частности, относится принудительное культуртрегерство так называемых передовых цивилизованных наций по отношению к диким и отсталым, по
[207]
их мнению, народам. Подобная «просветительская» деятельность осуществлялась, например, колониальными державами в своих колониях и Российской империей в захваченных ею окраинах. Эта деятельность бивалентна. С одной стороны, она, действительно, приобщала (и в сравнительно быстром темпе) ранее изолированные народы к ценностям культуры «цивилизованных» наций. Но с другой стороны, она была, как правило, грубой и насильственной, осуществлялась с полным пренебрежением к ценностям местных культур. «Цивилизованные просветители» были, на самом деле, темными людьми (такими их делал их национализм): они даже не понимали, что перед ними культурные ценности, полагая, что все, исходящее от цивилизуемых народов, есть проявление дикости и необразованности. Отсюда безжалостное уничтожение памятников материальной культуры завоеванных народов, осмеяние и искоренение местных нравов и обычаев, насильственная «британизация», «руссификация» и т. п.
Охранительный культурный национализм свойственен всем нациям, и крупным, и малым. Он, грубо говоря, выражается в убеждении, что все отечественное лучше всего иностранного. Его приверженцы возмущаются тем, что многие их соотечественники носят одежду заграничного покроя, ездят на автомобилях иностранных марок, увлекаются заграничной музыкой, употребляют в речи слишком много иностранных слов. Иногда этого рода национализм остается на обывательском уровне, но иногда проникает и на уровень государственной политики: сюда относятся, например, преследования «космополитов» и стиляг в Советском Союзе в конце 1940-х — начале 1950-х гг. или сравнительно недавнее запрещение французским парламентом «немотивированного» употребления английских слов. Пафос такого национализма хорошо передают стихи нашего знаменитого баснописца:
Я знаю, есть еще семейки,
Где наше хают и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки…
А сало… русское едят! [1]
2. «Русская идея»
Выразителями и проводниками в жизнь национализма и националистической идеологии бывают обычно люди с «грубыми психеями»: заматерелые политики, фанатичные «культуртрегеры», обыватели с ущемленной психикой. Однако нередко в сублимированных формах национализм проникает и в слои рафинированной интеллигенции. Хочу проиллюстрировать это обстоятельство близким примером из истории отечественной культуры. Речь идет о поисках смысла существования России, о поисках «русской идеи», происходивших в русских интеллектуальных кругах второй половины XIX —
[208]
начала ХХ в. В эти поиски втянулись и некоторые выдающиеся представители литературы, философии, публицистики.
Провокационную роль сыграли тут «Философические письма» Чаадаева. Как известно, в «Письме первом» он исключительно низко оценил роль России в истории человечества. По его мнению, провидение определило нам, русским, роль весьма незавидную:
«<…> оно как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело представило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить. Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь» [2].
Прочитав «Письмо», почти все обиделись за Россию: автор явно хватил лишнего, утверждая, что мы совсем ничего не дали миру, не родив ни одной идеи, ни одной полезной мысли, ничего не выдумав и ничего не сделав для общего блага людей. Кое-что, конечно, было и выдумано, и сделано; можно привести конкретные примеры этого. Своим «Письмом» Чаадаев просто выказал свое недоброжелательство по отношению к России, свою нелюбовь к ней, и больше ничего. Но вот с чем большинство оппонентов Чаадаева сразу согласилось, так это с его утверждением о том, что «общий закон человечества отменен по отношению к нам». Одинокие в мире, мы занимаем в нем исключительное положение. Но если у Чаадаева исключительность России взята с отрицательным знаком, то его оппоненты, которые были настроены патриотически, в пику ему поменяли минус на плюс. Если Россия занимает исключительное положение в мире и в истории, то и роль ее в человеческой среде должна быть выдающейся: наша страна должна что-то дать миру, чему-то его научить, снабдить его великими идеями, куда-то его повести. Словом, в виду своего исключительного положения, Россия должна как-то наставить человечество, как-то его облагодетельствовать, суметь показать ему путь к счастью. Факты, правда, говорят о том, что до сих пор ничего этого сделано не было; тут
[209]
Чаадаев отчасти прав. Но это означает лишь то, что перед Россией стоит задача сделать все это в будущем.
Так родился русский мессианизм: у России есть великая миссия, на России лежит великая обязанность перед человечеством. Но в чем эта обязанность состоит? Чему должна Россия научить мир, чем должна его облагодетельствовать? Знаем ли мы, в чем состоит счастье всего человечества? В чем заключается миссия России, никто из критиков Чаадаева вначале не знал, но убежденных в том, что она существует, было много. Начались поиски русской идеи, смысла существования нашей Родины. Они продолжались вплоть до революции.
Тютчев не знал, в чем именно заключается смысл существования России, считая его таинственным и недоступным пониманию. Но в исключительности нашей державы он не сомневался:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить [3].
Гоголь тоже был уверен в том, что «у ней особенная стать», но, как и Тютчев не знал, в чем состоит назначение России. Он даже не знал, можно ли в нее верить. В конце первого тома «Мертвых душ» помещено знаменитое видение России, скачущей куда-то, подобно необгонимой тройке. Ее движение наводит ужас на пораженного созерцателя. «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» [4]. В самом деле: куда она несется? Может быть, в пропасть, и другие народы и государства постораниваются, не желая или не будучи в силах ее спасти? А может быть, напротив, к светлому будущему, и другие народы и государства постораниваются, давая ей место лидера с тем, чтобы затем самим устремиться вслед за ней?
Впервые с положительной программой действий для России мы встречаемся у славянофилов. Она имеет ограниченный характер. Россия мыслится в роли духовного руководителя всех славянских народов, причем главная ее задача состоит, грубо говоря, в том, чтобы уберечь их от тлетворного влияния Запада. Славянофильская программа достаточно убога и не имеет под собой никакой реальной почвы. Н.С. Трубецкой убедительно показал, что у русских имеется с болгарами, сербами, чехами, поляками и другими западными славянами только языковая общность; в этическом же и прочих отношениях у них не больше общности с западными славянами, чем с другими окружающими их народами Европы и Азии.
[210]
В наиболее яркой форме и со всей полнотой русский мессианизм проявил себя в «Пушкинской речи» Достоевского. Достоевский считает славянофильство великим недоразумением. Задачу России он видит в том, чтобы стать инициатором братского воссоединения всех народов Европы и даже всех народов мира. Мы читаем:
«Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. <…> И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» [5]
Попробуем оценить русский мессианизм в предложенной Достоевским форме. Если подойти к этому непредвзято, то, конечно, тяжело читать претенциозные декларации автора «Пушкинской речи». Несомненно, что братство и воссоединение всех людей — это хорошо. Но, во-первых, у Достоевского идет речь о воссоединении только европейских, «арийских», народов, и это приравнивается ко всемирному воссоединению. Налицо, таким образом, откровенный европеоцентризм, и неясно, то ли для Достоевского Европа — это и есть весь мир, то ли имеется в виду все-таки, действительно, весь мир, но брататься автор намерен только с европейцами «по Христову евангельскому закону», прочие же чернокожие, желтокожие и краснокожие «неарийцы» по-прежнему будут содержаться в колониях.
Во-вторых, почему это именно русский человек должен стать закоперщиком воссоединения людей? Почему только у русского человека назначение всеевропейское и всемирное? Почему только нам свойственна сила братства и братского воссоединения людей? Неужели европейские противоречия без нас не могут разрешиться? Неужели всечеловеческой и всесоединяющей является именно русская душа, так что в ней европейские народы найдут исход свой тоске, когда эта душа вместит в себя их всех «с братскою любовию»? И изречь окончательное слово великой общей
[211]
гармонии и братского окончательного согласия всех племен тоже, оказывается, способен только настоящий русский человек? Почему это именно русский человек с его необыкновенной душой такой замечательный, а не англичанин, не немец, не француз, не американец? Почему не все сразу? Почему не все народы? Разве нельзя всем вместе дружно и постепенно двигаться к воссоединению и братству без помощи непрошенного супервождя в лице русского народа?
Как ни кинь, а в декларациях Достоевского сквозит национализм, причем национализм экспансионистского типа. Наверно, представителям европейских народов было и смешно, и жутковато читать эти декларации. Они не без основания могли заподозрить, что все эти предложения внести примирение в европейские противоречия и призывы к братскому воссоединению, на деле могут обернуться чем-то совсем другим, учитывая всем известный острый аппетит Российской империи к расширению своих границ. Правда, Достоевский определенно заявлял, что имеет в виду всемирность, не мечом приобретенную, а токмо силой нашего братского стремления к воссоединению людей. Однако это братское стремление он, похоже, приписывал и Российской империи, а не только всечеловеческой и всесоединяющей русской душе. А в этом случае иностранцу очень трудно отличить братское стремление от меча. Вот какое радужное описание российской государственной политики можем мы прочесть в «Пушкинской речи»:
«Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!» [6]
Ознакомившись с этим пассажем, народы Европы могли бы лишь развести руками. У всех них было, конечно, совсем другое представление о государственной политике России. Правда, они могли бы согласиться с тем, что они дороги русским, хотя и не в том смысле, который имел в виду Достоевский. Они всегда знали, что очень привлекательны для Российской империи в качестве объектов возможных завоеваний; им всегда было ясно, что в любой момент их (если они зазеваются) с радостью поместят под сень крыльев двуглавого орла в качестве дорогих приобретений российской короны. А что касается братства и любви, то они опять-таки хорошо знали, какая любовь и какое братство объединяют многочисленные народы, уже пребывающие под рукой русского царя.
Что представляет собой мессианизм Владимира Соловьева? Соловьеву мерещилась «желтая опасность»:
[212]
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена [7].
Философ мечтал об объединении всех христианских народов, причем наилучшей формой организации единого христианского общества считал теократию. Миссию учреждения всехристианской теократии он возлагал на Российскую империю: в этом, по его мнению, и заключается русская идея. В своем эссе «Русская идея» он писал: «Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства (царственную власть Сына) авторитету Вселенской Церкви (священству Отца) и отвести подобающее место общественной свободе (действию Духа). Русская империя, отъединенная в своем абсолютизме, есть лишь угроза борьбы и бесконечных войн. Русская империя, пожелавшая служить Вселенской Церкви и делу общественной организации, взять их под свой покров, внесет в семейство народов мир и благословение» [8]. И далее: «Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств, церковь, государство и общество, безусловно свободно и державно, не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутренней связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы — вот в чем русская идея» [9].
Нет возможности серьезно отнестись к теократизму Владимира Соловьева, в виду его явной утопичности и полной оторванности от каких бы то ни было исторических реалий. Тем не менее можно констатировать, что дух русского империализма в нем ощутим, хотя Соловьев и призывает Российскую империю умерить свой абсолютизм, подчинившись авторитету утопической, существующей только в воображении философа Вселенской Церкви, хотя он и подвергает критике современное ему состояние русского государства: «В силу исторических условий, в которые она поставлена, Россия являет наиболее полное развитие, наиболее чистое и наиболее
[213]
могущественное выражение абсолютного национального государства, отвергающего единство Церкви и исключающее религиозную свободу» [10].
Русский царизм мог бы воспользоваться русским мессианизмом в какой-нибудь из его форм как идейным знаменем своей внешней политики, но не сделал этого. Так получилось, во-первых, потому, что для косной российской бюрократии все эти «умственные» построения славянофилов, Достоевского или Владимира Соловьева были слишком тонкой материей, а во-вторых, потому, что царизм уже дышал на ладан. Не понадобился русский мессианизм и совершившим революцию большевикам; зато пролетарский мессианизм Карла Маркса сделался в их руках мощным идейным подспорьем при создании собственной империи.
Надо сказать, что сам по себе пролетарский мессианизм Маркса враждебен империализму. Рабочее движение, по Марксу, интернационально, и в случае победы мировой пролетарской революции, национальные государства должны быть уничтожены. Однако Ленин, объявив о том, что победа пролетариата возможна в одной, отдельно взятой, стране и что она произошла в России в октябре 1917 г., по сути дела, повернулся спиной к ортодоксальному марксизму. Не прошло и нескольких лет после октябрьской революции, как большевистский пролетарский интернационализм стал не чем иным, как маской старого доброго русского империализма. Сменив вывеску и став советским, русский империализм сделался гораздо более претенциозным, чем в царское время. Царский империализм и не мечтал о мировом господстве; его притязания не шли дальше завоевания «проливов и перевалов». А советский империализм замахнулся на таковое. Для него очень удобной и стимулирующей оказалась идея Маркса о грядущей победе коммунизма во всем мире. Смысл, который вкладывался в нее Карлом Марксом, был постепенно убран, и она стала использоваться как камуфляж в борьбе советского империализма за господство над миром. Мировое коммунистическое движение, руководимое из Москвы, компартии разных стран, финансируемые Москвой, стали орудиями советского империализма в этой борьбе. Мировая общественность, заграничные коммунисты, да и сами большевики не сразу разобрались в ситуации. Многие долго принимали исходящие из Кремля клятвы верности догмам марксизма и революционные призывы за чистую монету. Но потом (в особенности, после Второй Мировой войны) всем все стало ясно.
Примечания
[1] Михалков С.В. Избранное. М., 1947. С. 146.
Назад
[2] Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1989. С. 47.
Назад
[3] Тютчев Ф.И. Лирика. Т. 1. М., 1965. С. 210.
Назад
[4] Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М., 1937. С. 291.
Назад
[5] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. Л., 1984. С. 147–148.
Назад
[6] Там же.
Назад
[7] Соловьев В.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974. С. 104.
Назад
[8] Соловьев В.С. Соч.: В 2-х т. Т. 2. М., 1989. С. 245.
Назад
[9] Там же. С. 245–246.
Назад
[10] Там же. С. 245.
Miscellanea humanitaria philosоphiae. Очерки по философии и культуре. К 60-летию профессора Юрия Никифоровича Солонина. Серия «Мыслители», выпуск 5. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С.205-213
[205]
1. Глобализм и национализм
Среди препятствий, стоящих на пути к глобальному обществу числят обычно такие вещи, как национальный характер, национальный склад мысли, национальный образ жизни, национальные обычаи и традиции.
Все это, действительно, на протяжении веков разъединяло народы. Но теперь, когда взаимная изоляция народов по сравнению с тем, что было раньше, почти уничтожена, когда международные связи стали такими тесными, вышеперечисленные национальные особенности не являются такими же серьезными препятствиями на пути к всемирному обществу, каковы, например, языковые барьеры. Ясно, что все они значительно более эфемерны по сравнению с последними. Каждый язык представляет собой некую реальную силу, он активно борется за собственное существование. Процесс перехода к единому мировому языку обещает быть мучительным и относительно долгим. А национальные обычаи и традиции, национальный образ жизни? Они уже сейчас повсюду исчезли из живой жизни. В подавляющем большинстве регионов земли они, подобно национальным танцам, одежде и устройству жилищ, существуют только в музейном виде.
Что касается национального характера и национального склада мысли, то существенным является вопрос: суть ли это личностные черты людей или чисто групповые, племенные, особенности. Я думаю, что имеет место вторая альтернатива, а не первая: национальные характер и склад мысли проявляются у людей только тогда, когда они живут в гуще своего народа, на своей родине. Они не являются поэтому устойчивыми и могут у человека совершенно исчезнуть, если он, например, переселился в иную страну и живет исключительно в среде иноплеменников, не общаясь со своими соотечественниками. Подобные феномены общеизвестны: немец, переселяясь в Россию, обрусевает, а русский, переселившись в Германию, онемчивается. Теряя свои исконно национальные черты, человек приобретает особенности того народа, в среде которого живет.
Устойчивыми являются у человека такие черты, как индивидуальный характер, талант и способности, индивидуальные вкусы и пристрастия. Все это тоже может изменяться с возрастом, но изменяется с трудом: чисто личностные особенности весьма консервативны. Отнюдь не таковы национальные черты. Они целиком и полностью определяются средой обитания человека. Их существование необходимым образом зависит от существования наций. Они не могут существовать отдельно от наций, не могут их пережить, в отличие от национальных языков, которые это сделать могут. Например, давно нет древних греков, но есть древнегреческий язык: любой желающий может им овладеть. Однако нет и не может быть больше
[206]
людей, обладающих древнегреческим характером и древнегреческим складом мысли.
Таким образом, ясно, что национальный характер и национальный склад мысли стоят и падают вместе с самой нацией и не представляют собой какой-то самостоятельно силы, способной затруднить переход человечества к глобальному обществу в большей степени, чем это могут сделать сами нации и национальные государства.
По-настоящему серьезной помехой на пути к общечеловеческому обществу является национализм и националистическая идеология в различных ее видах.
Ядром всякого национализма является идея исключительности той нации, которой принадлежит националист. Он противопоставляет свою нацию всякой иной, считая свою нацию во всех отношениях лучше всех, выше всех, достойнее всех и т. п. Вопреки фактам, националисты представляют себе национальный характер как что-то фундаментально устойчивое, сплачивающее воедино всю нацию; они говорят о душе народа и тому подобном. Любой националист убежден в особой и непременно выдающейся роли своего народа в истории. Я не назвал бы националистами идеологов национально-освободительных движений. Настоящий националист считает свою нацию лучше и выше всех других, а деятели национально-освободительных движений борются за то, чтобы их народы были не хуже и не ниже других, а, по крайней мере, равны им. Хотя, как показывает опыт, лидеры национально-освободительных движений, если им удается победить, легко становятся националистами в полном смысле слова: они вполне могут стать угнетателями других, более слабых, народов.
Националистическая идеология, как и всякая идеология, способна овладеть массами. Она сама может сплотить нацию, не нуждаясь ни в какой опоре на мифический национальный дух или национальный характер. Если она вступит во взаимодействие с темными инстинктами ксенофобии и разбудит их в массах, то может стать реальной и мощной политической силой. Вообще говоря, национализм может выступать в двух обличьях, на двух аренах: в области политики, как некое общественное движение, и в области культуры, как некая система ценностей. На практике они за редким исключением действуют рука об руку.
Как политический, так и культурный национализм бывают двух видов: 1) экспансионистский, агрессивный; 2) охранительный, неагрессивный. Экспансивный политический национализм обычно именуется империализмом. Многочисленные проявления империализма от древних времен до наших дней широко известны. Примером охранительного национализма может служить политика Японии по отношению к другим государствам, которую она проводила вплоть до середины XIX столетия.
Примеры культурной экспансии тоже широко известны. Сюда, в частности, относится принудительное культуртрегерство так называемых передовых цивилизованных наций по отношению к диким и отсталым, по
[207]
их мнению, народам. Подобная «просветительская» деятельность осуществлялась, например, колониальными державами в своих колониях и Российской империей в захваченных ею окраинах. Эта деятельность бивалентна. С одной стороны, она, действительно, приобщала (и в сравнительно быстром темпе) ранее изолированные народы к ценностям культуры «цивилизованных» наций. Но с другой стороны, она была, как правило, грубой и насильственной, осуществлялась с полным пренебрежением к ценностям местных культур. «Цивилизованные просветители» были, на самом деле, темными людьми (такими их делал их национализм): они даже не понимали, что перед ними культурные ценности, полагая, что все, исходящее от цивилизуемых народов, есть проявление дикости и необразованности. Отсюда безжалостное уничтожение памятников материальной культуры завоеванных народов, осмеяние и искоренение местных нравов и обычаев, насильственная «британизация», «руссификация» и т. п.
Охранительный культурный национализм свойственен всем нациям, и крупным, и малым. Он, грубо говоря, выражается в убеждении, что все отечественное лучше всего иностранного. Его приверженцы возмущаются тем, что многие их соотечественники носят одежду заграничного покроя, ездят на автомобилях иностранных марок, увлекаются заграничной музыкой, употребляют в речи слишком много иностранных слов. Иногда этого рода национализм остается на обывательском уровне, но иногда проникает и на уровень государственной политики: сюда относятся, например, преследования «космополитов» и стиляг в Советском Союзе в конце 1940-х — начале 1950-х гг. или сравнительно недавнее запрещение французским парламентом «немотивированного» употребления английских слов. Пафос такого национализма хорошо передают стихи нашего знаменитого баснописца:
Я знаю, есть еще семейки,
Где наше хают и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки…
А сало… русское едят! [1]
2. «Русская идея»
Выразителями и проводниками в жизнь национализма и националистической идеологии бывают обычно люди с «грубыми психеями»: заматерелые политики, фанатичные «культуртрегеры», обыватели с ущемленной психикой. Однако нередко в сублимированных формах национализм проникает и в слои рафинированной интеллигенции. Хочу проиллюстрировать это обстоятельство близким примером из истории отечественной культуры. Речь идет о поисках смысла существования России, о поисках «русской идеи», происходивших в русских интеллектуальных кругах второй половины XIX —
[208]
начала ХХ в. В эти поиски втянулись и некоторые выдающиеся представители литературы, философии, публицистики.
Провокационную роль сыграли тут «Философические письма» Чаадаева. Как известно, в «Письме первом» он исключительно низко оценил роль России в истории человечества. По его мнению, провидение определило нам, русским, роль весьма незавидную:
«<…> оно как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело представило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить. Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь» [2].
Прочитав «Письмо», почти все обиделись за Россию: автор явно хватил лишнего, утверждая, что мы совсем ничего не дали миру, не родив ни одной идеи, ни одной полезной мысли, ничего не выдумав и ничего не сделав для общего блага людей. Кое-что, конечно, было и выдумано, и сделано; можно привести конкретные примеры этого. Своим «Письмом» Чаадаев просто выказал свое недоброжелательство по отношению к России, свою нелюбовь к ней, и больше ничего. Но вот с чем большинство оппонентов Чаадаева сразу согласилось, так это с его утверждением о том, что «общий закон человечества отменен по отношению к нам». Одинокие в мире, мы занимаем в нем исключительное положение. Но если у Чаадаева исключительность России взята с отрицательным знаком, то его оппоненты, которые были настроены патриотически, в пику ему поменяли минус на плюс. Если Россия занимает исключительное положение в мире и в истории, то и роль ее в человеческой среде должна быть выдающейся: наша страна должна что-то дать миру, чему-то его научить, снабдить его великими идеями, куда-то его повести. Словом, в виду своего исключительного положения, Россия должна как-то наставить человечество, как-то его облагодетельствовать, суметь показать ему путь к счастью. Факты, правда, говорят о том, что до сих пор ничего этого сделано не было; тут
[209]
Чаадаев отчасти прав. Но это означает лишь то, что перед Россией стоит задача сделать все это в будущем.
Так родился русский мессианизм: у России есть великая миссия, на России лежит великая обязанность перед человечеством. Но в чем эта обязанность состоит? Чему должна Россия научить мир, чем должна его облагодетельствовать? Знаем ли мы, в чем состоит счастье всего человечества? В чем заключается миссия России, никто из критиков Чаадаева вначале не знал, но убежденных в том, что она существует, было много. Начались поиски русской идеи, смысла существования нашей Родины. Они продолжались вплоть до революции.
Тютчев не знал, в чем именно заключается смысл существования России, считая его таинственным и недоступным пониманию. Но в исключительности нашей державы он не сомневался:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить [3].
Гоголь тоже был уверен в том, что «у ней особенная стать», но, как и Тютчев не знал, в чем состоит назначение России. Он даже не знал, можно ли в нее верить. В конце первого тома «Мертвых душ» помещено знаменитое видение России, скачущей куда-то, подобно необгонимой тройке. Ее движение наводит ужас на пораженного созерцателя. «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» [4]. В самом деле: куда она несется? Может быть, в пропасть, и другие народы и государства постораниваются, не желая или не будучи в силах ее спасти? А может быть, напротив, к светлому будущему, и другие народы и государства постораниваются, давая ей место лидера с тем, чтобы затем самим устремиться вслед за ней?
Впервые с положительной программой действий для России мы встречаемся у славянофилов. Она имеет ограниченный характер. Россия мыслится в роли духовного руководителя всех славянских народов, причем главная ее задача состоит, грубо говоря, в том, чтобы уберечь их от тлетворного влияния Запада. Славянофильская программа достаточно убога и не имеет под собой никакой реальной почвы. Н.С. Трубецкой убедительно показал, что у русских имеется с болгарами, сербами, чехами, поляками и другими западными славянами только языковая общность; в этическом же и прочих отношениях у них не больше общности с западными славянами, чем с другими окружающими их народами Европы и Азии.
[210]
В наиболее яркой форме и со всей полнотой русский мессианизм проявил себя в «Пушкинской речи» Достоевского. Достоевский считает славянофильство великим недоразумением. Задачу России он видит в том, чтобы стать инициатором братского воссоединения всех народов Европы и даже всех народов мира. Мы читаем:
«Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. <…> И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» [5]
Попробуем оценить русский мессианизм в предложенной Достоевским форме. Если подойти к этому непредвзято, то, конечно, тяжело читать претенциозные декларации автора «Пушкинской речи». Несомненно, что братство и воссоединение всех людей — это хорошо. Но, во-первых, у Достоевского идет речь о воссоединении только европейских, «арийских», народов, и это приравнивается ко всемирному воссоединению. Налицо, таким образом, откровенный европеоцентризм, и неясно, то ли для Достоевского Европа — это и есть весь мир, то ли имеется в виду все-таки, действительно, весь мир, но брататься автор намерен только с европейцами «по Христову евангельскому закону», прочие же чернокожие, желтокожие и краснокожие «неарийцы» по-прежнему будут содержаться в колониях.
Во-вторых, почему это именно русский человек должен стать закоперщиком воссоединения людей? Почему только у русского человека назначение всеевропейское и всемирное? Почему только нам свойственна сила братства и братского воссоединения людей? Неужели европейские противоречия без нас не могут разрешиться? Неужели всечеловеческой и всесоединяющей является именно русская душа, так что в ней европейские народы найдут исход свой тоске, когда эта душа вместит в себя их всех «с братскою любовию»? И изречь окончательное слово великой общей
[211]
гармонии и братского окончательного согласия всех племен тоже, оказывается, способен только настоящий русский человек? Почему это именно русский человек с его необыкновенной душой такой замечательный, а не англичанин, не немец, не француз, не американец? Почему не все сразу? Почему не все народы? Разве нельзя всем вместе дружно и постепенно двигаться к воссоединению и братству без помощи непрошенного супервождя в лице русского народа?
Как ни кинь, а в декларациях Достоевского сквозит национализм, причем национализм экспансионистского типа. Наверно, представителям европейских народов было и смешно, и жутковато читать эти декларации. Они не без основания могли заподозрить, что все эти предложения внести примирение в европейские противоречия и призывы к братскому воссоединению, на деле могут обернуться чем-то совсем другим, учитывая всем известный острый аппетит Российской империи к расширению своих границ. Правда, Достоевский определенно заявлял, что имеет в виду всемирность, не мечом приобретенную, а токмо силой нашего братского стремления к воссоединению людей. Однако это братское стремление он, похоже, приписывал и Российской империи, а не только всечеловеческой и всесоединяющей русской душе. А в этом случае иностранцу очень трудно отличить братское стремление от меча. Вот какое радужное описание российской государственной политики можем мы прочесть в «Пушкинской речи»:
«Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!» [6]
Ознакомившись с этим пассажем, народы Европы могли бы лишь развести руками. У всех них было, конечно, совсем другое представление о государственной политике России. Правда, они могли бы согласиться с тем, что они дороги русским, хотя и не в том смысле, который имел в виду Достоевский. Они всегда знали, что очень привлекательны для Российской империи в качестве объектов возможных завоеваний; им всегда было ясно, что в любой момент их (если они зазеваются) с радостью поместят под сень крыльев двуглавого орла в качестве дорогих приобретений российской короны. А что касается братства и любви, то они опять-таки хорошо знали, какая любовь и какое братство объединяют многочисленные народы, уже пребывающие под рукой русского царя.
Что представляет собой мессианизм Владимира Соловьева? Соловьеву мерещилась «желтая опасность»:
[212]
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена [7].
Философ мечтал об объединении всех христианских народов, причем наилучшей формой организации единого христианского общества считал теократию. Миссию учреждения всехристианской теократии он возлагал на Российскую империю: в этом, по его мнению, и заключается русская идея. В своем эссе «Русская идея» он писал: «Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства (царственную власть Сына) авторитету Вселенской Церкви (священству Отца) и отвести подобающее место общественной свободе (действию Духа). Русская империя, отъединенная в своем абсолютизме, есть лишь угроза борьбы и бесконечных войн. Русская империя, пожелавшая служить Вселенской Церкви и делу общественной организации, взять их под свой покров, внесет в семейство народов мир и благословение» [8]. И далее: «Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа и обращения всех наших национальных дарований, всей мощи нашей империи на окончательное осуществление социальной троицы, где каждое из трех главных органических единств, церковь, государство и общество, безусловно свободно и державно, не в отъединении от двух других, поглощая или истребляя их, но в утверждении безусловной внутренней связи с ними. Восстановить на земле этот верный образ божественной Троицы — вот в чем русская идея» [9].
Нет возможности серьезно отнестись к теократизму Владимира Соловьева, в виду его явной утопичности и полной оторванности от каких бы то ни было исторических реалий. Тем не менее можно констатировать, что дух русского империализма в нем ощутим, хотя Соловьев и призывает Российскую империю умерить свой абсолютизм, подчинившись авторитету утопической, существующей только в воображении философа Вселенской Церкви, хотя он и подвергает критике современное ему состояние русского государства: «В силу исторических условий, в которые она поставлена, Россия являет наиболее полное развитие, наиболее чистое и наиболее
[213]
могущественное выражение абсолютного национального государства, отвергающего единство Церкви и исключающее религиозную свободу» [10].
Русский царизм мог бы воспользоваться русским мессианизмом в какой-нибудь из его форм как идейным знаменем своей внешней политики, но не сделал этого. Так получилось, во-первых, потому, что для косной российской бюрократии все эти «умственные» построения славянофилов, Достоевского или Владимира Соловьева были слишком тонкой материей, а во-вторых, потому, что царизм уже дышал на ладан. Не понадобился русский мессианизм и совершившим революцию большевикам; зато пролетарский мессианизм Карла Маркса сделался в их руках мощным идейным подспорьем при создании собственной империи.
Надо сказать, что сам по себе пролетарский мессианизм Маркса враждебен империализму. Рабочее движение, по Марксу, интернационально, и в случае победы мировой пролетарской революции, национальные государства должны быть уничтожены. Однако Ленин, объявив о том, что победа пролетариата возможна в одной, отдельно взятой, стране и что она произошла в России в октябре 1917 г., по сути дела, повернулся спиной к ортодоксальному марксизму. Не прошло и нескольких лет после октябрьской революции, как большевистский пролетарский интернационализм стал не чем иным, как маской старого доброго русского империализма. Сменив вывеску и став советским, русский империализм сделался гораздо более претенциозным, чем в царское время. Царский империализм и не мечтал о мировом господстве; его притязания не шли дальше завоевания «проливов и перевалов». А советский империализм замахнулся на таковое. Для него очень удобной и стимулирующей оказалась идея Маркса о грядущей победе коммунизма во всем мире. Смысл, который вкладывался в нее Карлом Марксом, был постепенно убран, и она стала использоваться как камуфляж в борьбе советского империализма за господство над миром. Мировое коммунистическое движение, руководимое из Москвы, компартии разных стран, финансируемые Москвой, стали орудиями советского империализма в этой борьбе. Мировая общественность, заграничные коммунисты, да и сами большевики не сразу разобрались в ситуации. Многие долго принимали исходящие из Кремля клятвы верности догмам марксизма и революционные призывы за чистую монету. Но потом (в особенности, после Второй Мировой войны) всем все стало ясно.
Примечания
[1] Михалков С.В. Избранное. М., 1947. С. 146.
Назад
[2] Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1989. С. 47.
Назад
[3] Тютчев Ф.И. Лирика. Т. 1. М., 1965. С. 210.
Назад
[4] Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М., 1937. С. 291.
Назад
[5] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. Л., 1984. С. 147–148.
Назад
[6] Там же.
Назад
[7] Соловьев В.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974. С. 104.
Назад
[8] Соловьев В.С. Соч.: В 2-х т. Т. 2. М., 1989. С. 245.
Назад
[9] Там же. С. 245–246.
Назад
[10] Там же. С. 245.
Опубликовано 21 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Идея глобального общества и национальный вопрос
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1109006504 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций