Славой Жижек "Георг Лукач - философ ленинизма"

Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.

NEW ФИЛОСОФИЯ


ФИЛОСОФИЯ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ФИЛОСОФИЯ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему Славой Жижек "Георг Лукач - философ ленинизма". Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Публикатор:
Опубликовано в библиотеке: 2005-02-19

20.01.2004 : перевод с английского - Артем Смирнов


Славой Жижек "Георг Лукач - философ ленинизма"

С. Жижек

<История и классовое сознание> Дьердя Лукача (1923) - одно из немногих подлинных событий в истории марксизма. Сегодня мы не можем воспринимать эту книгу иначе, как странный остаток прошедшей эпохи - трудно даже представить себе то чрезвычайно травматическое воздействие, которое ее появление оказало на целые поколения марксистов, включая самого позднего Лукача, который на термидорианском этапе своей жизни, то есть с начала 1930-х годов и далее, отчаянно пытался дистанцироваться от нее, превратить ее в документ, имеющий только историческое значение, и согласился на переиздание лишь в 1967 году, сопроводив его новым объемным самокритичным введением. До этого <официального> переиздания книга вела своеобразное подпольное призрачное существование на грани жизни и смерти, обращаясь в пиратских изданиях среди немецких студентов в 1960-х годах, доступная в редких переводах (вроде легендарного французского перевода 1959 года). В моей стране, не существующей ныне Югославии, отсылка к <Истории и классовому сознанию> служила ритуальным signe de reconnaissance для целой группы марксистских критиков, сформировавшейся вокруг журнала <Праксис> - ее резкая критика энгельсова понятия <диалектики природы> играла решающую роль в критическом неприятии <теории отражения> как основополагающей догмы <диалектического материализма>. Ее воздействие не ограничивалось только лишь кругом марксистов: даже Хайдеггер испытал явное влияние <Истории и классового сознания>, так как в <Бытии и времени> содержится пара очевидных на то намеков - например, в самом последнем параграфе Хайдеггер, явно откликаясь на лукачевскую критику <овеществления>, вопрошает: <...что есть опасность "овеществить сознание", известно давно. Только что значит овеществление? Откуда оно возникает? ... Достаточно ли вообще "разницы" "сознания" и "вещи" для исходного развертывания онтологической проблематики?>

I

Итак, каким же образом <История и классовое сознание> обрела этот культовый статус полумифической запрещенной книги, сравнимой, быть может, только с не менее травматической по своему воздействию книгой <За Маркса>, написанной Луи Альтюссером, более поздним главным антигегельянским антиподом Лукача? Ответ, который первым приходит в голову, заключается, конечно, в том, что мы имеем дело с основополагающим текстом всей традиции западного гегельянского марксизма, с книгой, которая сочетает ангажированную революционную установку с темами, развивавшимися позднее различными ответвлениями так называемой критической теории вплоть до сегодняшних исследований культуры (cultural studies) (представление о <товарном фетишизме> как о структурной особенности всей социальной жизни, понятия <овеществления> и <инструментального разума> и т.д.). Однако при более внимательном рассмотрении вещи предстают в несколько ином свете: имеет место радикальный разрыв между <Историей и классовым сознанием> - точнее, между сочинениями Лукача в период с 1915 по 1930 год, включая его <Ленина> 1924 года, ряд других небольших текстов этого периода, не вошедших в <Историю и классовое сознание> и опубликованных в 1960-х годах в сборнике под названием <Тактика и этика>, а также рукопись, вошедшую в данное издание, <Хвостизм и диалектика>, ответ Лукача его коминтерновским критикам - и более поздней традицией западного марксизма. Парадокс (с нашей западной <постполитической> точки зрения) <Истории и классового сознания> заключается в том, что мы имеем дело с чрезвычайно сложной философской книгой, книгой, способной составить конкуренцию высочайшим достижениями немарксистской мысли того периода, и все же книгой, полностью ангажированной продолжающейся политической борьбой, отражением радикально ленинистского политического опыта самого автора (среди прочего, Лукач был наркомом культуры в недолгом венгерском коммунистическом правительстве Белы Куна в 1919 году) . Парадокс, таким образом, состоит в том, что по отношению к <стандартному> западному марксизму франкфуртской школы <История и классовое сознание> одновременно куда более открыто политически ангажирована и в философском плане носит куда более спекулятивно-гегельянский характер (см. понятие пролетариата как субъекта-объекта истории, понятие, по отношению к которому члены франкфуртской школы всегда сохраняли неловкую дистанцию). Если и был когда-либо философ ленинизма, ленинистской партии, то именно молодой марксист Лукач дошел здесь до самого предела, вплоть до защиты <недемократических> черт первого года советской власти от известной критики Розы Люксембург, обвинив ее в том, что она <фетишизирует> формальную демократию вместо того, чтобы относиться к ней как к одной из возможных стратегий, которую следует принять или отвергнуть в зависимости от требований конкретной революционной ситуации . И сегодня нужно избежать как раз изглаживания этого аспекта, превращающего тем самым Лукача в ограниченного и деполитизированного культурного критика, предостерегающего об опасности <овеществления> и <инструментального разума>, идеях, давным-давно освоенных даже консервативными критиками <общества потребления>.
Итак, именно как основополагающий текст западного марксизма <История и классовое сознание> играет роль исключения, таким образом, вновь подтверждая идею Шеллинга о том, что <начало - это отрицание того, что с него начинается> . На чем основывается это особое положение? В середине 1920-х годов потенциал того, что Ален Бадью назвал <Событием 1917 года>, стал подходить к концу, и начался термидорианский поворот. Этот термин следует понимать не только в традиционной троцкистской манере (предательство революции новым бюрократическим классом), но и в буквальном смысле, детально разработанном Бадью : как прерывание События, как предательство не определенной социальной группы и/или ее интересов, а преданности самому (революционному) Событию. С точки зрения термидора, Событие и его последствия становятся нечеткими, <иррациональными>, забываются, как дурной сон коллективного погружения в безумие - <все мы были втянуты в странный разрушительный водоворот...>.
После насыщения <революционной последовательности 1917 года> (Бадью) непосредственная теоретико-политическая ангажированность, подобная ангажированности Лукача в <Истории и классовом сознании>, стала невозможной. Социалистическое движение окончательно раскололось на социал-демократический реформизм и новую сталинистскую ортодоксию, тогда как западный марксизм, традиция которого простирается от ранней франкфуртской школы до сегодняшних культурных исследований, воздержавшийся от открытой поддержки какого-либо из этих двух полюсов, отказался от установки на непосредственную политическую ангажированность и стал составной частью существующей академической машины - в этом и состоит ключевой разрыв, отделяющий его от Лукача 1920-х годов. С другой стороны, советская философия постепенно принимала форму <диалектического материализма> как легитимирующей идеологии <реально существующего социализма> - одним из признаков постепенного роста термидорианской советской ортодоксии в философии как раз и является серия порочных нападок на Лукача и его теоретического соратника Карла Корша, <Марксизм и философия> которого служит своеобразным дополнением к <Истории и классовому сознанию> - они даже опубликованы были в одном и том же году (1923). Переломным моментом в этом процессе стал пятый конгресс Коминтерна в 1924 году, первый конгресс после смерти Ленина и в то же самое время первый после того, как стало ясно, что эпоха революционного волнения в Европе окончилась, и что социализму в России придется выживать самому по себе . Во время своего известного выступления на этом конгрессе Зиновьев позволил себе демагогическую анти-интеллектуалистскую критику <ультралевых> уклонов Лукача, Корша и других <профессоров>, как презрительно назвал он их, поддержав товарища Лукача по компартии Венгрии Ласло Рудаша в резком неприятии <ревизионизма> Лукача. Позднее основная критика обрушилась на Лукача и Корша со стороны Абрама Деборина и его философской школы, господствовавшей в то время в Советском Союзе (хотя и попавшая впоследствии под чистки как <идеалистически-гегельянская>), которые первыми стали систематически развивать понятие марксистской философии как универсального диалектического метода, разрабатывая общие законы, которые затем должны были применяться по отношению как к природным, так и к социальным явлениям - марксистская диалектика, таким образом, лишилась своей непосредственной ангажированной, практически-революционной позиции и превратилась в общую эпистемологическую теорию, имеющую дело с универсальными законами научного познания.
Как отмечал уже Корш по окончании этих дебатов, их наиболее важной особенностью было то, что критика со стороны Коминтерна и критика со стороны <ревизионистских> социал-демократических кругов, которые формально были заклятыми врагами друг друга, в основном повторяла одни и те же контраргументы, будучи обеспокоенной одними и теми же положениями у Лукача и Корша, осуждая их <субъективизм> (практически-ангажированный характер марксистской теории и так далее). Такое положение стало тем более недопустимым тогда, когда марксизм начал превращаться в государственную идеологию, исходное raison d'?tre заключалось в том, чтобы оправдать уже принятые политической партией прагматические решения неисторическими (<универсальными>) законами диалектики. Симптоматичной была здесь неожиданная реабилитация идеи о том, что диалектический материализм был <мировоззрением рабочего класса>: для Лукача и Корша, как и для Маркса, <мировоззрение> по определению означает <созерцательную> позицию идеологии, с которой должна порвать марксистская революционно-ангажированная теория.
Эверт ван дер Звеерде детально описал идеологическое функционирование советской философии диалектического материализма как <научного мировоззрения рабочего класса> : хотя она была самопровозглашенной идеологией, загвоздка в том, что она не была такой идеологией, какой себя называла - она служила не причиной, а скорее оправданием политических действий; в нее не нужно было верить, ее нужно было ритуально исполнять; суть ее притязаний на место <научной идеологии> и тем самым на <верное отражение> общественной обстановки состояла в том, чтобы исключить возможность существования в советском обществе <нормальной идеологии>, <неверно> <отражавшей> общественную действительность и так далее. Таким образом, мы полностью упускаем суть, если относимся к печально известному <диамату> как к подлинной философской системе: он был орудием легитимации власти, предназначенным для ритуального исполнения, и, по существу, помещенным в плотную паутину властных отношений. Символичны здесь различные судьбы Э. Ильенкова и А. Лосева, двух образцовых представителей русской философии при социализме. Лосев был автором последней изданной в СССР (в 1929 году) книги, в которой открыто отвергался марксизм (отказ от диалектического материализма как от <вопиющей нелепости> ); однако после недолгого тюремного заключения ему было позволено заниматься своей академической карьерой, а во время второй мировой войны даже вновь начать чтение лекций. <Формула> его выживания заключалась в том, то он ушел в историю философии (эстетику) как специальную научную дисциплину, сосредоточившись на древнегреческих и древнеримских авторах. Под видом повествования о мыслителях прошлого, особенно Плотина и других неоплатоников, и толкования их, он смог контрабандой протаскивать свои спиритуалистические мистические идеи, в то время как во введениях к своим книгам отдавал дань официальной идеологии парочкой цитат из Хрущева или Брежнева. Так Лосев пережил все превратности социализма и дожил до конца коммунизма, когда и был провозглашен величайшим хранителем исконно русского духовного наследия! В отличие от Лосева, проблема Ильенкова, превосходного диалектика и специалиста по Гегелю, заключалась в том, что он воплощал собой сверхъестественную фигуру искреннего марксиста-ленинца; по этой причине (то есть потому, что он сам был увлечен тем, что писал, пытаясь разрабатывать марксизм как серьезную философию, а не просто как легитимирующий набор ритуальных формул) он со временем подвергся остракизму и в конечном итоге был доведен до самоубийства - можно ли найти лучший пример того, как действительно функционирует идеология?
Совершая жест своего личного термидора, Лукач и сам в начале 1930-х годов ушел в более узкую область марксистской эстетики и литературной теории, оправдывая свою публичную поддержку сталинской политики словами гегелевской критики <прекрасной души>: Советский Союз, со всеми его непредвиденными тяготами жизни, был результатом Октябрьской революции, поэтому вместо осуждения его с удобной позиции <прекрасной души>, сохраняющей свои руки незапачканными, следует смело <познать разум как розу на кресте современности> (гегелевская формула послереволюционного примирения). Адорно совершенно оправданно не без сарказма назвал этого Лукача тем, кто по ошибке принимает громыхание своих оков за триумфальный марш передовых отрядов Мирового Духа и потому поддерживает <вымученное примирение> между личностью и обществом в коммунистических странах Восточной Европы .

II

Эта судьба Лукача тем не менее ставит нас перед сложной проблемой возникновения сталинизма: было бы слишком просто противопоставить революционный ?lan <События 1917 года> его последующему сталинистскому термидору - подлинная проблема заключается в том, <как мы из одного получили другое?> Как отметил Ален Бадью, важнейшей задачей сегодня является необходимость осмыслить переход от ленинизма к сталинизму, не отрицая огромного освободительного потенциала События Октября, то есть не впадая в либеральную болтовню о <тоталитарном> потенциале радикальной освободительной политики, из-за которого всякая революция должна завершиться подавлением, еще более худшим, чем то, что имело место при прежнем низвергнутом социальном порядке. Проблема, с которой здесь придется столкнуться, выглядит следующим образом: признавая, что возникновение и возвышение сталинизма - это закономерный итог ленинистской революционной логики (а не результат некоего особого внешнего искажающего воздействия, к примеру, <российской отсталости> или <азиатскости> идеологических установок большинства ее населения), следует все же придерживаться конкретного анализа логики политического процесса и любой ценой избегать обращения за помощью к какому-то современному квазиантропологическому или философскому общему понятию, вроде <инструментального разума>. В тот момент, когда мы делаем это, сталинизм лишается своей специфики, своей особой политической динамики, и превращается в еще один образец этого общего понятия (лучшей иллюстрацией этого жеста служит знаменитое замечание Хайдеггера из его <Введения в метафизику> о том, что, с точки зрения исторических эпох, российский коммунизм и американизм <в метафизическом смысле суть одно и то же> ).
В рамках западного марксизма, конечно же, именно <Диалектика просвещения> Адорно и Хоркхаймера, а также более поздние многочисленные очерки Хорхаймера о <критике инструментального разума>, привели к этому фатальному сдвигу от конкретного социально-политического анализа к философско-антропологическому обобщению, сдвигу, в результате которого овеществление <инструментального разума> перестало основываться на конкретных капиталистических отношениях, но само почти незаметно превратилось в их квазитрансцендентальный <источник> или <основание>. Точным соответствием этому сдвигу является почти полное отсутствие теоретического противоборства со сталинизмом в традиции франкфуртской школы, в отличие от неизбывной одержимости фашистским антисемитизмом. Сами исключения из этого правила - пустая болтовня: <Бегемот> Франца Ноймана, исследование национал-социализма, в котором в модной манере конца 1930-х и 1940-х годов говорится о том, что три великие мировые системы - зарождающийся Новый курс капитализма, фашизм и сталинизм - движутся к одному и тому же бюрократическому, всеобъемлюще упорядоченному, <управляемому> обществу; <Советский марксизм> Герберта Маркузе - его наименее страстная и, быть может, худшая книга - представляет собой удивительно нейтральный анализ советской идеологии без занятия какой-то определенной позиции; и, наконец, попытки некоторых последователей Хабермаса, которые, размышляя над возникновением феномена диссидентства, стремились разработать понятие гражданского общества как пространства сопротивления коммунистическому режиму, - интересные в политическом плане, но не дающие удовлетворительной всеобъемлющей теории специфики сталинистского <тоталитаризма> . Стандартного объяснения - что классические авторы франкфуртской школы не хотели открыто выступать против коммунизма, поскольку, сделав это, они сыграли бы на руку прокапиталистически настроенным ястребам холодной войны в своих странах - явно недостаточно: дело не в том, что эта боязнь сослужить добрую службу официальному коммунизму доказывает не то, что втайне они были настроены прокоммунистически, а скорее обратное, ибо, если бы они действительно были загнаны в угол в вопросе о том, какова их позиция по холодной войне, они выбрали бы западную либеральную демократию (что и сделал открыто Хоркхаймер в некоторых своих последних сочинениях). Именно эта окончательная солидарность с западной системой, когда она действительно находилась под угрозой, о которой они почему-то стыдились заявить открыто, точно соответствует <критической демократической социалистической оппозиции> в Германской Демократической Республике, члены которой критиковали партийное правление, но в тот момент, когда положение на самом деле становилось нешуточным, и социалистическая система сталкивалась с серьезной угрозой, они (Брехт в том, что касалось выступлений рабочих в Восточном Берлине в 1953 году, Криста Вольф в отношении пражской весны 1968 года) открыто поддерживали систему. <Сталинизм> (реально существующий социализм), таким образом, был для франкфуртской школы травматической темой, по поводу которой следовало хранить молчание - это молчание было для нее единственным способом сохранить свою противоречивую позицию основополагающей солидарности с западной либеральной демократией и не лишиться официальной маски <радикальной> левой критики. Открытое признание этой солидарности лишило бы теоретиков франкфуртской школы их <радикальной> ауры, превратив их в еще один вариант антикоммунистических левых либералов времен холодной войны, тогда как демонстрация чрезмерной симпатии к <реально существующему социализму> заставила бы их изменить своим непризнаваемым основополагающим предпочтениям.
Трудно не удивляться тому, насколько неубедительны и пошлы стандартные антикоммунистические оценки сталинизма с их ссылками на <тоталитарный> характер радикальной освободительной политики и тому подобное. Сегодня - больше, чем когда-либо - следует настаивать на том, что только с марксистской, диалектико-материалистической точки зрения может действительно объяснить возникновение и возвышение сталинизма. Хотя, конечно, эта задача выходит за рамки данного эссе, возникает соблазн решиться на краткое предварительное наблюдение. Всякий марксист помнит утверждение Ленина из его <Философских тетрадей>, что тот, кто внимательно не прочел и не изучил всю <Науку логики> Гегеля, не в состоянии на самом деле понять <Капитал> Маркса - точно также возникает соблазн заявить, что тот, кто внимательно не прочел и не изучил главы о суждении и умозаключении из <Логики> Гегеля, не в состоянии понять возникновение сталинизма. То есть логика его возникновения лучше всего может быть ухвачена как последовательность трех форм силлогистического опосредования, которые неявно соответствуют триаде марксизма-ленинизма-сталинизма. Три опосредованных члена (Всеобщее, Особенное и Единичное) - это История (всеобъемлющее историческое движение), Пролетариат (особенный класс, обладающий привилегированной связью с Всеобщим) и Коммунистическая Партия (единичный агент). При первой форме их опосредования, в классическом марксизме, Партия служит связующим звеном между Историей и Пролетариатом: ее деятельность позволяет <эмпирическому> рабочему классу осознать свою историческую миссию, вписанную в самое его общественное положение, и действовать соответствующим образом, то есть стать революционным субъектом. Значение здесь придается <стихийной> революционной установке пролетариата: Партия всего лишь играет роль повивальной бабки, предоставляющей возможность чисто формального превращения пролетариата из <класса в себе> в <класс для себя>.
Однако, как всегда бывает у Гегеля, <истина> этого опосредования заключается в том, что в этом процессе предполагаемое тождество изначально ложно. Первая форма этого предполагаемого тождества заключается в тождестве между Пролетариатом и Историей, то есть в представлении о том, что революционная миссия всеобщего освобождения вписана в самое объективное общественное положение пролетариата как <всеобщего класса>, как класса, чьи истинные особенные интересы совпадают с всеобщими интересами человечества - третий член, Партия, - это просто оператор актуализации этого универсального потенциала особенного. В ходе этого опосредования становится понятно, что <стихийно> пролетариат может достичь лишь тред-юнионистского реформистского сознания - так мы подходим к, по общему мнению, ленинистскому выводу: возникновение революционного субъекта возможно только тогда, когда партийные интеллектуалы (те, кто ими станет) постигнут внутреннюю логику исторического процесса и <обучат> ей Пролетариат. В этой второй форме пролетариат сводится к роли связующего звена между Историей (всеобъемлющим историческим процессом) и научным знанием о ней, воплощенном в Партии: после того, как постигнута логика исторического процесса, Партия <обучает> рабочих тому, что они должны стать орудием для осуществления исторической цели. Предполагаемое тождество в этой второй форме заключается в тождестве между Всеобщим и Особенным, между Историей и Партией, то есть в представлении о партии как о <коллективном интеллектуале>, обладающем действительным знанием исторического процесса. Это предположение лучше всего выражается в совпадении <субъективного> и <объективного> аспектов: понятие Истории как объективного процесса, детерминированного необходимыми законами, четко соответствует представлению о партийных интеллектуалах как о Субъекте, чье привилегированное знание и понимание этого процесса позволяет ему вмешиваться и направлять его. И, как можно было ожидать, именно это предположение было фальсифицировано в ходе второго опосредования, приведя нас к третьей, <сталинистской>, форме опосредования, <истине> всего движения, в которой Всеобщее (сама История) служит связующим звеном между Пролетариатом и Партией: несколько упрощая, можно сказать, что Партия просто ссылается на Историю - то есть ее доктрину, <диалектический и исторический материализм>, воплощающий ее привилегированный доступ к <неумолимой необходимости исторического прогресса> - для того, чтобы легитимировать свое фактическое господство над рабочим классом и его эксплуатацию, то есть дать оппортунистическим прагматическим решениям Партии своеобразное <онтологическое прикрытие> .
С точки зрения совпадения противоположностей или <бесконечного суждения>, в котором самое высокое совпадает с самым низким, тот факт, что советские рабочие рано утром вставали под доносившиеся из репродукторов первые аккорды <Интернационала>, начинающегося со слов <Вставай, проклятьем заклейменный / Весь мир голодных и рабов>, приобретает в высшей степени ироническое значение: исходная <истина> патетического первоначального смысла этих слов (<Сопротивляйся, разорви оковы, сдерживающие тебя, и добейся свободы!>) приобретает буквальное значение, окрика изнуренным рабочим: <Поднимайтесь, рабы, и начинайте работать на нас, партийную номенклатуру!>

III

Итак, вернемся к тройному силлогистическому опосредованию Истории, Пролетариата и Партии: если каждая форма опосредования - <истина> предыдущей (Партия, которая делает рабочий класс средством для осуществления его цели, основываясь на понимании логики исторического прогресса, - это <истина> представления о том, что Партия просто позволяет Пролетариату осознать его историческую миссию, что она всего лишь дает ему возможность узнать его <подлинный интерес>; Партия, безжалостно эксплуатирующая рабочий класс, - это <истина> представления о том, что Партия всего лишь реализует с его помощью свое глубокое понимание логики Истории), не означает ли это, что такой ход вещей неизбежен, что мы имеем дело с железной логикой, вследствие которой мы подтверждаем отправную идею - посылку, что Пролетариат - это по своему общественному положению потенциально <универсальный класс>, - мы с дьявольской необходимостью попадаем в процесс, в конце которого - Гулаг? Если бы это было так, то <История и классовое сознание>, несмотря на все свое интеллектуальное великолепие (или, скорее, вследствие него), стала бы основополагающим текстом сталинизма, а постмодернистское отвержение этой книги как крайнего проявления гегельянского эссенциализма, равно как и альтюссеровское опознание гегельянства как тайного философского ядра сталинизма - телеологическая неизбежность движения Истории к пролетарской революции как ее величайшему поворотному пункту, где Пролетариат как исторический Субъект-Объект, <универсальный класс>, просвещенный Партией относительно миссии, вписанной в самое его общественное положение, осуществит самоочевидный Акт освобождения - были бы совершенно оправданными. Болезненная реакция приверженцев <диалектического материализма> на <Историю и классовое сознание> вновь стала бы иллюстрацией правила Люсьена Гольдмана о том, что правящая идеология обязательно должна отрицать свои подлинные философские предпосылки: с этой точки зрения лукачевское мегаломаническое гегельянское представление о ленинистской партии как олицетворении исторического Духа, как <коллективном интеллектуале> Пролетариата qua абсолютного Субъекта-Объекта Истории, было бы скрытой <истиной> внешне более сдержанной сталинистской оценки революционной деятельности как основанной на глобальном онтологическом процессе, находящемся во власти универсальных диалектических законов. И, конечно, легко было бы противопоставить этому гегельянскому понятию Субъекта-Объекта базовую деконструктивистскую посылку о том, что субъект возникает именно в разрыве и как разрыв Субстанции (объективного Порядка Вещей), что субъективность существует только постольку, поскольку существует <разлом в системе Бытия>, только постольку, поскольку мир <катится под откос>, пребывает в беспорядке, короче говоря, что крах терпит не только полная актуализация субъекта, а то, что Лукач отверг бы как <недостаточную> форму субъективности, как разрушающегося субъекта, в действительности является самим субъектом.
Сталинистская <объективистская> оценка была бы, таким образом, <истиной> <Истории и классового сознания> также по строго философским причинам: так как субъект по определению терпит крах, его полная актуализация как Субъекта-Объекта Истории с необходимостью влечет за собой его самоликвидацию, его самообъективацию в качестве орудия Истории. И, кроме того, на фоне этого гегельянско-сталинистского тупика легко было бы доказать постмодернистское утверждение радикальной случайности в духе Лакло как самой области (политической) субъективности: политические универсалии <пусты>, связь между ними и конкретным содержанием, которое устанавливает над ними гегемонию, - это именно то, что стоит на кону идеологической борьбы, которая совершенно случайна, иными словами, ни один политический субъект не имеет универсальной миссии, которую предписывали бы ему <объективные> социальные условия.
Однако так ли обстоит дело в случае <Истории и классового сознания>? Можно ли объявить Лукача сторонником такого псевдо-гегельянского утверждения Пролетариата как абсолютного Субъекта-Объекта Истории? Вернемся к конкретной политической подоплеке <Истории и классового сознания>, в которой Лукач все еще выступает как полностью ангажированный революционер. Говоря довольно грубо и упрощенно, в той трудной ситуации, когда буржуазия не в состоянии была осуществить демократическую революцию, революционные силы в России в 1917 года стояли перед следующим выбором. С одной стороны, позиция меньшевиков заключалась в необходимости следовать логике <объективных стадий развития>: сначала демократическая, а затем пролетарская революция. В вихре 1917 года вместо того, чтобы воспользоваться постепенным распадом государственных аппаратов, широким народным недовольством и сопротивлением Временному правительству, все радикальные партии должны устоять перед искушением ускорить ход событий и объединить усилия с буржуазно-демократическими элементами для того, чтобы для начала завершить демократическую революцию, терпеливо дожидаясь <созревания> революционной ситуации. С этой точки зрения, социалистический переворот в 1917 году, когда ситуация еще не <созрела>, вызвал бы регресс к примитивному террору... (Хотя страх перед катастрофическими террористическими последствиями <преждевременного> восстания может показаться предвестием призрака сталинизма, на самом деле идеология сталинизма знаменует собой возврат к этой <объективистской> логике необходимых стадий развития) . С другой стороны, ленинистская установка на необходимость совершить скачок, броситься в парадокс ситуации, ухватиться за возможность и вмешаться, даже если ситуация еще не <созрела>, сделав ставку на то, что сама <незрелость> вмешательства радикально изменит <объективное> соотношение сил, из-за которого исходная ситуация казалась <незрелой>, то есть это вмешательство разрушит те обстоятельства, со ссылкой на которые ситуация оценивалась как <незрелая>. Здесь нужно быть очень осторожным, чтобы не упустить суть: в отличие от меньшевиков и скептиков среди самих большевиков, Ленин не считал, что сложная ситуация 1917 года, то есть рост недовольства широких масс нерешительной политикой Временного правительства, дала уникальную возможность для <скачка> через стадию (буржуазно-демократической революция), <соединения> двух необходимых последовательных стадий (буржуазно-демократической революции и пролетарской революции) в одной. В таком представлении по-прежнему признается основополагающая объективистская <овеществленная> логик <необходимых стадий развития>, в нем просто учитывается различный ритм их протекания в различных конкретных обстоятельствах (иными словами, что в некоторых странах вторая стадия может непосредственно следовать за первой). В отличие от этого представления, идея Ленина значительно глубже: в конечном счете, не существует никакой объективной логики <необходимых стадий развития>, так как <сложности>, возникающие в результате запутанного характера конкретной ситуации и/или непредвиденного <субъективного> вмешательства, всегда срывают последовательное течение событий. Согласно глубокому наблюдению Ленина, факт колониализма и сверхэксплуатации масс в Азии, Африке и Латинской Америке в корне изменил ситуацию и привел к <смещению> <чистой> классовой борьбы в развитых капиталистических странах: говорить о <классовой борьбе> и не брать в расчет колониализм - пустая абстракция, которая, если перенести ее в область практической политики, может завершиться потворствованием <цивилизующей> роли капитализма и соответственно (через подчинение антиколониалистской борьбы азиатских масс <истинной> классовой борьбе в развитых странах) признанием de facto того, что буржуазия определяет понятия классовой борьбы . Возникает соблазн обратиться здесь к лаканианской терминологии: на кону стоит (не)существование большого Другого. Меньшевики надеялись на всеобъемлющее основание позитивной логики исторического развития, тогда как большевики (по крайней мере, Ленин) знали, что <большой Другой не существует> - подлинное политическое вмешательство не происходит в рамках некой основополагающей глобальной матрицы, оно стремится <перетасовать> саму эту глобальную матрицу.
Именно поэтому Лукач восхищался Лениным: для него Ленин был тем, кто во время раскола российской социал-демократии на большевиков и меньшевиков, когда две эти фракции боролись за точное определение в программе того, кто может стать членом партии, писал: <Иногда судьба всего рабочего движения может быть решена парой слов в партийной программе>. Или Лениным, который, когда он осознал возможность совершения революционного переворота в конце 1917 года, сказал: <История никогда не простит нас, если мы упустим эту возможность!> На более общем уровне, история капитализма - это длительная история того, как господствующая идеолого-политическая структура приспосабливала - и притупляла разрушительную остроту движений и требований, которые, казалось, угрожали самому ее выживанию. Например, долгое время сексуальные либертарианцы считали, что моногамное сексуальное подавление было необходимым для выживания капитализма - теперь мы знаем, что капитализм может не просто терпимо относиться к <извращенным> формам сексуальности, но даже активно стимулировать и эксплуатировать их, не говоря уже о терпимом отношении к неразборчивости в сексе. Однако вывод, который следует сделать из этого, состоит не в том, что капитализм обладает безграничной способностью интегрировать и тем самым обезвреживать подрывную остроту разнообразных политических требований - вопрос времени, <ухватывания момента> является здесь решающим. Определенные частные требования в определенный момент обладают глобальной детонирующей силой, они функционируют как метафорический заместитель всеобщей революции: если мы будем безоговорочно настаивать на них, система взорвется; если же мы выжидаем слишком долго, то метафорического короткого замыкания между этими частными требованиями и всеобщим переворотом не происходит, и Система с глумливым лицемерным удовлетворением может ответить: <Вы хотели этого? Вы это получили!>, хотя ничего действительно радикального не произошло. Искусство того, что Лукач называл Augenblick - момент, когда открывается возможность для акта, вмешательства в ситуацию - представляет собой искусство улавливания подходящего момента, обострения конфликта до того, как Система сумеет приспособиться к нашим требованиям. Так что Лукач здесь является значительно большим <грамшианцем> и приверженцем конъюнктурного/возможного (conjuncturalist/contingentian), чем принято считать обычно. Augenblick у Лукача неожиданно оказывается близок тому, что сегодня Ален Бадью пытается определить как Событие: вмешательство, которое невозможно просчитать из существующих <объективных условий>. Основная проблема аргументации у Лукача состоит в отказе от сведения акта к его <историческим обстоятельствам>: нет никаких нейтральных <объективных условий>, или, выражаясь гегельянски, все предпосылки в минимальной степени уже положены.
Показательно здесь то, что в самом начале данной книги лукачевский анализ <объективистского> перечня причин провала венгерской революционной диктатуры советов в 1919 году: предательство офицеров в армии, внешняя блокада, вызвавшая голод... Хотя нет никаких сомнений в том, что эти факты сыграли решающую роль в поражении революции, тем не менее, в методологическом плане ошибочно указывать на них как на голые факты, не принимая в расчет того, что они были <опосредованы> определенной констелляцией <субъективных> политических сил. Возьмем блокаду: почему, в отличие от еще более тяжелой блокады Советской России, последняя не уступила перед бешеной атакой империалистов и контрреволюционеров? Потому что в России партия большевиков объяснила массам, что эта блокада - результат деятельности внешних и внутренних сил контрреволюции, тогда как в Венгрии партия не была достаточно сильна идеологически, поэтому рабочие массы поддались антикоммунистической пропаганде, утверждавшей, что блокада была результатом <антидемократической> природы режима - логика <давайте вернемся к "демократии", и зарубежная помощь потечет рекой...>. Предательство офицеров? Да, но почему такое же предательство не привело к тем же катастрофическим последствиям в Советской России? А когда предатели были выявлены, почему нельзя было заменить их надежными кадрами? Потому что Коммунистическая партия не была достаточно сильной и активной, тогда как русские большевики вовремя мобилизовали солдат, готовых сражаться до конца, чтобы защитить революцию. Конечно, можно сказать, что слабость Коммунистической партии опять-таки является <объективной> составляющей социальной обстановки; однако за этим <фактом> вновь стоят субъективные решения и действия, так что нам опять не удалось достигнуть нулевого уровня <объективного> положения вещей. Все дело не в объективности, но в социальной <тотальности> как процессе глобального <опосредования> субъективных и объективных аспектов. Иными словами, Акт никогда невозможно свести к следствию объективных обстоятельств.
Возьмем пример из другой области. То, как идеология <полагает свои предпосылки>, также легко различимо в стандартном (псевдо)объяснении роста признания нацистской идеологии в Германии в 1920-х годах при помощи того факта, что нацисты искусно манипулировали банальными страхами и опасениями среднего класса, возникшими в результате экономического кризиса и стремительных социальных сдвигов. Трудность этого объяснения заключается в том, что в нем упускается присутствующая здесь самореференциальная замкнутость: да, безусловно, нацисты искусно манипулировали страхами и опасениями - однако, вовсе не будучи просто доидеологическими фактами, эти страхи и опасения уже являлись продуктом определенной идеологической перспективы. Иными словами, сама нацистская идеология породила <страхи и опасения>, затем предложив себя в качестве решения.

Полностью статья С. Жижека "Г. Лукач - философ ленинизма" будет опубликована в качестве приложения к русскому изданию книги Г. Лукача "История и классовое сознание". Книга выйдет в свет в издательстве "Праксис" в ноябре 2003 г.

Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Славой Жижек "Георг Лукач - философ ленинизма"


Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.