ФИЛОСОФИЯ (последнее)
“Метафизика ландшафта”. В. Подорога. М., 1993
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Метафизика ландшафта. Уже с этих первых слов читатель входит в область новой для себя реальности. Во введении к книге, насыщенном, по тону же спокойном, сдержанном, мы находим расшифровку этих двух понятий. Но я осмелюсь предположить, что только совершив полный круг чтения, т.е. вернувшись к введению уже после того, как прочитана книга, мы сумеем почувствовать далеко не очевидный смысл этих слов. Я полагаю, “почувствовать” здесь совсем не случайно, ибо весь наш путь как читателей сопровождается не просто открытым обсуждением проблем чтения и понимания на страницах данной книги, но и обретением того особого, действительно телесного опыта или переживания, которое и является нашим пониманием прочитанного. И в этой связи я хочу с самого начала заострить внимание на том, что предлагаемые В.А. Подорогой аналитические процедуры чтения, равно как и понятийно-образный инструментарий, дающий возможность их формализо-вывать и выявлять, - все это, находясь в имманентной, т.е. внутренне обусловленной зависимости от конкретного текста, может быть с успехом обращено и на любой другой текст. В том числе, наверное, и на Метафизику ландшафта.
Однако о каких же процедурах чтения в точности идет речь? Одним из центральных положений, по-видимому, можно считать отказ от интерпретации философского произведения в пользу его самоинтерпретации. Из такого почти что тавтологического тезиса вытекает ряд принципиальных следствий. Интерпретация, коротко говоря, — это основа работы культуры, сберегающей содержания и смыслы и хранящй порядок имен. Переработка всего наличного, “сырого” материала жизни в символически опосредованную память о нем. Это уважение к автору и субъекту, познающему мир через проекцию собственных познавательных возможностей на него. Тогда как самоинтерпретация, или текст, говорящий о себе и из себя, есть в основе бессубъектная позиция, такая, при которой не только устраняется дистанция по отношению к читаемому, позволяющая им распоряжаться и управлять, но само чтение становится событием.
По ходу такого чтения мы испытываем телесную трансформацию, поскольку попадаем в поле действия определенных сил, организующих пространство философского произведения. Произведение же строится так, что может быть прочитано только одним — идеальным — читателем, считывающим не только смыслы, сколько спресованные в нем энергии. Идеальный читатель, тот единственный, кто способен воспринять, скажем, косвенно записанное экзистенциальное сообщение, кто способен пережить его как уникальный опыт, есть, по-видимому, идеальный образ автора, образ того желанного “тела”, или формы чувственности, который он, этот автор, стремится обрести. Понятно, что когда заходит речь об авторе в таком контексте, то под этим уже более не подразумевается ни некий романтический демиург, ни конкретная, “биографируемая” личность. Скорее, автор как инициатор действия текстовых сил, а еще точнее, как одна из многих разнородных составляющих текста. А таких составляющих и в самом деле много.
И тогда через тонко проведенную Подорогой оппозицию произведения и текста, но не абсолютную, а такую, когда произведение выступает больше как
форма организации текста, когда произведение — это, можно сказать, представленный, объективированный текст, через эту оппозицию мы подходим к понятию ландшафта. Как изнанки мира и мысли. Терминологический “ландшафт” вызывает множество ассоциаций. Своей настойчивостью они могут помешать, но могут и помочь. Очевидно, например, что любой ландшафт насквозь пространственен (образ антропоморфно означенного и эстетически переживаемого пространства). Но разве нельзя также говорить о “ландшафт-ности” мысли: ее неустранимом пространственном строе, равно как и особой соразмерности своему “месту”? Впрочем, не стоит торопиться. Ландшафт, постепенно узнаем мы, это немыслимое в мысли, ее внешний предел или граница. Это то, что мысль всегда пытается освоить, то, чем мысль живет. Ландшафт как изначальная данность и “друговость” мира. Как тот Другой, который распылен повсюду - задумаемся над индифферентным бытием стихий и вещей. Наивно полагать, что мы как чувствующие, воспринимающие существа, наделенные способностью суждения, посредством волевого акта мысли либо прикосновением, взглядом можем конституировать окружающий нас мир. Поскольку, если говорить об этом в терминах творения, мы создаем мир в той мере, в какой мир создает нас.
Теперь попробуем немного выйти за пределы книги. Как всякая традиция, историко-философский анализ стремится присвоить себе даже самый дерзкий, самый “девиантный” текст. И это происходит благодаря усилию интерпретации, устанавливающей приоритет какого-нибудь одного из возможных способов прочтения над всеми остальными. Будем читать тексты Киркегора, например, с точки зрения генеалогии вводимых понятий. Установим историческую непрерывность чтения, в этом нам помогут даты написания основных сочинений, а также весь вторичный, вспомогательный материал (дневниковые записи, журнальные публикации, переписка). Важно также вписать эти сочинения в исторически детерминированный контекст: определить взаимоотношения Киркегора как религиозного мыслителя с официальной церковной догматикой, скрытые и явные противоречия его позиции с допущениями знаменитых философов-современников — авторов классически завершенных систем (Гегель и т.д.) И тогда написанное Кирегором из плана экзестенциального деяния (вера как событие) окажется переведением в план истории идей.
Однако Метафизика ландшафта ставит перед собой совсем иную цель — освободить читаемое от господства одной-единственной интерпретации (ибо интерпретация всегда по необходимости едина, какими бы нюансами и поворотами она ни отличалась), с тем чтобы там, в прочитанном, открылись неравные, друг другу соположенные слои: чтобы чтение предстало не в качестве линейного и непрерывного процесса, находящегося полностью во власти читателя, но чтобы, напротив, оно раскрылось во всем произволе своих разрывов и зияний, в своих различных переменчивых дистанций, манипулирующих читателем и заставляющих себя забывать. В том числе и как активное, контролирующее “сознание”. В этой ситуации читатель попадает под власть разнообразных текстовых потоков, или, в терминологии В.А.Подороги, “коммуникативных стратегий”, определяющих как внутреннее устройство самого текста, так и способы его воздействия на читателя. Нет нужды говорить, что понятие текста, применяемое в такого рода анализе, имеет под собой опору в виде фундаментальных формалистских, семиотических и семиологических исследований, проводившихся в XX веке.
Демонстрируемый автором Метафизики ландшафта метод выявления коммуникативных текстовых стратегий вполне уникален. Двойной анализ, применяемый для расчленения философского произведения на входящие в него гетерогенные ряды (визуальный, вербальный, телесный, ряд философского письма) с последующей реконструкцией синтетического единства этих элементов через общий для них событийный ритм становления и жизни философского произведения, этот тип анализа вводит в круг исследования самый широкий фактический материал — биографический, климатический, географический, физиологический и проч. — как равнозначный и равноправный с точки зрения тех сил, которые участвуют в оформлении данного произведения. А это значит также, что нет более вещей главных и второстепенных: философское произведение продолжается в дневниковой записи, в недописанном письме. В них оно черпает свою энергию. Как и в перепадах климата, ритмах земли. С другой стороны, философское произведение нельзя редуцировать, свести к какой-либо из подобных констатации факта: факт безумия Ницше не объясняет ни выбора темы, ни композиционных особенностей его последних работ. Философское произведение удерживает в себе не сводимые друг к Другу элементы, необычный сплав которых обеспечивается его собственной формой, — одновременно формой того идеального читателя, которым нужно стать, чтобы прочесть. Эта форма есть форма чувственности, образ тела, образ измененного аффектом восприятия, позволяющего встраиваться и текстовые ритмы, резонировать им в такт. А за этим скрывается, в свою очередь, не илиосенкразия автора, не болезненные состояния конкретного субъекта или, напротив, его просветленность и покой, за этим нет никакой психологии, никакой психиатрии, никакой идеологии, но только лишь действие безличных ландшафтных сил. За этим кроется событие становления философского произведения, питаемое беспрерывным становлением мира, становлением космических сил.
Особенность Метафизики ландшафта заключается, на мой взгляд, в том, что эта книга не побуждает к разговору о себе как книге, умело отсылающей к произведениям других. Когда мы стали бы, к примеру, выяснять, насколько автор близок в своем понимании Ницше к “аутентичному” Ницше, к Ницше, признанному иследовательской традицией за некий эталонный образец. В это смысле Метафизика ландшафта не является комментаторским произведением, примером академического толькования философских текстов. Метафизика ландшафта — не перенесенный на бумагу результате заранее проделанной работы, скорее это мысль в становлении, организующая себя в новый философский текст, в новое произведение, существующее наравне с Другими. Эта книга приглашает нас к размышлению, к обдумыванию поставленных в ней проблем.
Внимательно читая, мы увидим, что Метафизика ландшафта движется своими особыми путями. Каждая глава и даже каждый ее раздел имеет собственную содержательную интригу. Смысловые возможности одних и тех же понятий развертываются на разных уровнях, предъявляются с разных сторон, в результате чего “одно и то же” перестает быть равным: видоизменяет сам статус (произведения, текста, коммуникативных стратегий, коммуникативных планов, ландшафта и т.д.). В понятии начинает звучать его скрытая метафи
зическая подоснова — та, что живет памятью мира и вещей. Здесь же следует отметить и постоянное присутствие в тексте цитат из живописных и поэтических произведений. Оно объясняется тем, что “нефилософский” матераил не иллюстрирует философскую мысль, но сам является материалом мысли. Метафизика ландшафта содержит в себе целый ряд графических схем, функция которых вновь неиллюстративна. Привычное восприятие испытывает здесь определенные затруднения: наши школьные представления и системе плоскостных геометрических абстракций, в своей основе представления линейные, сталкиваются с репрезентацией топологических, т.е. меняющих качество сил, в принципе ускользающих от любой репрезентации. Отсюда — “двойная” степень схематичности последней. Роль таких рисунков сопоставима, на мой взгляд, со значением отдельных физикалистских терминов-метафор (силы, энергии, интенсивности и др.): их следует воспринимать как знаки, скажем, экзистенциальных, аффектированных состояний, как средства выражения философии, лишившейся геометра-субъекта (трансцендирующего мыслителя, Бога как гаранта познавательных процедур, связанных с захватом мира, и т.д.).
Наконец, хотелось бы указать и на стилевые особенности книги, отмеченной соразмерностью частей и единой ритмикой изложения. Кажется, что именно таковы внутренние ритмы переведенной в план письма рефлексии, не терпящей торопливости и суеты. Читающий Метафизику ландшафта не может, наверное, не обратить внимания на то, что посреди плавных, ровно текущих пассажей вдруг встречаются отдельные предложения, которые по своему грамматическому строю выпадают за пределы преобладающего (и привычного) способа построения фразы. Речь идет о сугубо глагольных либо, напротив, “именных” предложениях, почти не отличимых от назывных. В них, впрочем, видна не столько удачно найденная формула, та, что подытоживает сказанное или подготавливает новый смысловой переход, сколько пункты рефлексивных остановок, органические импульсации потока мысли. В необычной грамматической структуре этих предложений заложен своеобразный тормозящий механизм, возвращающий читателя к самому себе в процессе чтения, позволяющий узнать записанную мысль.
***
Сделаем еще один, последний шаг, увеличивающий дистанцию по отношению к прочитанному, дающий еще большую возможность взглянуть на книгу со стороны. Метафизика ландшафта принадлежит к редкому разряду книг. Потому, наверное, что автор ее — философ, и философ не в силу своей институциональной принадлежности, образования или характерных жанровых примет исследуемой им литературы. Но философ по типу мыслительного усилия, по способу выбора начальной точки размышления, не имеющий каких-либо внеположенных себе, контекстуальных предпосылок. Ибо мысль может начаться в любом месте и в любой момент. Это та мысль, которая из любой точки размышления способна совершать возврат к своему началу. Мысль, всегда относящаяся к тому, что как будто лежит на поверхности, но без всякой надежды в этом качестве быть вообще когда-либо замеченным. Это мысль, принадлежащая только одному времени — времени мысли, т.е. времени своего актуального развертывания и бытования, и во все эпохи это одна и та же мысль. Я нахожу замечательным то обстоятельство, что автор Метафизики ландшафта учился у М.К.Мамардашвили, учился не знанию, а тому, как рождается мысль.
В.А.Подорога принадлежит поколению, которое сформировалось вне глубокой социальной ангажированности тех, кто официальной догме власти пытался противопоставить “истинный” или реформированный марксизм. Теперь уже зрелые люди нового “аполитичного” поколения ценят в первую очередь профессионализм, делая на него свою основную ставку. А потому естественно, что Метафизика ландшафта появилась на свет вдали от всепоглощающих идеологических дискуссий, но никак не в стороне от философских идей, накопленных XX веком. Надо ли говорить о том, что эта книга вышла из-под пера очень знающего человека, сумевшего не только включить в орбиту своего профессионального интереса основные направления и школы современной гуманитарной мысли (психоанализ, антропология, лингвистика, семиотика, структурный анализ и т.д.), но и выработать свое к ним отношение. А конкретным проявлением такого отношения стала книга, не столько раскрывающая возможности междисциплинарного подхода, сколько заявляющая свой собственный подход, уже не соотносимый прямо с другими. В суматохе теперешних нелегких дней мы скорее всего не услышим громких славословий в адрес этой книги, однако это, на мой взгляд, - лишнее доказательство того, что Метафизика ландшафта — событие в нашей культуре.
Е. Петровская
Однако о каких же процедурах чтения в точности идет речь? Одним из центральных положений, по-видимому, можно считать отказ от интерпретации философского произведения в пользу его самоинтерпретации. Из такого почти что тавтологического тезиса вытекает ряд принципиальных следствий. Интерпретация, коротко говоря, — это основа работы культуры, сберегающей содержания и смыслы и хранящй порядок имен. Переработка всего наличного, “сырого” материала жизни в символически опосредованную память о нем. Это уважение к автору и субъекту, познающему мир через проекцию собственных познавательных возможностей на него. Тогда как самоинтерпретация, или текст, говорящий о себе и из себя, есть в основе бессубъектная позиция, такая, при которой не только устраняется дистанция по отношению к читаемому, позволяющая им распоряжаться и управлять, но само чтение становится событием.
По ходу такого чтения мы испытываем телесную трансформацию, поскольку попадаем в поле действия определенных сил, организующих пространство философского произведения. Произведение же строится так, что может быть прочитано только одним — идеальным — читателем, считывающим не только смыслы, сколько спресованные в нем энергии. Идеальный читатель, тот единственный, кто способен воспринять, скажем, косвенно записанное экзистенциальное сообщение, кто способен пережить его как уникальный опыт, есть, по-видимому, идеальный образ автора, образ того желанного “тела”, или формы чувственности, который он, этот автор, стремится обрести. Понятно, что когда заходит речь об авторе в таком контексте, то под этим уже более не подразумевается ни некий романтический демиург, ни конкретная, “биографируемая” личность. Скорее, автор как инициатор действия текстовых сил, а еще точнее, как одна из многих разнородных составляющих текста. А таких составляющих и в самом деле много.
И тогда через тонко проведенную Подорогой оппозицию произведения и текста, но не абсолютную, а такую, когда произведение выступает больше как
форма организации текста, когда произведение — это, можно сказать, представленный, объективированный текст, через эту оппозицию мы подходим к понятию ландшафта. Как изнанки мира и мысли. Терминологический “ландшафт” вызывает множество ассоциаций. Своей настойчивостью они могут помешать, но могут и помочь. Очевидно, например, что любой ландшафт насквозь пространственен (образ антропоморфно означенного и эстетически переживаемого пространства). Но разве нельзя также говорить о “ландшафт-ности” мысли: ее неустранимом пространственном строе, равно как и особой соразмерности своему “месту”? Впрочем, не стоит торопиться. Ландшафт, постепенно узнаем мы, это немыслимое в мысли, ее внешний предел или граница. Это то, что мысль всегда пытается освоить, то, чем мысль живет. Ландшафт как изначальная данность и “друговость” мира. Как тот Другой, который распылен повсюду - задумаемся над индифферентным бытием стихий и вещей. Наивно полагать, что мы как чувствующие, воспринимающие существа, наделенные способностью суждения, посредством волевого акта мысли либо прикосновением, взглядом можем конституировать окружающий нас мир. Поскольку, если говорить об этом в терминах творения, мы создаем мир в той мере, в какой мир создает нас.
Теперь попробуем немного выйти за пределы книги. Как всякая традиция, историко-философский анализ стремится присвоить себе даже самый дерзкий, самый “девиантный” текст. И это происходит благодаря усилию интерпретации, устанавливающей приоритет какого-нибудь одного из возможных способов прочтения над всеми остальными. Будем читать тексты Киркегора, например, с точки зрения генеалогии вводимых понятий. Установим историческую непрерывность чтения, в этом нам помогут даты написания основных сочинений, а также весь вторичный, вспомогательный материал (дневниковые записи, журнальные публикации, переписка). Важно также вписать эти сочинения в исторически детерминированный контекст: определить взаимоотношения Киркегора как религиозного мыслителя с официальной церковной догматикой, скрытые и явные противоречия его позиции с допущениями знаменитых философов-современников — авторов классически завершенных систем (Гегель и т.д.) И тогда написанное Кирегором из плана экзестенциального деяния (вера как событие) окажется переведением в план истории идей.
Однако Метафизика ландшафта ставит перед собой совсем иную цель — освободить читаемое от господства одной-единственной интерпретации (ибо интерпретация всегда по необходимости едина, какими бы нюансами и поворотами она ни отличалась), с тем чтобы там, в прочитанном, открылись неравные, друг другу соположенные слои: чтобы чтение предстало не в качестве линейного и непрерывного процесса, находящегося полностью во власти читателя, но чтобы, напротив, оно раскрылось во всем произволе своих разрывов и зияний, в своих различных переменчивых дистанций, манипулирующих читателем и заставляющих себя забывать. В том числе и как активное, контролирующее “сознание”. В этой ситуации читатель попадает под власть разнообразных текстовых потоков, или, в терминологии В.А.Подороги, “коммуникативных стратегий”, определяющих как внутреннее устройство самого текста, так и способы его воздействия на читателя. Нет нужды говорить, что понятие текста, применяемое в такого рода анализе, имеет под собой опору в виде фундаментальных формалистских, семиотических и семиологических исследований, проводившихся в XX веке.
Демонстрируемый автором Метафизики ландшафта метод выявления коммуникативных текстовых стратегий вполне уникален. Двойной анализ, применяемый для расчленения философского произведения на входящие в него гетерогенные ряды (визуальный, вербальный, телесный, ряд философского письма) с последующей реконструкцией синтетического единства этих элементов через общий для них событийный ритм становления и жизни философского произведения, этот тип анализа вводит в круг исследования самый широкий фактический материал — биографический, климатический, географический, физиологический и проч. — как равнозначный и равноправный с точки зрения тех сил, которые участвуют в оформлении данного произведения. А это значит также, что нет более вещей главных и второстепенных: философское произведение продолжается в дневниковой записи, в недописанном письме. В них оно черпает свою энергию. Как и в перепадах климата, ритмах земли. С другой стороны, философское произведение нельзя редуцировать, свести к какой-либо из подобных констатации факта: факт безумия Ницше не объясняет ни выбора темы, ни композиционных особенностей его последних работ. Философское произведение удерживает в себе не сводимые друг к Другу элементы, необычный сплав которых обеспечивается его собственной формой, — одновременно формой того идеального читателя, которым нужно стать, чтобы прочесть. Эта форма есть форма чувственности, образ тела, образ измененного аффектом восприятия, позволяющего встраиваться и текстовые ритмы, резонировать им в такт. А за этим скрывается, в свою очередь, не илиосенкразия автора, не болезненные состояния конкретного субъекта или, напротив, его просветленность и покой, за этим нет никакой психологии, никакой психиатрии, никакой идеологии, но только лишь действие безличных ландшафтных сил. За этим кроется событие становления философского произведения, питаемое беспрерывным становлением мира, становлением космических сил.
Особенность Метафизики ландшафта заключается, на мой взгляд, в том, что эта книга не побуждает к разговору о себе как книге, умело отсылающей к произведениям других. Когда мы стали бы, к примеру, выяснять, насколько автор близок в своем понимании Ницше к “аутентичному” Ницше, к Ницше, признанному иследовательской традицией за некий эталонный образец. В это смысле Метафизика ландшафта не является комментаторским произведением, примером академического толькования философских текстов. Метафизика ландшафта — не перенесенный на бумагу результате заранее проделанной работы, скорее это мысль в становлении, организующая себя в новый философский текст, в новое произведение, существующее наравне с Другими. Эта книга приглашает нас к размышлению, к обдумыванию поставленных в ней проблем.
Внимательно читая, мы увидим, что Метафизика ландшафта движется своими особыми путями. Каждая глава и даже каждый ее раздел имеет собственную содержательную интригу. Смысловые возможности одних и тех же понятий развертываются на разных уровнях, предъявляются с разных сторон, в результате чего “одно и то же” перестает быть равным: видоизменяет сам статус (произведения, текста, коммуникативных стратегий, коммуникативных планов, ландшафта и т.д.). В понятии начинает звучать его скрытая метафи
зическая подоснова — та, что живет памятью мира и вещей. Здесь же следует отметить и постоянное присутствие в тексте цитат из живописных и поэтических произведений. Оно объясняется тем, что “нефилософский” матераил не иллюстрирует философскую мысль, но сам является материалом мысли. Метафизика ландшафта содержит в себе целый ряд графических схем, функция которых вновь неиллюстративна. Привычное восприятие испытывает здесь определенные затруднения: наши школьные представления и системе плоскостных геометрических абстракций, в своей основе представления линейные, сталкиваются с репрезентацией топологических, т.е. меняющих качество сил, в принципе ускользающих от любой репрезентации. Отсюда — “двойная” степень схематичности последней. Роль таких рисунков сопоставима, на мой взгляд, со значением отдельных физикалистских терминов-метафор (силы, энергии, интенсивности и др.): их следует воспринимать как знаки, скажем, экзистенциальных, аффектированных состояний, как средства выражения философии, лишившейся геометра-субъекта (трансцендирующего мыслителя, Бога как гаранта познавательных процедур, связанных с захватом мира, и т.д.).
Наконец, хотелось бы указать и на стилевые особенности книги, отмеченной соразмерностью частей и единой ритмикой изложения. Кажется, что именно таковы внутренние ритмы переведенной в план письма рефлексии, не терпящей торопливости и суеты. Читающий Метафизику ландшафта не может, наверное, не обратить внимания на то, что посреди плавных, ровно текущих пассажей вдруг встречаются отдельные предложения, которые по своему грамматическому строю выпадают за пределы преобладающего (и привычного) способа построения фразы. Речь идет о сугубо глагольных либо, напротив, “именных” предложениях, почти не отличимых от назывных. В них, впрочем, видна не столько удачно найденная формула, та, что подытоживает сказанное или подготавливает новый смысловой переход, сколько пункты рефлексивных остановок, органические импульсации потока мысли. В необычной грамматической структуре этих предложений заложен своеобразный тормозящий механизм, возвращающий читателя к самому себе в процессе чтения, позволяющий узнать записанную мысль.
***
Сделаем еще один, последний шаг, увеличивающий дистанцию по отношению к прочитанному, дающий еще большую возможность взглянуть на книгу со стороны. Метафизика ландшафта принадлежит к редкому разряду книг. Потому, наверное, что автор ее — философ, и философ не в силу своей институциональной принадлежности, образования или характерных жанровых примет исследуемой им литературы. Но философ по типу мыслительного усилия, по способу выбора начальной точки размышления, не имеющий каких-либо внеположенных себе, контекстуальных предпосылок. Ибо мысль может начаться в любом месте и в любой момент. Это та мысль, которая из любой точки размышления способна совершать возврат к своему началу. Мысль, всегда относящаяся к тому, что как будто лежит на поверхности, но без всякой надежды в этом качестве быть вообще когда-либо замеченным. Это мысль, принадлежащая только одному времени — времени мысли, т.е. времени своего актуального развертывания и бытования, и во все эпохи это одна и та же мысль. Я нахожу замечательным то обстоятельство, что автор Метафизики ландшафта учился у М.К.Мамардашвили, учился не знанию, а тому, как рождается мысль.
В.А.Подорога принадлежит поколению, которое сформировалось вне глубокой социальной ангажированности тех, кто официальной догме власти пытался противопоставить “истинный” или реформированный марксизм. Теперь уже зрелые люди нового “аполитичного” поколения ценят в первую очередь профессионализм, делая на него свою основную ставку. А потому естественно, что Метафизика ландшафта появилась на свет вдали от всепоглощающих идеологических дискуссий, но никак не в стороне от философских идей, накопленных XX веком. Надо ли говорить о том, что эта книга вышла из-под пера очень знающего человека, сумевшего не только включить в орбиту своего профессионального интереса основные направления и школы современной гуманитарной мысли (психоанализ, антропология, лингвистика, семиотика, структурный анализ и т.д.), но и выработать свое к ним отношение. А конкретным проявлением такого отношения стала книга, не столько раскрывающая возможности междисциплинарного подхода, сколько заявляющая свой собственный подход, уже не соотносимый прямо с другими. В суматохе теперешних нелегких дней мы скорее всего не услышим громких славословий в адрес этой книги, однако это, на мой взгляд, - лишнее доказательство того, что Метафизика ландшафта — событие в нашей культуре.
Е. Петровская
Опубликовано 18 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: “Метафизика ландшафта”. В. Подорога. М., 1993
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1108751860 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций