ГЛОБАЛЬНЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ

Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.

NEW ФИЛОСОФИЯ


ФИЛОСОФИЯ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ФИЛОСОФИЯ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему ГЛОБАЛЬНЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Публикатор:
Опубликовано в библиотеке: 2005-02-18

Дэвид Хелд, Энтони Макгрю, Дэвид Гольдблатт и Джонатан Перратон

к книге: ГЛОБАЛЬНЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ

Содержание отрывка:

Введение.
Глава 1.



ВВЕДЕНИЕ

Глобализация - одна из тех идей, о которых можно сказать, что пришло их время. Впервые это понятие появилось в работах французских и американских авторов в 60-х г. ХХ в., а сегодня вошло во все основные языки мира (ср.: Modelski, 1972). Тем не менее, оно нуждается в точном определении. В самом деле, глобализации грозит опасность превратиться в расхожее клише нашего времени (если этого еще не случилось), стать расплывчатой идеей, которая охватывает все - от мировых финансовых рынков до Интернета, - но которая мало что дает для понимания современных условий человеческого существования.
И все же с помощью расхожих слов можно <ухватить> элементы живого опыта эпохи. В этом отношении глобализация отражает широко распространенное представление о том, что мир стремительно превращается в социальное пространство, в котором господствуют экономические и технологические силы, и что изменения в одной части планеты могут иметь далеко идущие последствия для судеб отдельных людей или сообществ на другом конце земного шара. Для многих глобализация ассоциируется также с ощущением политического фатализма и постоянной угрозы того, что подлинные масштабы современных социальных и экономические изменений, по-видимому, превосходят способность национальных правительств или граждан контролировать, оспаривать или оказывать сопротивление этим изменениям. Иными словами, глобализация действительно накладывает ограничения на национальную политику.
Наряду с обыденными рассуждениями о глобализации, отражающими некоторые аспекты нынешнего <духа времени>, ведутся (хотя еще довольно робко) и научные дискуссии по поводу того, дает ли глобализация в качестве аналитического понятия что-то ценное для поиска четкого понимания тех исторических сил, которые на заре нового тысячелетия участвуют в формировании социально-политических реалий повседневной жизни. Несмотря на обширную и все растущую литературу, не существует - что весьма удивительно - ни убедительной теории глобализации, ни даже систематического анализа ее главных особенностей. Более того, некоторые исследователи глобализации прибегают к историческому изложению, чтобы показать различие между преходящими и сиюминутными событиями и теми тенденциями, которые свидетельствуют о возникновении новых условий, т. е. об изменении природы, формы и перспектив человеческих сообществ. Осознавая недостатки существующих подходов, авторы настоящего труда пытаются обосновать особый подход к глобализации, который учитывал бы ее историческую подоплеку и вместе с тем опирался бы на точную аналитическую схему. Такая схема будет представлена во Введении. В последующих главах она используется для того, чтобы описать историю глобализации и оценить ее результаты применительно к внутренней и внешней политике современных национальных государств. В этом отношении введение предлагает методологические основания, позволяющие ответить на вопросы, которым посвящено исследование в целом:
- Что такое глобализация? Как она должна быть выражена концептуально?
- Представляет ли собою современная глобализация некое новое состояние?
- С чем ассоциируется глобализация: с гибелью, возрождением или изменением государственной власти?
- Устанавливает ли современная глобализация новые ограничения в политике? Каким образом можно ввести глобализацию в рамки <цивилизации> и демократии?

Как вскоре станет ясно, перечисленные вопросы составляют суть множества споров и противоречий, возникающих в ходе дискуссий о глобализации и ее последствиях. Ниже речь пойдет о разных подходах к решению этих вопросов.

Дискуссии о глобализации

Для начала глобализацию можно представить как процесс расширения, углубления и ускорения мирового сотрудничества, затрагивающий все аспекты современной социальной жизни - от культурной до криминальной, от финансовой до духовной. То, что компьютерные программисты в Индии обслуживают в кратчайшие сроки и в реальном масштабе времени своих нанимателей в Европе и США или что маковые плантации в Бирме могут быть связаны с употреблением наркотиков в Берлине или Белфасте, все это примеры того, как благодаря современной глобализации сообщества, находящиеся в одном конце мира, подключаются к достижениям или событиям, происходящим на другом континенте. Однако признание данного факта не исключает различных точек зрения относительно того, каково наиболее адекватное концептуальное выражение глобализации, как охарактеризовать ее причинно-следственную динамику и ее структурные последствия, если они есть. Обсуждение этих вопросов получило широкий резонанс, и на сегодня можно выделить три школы, представителей которых мы назвали гиперглобалистами, скептиками и трансформистами. Каждая из этих школ, пытаясь понять и объяснить глобализацию, дает собственную оценку этому социальному феномену.
Для гиперглобалистов, например таких, как К. Омаэ, современная глобализация означает новую эру, отличительная черта которой состоит в том, что люди повсюду во все большей степени попадают в зависимость от порядков, царящих на мировом рынке (Ohmae, 1990; 1995). Скептики - например, П. Херст и Дж. Томпсон - напротив, доказывают, что глобализация - это на самом деле миф, за которым скрывается тот факт, что в рамках мирового хозяйства все более и более выделяются три основных региональных блока, где национальные правительства остаются очень сильными (Hirst and Thompson, 1996а; 1996b). Наконец, для трансформистов, главными фигурами среди которых являются Дж. Розенау и Э. Гидденс, современная глобализация представляется исторически беспрецедентной. С их точки зрения, государства и общества во всех уголках земного шара испытывают глубокие изменения по мере того, как пытаются адаптироваться к более связанному изнутри, но весьма изменчивому миру (Giddens, 1990, 1996; Rosenau, 1997).
Примечательно, что ни одна из этих трех школ не смыкается ни с одной традиционной идеологией и ни с одним традиционным воззрением. Так, внутри лагеря гиперглобалистов наряду с марксистскими можно обнаружить ортодоксально неолиберальные взгляды на глобализацию, а концепции скептиков включают в себя как консервативные, так и радикальные мнения о природе современной глобализации. Более того, в рамках каждой великой традиции социальных исследований - либеральной, консервативной и марксистской - нет единых представлений о глобализации как социально-экономическом феномене. Марксисты, объясняя глобализацию, обращаются к совершенно несовместимым понятиям, таким как, например, расширение монополии капиталистического империализма или, наоборот, радикально новая форма глобализированного капитализма (Callinicos et al., 1994; Gill, 1995; Amin, 1997). Аналогичным образом, вопреки своим явно ортодоксальным неолиберальным исходным позициям, Омаэ и Редвуд приходят к совершенно разным заключениям о динамике современной глобализации и чуть ли не противоположным ее оценкам (Ohmae, 1995; Redwood, 1993). Гиперглобалисты, скептики и трансформисты демонстрируют широкое разнообразие интеллектуальных подходов и нормативных оценок. И все же, несмотря на такое разнообразие, любая из этих перспектив отражает общую систему аргументов и заключений о глобализации с учетом ее
· концептуального оформления;
· причинной динамики;
· социально-экономических последствий;
· выводов, касающихся власти и управления;
· исторического пути развития.
Полезно подробнее рассмотреть наиболее типичные аргументы, выдвигаемые сторонниками разных подходов, поскольку это прольет свет на фундаментальные положения, находящиеся в центре споров о глобализации .

Аргументы гиперглобалистов

Для гиперглобалистов глобализация означает начало новой эпохи человеческой истории, когда <традиционные национальные государства становятся неестественными и даже невозможными коммерческими единицами мировой экономики> (Ohmae, 1995, р. 5; ср.: Wriston, 1992; Guehenno, 1995). Сторонники такого подхода используют преимущественно экономическую логику и, если они стоят на позициях неолиберализма, приветствуют возникновение единого мирового рынка и законов глобальной конкуренции как свидетельства человеческого прогресса. Гиперглобалисты доказывают, что экономическая глобализация влечет за собой <денационализацию> экономики путем установления транснациональных сетей производства, торговли и финансов. В этой экономике <без границ> национальным правительствам отводится роль чуть ли не <приводных ремней>, обслуживающих мировой капитал, или, главным образом, всего лишь посреднических институтов, обеспечивающих связь между все более крепнущими местными, региональными и глобальными механизма управления. Как пишет С. Стрейндж, <безликие силы мировых рынков ныне более могущественны, чем государства, которым якобы принадлежит высшая политическая власть: Уменьшение влияния государств находит отражение в том факте, что власть все больше переходит к другим институтам и объединениям, к местным и региональным органам> (Strange, 1996, p. 4; ср.: Reich, 1991). По мнению многих гиперглобалистов, экономическая глобализация порождает новые формы социальной организации, которые вытесняют и постепенно вытеснят национальные государства как первичные экономические и политические образования мирового сообщества.
Внутри этой схемы существует значительное нормативное расхождение между неолибералами, которые приветствуют победу автономии личности и законов рынка над государственной властью, с одной стороны, и радикалами или неомарксистами, для которых современная глобализация означает торжество деспотического глобального капитализма, - с другой (ср.: Ohmae, 1995; Greider, 1997). Но, несмотря идеологические разногласия, приверженцы данного подхода единодушны во мнении, что глобализация в первую очередь экономическое явление; что глобальная экономика все более интегрируется; что требования глобального капитала обязывают все правительства соблюдать неолиберальную экономическую дисциплину, так что политика является уже не <искусством возможного>, а лишь практическим навыком <рационального экономического управления>.
Кроме того, гиперглобалисты утверждают, что экономическая глобализация создает новый тип как победителей, так и терпящих поражение в глобальной экономике. Старое разделение на Север и Юг все в большей степени становится анахронизмом, а новое, охватывающее весь мир, разделение труда заменяет традиционную структуру <центр-периферия> на более сложное устройство экономической власти. На этом фоне правительства должны, тем не менее, <управлять> социальными последствиями глобализации или теми, кто, <оказавшись позади, стремится не столько получить шанс двигаться вперед, сколько удержать других> (Ohmae, 1995, р. 64). Однако они обязаны учитывать и то, что в такой ситуации демократические модели социальной защиты оказываются несостоятельными, а государственная политика, направленная на достижение всеобщего благосостояния, сводится на нет (J. Gray, 1998). Глобализацию связывают с растущей поляризацией между победителями и побежденными в глобальной экономике. Но так не должно быть, поскольку, как считают неолибералы, глобальное экономическое соперничество необязательно приводит к нулевым результатам. Определенные группы внутри страны могут быть бесцеремонно вытеснены в результате глобальной конкуренции, однако почти у всех стран есть относительное преимущество в производстве тех или иных товаров, что впоследствии может сыграть положительную роль. Неомарксисты и радикалы расценивают подобный оптимистический взгляд как необоснованный. Они убеждены, что глобальный капитализм создает и усиливает структурное неравенство как внутри отдельной страны, так и между странами. Но в конечном счете они разделяют вывод своих двойников неолибералов, - согласно которому традиционные методы социальной защиты становятся все более устаревшими и трудно выполнимыми.
Среди элит и <работников умственного труда> новой глобальной экономики возникла негласная межнациональная <классовая> лояльность, скрепленная идеологической привязанностью к неолиберальной экономической ортодоксии. У тех, кто в настоящее время становится маргиналом, всемирное распространение идеологии потребителя также вызывает новое ощущение идентичности, заменяющее традиционные культуры и стили жизни. Глобальное распространение либеральной демократии еще более укрепило ощущение возникающей глобальной цивилизации с ее универсальными стандартами экономической и политической организации. Этой <глобальной цивилизации> присущи собственные механизмы управления мировой экономикой, будь то Международный Валютный Фонд или законы мирового рынка, вследствие которых государства и народы во все большей степени оказываются в подчинении у новых публичных и частных - глобальных или региональных - властей (Gill, 1995; Ohmae, 1995; Strange, 1996; Cox, 1997). Соответственно, многие неолибералы рассматривают глобализацию как предвестие первой поистине глобальной цивилизации, тогда как для многих радикалов она представляет собой первую глобальную <рыночную цивилизацию> (Perlmutter, 1991; Gill, 1995; Greider, 1997).
Таким образом, возникновение глобальной экономики, зарождение всемирных институтов управления и повсеместное слияние культур гиперглобалисты интерпретируют как неоспоримое доказательство появления абсолютно нового мирового порядка, предвосхищающего конец национального государства (Luard, 1990; Ohmae, 1995; Albrow, 1996). Поскольку национальная экономика все в большей степени становится лишь ответвлением межнациональных и глобальных потоков, противостоящих национальной социально-экономической деятельности, полномочия и легитимность национального государства ставятся под вопрос: национальные правительства все менее способны контролировать то, что происходит внутри их собственных границ, или самостоятельно удовлетворять требования своих граждан. По мере того как институты глобального и местного управления претендуют на все большую роль, суверенитет и автономия государства все заметнее разрушаются. С другой стороны, условия, способствующие межнациональной кооперации народов, расширению глобальных инфраструктур коммуникации и более глубокому осознанию многочисленных общих интересов, никогда не были столь благоприятны. В связи с этим очевидно возникновение <глобального гражданского общества>.
Экономическая и политическая власть, с точки зрения гиперглобалистов, удачно денационализируются, и национальные государства, чего бы ни требовали интересы внутренней политики, все больше становятся <разновидностью переходной организации для управления экономическими процессами> (Ohmae, 1995, р. 149). На какую бы систему взглядов - либеральную, радикальную или социалистическую - ни опирались аргументы гиперглобалистов, все они рисуют глобализацию как нечто такое, что означает фундаментальную перестройку <структуры человеческого действия> (Albrow, 1996, р. 85).

Аргументы скептиков

Сравнивая статистические данные, которые начиная с XIX в., характеризуют мировые потоки товаров, инвестиций и рабочей силы, скептики приходят к выводу, что современный уровень экономической взаимозависимости не является беспрецедентным в истории. Для скептиков глобализация означает интегрированную мировую экономику, в которой преобладает <закон единой цены>, а история в лучшем случае подтверждает лишь углубление ее интернационализации, т.е. усиление взаимодействий между национальными по преимуществу экономиками (Hirst and Thompson, 1996b). Доказывая, что глобализация - это миф, скептики опираются на исключительно экономическое представление о глобализации, согласно которому она приравнивается в первую очередь к совершенно интегрированному мировому рынку. По их мнению, достигнутый ныне уровень экономической интеграции ниже этого <идеального типа> и менее значителен по сравнению с тем, что был в конце XIX в. (в эпоху классического Золотого Стандарта). Отсюда скептики вправе сделать вывод, что степень современной <глобализации> в целом преувеличена (Hirst, 1997). По этой причине они считают систему аргументов гиперглобалистов в корне несостоятельной и политически наивной, поскольку она недооценивает способность национальных правительств регулировать международную экономическую деятельность. Вне контроля со стороны национальных правительств, обеспечивающих экономическую либерализацию, эта деятельность была бы менее активной.
Большинство скептиков считает, что если текущие события о чем-то и свидетельствуют, так только о том, что экономическая активность подвергается значительной <регионализации> по мере того, как мировая экономика все больше сосредоточивается в рамках трех основных финансовых и торговых блоков, таких как Европа, Азиатско-Тихоокеанский регион и Северная Америка (Ruigrok and Tulder, 1995; Boyer and Drache, 1996; Hirst and Thompson, 1996b). Поэтому по сравнению с классической эпохой Золотого Стандарта сейчас мировая экономика гораздо менее интегрирована (Boyer and Drache, 1996; Hirst and Thompson, 1996a). Скептики воспринимают глобализацию и регионализацию как две противоположные тенденции. Д. Гордон и Л. Вейсс приходят к выводу, что по своему географическому охвату нынешняя международная экономика значительно менее глобальна, чем во времена мировых империй (Gordon, 1988; Weiss, 1988).
Скептики, кроме того, не разделяют мнения о том, что интернационализация предвосхищает возникновение нового мирового порядка, при котором государство будет играть более скромную роль. Они далеки от того, чтобы считать национальные правительства скованными требованиями международного права, и указывают на их растущую роль в регуляции и активном содействии экономической активности, пересекающей границы отдельных государств. Правительства - не пассивные жертвы интернационализации, а, напротив, ее главные архитекторы. Так, например, Р. Гилпин рассматривает интернационализацию в значительной степени как побочный продукт инициированного Соединенными Штатами многостороннего экономического порядка, который по окончании Второй мировой войны породил импульс к либерализации национальных экономик (Gilpin, 1987). А. Каллиникос и его соавторы, занимая совершенно иную позицию, объясняют недавнюю интенсификацию мировой торговли и зарубежных капиталовложений как новую фазу западного империализма, в которую глубоко вовлечены национальные правительства в качестве институтов власти монополистического капитала (Callinicos et al., 1994).
Несмотря на различия в акцентах, скептики едины во мнении, что, какими бы ни были направляющие силы интернационализации, она не сопровождается ликвидацией неравенства между Севером и Югом. Напротив, по мере того как торговые и инвестиционные потоки на богатом Севере усиливаются, исключая бóльшую часть остального земного шара, наблюдается рост экономической маргинализации многих государств <третьего мира> (Hirst and Thompson, 1996b). П. Кругман идет еще дальше: он подвергает сомнению распространенное представление о том, что возникает якобы новое международное разделение труда, при котором деиндустриализация на Севере может дойти до такой степени, что транснациональные корпорации будут экспортировать рабочую силу на Юг (Krugman, 1996). Точно так же У. Рейгрок и К. ван Талдер, Дж. Tомпсон и Дж. Аллен пытаются развеять <миф> о <глобальной корпорации>, выдвигая на первый план тот факт, что зарубежные инвестиционные потоки концентрируются в развитых капиталистических странах и регионах (Ruigrok and Tulder, 1995; Thompson and Allen, 1997). Таким образом, скептики, выдвигая свои аргументы, как правило, обходят вопрос о том, что интернационализация несет с собой глубокую или даже коренную реструктуризацию глобальных экономических отношений. В этом аспекте позиция скептиков является еще одним свидетельством того, насколько глубоко укоренились представления о неравенстве и иерархии в мировой экономике, которые в структурном отношении изменялись в течение прошлого века лишь в своих второстепенных аспектах.
Подобное неравенство, по мнению многих скептиков, способствует развитию фундаментализма и агрессивного национализма, что, в свою очередь, в большей степени, чем предрекаемое гиперглобалистами возникновение глобальной цивилизации, разделяет мир на цивилизационные блоки и культурные и этнические анклавы (Huntington, 1996). Таким образом, представления о культурной гомогенизации и глобальной культуре в еще больше степени являются мифами, развеивающимися под напором аргументации скептиков. К тому же увеличение глобального неравенства, реальная политика в области международных отношений и <конфликт цивилизаций> разоблачают иллюзорную природу <глобального правления>, поскольку управление мировым порядком остается - как это сложилось еще в XIX в. - главным образом в руках западных государств. В этом контексте скептики, как правило, понимают под глобальным правлением и экономической интернационализациией преимущественно западные проекты, поддерживать которые должен приоритет Запада в мировых делах. Как заметил однажды Э. Х. Карр, <международный порядок и "международная солидарность" всегда будут девизами тех, кто чувствует себя достаточно сильным, чтобы навязывать их другим> (Carr, 1981, р. 87).
В общем, скептики расходятся со всеми основными утверждениями гиперглобалистов, указывая на сравнительно более высокий уровень экономической взаимозависимости и более обширный географический охват мировой экономики в начале XX в. Они отвергают популярный <миф> о том, что власть национальных правительств или государственный суверенитет разрушены сегодня экономической интернационализацией или глобальным управлением (Krasner, 1993; 1995). Некоторые доказывают, что <глобализация> чаще все-таки отражает политически приемлемую подоплеку, необходимую для реализации непопулярных ортодоксальных неолиберальных экономических стратегий (Hirst, 1997). По мнению Л. Вейсса, Р. Шарпфа и К. Арминжена, происходящее в действительности опровергает распространенное представление о том, что в мировом масштабе имеет место конвергенция макроэкономики и политики благосостояния (Weiss, 1998; Scharpf, 1991; Armingeon, 1997). Если международные экономические условия могут ослаблять усилия правительств, то это ни в коем случае не означает, что они вообще лишаются возможности действовать. Интернационализация капитала, как утверждает Л. Вейсс, способна <не только ограничить имеющийся политический выбор, но и расширить его> (Weiss 1998, р. 184-186). Скептики стремятся разоблачить не предположение гиперглобалистов о том, что мир становится все более взаимосвязанным, а мифы, которые создаются вокруг глобализации.
Аргументы трансформистов

В основе аргументов трансформистов лежит убеждение в том, что на заре нового тысячелетия глобализация - это основная движущая сила, стоящая за бурными социальными, политическими и экономическими переменами, которые преобразуют форму современного общества и мирового порядка (Giddens, 1990; Scholte, 1993; Castells, 1996). По утверждению сторонников этой точки зрения, современные процессы глобализации исторически беспрецедентны. Правительства и общества на всем земном шаре вынуждены адаптироваться к миру, в котором нет больше четкого разделения между международными и <доместикальными>, внешними и внутренними делами (Rosenau, 1990; Cammilleri and Falk, 1992; Ruggie, 1993; Linklater and MacMillan, 1995; Sassen, 1996). Для Дж. Розенау рост <интерместикальных> проблем ведет к установлению <новой границы>, расширяющей политическое, экономическое и социальное пространство, на котором решаются судьбы обществ и сообществ (Rosenau, 1997, р. 4-5). В этом отношении глобализация рассматривается как мощная трансформирующая сила, ответственная за <всестороннее перетряхивание> (shake-out) обществ, экономики, институтов и мирового порядка (Giddens, 1996).
Однако, по мнению трансформистов, направленность этого <перетряхивания> остается неопределенной, поскольку глобализация понимается ими как случайный по своей сути исторический процесс, полный противоречий (Mann, 1997). Предметом спора является динамическое и незавершенное представление о том, могла ли глобализация быть руководящей силой, и о том, какой тип мирового порядка она могла бы предвосхитить. В отличие от скептиков и гиперглобалистов, трансформисты не пытаются предугадать будущий путь развития глобализации. Не стремятся они и оценить настоящее по сравнению с неким отдельным, фиксированным, идеальным типом <глобализированного мира>, будь то глобальный рынок или глобальная цивилизация. Более того, трансформистский подход придает особое значение глобализации как длительному историческому процессу, который отмечен противоречиями и в значительной мере сформирован ситуативными факторами.
Тем не менее подобная осмотрительность относительно будущего глобализации сочетается у них с убеждением, что современные образцы глобальных экономических, военных, технологических, экологических, миграционных, политических и культурных потоков исторически беспрецедентны. Как выразился Т. Нироп, <фактически все страны мира если не на всей своей территории и не во всех сегментах их социальной структуры, то в том или ином отношении являются теперь функциональной частью этой большой системы> (Nierop, 1994, p. 171). Но существование единой глобальной системы не принимается как доказательство глобального сближения или появления единого мирового сообщества. Напротив, для трансформистов глобализация связана с новыми моделями глобальной стратификации, в которых одни государства, общества и сообщества все более и более опутываются <глобальным порядком>, в то время как другие все более и более оттесняются на второй план.
Считается, что новое распределение глобальных властных отношений кристаллизуется по мере того, как деление на Север и Юг стремительно уступает дорогу новому международному разделению труда, при котором <знакомая иерархическая пирамида центр-периферия оказывается уже не географическим, а социальным аспектом мировой экономики> (Hoogvelt, 1997, p. XII). Говорить о Севере и Юге, о <первом мире> и <третьем мире> - значит не замечать тот факт, что глобализация переиначила традиционные способы классификации стран, создав новые иерархии, которые пронизывают все общества и регионы мира. Север и Юг, <первый мир> и <третий мир> больше не <где-то там>, они сцеплены друг с другом во всех крупных городах мира. Если традиционная модель мировой социальной структуры похожа на пирамиду с небольшой верхней частью и широким массивным основанием, то глобальную социальную структуру можно рассматривать как трехъярусное образование из концентрических кругов, каждый из которых пересекает национальные границы, представляя соответственно элиты, электорат и маргиналов (Hoogvelt, 1997).
Новые модели глобальной стратификации связаны с растущей детерриториализацией экономической активности, тогда как производство и финансы все в большей степени становятся глобальными и транснациональными. Опираясь на несколько иные основания, М. Кастельс и Дж. Рагги доказывают, что национальная экономика перестраивается в ходе экономической глобализации таким образом, что национальное экономическое пространство перестает совпадать с территориальными границами государства (Castells, 1996; Ruggie, 1996). В этой глобализирующейся экономике системы межнационального производства, обмена и финансов еще теснее сплетают друг с другом судьбы сообществ и хозяйств, находящихся на разных континентах.
По существу, доводы трансформистов сводятся к тому, что современная глобализация перестраивает или <переиначивает> власть, функции и полномочия национальных правительств. Не оспаривая того, что государство все еще остается основным законным претендентом на обладание <действенной верховной властью над тем, что происходит в пределах его собственных границ>, трансформисты доказывают, что эта власть в той или иной мере сочетается с растущей юрисдикцией институтов международного правления и давлением международного права, равно как и с проистекающими отсюда обязанностями. Это особенно проявляется в странах ЕС, где суверенная власть разделена между интернациональными, национальными и местными органами, а также в деятельности Всемирной торговой организации (ВТО) (Goodman, 1997). Тем не менее даже там, где суверенитет государства еще не затронут, оно больше не обладает (если вообще когда-либо обладало) исключительным правом распоряжаться тем, что происходит в пределах его собственных территориальных границ. Комплексные глобальные системы, от финансовых до экологических, связывают судьбу сообществ в одном регионе с судьбами сообществ в других регионах мира. Кроме того, глобальные транспортные и коммуникационные инфраструктуры поддерживают новые формы экономической и социальной организации, которые пересекают национальные границы без какого-либо последующего снижения эффективности или контроля. Местонахождение власти и субъекты власти могут оказаться как в буквальном, так и метафорическом смысле слова по разные стороны океана. В таких условиях понятие национального государства как самоуправляемой, автономной единицы, по-видимому, в большей степени является нормативным требованием, нежели дескриптивным утверждением. В наше время институт территориально ограниченной суверенной власти на фоне транснациональной организации многих аспектов современной экономической и социальной жизни воспринимается как нечто аномальное (Sandel, 1996). Таким образом, глобализация ассоциируется с трансформацией, или, если воспользоваться термином Дж. Рагги (Ruggie), с <разрывом> связи между суверенитетом, территориальностью и государственной властью (Ruggie, 1993; Sassen, 1996).
Конечно, немногие государства когда-либо обладали полной или абсолютной властью в пределах своих собственных территориальных границ, о чем свидетельствует хотя бы практика дипломатического иммунитета (Sassen, 1996). Разумеется, практика суверенной государственности, в противоположность доктрине, всегда быстро адаптировалась к изменяющейся исторической реальности (Murphy, 1996). Доказывая, что глобализация преобразовывает или перестраивает власть и авторитет национальных правительств, трансформационисты отвергают как рассуждения гиперглобалистов о конце суверенного национального государства, так и утверждение скептиков о том, что <изменилось не слишком многое>. Вместо этого они утверждают, что новый <режим суверенитета> заменяет традиционные концепции государственности как абсолютной, неделимой, территориально замкнутой общественной власти, следящий за соблюдением правил игры с нулевой суммой (Held, 1991). Соответственно, они полагают, что суверенитет сегодня лучше всего понимать <не столько как территориально ограничивающий барьер, как переговорный инструмент, необходимый для проведения политики, для которой характерны сегодня сложные межнациональные отношения> (Keohane, 1995).
Не стоит, конечно, доказывать, что сегодня территориальные границы не имеют прежнего политического, военного или даже символического значения, надо скорее полагать, что, хотя в современной жизни они и признаются в качестве главных пространственных маркеров, в эпоху интенсивной глобализации они становятся все более спорными. Таким образом, суверенитет, государственная власть и территориальность состоят сегодня в более сложных отношениях друг с другом, чем в ту эпоху, когда формировалось современное национальное государство. Разумеется, трансформационисты доказывают, что глобализация связана не только с новым <режимом суверенитета>, но также с возникновением полновластных нетерриториальных форм экономической и политической организации в глобальной сфере, таких как транснациональные корпорации, транснациональные общественные движения, интернациональные органы регулирования и т. д. В этом смысле мировой порядок не может более восприниматься как вращающийся только вокруг государств или даже как в первую очередь управляемый государством, поскольку власть все более и более распределяется между общественными и частными органами на местных, национальных, региональных и глобальных уровнях. Национальные государства не являются отныне единственными центрами или главными формами правления или органами власти в мире (Rosenau, 1997).
В условиях меняющегося глобального порядка формы и функции государства должны адаптироваться к нему, а правительства находить соответствующие стратегии для налаживания связи с глобализирующимся миром. Существуют разного рода стратегии, начиная с модели неолиберального минимального государства и заканчивая моделями государства-наблюдателя (правительство как главный покровитель экономической экспансии) и государства-катализатора (правительство как координатор коллективных действий). Кроме того, правительства стали в большей степени считаться с окружающим миром, стараясь следовать совместно выработанным стратегиям и создавая международные механизмы регулирования, чтобы более эффективно решать растущую массу проблем, которые регулярно всплывают на поверхность, когда речь заходит о внутренней ситуации национальных государств. Это обстоятельство в большей мере, чем глобализация, грозящая <концом государству>, способствовало появлению адаптивной стратегии и в каком-то смысле активизации деятельности государства. Соответственно, власть национальных правительств не обязательно уменьшается в результате процесса глобализации, напротив, власть преобразуется и реструктуризируется, приспосабливаясь к возрастающей сложности процессов управления в более взаимосвязанном мире (Rosenau, 1997).
Приведенные выше преобладающие точки зрения в спорах о глобализации обобщены в таблице 1.1. Чтобы подняться над спорами между этими подходами, необходима модель исследования, дающая возможность оценить принципиальные утверждения каждого из них. Но, чтобы создать такую модель, в качестве первоначального условия требуется понимание тех ошибочных направлений, по поводу которых и ведется спор. Вопросы, возникающие в ходе этих дебатов, заставляют задуматься о том, каким образом глобализация может быть концептуально выражена и каковы конкретные основания для продолжения обсуждения.

Источники спора в обсуждениях глобализации

Главным источником спора между существующими подходами к глобализации является пять принципиальных вопросов. Вопросы эти суть следующие:
· общая концепция глобализации,
· ее причинная обусловленность,
· периодизация,
· воздействия,
· пути развития глобализации.
В результате исследования каждого из этих вопросов постепенно будет вырисовываться картина, которая поможет нам выйти за пределы дебатов между тремя подходами, которые в общих чертах были обрисованы выше.

Общая концепция глобализации

Как скептики, так и гиперглобалисты, как правило, опираются на такую концепцию глобализации, согласно которой она заранее представляется как исключительное состояние или конец государства, т. е. полностью интегрированный глобальный рынок с одинаковым уровня цен и тарифов. Соответственно, современные образцы экономической глобализации оцениваются, как уже ранее отмечалось, в зависимости того, насколько они соответствуют этому идеальному типу (Berger and Dore, 1996; Hirst and Thompson, 1996b). Но даже по своей внутренней логике этот подход оказывается ущербным, поскольку нет никакой априорной причины предполагать, что мировой рынок должен обязательно быть более <конкурентным>, чем какие бы то ни было национальные рынки. Возможно, национальным рынкам и не хватает абсолютной конкурентности, но это все равно не мешает экономистам квалифицировать их именно как рынки, хотя и с различными типами недостатков. Мировые рынки, как и внутренние рынки, также могут иметь недостатки.
Кроме того, такого рода подход к глобализации позиции <идеального типа> чрезмерно телеологичен и эмпиричен: он неприемлемо телеологичен, поскольку настоящее интерпретируется (и, очевидно, должно интерпретироваться) как очередная ступень в процессе некоего линейного движения вперед к заданному будущему конечному состоянию, несмотря на то, что не существует логических или эмпирических причин предполагать, что глобализация - более, чем индустриализация или демократизация - имеет единственное зафиксированное конечное состояние; и неприемлемо эмпиричен по той причине, что статистические данные о глобальных тенденциях привлекаются только для того, чтобы подтвердить, квалифицировать или отвергнуть систему тезисов о глобализации, несмотря даже на то, что такая методология может породить значительные затруднения (Ohmae, 1990; R. J. B. Jones, 1995; Hirst and Thompson, 1996b). Например, тот факт, что большее количество людей в мире говорит на китайском (или его диалектах), чем на английском языке, как на своем основном языке, не обязательно подтверждает тезис о том, что китайский является глобальным языком.
Подобным образом, даже если можно было бы утверждать, что торговые коэффициенты валового национального продукта западных стран в 90-е гг. XIX в. были такими же или даже выше, чем на протяжении 90-х гг. ХХ в., это само по себе мало что даст для понимания социальной и политической роли торговли в каждом из этих периодов. Делая заключения о, казалось бы, явных глобальных тенденциях, необходимо проявлять чрезвычайную внимательность и теоретическую осторожность. Любой убедительный подход к глобализации должен взвешивать значимость соответствующих данных качественного характера и выводов, которые являются результатом их интерпретации.
Социально-исторические подходы к изучению глобализации расценивают ее как процесс, у которого нет строго фиксированного или определенного исторического <назначения>, будь то полностью интегрированный мировой рынок, глобальное общество или глобальная цивилизация (Giddens, 1990; Geyer and Bright, 1995; Rosenau, 1997). Нет ни малейшего априорного основания полагать, что глобализация должна развиваться в одном-единственном направлении или что она может пониматься лишь в связи с единственным идеальным требованием (в совершенстве отрегулированными мировыми рынками). Соответственно, для таких трансформационистов глобализация представляет собой скорее случайный и открытый исторический процесс, который несовместим с ортодоксальными линейными моделями социального изменения (ср. Graham, 1997). Более того, сторонники такого подхода, как правило, также скептически относятся к мнению, что только доказательства количественного характера могут подтвердить или опровергнуть <реальность> глобализации, так как они заинтересованы в тех качественных сдвигах, которые он может породить в природе обществ и власти, сдвигах, которые лишь в редких случаях полностью охватываются статистическими данными.
Вопрос о том, следует ли понимать глобализацию в единых или дифференцированных категориях, связан с проблемой глобализации как исторического процесса. Бóльшая часть литературы, написанной скептиками и гиперглобалистами, направлена на то, чтобы представить глобализацию в значительной степени как процесс, затрагивающий какую-то одну сторону жизни - чаще экономическую или культурную (Ohmae, 1990; Robertson, 1992; Krasner, 1993; Boyer and Drache, 1996; Cox, 1996; Hirst and Thompson, 1996b; Huntington, 1996; Strange, 1996; Burbach et al., 1997). Однако, чтобы представить ее таким образом, приходится игнорировать процессы глобализации, происходящие в других аспектах социальной жизни, - от политических до культурных. В этом смысле глобализацию лучше было бы понимать как глубоко дифференцированный процесс, который находит свое выражение во всех ключевых областях социальной деятельности (включая политическую, военную, законодательную, экологическую, криминальную и т. д.). Совершенно не понятно, почему следует полагать, что это чисто экономический или культурный феномен (Giddens, 1991; Axford, 1995; Albrow, 1996). Соответственно, описания глобализации, допускающие, что это процесс дифференцированный, могут оказаться более приемлемыми при объяснении ее форм и динамики по сравнению с теми подходами, которые этой дифференциации не замечают.

Причинная обусловленность глобализации

Одним из главных спорных вопросов, когда речь заходит о глобализации, является вопрос о ее причинной обусловленности: что управляет процессом глобализации? Существующие подходы, которые предлагают ответ на этот вопрос, как правило, сводятся к двум способам объяснения: одни выдвигают единственную или основную движущую причину, например капитализм или технологические изменения; другие объясняют глобализацию как результат совместного действия ряда факторов, таких как технологические изменения, рыночные силы, идеология и политические изменения. Проще говоря, различие между ними на самом деле состоит в их приверженности к монокаузальному или мультикаузальному подходу к процессу глобализации. Несмотря на то, что в большей части существующей литературы, как правило, предпринимаются попытки соединить глобализацию и распространение законов рынков или капитализма, такой подход тоже вызвал серьезную критику, суть которой сводится к тому, что подобного рода объяснение является чересчур редукционистским. В качестве ответа на эту критику был сделан ряд серьезных попыток разработать более полное объяснение глобализации, которое выдвинуло бы на первый план сложное пересечение многочисленных движущих сил, охватывающих экономические, технологические, культурные и политические изменения (Giddens, 1990; Robertson, 1992; Scholte, 1993; Axford, 1995; Albrow, 1996; Rosenau, 1990; 1997). Любая убедительная версия современной глобализации не может обойти основной вопрос ее причинной обусловленности и поэтому должна предложить свой четкий ответ на этот вопрос.
Но разногласия по поводу скрытых причин глобализации связаны с более широкими проблемами современности (Giddens, 1991; Robertson, 1992; Albrow, 1996; Connolly, 1996). Для одних глобализация - это просто распространение по всему миру достижений современной западной цивилизации, так сказать вестернизация. Теория мировых систем, например, приравнивает глобализацию к распространению западного капитализма и западных институтов (Amin, 1996; Benton, 1996). Другие, напротив, проводят различия между вестернизацией и глобализацией и отвергают представление, согласно которому то и другое являются синонимами (Giddens, 1990). На карту в этом обсуждении поставлен достаточно фундаментальный вопрос: должно ли понимать сегодня глобализацию как нечто большее, нежели только расширение сферы влияния и могущества Запада. Никакой убедительный анализ глобализации не может избежать столкновения с этим вопросом.

Периодизация

Любая попытка дать простое <описание> современной глобализации обязательно - в явном или неявном виде - опирается на тот или иной тип исторического изложения. Такие изложения, будь то грандиозные исследования цивилизаций или мировой истории, имеют существенное значение для того, какие выводы могут быть сделаны относительно исторически уникальных либо характерных черт современной глобализации (Mazlish and Buultjens, 1993; Geyer and Bright, 1995). В частности, от той или иной периодизации всемирной истории существенным образом зависят те выводы, к каким приходят в результате любого исторического исследования, особенно если речь идет о том, что является новым в современной глобализации. Ясно, что при ответе на этот вопрос важное значение имеет то обстоятельство, что хронологически понимается под современной глобализацией: послевоенное время, эпоха, берущая начало в 70-х гг. ХХ в., или ХХ в. в целом.
Недавно произведенные исторические исследования мировых систем и образцов взаимодействия цивилизаций подвергают сомнению общепринятую точку зрения, согласно которой глобализация прежде всего - явление современного периода (McNeill, 1995; Roudometof and Robertson, 1995; Bentley, 1996; Frank and Gills, 1996). Факт существования мировых религий и торговых сетей Средневековья заставляет внимательнее отнестись к идее о том, что глобализация - это процесс, который имеет длительную историю. Это означает, что при любой попытке объяснения новых черт современной глобализации следует выходить за пределы современной эпохи. Но для этого необходима какая-то аналитическая схема, дающая основания для противопоставления и сравнения различных стадий или исторических форм глобализации на протяжении того периода, который французский историк Ф. Бродель называет как longue durée - т.е. отрезок времени, охватывающий скорее столетия, нежели десятилетия (Helleiner, 1997).

Воздействия глобализации

Существует обширная литература, рассматривающая экономическую глобализацию как преемницу социальной демократии и современного государства всеобщего благоденствия (Garrett and Lange, 1991; Banuri and Schor, 1992; Gill, 1995; Amin, 1996; J. Gray, 1996; Cox, 1997). Согласно этому подходу, глобальные и противоречащие друг другу тенденции вынудили правительства сократить государственные расходы и вмешательство; ибо направленность давления, оказываемого этими тенденциями на правительства всех стран, несмотря на различие между ними, была одной и той же. В основе этого тезиса лежит детерминистская концепция глобализации как <железной клетки>, вынуждающей правительства подчиняться глобальной финансовой дисциплине, строго ограничивающей сферу действия прогрессивной политики и подрывающей социальное равновесие, на котором после Второй мировой войны было построено государство всеобщего благосостояния. Таким образом, экономические и внутриполитические стратегии западных стран, по-видимому, сближались друг с другом независимо от идеологии официальных правительств.
В вопиющее противоречие с этим тезисом вступает целый ряд недавно проведенных исследований, которые заставляют серьезно усомниться в том, что глобализация буквально-таки <парализует> экономическую политику, проводимую национальными правительствами (Scharpf, 1991; R. J. B. Jones, 1995; Ruigrok and Tulder, 1995; Hirst and Thompson, 1996b). Как замечают Г. Милнер и Р. Кохан, <воздействие мировой экономики на страны, которые открыты ее влиянию, по-видимому, является неодинаковым> (Milner and Keohane, 1996, р. 14). Такие исследования добились значительного успеха в плане понимания того, какое социальное и политическое воздействие оказывает глобализация на внутренние институциональные структуры, государственные cтратегии и положение страны в общей глобальной иерархии (Hurrell and Woods, 1995; Frieden and Rogowski, 1996; Garrett and Lange, 1996). Кроме того, некоторые авторы внесли существенный вклад в понимание способов, какими государства и народы оказывают сопротивление процессу глобализации (Geyer and Bright, 1995; Frieden and Rogowski, 1996; Burbach et al., 1997). Подобного рода исследования подтверждают необходимость создания комплексной типологии влияния глобализации на национальную экономику и политику, типологию, предусматривающую различные последствия глобализации и способы, которыми ею управляют, пытаются ей противостоять и оказывают сопротивление (Axford, 1995).

Пути развития

Каждая из названных выше трех <школ>, принимающих участие в дискуссиях о глобализации, опирается на определенные представления о динамике и направлении глобальных изменений. Это дает возможность построить обобщенную модель глобализации, благодаря чему складывается мнение о ней как об историческом процессе. В этом отношении гиперглобалисты склонны представлять глобализацию как извечный процесс мировой интеграции (Ohmae, 1995; R. P. Clark, 1997). Такой подход нередко связан с линейным взглядом на исторические изменения; глобализация молчаливо отождествляется с относительно плавным ходом человеческого прогресса. По сравнению с гиперглобалистами скептики, как правило, представляют себе глобализацию как процесс, в котором акцентируются как ее характерные стадии, так и повторяющиеся черты. Отчасти по этой причине скептики затрудняются дать оценку современной глобализации по сравнению с предшествующими историческими периодами, особенно по сравнению с последними десятилетиями XIX в., которые они считают <золотым веком> глобальной взаимозависимости (R. J. B. Jones, 1995; Hirst and Thompson, 1996b).
Ни одна из этих моделей исторического изменения не находит поддержки в лагере трансформационистов, так как они представляют себе историю как процесс, отмеченный драматическими переворотами или резкими изменениями. Подобный взгляд подчеркивает непредсказуемость истории и то обстоятельство, что эпохальные изменения являются результатом совместного действия определенных исторических условий и определенных социальных сил. Этим и объясняется склонность трансформационистов описывать процесс глобализации как случайный и противоречивый. Согласно их системе аргументов, глобализация воздействует на мировые сообщества наподобие <тяни-толкая>: она разделяет их в той же мере, в какой и объединяет, порождает как сотрудничество между ними, так и конфликты; унифицирует их, равно как и способствует росту партикуляризма. Таким образом, направление процессов глобальных изменений в значительной степени неопределенно и неясно (Rosenau, 1997).
Очевидно, что попытка создать аналитическую схему, которая вывела бы дискуссии о глобализации за пределы их нынешней интеллектуальной ограниченности, должна в первую очередь учитывать те пять основных спорных вопросов, которые были описаны выше. Любая более или менее приемлемая оценка глобализации должна включать в себя: ее концептуальное осмысление, правдоподобное изложение причинной логики, четкую историческую периодизацию, убедительную детализацию воздействий и предполагаемые пути развития самого процесса. Решение перечисленных проблем и является основной задачей при создании новых концепций глобализации.
Решению этих задач и посвящены нижеследующие главы; и мы еще раз вернемся к ним в заключении. А теперь обратимся непосредственно к первому из этих вопросов - о природе и форме глобализации - и попытаемся дать на него ответ.

1
ТЕРРИТОРИАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО И ГЛОБАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА

Цель этой главы – описание исторических форм политической глобализации, т. е. процесса распространения политического господства, полномочий и форм правления. В этой главе (без объяснения причин, которые будут предъявлены позднее) показано, что самые ранние стадии политический глобализации сопровождались медленным и в значительной степени случайным развитием территориальной политики. Появление современного национального государства и объединение всех цивилизаций в рамках межгосударственной системы, тем не менее, оставило мир, разделенным на свои и чужие сферы, организованные по-своему, – «внутренний мир» территориально ограниченной национальной политики и «внешний мир» дипломатии, войн и проблем безопасности. Эти сферы, ни в коем случае не будучи непроницаемо изолированными, стали основанием, на котором современные национальные государства создали свои политические, правовые и социальные институты. С начала ХХ в. это деление стало более условным, и постепенно размывалось региональными и глобальными потоками и процессами. Для современной эпохи характерно разрушение территориальной политики, правления и руководства, хотя наряду с этим становятся очевидными новые формы организации территории, такие как регионализм.
Глава состоит их шести разделов. В первом разделе исследуются меняющиеся формы политического правления и, в частности, возникновение современного национального государства. Во втором разделе рассматривается усиление транснациональных и межправительственных политических процессов и проблем. В третьем разделе наше внимание сосредоточено на развитии международных механизмов, институтов и правил принятия политических решений, которые порождают новые формы глобального и регионального правления. Основные исторические формы современной политической глобализации в обобщенном виде представлены в четвертом разделе. В пятом разделе сделан обзор разнообразных способов вовлечения каждой из шести выбранных нами стран в глобальные процессы. В шестом, заключительном разделе, исследуется влияние меняющихся форм политической глобализации на характер государственного суверенитета, автономии и ответственности.

1.1. От империй до современных национальных государств

Общепризнанные политические карты современного мира свидетельствуют о весьма своеобразной концепции, лежащей в основе географического распределения политической власти, поскольку существуют четко обозначенные территории, на которых располагаются отдельного государства, обладающие границами признанными международным сообществом. Только приполярные области, находятся, по-видимому, за пределами этого лоскутного одеяла, хотя некоторые карты фиксируют претензии некоторых государств и на эти области. На рубеже I тыс. н. э. подобная картография показалась бы странной и непостижимой. Люди того времени, с их ограниченными познаниями в области картографии, которыми располагали даже самые космополитические цивилизации, были бы ошеломлены обилием подробностей сегодняшней карты мира. Существование других континентов – Америки и Австралии, – изолированных от Евразии и Африки, удивило бы жителей каждого из этих материков. Имей они хоть малое представление о легкости и скорости путешествии и степень взаимосвязей и обмена между регионами в современном мире, они пришли в настоящее изумление.
В начале II тыс. н. э. мировые цивилизации развивались в относительной изоляции. Наиболее глубоко укоренившиеся древние цивилизации, особенно китайская, японская и исламская, были совершенно «оторванными мирами» (Femández-Armesto, 1995, ch. 1). Несмотря на то, что они были, конечно же, высоко развитыми и во многих отношениях сложными в культурном отношении мирами, у них был сравнительно слабый контакт друг с другом, хотя нельзя сказать, что между ними не было никаких прямых контактов (Mann, 1986; Watson, 1992; Fernàndez-Armesto, 1995; Ferro, 1997). Например, торговля между странами разных культур и цивилизаций превращала экономические достижения той или иной из них в общее достояние, способствуя в то же время распространению идей и технологического опыта. Широко распростертые торговые связи нередко соединяли древние цивилизации в большие причинно-следственные петли (см. далее гл. 3 и 4; Abu-Lughod, 1989). Один из наиболее замечательных тому примеров – развитие китайских океанских флотилий которые уже в XIII в., могли преодолевать огромные морские просторы, благодаря чему стала возможной торговля предметами роскоши, такими как шелк, серебро и домашние туфли, с Индией, Западной Азией и Восточной Африкой (Kennedy, 1988, p. 7; см. также ниже, гл. 3). Но, несмотря на эти случаи взаимообмена, древние цивилизации развивались главным образом под воздействием внутренних сил и причин; они оставались изолированными и в значительной степени автономными цивилизациями, оформленными в виде имперский, власть которых распространялась население, разбросанное по обширным территориям (Fernández-Armesto, 1995, гл. 1).

1.1.1.Ранние государственные формы: изменяющийся охват политического правления

Ранние имперские системы

Имперские системы или империи, отличавшиеся своими размерами и величием, доминировали в истории государственного образования на протяжении столетий. Некоторые из них, особенно Китайская, сохраняли одни и те же институциональные формы на протяжении длительных периодов. Чтобы обеспечить свою сохранность, они должны были накапливать и сосредотачивать средства принуждения – прежде всего, вооруженные силы, находящиеся в состоянии боеготовности. Когда эти средства приходили в упадок, имперские системы распадались. Все «традиционные» империи развились в результате расширения зоны власти, ограниченной сначала довольно узкими пределами государственных границ. Более того, наращивание военной мощи было главным условием для установления и удержания территориальных рубежей, хотя последние, как правило, постоянно изменялись и переносились согласно договорам или в результате восстаний и вторжений (Giddens, 1985, р. 80-81).
Хотя по территориям империй нередко проходили тянувшимися на далекие расстояния торговыми пути, их экономические потребности в значительной степени удовлетворялись за счет сбора дани, часть которой шла на то, чтобы откупиться от соседей, угрожающих нападением, если военная мощи не хватало для его отражения. Податная система обеспечивала существование императора, его административного аппарата и армии. Но сколь бы ни велика была мощь империй по сравнению с другими государственными устройствами, они могли поддерживать лишь весьма ограниченную административную власть. Империи охватывали области, населенные множеством племен и народов, которые сильно отличались друг от друга своими культурами. Над империями властвовали, но ими не управляли; то есть императоры господствовали над ограниченным социальным и географическим пространством, но испытывали недостаток административных средств – институтов, организаций, информации, персонала и т. д., – чтобы создать эффективно действующую администрацию на всех территориях, которых они считали своей собственностью. Даже при наличии сильной политической власти пространственная сфера ее досягаемости нередко оказывалась весьма ограниченной. Тем не менее, посредством заключения династических браков, культурной или религиозной ассимиляции, происходившей между приближенными императора и местной элитой, связи расширялись и увеличивали сферу досягаемости имперской власти (см. гл. 7). Имперская администрация сама занималась интригами и устраивала конфликты между господствующими слоями или классами местных городских центров; другим главным механизмом объединения и интеграции народов и территорий была военная сила. И хотя эта сила часто оказывалась эффективной, ее значение не следует преувеличивать. Так, численность, мобильность и боеготовность воинских подразделений зависели от наличия воды и местных урожаев, которые можно было бы грабить. Армии зависели от сельской местности и не могли передвигаться быстрее, нежели чем за день могут пройти люди, нагруженные пищевыми запасами.
Нанесение границ таких государств на современную географическую карту сталкивается со значительными трудностями. Во-первых, зоны досягаемости военной мощи и политической власти не совпадали друг с другом. Большинство империй могли перебрасывать вооруженные силы и распространять свою военную угрозу на более далекие расстояния, чем те, в пределах которых они могли установить свою политическую власть и наладить административный контроль. Да и сами зоны действия политической власти и зоны контроля территориально не совпадали друг с другом. Политический контроль зависел от транспортных путей; как правило, он был лучше налажен вблизи основных дорог и рек, а чем дальше от них, тем он был слабее. Кроме того, он изменялся с появлением альтернативных центров власти в пределах одной и той же территорий и зависел от частично совпадавших друг другом требований, которые предъявляли к законной власти теократические институты и местные аристократии. К тому же, по мере того, как военная и политическая сила государства на периферии их владений становилась слабее, она могла частично переплетаться с местными системами политического правления или периферийными системами других империй. В этих приграничных областях, несмотря на незыблемость установленные границ, местные политические традиции и традиции сопредельных империй начинали постепенно приходить к общему знаменателю и со временем менялись.
В следующем разделе мы опишем некоторые из ключевых процессов, в результате которых эти древние изолированные и многообразные миры постепенно изменялись и были, в конце концов, заменены европейскими политическими и экономическими структурами – структурами, которые породили весьма своеобразную концепцию политического правления и политического сообщества, позднее целиком поглотившую политическое воображение.

Системы разделения власти в средневековой Европе

Основные государственные образования, возникшие на европейской территории тысячу лет назад – такие как, скажем, королевство Франция, Германская империя, княжество Польское, – способствовали, по видимости, преодолению территориальной раздробленности и разрозненности политического ландшафта. Те, кто становились господами на этих территориях, добивались этого, прежде всего, как победители в войне и завоеватели, захватившие право собирать дань и взимать налоги; они были далеки от мысли стать главами государств, управляющими точно обозначенными территориями и народами (Tilly, 1990, p. 38-39). Если вообще можно говорить о политическом строе Европы того времени, то следует отметить, что для него характерны были родственные узы и взаимные обязательства, а также территории, раздробленные на множество небольших автономных единиц (Poggi, 1978, р. 27). Политическая власть, как правило, носила локальной и персональной характер, образуя мир «взаимных претензий и взаимодействующих сил» (Р. Anderson, 1974a, р. 149). Некоторые из этих претензий и сил конфликтовали между собой. Принцип территориального политического правления еще не превалировал над другими принципами политического порядка и, соответственно, ни правитель, ни государство не были суверенны, т. е. не являлись верховной властью на данной территории и по отношению к данному населению (Bull, 1977, p. 254). Несмотря на это обстоятельство, войны и напряженные отношения были довольно частыми явлениями.
В экономической жизни средневековой Европы преобладало сельское хозяйство, и любой излишек, появлявшийся в хозяйстве, становился яблоком раздора. Успех в деле изъятия этих излишков и создавал основу для захвата и удержания политической власти. Зоны действия власти, расширяясь, превращались в королевства, княжества, герцогства и прочие государственные структуры. Эта властная структура впоследствии усложнилась, когда возникли альтернативные им политические структуры в мелких и крупных городах. Города и федерации городов зависели от торговли и ремесленного производства, и нередко имели свои собственные средства и автономные системы управления, закрепленные за ними законодательным путем. Самыми известными были итальянские города-государства, однако, по всей Европе было разбросано множество городских центров, заявлявших свои претензии на политическую самостоятельность. Тем не менее, нигде – во всей структуре феодальных отношений, характерных для сельской местности, – они не были единственной и основной формой правления и политического контроля. Ибо в средневековую «Европу» точнее было бы называть «Латинским христианством», а единство этому христианскому миру придавали папство и Священная Римская Империя. К последней относились как к «организации международного христианского сообщества» (Bull, 1977, p. 27). Ибо прежде всего это сообщество было христианским, оно обращалось к Богу для получения полномочий при решении споров и конфликтов; его основной политической отправной точкой была религиозная доктрина, и исходило оно из предположениях об универсальной природе человеческой общности.

Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: ГЛОБАЛЬНЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ


Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.