Различение правовой эмотивности (права) и нормативной рациональности (закона)

Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.

NEW ФИЛОСОФИЯ


ФИЛОСОФИЯ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ФИЛОСОФИЯ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему Различение правовой эмотивности (права) и нормативной рациональности (закона). Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Публикатор:
Опубликовано в библиотеке: 2005-02-17

С.Н. Попов
Различение правовой эмотивности (права) и нормативной рациональности (закона)

--------------------------------------------------------------------------------

И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права…
А.С. Пушкин
Проблема соотношения права и закона имеет продолжительную историю, существовавшую еще на уровне мифологического мировоззрения, перед тем как стать философско-правовой. В нашей интерпретации данная проблема предстает как проблема различения правовой эмотивности (эмоциональности) и нормативной рациональности. Чтобы не повторять выводов наших работ, посвященных исследованию общей эмотивности и правовых феноменов, здесь достаточно воспроизвести определение правовой эмотивности.

Правовая эмотивностъ (правовая эмоция) – это феномен переживания, вызванный потребностью в социальной безопасности личности как социально трансформированный базовый змоциоподобный драйв безопасности (избегания боли), получающий на вербальном уровне наименование право. Трансформация названного драйва, порождающая правовую эмотивность, вызвана тем, что на уровне социального существования человека биологический драйв не справляется с задачей сохранения целостности содержания биотического и собственно социального "Я", которое, кроме того, постоянно расширяет объем своего содержания как онтогенетически, так и исторически.

В настоящей работе необходимо выявить соотношение правовой эмотивности с таким феноменом, часто отождествляемым с правом, как нормативное законодательство.

Под законом в ныне действующем российском конституционном законодательстве понимаются лишь конституционные, федеральные и региональные законодательные акты. Мы же здесь, следуя традиции философии права, условимся под законом понимать и подзаконные нормативные акты, и нормы обычаев, и прецедентные нормы. Если законом называть всякую социальную норму, то, с логической точки зрения, законом будут и судебные, и административные решения [1, с. 179]. Такое широкое понимание закона охватывает и отделяемые Ж. Бодрийяром от закона ритуальные "правило" и "норму" [2, с. 230, 268]. Если закон рассматривать в его текстуальном выражении, то он предстает в виде юридических документов. При этом к законодательным не будут относиться лишь называемые в теории права документы, фиксирующие юридические факты и факты-доказательства, а также деньги и ценные бумаги (см.: [3, с. 14-17]).

Дабы хоть как-то объяснить существование права в жизни конкретных индивидуумов, на уровне общей теории права говорят о "субъективном праве", отличном от права в объективном смысле. Но, как отмечалось еще в начале XX в., "юристы всегда сводят его (субъективное право. - П.С.) к ряду общих понятий о субъективном праве и этим путем совершенно стирают разницу и даже прямую противоположность между субъективным и объективным" [4, с. 212]. JI.И. Петражицкий говорил о необходимости вместо теории объективного и субъективного права, где последнее "играет роль логически ненормального привеска" к праву объективному, создать теорию общеродового права [5, с. 83-84]. Но Л.И. Петражицкий разработал такую теорию ценой редукции нормативного законодательства к правовым эмоциям субъекта в том виде, какими он их понимал. Попытку введения в определение общеродового права субъективного элемента предпринял в свое время и Л.С. Явич. "Единичное субъективное право, – писал он, – это юридически обеспеченная мера возможного поведения лица, гарантирующая ему самодеятельность, свободу выбоpa, пользование материальными и духовными благами на основе существующих отношений производства и обмена" [6, с. 186]. Праву в целом Л.С. Явич дает следующее определение: "право – это материально детерминированная и возведенная в закон общеклассовая (всенародная при социализме) воля, непосредственно выраженная не только в общих государственно обязательных установлениях, но и в закрепленных ими наличных правах субъектов общественных отношений, характер и содержание которых объективно обусловлены" [6, с. 110]. Теория Л.С. Явича сегодня может рассматриваться истинной лишь прагматически.

На наш взгляд, в данном вопросе более плодотворна идея Г. Рюмелина и Н.Н. Алексеева о том, что природа объективного и cy6ъективного права столь различна, что они не поддаются подведению под единое родовое понятие [7, с. 166]. Но разработки данная идея не получила, по-видимому, из-за особой сложности проблемы, требующей революционного преобразования перспективы познания права и самого его определения. В любом случае авторы, различающие субъективное и объективное право, в конечном итоге считают, подобно Ж.-Ж. Руссо, что в гражданском состоянии "все права определены Законом" [8, с. 227], и заключают, что первое производно от второго.

Мы считаем, что необходимо отказаться от теории субъективного и объективного права, которая есть не что иное, как скрытая констатация факта невозможности включения в содержание понятия права ряда элементов. Есть лишь одно право, которое в целях внедрения в принятый строй понятий можно назвать субъективным (правовая эмотивность).

Но значит ли это, что нормативное законодательство должно, как в теории Л.И. Петражицкого, объявляться "правовыми фантазмами"? Думаем, что нет. Правовая эмотивность и нормативное законодательство ("необъективное право", как его часто называют) действительно не подводятся под единое родовое понятие ввиду того, что имеют совершенно различную природу, в том числе психические механизмы звания. В этом вопросе мы осознаем себя наследниками Т. Гоббса, писавшего, что "существует большое различие между законом и правом, ибо закон – это узы, право же есть свобода, и они противоположны друг другу" [9, с. 415]. При этом, конечно, под правом мы поем нечто иное. Здесь необходимо хотя бы в общих чертах проанализировать механизм функционирования определенных нормативных феноменов.

В философии и теории права существует давняя традиция считать сущностью процесса генерации норм "права" волю. Мы, конечно, отдаем себе отчет в том, что как внерефлексивное частое использование в сочинениях термина "чувство права" не свидетельствует о четком понимании природы эмоций, а тем более правовых "чувств", так и многовековое оперирование в определениях "права" термином "воля" носит довольно абстрактный характер. Тем не менее в дальнейшем мы не будем останавливаться на выявлении того, что под волей понимает тот или иной автор.

Волюнтаристская традиция определения права восходит, пожалуй, к религиозной философии Августина Аврелия. Эту линию более определенно продолжает Иоанн Дунс Скот, теологически обосновывая естественное и каноническое право. Наконец, светский вариант нормативного волюнтаризма был разработан Ж.-Ж. Руссо. В его теории на место божественной воли ставится "общая воля", которая только и может создавать закон [8, с. 216-217]. Все последующие волюнтаристские правовые учения являются модификациями названных.

Мы же присоединяемся к авторам, противостоящим волюнтаризму в вопросе о природе нормативных законов. По-нашему, верным является подход, не удовлетворяющийся каким-либо волеустановительным авторитетом в вопросе о природе нормативного законодательства, а различающий за последним логос, мысль (Гераклит, Платон, Аристотель, стоики, Цицерон, Фома Аквинский и др.).

Действительно, могут ли нормы иметь волевую природу? Ведь, как показал Л.И. Петражицкий, волей не является всякая целенаправленная активность, активны вообще все психические процессы. Понятием воли охватываются лишь "активные стремления нашего я", решимость на создание чего-либо [10, с. 168-169]. По А.Н. Леонтьеву, под волевыми подразумеваются лишь действия, связанные с преодолением препятствий [11, с. 480-481]. На каких же основаниях волю, эту чрезвычайную психоэнергетическую активность, можно считать сущностью нормативного закона?

Другое дело – рассудочное, или рациональное мышление (мы здесь не будем различать рассудок и разум, формальную логику и диалектику). Как известно, для мышления характерны: оперирование иерархией четких понятий, способность к абстрагированию от чайного и единичного, выявление противоречий и др. Его процессуальными чертами являются дифференциация качеств объекта, их синтезирование, упорядочивание и иерархизация по степени общности и инвариантное соотнесение "разнообобщенных признаков на основе системы внутри- и межуровневых преобразований" [12, с. 31-32].

Конечно, не надо забывать, что любой познавательный процесс, каковым является и мышление, в обязательном порядке сопровождается эмоциями. О том, что в основе рациональных норм лежат "иррациональные психические переживания", писал Б.А. Кистяковский (подробнее см.: [4, с. 211-221]). Мы тоже в полной мере отдаем себе в этом отчет. В то же время нельзя отрицать то, что рациональность имеет относительно самостоятельное существование. Мышление, в конечном итоге, способно выдавать внеэмоциональный продукт в виде рационального знания.

Для законодательного же мышления и языка, как отмечается, характерны: намеренный недостаток эмоциональности, высокая логичность, стилистическая умеренность, однозначность, минимум выражений с неточным значением и т.д. [1, с. 37-38]. Надо признать существование и противоположной точки зрения. Так, представитель Чикагской школы права Э.Х. Леви выступает за преднамеренную неоднозначность правового мышления, которое имеет собственную логику [13, с. 9, 114]. Он, например, пишет: "Конституция и должна быть неопределенной в своих общих положениях" [13, с. 70]. На этот счет надо заметить, что это не открытие подлинной природы нормативного мышления, а лишь обоснование большого удельного веса внелогических факторов конкретно-исторической специфической судебной системы. Отметим здесь только, что для нормативного мышления характерна узкооценочная эмотивность.

В свое время Ш.Л. Монтескье дал прекрасное определение закона: "Законы в самом широком значении этого слова суть необходимые отношения, вытекающие из природы вещей…" [14, с. 11], а также: "закон, говоря вообще, есть человеческий разум…" [14, с. 16]. В.О. Лобовиков отмечает, что законы есть "абстрактные, идеализированные (идеальные) критерии разумности поведения вообще" [15, с. 41]. Действительно, всякий закон есть продукт человеческого разума. Это не значит, что сами необходимые отношения вещей установлены человеком, сами по себе эти отношения иррациональны. Но открывает их и формулирует в виде закона именно разум человека.

Помимо законов причинно-следственных отношений, бытующих как в природе, так и в обществе, существуют нормативные законы, или нормы. Именно нормы являются основой для целенаправленного регулирования общественных отношений. И. Кант, по сути, первый обосновал, что именно нормы, а не естественные законы, имеющие всеобщее распространение, составляют существо социального законодательства. Но у Канта, под влиянием схоластической традиции, а именно антропологического учения Фомы Аквинского, практический разум, порождающий нормы, практически отождествляется со свободной волей. Поэтому интеллектуально-логическая чистота сущности норм сформулирована недостаточно отчетливо. Нормативность же как рациональное логическое явление была обоснована и использована для построения нормативистских правовых учений в конце XIX – начале XX вв., прежде всего, рядом неокантианских авторов, а также П. Лабандом, Г. Кельзеном и И.А. Ильиным.

Частно-юридический подход к определению нормы обращается к таким признакам, как общезначимость, формальная определенность, государственная установленность. Нас же интересуют более принципиальные свойства. Существует точка зрения, что исследование норм предполагает как формально-логический, так и "формально-юридический" подходы [15, с. 60-61]. По-нашему, для понимания природы норм достаточно анализа нормативного мышления о поведении человека без анализа самого поведения.

По И.А. Ильину, норма – это "суждение, устанавливающее известный порядок как должный" [16, с. 16]. Юриспруденция и логика здесь сливаются. Ведь и логическое определение гласит, что нормы – это "все предложения, которые выражают, что что-либо должно быть, независимо от того, выражают ли это категорическим образом или как предложение, рекомендацию, пожелание, призыв и т.д." [1, с. 178]. Поэтому ниже речь идет о законе как нормативном суждении. Но не надо забывать, что анализ нормы логическим путем не означав отрицание психических основ нормотворчества. Любая норма всегда кем-то мыслится или мыслилась, но логика норм абстрагируется от субъекта мышления, не называет его имя.

Норма как суждение устанавливает определенный порядок. "Порядок есть известное постоянное отношение между элементами множества" [16, с. 17]. Его цель – установить не поведение одного человека, а определенные отношения между, как минимум, двумя людьми, т.е. цель – регулирование социального поведения.

Особое место в характеристике нормы занимает то, что отношение между элементами устанавливается в качестве долженствования. Необходимые причинно-следственные отношения выявляются в результате познания существующей пространственно-временной природы, типично-наличного в ней. "Если же суждение, – пишет И.А Ильин, – устанавливает известное постоянное отношение между элементами множества, не основываясь, по существу, на анализе действительности и не имея в виду дать отвлеченную формулу для совершающегося в ней, а утверждая значение этого постоянного отношения как ценного, и притом ценного и вне реальности, но имеющего получить завершение своего "значения" в общем смысле этого слова, здесь неопределимом, именно через реализацию, то оно формулирует норму в общем значении этого слова" [16, с. 18]. П.Б. Струве считал, что долженствование всегда носит волевой характер [17, с. 361]. Мы же говорим о долженствовании как продукте разума ввиду абстрагирования от реализации должного, сама же мысль о должном не предполагает обязательное наличие волевой активности, при этом предполагая эмотивность.

Ввиду того, что норма имеет характер долженствования, нормативное мышление свободно от форм пространства и времени, что открыл И. Кант. Мысль способна преодолевать границы индивидуального опыта, ей доступен, помимо своего и чужого опыта, еще и спектр априорного и апостериорного. "При переходе от образа к мысли, – пишет Л.М. Веккер, – пороги пространственно-временной структуры исчезают" [18, с. 191]. Разум способен мыслить нормативный закон без соотнесения его с конкретными индивидами в определенное время и в определенном месте.

Далее необходимо отметить, что законодательная норма имеет специфическую структуру своего содержания. Современная деонтическая логика говорит, что традиционное деление законодательной нормы на гипотезу, диспозицию и санкцию есть неточность. На самом деле в норме четыре части, и по критерию наличия этих частей нормы делятся на следующие группы:

"условные правовые нормы совершенные, которые состоят из … гипотезы, диспозиции, нарушения диспозиций и санкции;
условные правовые нормы несовершенные (имперфектные), которые имеют только гипотезы и диспозицию;
безусловные (категорические) правовые нормы совершенные, которые не имеют гипотезу, но имеют три других элемента;
безусловные правовые нормы несовершенные (имперфектные), имеющие только диспозицию, т.е. состоящие только из одного элемента, выражающего безусловный приказ" [1, с. 214].
Полная структура законодательной нормы выглядит следующим образом: "При условии с должно быть р, если условие с имеется и не будет р, то должно быть q" [1, с. 215].

После схематичного анализа объема и содержания законодательной нормы обратимся к различению правовой эмотивности и нормативного законодательства и выявлению, являются ли последние разными формами и уровнями существования права или за данными феноменами не стоит ничто общее. В процессе различения очевидные признаки будут взаимополагаться схематично.

Во-первых, нами было выяснено, что правовая эмотивность отлична от рациональности психической природы нормативного законодательства. Правовая эмотивность есть всецело индивидуальный эмоциональный психический процесс, хотя и осуществляющийся на уровне социального бытия человека. Лишь в качестве следствия данного процесса порождаются отдельные вербальные феномены. Напротив, нормативное законодательство как суждение является продуктом преимущественно рациональных процессов и поддается текстуальной вербализации. При этом сам мыслительный процесс, порождающий норму, ввиду своего оценочного характера теснее связан с эмоциональной сферой, чем чисто теоретические суждения. Оценка в целом является продуктом эмоциональных процессов. Поэтому более точным будет тезис, что нормативные суждения являются структурой, сочетающей эмоциональное предпочтение и адекватный ему мыслительный процесс.

Во-вторых, правовая эмотивность носит вненормативный характер, в то время как закон есть норма. Ненормативность правовой психики объясняется тем, что ее процессы носят нетелеологический характер, в отличие от нормативных суждений. Правовая эмотивность носит ненормативный характер как чисто аффективный феномен. Она возникает без ассоциирования с интеллектуальными представлениями. Возникает не с целью, а вследствие чего-то.

В-третьих, исследование правовой эмотивности и законодательства показывает, что названные феномены принадлежат к разным методологическим рядам.

Закон есть норма, указывающая на должное поведение. Именно должное, а не возможное. Как показал Б.А. Кистяковский, категория возможности носит не научный характер и выражает обыденную неуверенность в причинно-следственных связях [4, с. 31, 68-69]. Для чистого нормативного мышления достаточно конструировать само нормативное суждение без отвлечения на то, работает норма или нт, нарушается она или не нарушается, приносит ли пользу сообществу или нет, т.е. мир норм не принадлежит к ряду сущего, к внеценностной реальности и невыводим из него. Норма ни есть, ни не есть, ни бытие, ни не бытие, так как "предикат "реального" мертв для это ряда" [16, с. 23]. "Норма, – пишет Г. Кельзен, – функционирует в качестве схемы истолкования" [19, с. 11]. И эту внефактичность норм надо всячески подчеркивать. Г.В. Флоровский считал, что исчезновение различия должного и действительного, ценности и факта, когда идеал видится будущим фактом, ведет к утопизму, пафосу насильственного дарования счастья и психологическим притязаниям к перекраиванию действительности [20, с. 84-85]. Само собой разумеется, что нормы существуют в идеальном виде, но они не подчиняются порядку бытия, они даже не высказывания об этом бытии. Нормы имеют внереальный характер, так как они говорят не о том, что есть, а о том, что должно быть.

Ошибочным является мнение С.Н. Булгакова, относящее к миру долженствования лишь так называемое естественное законодательство, должное быть, в то время как существующие законы – это реальная действительность [21, с. 259-260]. Мы видели, что строго философский анализ законов говорит о долженствовании любой социальной нормы.

Принадлежат ли эмоционально-правовые процессы к ряду долженствования? Иными словами, приложима ли категория долженствования к правовой эмотивности? Отрицательный ответ на данный вопрос обосновывается следующим. С точки зрения категории долженствования могут рассматриваться не все сферы жизнедеятельности человека. Разница между, например, физиологическими органическими процессами и поэтической формой функционирования языка огромна. С данным примером вряд ли кто станет спорить. Но разве и все сугубо социальные явления находятся в едином категориальном ряду? Такие социальные продукты, как нормы, бесспорно, принадлежат к ряду должного ввиду того, что они подлежат оценке и сами служат инструментом оценки. Т.е. нормы есть долженствование в двойной степени. Эмоционально-правовые же процессы, несмотря на то, что являются продуктом социальной трансформации и способны мотивировать социальное поведение человека, сами не подвластны социальным регуляторам, аналогично базовым эмоциям человека. Интеллектуальные механизмы контроля не способны ни зародить, ни остановить эмоционально-правовой процесс. Эмоции, по-нашему, есть проявления наиболее глубинных слоев психики, не имеющих ничего общего с когнитивными процессами. Поэтому подводить правовую эмотивность под категорию долженствования имеет не больше смысла, чем говорить о должном в неорганической природе.

Поэтому сам собой напрашивается вывод, что правовая эмотивность принадлежит не к должному ряду, а к ряду необходимого бытия. В то время как к большинству социальных явлений приложимы, с разных методологических точек зрения, и категория долженствования, и категория необходимости [4, с. 108], об эмоционально-правовых процессах следует говорить лишь как необходимых. В сфере правовой эмотивности следует искать лишь необходимые причинно-следственные связи. Как мы сказали, вывод о помещении правовой эмотивности в ряд необходимого бытия логичен. Но в то же время спонтанность, непредсказуемость генерации данного эмоционального процесса, его зависимость от индивидуальных особенностей психики и социальной развитости делают помещение правовых эмоций в необходимые причинно-следственные связи крайне проблематичным. Не годится здесь и категория возможности из-за уже упомянутой ее обыденности и ненаучности. Дабы остаться на уровне теоретической рефлексии, мы здесь ограничимся категорией необходимости, в полной мере понимая всю условность данного варианта.

Таким образом, правовая эмотивность принадлежит к ряду сущего, а закон к ряду должного. Если к правовой эмотивности приложима категория необходимости, то к закону – категория долженствования.

В-четвертых, несмотря на то, что и правовая эмотивность, и закон располагаются вне пределов категории истины, основания этого у них различны. С точки зрения истинности можно рассматривать все явления, в том числе эмоции и нормы, но это есть эпистемологический подход. Мы же говорим о том, что сами названные явления не направлены на достижение истины.

Выступая против гносеологического редукционизма, мы понимаем эмоции как внепознавательные, чисто субъективные психические процессы. Ввиду того, что эмоции не только не часть разума, но и не часть когнитивных процессов, правовая эмотивность не направлена на созидание истинного эмоционального права. Истинной меры эмоциональных прав человека не существует, все зависит от личностной эмоционально-правовой развитости. "Я сам решаю, – писал М. Штирнер, – имею ли я на что-нибудь право; вне меня нет никакого права. То, что мне кажется правым, – и есть правое" [22, с. 177]. В современном правоведении все более получает признание антиэтноцентричный принцип правовой самобытности тех или иных обществ [23, с. 22, 49]. Кто возьмет на себя смелость назвать тот или иной уровень интенсивности правовой эмотивности вершиной правовой психики по отношению к так называемой правовой отсталости, и не есть ли эта вершина только правовая "страсть" или даже патологическая правовая невменяемость?

Нормативный закон, как и правовая эмотивность, вне пределов истины, но по другим основаниям. Как известно, классическая логика изучает истинность высказываний, конечно, в логическом смысле слова "истина". Неклассические логики, наоборот, не занимаются истинностью высказываний. Неклассическая деонтическая логика (логика норм) говорит, что императивные нормы вне пределов истины. Вопрос об истине нормы вообще не имеет смысла, так как вопрос задается не о действительном, а о должном [1, с. 181-182]. С чистой нормативно-законодательной точки зрения неважно, соответствует содержание нормы регулируемым общественным отношениям или нет. Нормативным может быть любое содержание. Г. Кельзен писал: "Не существует человеческого поведения, которое как таковое – в силу своего содержания – заведомо не могло бы составлять содержание правовой нормы" [24, с. 74].

Данная нормативная точка зрения, конечно, не соответствует ни социологическим, ни естественно-правовым идеалам. Так, в марксистской и близкой ей философии социальные нормы рассматриваются как специфическая форма отражения, образ общественного бытия, а ее истина – в адекватном отражении и адекватных целях [25, с. 301]. С другой стороны, Б.А. Кистяковский в рамках своего "научно-философского идеализма" писал: "Сознан ли нравственный принцип человечеством и открыта ли им научная истина или нет, имеет громадное значение для самого человечества и его судьбы, но не для нравственного принципа как такового и не для научной истины самой по себе; как арифметическое положение 2 х 2 = 4 или научная истина о вращении земли вокруг солнца сохраняли свою полную силу даже тогда, когда они никому не были известны, так же точно и нравственный принцип сам по себе ничего не теряет и ничего не приобретает от того, большим или малым количеством лиц он сознан" [4, с. 147]. Другой неокантианец, Р. Штаммлер, писал об "общезначимой закономерности социальной жизни" как формальном критерии оценки объективной истинности конкретного содержания норм [26, с. 197-198]. Современный исследователь В.О. Лобовиков развивает эту мысль, выдвигая идею, что "объективно существует также нечто общее и необходимое в содержании всех человеческих индивидов и в содержании всех возможных совокупностей объективных условий их жизнедеятельности. Это означает, что объективно существует нечто общее и необходимое в содержании объективных потребностей всех людей во все времена" [15, с. 53]. Но, несмотря на "научность" марксизма и нравственный пафос естественно-правовой доктрины, логика норм остается в силе. Нельзя ставить в один ряд научную истину и содержание норм. Да, нам может не нравиться содержание тех или иных норм, но мы не можем говорить о неистинности недействительного и не можем признавать в качестве критерия должного потребности сущего. Арифметическая истина действительно имела силу и до того, как была открыта, содержание же норм полностью зависит от творца норм, от того, сделает он что-то содержанием нормы или нет. До возникновения конкретной нормы она не имеет никакой силы, но и после своего возникновения она не имеет силы действительности, не есть сущее, а выступает как оценка должного. Поэтому нет запрета на оценку норм, но критерии этой оценки вне ряда истины.

Правовая эмотивность и закон не направлены к истине, но правовая эмотивность ввиду того, что принадлежит не к целенаправленному сущему, в принципе не порождает истины. Закон, несмотря на свою целенаправленность, имеет целью не сущее, а должное, которое ни истинно, ни ложно.

В-пятых, правовая эмотивность и закон различны своей трансперсональной социальной признанностью или непризнанностью (социальной объективностью).

Хотя мы и образовали понятие правовой эмотивности, сами эмоционально-правовые процессы носят спонтанный неповторимый индивидуальный характер. Под спонтанностью надо понимать непроизвольную психофизическую активность. Правовая эмотивность существует лишь в неповторимых кратковременных или более-менее продолжительных психических процессах. К ним не приложимы никакие оценки и масштабы. Тем более, ни по каким масштабам невозможно регулирование спонтанной активности.

Законодательные же нормы, как мы говорили, имеют рациональную природу. Понятие разума одним из своих признаков имеет способность к абстрагированию и обобщению. Норма и является одним из самых ярких продуктов этой способности. Нормативное суждение, как отмечалось выше, носит общий характер. Ж.-Ж. Руссо точно это сформулировал: "Когда я говорю, что предмет законов всегда имеет общий характер, я разумею под этим, что Закон рассматривает подданных как целое, а действия – как отвлечение, но никогда не рассматривает человека как индивидуум или отдельный поступок" [8, с. 227].

Норма по своей логике является многократной общностью. Прежде всего понятие нормы имеет общность, характерную для любого понятия. Но любая норма состоит из нескольких понятий, потому здесь наличествует большая общность. Помимо этой формально-логической общности, в норме присутствует "содержательно-логическая" общность, что было отмечено Ж.-Ж. Руссо. Позднее Б.А. Кистяковский, произведя анализ этой последней особенности нормы, выделил внутреннюю и внешнюю логические общности. Внутренняя общность заключается в том, что норма, выступающая в виде правила, придуманного лицом для самого себя, содержит общее положение, что в известных случаях надо поступать определенным образом, т.е. всякая норма содержит общность индивидуального правила [4, с. 211]. Помимо этого норме присуща и социальная внешняя логическая общность. "В сознании всякая правовая норма, – писал Б.A. Кистяковский, – сопровождается убеждением, что согласно с правилом, выраженным в ней, должно действовать не одно какое-нибудь лицо, например, то, которое в данный момент сознает эту норму, а всякое лицо, для которого она по тем или другим причинам обязательна" [4, с. 211]. Нормативное законодательство как бы объединяет общеобязательность логического понятия и социального закона долженствования.

Таким образом, если правовая эмотивность есть сугубо субъективный спонтанный процесс, не претендующий на выход за кратковременные рамки, то закон обладает многократной применимостью и всеобщностью, выходящей за рамки пространства и времени и претендующей на всеобщее признание.

Наконец, в-шестых, правовая эмотивность и закон имеют совершенно различное соотношение со сферой нравственности. Мы не намерены вступать в настоящей работе в область этики, тем более ее дискуссионные вопросы. Поэтому в качестве общего очертания сферы нравственности примем практически общепризнаваемый тезис А. Шопенгауэра о том, что моральную ценность имеет только случай, "когда последнее движущее основание к совершению или несовершению поступка прямо и исключительно лежит во благе и зле кого-нибудь другого, играющего при этом пассивную роль, когда, следовательно, активная сторона в своем поведении или воздержании имеет в виду единственно благо и зло другого и совсем не стремится ни к чему иному, кроме как к тому, чтобы этот другой не потерпел ущерба или даже получил помощь, поддержку и облегчение" [27, с. 205]. Хотя выставляемый А. Шопенгауэром далее феномен сострадания в качестве единственно неэгоистического [27, с. 206] и не вполне отвечает его же критериям эгоистичного и противоположного ему, но, тем не менее, это не подрывает основного тезиса. Во всяком случае, даже встав на релятивную точку зрения, тезис о социальной направленности норм нравственности остается в силе.

Итак, если нравственность основывается единственно на отношении к состоянию другого, не обязательно человека, то правовая эмотивность лежит всецело вне сферы морали. Ведь, как мы показали выше, функцией правовой эмотивности является сохранение целостности содержания биотического и социального "Я" в условиях социального существования человека, т.е. правовая эмотивность как раз всецело и направлена на свое "Я" во всех его разновидностях. Правовая эмотивность всецело эгоистична, во внеаксиологическом смысле этого слова, и вненравственна.

Что же касается нормативного законодательства, то мы не случайно не разделяем так называемые правовые и этические нормы. Дело не только в том, что вопрос о разновидностях социальных норм – это проблема, непосредственно не связанная с целью нашей работы. Дело в том, что по сути названные нормы составляют единую нормативную (деонтическую) систему, и, собственно, их противопоставление друг другу не имеет достаточных оснований, за исключением политико-прагматических.

И. Кант и юридические, и этические законы считал единой моральной нормативной системой. Эти законы практически тождественны, за исключением того, что в содержании юридических законов отсутствует указание на мотив для его реализации ввиду того, что эти законы используются для внешне объективной оценки соответствия поступка требованиям закона, когда невозможно оценить внутренний мотивационный мир человека. И сегодня ряд учений принципиально абстрагируется от различий признаков норм [15, с. 56]. Нет разницы между этическими и, используем термин И. Канта, легальными законами. Поэтому мы в работе и используем нейтральный термин – нормативное законодательство.

Сторонники разграничения этических и легальных норм широко используют признак государственной охраны легальных норм. Но эти учения мы рассматриваем не более, чем прагматическое обоснование упрощения законотворчества периода представительной власти, не имеющего ничего общего с теоретическим объяснением нормативного мышления. Ж.-Ж. Руссо вопрошал: "Что же это за право, которое исчезает, как только прекращается действие силы?" [8, с. 201]. Далее он пишет: "Если нужно повиноваться, подчиняясь силе, то нет необходимости повиноваться, следуя долгу; и если человек больше не принуждается к повиновению, то он уже и не обязан это делать. Отсюда видно, что слово право ничего не прибавляет к силе. Оно здесь просто ничего не значит" [8, с. 201], хотя не Ж.-Ж. Руссо, а опять же И. Кант обосновал то, что для определенных структур разума каждого человека присуща способность к нормотворчеству, к жизнедеятельности в порядке долженствования. Поэтому законодателями, в широком смысле слова, являются не только мужи, облаченные государственными полномочиями, но все дееспособные и свободные личности. В средневековье государственные нормы сосуществовали с нормами обычаев, церкви, гильдий, договорами феодальной иерархии [28, с. 400-401, 409]. В современной социологии права практически очевидным стало положение о существовании социального право- и законотворчества, когда государство лишь признает уже сложившиеся нормы, а также "инфраправа" – системы негосударственных норм обособленных субкультур [29, с. 186-187].

Таким образом, нормативные суждения, во всяком случае, легальные и этические, в строго-теоретическом, а не политическом, смысле, входят в сферу нравственности (морали). Легальное законодательство не только обосновывается, оправдывается нравственностью, при широкой ее трактовке, но и является частью его содержания.

Итак, повторимся, в-шестых, правовая эмотивность всецело лежит вне сферы нравственности, в то время как закон всецело в нравственной сфере, в сфере должного социального порядка.

После проведенного исследования проблема различения правовой эмотивности и нормативной рациональности предстает в виде следующего вопроса. На каких основаниях правовая эмотивность и нормативное законодательство, феномены со столь различными признаками, объединяются в большинстве правовых доктрин единым понятием права? Если "право есть норма" или совокупность норм [16, с. 16], то при чем здесь эмоции? Если право есть эмоции, имеющие "аттрибутивный характер" [5, с. 83], то при чем здесь нормативное законодательство? Может быть, истина в синтезе эмоций и норм, эмотивистского и нормативистского подходов? Такую попытку в начале XX в. предпринял А.С. Ященко. Праву он дает следующее определение: "Право есть совокупность действующих в обществе, вследствие коллективно-психического переживания членами общества и принудительного осуществления органами власти, норм поведения, устанавливающих равновесие между интересами личной свободы и общественного блага" [30, с. 175]. Налицо эклектичное соединение положений, выведенных из естественно-правовых, нормативистских, социологических и психологических оснований. Для верного же, по-нашему, разрешения поставленного вопроса нужен не синтез, а полное различение правовой эмотивности и закона, сентиментальности и рациональности, помещение их в разные феноменальные ряды.

Как известно, любое понятие образуется из ряда признаков. Этот ряд в определенных местах, с точки зрения тех или иных критериев, возможно разрывать с целью образования сродных понятий. Стоявшая же перед нами задача заключалась не в демаркации понятий правовой эмотивности и закона, и тем более не синтезе, а в последовательном различении их как принадлежащих к разным понятийным рядам.

Наш подход к различению правовой эмотивности и закона в чем-то может напоминать противопоставление в христианской философии закона и благодати. В качестве примера можно привести следующие места из Библии: "Закон и пророки до Иоанна; с сего времени Царствие Божие…" (Лук., 16, 16) или: "Вы, оправдывающие себя законом, остались без Христа, отпали от благодати" (Гал., 5, 4). Но противопоставление закона и благодати, в частности у Б.П. Вышеславцева, направлено на преодоление ветхозаветной и любой другой нормативной этики в пользу новой этики, основанной на разрыве Ветхого и Нового заветов. Б.П. Вышеславцев пишет: "Проблема сублимации приводит к требованию совершенно новой этики. Эта этика во всем противоположна морализму, юридизму, категорическому императиву, этике обязанности, этике всеобщего закона разума" [31, с. 68]. И эта новая этика есть "только религиозная этики благодати, которая, в силу своей "грации", уже не только этика, а и эстетика… и превосходит ту и другую нимбом святости, осеняющим ее вершины" [31, с. 69-70]. О законе как пройденном этапе человеческой истории с иных позиций писали и другие авторы. Так, Ж. Бодрийяр пишет: "Мы оставили позади не только эру правила и ритуала – мы распрощались также с эрой Закона и договора. Жизнь наша облекается Нормой и Моделями, а у нас нет даже слова, чтобы обозначить то, что не сегодня-завтра наследует в наших глазах социальности и социальному" [2, с. 268]. Наша же концепция как раз в полной мере сохраняет норму закона, как ветхозаветного, так и любого другого, так как правовая эмотивность индифферентна к закону, не есть этика ни нормативная, ни ненормативная.

Интересны, в смысле видения природы закона, идеи В.Д. Каткова. В начале XX в. этот российский ученый разработал неопозитивистскую теорию права. Проблему различения права и закона он считал псевдопроблемой, вызванной неаналитичным употреблением языка. В.Д. Катков считал, что право – это "дурно выбранный термин для обозначения законов, ведущий к смешению этического и юридического (легального)" [32, с. 401]. Таким образом, по В.Д. Каткову, право является в лучшем случае синонимом понятия закона, а в худшем – метафизическим термином, ведущим к размытости понятия закона, нормы. Мы полностью согласны с В.Д. Катковым в части того, что закон, легальная норма не есть право и не нуждается в дублирующем термине. Но понятие права не есть наименование метафизической псевдопроблемы. Так же и сам закон не есть лишь "атрибут" собственно права. Как было показано выше, право – это дестигнатор реальных вненормативных эмоционально-правовых процессов.

Исходя из вышесказанного, нужно сделать следующий вывод. Ни право нельзя сводить к закону, ни закон к праву. Ошибочно как их отождествление, так и объединение одним понятием. Ошибочно и их аксиологическое противопоставление. Наиболее плодотворно их полное различение и помещение в различные роды и категориальные ряды.

Правовая эмотивность есть разновидность эмоциональной реальности, право при этом не более чем ее дестигнатор. Закон как нормативное суждение, несмотря на эмоционально-оценочную составляющую, в целом принадлежит рациогенной сфере долженствования. Эти феномены не синтезоспособны и не конкурентны друг другу, так как лежат в разных индифферентных рядах.

Литература
Кнапп В., Герлох А. Логика в правовом сознании. М., 1987.
Бодрийяр Ж. Соблазн. М., 2000.
Черданцев А.Ф. Логико-языковые феномены в праве, юридической науке и практике. Екатеринбург, 1993.
Кистяковский Б.А. Социальные науки и право. Очерки по методологии социальных наук и общей теории права // Кистяковский Б.А. Философия и социология права. СПб., 1999.
Петражицкий Л.И. Теория права и государства в связи с теорией нравственности. Т. 1. СПб., 1907.
Явич Л.С. Общая теория права. Л., 1976.
Алексеев Н.Н. Основы философии права. СПб., 1999.
Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре, или принципы политического права // Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты. М., 1998.
Гоббс Т. Основы философии. Часть третья. О гражданине // Сочинения: В 2-х т. Т. 1. М., 1989.
Петражицкий Л.И. Введение в изучение права и нравственности. Основы эмоциональной психологии. 2-е изд. СПб.. 1907.
Леонтьев А.Н. Лекции по общей психологии. М., 2000.
Холодная М.А. Интегральные структуры понятийного мышления. Томск, 1983.
Леви Э.Х. Введение в правовое мышление. М., 1995.
Монтескье Ш.Л. О духе законов. М., 1999.
Лобовиков В.О. Математическое правоведение. Часть 1: Естественное право. Екатеринбург, 1998.
Ильин И.А. Понятия права и силы (Опыт методологического анализа) // Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. М., 1994.
Струве П.Б. Предисловие к книге Н.А. Бердяева "Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н.К. Михайловском" // Струве П.Б. Patriotika: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997.
Веккер Л.М. Психика и реальность: единая теория психических процессов. М., 1998.
Чистое учение о праве Ганса Кельзена. Избранные тексты. Вып. 1. М., 1987.
Флоровский Г.В. Метафизические предпосылки утопизма // Вопросы философии. 1990. №10.
Булгаков С.Н. Труды по социологии и теологии: В 2-х т. Т. 1: От марксизма к идеализму. М., 1997.
Штирнер М. Единственный и его собственность. Харьков, 1994.
Рулан Н. Юридическая антропология: Учебник для вузов. М., 1999.
Чистое учение о праве Ганса Кельзена. Избранные тексты. Вып. 2. М., 1988.
Керимов Д.А. Методология права (предмет, функции, проблемы философии права). М., 2000.
Штаммлер Р. Хозяйство и право с точки зрения материалистического понимания истории. Т. 1. СПб., 1907.
Шопенгауэр А. Две основные проблемы этики // Шопенгауэр А. Свобода воли и нравственность. М., 1992.
Гессен С.И. Правовое государство и социализм // Избранные сочинения. М., 1999.
Карбонье Ж. Юридическая социология. М., 1986.
Ященко А.С. Теория федерализма. Опыт синтетической теории права и государства // Ященко А.С. Философия права Владимира Соловьева. Теория федерализма. Опыт синтетической теории права и государства. СПб., 1999.
Вышеславцев Б.П. Этика преображенного Эроса. Проблемы Закона и Благодати // Вышеславцев Б.П. Этика преображенного Эроса. М., 1994.
Катков В.Д. Jurisprudentiae novum Organon. (Реформированная общим языковедением логика и юриспруденция). Т. 1: Цивилистика. Одесса, 1913.

Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Различение правовой эмотивности (права) и нормативной рациональности (закона)


Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.