ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Обезьяна, поедающая апельсин, или философия английской действительности
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Обезьяна, поедающая апельсин, или философия английской действительности
Голсуорси в 'Саге о Форсайтах' так определяет трагедию современного сознания и состояние литературы ХХ века: главный герой Сомс дарит своей дочери китайскую миниатюру, на которой изображена обезьяна, поедающая апельсин. В ее глазах 'воплощенная трагедия человеческой души... ей кажется, что в апельсине, который она ест, что-то скрыто, и она тоскует и сердится, потому что не может ничего найти...' Так и вся литература, вся жизнь...
Герои английской литературы ХХ века - это люди 'большие' - знатные аристократы и дворяне, с опустевшей душой, люди праздные, раздраженные низменными страстями и бесконечными терзаниями, и люди 'маленькие' - простые интеллигенты, люди бедные и обездоленные, но хранящие в своих сердцах поистине аристократическое благородство. Люди 'большие' и люди 'маленькие' заняты поиском в мире чего-то, что могло бы удовлетворить измученную душу, истерзанную адской 'действительностью'.
Английская 'действительность' - это социум, в рамки которого люди пытаются втиснуть всю жизнь. Его болезни и боли люди воспринимают как боли и болезни жизни, как боли и болезни собственные. Разные крайности и разные состояния людей 'больших' и людей 'маленьких', их поступки и отношения пытались английские писатели, как в калейдоскопе, показать, раскрыть, взломать, чтобы понять человеческую природу, ее побуждающую силу в столь 'немилосердном' мире. 'Маленькие' и 'большие' происшествия 'больших' и 'маленьких' людей, - самоубийство учителя, наивность главы фирмы, садизм и разврат аристократа, благородство нищего дворника и прочее, и прочее, и прочее, - психология интимности в отношениях и жизни занимает писателей и поэтов все ХХ столетие. Тема 'маленьких' откровений и уход в мир частной жизни стал характерен для всей литературы ХХ века.
Англичане, со свойственной им чуткостью, наиболее остро почувствовали эти тенденции, их уютную и домашнюю пикантность, их необходимость в полном отсутствии какой-либо общей духовной, наполняющей жизнь, атмосферы, которая, быть может, сохранилась при королеве Виктории, и тоску по которой так безысходно ощущали тонко чувствующие люди в современности. Их чаяния таились далеко не в духовности или хотя бы в какой-то душевной теплоте.
Чаяния современности, вернее общая тенденция современного сознания давно уже искала себя не в духовности, а в самых разных поисках вне Бога и вне действительности - в оккультизме, в магии, в материализме, в космогонизме и еще неизвестно где. Куда только не заносило человека его желание найти нечто, что успокоило бы его душу, в поисках места без Бога, в желании построить мир по своему разумению. К чему только не прибегала человеческая душа, чтобы отделаться от Бога в мире и в душе, и зажить спокойно в мире, устроенном для 'харчевания' и собственного удобства и удовольствия. В начале, основополагающим этого 'принципа жизни' было самое простое желание жить, соразмеряясь с собственным желанием и удобством, а все мешающее этому постепенно устранялось. Человек понял, что все, что раньше ему мешало жить спокойно и счастливо таким как он есть, - разные причины, душевные страдания и прочие нравственные и общественные законы, - это всего навсего нечто внешнее, что можно и оставить, основное, что мешало и мешает человеку - это Бог. И человек быстро расправился с этим Вечным Началом в своей душе, чтобы забыть навсегда о великой радости, чтобы остаться в самом себе. 'Само само' - так человек стал именовать себя и свою жизнь.
Необходимость богоборчества человек понял очень рано, почти на заре своего существования, а к ХIХ веку это 'старание' достигло угрожающих масштабов, что выразилось и в нравственном и в социально-политическом хаосе и беспределе. Первая французская буржуазная революция, которая родила такое движение как символизм, первая пролетарская революция во Франции через сто лет - модернизм, которые коренным образом за сто лет изменили нравственные принципы человеческого мировосприятия. 'Каленым железом' насилия и убийства инакомыслящих вытравили из душ мысль о Боге, само божественное понимание происхождения мира и человека, что, конечно же, не могло пройти 'даром' для всего человечества.
Если в романтизме питались еще какие-то иллюзии относительно божественной природы человека, и его действий как следствий этого великого происхождения, то уже в символизме было 'страшное' отчаяние. Эпоха Просвещения - мать революций, которая провозгласила гуманность и поставила человека и его разум на первое место в миропорядке, где место Бога сначала замещал Космический Разум. А уже у символистов это 'свято место' было пусто - вместо Бога там нарождалось некое 'личностное' ничто, у модернистов - это Ничто стало иметь разнообразные 'разумные' формы.
Утопизм и чудовищная апатия вошли в ХХ век как два естественных состояний человеческой души (которая заменилась словом сознание). Человеческая природа изначально считалась порочной, что естественно совсем не могло быть Божьим, а если человеческая природа и понималась как Божье творение, то и Бог назывался 'ничтожным садистом', который себе в угоду создал человека, чтобы наслаждаться видом его мучений.
Эпоха Просвещения громогласно отреклась от 'наличности' существования Бога и заместила его Вселенским Разумом и разумом человека, что повлекло за собой мощную волну псевдонаучного прогресса, которую можно обусловить лишь 'разрешением' человеческому разуму 'взламывать' вещи (и окружающее и человеческую душу), как не содержащих тайны. А мир и человек скрывают в себе тайны Божественного происхождения, тайны, которые невозможно познать бесцеремонным вмешательством. А отсутствие тайны позволяет все созданное Разумом рассматривать исключительно разумом, это понимание и дает возможность именно взламывать вещи, потому что иного пути проникновения в них нет. Научность от этого становится однобокой калекой без учета самого главного в вопросе исследования - таинственности существования, что возможно выяснить только пониманием происхождения, его таинственности и чуда, сделанного Кем-то Живым, Который именно поэтому подарил всему окружающему и нам самим жизнь, наделил самым главным, что есть у Него. Ведь никто из людей еще не создал своими руками ничего, что могло бы быть живым. Эту тайну человек не может никак постичь без Него, потому что это Его тайна, отрицание Его отрицает и тайну, а значит рассмотрение вещи происходит уже без рассмотрения самого факта жизни, того что оживляет. Рассмотрение становится абсурдным потому, что область исследования лишается смысла, который сокрыт в тайне и который также принадлежит Ему.
Символисты воспрепятствовали этому подходу, и страх перед чем-то неведомым заставил их говорить о тайне. Бога они отрицали, но все же принимали во внимание существование 'Чего-то Высшего', существование не Вселенского Космического Разума, а как некого 'Нечто'. Во всяком случае, у них была некоторая религиозная точка зрения, которая одновременно позволяла им понимать существование Бога, но также и обвинять Его в греховности человеческой природы. Принимали они таинственность живого, но таинственность была для них порочной, так как содержала в себе не только тайну существования жизни, но также природу и причину ее порочности. Эти символистские тенденции широко распространили у декадентов, да и у самих символистов всевозможные поиски 'теплоты' и поиски новой духовности, чтобы заменить 'старую', традиционную и 'порочную', признающую существование Бога с греховной природой, наделившего ей и человека. Эти поиски привели символистов и декадентов к разного рода древним культам: оккультизму, как знанию о тайне, восточным религиям и прочим 'путям' для достижения душевного комфорта без Бога, с 'другими' богами, приобщение к которым гарантирует материальный и душевный покой при любых обстоятельствах и действиях, совершаемых человеком.
Одновременно с этими переменами в мировоззрении формировалось и новое понятие символа, о чем необходимо сказать особо. В мировосприятии, допускающем существование Бога и воспринимающем Его Творцом всего, символ являлся неким образом, который приобщал и сообщал человеку некую духовную тайну о его рождении и существовании. Символ также говорил и о Божественном существовании, действии относительно человека и мира. Через осознание символа происходило восприятие Присутствия Бога в окружающем мире и в самом человеке, и потому символ являлся неким сакральным эйдосом, который человек для себя определил и обозначил словом и зримым образом. Теперь человек в своем сознании при восприятии окружающего насильно стал избегать такой символизации. Сам образ остался и принцип человеческого сознания все связывать с некой тайной и глубиной также сохранился, но тайна и глубина стали иными, не связанными с Богом.
Это отделение в сознании человека тайны жизни от Источника Жизни повлекло за собой чудовищные последствия - разрушение человеческой личности и коренное изменение душевного строя человека стало процессом, который быстро прогрессировал, и Церковь уже была не в силах остановить это. Тайну существования жизни пытались 'пристроить' к чему только возможно - к эволюции, к космическим силам, к иным жизненным формам, но более совершенным, к Разуму, вообще к Чему-то. Символ остался 'связующим' звеном таинственного и видимого мира вещей и событий, но он перестал содержать тайну, потому что извращенная тайна уже не является тайной. В результате этого возникло множество смысловых подмен в определениях и образах, которые отразились в поэзии символизма: в двусмысленности образов, в пессимизме и отчаянии чувственных состояний, в беспутстве собственных действий, интуитивно противостоящих такому порядку вещей.
Образы символистов уводят куда-то в мутную, 'дымчатую' даль. Отказ от безбожной действительности и одновременно углубление ее позиций возникает за счет поисков иной 'бытийности', которая заключается в одновременной пропаганде и отрицании порочной природы человека. В поисках зла и одновременно слезном оплакивании его в окружающем мире, в эпатирующем 'безумную' действительность поведении, противопоставляющее себя разврату, и одновременно беспутный образ жизни человек скитается по жизни. Все это говорит о внутреннем разделении некого целого в человеке, ставшем самим по себе, разделившемся сам в себе и сам на себя, что непременно влечет к саморазрушению.
Открыв Евангелие от Марка, мы прочитаем там следующее: 'И призвав их, говорил притчами: как может сатана изгонять сатану? Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; И если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот; И если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришел конец его...' (Мр., III, ст. 23-26). Когда внутри человека 'одно' наступает на 'другое', воюет одно с другим, то не может быть никакой победы только саморазрушение. Не может быть и какого-то компромисса, потому что как в духовности не может быть порока, так и в Боге не может быть начала порока, потому что порок есть отступление от Бога и отступление от Жизни (как может в Источнике Жизни быть то, что Жизнь прерывает? Как Бог может разделиться?), а для Бога это значит отступление от самого себя. Но такое положение Бога не может содержать в себе жизни, а Бог содержит Жизнь, и потому присутствие в одном другого говорит только о наличии чего-то одного. В одной бочке не может одновременно находится половина меда и половина дегтя, конечно, налитыми в одну бочку быть могут, но на вкус будет 'чистый' деготь. Есть только одно состояние 'неслитного и нераздельного' существования в жизни - Это Триединство Бога. Но об этом тогда не рассуждали, а если рассуждали, то обязательно причисляли к порочной природе и извращали это.
Утверждение символистами положений о человеческом естестве стало губительным, потому что привело, к еще более мелким разделениям, к бесконечному дроблению 'внутри' себя как человеческой природы, так и восприятия окружающего мира в ощущениях и понятиях. Декаденты также приняли все эти положения относительно человеческой природы и мира, но выступили не с эпатажем и злоискательством, как символисты, а с оплакиванием этого. Но, конечно же, и декаденты сами следовали и жили по правилам 'искривленной' порочной природы человека, но 'свято' верили во что-то 'извне мира находящееся', которое вернет им былое душевное состояние и принесет миру благоденствие. Такое 'ничто' пришло, но оно пришло 'изнутри' символистов и плакальщиков-декадентов, которые считали что зло в мире 'верховодит' и потому необходимо ему подчиниться. В подчинении новым мировым порядком символисты и декаденты встретили новое столетие. Наступал ХХ век, а с ним и новые болезни для одинокого сознания. Выброшенного в космос бытия, которое оказалось вне планеты и вне жизни.
Модернизм вышел из одобрения такого мировосприятия, когда 'множественное' разделение в человеческом сознании понятий, составлявших единый взгляд на человеческую природу, окружающий мир и культуру (как следствие понятий человека), превращается в некие мертвые 'пласты' культурных форм. Мертвы формы и понятия потому, что то, что их объединяло в единое мировосприятие в человеческой душе (символ), было основано на тайне возникновения и существования жизни, а коль эта тайна отсутствует в человеческом понимании жизни, само понятие исковеркано и перестало в себя включать действительно жизнь. Восприятие жизни стало безвкусным, сама для человека омертвела. Потеряны оказались в человеческом понимании связующие нити со всем прошлым в культуре. Все, что содержит жизнь в человеческой душе, - ее символы, чаяния, идеи, таинственное, - все обособилось. Человек путешествуя по своей душе и пытаясь понять 'откуда что', не может связать живым и естественным путем пласты, связанные с его мыслями, чувствами, действиями, реакциями, с желаниями. Он сам начинает налаживать эти нити, а ускользающие понятия - определять характером своих желаний, поскольку больше определить их ему нечем.
Среди этой неопределенности, в человеческом понимании выходит на первый план его осознанности сугубо личностная оценка жизни, основанная на его желаниях и надеждах, а также переживаемом опыте, который он получает вследствие попыток реализации своих желаний. Эта субъективная личностная оценка появляется в культуре и начинает доминировать. Поэтому в модерне так характерно обращение к 'маленьким' откровениям из мира частной жизни, интимных переживаний. С этим модерн вошел в ХХ век, это он успешно развивал, пока на его смену не пришел постмодерн, который не только свободно апеллировал мертвыми частями, топосами культуры, - он слагал из них композиции, выстраивая новые миры, на основе отсутствия нитей, собирающих всего человека в некое духовное цело. Так человек построил и себя, и свое новое мировосприятие. На этой пустоте и на новых нитях смысла, связующих бытие, он 'повесил' и постмодерн, и свои понятия, и свои взаимоотношения, и свое творчество, и всю свою жизнь.
Рассмотрение структур модерна и постмодерна непомерно сложны потому, что состоят из бесчисленных составляющих, но принцип складывания достаточно прост - по чисто внешнему сходству складываются разнородные и разноплановые 'детали' ощущений, суждений, мыслей, творческих приемов, действий, культур в некую материальную форму. Над этой формой производятся различные манипуляции, она искусственно наделяется смыслом и остается в общественной жизни как новый символ новой жизни. Чем более прихотлива и необычна внешняя форма, тем больше шансов у 'новорожденного' стать символом эпохи.
Модерн - вечно новое, постмодерн - новее нового. Что может быть новее нового? Однодневки, которые в безумном ритме сменяют друг друга. Кажется, что от подобного положения культура совсем перестала существовать, но напротив, она в этом укрепилась, создавая все новые и новые модели, укрепилась в вечном 'вещественном', 'материализованном' движении и стала так жить в вечной симуляции, подразумевая одно, делая другое, думая третье, чувствуя четвертое, убегая от подлинного. Именно в 'дурной' бесконечности эпатажа, вызванного к жизни стремлением к удовлетворению желаний, и спасается сознание постмодерниста от подлинного и от жизни.
Литература Великобритании в ХХ веке шла по широким дорогам модернизма, захватывая и приобщая к себе все области социально-политической среды. Всякое человеческое действие, всякое человеческое переживание рассматривалось в литературе с той точки зрения, с которой хорошо просматривалась природа человека и то, что им движет. Что, на самом деле, в мире может быть интереснее, чем человек, рассматриваемый под микроскопом? К началу ХХ века рассмотрение человека и его природы вышло в литературе на первый план. Множество литературных школ с той или иной позиции исследовали интимный глубинный человеческий мир. Под вывеской постмодерна можно было исследовать все - и глубинные стороны человеческого сознания, и темные стороны подсознания, и просто вытащить на свет 'грязное белье' из его души, и тем опошлить все существо человека.
Послевоенная литература 10-20 годов была полна пессимизма. Из пены 'второй волны' декаданса вышла, великолепная в своей наготе, Венера модерна, а следом за ней и сам 'морской царь', ее прародитель - Критический реализм. В руках этих двух правителей лозунги могущественного гуманизма, во имя которых сражались на войне и в послевоенное время на поле общественно-политических переформирований, размыло в одно мгновение.
Революционные пары стали своими удушливыми ароматами хаоса отравлять и пускавших их и противостоящих им. Никто не мог избежать их. Война и революции (во Франции и в России) обнажили нелицеприятное зрелище человеческих беззаконий, а понимание их природы могло лишь привести к глубочайшему пессимизму по поводу самой природы человека. Подобные злодеяния могли совершить люди с извращенной природой, но ужас заключался в том, что по сути своей это были обычные люди и их были миллионы. От этого хотелось бежать, бежать в частный мир окружающих людей, но и там модернисты и реалисты видели того же человека с теми же пороками.
Писатели 'потерянного поколения' (этот термин был придуман Э. Хемингуэем) основывали свои произведения на новой философско-психологической доктрине, которая была выдвинута современными психологами во главе с Фрейдом. Исследованиями психики людей, живущих бурными страстями своего естества, были полны их романы. Самым ярким из 'потерянного поколения' был Олдос Хаксли и Джем Джойс, которые в ярких красках описали распад личности и распад образа в искусстве, а также и рождение нового образа, выдвигаемого модерном, который зиждился на чувственных, эротических ощущениях, принесенных, как им казалось, из античности.
На модернистских взглядах основывали свою поэзию имажисты: они создавали отвлеченный культ прекрасного ('отвлеченный' от всего, даже от самой жизни), но причастный исключительно к чаяниям человеческого естества. Самоцелью для них была чистая образность, которая строилась не на смыслах, а на абсурде, бессмыслии, на голом, в прямом и переносном смысле, ощущении человеческого естества. Но эти 'прозрачные' образы не перекрывали образ Смерти, который возник у молодого поэта-модерниста Томаса Стернза Элиота.
Метафоры, даримые смерти поэтом, плывут, изменяются, принимают различные формы, уподобляясь жизни, образуя цветистую плывущую густую плазму ощущений, становясь смерти речевой сестрой. В ощущении надвигающейся смерти и хаоса, приход которых не оставляет места для фальши, все писатели и поэты, так или иначе, искали 'что-то' от жизни, и потому приходили в своих исканиях к некой религиозности.
В их пророчествах и одновременно заблуждаясь все равно не возможно было найти спокойствия. Голсуорси один из немногих, кто сохранил не только спокойствие, но и настоящую веру, которая была услышана им во времена королевы Виктории. В приход новых времен он верил с великой силой и ожидал его вслед за модерном. Но с другой стороны, он предчувствовал приход чего-то совершенно нового, сквозящего смертью, он имел спокойствие и был к нему готов. Об этом приходе 'Нечто' он пишет в 'Саге о Форсайтах' - в современном эпосе, в котором герой - 'живой' настоящий человек, живущий в забытой Богом, как кажется окружающим его людям, современности. 'Забытость Богом' мира, раскрепощение, раскрытие человеческой природы часто для окружающих его людей становится погибельным: они начинают совершать преступления от вседозволенности и от безысходности одновременно. Преступления эти они совершают если не против окружающих людей, то непременно против себя. Голос наблюдающего всевозможные беззакония Голсуорси слышится в устах главного героя Сомса: 'Должно быть, люди и теперь во что-нибудь верят, но не знаю, что это такое'. Голсуорси на протяжении всей своей жизни хранил маленький источник традиций в искусстве в выжженной страстями пустыне модернизма.
года знаменовались мощным подъемом литературного творчества. Бернард Шоу выпускает в свет свои 'экстраваганцы' - 'Тележка с яблоками', 'Горько, но правда', Уэллс пишет роман 'Белпингтон Блэпский' и повесть 'Игрок в крокет'. Получает известность Ричард Олдингтон, опубликовав роман 'Смерть героя'. В те же годы становится известным и Джон Бойтон Пристли, начинается творческая деятельность Арчибальда Кронина. Декаданс говорит в это время стихами Т. С. Элиота, модернизм - мистическими строками Хаксли. Трилогия 'Конец главы' Голсуорси соединяет в себе восклицания Т. С. Элиота: 'Чума на оба ваши дома' и мрачное провиденье Хаксли о 'новом', создающемся механизированном мире, в котором погибает все живое. Поиски простоты заводят их в разные стороны: Хаксли - к вольтеровской 'дикости' нравов, которую он обрисовывает в 'Диком'; Элиота эти поиски наталкивают на христианские доктрины, которые показывают ему авторитарность современных политических систем (коммунизм, фашизм, капитализм), суть которых заключается в одном - в подавлении личности; Пристли находит чистоту в игре, которая раскрывает, сбрасывает маски с душ и поступки людей обнажаются в их безобразной двусмысленности.
С 50-х годов и до наших дней английская литература совершенно перестала содержать в себе какие-либо литературные направления, лишь о приверженности писателей к той или иной традиции, сложившейся в ХХ веке, можно говорить в дальнейшем. Краткий обзор можно начать с Чарльза Перси Сноу, который раскрыл тему 'пропасти' между двумя интеллигенциями - гуманитарной и технической. Его романы о физиках и инженерах, обладающих своей очень личностной 'морально-духовной' внутренней основой и помещенные в современные и специфические 'научно-исследовательские' условия существования, в которых они решают моральные проблемы современной науки и человека в ней.
Мир Ивлина Во где-то близок по ощущению миру Хаксли. Мир зла у Ивлина Во обрисован войной, в котором действуют герои-вольнодумцы и ничего кроме этого мира, как кажется героям, нет. Все моральные и духовные основы для героев-вольнодумцев находятся где-то за гранью мира зла, за разделяющей два мира 'нерушимой стеной', в другом мире, которым автор любуется, в котором живут настоящие люди. 'Объективно я написал, - пишет Ивлин Во, - заупокойную по английской католической церкви, существовавшей в течение многих веков... и некролог обреченной английской аристократии'. Этот некролог почти всегда у Во возникал в форме фарса.
Часто в произведениях многих писателей стала проскальзывать тема, вернее воспоминание, стремление и, быть может, что-то еще, о настоящей английской интеллигенции - хранительницы не только английских традиций всех веков, но и духа. Это внутреннее ожидание писателей, даже какое-то хранение надежд и чаяний, выражалось часто в пессимизме, но всякий раз каждый из авторов с трогательным упованием пишет об этом. Грем Грин в эти упования вносит мрачность, которая почти совсем уничтожает эти надежды проклятием первородного греха. В темных глубинах 'доброго англичанина' всегда скрывается распутство и преступление.
'Рассерженная молодежь' в лице К. Эмиса и Дж. Уэйна, как наследники 'потерянного поколения', от невыносимого бремени этих надежд, выражали свое недовольство протестом и бунтом, потому что испытывали от окружающего их мира то же ощущение покинутости и обреченности. В своих романах они выражали презрение и скепсис при помощью изображений нищеты английского 'дна'.
В 60-х годах заблистали сразу несколько литераторов - Уильям Голдинг, Айрис Мердок, Джон Фаулз, Дилан Томас (после смерти), Роберт Грейвз. Экзистенциалистские тенденции наложили на их творчество яркий отпечаток, но самым истовым последователем экзистенциализма, выражавший его в своем мировоззрении целиком и полностью, был, пожалуй, Мердок. Он совершенно однозначно определил перед миром грандиозную фигуру 'Ничто' и, следующую за ним и перед ним смерть в мире раздираемом двойственностью во всех сферах человеческой жизни: в социально-политических, гуманитарных и общечеловеческих. Двойственность, которая, на самом деле, имела одну определенную основу, покоилась на 'трех китах' - на отступлении от всеобщего закона природы, зле и смерти.
Уильям Голдинг объясняет это раздвоение извращенной природой человека, способного при определенных обстоятельствах быть консервативным интеллигентом, утверждающим традиции, а при других обстоятельствах быть страшным извращенцем, садистом и убийцей. Это наблюдал Голдинг при фашизме.
Театр абсурда Фаулза вывел на сцену литературы социально-политические и философско-психологические драмы 'средних' людей, инстинктивность которых является ведущей в жизни. Фаулз совсем по-иному исследует тему человеческой природы, нежели Голдинг и Мердок: корни порочности он видит не просто в диких человеческих инстинктах, как Голдинг, а еще и в их извращенности, благодаря стремлению к бесконечному животному наслаждению.
С. Элиот определял человеческую природу и общую двойственную мирооснову утверждением господства Смерти, которое витало в атмосфере и ощущалась интеллигенцией. Дилан Томас поступает в отношении хаоса совершенно иначе, чем многие другие поэты и писатели послевоенного времени, он во время второй мировой войны воспевает жизнь в необыкновенно простых и ясных образах. Благодаря этому, он в послевоенные годы приобретает популярность на уровне Элиота, становясь при этом как бы его двойником: один провозглашает утверждение Смерти, другой - воспевает Жизнь. Извечная пара, извечная двойственность - Пьеро и Арлекин. Мелодичные и льющиеся, одновременно пафосные стихи Томаса говорят больше о рождении, чем о смерти.
Роберт Грейвз - поэт совершенно иного характера, он 'жрец поэтического'. 'Поэзия для поэтов' становится у него одновременно и мифична, в воспоминаниях об античности, и со-бытийна (Хайдеггер), в образах повседневной жизни.
В 70-х и 80-х годах лейтмотивом в литературе стало ощущение одиночества мыслящего интеллигента. Фаулз блистательно разрабатывает эту тему. Берил Бейнбридж романом 'Портниха' сразу завоевал себе известность на фоне уже маститых писателей Фаулза и Грина. В его романе простая провинциальная портниха спокойно и без каких бы то ни было сомнений легко 'обращается' с жизнью солдата. К этому убийству солдата 'добродушной' портнихой Бейнбридж готовит читателя на протяжении всего повествования, раскрывая бытовую сторону и некоторую чисто человеческую сторону портнихи в простых и обыденных разговорах и действиях, в обоснование преступления. В целом в эти годы пессимизм и консерватизм, сплетенные в один венок, крепко 'уселись' и 'пустили корни' на голове английской литературы.
Вот все, что мы смогли разглядеть в английской литературе ХХ века издалека, глядя в бинокль, линзы к которому предоставила нам действительность. Конечно же, нашли мы ее живописной, подобной импрессионистскому полотну. Развитие ее в ХХ веке напоминает быстро распустившийся, но, увы, покинутый сад, в котором еще чувствуется рука садовода. Кто почтил его своим присутствием, а потом покинул, спросите вы, читатель. Как мне ответить на этот вопрос? Если я скажу: 'не знаю', - вы не поверите мне. Если я скажу: 'никто не покидал', - вы не поверите мне снова. И я даже знаю почему. Утопия нашего миропонимания так наглухо заложила все входы и выходы из нашей души, что мы давно смирились с ней и продолжаем жить и делать вид, что ничего не происходит. Когда я думаю о начале нашего века и пытаюсь представить себе тот небывалый расцвет культуры, науки, социально-политической деятельности, то всякий раз я с ужасом содрогаюсь при мысли о том, как начался этот расцвет, чем он был вызван, каким желанием ознаменован. Утопизм страшен в любой его форме, потому что он вызван только одним - желанием, желанием удовлетворить все просьбы, которые подает разуму неудовлетворенное тело. И если душа не привлекает всю свою разумность для того, чтобы, хотя б немного желание ослабло или стало иным (уже не желанием), то это чувство немедленно завладевает разумом. И чем сильнее желание, тем большая часть разума поглощена размышлением о его удовлетворении, в конце концов, желание целиком и полностью завладевает разумом, и вот тогда все человеческие помышления, все человеческое естество становится иным.
Все миропонимание человека перестраивается в угоду желаниям желаемого, тогда внутреннее представление о счастливой жизни превращается в пошлый образ из американского фильма бывшей прачки нынешней жены миллионера или бедняка, женившегося на богатой; образ возлюбленного или возлюбленной рисуется не в свете глубокого чувства, которое наполняет все вокруг, а в свете истошного эротизма, богатого вульгарными образами, вид которых повергает человека в томное уныние от неисполненности; образ и представление внутреннего совершенства превращается как, в кривом зеркале, в образ, лелеянный собственной гордыней, образ видимых восхвалений своих ничтожных псевдодостоинств и восхвалений мнимых геройств - горделивого и надменного шута с картонным лавровым венком на голове и лентою на груди с надписью: 'Слава!', окруженный толпой негодяев и в точности похожих на него людей. Пол беды, когда эти образы остаются только образами, что греха таить - все мы больны этим недугом, оттого у нас у кого что: кто туг на ухо, кто видеть не может, а кто слышать, у кого какая-то часть души атрофирована, а у кого-то атрофировано все.
Беда, когда люди стремятся к осуществлению желаний. Вот тогда рождаются тираны, убийцы, извращенцы, преступники. Все мы заблудились в этом густом лесу кто-то в большей, кто-то в меньшей степени, редко кто из нас может выйти из этого леса, мы заблудились в нем еще в раннем детстве и поэтому многие из нас давно забыли дорогу обратно. Дорога обратно куда трудней, и тем более выход из лабиринта возможен лишь тогда, когда убит минотавр, и нужно еще, для начала, иметь смелость посмотреть ему в глаза, признаться себе в этой беде, и не только себе... А тот, кто в беде не признается, пытаясь бежать, думая, что тем спасает себя, неминуемо бывает съеден этим внутренним монстром, своим собственным желанием, желанием иметь что-то, быть кем-то. Это старая история, но повинен в ней совсем не Бог, а только сам человек, предпочитая удовлетворение своего желания, которое якобы даст все (божественность), своей естественной жизни, ценою настоящего блаженства. Подумаешь, сделал как хотел - съел заветный плод, сделал как считал нужным, а что будет потом для меня и окружающих - на то воля не моя, Другого (Ясперс).
Выглядит на первый взгляд невинно, но плоды этой 'невинности' мы пожинаем все время, всю свою жизнь вместе со своей дикостью, со своим лихорадочно трясущимся и изможденным от неисполнимых желаний телом, со слезами, выступившими на наших глазах от невыносимой боли. Одержимость в осуществлении каких-то идей может быть только у страстно жаждущих чего-то - быть как все и исполнять свой долг, но долг не перед кем-то и не перед Богом, перед собой и своим желанием быть достойным. 'Лирика'? Но, а сами-то вы, читатель, разве никогда не оказывались в ситуации, которая вашу гордыню и себялюбие уничижает до того, что вы рвете со своими близкими, хуже - пытаетесь совершить какой-то непомерно гадкий поступок 'в отместку' жизни, оставляете людей с требованием уважения к себе. Об этой 'лирике' все века только и говорил человек, везде можно встретить следы человеческих переживаний собственного эгоизма, во всей культуре.
До конца измученный и изничтоженный собой человек в ХХ веке просто кричит об этом, вопиет об этом человеческом безумстве. Правда, вопит по-прежнему, как всегда не признаваясь себе в своей вине, и обвиняя Бога в том, что де сотворил такую природу для человека порочную, что мочи нет. Откуда эти 'мочи' возьмутся, если упование на Бога человек превращает в идиотический оптимизм по поводу какого-то будущего, в котором все у человека будет. Когда разум соорудил целую концепцию о том, как все это добыть, а если додумал как еще стать властителем всего этого - тогда совсем хорошо. У кого утопии побольше, у кого поменьше. К ХХ веку человек смог абстрагироваться и создать уже очень смелые разрушительные концепции, как то идея социальной революции, ницшеанская концепция 'сверхчеловека', фашизм, сталинизм, коммунизм и капитализм, в культуре - символистская программа по преображению человека в актера, модернистская идея слияния синкретического искусства с жизнью, и 'новое религиозное сознание' (где все известные восточные боги объединяются в ожидании сверхчеловека), а также и биокосмический максимализм вкупе с культом машинной техники и бизнесом.
Тотальное 'преображение' недочеловека в человека по рецептам и технологиям психологии или культурно-педагогических программ, или же культурное 'преображение' на основе спонтанных, свободных отрицаний и определенных установлений, внедренных в истощенное 'болезнью' человеческое естество. Внедрение - страшный глагол советского времени, по сути своей он убивающий. Внедрить - значит вмешаться, внести нечто инородное, нечто искусственное, нечто созданное человеком для 'усовершенствования' в принудительном порядке. В английском языке тоже довольно таких глаголов, как и в любом другом языке, правда в английском глаголы эти звучат более мягко, но человеческая попытка затормозить этот процесс остается такой же. Все тщетно - раскрывая наболевшую рану, английские писатели только усугубляют состояние собственного 'больного' и 'больного' общественного.
Аварийный прием внедрения 'новаторских' планов по кардинальной перестройке человеческого сознания сразу сработал, как только весь большой общественный организм, коллективное бессознательное (Юнг), фабрика (Малевич) остановилась от разрывающих на части сомнений. Остановился организм оттого, что случилась 'революционная ситуация', как писал Ленин - 'низы не хотели, а верхи не могли', желания богатства и славы не хотели существовать с духовными чаяниями в человеке по-старому, не терпят компромисса чистые душевные побуждения человека и его сладострастные искания. Слишком внутренний организм изъеден этим выбором, в котором сомнение приводит к скепсису и гордой праздности, утопающую в преступном сиюминутном желании. Перерождение внутренних созидательных сил в безжизненные , бесплотные флюиды, путем опосредования духовных смыслов, - это по сути душевная ломка, за которой следует полная духовная немота.
Провозглашение новых политических принципов существования в искусстве и технике совмещалось с полным отрицанием всех старых основ и традиций. Фраза Ф. М. Достоевского из 'Бесов': 'Раз Бога нет - значит все позволено', облетела весь мир. Модернисты на разные голоса стали нараспев провозглашать то то истиной, то это - что лежало ближе к их душевным и материальным потребностям. Как разноцветные бабочки, мысли их разлетелись в разные стороны, пытаясь почерпнуть в старой культуре какие-то идеи - античная чувственность легла в основу культу 'прекрасного'. Революция и сексуальный 'бунт' - 'близнецы братья' (Маяковский), кто скажет одно, имеет в виду и другое. Политические и культурные деятели заспешили строить новые системы существования.
Как быстро, всего, пожалуй, за 50 лет все это рассеялось, как смрадный туман над болотом, с пришествием дня. Но за это время человек остался совершенно голым перед действительностью, потому что растерял все. 'Голый король' богатейшей культуры тысячелетий шел в 'новом платье' и думал, что его новое платье - лучшее из того, что когда-либо создавал человек. Эту обнаженность человек стал чувствовать еще тогда, когда питал свои утопические надежды. Кто как обнаруживал эту 'голость' и вот тут, как никогда, быть может, только как в первые века христианства, но с совершенно иным смыслом, человек 'забеспокоился' о своей природе, о происхождении ее, о ее потребностях.
Он увидел ужасающую картину, которая поразила его до глубины души. Более того, человек обнаружил, что совершенно иначе стал 'соотносится' с 'себе подобными'. Взаимопонимание практически отсутствует - каждый понимает что-то свое, понятное фактически только самому себе. Стал образовываться язык, который пытался произвести понятия, чтобы как-то 'наладить' усредненные понятия жизни - понятия для всех. Искусство становится 'коммуникативным' и 'рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора' (Ролан Барт). Место Бога занимает в научной философии 'Другой', но кого философия имеет в виду пока не ясно, но научно она это подтверждает однозначно.
Экзистенциалисты в 'страхе и трепете' (Кьеркегор) предчувствуют смерть, которая объединяется с сексуальностью в одно ощущение. В него погружаются экзистенциалисты. 'Единственный' ощущает существование 'Другого' лишь тогда, когда между ними возникает 'коммуникация' (Ясперс) и тем оправдывает опосредование слова и культуры. Пространство поверхностей и симуляций - в одном кармане смеркается, в другом заря занимается, - пустота по-русски! Нет ничего, но как хорошо выглядит!
Но, слава Богу, несмотря ни на что современная культура не ограничивается мощным опосредовательным аппаратом средств 'поверхности поверхностей'. Все-таки, много еще живого и настоящего таит в себе культура, оставшись частью человеческой деятельности, которая восходит к духовности и к жизни.
Голсуорси в 'Саге о Форсайтах' так определяет трагедию современного сознания и состояние литературы ХХ века: главный герой Сомс дарит своей дочери китайскую миниатюру, на которой изображена обезьяна, поедающая апельсин. В ее глазах 'воплощенная трагедия человеческой души... ей кажется, что в апельсине, который она ест, что-то скрыто, и она тоскует и сердится, потому что не может ничего найти...' Так и вся литература, вся жизнь...
Герои английской литературы ХХ века - это люди 'большие' - знатные аристократы и дворяне, с опустевшей душой, люди праздные, раздраженные низменными страстями и бесконечными терзаниями, и люди 'маленькие' - простые интеллигенты, люди бедные и обездоленные, но хранящие в своих сердцах поистине аристократическое благородство. Люди 'большие' и люди 'маленькие' заняты поиском в мире чего-то, что могло бы удовлетворить измученную душу, истерзанную адской 'действительностью'.
Английская 'действительность' - это социум, в рамки которого люди пытаются втиснуть всю жизнь. Его болезни и боли люди воспринимают как боли и болезни жизни, как боли и болезни собственные. Разные крайности и разные состояния людей 'больших' и людей 'маленьких', их поступки и отношения пытались английские писатели, как в калейдоскопе, показать, раскрыть, взломать, чтобы понять человеческую природу, ее побуждающую силу в столь 'немилосердном' мире. 'Маленькие' и 'большие' происшествия 'больших' и 'маленьких' людей, - самоубийство учителя, наивность главы фирмы, садизм и разврат аристократа, благородство нищего дворника и прочее, и прочее, и прочее, - психология интимности в отношениях и жизни занимает писателей и поэтов все ХХ столетие. Тема 'маленьких' откровений и уход в мир частной жизни стал характерен для всей литературы ХХ века.
Англичане, со свойственной им чуткостью, наиболее остро почувствовали эти тенденции, их уютную и домашнюю пикантность, их необходимость в полном отсутствии какой-либо общей духовной, наполняющей жизнь, атмосферы, которая, быть может, сохранилась при королеве Виктории, и тоску по которой так безысходно ощущали тонко чувствующие люди в современности. Их чаяния таились далеко не в духовности или хотя бы в какой-то душевной теплоте.
Чаяния современности, вернее общая тенденция современного сознания давно уже искала себя не в духовности, а в самых разных поисках вне Бога и вне действительности - в оккультизме, в магии, в материализме, в космогонизме и еще неизвестно где. Куда только не заносило человека его желание найти нечто, что успокоило бы его душу, в поисках места без Бога, в желании построить мир по своему разумению. К чему только не прибегала человеческая душа, чтобы отделаться от Бога в мире и в душе, и зажить спокойно в мире, устроенном для 'харчевания' и собственного удобства и удовольствия. В начале, основополагающим этого 'принципа жизни' было самое простое желание жить, соразмеряясь с собственным желанием и удобством, а все мешающее этому постепенно устранялось. Человек понял, что все, что раньше ему мешало жить спокойно и счастливо таким как он есть, - разные причины, душевные страдания и прочие нравственные и общественные законы, - это всего навсего нечто внешнее, что можно и оставить, основное, что мешало и мешает человеку - это Бог. И человек быстро расправился с этим Вечным Началом в своей душе, чтобы забыть навсегда о великой радости, чтобы остаться в самом себе. 'Само само' - так человек стал именовать себя и свою жизнь.
Необходимость богоборчества человек понял очень рано, почти на заре своего существования, а к ХIХ веку это 'старание' достигло угрожающих масштабов, что выразилось и в нравственном и в социально-политическом хаосе и беспределе. Первая французская буржуазная революция, которая родила такое движение как символизм, первая пролетарская революция во Франции через сто лет - модернизм, которые коренным образом за сто лет изменили нравственные принципы человеческого мировосприятия. 'Каленым железом' насилия и убийства инакомыслящих вытравили из душ мысль о Боге, само божественное понимание происхождения мира и человека, что, конечно же, не могло пройти 'даром' для всего человечества.
Если в романтизме питались еще какие-то иллюзии относительно божественной природы человека, и его действий как следствий этого великого происхождения, то уже в символизме было 'страшное' отчаяние. Эпоха Просвещения - мать революций, которая провозгласила гуманность и поставила человека и его разум на первое место в миропорядке, где место Бога сначала замещал Космический Разум. А уже у символистов это 'свято место' было пусто - вместо Бога там нарождалось некое 'личностное' ничто, у модернистов - это Ничто стало иметь разнообразные 'разумные' формы.
Утопизм и чудовищная апатия вошли в ХХ век как два естественных состояний человеческой души (которая заменилась словом сознание). Человеческая природа изначально считалась порочной, что естественно совсем не могло быть Божьим, а если человеческая природа и понималась как Божье творение, то и Бог назывался 'ничтожным садистом', который себе в угоду создал человека, чтобы наслаждаться видом его мучений.
Эпоха Просвещения громогласно отреклась от 'наличности' существования Бога и заместила его Вселенским Разумом и разумом человека, что повлекло за собой мощную волну псевдонаучного прогресса, которую можно обусловить лишь 'разрешением' человеческому разуму 'взламывать' вещи (и окружающее и человеческую душу), как не содержащих тайны. А мир и человек скрывают в себе тайны Божественного происхождения, тайны, которые невозможно познать бесцеремонным вмешательством. А отсутствие тайны позволяет все созданное Разумом рассматривать исключительно разумом, это понимание и дает возможность именно взламывать вещи, потому что иного пути проникновения в них нет. Научность от этого становится однобокой калекой без учета самого главного в вопросе исследования - таинственности существования, что возможно выяснить только пониманием происхождения, его таинственности и чуда, сделанного Кем-то Живым, Который именно поэтому подарил всему окружающему и нам самим жизнь, наделил самым главным, что есть у Него. Ведь никто из людей еще не создал своими руками ничего, что могло бы быть живым. Эту тайну человек не может никак постичь без Него, потому что это Его тайна, отрицание Его отрицает и тайну, а значит рассмотрение вещи происходит уже без рассмотрения самого факта жизни, того что оживляет. Рассмотрение становится абсурдным потому, что область исследования лишается смысла, который сокрыт в тайне и который также принадлежит Ему.
Символисты воспрепятствовали этому подходу, и страх перед чем-то неведомым заставил их говорить о тайне. Бога они отрицали, но все же принимали во внимание существование 'Чего-то Высшего', существование не Вселенского Космического Разума, а как некого 'Нечто'. Во всяком случае, у них была некоторая религиозная точка зрения, которая одновременно позволяла им понимать существование Бога, но также и обвинять Его в греховности человеческой природы. Принимали они таинственность живого, но таинственность была для них порочной, так как содержала в себе не только тайну существования жизни, но также природу и причину ее порочности. Эти символистские тенденции широко распространили у декадентов, да и у самих символистов всевозможные поиски 'теплоты' и поиски новой духовности, чтобы заменить 'старую', традиционную и 'порочную', признающую существование Бога с греховной природой, наделившего ей и человека. Эти поиски привели символистов и декадентов к разного рода древним культам: оккультизму, как знанию о тайне, восточным религиям и прочим 'путям' для достижения душевного комфорта без Бога, с 'другими' богами, приобщение к которым гарантирует материальный и душевный покой при любых обстоятельствах и действиях, совершаемых человеком.
Одновременно с этими переменами в мировоззрении формировалось и новое понятие символа, о чем необходимо сказать особо. В мировосприятии, допускающем существование Бога и воспринимающем Его Творцом всего, символ являлся неким образом, который приобщал и сообщал человеку некую духовную тайну о его рождении и существовании. Символ также говорил и о Божественном существовании, действии относительно человека и мира. Через осознание символа происходило восприятие Присутствия Бога в окружающем мире и в самом человеке, и потому символ являлся неким сакральным эйдосом, который человек для себя определил и обозначил словом и зримым образом. Теперь человек в своем сознании при восприятии окружающего насильно стал избегать такой символизации. Сам образ остался и принцип человеческого сознания все связывать с некой тайной и глубиной также сохранился, но тайна и глубина стали иными, не связанными с Богом.
Это отделение в сознании человека тайны жизни от Источника Жизни повлекло за собой чудовищные последствия - разрушение человеческой личности и коренное изменение душевного строя человека стало процессом, который быстро прогрессировал, и Церковь уже была не в силах остановить это. Тайну существования жизни пытались 'пристроить' к чему только возможно - к эволюции, к космическим силам, к иным жизненным формам, но более совершенным, к Разуму, вообще к Чему-то. Символ остался 'связующим' звеном таинственного и видимого мира вещей и событий, но он перестал содержать тайну, потому что извращенная тайна уже не является тайной. В результате этого возникло множество смысловых подмен в определениях и образах, которые отразились в поэзии символизма: в двусмысленности образов, в пессимизме и отчаянии чувственных состояний, в беспутстве собственных действий, интуитивно противостоящих такому порядку вещей.
Образы символистов уводят куда-то в мутную, 'дымчатую' даль. Отказ от безбожной действительности и одновременно углубление ее позиций возникает за счет поисков иной 'бытийности', которая заключается в одновременной пропаганде и отрицании порочной природы человека. В поисках зла и одновременно слезном оплакивании его в окружающем мире, в эпатирующем 'безумную' действительность поведении, противопоставляющее себя разврату, и одновременно беспутный образ жизни человек скитается по жизни. Все это говорит о внутреннем разделении некого целого в человеке, ставшем самим по себе, разделившемся сам в себе и сам на себя, что непременно влечет к саморазрушению.
Открыв Евангелие от Марка, мы прочитаем там следующее: 'И призвав их, говорил притчами: как может сатана изгонять сатану? Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; И если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот; И если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришел конец его...' (Мр., III, ст. 23-26). Когда внутри человека 'одно' наступает на 'другое', воюет одно с другим, то не может быть никакой победы только саморазрушение. Не может быть и какого-то компромисса, потому что как в духовности не может быть порока, так и в Боге не может быть начала порока, потому что порок есть отступление от Бога и отступление от Жизни (как может в Источнике Жизни быть то, что Жизнь прерывает? Как Бог может разделиться?), а для Бога это значит отступление от самого себя. Но такое положение Бога не может содержать в себе жизни, а Бог содержит Жизнь, и потому присутствие в одном другого говорит только о наличии чего-то одного. В одной бочке не может одновременно находится половина меда и половина дегтя, конечно, налитыми в одну бочку быть могут, но на вкус будет 'чистый' деготь. Есть только одно состояние 'неслитного и нераздельного' существования в жизни - Это Триединство Бога. Но об этом тогда не рассуждали, а если рассуждали, то обязательно причисляли к порочной природе и извращали это.
Утверждение символистами положений о человеческом естестве стало губительным, потому что привело, к еще более мелким разделениям, к бесконечному дроблению 'внутри' себя как человеческой природы, так и восприятия окружающего мира в ощущениях и понятиях. Декаденты также приняли все эти положения относительно человеческой природы и мира, но выступили не с эпатажем и злоискательством, как символисты, а с оплакиванием этого. Но, конечно же, и декаденты сами следовали и жили по правилам 'искривленной' порочной природы человека, но 'свято' верили во что-то 'извне мира находящееся', которое вернет им былое душевное состояние и принесет миру благоденствие. Такое 'ничто' пришло, но оно пришло 'изнутри' символистов и плакальщиков-декадентов, которые считали что зло в мире 'верховодит' и потому необходимо ему подчиниться. В подчинении новым мировым порядком символисты и декаденты встретили новое столетие. Наступал ХХ век, а с ним и новые болезни для одинокого сознания. Выброшенного в космос бытия, которое оказалось вне планеты и вне жизни.
Модернизм вышел из одобрения такого мировосприятия, когда 'множественное' разделение в человеческом сознании понятий, составлявших единый взгляд на человеческую природу, окружающий мир и культуру (как следствие понятий человека), превращается в некие мертвые 'пласты' культурных форм. Мертвы формы и понятия потому, что то, что их объединяло в единое мировосприятие в человеческой душе (символ), было основано на тайне возникновения и существования жизни, а коль эта тайна отсутствует в человеческом понимании жизни, само понятие исковеркано и перестало в себя включать действительно жизнь. Восприятие жизни стало безвкусным, сама для человека омертвела. Потеряны оказались в человеческом понимании связующие нити со всем прошлым в культуре. Все, что содержит жизнь в человеческой душе, - ее символы, чаяния, идеи, таинственное, - все обособилось. Человек путешествуя по своей душе и пытаясь понять 'откуда что', не может связать живым и естественным путем пласты, связанные с его мыслями, чувствами, действиями, реакциями, с желаниями. Он сам начинает налаживать эти нити, а ускользающие понятия - определять характером своих желаний, поскольку больше определить их ему нечем.
Среди этой неопределенности, в человеческом понимании выходит на первый план его осознанности сугубо личностная оценка жизни, основанная на его желаниях и надеждах, а также переживаемом опыте, который он получает вследствие попыток реализации своих желаний. Эта субъективная личностная оценка появляется в культуре и начинает доминировать. Поэтому в модерне так характерно обращение к 'маленьким' откровениям из мира частной жизни, интимных переживаний. С этим модерн вошел в ХХ век, это он успешно развивал, пока на его смену не пришел постмодерн, который не только свободно апеллировал мертвыми частями, топосами культуры, - он слагал из них композиции, выстраивая новые миры, на основе отсутствия нитей, собирающих всего человека в некое духовное цело. Так человек построил и себя, и свое новое мировосприятие. На этой пустоте и на новых нитях смысла, связующих бытие, он 'повесил' и постмодерн, и свои понятия, и свои взаимоотношения, и свое творчество, и всю свою жизнь.
Рассмотрение структур модерна и постмодерна непомерно сложны потому, что состоят из бесчисленных составляющих, но принцип складывания достаточно прост - по чисто внешнему сходству складываются разнородные и разноплановые 'детали' ощущений, суждений, мыслей, творческих приемов, действий, культур в некую материальную форму. Над этой формой производятся различные манипуляции, она искусственно наделяется смыслом и остается в общественной жизни как новый символ новой жизни. Чем более прихотлива и необычна внешняя форма, тем больше шансов у 'новорожденного' стать символом эпохи.
Модерн - вечно новое, постмодерн - новее нового. Что может быть новее нового? Однодневки, которые в безумном ритме сменяют друг друга. Кажется, что от подобного положения культура совсем перестала существовать, но напротив, она в этом укрепилась, создавая все новые и новые модели, укрепилась в вечном 'вещественном', 'материализованном' движении и стала так жить в вечной симуляции, подразумевая одно, делая другое, думая третье, чувствуя четвертое, убегая от подлинного. Именно в 'дурной' бесконечности эпатажа, вызванного к жизни стремлением к удовлетворению желаний, и спасается сознание постмодерниста от подлинного и от жизни.
Литература Великобритании в ХХ веке шла по широким дорогам модернизма, захватывая и приобщая к себе все области социально-политической среды. Всякое человеческое действие, всякое человеческое переживание рассматривалось в литературе с той точки зрения, с которой хорошо просматривалась природа человека и то, что им движет. Что, на самом деле, в мире может быть интереснее, чем человек, рассматриваемый под микроскопом? К началу ХХ века рассмотрение человека и его природы вышло в литературе на первый план. Множество литературных школ с той или иной позиции исследовали интимный глубинный человеческий мир. Под вывеской постмодерна можно было исследовать все - и глубинные стороны человеческого сознания, и темные стороны подсознания, и просто вытащить на свет 'грязное белье' из его души, и тем опошлить все существо человека.
Послевоенная литература 10-20 годов была полна пессимизма. Из пены 'второй волны' декаданса вышла, великолепная в своей наготе, Венера модерна, а следом за ней и сам 'морской царь', ее прародитель - Критический реализм. В руках этих двух правителей лозунги могущественного гуманизма, во имя которых сражались на войне и в послевоенное время на поле общественно-политических переформирований, размыло в одно мгновение.
Революционные пары стали своими удушливыми ароматами хаоса отравлять и пускавших их и противостоящих им. Никто не мог избежать их. Война и революции (во Франции и в России) обнажили нелицеприятное зрелище человеческих беззаконий, а понимание их природы могло лишь привести к глубочайшему пессимизму по поводу самой природы человека. Подобные злодеяния могли совершить люди с извращенной природой, но ужас заключался в том, что по сути своей это были обычные люди и их были миллионы. От этого хотелось бежать, бежать в частный мир окружающих людей, но и там модернисты и реалисты видели того же человека с теми же пороками.
Писатели 'потерянного поколения' (этот термин был придуман Э. Хемингуэем) основывали свои произведения на новой философско-психологической доктрине, которая была выдвинута современными психологами во главе с Фрейдом. Исследованиями психики людей, живущих бурными страстями своего естества, были полны их романы. Самым ярким из 'потерянного поколения' был Олдос Хаксли и Джем Джойс, которые в ярких красках описали распад личности и распад образа в искусстве, а также и рождение нового образа, выдвигаемого модерном, который зиждился на чувственных, эротических ощущениях, принесенных, как им казалось, из античности.
На модернистских взглядах основывали свою поэзию имажисты: они создавали отвлеченный культ прекрасного ('отвлеченный' от всего, даже от самой жизни), но причастный исключительно к чаяниям человеческого естества. Самоцелью для них была чистая образность, которая строилась не на смыслах, а на абсурде, бессмыслии, на голом, в прямом и переносном смысле, ощущении человеческого естества. Но эти 'прозрачные' образы не перекрывали образ Смерти, который возник у молодого поэта-модерниста Томаса Стернза Элиота.
Метафоры, даримые смерти поэтом, плывут, изменяются, принимают различные формы, уподобляясь жизни, образуя цветистую плывущую густую плазму ощущений, становясь смерти речевой сестрой. В ощущении надвигающейся смерти и хаоса, приход которых не оставляет места для фальши, все писатели и поэты, так или иначе, искали 'что-то' от жизни, и потому приходили в своих исканиях к некой религиозности.
В их пророчествах и одновременно заблуждаясь все равно не возможно было найти спокойствия. Голсуорси один из немногих, кто сохранил не только спокойствие, но и настоящую веру, которая была услышана им во времена королевы Виктории. В приход новых времен он верил с великой силой и ожидал его вслед за модерном. Но с другой стороны, он предчувствовал приход чего-то совершенно нового, сквозящего смертью, он имел спокойствие и был к нему готов. Об этом приходе 'Нечто' он пишет в 'Саге о Форсайтах' - в современном эпосе, в котором герой - 'живой' настоящий человек, живущий в забытой Богом, как кажется окружающим его людям, современности. 'Забытость Богом' мира, раскрепощение, раскрытие человеческой природы часто для окружающих его людей становится погибельным: они начинают совершать преступления от вседозволенности и от безысходности одновременно. Преступления эти они совершают если не против окружающих людей, то непременно против себя. Голос наблюдающего всевозможные беззакония Голсуорси слышится в устах главного героя Сомса: 'Должно быть, люди и теперь во что-нибудь верят, но не знаю, что это такое'. Голсуорси на протяжении всей своей жизни хранил маленький источник традиций в искусстве в выжженной страстями пустыне модернизма.
года знаменовались мощным подъемом литературного творчества. Бернард Шоу выпускает в свет свои 'экстраваганцы' - 'Тележка с яблоками', 'Горько, но правда', Уэллс пишет роман 'Белпингтон Блэпский' и повесть 'Игрок в крокет'. Получает известность Ричард Олдингтон, опубликовав роман 'Смерть героя'. В те же годы становится известным и Джон Бойтон Пристли, начинается творческая деятельность Арчибальда Кронина. Декаданс говорит в это время стихами Т. С. Элиота, модернизм - мистическими строками Хаксли. Трилогия 'Конец главы' Голсуорси соединяет в себе восклицания Т. С. Элиота: 'Чума на оба ваши дома' и мрачное провиденье Хаксли о 'новом', создающемся механизированном мире, в котором погибает все живое. Поиски простоты заводят их в разные стороны: Хаксли - к вольтеровской 'дикости' нравов, которую он обрисовывает в 'Диком'; Элиота эти поиски наталкивают на христианские доктрины, которые показывают ему авторитарность современных политических систем (коммунизм, фашизм, капитализм), суть которых заключается в одном - в подавлении личности; Пристли находит чистоту в игре, которая раскрывает, сбрасывает маски с душ и поступки людей обнажаются в их безобразной двусмысленности.
С 50-х годов и до наших дней английская литература совершенно перестала содержать в себе какие-либо литературные направления, лишь о приверженности писателей к той или иной традиции, сложившейся в ХХ веке, можно говорить в дальнейшем. Краткий обзор можно начать с Чарльза Перси Сноу, который раскрыл тему 'пропасти' между двумя интеллигенциями - гуманитарной и технической. Его романы о физиках и инженерах, обладающих своей очень личностной 'морально-духовной' внутренней основой и помещенные в современные и специфические 'научно-исследовательские' условия существования, в которых они решают моральные проблемы современной науки и человека в ней.
Мир Ивлина Во где-то близок по ощущению миру Хаксли. Мир зла у Ивлина Во обрисован войной, в котором действуют герои-вольнодумцы и ничего кроме этого мира, как кажется героям, нет. Все моральные и духовные основы для героев-вольнодумцев находятся где-то за гранью мира зла, за разделяющей два мира 'нерушимой стеной', в другом мире, которым автор любуется, в котором живут настоящие люди. 'Объективно я написал, - пишет Ивлин Во, - заупокойную по английской католической церкви, существовавшей в течение многих веков... и некролог обреченной английской аристократии'. Этот некролог почти всегда у Во возникал в форме фарса.
Часто в произведениях многих писателей стала проскальзывать тема, вернее воспоминание, стремление и, быть может, что-то еще, о настоящей английской интеллигенции - хранительницы не только английских традиций всех веков, но и духа. Это внутреннее ожидание писателей, даже какое-то хранение надежд и чаяний, выражалось часто в пессимизме, но всякий раз каждый из авторов с трогательным упованием пишет об этом. Грем Грин в эти упования вносит мрачность, которая почти совсем уничтожает эти надежды проклятием первородного греха. В темных глубинах 'доброго англичанина' всегда скрывается распутство и преступление.
'Рассерженная молодежь' в лице К. Эмиса и Дж. Уэйна, как наследники 'потерянного поколения', от невыносимого бремени этих надежд, выражали свое недовольство протестом и бунтом, потому что испытывали от окружающего их мира то же ощущение покинутости и обреченности. В своих романах они выражали презрение и скепсис при помощью изображений нищеты английского 'дна'.
В 60-х годах заблистали сразу несколько литераторов - Уильям Голдинг, Айрис Мердок, Джон Фаулз, Дилан Томас (после смерти), Роберт Грейвз. Экзистенциалистские тенденции наложили на их творчество яркий отпечаток, но самым истовым последователем экзистенциализма, выражавший его в своем мировоззрении целиком и полностью, был, пожалуй, Мердок. Он совершенно однозначно определил перед миром грандиозную фигуру 'Ничто' и, следующую за ним и перед ним смерть в мире раздираемом двойственностью во всех сферах человеческой жизни: в социально-политических, гуманитарных и общечеловеческих. Двойственность, которая, на самом деле, имела одну определенную основу, покоилась на 'трех китах' - на отступлении от всеобщего закона природы, зле и смерти.
Уильям Голдинг объясняет это раздвоение извращенной природой человека, способного при определенных обстоятельствах быть консервативным интеллигентом, утверждающим традиции, а при других обстоятельствах быть страшным извращенцем, садистом и убийцей. Это наблюдал Голдинг при фашизме.
Театр абсурда Фаулза вывел на сцену литературы социально-политические и философско-психологические драмы 'средних' людей, инстинктивность которых является ведущей в жизни. Фаулз совсем по-иному исследует тему человеческой природы, нежели Голдинг и Мердок: корни порочности он видит не просто в диких человеческих инстинктах, как Голдинг, а еще и в их извращенности, благодаря стремлению к бесконечному животному наслаждению.
С. Элиот определял человеческую природу и общую двойственную мирооснову утверждением господства Смерти, которое витало в атмосфере и ощущалась интеллигенцией. Дилан Томас поступает в отношении хаоса совершенно иначе, чем многие другие поэты и писатели послевоенного времени, он во время второй мировой войны воспевает жизнь в необыкновенно простых и ясных образах. Благодаря этому, он в послевоенные годы приобретает популярность на уровне Элиота, становясь при этом как бы его двойником: один провозглашает утверждение Смерти, другой - воспевает Жизнь. Извечная пара, извечная двойственность - Пьеро и Арлекин. Мелодичные и льющиеся, одновременно пафосные стихи Томаса говорят больше о рождении, чем о смерти.
Роберт Грейвз - поэт совершенно иного характера, он 'жрец поэтического'. 'Поэзия для поэтов' становится у него одновременно и мифична, в воспоминаниях об античности, и со-бытийна (Хайдеггер), в образах повседневной жизни.
В 70-х и 80-х годах лейтмотивом в литературе стало ощущение одиночества мыслящего интеллигента. Фаулз блистательно разрабатывает эту тему. Берил Бейнбридж романом 'Портниха' сразу завоевал себе известность на фоне уже маститых писателей Фаулза и Грина. В его романе простая провинциальная портниха спокойно и без каких бы то ни было сомнений легко 'обращается' с жизнью солдата. К этому убийству солдата 'добродушной' портнихой Бейнбридж готовит читателя на протяжении всего повествования, раскрывая бытовую сторону и некоторую чисто человеческую сторону портнихи в простых и обыденных разговорах и действиях, в обоснование преступления. В целом в эти годы пессимизм и консерватизм, сплетенные в один венок, крепко 'уселись' и 'пустили корни' на голове английской литературы.
Вот все, что мы смогли разглядеть в английской литературе ХХ века издалека, глядя в бинокль, линзы к которому предоставила нам действительность. Конечно же, нашли мы ее живописной, подобной импрессионистскому полотну. Развитие ее в ХХ веке напоминает быстро распустившийся, но, увы, покинутый сад, в котором еще чувствуется рука садовода. Кто почтил его своим присутствием, а потом покинул, спросите вы, читатель. Как мне ответить на этот вопрос? Если я скажу: 'не знаю', - вы не поверите мне. Если я скажу: 'никто не покидал', - вы не поверите мне снова. И я даже знаю почему. Утопия нашего миропонимания так наглухо заложила все входы и выходы из нашей души, что мы давно смирились с ней и продолжаем жить и делать вид, что ничего не происходит. Когда я думаю о начале нашего века и пытаюсь представить себе тот небывалый расцвет культуры, науки, социально-политической деятельности, то всякий раз я с ужасом содрогаюсь при мысли о том, как начался этот расцвет, чем он был вызван, каким желанием ознаменован. Утопизм страшен в любой его форме, потому что он вызван только одним - желанием, желанием удовлетворить все просьбы, которые подает разуму неудовлетворенное тело. И если душа не привлекает всю свою разумность для того, чтобы, хотя б немного желание ослабло или стало иным (уже не желанием), то это чувство немедленно завладевает разумом. И чем сильнее желание, тем большая часть разума поглощена размышлением о его удовлетворении, в конце концов, желание целиком и полностью завладевает разумом, и вот тогда все человеческие помышления, все человеческое естество становится иным.
Все миропонимание человека перестраивается в угоду желаниям желаемого, тогда внутреннее представление о счастливой жизни превращается в пошлый образ из американского фильма бывшей прачки нынешней жены миллионера или бедняка, женившегося на богатой; образ возлюбленного или возлюбленной рисуется не в свете глубокого чувства, которое наполняет все вокруг, а в свете истошного эротизма, богатого вульгарными образами, вид которых повергает человека в томное уныние от неисполненности; образ и представление внутреннего совершенства превращается как, в кривом зеркале, в образ, лелеянный собственной гордыней, образ видимых восхвалений своих ничтожных псевдодостоинств и восхвалений мнимых геройств - горделивого и надменного шута с картонным лавровым венком на голове и лентою на груди с надписью: 'Слава!', окруженный толпой негодяев и в точности похожих на него людей. Пол беды, когда эти образы остаются только образами, что греха таить - все мы больны этим недугом, оттого у нас у кого что: кто туг на ухо, кто видеть не может, а кто слышать, у кого какая-то часть души атрофирована, а у кого-то атрофировано все.
Беда, когда люди стремятся к осуществлению желаний. Вот тогда рождаются тираны, убийцы, извращенцы, преступники. Все мы заблудились в этом густом лесу кто-то в большей, кто-то в меньшей степени, редко кто из нас может выйти из этого леса, мы заблудились в нем еще в раннем детстве и поэтому многие из нас давно забыли дорогу обратно. Дорога обратно куда трудней, и тем более выход из лабиринта возможен лишь тогда, когда убит минотавр, и нужно еще, для начала, иметь смелость посмотреть ему в глаза, признаться себе в этой беде, и не только себе... А тот, кто в беде не признается, пытаясь бежать, думая, что тем спасает себя, неминуемо бывает съеден этим внутренним монстром, своим собственным желанием, желанием иметь что-то, быть кем-то. Это старая история, но повинен в ней совсем не Бог, а только сам человек, предпочитая удовлетворение своего желания, которое якобы даст все (божественность), своей естественной жизни, ценою настоящего блаженства. Подумаешь, сделал как хотел - съел заветный плод, сделал как считал нужным, а что будет потом для меня и окружающих - на то воля не моя, Другого (Ясперс).
Выглядит на первый взгляд невинно, но плоды этой 'невинности' мы пожинаем все время, всю свою жизнь вместе со своей дикостью, со своим лихорадочно трясущимся и изможденным от неисполнимых желаний телом, со слезами, выступившими на наших глазах от невыносимой боли. Одержимость в осуществлении каких-то идей может быть только у страстно жаждущих чего-то - быть как все и исполнять свой долг, но долг не перед кем-то и не перед Богом, перед собой и своим желанием быть достойным. 'Лирика'? Но, а сами-то вы, читатель, разве никогда не оказывались в ситуации, которая вашу гордыню и себялюбие уничижает до того, что вы рвете со своими близкими, хуже - пытаетесь совершить какой-то непомерно гадкий поступок 'в отместку' жизни, оставляете людей с требованием уважения к себе. Об этой 'лирике' все века только и говорил человек, везде можно встретить следы человеческих переживаний собственного эгоизма, во всей культуре.
До конца измученный и изничтоженный собой человек в ХХ веке просто кричит об этом, вопиет об этом человеческом безумстве. Правда, вопит по-прежнему, как всегда не признаваясь себе в своей вине, и обвиняя Бога в том, что де сотворил такую природу для человека порочную, что мочи нет. Откуда эти 'мочи' возьмутся, если упование на Бога человек превращает в идиотический оптимизм по поводу какого-то будущего, в котором все у человека будет. Когда разум соорудил целую концепцию о том, как все это добыть, а если додумал как еще стать властителем всего этого - тогда совсем хорошо. У кого утопии побольше, у кого поменьше. К ХХ веку человек смог абстрагироваться и создать уже очень смелые разрушительные концепции, как то идея социальной революции, ницшеанская концепция 'сверхчеловека', фашизм, сталинизм, коммунизм и капитализм, в культуре - символистская программа по преображению человека в актера, модернистская идея слияния синкретического искусства с жизнью, и 'новое религиозное сознание' (где все известные восточные боги объединяются в ожидании сверхчеловека), а также и биокосмический максимализм вкупе с культом машинной техники и бизнесом.
Тотальное 'преображение' недочеловека в человека по рецептам и технологиям психологии или культурно-педагогических программ, или же культурное 'преображение' на основе спонтанных, свободных отрицаний и определенных установлений, внедренных в истощенное 'болезнью' человеческое естество. Внедрение - страшный глагол советского времени, по сути своей он убивающий. Внедрить - значит вмешаться, внести нечто инородное, нечто искусственное, нечто созданное человеком для 'усовершенствования' в принудительном порядке. В английском языке тоже довольно таких глаголов, как и в любом другом языке, правда в английском глаголы эти звучат более мягко, но человеческая попытка затормозить этот процесс остается такой же. Все тщетно - раскрывая наболевшую рану, английские писатели только усугубляют состояние собственного 'больного' и 'больного' общественного.
Аварийный прием внедрения 'новаторских' планов по кардинальной перестройке человеческого сознания сразу сработал, как только весь большой общественный организм, коллективное бессознательное (Юнг), фабрика (Малевич) остановилась от разрывающих на части сомнений. Остановился организм оттого, что случилась 'революционная ситуация', как писал Ленин - 'низы не хотели, а верхи не могли', желания богатства и славы не хотели существовать с духовными чаяниями в человеке по-старому, не терпят компромисса чистые душевные побуждения человека и его сладострастные искания. Слишком внутренний организм изъеден этим выбором, в котором сомнение приводит к скепсису и гордой праздности, утопающую в преступном сиюминутном желании. Перерождение внутренних созидательных сил в безжизненные , бесплотные флюиды, путем опосредования духовных смыслов, - это по сути душевная ломка, за которой следует полная духовная немота.
Провозглашение новых политических принципов существования в искусстве и технике совмещалось с полным отрицанием всех старых основ и традиций. Фраза Ф. М. Достоевского из 'Бесов': 'Раз Бога нет - значит все позволено', облетела весь мир. Модернисты на разные голоса стали нараспев провозглашать то то истиной, то это - что лежало ближе к их душевным и материальным потребностям. Как разноцветные бабочки, мысли их разлетелись в разные стороны, пытаясь почерпнуть в старой культуре какие-то идеи - античная чувственность легла в основу культу 'прекрасного'. Революция и сексуальный 'бунт' - 'близнецы братья' (Маяковский), кто скажет одно, имеет в виду и другое. Политические и культурные деятели заспешили строить новые системы существования.
Как быстро, всего, пожалуй, за 50 лет все это рассеялось, как смрадный туман над болотом, с пришествием дня. Но за это время человек остался совершенно голым перед действительностью, потому что растерял все. 'Голый король' богатейшей культуры тысячелетий шел в 'новом платье' и думал, что его новое платье - лучшее из того, что когда-либо создавал человек. Эту обнаженность человек стал чувствовать еще тогда, когда питал свои утопические надежды. Кто как обнаруживал эту 'голость' и вот тут, как никогда, быть может, только как в первые века христианства, но с совершенно иным смыслом, человек 'забеспокоился' о своей природе, о происхождении ее, о ее потребностях.
Он увидел ужасающую картину, которая поразила его до глубины души. Более того, человек обнаружил, что совершенно иначе стал 'соотносится' с 'себе подобными'. Взаимопонимание практически отсутствует - каждый понимает что-то свое, понятное фактически только самому себе. Стал образовываться язык, который пытался произвести понятия, чтобы как-то 'наладить' усредненные понятия жизни - понятия для всех. Искусство становится 'коммуникативным' и 'рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора' (Ролан Барт). Место Бога занимает в научной философии 'Другой', но кого философия имеет в виду пока не ясно, но научно она это подтверждает однозначно.
Экзистенциалисты в 'страхе и трепете' (Кьеркегор) предчувствуют смерть, которая объединяется с сексуальностью в одно ощущение. В него погружаются экзистенциалисты. 'Единственный' ощущает существование 'Другого' лишь тогда, когда между ними возникает 'коммуникация' (Ясперс) и тем оправдывает опосредование слова и культуры. Пространство поверхностей и симуляций - в одном кармане смеркается, в другом заря занимается, - пустота по-русски! Нет ничего, но как хорошо выглядит!
Но, слава Богу, несмотря ни на что современная культура не ограничивается мощным опосредовательным аппаратом средств 'поверхности поверхностей'. Все-таки, много еще живого и настоящего таит в себе культура, оставшись частью человеческой деятельности, которая восходит к духовности и к жизни.
Опубликовано 16 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Обезьяна, поедающая апельсин, или философия английской действительности
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1108565436 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций