ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Катастрофа — инновация бога
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
К.С. Пигров
Социальный кризис и социальная катастрофа. Сборник материалов конференции. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С.52-56
[52]
Прежде всего, хотелось бы обратить внимание на тематическую связь конференций, проводимых кафедрой социальной философии и философии истории. Нынешняя «Социальный кризис и социальная катастрофа» продолжает тематику конференции
[53]
«Философия преступления» (1994) [1] и непосредственно связана с конференцией «Философия современности» (1998) [2]. — Когда — вдруг! — все активные деятели обречены предстать в качестве преступников («Горбачев развалил Союз», «Ельцин навек рассорил Россию с Кавказом», и т.п.), это и есть симптом социальной катастрофы. Мы — как раз! — и живем в это самое время. Иначе говоря, именно эта социальная катастрофа — она и есть современность.
Мои размышления ориентированы методологически. Я хотел бы наметить некоторую общую методологию анализа катастрофы. Этот анализ предполагает момент практической философии: ответ на вопрос: «Как жить с катастрофой?», — как питаться от нее силой и энергией.
1.
Катастрофа может быть понята, осмыслена, проанализирована по типу другого феномена, а именно — творческого акта, — акта инновации. Речь идет об аналогии, — о горизонтальном переносе видения творческого акта на видение катастрофы, как и обратно — видение катастрофы — на творческий акт.
Конечно, есть фундаментальные различия. Если творческий акт осуществляется в масштабе субъекта, если он в основном обозрим субъектом, то катастрофа потому и катастрофа, что она в принципе выпадает из масштаба субъекта. Поэтому мы в данном случае домысливаем трансцендентного субъекта, Бога, для которого наша социальная катастрофа — творческий акт.
Следовательно, строго говоря, осмыслить нам катастрофу невозможно принципиально. Она остается катастрофой только тогда, когда она неосмыслима, когда она принципиально бес-смысленна, вне-смысленна, абсурдна. Когда катастрофа осмыслена, например как трансцендентная инновация, она уже перестает быть катастрофой в полном смысле слова. В этом акте осмысления
[54]
катастрофы как трансцендентной инновации осуществляется ее снятие. Ядром такого снятия катастрофы является аксиологическая процедура переоценки ценностей. Осмысление катастрофы в этом плане есть ее уничтожение, которое осуществляется с помощью интерпретативных процедур. Причем это принципиально единственный способ уничтожения катастрофы.
Как же, — скажут нам, — почему же нельзя преодолеть катастрофу активным действием?! В том-то и дело, что катастрофа представляет собой как раз ту ситуацию, где по определению от наших активных действий ничего не зависит. Если ситуация зависит от наших активных действий, это не катастрофа, это кризис — ситуация неустойчивого равновесия, в котором малыми усилиями можно добиться многого. Катастрофа же, это ситуация фатальная, где деятельностная модель социума не может предложить каких-то выходов.
Сделать уже ничего нельзя, можно только понять по-новому, самое большее — проговорить ситуацию иными словами. Вот для этого наиболее подходит не деятельностный, а феноменологический дискурс.
С катастрофой можно «справиться» только переоценив ценности или переинтерпретировав катастрофу как определенную ситуацию с точки зрения большего масштаба. В этом и состоит задача — взлететь над сиюминутностью данной ситуации, которая представляется (да, уже просто «представляется»!) катастрофой, но «с точки зрения вечности», «с точки зрения бесконечности», конечно, не есть катастрофа.
Один из возможных сценариев применительно к социальной катастрофе: переинтерпретировать ее как социальную революцию, задав тем самым больший масштаб социального времени и социального пространства. Большевики в 1917 году так и поступили: ту катастрофу, в которую медленно вползала Россия, они попытались осмыслить как революцию. Правда, в то же время большевики не хотели видеть фатальности происходящих процессов и одновременно действовали так, как будто речь идет не о катастрофе, а о кризисе, с которым можно справиться активистскими приемами.
Это вечная проблема. Социальная реальность столь сложна, что отличить катастрофу от кризиса удается не всякому, тем более,
[55]
что сюда еще замешивается и свобода воли: могучая воля, не желающая рассматривать ситуацию как катастрофическую, — воля, которая во что бы то ни стало сражается до последнего, может быть, и окажется правой.
Но если мы уже смирились с тем, что перед нами катастрофа, что поделать ничего невозможно, что ситуация фатальна, то единственное что нам остается — это философия, предлагающая видение предельных ценностей, предельных оснований бытия. Перед лицом катастрофы бессильна любая социальная инженерия, любая положительная наука. Речь идет о выходе к другому масштабу бытия, где на первый план выходит бытие целого, а не частей, реальность вида, а не индивида. Именно философия в своей истории накопила большой арсенал систем ценностей и картин мира, и потому, когда сложившаяся система ценностей непоправимо рухнула, когда «распалась связь времен», когда разрушилась картина мира, то мы ставим вопрос о более общей системе ценностей, о более общем времени, о более общей картине мира.
В частности, поскольку речь идет о социальной философии, то ее практический смысл, в частности, в том, чтобы приготовить индивида к готовности жертвы, раскрыть ему высшую радость жертвоприношения по принципу «Герой гибнет, но дело его живет». Собственно, готовность к жертвоприношению и конституирует героя.
С этой точки зрения в кризисные эпохи, чреватые катастрофой, нет более вредного и демагогического лозунга чем: «все для человека, все для блага человека», так же как и более вредного теоретического тезиса о приоритете интересов человека перед интересами общества, государства. Кстати говоря, «в природе» самого человека идея служения, идея причастности к высшему, и если мы самого человека ставим в качестве последней цели, то мы радикально обессмысливаем его бытие. Только в служении человек может быть человеком.
Предположим, для примера, нечто ужасное. Предположим, что Россия как государство исчезнет с политической карты мира. Вместо России на карте будет литовско-китайская или польско-вьетнамская или шведско-афганская граница. Что делать русским, потерявшим свой государственный дом?
Мы должны в этом гипотетическом случае выходить
[56]
к другой, более общей системе ценностей. Россия — это не только государство, но и великая культура, это великий язык, это — люди, этнос. Вот опираясь на эти новые ценности, более глубинные по отношению к ценности Российского государства, мы в этом катастрофическом случае сможем рано или поздно воссоздать Российское государство, как были воссозданы в свое время Польша или Израиль.
Если же все наши усилия все равно не приводят к успеху, то, помня о «вселенской отзывчивости» русской души мы должны стать на позиции общечеловеческого, даже космического.
2.
Осмысление катастрофы — это взгляд на вторжение Иного как на явление Нового. Вторжение Иного постоянно в той или иной форме занимает философов. Это и грехопадение, и отчуждение, и превращенные формы, и симулякры.
Осмысление вторжения Иного как явление Нового раскрывается как осмысление превращенной формы в качестве оборачивания метода [3]. В других терминах речь может идти о разрыве формы и содержания, — означаемых и означающих. Скажем, форма есть, а содержания — нет, или — означающее есть, а означаемого — нет. Форма подминает под себя содержание, превращает его в зависимую от себя переменную, означающее господствует над означаемым, диктует означаемому свои законы.
Однако следует иметь в виду, что это господство формы или господство означающего есть единственный способ действительного развития. Тот, кто в объективном развитии, часто неудобном, неожиданном, неприятном, видит только симулякры и превращенные формы, тот мыслит в терминах катастрофы. Тот же, кто раскрывает превращенные формы как оборачивание метода, тот переосмысляет катастрофу как трансцендентную инновацию.
Примечания
[1] Философия преступления. Материалы конференции «Преступность: социально-философские и философско-антропологические проблемы», прошедшей на философском факультете СПбГУ 6 декабря 1996 года. Издание: СПб, 1997.
Назад
[2] См. подборку статей: Опыт аналитики современности // Вестник СПбГУ, 2000, сер. 6, выпуск 1.
Назад
[3] Пигров К.С. Оборачивание метода и превращенные формы в процессе исторического творчества // Материалистическое учение К. Маркса и современность. Л., 1984.
Назад
Социальный кризис и социальная катастрофа. Сборник материалов конференции. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С.52-56
[52]
Прежде всего, хотелось бы обратить внимание на тематическую связь конференций, проводимых кафедрой социальной философии и философии истории. Нынешняя «Социальный кризис и социальная катастрофа» продолжает тематику конференции
[53]
«Философия преступления» (1994) [1] и непосредственно связана с конференцией «Философия современности» (1998) [2]. — Когда — вдруг! — все активные деятели обречены предстать в качестве преступников («Горбачев развалил Союз», «Ельцин навек рассорил Россию с Кавказом», и т.п.), это и есть симптом социальной катастрофы. Мы — как раз! — и живем в это самое время. Иначе говоря, именно эта социальная катастрофа — она и есть современность.
Мои размышления ориентированы методологически. Я хотел бы наметить некоторую общую методологию анализа катастрофы. Этот анализ предполагает момент практической философии: ответ на вопрос: «Как жить с катастрофой?», — как питаться от нее силой и энергией.
1.
Катастрофа может быть понята, осмыслена, проанализирована по типу другого феномена, а именно — творческого акта, — акта инновации. Речь идет об аналогии, — о горизонтальном переносе видения творческого акта на видение катастрофы, как и обратно — видение катастрофы — на творческий акт.
Конечно, есть фундаментальные различия. Если творческий акт осуществляется в масштабе субъекта, если он в основном обозрим субъектом, то катастрофа потому и катастрофа, что она в принципе выпадает из масштаба субъекта. Поэтому мы в данном случае домысливаем трансцендентного субъекта, Бога, для которого наша социальная катастрофа — творческий акт.
Следовательно, строго говоря, осмыслить нам катастрофу невозможно принципиально. Она остается катастрофой только тогда, когда она неосмыслима, когда она принципиально бес-смысленна, вне-смысленна, абсурдна. Когда катастрофа осмыслена, например как трансцендентная инновация, она уже перестает быть катастрофой в полном смысле слова. В этом акте осмысления
[54]
катастрофы как трансцендентной инновации осуществляется ее снятие. Ядром такого снятия катастрофы является аксиологическая процедура переоценки ценностей. Осмысление катастрофы в этом плане есть ее уничтожение, которое осуществляется с помощью интерпретативных процедур. Причем это принципиально единственный способ уничтожения катастрофы.
Как же, — скажут нам, — почему же нельзя преодолеть катастрофу активным действием?! В том-то и дело, что катастрофа представляет собой как раз ту ситуацию, где по определению от наших активных действий ничего не зависит. Если ситуация зависит от наших активных действий, это не катастрофа, это кризис — ситуация неустойчивого равновесия, в котором малыми усилиями можно добиться многого. Катастрофа же, это ситуация фатальная, где деятельностная модель социума не может предложить каких-то выходов.
Сделать уже ничего нельзя, можно только понять по-новому, самое большее — проговорить ситуацию иными словами. Вот для этого наиболее подходит не деятельностный, а феноменологический дискурс.
С катастрофой можно «справиться» только переоценив ценности или переинтерпретировав катастрофу как определенную ситуацию с точки зрения большего масштаба. В этом и состоит задача — взлететь над сиюминутностью данной ситуации, которая представляется (да, уже просто «представляется»!) катастрофой, но «с точки зрения вечности», «с точки зрения бесконечности», конечно, не есть катастрофа.
Один из возможных сценариев применительно к социальной катастрофе: переинтерпретировать ее как социальную революцию, задав тем самым больший масштаб социального времени и социального пространства. Большевики в 1917 году так и поступили: ту катастрофу, в которую медленно вползала Россия, они попытались осмыслить как революцию. Правда, в то же время большевики не хотели видеть фатальности происходящих процессов и одновременно действовали так, как будто речь идет не о катастрофе, а о кризисе, с которым можно справиться активистскими приемами.
Это вечная проблема. Социальная реальность столь сложна, что отличить катастрофу от кризиса удается не всякому, тем более,
[55]
что сюда еще замешивается и свобода воли: могучая воля, не желающая рассматривать ситуацию как катастрофическую, — воля, которая во что бы то ни стало сражается до последнего, может быть, и окажется правой.
Но если мы уже смирились с тем, что перед нами катастрофа, что поделать ничего невозможно, что ситуация фатальна, то единственное что нам остается — это философия, предлагающая видение предельных ценностей, предельных оснований бытия. Перед лицом катастрофы бессильна любая социальная инженерия, любая положительная наука. Речь идет о выходе к другому масштабу бытия, где на первый план выходит бытие целого, а не частей, реальность вида, а не индивида. Именно философия в своей истории накопила большой арсенал систем ценностей и картин мира, и потому, когда сложившаяся система ценностей непоправимо рухнула, когда «распалась связь времен», когда разрушилась картина мира, то мы ставим вопрос о более общей системе ценностей, о более общем времени, о более общей картине мира.
В частности, поскольку речь идет о социальной философии, то ее практический смысл, в частности, в том, чтобы приготовить индивида к готовности жертвы, раскрыть ему высшую радость жертвоприношения по принципу «Герой гибнет, но дело его живет». Собственно, готовность к жертвоприношению и конституирует героя.
С этой точки зрения в кризисные эпохи, чреватые катастрофой, нет более вредного и демагогического лозунга чем: «все для человека, все для блага человека», так же как и более вредного теоретического тезиса о приоритете интересов человека перед интересами общества, государства. Кстати говоря, «в природе» самого человека идея служения, идея причастности к высшему, и если мы самого человека ставим в качестве последней цели, то мы радикально обессмысливаем его бытие. Только в служении человек может быть человеком.
Предположим, для примера, нечто ужасное. Предположим, что Россия как государство исчезнет с политической карты мира. Вместо России на карте будет литовско-китайская или польско-вьетнамская или шведско-афганская граница. Что делать русским, потерявшим свой государственный дом?
Мы должны в этом гипотетическом случае выходить
[56]
к другой, более общей системе ценностей. Россия — это не только государство, но и великая культура, это великий язык, это — люди, этнос. Вот опираясь на эти новые ценности, более глубинные по отношению к ценности Российского государства, мы в этом катастрофическом случае сможем рано или поздно воссоздать Российское государство, как были воссозданы в свое время Польша или Израиль.
Если же все наши усилия все равно не приводят к успеху, то, помня о «вселенской отзывчивости» русской души мы должны стать на позиции общечеловеческого, даже космического.
2.
Осмысление катастрофы — это взгляд на вторжение Иного как на явление Нового. Вторжение Иного постоянно в той или иной форме занимает философов. Это и грехопадение, и отчуждение, и превращенные формы, и симулякры.
Осмысление вторжения Иного как явление Нового раскрывается как осмысление превращенной формы в качестве оборачивания метода [3]. В других терминах речь может идти о разрыве формы и содержания, — означаемых и означающих. Скажем, форма есть, а содержания — нет, или — означающее есть, а означаемого — нет. Форма подминает под себя содержание, превращает его в зависимую от себя переменную, означающее господствует над означаемым, диктует означаемому свои законы.
Однако следует иметь в виду, что это господство формы или господство означающего есть единственный способ действительного развития. Тот, кто в объективном развитии, часто неудобном, неожиданном, неприятном, видит только симулякры и превращенные формы, тот мыслит в терминах катастрофы. Тот же, кто раскрывает превращенные формы как оборачивание метода, тот переосмысляет катастрофу как трансцендентную инновацию.
Примечания
[1] Философия преступления. Материалы конференции «Преступность: социально-философские и философско-антропологические проблемы», прошедшей на философском факультете СПбГУ 6 декабря 1996 года. Издание: СПб, 1997.
Назад
[2] См. подборку статей: Опыт аналитики современности // Вестник СПбГУ, 2000, сер. 6, выпуск 1.
Назад
[3] Пигров К.С. Оборачивание метода и превращенные формы в процессе исторического творчества // Материалистическое учение К. Маркса и современность. Л., 1984.
Назад
Опубликовано 16 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Катастрофа — инновация бога
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1108564850 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций