ФИЛОСОФИЯ (последнее)
«Коммуникативная рациональность» как априори социальных наук (методологический обзор проектов)
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Е.В.Зинченко,
кандидат философских наук
«Коммуникативная рациональность» как априори социальных наук (методологический обзор проектов)
К середине ХХ века в социальной теории произошли трансформациии, полностью изменившие очертания социальной онтологии. Основная парадигмальная характеристика современной социальной теории выражается тезисом о невозможности прямого доступа к социальным явлениям. Это означает, что всякое социальное явление непременно осмысляется в рамках ограниченной совокупности предпосылок. Это приводит к тому, что явление никогда не раскрывается полностью. Иначе говоря: видеть нечто – значит всегда видеть это нечто в каком-то аспекте. Таким образом, основной парадигмальной новацией в социальном познании в течение последних 60-70-ти лет является понятие «горизонта познания».
Понятие горизонта связано с двумя открытиями: 1) того, что в социальной жизни не существует естественных фактов (т.е. такого положения дел, которое еще не затронуто интерпретацией). Любой факт включен в горизонт интерпретации; 2) того, что всякая интерпретация осуществляется из частного горизонта. Основной вывод: социальное познание осуществляется не через непосредственное обращение к социальным явлениям, а через анализ того, какими представлениями опосредовано само познавательное отношение к социальным феноменам. Построение такой модели социальных процессов, которая не была бы обременена какой-либо точкой зрения, т.е. беспредпосылочной теории, невозможно. Прямой путь к социальным феноменам может привести только к идеологии. Таков основной тезис.
Рассмотрим некоторые следствия этого тезиса в трудах социальных теоретиков. Сформулированный тезис знаменует отказ от традиционной для социальный наук ориентации на «объективизм». Общественные процессы и явления осмысляются теперь не как независимая от агентов социальных действий реальность, а как коммуникативное поле многих агентов, причем как такое поле, в котором все агенты являются подчиненными игре частных горизонтов. Не агенты играют, а горизонты, возникшие «раньше» самих агентов, играют агентами. Теперь уже не агенты выступают субъектами игры, а структура взаимодействий горизонтов подчиняет агентов, делая их сознательные намерения и волевые решения вторичными по отношения к игре горизонтов.
Новизной данного подхода является то, что «социальность» – это не то, что заранее задано (некий «смысл-в-себе»), но эффект согласия/несогласия субъектов, эффект их взаимовлияний. Таким образом, «объективность» анализа социальной сферы – это всегда возможность другого взгляда на предмет рассмотрения.
Как видно, в современном подходе к социальности не исключается объективизм как таковой, но трансформируется само понимание объективности. Социальное пространство – это, во-первых, общее для многих агентов социального действия поле обсуждения вопросов, касающихся всех сразу. Во-вторых, это общее поле создается конститутивными (Э. Гуссерль) действиями многих отдельных «Я». Социальное поле – это существующая объективно реальность, но, важное добавление, существующая как воспринимаемая и всегда уже дискурсивно оформленная субъектами реальность. Причем невозможно свести к общему знаменателю все различия в способах восприятия социальной реальности многими субъектами, поэтому социальное пространство принципиально гетерогенно: оно представляет собой со-существование множества партикулярных горизонтов.
Социальная реальность переносится из, так сказать, «физического пространства» в план сознания, т.е. начинает мыслиться как интенциональные взаимосвязи смыслов в сознании субъектов действий с той лишь оговоркой, что эти взаимосвязи не всегда прозрачны для самих агентов.
Реальность сознания, в развиваемом подходе, является необходимым структурным элементом социального поля. Агент социальных действий не просто исполнитель некоторого типа социальных действий, он еще и создатель этих типов действий. Агент социального действия – это условие его зарождения, но создатель социальных норм оказывается со временем заложником собственного изобретения. Созданные институты начинают вести самостоятельную жизнь, уже влияя на самих агентов. Так происходит отчуждение собственной деятельности от создателя: создается социальный институт, который представляет собой материальное воплощение структур сознания агентов, действующих внутри социального поля.
Основным следствием этого процесса «онтификации» сознания является то, что агенты начинают воспринимать созданный ими же самими институт как естественное, чуть ли не природное положение вещей. Агенты социальных взаимодействий склонны забывать о том, что они сами порождают социальные институты, но при этом не всегда знают о предпосылках своего «изобретения». Результатом этой нерефлектируемости собственного горизонта является смешение действительности с одной единственной интерпретацией этой действительности. Следствием этого является забвение того, что социальные институты и их совместное функционирование – пространство принципиально открытое для изменения. Эта открытость социальной структуры обеспечивается рефлектирующей способностью суждения самих агентов.
Итак, современная социальная теория запретила «реализм социальной структуры» (П. Бурдье), запретила вещный, так сказать, характер социального мира и предлагает мыслить последний как взаимопереход, взаимопревращение результата и способа действия, как набор практик, среди которых основной считается языковая. Кроме того, оказывается невозможной метапозиция теоретика: структуры действия невозможно постичь иначе, чем изнутри самого действия. Только будучи вовлеченным в адекватное исполнение социальных действий, агент может сформулировать правила этого действия, но не наоборот.
Субъект социального действия.
Рассмотрение структуры агента социального действия, как она представлена в современных теориях, позволяет сделать вывод, что агент лишился своего «внутреннего». Автономия агента оказалась иллюзией. Агент является носителем некоторой совокупности социальных практик, которые даны ему прежде всего как его привычки и предрасположенности к действиям. Источник же этих привычек, способностей, склонностей и интересов всегда за пределами этого индивидуального агента. Источник структуры агента – это поле взаимодействий многих. «Одна из особенностей ego состоит в том, что оно всегда обладает системами интенциональностей, в том числе согласованными, которые частично заключены в нем, частично же, как определенные потенциальности, могут быть раскрыты благодаря горизонтному предочерчиванию».[1] Субъект и есть конфигурация этих конститутивных систем, которые конституируются, вначале пассивно, путем многочисленных заимствований и идентификаций с другими.
Что следует понимать под конститутивными системами? Речь идет об устройстве апперцепции социального субъекта или субъекта, который осуществляет концептуальную рефлексию по поводу социальных практик. Эта «структура взгляда» является неустранимым элементом социального действования и, одновременно, - априорной предпосылкой существования самого социального пространства. Особенно важно подчеркнуть, что социальная теория вынуждена отказаться от естественной, природной структуры взгляда.
Так возникает необходимость, с одной стороны, прослеживать генезис сознания субъектов социального действия, а с другой стороны - генезис теоретических представлений, носителями которых является теоретический субъект.
Таким образом, для концептуализации социального поля оказывается затребованным различие эмпирического и трансцендентального субъекта. Другое дело, что в рамках развиваемого здесь подхода бессмысленно приравнивать субъекта социального действия к эмпирическому субъекту, а субъекта теоретического познания - к трансцендентальному. Такое отождествление сразу возвратит нас к классической трансцендентальной философии субъекта, в которой трансцендентальный субъект полагался как носитель вневременных и нечувствительных к истории структур конституирования действительности.
Мы исходим из того, что необходимо рассматривать взаимосвязь социального субъекта и теоретического, поскольку они оказывают взаимовлияние друг на друга. Это взаимовлияние возможно на том основании, что теоретический субъект одновременно является и социальным субъектом. Привилегированной метапозицией теоретизирующий субъект не может обладать.
Возможный мир», являющийся результатом действий теоретика, со временем начинает рассматриваться как естественный порядок вещей. Эта своеобразная «онтификация» (К. Хельд) теоретического сознания воздействует двояким образом: с одной стороны это имеет последствием установление привычек поведения и рассуждения, которые становятся «конститутивными системами» субъектов социального действия. [В дальнейшем это приводит к институализации способа действия]. С другой стороны процесс «онтификации» приводит к постепенному «окостеневанию» теоретического субъекта в рамках частного горизонта, из которого осуществлялось построение возможного мира. Именно это обстоятельство: горизонтная структура теоретизирующего субъекта заставляет применять различение эмпирического и трансцендентального субъекта одновременно и к субъекту социального действия, и к теоретизирующему субъекту.
Последовательное проведение принципа трансцендентальной философии в обосновании социального познания требует не только известной доли «разоблачительности» к объекту, но, прежде всего, тактики саморазоблачения – т.е. способности тематизировать горизонт тематизации некоторого объекта. Эта задача стоит перед трансцендентальным субъектом. Предпосылочным и обусловленным со стороны «истории» оказывается не только эмпирический, но также и трансцендентальный субъект. И это задает весь контекст концептуализации социального субъекта.
Ссылка на «другого», механизмы идентификации и разного рода заимствования лишь откладывает ответ на вопрос о происхождении конститутивных систем в субъекте и объясняет лишь происхождение структур индивидуального субъекта. Во-первых, исток индивидуальной конституции субъекта не в нем самом, следовательно, и не в другом субъекте, а в культурном контексте, который можно представить как каталог всех возможных для данного поколения субъектов способов и типов конституирования. Это историческое априори индивидуальной конститутивной деятельности.
Появление нового способа конституирования - это событие, которое не имеет характера точной даты и не является результатом волевого решения, а является пассивным складыванием привычки. Основным механизмом поддержания субъективной идентичности агента является постоянная идентификация – заимствование способов поведения и интеллектуальных действий у других. Сам процесс идентификации представляет собой превращение свойств внешнего агенту объекта в способности самого агента. Иначе говоря, в социальном поле постоянно осуществляется процесс взаимоконституирования участников социальных взаимодействий. Это пассивно протекающий процесс. Анонимность идентификаций открывает возможность существования непреднамеренных действий самих агентов. Агент, как мы уже сказали, не всегда знает о том, во что он вовлечен, поэтому может неверно интерпретировать то, что с ним происходит.
Для наших целей будет релевантным различение двух модусов деятельности субъекта вообще: активность и пассивность. В первом случае речь идет о действиях, когда субъект совершает действие от себя, в направлении внешнего ему объекта и отличает себя от объекта своего действия. К этой группе действий относятся почти все сознательные волевые действия, этот тип действий наиболее очевиден. Как правило, даже естественному, неискушенному рефлексией субъекту понятно, что деятельность – это активная деятельность.
Пассивное осуществление деятельности субъекта – более сложный процесс, особенно тогда, когда требуется связать два эти модуса деятельности в единство, ведь субъект действия всегда осознает свою идентичность. Субъект может пребывать при своей деятельности либо явным образом [будучи активно деятельным], либо так, что деятельность будет осуществляться, но луч внимания этого субъекта не будет направлен на само протекание деятельности - в этом случае субъект будет пассивно деятельным. В этом случае действие осуществляется «в» субъекте [субъект внутреннен этому действию], но не субъектом. Он будет претерпевать воздействие от самого себя, от своей собственной деятельности, а не от внешнего объекта. Примером пассивной деятельности субъекта является складывание привычки, описанное нами ранее – привнесение привычки – это не то, что субъект запланировал, но скорее побочный эффект сознательно совершаемого повторения действия. Пассивность является, как бы это не звучало неожиданно, неустранимым компонентом всякого активного [сознательного, волевого] действия. Результат пассивной деятельности всегда остается анонимным, т.е. не попадает в поле зрения субъекта, поэтому интерпретация им собственных действий может быть неадакватной.
Таким образом, всегда открыта возможность совершения незапланированных действий и сокрытых от самих агентов целей их действий, причиной чего является не что-то посторонее им, а сами же агенты, точнее анонимная структура агентов. Следуя некоторому правилу, агенты могут неверно интерпретировать само правило: не знать его или думать, что следуют другому правилу. Следовательно, сами агенты постоянно порождают неопределенность ситуаций в социальном пространстве. Для социальной теории приоритетными являются как раз пассивно осуществляемые действия, которые традиционно обозначали как «социальный разум» или «коллективный разум».
Коммуникация и структуры социальности: условия существования открытого общества.
Развитие демократических отношений в обществе предполагает целый ряд закрепленных привычек, действующих как на уровне индивидуального сознания и поведения, так и на уровне массового поведения, а в особенности на уровне функционирования социальных и политический институтов. В этом смысле наиболее общим понятием, пригодным для описания и концептуализации социальных структур и действующих институтов, будет понятие коммуникации. Проблема, к решению которой мы подводим, формулируется следующим образом: каково должно быть «устройство» процесса коммуникации, чтобы демократические институты закреплялись в обществе?
Сразу необходимо оговорить тот уровень, на котором мы будем рассматривать процесс коммуникации, четко обозначив, тем самым, предмет нашего исследования. Нас интересуют не фактически осуществляющиеся коммуникативные процессы, а предпосылки, которые предопределяют характер, возможности и намерения говорящих субъектов. Иными словами, нас интересуют анонимные/неосознаваемые структуры, управляющие процессами социальных взаимодействий, структуры, образующие своеобразный каталог привычек индивидуального и коллективного поведения. Мы полагаем, что необходимо «оживление» этих привычек - артикуляция этих структур на уровне ясного сознания, поскольку только на этом пути от нежелательных привычек можно избавиться, заменив их более эффективными.
Для фиксации самой ситуации «привычного действия» воспользуемся классическим различением «своего» и «чужого». Эти понятия позволяют обрисовать ситуацию привычного действия, а также позволяют описать способ реагирования субъектов, когда действительность перестает соответствовать сложившейся в них привычке.
«Свое» - это привычный порядок вещей, не вызывающее сомнений положение дел, всë, что составляет привычный, естественный способ действий (в том числе мыслительных действий). Для нас очень важно подчеркнуть обусловленность поведения «ментальной картой» сознания. «Свое» - это то, что всегда легко узнается. В этом смысле ориентация в привычном мире осуществляется по типу узнавания того же самого, т.е. не дает приращения нового, а происходит путем квалификации ситуации в соответствии с готовой и непроблематичной схемой. «Свое» - не удивляет, оно всегда служит основанием, из которого понимается новое. «Свое» - анонимно, оно столь естественно, что становится незаметным, пока служит. «Свое» можно без потерь отождествить с понятием «здравый смысл». Это тот модус осведомленности о мире, находясь в котором субъект не подозревает, что мир конституируется в актах смыслополагающей деятельности сознания и думает, что только лишь отражает в своей познавательной деятельности структуры мира.
«Свое» - это то, из чего каждый исходит, но как таковое не рассматривает. «Чужое» - показывает себя как нечто не-порядковое и впервые способно обнаружить границы «своего» (привычного). «Чужое» - это то, что не удается схватить как уже известное и включить в регион «своего». «Чужое» - это то, что не присутствует само собой, но присутствует только как ускользающее. Однако именно феномен ускользания фактически приводит к «сбоям» отработанных коммуникативных процедур. «Свое» имеет склонность превращаться в «универсальное» и терять свои границы. В таком случае «свое» становится образцом и мерилом истины всякого возможного способа поведения. Возможно ли такое освоение «чужого», при котором оно бы не сводилось к уже известному? Это возможно только на основании подозрения в отношении уже известного (т.е. «своего») – по какому праву мы признаем «свое» универсальным критерием истины и мерилом ценностей? Если эта возможность – самоисследование собственных предпосылок поведения и мышления – закрепляется, то можно говорить о том, что основа для развития коммуникативного сообщества существует. Результатом этого подозрения является уразумение того, что всякий порядок вещей, к которому многие привыкли, вовсе не сам собой разумеется.
Всякий порядок вещей, особенно это касается деятельности социальных и политических институтов, одновременно с разрешением одних возможностей, означает вытеснение других. Установление порядка всегда покоится на случайном отборе: опирается на точку зрения, которая сама по себе никогда не является фактом, а теоретической схемой. В некотором смысле наблюдение – это всегда насилие над вещами – приписывание им смысла (хотя, разумеется, это имеет свой предел, в обсуждение которого мы не будем входить здесь). Отсюда следует, что никакой порядок нельзя признать универсальным. «Свое» нельзя считать универсальной почвой для выстраивания универсального порядка. Феномен «чужого» делает, например, невозможным европейца в качестве эксперта по восточной культуре. Или: не существует нейтрального третьего человека, который бы мог проводить различие между мужчиной и женщиной. Полагание, что существует такой арбитр, всегда будет означать ассимиляцию «чужого» «своим», будет вести к уничтожению «чужого».
Феномен «чужого» открывает целую сферу «вещей», в которых невозможны эксперты. Здесь сами «вещи» не допускают, во-первых, однозначного, а, во-вторых, однократного решения. В сфере таких решений никто не знает, где лежит истина, и, если удалось решить проблему из данного региона проблем, никто не может сказать, что она разрешена окончательно. Ведь вполне возможно, что со временем проявится новый, незамеченный ранее лик старой проблемы. Иначе говоря, существует класс «вещей», с необходимостью предполагающих бесконечный спор мнений: какой политический режим лучше, как организовать общественную жизнь и т.п. Социальная коммуникация всегда находиться в условиях «непрозрачной рациональности» (К. Хельд).
Использование языка для обозначения социальных феноменов приводит к двусмысленности в силу природы самого языка: язык не просто обозначает явление, но заключает явление в схему, которая трансцендентна самому явлению. В повседневном языке (нам важно заострить этот момент, т.к. социальная коммуникация осуществляется именно в пределах повседневного, а не искусственного языка науки) не различаются две модальности сознания: практическая установка (в рамках которой субъекты совершают социальные действия) и рефлексивная установка (в рамках которой субъекты формулируют правила собственной деятельности).
Процесс институциализации способа действия, осуществляющийся в ходе дисурсивного оформления и закрепления правила, в качестве своего результата имеет создание над-человеческой реальности: социального института. Но сам процесс объективации - это типизация действия, в результате которого последнее лишается индивидуального истока и субъективного значения, а главное, замуровывается в идеальную схему. Получение типа возможно ценой «запрещения» - ментального исключения иных возможностей описания социального явления. Эта власть сокрыта в недрах языка, поскольку в нем нет отдельных знаков, которые бы сообщали о статусе утверждения, поэтому легко спутать описательные и нормирующие (предписывающие) утверждения, соответственно, всегда есть опасность нормирующие суждения принять за описательные. На деле же всякое описательное суждение тут же нормирующее, но не наоборот.
Почему эти два вида суждения смешиваются? Почему нормирующие суждения могут приниматься за описательные? Потому, что чаще всего сознание работает в рамках визуальной модели и находится под влиянием убеждения, что всякое суждение обязательно имеет визуальное подтверждение. Нормативные суждения (суждения, выражающие теоретические схемы, с помощью которых нечто описывается, а не само усматриваемое содержание), строго говоря, не имеют прямого отношения к визуальному восприятию, они не могут быть подтверждены ссылкой на визуальное восприятие. Смешение двух модусов языка проще всего выразить так: «будем считать, что «А»» имеет тенденцию превращаться в «истинно, что «А»».
Таким образом, всякий раз необходима рефлексия над словоупотреблением и своеобразная «герменевтическая прививка» (П. Рикер) к языковой компетентности носителя речевых практик, поскольку «сползание» установленных ментальных схем, языковых и мыслительных привычек, образцов поведения в анонимность – естественный и неуправляемый процесс. Функционирование социальных институтов большей частью осуществляется под знаком этой анонимности. Только рефлексивно можно противостоять этой тенденции. Степень социальной открытости, таким образом, будет измеряться тем, насколько актуализировано указанное различие двух типов суждений. Преобладание в реальном коммуникативном процессе нормативных суждений выражает вовсе не условный характер порядков, а превращение условности в «сами вещи». Открытость в данном контексте – это ориентация субъекта на различание нормативных и описательных суждений, имеющих своим предметом события социальной жизни. Можно сказать, что всякое общество потенциально открыть в силу того, что различие между описательным и нормативным поддерживается рефлексивными суждениями. Именно рефлексивное употребление способности суждения «хранит» различие между описательными и нормирующими суждениями, т.е. буквально обеспечивает открытость суждений агентов социальных отношений. Но рефлексивные суждения – это область действий теоретиков (т.е. немногих людей). Рефлексивное употребление способности суждения – это возможность, тщательно обходимая массовым сознанием в пользу психологически более комфортного безответственного/нерефлексивного существования – когда человек избавлен от бремени волевого самостоятельного решения. Рефлексивное употребление способности суждения противостоит инертности и спонтанности действий субъекта в социальном поле. Рефлексивное употребление способности суждения должно стать привычкой массового сознания, чего пока, по крайней мере, в российском обществе не наблюдается. Это говорит о том, что мы все еще живем в постсоветском пространстве.
Коммуникативная природа открытой рациональности.
Что такое «открытая рациональность»? Открытая рациональность преодолевает как натуралистическое, так и идеалистическое заблуждения: первое заключается в том, что стратегии объяснения, заимствованной из естествознания, достаточно для уразумения социальных закономерностей, второе - в том, что существует трансцендентальная норма коммуникации, благодаря которой полный консенсус реально выполним, а объективность и в том и другом случаях является нормативно нейтральной и свободной от «ценностей». В теоретическом плане мы видим две возможности понимания коммуникативного сообщества: идеальное коммуникативное сообщество, стремящееся устранить частные мнения в пользу всеобщего смысла и коммуникативное сообщество как сосуществование множества частных мнений.
Устойчивость социального мира поддерживается дискурсивно, поэтому, раскрывая структуры дискурса, можно трансформировать социальное поле. Универсалии коммуникации должны определяться в процессуальных терминах. Достижение «коммуникативного синтеза интерпретаций» (К.-О.Апель) или «универсального горизонта» (К.Хельд) не может быть ничем иным кроме ориентации на не имеющий завершения дискурсивный процесс. Универсалистское притязание следует понимать не как утверждение априори гарантированного трансцендентного смысла, а как заинтересованность в обсуждении, во взаимоограничении партикулярных горизонтов, что позволит координировать принципиально расходящиеся позиции.
«В рамках виртуального или актуального процесса взаимного обсуждения невозможно априори решить, кому у кого следует «поучиться» (Ю. Хабермас). Субъекты социального действия, занятые обсуждением общих дел, в равной мере зависят от анонимных контекстов, придающих направление их суждениям и действиями. После этого возникает проблема увязывания, согласования, взаимокоординация контекстов.
Но главная проблема, фундирующая модель коммуникативной (открытой) рациональности состоит в том, чтобы обосновать необходимость придерживаться принципа сохранения многих контекстов (партикулярных горизонтов или оснований для вынесения суждений). Тем более, что эта проблема имеет продолжение за пределами рациональности действия: она проникает в сферу аффектаций и эмоций. Эта сфера, как известно, далеко не самая первая из пренебрегаемых субъектами: в некотором смысле разработка и воплощение идеи открытой рациональности требует самого пристального внимания к интимной эмоциональной сфере тех, кто совершает действия.
Полагаем, что игнорировать нарциссически-гедонистическую природу агентов социального действия при построении модели открытой рациональности – скорее всего будет означать провал всего начинания. Ведь обоснование открытой рациональности и утверждение ее в качестве модели наиболее желаемой для социальных взаимодействий неизбежно связано с уступчивостью субъекта и его склонности к сдержанности по отношению к различиям горизонтов. Привычка уступчивости – гарант толерантности – это ведь не только, точнее не столько основание поведения, сколько конституция эмоционально-волевой сферы субъектов. И все же обоснование принципа толерантности не должно идти путем апелляции только к эмоциональной, субъективной, т.е. «внерациональной» сфере, а должно быть трансцендентальным, т.е. всеобщим в особом смысле.
Во-первых, ориентация теории на «всеобщее» не предполагает позиции «незаинтересованного наблюдателя», но требует практической вовлеченности в процесс реализации сформулированных правил. Во-вторых, аффективная сфера, которую мы решили все же учитывать, рационально программируема, как и поведение. Иначе говоря, аффективность и эмоциональность – это особый модус проявления вполне рациональных структур, назовем это «ментальной картой» социальной субъективности. Недовольство и реагирование на агента со стороны других субъектов – это элементарные формы взаимного признания в социальном пространстве. В-третьих, «всеобщее» открытой рациональности нельзя понимать в сугубо идеалистическом смысле, как некий априори данный и гарантированный смысл, но как ускользающее целое, выстраиваемое самими актами коммуникации. (К. Хельд). Открытая рациональность возможна как раз там, где «всеобщее» является продуктом коммуникации.
Когда П. Уинч ставит вопрос: «как мы распознаем, что некто фактически – и «исходя из самого себя» - следует правилам, с помощью каковых мы описываем его поведение, что речь не идет всего-навсего о правилах, прилагаемых нами к его поведению извне?», - то в самой формулировке вопроса явным образом заметен отказ как от «инструментального разума», интересующегося только возможностью эффективного овладения поведением субъекта, так и от психологической теории «вчувствования», которая не могла дать достойного обоснования «объективности» социального суждения.
Речь идет о своеобразной стратегии понимания мотивов действий: используя введенное нами ранее понятие «конститутивные системы», скажем, что мотивация возникает всегда внутри той или иной конститутивной системы, как реализация возможностей, предписанных этой системой. Сама же система поддерживается общим дискурсивным пространством, где некто только и может, посредством со-участия в общей языковой игре, выяснить, действительно ли «другой» следует правилам. Отказавшись от трансцендентной гарантии смысла, можно сказать, что в основании социальных наук лежит консенсус, только переиначенный в духе релятивизма позднего Витгенштейна. Радикальный конвенционализм должен составить априорное основание современных способов концептуализации социальности.
Проблема, которая здесь возникает, заключается в том, как понимать способ обеспечения коммуникативного синтеза разных интерпретаций. Метапозиция теоретика в этом случае исчезает сама собой: ведь существуют лишь множество «языковых игр», и это множество является горизонтом какой-либо оценки действующего порядка. Другое дело, что требование удерживать само множество – явно эмпирическое по своему происхождению. Или же нет? Да. Трансцендентальным статусом в этом случае обладает не правило, а то, что требует его введения. Иначе говоря, только конфигурация мира (кайрос) обладает трансцендентальным статусом. Таким образом, эмпирическое (случайное) правило, выступающее трансцендентальной гарантией коммуникативного сообщества, выдает «вопрос-ответную» (Б. Вальденфельс) структуру рациональности. Последний признак и является существенным для открытой рациональности.
«Открытая рациональность» строится на предпосылках, что рациональность не бывает «прозрачной» - мышление действует в ситуации неопределенности, а назначение рациональности в том, чтобы соответствовать случаю, т.е. времени: задача критической философии не в открытии «вечных истин», а в актуализации прошлого из настоящего ради выстаивания перед будущим. Таким образом, мир в его темпоральной конституции оказывается трансцендентальным условием единства партикулярных горизонтов, образующих собой пространство социального. Однако целое – мир оказывается ускользающим, не допускающим однозначной тематизации. Скорее мир - это то, что заставляет социальных субъектов время от времени обеспечивать консенсус.
Итак, как же возможно обеспечение синтеза различных интерпретаций, как понимается этот синтез? Как возможна объективность социального познания в рамках открытой рациональности? Будем различать два вида синтеза: синтез идентификации и дизъюнктивный синтез. Опознание второго вида синтеза и его отчетливую фиксацию можно наблюдать в теории интерсубъективности Э. Гуссерля. Пытаясь проследить конституирование феномена «другого» в рамках персонального сознания, Гуссерль заметил, что опознание другого в его трансцендентальном статусе и одновременно в его трансценденции по отношению к чьей-то единичной сфере сознания всегда опосредуется особым видом апперцепции: схватыванием по аналогии двух тел. Гуссерль называет этот вид апперцепции синтезом сочетания. Схватывание по аналогии представляет собой особую конституцию воспринимаемой предметности. Аналогия фиксирует как моменты сходства, так и несходства каких-то предметов, иначе говоря, посредством аналогии конституируется не один предмет, а граница предметов, т.е. несовпадение этих предметов. Аналогия заставляет актуально присутствовать и одно, и другое, но именно как отличающиеся между собой предметы. Синтез сочетания противоположен идентифицирующему синтезу, поскольку принципиально не может дать тождество, а дает всегда некоторую со-существующую множественность, которая по своей природе не может слиться в одно. Элементы этого множества будут подобны друг другу, но при этом всегда будут хранить свою инаковость по отношению друг к другу. В некотором смысле Гуссерль обнаруживает особый способ согласования одного с другим, когда сходными/похожими/аналогичными всегда будут только некоторые признаки, но не все. Такого же порядка гетерогенность зафиксирована и Л. Витгенштейном, и он реагирует на это обстоятельство своей теорией языковых игр. Взаимосвязь частных горизонтов также может быть описана с помощью принципа семейного сходства.
Таким образом, идеальное коммуникативное сообщество (Ю. Хабермас) оказывается невозможным, т.к. не существует никакой трансцендентальной гарантии идеального общего смысла, он всегда будет носить практический (ситуативный) характер.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Husserl E. Cartesianische Meditation. F. Meiner Verlag Hamburg Hrgb E. Strecker, 1977. S. 67.
кандидат философских наук
«Коммуникативная рациональность» как априори социальных наук (методологический обзор проектов)
К середине ХХ века в социальной теории произошли трансформациии, полностью изменившие очертания социальной онтологии. Основная парадигмальная характеристика современной социальной теории выражается тезисом о невозможности прямого доступа к социальным явлениям. Это означает, что всякое социальное явление непременно осмысляется в рамках ограниченной совокупности предпосылок. Это приводит к тому, что явление никогда не раскрывается полностью. Иначе говоря: видеть нечто – значит всегда видеть это нечто в каком-то аспекте. Таким образом, основной парадигмальной новацией в социальном познании в течение последних 60-70-ти лет является понятие «горизонта познания».
Понятие горизонта связано с двумя открытиями: 1) того, что в социальной жизни не существует естественных фактов (т.е. такого положения дел, которое еще не затронуто интерпретацией). Любой факт включен в горизонт интерпретации; 2) того, что всякая интерпретация осуществляется из частного горизонта. Основной вывод: социальное познание осуществляется не через непосредственное обращение к социальным явлениям, а через анализ того, какими представлениями опосредовано само познавательное отношение к социальным феноменам. Построение такой модели социальных процессов, которая не была бы обременена какой-либо точкой зрения, т.е. беспредпосылочной теории, невозможно. Прямой путь к социальным феноменам может привести только к идеологии. Таков основной тезис.
Рассмотрим некоторые следствия этого тезиса в трудах социальных теоретиков. Сформулированный тезис знаменует отказ от традиционной для социальный наук ориентации на «объективизм». Общественные процессы и явления осмысляются теперь не как независимая от агентов социальных действий реальность, а как коммуникативное поле многих агентов, причем как такое поле, в котором все агенты являются подчиненными игре частных горизонтов. Не агенты играют, а горизонты, возникшие «раньше» самих агентов, играют агентами. Теперь уже не агенты выступают субъектами игры, а структура взаимодействий горизонтов подчиняет агентов, делая их сознательные намерения и волевые решения вторичными по отношения к игре горизонтов.
Новизной данного подхода является то, что «социальность» – это не то, что заранее задано (некий «смысл-в-себе»), но эффект согласия/несогласия субъектов, эффект их взаимовлияний. Таким образом, «объективность» анализа социальной сферы – это всегда возможность другого взгляда на предмет рассмотрения.
Как видно, в современном подходе к социальности не исключается объективизм как таковой, но трансформируется само понимание объективности. Социальное пространство – это, во-первых, общее для многих агентов социального действия поле обсуждения вопросов, касающихся всех сразу. Во-вторых, это общее поле создается конститутивными (Э. Гуссерль) действиями многих отдельных «Я». Социальное поле – это существующая объективно реальность, но, важное добавление, существующая как воспринимаемая и всегда уже дискурсивно оформленная субъектами реальность. Причем невозможно свести к общему знаменателю все различия в способах восприятия социальной реальности многими субъектами, поэтому социальное пространство принципиально гетерогенно: оно представляет собой со-существование множества партикулярных горизонтов.
Социальная реальность переносится из, так сказать, «физического пространства» в план сознания, т.е. начинает мыслиться как интенциональные взаимосвязи смыслов в сознании субъектов действий с той лишь оговоркой, что эти взаимосвязи не всегда прозрачны для самих агентов.
Реальность сознания, в развиваемом подходе, является необходимым структурным элементом социального поля. Агент социальных действий не просто исполнитель некоторого типа социальных действий, он еще и создатель этих типов действий. Агент социального действия – это условие его зарождения, но создатель социальных норм оказывается со временем заложником собственного изобретения. Созданные институты начинают вести самостоятельную жизнь, уже влияя на самих агентов. Так происходит отчуждение собственной деятельности от создателя: создается социальный институт, который представляет собой материальное воплощение структур сознания агентов, действующих внутри социального поля.
Основным следствием этого процесса «онтификации» сознания является то, что агенты начинают воспринимать созданный ими же самими институт как естественное, чуть ли не природное положение вещей. Агенты социальных взаимодействий склонны забывать о том, что они сами порождают социальные институты, но при этом не всегда знают о предпосылках своего «изобретения». Результатом этой нерефлектируемости собственного горизонта является смешение действительности с одной единственной интерпретацией этой действительности. Следствием этого является забвение того, что социальные институты и их совместное функционирование – пространство принципиально открытое для изменения. Эта открытость социальной структуры обеспечивается рефлектирующей способностью суждения самих агентов.
Итак, современная социальная теория запретила «реализм социальной структуры» (П. Бурдье), запретила вещный, так сказать, характер социального мира и предлагает мыслить последний как взаимопереход, взаимопревращение результата и способа действия, как набор практик, среди которых основной считается языковая. Кроме того, оказывается невозможной метапозиция теоретика: структуры действия невозможно постичь иначе, чем изнутри самого действия. Только будучи вовлеченным в адекватное исполнение социальных действий, агент может сформулировать правила этого действия, но не наоборот.
Субъект социального действия.
Рассмотрение структуры агента социального действия, как она представлена в современных теориях, позволяет сделать вывод, что агент лишился своего «внутреннего». Автономия агента оказалась иллюзией. Агент является носителем некоторой совокупности социальных практик, которые даны ему прежде всего как его привычки и предрасположенности к действиям. Источник же этих привычек, способностей, склонностей и интересов всегда за пределами этого индивидуального агента. Источник структуры агента – это поле взаимодействий многих. «Одна из особенностей ego состоит в том, что оно всегда обладает системами интенциональностей, в том числе согласованными, которые частично заключены в нем, частично же, как определенные потенциальности, могут быть раскрыты благодаря горизонтному предочерчиванию».[1] Субъект и есть конфигурация этих конститутивных систем, которые конституируются, вначале пассивно, путем многочисленных заимствований и идентификаций с другими.
Что следует понимать под конститутивными системами? Речь идет об устройстве апперцепции социального субъекта или субъекта, который осуществляет концептуальную рефлексию по поводу социальных практик. Эта «структура взгляда» является неустранимым элементом социального действования и, одновременно, - априорной предпосылкой существования самого социального пространства. Особенно важно подчеркнуть, что социальная теория вынуждена отказаться от естественной, природной структуры взгляда.
Так возникает необходимость, с одной стороны, прослеживать генезис сознания субъектов социального действия, а с другой стороны - генезис теоретических представлений, носителями которых является теоретический субъект.
Таким образом, для концептуализации социального поля оказывается затребованным различие эмпирического и трансцендентального субъекта. Другое дело, что в рамках развиваемого здесь подхода бессмысленно приравнивать субъекта социального действия к эмпирическому субъекту, а субъекта теоретического познания - к трансцендентальному. Такое отождествление сразу возвратит нас к классической трансцендентальной философии субъекта, в которой трансцендентальный субъект полагался как носитель вневременных и нечувствительных к истории структур конституирования действительности.
Мы исходим из того, что необходимо рассматривать взаимосвязь социального субъекта и теоретического, поскольку они оказывают взаимовлияние друг на друга. Это взаимовлияние возможно на том основании, что теоретический субъект одновременно является и социальным субъектом. Привилегированной метапозицией теоретизирующий субъект не может обладать.
Возможный мир», являющийся результатом действий теоретика, со временем начинает рассматриваться как естественный порядок вещей. Эта своеобразная «онтификация» (К. Хельд) теоретического сознания воздействует двояким образом: с одной стороны это имеет последствием установление привычек поведения и рассуждения, которые становятся «конститутивными системами» субъектов социального действия. [В дальнейшем это приводит к институализации способа действия]. С другой стороны процесс «онтификации» приводит к постепенному «окостеневанию» теоретического субъекта в рамках частного горизонта, из которого осуществлялось построение возможного мира. Именно это обстоятельство: горизонтная структура теоретизирующего субъекта заставляет применять различение эмпирического и трансцендентального субъекта одновременно и к субъекту социального действия, и к теоретизирующему субъекту.
Последовательное проведение принципа трансцендентальной философии в обосновании социального познания требует не только известной доли «разоблачительности» к объекту, но, прежде всего, тактики саморазоблачения – т.е. способности тематизировать горизонт тематизации некоторого объекта. Эта задача стоит перед трансцендентальным субъектом. Предпосылочным и обусловленным со стороны «истории» оказывается не только эмпирический, но также и трансцендентальный субъект. И это задает весь контекст концептуализации социального субъекта.
Ссылка на «другого», механизмы идентификации и разного рода заимствования лишь откладывает ответ на вопрос о происхождении конститутивных систем в субъекте и объясняет лишь происхождение структур индивидуального субъекта. Во-первых, исток индивидуальной конституции субъекта не в нем самом, следовательно, и не в другом субъекте, а в культурном контексте, который можно представить как каталог всех возможных для данного поколения субъектов способов и типов конституирования. Это историческое априори индивидуальной конститутивной деятельности.
Появление нового способа конституирования - это событие, которое не имеет характера точной даты и не является результатом волевого решения, а является пассивным складыванием привычки. Основным механизмом поддержания субъективной идентичности агента является постоянная идентификация – заимствование способов поведения и интеллектуальных действий у других. Сам процесс идентификации представляет собой превращение свойств внешнего агенту объекта в способности самого агента. Иначе говоря, в социальном поле постоянно осуществляется процесс взаимоконституирования участников социальных взаимодействий. Это пассивно протекающий процесс. Анонимность идентификаций открывает возможность существования непреднамеренных действий самих агентов. Агент, как мы уже сказали, не всегда знает о том, во что он вовлечен, поэтому может неверно интерпретировать то, что с ним происходит.
Для наших целей будет релевантным различение двух модусов деятельности субъекта вообще: активность и пассивность. В первом случае речь идет о действиях, когда субъект совершает действие от себя, в направлении внешнего ему объекта и отличает себя от объекта своего действия. К этой группе действий относятся почти все сознательные волевые действия, этот тип действий наиболее очевиден. Как правило, даже естественному, неискушенному рефлексией субъекту понятно, что деятельность – это активная деятельность.
Пассивное осуществление деятельности субъекта – более сложный процесс, особенно тогда, когда требуется связать два эти модуса деятельности в единство, ведь субъект действия всегда осознает свою идентичность. Субъект может пребывать при своей деятельности либо явным образом [будучи активно деятельным], либо так, что деятельность будет осуществляться, но луч внимания этого субъекта не будет направлен на само протекание деятельности - в этом случае субъект будет пассивно деятельным. В этом случае действие осуществляется «в» субъекте [субъект внутреннен этому действию], но не субъектом. Он будет претерпевать воздействие от самого себя, от своей собственной деятельности, а не от внешнего объекта. Примером пассивной деятельности субъекта является складывание привычки, описанное нами ранее – привнесение привычки – это не то, что субъект запланировал, но скорее побочный эффект сознательно совершаемого повторения действия. Пассивность является, как бы это не звучало неожиданно, неустранимым компонентом всякого активного [сознательного, волевого] действия. Результат пассивной деятельности всегда остается анонимным, т.е. не попадает в поле зрения субъекта, поэтому интерпретация им собственных действий может быть неадакватной.
Таким образом, всегда открыта возможность совершения незапланированных действий и сокрытых от самих агентов целей их действий, причиной чего является не что-то посторонее им, а сами же агенты, точнее анонимная структура агентов. Следуя некоторому правилу, агенты могут неверно интерпретировать само правило: не знать его или думать, что следуют другому правилу. Следовательно, сами агенты постоянно порождают неопределенность ситуаций в социальном пространстве. Для социальной теории приоритетными являются как раз пассивно осуществляемые действия, которые традиционно обозначали как «социальный разум» или «коллективный разум».
Коммуникация и структуры социальности: условия существования открытого общества.
Развитие демократических отношений в обществе предполагает целый ряд закрепленных привычек, действующих как на уровне индивидуального сознания и поведения, так и на уровне массового поведения, а в особенности на уровне функционирования социальных и политический институтов. В этом смысле наиболее общим понятием, пригодным для описания и концептуализации социальных структур и действующих институтов, будет понятие коммуникации. Проблема, к решению которой мы подводим, формулируется следующим образом: каково должно быть «устройство» процесса коммуникации, чтобы демократические институты закреплялись в обществе?
Сразу необходимо оговорить тот уровень, на котором мы будем рассматривать процесс коммуникации, четко обозначив, тем самым, предмет нашего исследования. Нас интересуют не фактически осуществляющиеся коммуникативные процессы, а предпосылки, которые предопределяют характер, возможности и намерения говорящих субъектов. Иными словами, нас интересуют анонимные/неосознаваемые структуры, управляющие процессами социальных взаимодействий, структуры, образующие своеобразный каталог привычек индивидуального и коллективного поведения. Мы полагаем, что необходимо «оживление» этих привычек - артикуляция этих структур на уровне ясного сознания, поскольку только на этом пути от нежелательных привычек можно избавиться, заменив их более эффективными.
Для фиксации самой ситуации «привычного действия» воспользуемся классическим различением «своего» и «чужого». Эти понятия позволяют обрисовать ситуацию привычного действия, а также позволяют описать способ реагирования субъектов, когда действительность перестает соответствовать сложившейся в них привычке.
«Свое» - это привычный порядок вещей, не вызывающее сомнений положение дел, всë, что составляет привычный, естественный способ действий (в том числе мыслительных действий). Для нас очень важно подчеркнуть обусловленность поведения «ментальной картой» сознания. «Свое» - это то, что всегда легко узнается. В этом смысле ориентация в привычном мире осуществляется по типу узнавания того же самого, т.е. не дает приращения нового, а происходит путем квалификации ситуации в соответствии с готовой и непроблематичной схемой. «Свое» - не удивляет, оно всегда служит основанием, из которого понимается новое. «Свое» - анонимно, оно столь естественно, что становится незаметным, пока служит. «Свое» можно без потерь отождествить с понятием «здравый смысл». Это тот модус осведомленности о мире, находясь в котором субъект не подозревает, что мир конституируется в актах смыслополагающей деятельности сознания и думает, что только лишь отражает в своей познавательной деятельности структуры мира.
«Свое» - это то, из чего каждый исходит, но как таковое не рассматривает. «Чужое» - показывает себя как нечто не-порядковое и впервые способно обнаружить границы «своего» (привычного). «Чужое» - это то, что не удается схватить как уже известное и включить в регион «своего». «Чужое» - это то, что не присутствует само собой, но присутствует только как ускользающее. Однако именно феномен ускользания фактически приводит к «сбоям» отработанных коммуникативных процедур. «Свое» имеет склонность превращаться в «универсальное» и терять свои границы. В таком случае «свое» становится образцом и мерилом истины всякого возможного способа поведения. Возможно ли такое освоение «чужого», при котором оно бы не сводилось к уже известному? Это возможно только на основании подозрения в отношении уже известного (т.е. «своего») – по какому праву мы признаем «свое» универсальным критерием истины и мерилом ценностей? Если эта возможность – самоисследование собственных предпосылок поведения и мышления – закрепляется, то можно говорить о том, что основа для развития коммуникативного сообщества существует. Результатом этого подозрения является уразумение того, что всякий порядок вещей, к которому многие привыкли, вовсе не сам собой разумеется.
Всякий порядок вещей, особенно это касается деятельности социальных и политических институтов, одновременно с разрешением одних возможностей, означает вытеснение других. Установление порядка всегда покоится на случайном отборе: опирается на точку зрения, которая сама по себе никогда не является фактом, а теоретической схемой. В некотором смысле наблюдение – это всегда насилие над вещами – приписывание им смысла (хотя, разумеется, это имеет свой предел, в обсуждение которого мы не будем входить здесь). Отсюда следует, что никакой порядок нельзя признать универсальным. «Свое» нельзя считать универсальной почвой для выстраивания универсального порядка. Феномен «чужого» делает, например, невозможным европейца в качестве эксперта по восточной культуре. Или: не существует нейтрального третьего человека, который бы мог проводить различие между мужчиной и женщиной. Полагание, что существует такой арбитр, всегда будет означать ассимиляцию «чужого» «своим», будет вести к уничтожению «чужого».
Феномен «чужого» открывает целую сферу «вещей», в которых невозможны эксперты. Здесь сами «вещи» не допускают, во-первых, однозначного, а, во-вторых, однократного решения. В сфере таких решений никто не знает, где лежит истина, и, если удалось решить проблему из данного региона проблем, никто не может сказать, что она разрешена окончательно. Ведь вполне возможно, что со временем проявится новый, незамеченный ранее лик старой проблемы. Иначе говоря, существует класс «вещей», с необходимостью предполагающих бесконечный спор мнений: какой политический режим лучше, как организовать общественную жизнь и т.п. Социальная коммуникация всегда находиться в условиях «непрозрачной рациональности» (К. Хельд).
Использование языка для обозначения социальных феноменов приводит к двусмысленности в силу природы самого языка: язык не просто обозначает явление, но заключает явление в схему, которая трансцендентна самому явлению. В повседневном языке (нам важно заострить этот момент, т.к. социальная коммуникация осуществляется именно в пределах повседневного, а не искусственного языка науки) не различаются две модальности сознания: практическая установка (в рамках которой субъекты совершают социальные действия) и рефлексивная установка (в рамках которой субъекты формулируют правила собственной деятельности).
Процесс институциализации способа действия, осуществляющийся в ходе дисурсивного оформления и закрепления правила, в качестве своего результата имеет создание над-человеческой реальности: социального института. Но сам процесс объективации - это типизация действия, в результате которого последнее лишается индивидуального истока и субъективного значения, а главное, замуровывается в идеальную схему. Получение типа возможно ценой «запрещения» - ментального исключения иных возможностей описания социального явления. Эта власть сокрыта в недрах языка, поскольку в нем нет отдельных знаков, которые бы сообщали о статусе утверждения, поэтому легко спутать описательные и нормирующие (предписывающие) утверждения, соответственно, всегда есть опасность нормирующие суждения принять за описательные. На деле же всякое описательное суждение тут же нормирующее, но не наоборот.
Почему эти два вида суждения смешиваются? Почему нормирующие суждения могут приниматься за описательные? Потому, что чаще всего сознание работает в рамках визуальной модели и находится под влиянием убеждения, что всякое суждение обязательно имеет визуальное подтверждение. Нормативные суждения (суждения, выражающие теоретические схемы, с помощью которых нечто описывается, а не само усматриваемое содержание), строго говоря, не имеют прямого отношения к визуальному восприятию, они не могут быть подтверждены ссылкой на визуальное восприятие. Смешение двух модусов языка проще всего выразить так: «будем считать, что «А»» имеет тенденцию превращаться в «истинно, что «А»».
Таким образом, всякий раз необходима рефлексия над словоупотреблением и своеобразная «герменевтическая прививка» (П. Рикер) к языковой компетентности носителя речевых практик, поскольку «сползание» установленных ментальных схем, языковых и мыслительных привычек, образцов поведения в анонимность – естественный и неуправляемый процесс. Функционирование социальных институтов большей частью осуществляется под знаком этой анонимности. Только рефлексивно можно противостоять этой тенденции. Степень социальной открытости, таким образом, будет измеряться тем, насколько актуализировано указанное различие двух типов суждений. Преобладание в реальном коммуникативном процессе нормативных суждений выражает вовсе не условный характер порядков, а превращение условности в «сами вещи». Открытость в данном контексте – это ориентация субъекта на различание нормативных и описательных суждений, имеющих своим предметом события социальной жизни. Можно сказать, что всякое общество потенциально открыть в силу того, что различие между описательным и нормативным поддерживается рефлексивными суждениями. Именно рефлексивное употребление способности суждения «хранит» различие между описательными и нормирующими суждениями, т.е. буквально обеспечивает открытость суждений агентов социальных отношений. Но рефлексивные суждения – это область действий теоретиков (т.е. немногих людей). Рефлексивное употребление способности суждения – это возможность, тщательно обходимая массовым сознанием в пользу психологически более комфортного безответственного/нерефлексивного существования – когда человек избавлен от бремени волевого самостоятельного решения. Рефлексивное употребление способности суждения противостоит инертности и спонтанности действий субъекта в социальном поле. Рефлексивное употребление способности суждения должно стать привычкой массового сознания, чего пока, по крайней мере, в российском обществе не наблюдается. Это говорит о том, что мы все еще живем в постсоветском пространстве.
Коммуникативная природа открытой рациональности.
Что такое «открытая рациональность»? Открытая рациональность преодолевает как натуралистическое, так и идеалистическое заблуждения: первое заключается в том, что стратегии объяснения, заимствованной из естествознания, достаточно для уразумения социальных закономерностей, второе - в том, что существует трансцендентальная норма коммуникации, благодаря которой полный консенсус реально выполним, а объективность и в том и другом случаях является нормативно нейтральной и свободной от «ценностей». В теоретическом плане мы видим две возможности понимания коммуникативного сообщества: идеальное коммуникативное сообщество, стремящееся устранить частные мнения в пользу всеобщего смысла и коммуникативное сообщество как сосуществование множества частных мнений.
Устойчивость социального мира поддерживается дискурсивно, поэтому, раскрывая структуры дискурса, можно трансформировать социальное поле. Универсалии коммуникации должны определяться в процессуальных терминах. Достижение «коммуникативного синтеза интерпретаций» (К.-О.Апель) или «универсального горизонта» (К.Хельд) не может быть ничем иным кроме ориентации на не имеющий завершения дискурсивный процесс. Универсалистское притязание следует понимать не как утверждение априори гарантированного трансцендентного смысла, а как заинтересованность в обсуждении, во взаимоограничении партикулярных горизонтов, что позволит координировать принципиально расходящиеся позиции.
«В рамках виртуального или актуального процесса взаимного обсуждения невозможно априори решить, кому у кого следует «поучиться» (Ю. Хабермас). Субъекты социального действия, занятые обсуждением общих дел, в равной мере зависят от анонимных контекстов, придающих направление их суждениям и действиями. После этого возникает проблема увязывания, согласования, взаимокоординация контекстов.
Но главная проблема, фундирующая модель коммуникативной (открытой) рациональности состоит в том, чтобы обосновать необходимость придерживаться принципа сохранения многих контекстов (партикулярных горизонтов или оснований для вынесения суждений). Тем более, что эта проблема имеет продолжение за пределами рациональности действия: она проникает в сферу аффектаций и эмоций. Эта сфера, как известно, далеко не самая первая из пренебрегаемых субъектами: в некотором смысле разработка и воплощение идеи открытой рациональности требует самого пристального внимания к интимной эмоциональной сфере тех, кто совершает действия.
Полагаем, что игнорировать нарциссически-гедонистическую природу агентов социального действия при построении модели открытой рациональности – скорее всего будет означать провал всего начинания. Ведь обоснование открытой рациональности и утверждение ее в качестве модели наиболее желаемой для социальных взаимодействий неизбежно связано с уступчивостью субъекта и его склонности к сдержанности по отношению к различиям горизонтов. Привычка уступчивости – гарант толерантности – это ведь не только, точнее не столько основание поведения, сколько конституция эмоционально-волевой сферы субъектов. И все же обоснование принципа толерантности не должно идти путем апелляции только к эмоциональной, субъективной, т.е. «внерациональной» сфере, а должно быть трансцендентальным, т.е. всеобщим в особом смысле.
Во-первых, ориентация теории на «всеобщее» не предполагает позиции «незаинтересованного наблюдателя», но требует практической вовлеченности в процесс реализации сформулированных правил. Во-вторых, аффективная сфера, которую мы решили все же учитывать, рационально программируема, как и поведение. Иначе говоря, аффективность и эмоциональность – это особый модус проявления вполне рациональных структур, назовем это «ментальной картой» социальной субъективности. Недовольство и реагирование на агента со стороны других субъектов – это элементарные формы взаимного признания в социальном пространстве. В-третьих, «всеобщее» открытой рациональности нельзя понимать в сугубо идеалистическом смысле, как некий априори данный и гарантированный смысл, но как ускользающее целое, выстраиваемое самими актами коммуникации. (К. Хельд). Открытая рациональность возможна как раз там, где «всеобщее» является продуктом коммуникации.
Когда П. Уинч ставит вопрос: «как мы распознаем, что некто фактически – и «исходя из самого себя» - следует правилам, с помощью каковых мы описываем его поведение, что речь не идет всего-навсего о правилах, прилагаемых нами к его поведению извне?», - то в самой формулировке вопроса явным образом заметен отказ как от «инструментального разума», интересующегося только возможностью эффективного овладения поведением субъекта, так и от психологической теории «вчувствования», которая не могла дать достойного обоснования «объективности» социального суждения.
Речь идет о своеобразной стратегии понимания мотивов действий: используя введенное нами ранее понятие «конститутивные системы», скажем, что мотивация возникает всегда внутри той или иной конститутивной системы, как реализация возможностей, предписанных этой системой. Сама же система поддерживается общим дискурсивным пространством, где некто только и может, посредством со-участия в общей языковой игре, выяснить, действительно ли «другой» следует правилам. Отказавшись от трансцендентной гарантии смысла, можно сказать, что в основании социальных наук лежит консенсус, только переиначенный в духе релятивизма позднего Витгенштейна. Радикальный конвенционализм должен составить априорное основание современных способов концептуализации социальности.
Проблема, которая здесь возникает, заключается в том, как понимать способ обеспечения коммуникативного синтеза разных интерпретаций. Метапозиция теоретика в этом случае исчезает сама собой: ведь существуют лишь множество «языковых игр», и это множество является горизонтом какой-либо оценки действующего порядка. Другое дело, что требование удерживать само множество – явно эмпирическое по своему происхождению. Или же нет? Да. Трансцендентальным статусом в этом случае обладает не правило, а то, что требует его введения. Иначе говоря, только конфигурация мира (кайрос) обладает трансцендентальным статусом. Таким образом, эмпирическое (случайное) правило, выступающее трансцендентальной гарантией коммуникативного сообщества, выдает «вопрос-ответную» (Б. Вальденфельс) структуру рациональности. Последний признак и является существенным для открытой рациональности.
«Открытая рациональность» строится на предпосылках, что рациональность не бывает «прозрачной» - мышление действует в ситуации неопределенности, а назначение рациональности в том, чтобы соответствовать случаю, т.е. времени: задача критической философии не в открытии «вечных истин», а в актуализации прошлого из настоящего ради выстаивания перед будущим. Таким образом, мир в его темпоральной конституции оказывается трансцендентальным условием единства партикулярных горизонтов, образующих собой пространство социального. Однако целое – мир оказывается ускользающим, не допускающим однозначной тематизации. Скорее мир - это то, что заставляет социальных субъектов время от времени обеспечивать консенсус.
Итак, как же возможно обеспечение синтеза различных интерпретаций, как понимается этот синтез? Как возможна объективность социального познания в рамках открытой рациональности? Будем различать два вида синтеза: синтез идентификации и дизъюнктивный синтез. Опознание второго вида синтеза и его отчетливую фиксацию можно наблюдать в теории интерсубъективности Э. Гуссерля. Пытаясь проследить конституирование феномена «другого» в рамках персонального сознания, Гуссерль заметил, что опознание другого в его трансцендентальном статусе и одновременно в его трансценденции по отношению к чьей-то единичной сфере сознания всегда опосредуется особым видом апперцепции: схватыванием по аналогии двух тел. Гуссерль называет этот вид апперцепции синтезом сочетания. Схватывание по аналогии представляет собой особую конституцию воспринимаемой предметности. Аналогия фиксирует как моменты сходства, так и несходства каких-то предметов, иначе говоря, посредством аналогии конституируется не один предмет, а граница предметов, т.е. несовпадение этих предметов. Аналогия заставляет актуально присутствовать и одно, и другое, но именно как отличающиеся между собой предметы. Синтез сочетания противоположен идентифицирующему синтезу, поскольку принципиально не может дать тождество, а дает всегда некоторую со-существующую множественность, которая по своей природе не может слиться в одно. Элементы этого множества будут подобны друг другу, но при этом всегда будут хранить свою инаковость по отношению друг к другу. В некотором смысле Гуссерль обнаруживает особый способ согласования одного с другим, когда сходными/похожими/аналогичными всегда будут только некоторые признаки, но не все. Такого же порядка гетерогенность зафиксирована и Л. Витгенштейном, и он реагирует на это обстоятельство своей теорией языковых игр. Взаимосвязь частных горизонтов также может быть описана с помощью принципа семейного сходства.
Таким образом, идеальное коммуникативное сообщество (Ю. Хабермас) оказывается невозможным, т.к. не существует никакой трансцендентальной гарантии идеального общего смысла, он всегда будет носить практический (ситуативный) характер.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Husserl E. Cartesianische Meditation. F. Meiner Verlag Hamburg Hrgb E. Strecker, 1977. S. 67.
Опубликовано 15 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: «Коммуникативная рациональность» как априори социальных наук (методологический обзор проектов)
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1108501026 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций