Дорога к себе (ФИЛОСОФИЯ)

Library.BY

Павел Амнуэль

Дорога к себе
Тане

Глава первая

- Осторожно, двери закрываются, - просипел простуженный и давно растерявший интонации женский голос. - Cледующая станция "Алексеевская".

Мерсов шагнул на перрон в тот момент, когда створки начали сдвигаться. Что-то толкнуло его в спину, жестко вывернуло правую руку, и пальцы, сжимавшие ручку дипломата, разжались.

Поезд умчался, красные габаритные огни исчезли за поворотом тоннеля, и только тогда Мерсов понял, что его ограбили. Дипломат выхватили, когда он выходил из вагона, и грабитель уехал к "Алексеевской", а оттуда - в непредсказуемом направлении.

Мерсов растерянно огляделся - никому до него не было дела, никто и внимания не обратил на случившееся.

- Черт! - сказал Мерсов. - Черт, черт, черт!

- Что, простите? - повернула к нему голову старушка, семенившая по перрону с большой кошелкой в руке.

- Нет, это я так, - пробормотал Мерсов, растерянно заглядывая в жерло тоннеля, втянувшего в себя поезд с самым драгоценным, что могли у него отобрать. Во всяком случае, таким было первое ощущение - отобрано единственное, ради чего он жил последние месяцы. Не дипломат, конечно, - подумаешь, предмет роскоши. Не кошелек с деньгами - сколько там было, сотни две, не больше. И не книга, которую он читал в дороге. Но среди бумаг лежала коробочка с двумя компьютерными дисками, на каждом из которых был записан окончательный, проверенный вариант его нового романа.

Какой кошмар, подумал Мерсов, придя в себя, наконец, настолько, чтобы ощутить определенную комичность произошедшего. В былые годы потеря портфеля действительно могла бы обернуться трагедией. Достоевский, переписав начисто окончательный вариант "Преступления и наказания", повез издателю рукопись, а в дороге (на чем он ехал-то? На извозчике, видимо; тогда, кажется, даже конки еще не появились) нелепый грабитель, польстившись на с виду богатый саквояж, рукопись-то и спер. Вот это была бы трагедия. Писать роман заново? Это ж какие моральные усилия надо над собой совершить! А если договор, и сроки поджимают, а за неделю новый роман не написать?

Пройдя мимо милиционера (вот к кому не стоит обращаться, себе дороже, по инстанциям затаскают, а дипломата не найдут, поди его найди в десятимиллионном городе и без всяких улик), Мерсов поднялся в сумрачный вестибюль и вышел под козырек, защищавший от прямых лучей полуденного июльского солнца, но вовсе не от жары, павшей на столицу в последние дни, будто верблюжье одеяло, не к сроку наброшенное на уставшее тело. Он снял с пояса мобильник (хорошо, - мелькнула мысль, - ведь и телефон мог оказаться в злосчастном дипломате) и позвонил в издательство.

- Але, - весело сказал голос редактора Варвары.

- Варя, - трагическим тоном произнес Мерсов, стараясь вложить в свои слова побольше инфернальной тоски, - у меня неприятность.

- Господи, Владимир Эрнстович, - всполошилась Варвара, - вы живы?

Она решила, что он звонит из Чистилища?

- И даже вполне здоров, - смягчил тон Мерсов. - Но понимаешь, какая штука. Я ехал к вам, вез диск...

- Как договорились, - подтвердила Варвара.

- И в метро у меня стащили дипломат, - сообщил Мерсов. - Прямо из руки вырвали.

- Вы в милицию заявили? - строго сказала Варя, верившая в силу правоохранительных органов, поскольку целыми днями читала по долгу службы романы известных и неизвестных авторов, большая часть которых описывала тяжкие будни работников уголовного розыска.

- Варя, - с досадой произнес Мерсов, - о чем ты говоришь? Кто будет искать какой-то дипломат, уехавший в неизвестном направлении? То есть, направление известно - в сторону "Алексеевской", - но... В общем, я хочу сказать, Варя, что придется мне возвращаться домой и переписывать файл. Это займет часа два туда-обратно, но ведь не смертельно, правда?

- По сравнению с потерей дипломата... - сочувственно сказала Варя. - Конечно, Владимир Эрнстович. Я буду до конца дня. Правда, печенье вас не дождется - знаете, какие у нас девочки сладкоежки?

- Я принесу пачку вафель, - сказал Мерсов. - Вдвоем с вами и съедим. С рюмкой чая.

Варвара глупо хихикнула, представив себе неизвестно что, и Мерсов отключил связь.

Придется возвращаться - ничего не поделаешь. На перроне давешний милиционер стоял на прежнем месте и смотрел, похоже, в ту же точку - может, это вообще был не живой человек, а памятник московскому правопорядку, выполненный в натуральную человеческую величину и из естественного человеческого материала?

Подошел поезд, и Мерсов шагнул в вагон, оглянувшись в последний момент - может, случится чудо, и грабитель окажется на перроне в толпе?

Станция проплыла мимо, колеса застучали на стыках, Мерсов сел рядом с мужчиной, читавшим книгу Донцовой, и закрыл глаза.

День начался плохо, к чему ж удивляться, что он так же плохо и продолжился? С раннего утра в квартире на четвертом этаже начали давно задуманный евроремонт, застучали молотки, дрель с диким визгом вгрызалась в старый, но крепкий, еще шестидесятых годов, бетон. В ушах звенело, зубы ныли - хорошо хоть работать сегодня Мерсов не собирался. Быстро позавтракав, он переписал на диски файл с романом (дважды - вдруг один из дисков окажется сбойным) и поехал в издательство, поскольку Варвара вторую неделю торопила со сдачей. По плану роман уже должен был уйти в производственный отдел, а ведь его еще не читали ни Варя (обычно не менявшая в рукописях Мерсова ни единого слова), ни корректор Дина Львовна (постоянно жаловавшаяся на изобилие запятых, которые Мерсов ставил во всех случаях, представлявшихся ему сомнительными).

Черт возьми, кому мог приглянуться видавший виды дипломат? Ничего интересного грабитель не найдет и что сделает тогда? Выбросит? Оставит где-нибудь на улице или прямо в холле "Алексеевской"? Может, съездить и поспрашивать? Нет, глупости, только время зря терять - почему он решил, что грабитель вышел именно на следующей станции?

- "Академическая", - услышал Мерсов. - Следующая станция "Профсоюзная".

Надо же, неужели он так расстроился, что едва не проехал собственную станцию? Мерсов успел выйти из вагона, когда двери уже закрывались, и ему показалось, что кто-то за спиной вот-вот схватит его за руку - дежа вю, бзик, совсем он сегодня не в форме.

Дома Мерсов достал из холодильника початую неделю назад бутылку "Наполеона", плеснул в стакан - немного, на два пальца, достаточно, чтобы снять стресс - и выпил одним глотком.

Спрятав бутылку в холодильник, он направился наконец к компьютеру - нужно было переписать файл и мчаться опять через весь город в издательство, успевая как раз к послеполуденному чаепитию.

Экран засветился, на зеленом фоне появились иконки программ, в большей части которых Мерсов не разбирался, используя в работе только старый привычный "Word".

Прежде чем переписать нужный файл, он по привычке включил "Outlook express" - почту проверял всякий раз до того, как приступал к работе, и после проверял тоже. Писали ему многие, письма читать он любил, среди них попадались любопытные, бывало - от людей, которых он уважал чрезвычайно и чье мнение ценил.

Сегодня писем оказалось немного - всего три. Впрочем, утром Мерсов уже проверял почту, три письма за несколько часов - тоже неплохо.

Он щелкнул клавишей мышки на первом из писем, не прочитав имени отправителя.

Экран ярко вспыхнул, на бледно-голубом фоне появилась надпись: "Прощай, нам было хорошо вдвоем!", а потом все погасло, и о том, что компьютер продолжал работать, можно было судить лишь по урчанию, раздававшемуся из-под кожуха, и по миганию красной лампочки, показывавшей пользователю, что жесткий диск занят делом, перемалывая какую-то информацию.

- Ну! - сказал Мерсов и принялся нажимать на все клавиши подряд, отчего, конечно, ничто в этом мире не изменилось, поскольку процессы, происходящие в физической реальности - это он недавно вычитал в научно-популярной статье, - обратного хода никогда не имеют. Что произошло, то произошло.

Мерсов подождал еще минуту, красная лампочка перестала наконец мигать, смолко и урчание - компьютер замер, заснул, и только тихий гул вентилятора свидетельствовал о том, что аппарат не отключился окончательно.

- Черт! - сказал Мерсов. Он еще надеялся, что не случилось ничего страшного - может, какие-то программы переплелись друг с другом, создав затор в движении электронов по линиям микросхем?

Мерсов потянулся к стоявшему рядом, на книжной полке, телефону и набрал номер Сергея, соседского мальчишки, компьютерного гения, который в свои четырнадцать успел получить приз на международной олимпиаде. Правда, в олимпиаде участвовали только школьники из развивающихся стран, и занял Сергей не первое место, а третье, то ли за Филиппинами, то ли перед ними.

К счастью, Сергей оказался дома - а ведь мог гонять футбол на площадке или еще не вернуться из школы.

- У меня проблема, - зачастил Мерсов, - нужно диск переписать, то еть файл с "винчестера", а экран почему-то погас и ничего не делается...

- Вы подключение проверьте, - посоветовал Сергей, что-то, похоже, жуя, потому что голос его звучал невнятно, и из трубки то и дело слышалось довольное чавкание.

- Да не трогал я никаких подключений, что я не знаю, что ли, ты приди, погляди, очень важно, понимаешь, мне срочно ехать в издательство, а тут...

- Ладно, - согласился Сергей и, видимо, отправил в рот последний кусок; следующие слова он произнес вполне внятно, чем поверг Мерсова в неописуемый ужас.

- Если это не подключение, - сказал Сергей, - тогда вирус. И похоже, вашему "винчестеру" каюк.

- Что значит "каюк"? - вскричал Мерсов, но мальчишка уже бросил трубку.

Явился он минут через десять, хотя идти было всего ничего - спуститься на два этажа. Для своего возраста Сергей был невысок, лет ему можно было дать не больше десяти, а взгляд, напротив, был не по годам серьезен и даже мудр - взгляд много пожившего мужчины, знакомого со всеми жизненными фокусами.

- Какая у вас стояла антивирусная программа? - спросил Сергей, побегав пальцами по клавишам.

- "Нортон антивирус", - сообщил Мерсов. - Чего спрашиваешь? Ты же ее и устанавливал.

- Три месяца назад, - уточнил Сергей. - Апгрейд вы, конечно, не делали.

- Чего? - сказал Мерсов.

- Вы почту, что ли, проверяли?

- Ну... Да, проверял.

- И раскрыли письмо от не известного вам отправителя.

- Да я не знаю - известного или неизвестного, я даже прочитать не успел...

- Я говорил вам! - патетически воскликнул мальчишка и демонстративно повернулся к компьютеру спиной. - Я вам говорил, что нельзя открывать письма, если не знаешь, от кого они?

- Ну... Да. Но пойми, я больше всего получаю писем как раз от неизвестных отправителей! Люди прочитали книгу, хотят высказать мнение, так я что, должен на них плевать?

- Это вам решать, - мрачно сказал Сергей. - Ладно, Владимир Эрнстович, я возьму диск-реаниматор, завтра с утра приду, попробую хоть что-то восстановить. Хотя вряд ли... Похоже, придется "винчестер" заново форматировать.

- Ч-что? - похолодел, теперь уже по-настоящему, Мерсов. - Ты хочешь сказать, что все... стерлось?

- Скорее всего, - кивнул Сергей.

- Да что ты говоришь! - возмутился Мерсов. - Там мой новый роман! Я его сегодня в издательство отнести должен!

- А что, - удивился Сергей, - он у вас только на "винте" был? А на си-ди не переписан? Кто же так делает? Надо всегда иметь копию!

- Имел я копию! - закричал Мерсов. - Даже две!

- Тогда какие проблемы?

Мерсов только рукой махнул - не было у него желания рассказывать Сергею о похищенном дипломате.

Черт, черт, черт! Если день начался плохо, он так же плохо и закончится. Почему-то вспомнилась Алена, бывшая его жена, любившая читать никому не интересных философов, Юнга, к примеру, с его "Синхронистичностью". "Все события, - говорила она, - цепляются друг за друга. Ты не замечаешь?"

Он не замечал. Он многого в собственной жене не замечал, как оказалось. А Юнг оказался прав. Как все одновременно - синхронно! - получилось. Почему проклятый компьютер испортился именно сегодня, а не завтра или через неделю?

- А ты не мог бы заняться этой... реанимацией... прямо сейчас? - спросил Мерсов, все еще на что-то надеясь.

- Нет, - с сожалением покачал головой Сергей. - Я диск дал Витьке из восьмого, только вечером заберу.

Мальчишка ушел, пообещав явиться с утра пораньше, Мерсов после его ухода долго сидел, уставившись в одну точку и ни о чем не думая, потому что думать на самом деле было совершенно не о чем. Надо бы Варваре позвонить, но что он ей скажет? Завтра? А если "винчестер" сдох окончательно? Тогда ни завтра не будет, ни через неделю - не сможет он, просто морально не сумеет восстановить собственный роман. Писать то же самое еще раз? Лучше застрелиться!

Мерсов все-таки придвинул к себе телефон, чтобы сообщить Варваре о постигшей его (и издательство) трагедии, и в этот момент аппарат зазвонил.

- Слушаю, - сказал Мерсов, подняв трубку.

Несколько долгих секунд слышны были только шорохи, будто кто-то на другом конце провода перекладывал с места на место тетрадки, бумажки, птичьи крылья и легкие куски ткани - что-то шелестело, шуршало, тихо щелкало, там была какая-то жизнь, принципиально непонятная на слух. Мерсов хотел спросить раздраженно, будут ли с ним говорить или можно положить трубку, и в это время тихий голос, такой же шелестящий, будто родившийся из шуршания бумаги и взмахов птичьих крыльев, произнес не очень уверенно:

- Простите... Это вы потеряли дипломат на станции метро "Рижская"?

Мерсов задохнулся от возмущения. "Потерял"!

- Я! - рявкнул он в трубку, забыв об осторожности. А ну как грабитель (если это не он звонил, то кто же?) обидится и прервет разговор? - А вы, значит, дипломат нашли?

- Ну... да, нашел, если хотите. Каждый, в конце концов, находит то, что ищет, извините за банальность... Но давайте перейдем к делу, - голос зазвучал увереннее, он больше не шелестел, а погромыхивал, как отдаленная гроза. - Вы хотите получить свою собственность назад?

- Естественно, - сказал Мерсов. - Как это сделать? Буду вам век обязан...

- Не люблю обязанных. Любые обязательства забываются максимум через неделю. А чаще на другой день. Поэтому давайте завершим сделку сегодня же.

- Сделку?

- Добрые дела должны оплачиваться, верно? Иначе добро останется невознагражденным, а зло безнаказанным.

Мерсов промолчал, соображая, какую сумму сможет выложить прямо сейчас и не окажется ли выкуп, требуемый грабителем (конечно, грабителем - глупости все это о случайной находке), больше, чем сумма гонорара, который он получит в издательстве за свой роман.

- Молчание - знак согласия, - хмыкнул все более крепнувший голос, сейчас он напоминал по тембру знаменитого диктора Левитана, который не так давно звучал по радио в связи с очередной годовщиной победы.

- Итак, - продолжал грабитель, - сейчас тринадцать сорок девять. Через... через сорок минут, в четырнадцать тридцать, вы подойдете ко второй колонне слева на перроне станции "Академическая", вход со стороны улицы Вавилова. Положите на край скамьи пакет с тысячей рублей. После этого сразу перейдете к противоположной колонне и заберете свой портфель. Вы поняли последовательность? Сначала - колонна слева, потом - справа. Не наоборот. Наоборот не получится. Всего хорошего.

- Черт! - воскликнул Мерсов, когда в трубке послышались короткие гудки. - Черт, черт, черт!

Он слишком часто поминал сегодня черта - может, именно это существо материализовалось, чтобы издеваться над здравым смыслом? Ну действительно! Стоило рисковать ради какой-то тысячи? Почему грабитель не потребовал пять или десять, или все сто? Тысяча рублей - да кто сейчас рискует нарваться на неприятности ради таких денег, которые и деньгами назвать трудно?

На перрон "Академической" Мерсов спустился минут через двадцать, благо было недалеко - всего-то площадь перейти, - вошел, как требовалось, с Вавилова, на скамье у третьей левой колонны сидела старушка, божий одуванчик, на грабителя похожая не больше, чем Чак Норрис - на российского самодержца Николая Второго. Рано еще. И если он будет тут околачиваться прежде срока, то грабитель, чего доброго, вообще не появится.

Мерсов торопливо прошел к противоположному краю перрона, время от времени все же оглядываясь, - подошел поезд со стороны "Профсоюзной", в толкучке Мерсов потерял из виду скамью, а когда поезд ушел, старушки на месте уже не было - уехала, как и следовало ожидать.

Мерсов уселся, расставив ноги и всем видом показывая, что место это им забронировано. Никто, впрочем, не покушался. Да и вообще Мерсов не видел ни одного человека, который держал бы в руке дипломат или сверток соответствующего размера.

От "Профсоюзной" прошли еще несколько поездов, люди выходили и входили, подозрительных типов среди них не было, а когда электронные часы над въездом в тоннель показали 14:30, Мерсов встал, положил на скамью пакет и, не глядя по сторонам, направился к противоположной стороне платформы.

Свой дипломат он увидел сразу - на скамье у третьей колонны. Мерсов схватил портфель и торопливо проверил содержимое (коробочка с дисками оказалась на месте, а все остальное - неважно, хотя на первый взгляд ничего не пропало).

Тысяча рублей за возвращенное спокойствие - цена не слишком большая. Но какова наглость! Это теперь бизнес такой - вырывать из рук сумки и тут же возвращать за не очень большое вознаграждение?

В издательство Мерсов успевал к самому концу дня, и попить кофе с Варварой теперь уже не удастся. Но и рассказывать ей о своем приключении он, конечно, не станет.

Дипломат он держал под мышкой - было неудобно, зато надежно.

Глава вторая

Домой Мерсов вернулся не сразу. Позволил себе расслабиться: зашел в кафе "Масленница" на углу Ленинского и Ломоносовского и заказал порцию блинов со сметаной - только здесь делали такие, как он любил, когда-то он обожал блины, мама готовила их не часто, и, наверное, потому каждый "блинный день" становился для него праздником. Женившись на Алене, он ожидал, что этот небольшой праздник жизни будет продолжаться, но жена терпеть не могла возиться с тестом, попробовала как-то по его настоянию, но первый же блин получился даже не комом, а невообразимо липучей и гадкой массой. А мама была далеко, после института Мерсов переехал из Питера к Алене в Москву, тесть - широко известный в узком кругу посвященных химик-органик - устроил зятя в институт, где работал главным технологом.

Идиллия, впрочем, продолжалась недолго - год понадобился Мерсову, чтобы убедиться в двух вещах. В том, во-первых, что жена его - глупая гусыня, с которой даже в постели скучно, и никакой надежды на перемены в будущем. А во-вторых, Мерсов понял, что химия, которую он пять лет изучал в Технологичке, пропуская половину занятий, не является его призванием. Он написал свой первый рассказ в тот день, когда окончательно рассорился с Аленой и ушел из дома, оставив жену с годовалым сыном Алькой.

Снял квартиру в неплохом месте - не шумный центр, но и не безлюдная окраина, - ушел из института (оставаться было невозможно - бывший тесть в роли начальника, надо же такое придумать) и ни минуты не жалел ни о чем, даже о том, что Алена запретила ему видеться с сыном. Когда-нибудь, возможно, у него и возникли бы отцовские чувства, но в те годы он был то ли слишком молод, то ли эгоистичен, то ли то и другое вместе, но к Алене его не тянуло, а ребенок раздражал, так и получилось, что за одиннадцать лет, миновавших после развода, Мерсов встречался с бывшей женой только два раза - по официальным поводам, а так бы глаза ее не видели. Сына Альку вовсе не помнил и, в отличие от многих отцов-страдальцев, не испытывал угрызений совести.

Вернувшись домой, Мерсов принял душ - сначала горячий, а потом холодный настолько, насколько мог выдержать без опасения схватить воспаление легких, - включил чайник и сел перед телевизором. Новости оказались не интересными, по всем каналам показывали визит президента в Германию, и хоть бы кто из журналистов задался вопросом - почему средь бела дня у простых москвичей вырывают из рук портфели, а потом требуют выкуп, будто за заложника в Чечне?

Мерсов достал из дипломата оставшийся после посещения издательства диск, повертел в руке, положил на компьютерный столик - надо будет сразу переписать на "винчестер", как только Сергей приведет машину в порядок. "Вечерку" и "Огонек", на которые не позарился грабитель, бросил в общую кучу, а записную книжку хотел было положить на обычное место - на полку рядом с монитором, - но подспудная мысль, давно копошившаяся на задворках сознания, заставила Мерсова перелистать страницы.

Как он раньше не подумал? Для автора детективов это должно быть очевидно!

Адреса и телефоны знакомых и учреждений, короткие записи о встречах, кое-какие мысли, среди которых были и нелепые, и гениальные... Номер собственного квартирного телефона Мерсов в книжку не записывал.

Как, черт подери, грабитель узнал кому звонить?

В телефонной книге города Москвы Мерсова не было - ему слишком часто звонили после того, как стал на целый месяц бестселлером его первый роман "Смерть, как продолжение жизни", и перед выходом второй книги ("Смерть не ждет искушенных" бестселлером не стала, но раскупалась очень прилично) он поменял номер квартирного телефона и закрыл его, уплатив Мосгортелефонной сети довольно приличную сумму. Что делать - спокойствие того стоило.

Так откуда грабитель узнал номер?

От кого-то из знакомых, других вариантов не было. Человек знал, что отбирает портфель именно у Мерсова. Знал, как найти хозяина. Потому и выкуп потребовал не чрезмерный - знал, какая сумма окажется Мерсову не в тягость.

Как неприятно! Кто из знакомых мог подшутить над ним так гнусно? Пашка Брилев - конкурент и гад каких мало? Нет, Брилев трус, хотя и пишет кровавые триллеры на один и тот же сюжет, изменяя только имена героев, названия городов и поводы для разборок мафиозных кланов. Андрей Кононыхин? Андрюха, с которым несколько дней назад пили пятизвездочный "Арарат" и говорили о судьбе приключенческой прозы в современной России? Чепуха, не стал бы Кононыхин из-за какой-то тысячи рисковать нормальными человеческими отношениями. Писатель он более чем благополучный, два романа из серии о Бывалом со свистом ушли полгода назад.

Кто ж еще-то? Игорь Злотин? Миша Пундик? Антон Митягин? Чушь, чушь, чушь... И голоса у них, кстати, не похожи на шипящий клекот. Даже если зажать нос пальцами - не похожи.

Мерсову не хотелось терять немногочисленных друзей - и друзей он исключил. Мерсову не хотелось терять остатки здравого смысла - и он исключил версии, связанные со случайным ограблением. Мерсову вообще не хотелось больше думать о прошедшем дне - и часов в десять вечера он наполнил ванну теплой водой и погрузился в нее по горло, не понимая, почему поступает именно так. Мылся он всегда под душем, но сейчас ему почему-то захотелось уйти под воду - в буквальном смысле, поменять среду обитания, уплыть от действительности. Глупо. Но облегчение он почувствовал. Конечно, - сказал он себе, - архимедова сила, в воде мне стало легче на столько, сколько весит вытесненная мной жидкость.

И хотя это объяснение не имело ничего общего с реальным душевным облегчением, неожиданно постигшим Мерсова, он с удовлетворением его принял и лежал, закрыв глаза, пока вода не остыла и холод выгнал его из ванны. Он вытерся махровым полотенцем и нырнул под одеяло, не разобрав толком постель.

Уснул Мерсов мгновенно, но все-таки успел задать себе вопрос, который почему-то не возник раньше: почему, черт возьми, "винчестер" полетел именно тогда, когда у него украли диски?

Глава третья

- Нет, Владимир Эрнстович, - сокрушенно сказал Сергей, - не получится. Вся информация порченая. Там червь поработал. Очень основательно.

- И что теперь делать? - хрустнув пальцами, нервно спросил Мерсов.

- Диск отформатирую, - сообщил Сергей, - и запишите все заново. Все программы - это я вам помогу, - и все тексты.

- Смеешься? - мрачно сказал Мерсов. - Девять романов? Я их, по-твоему, наизусть помню?

Сергей поднял на Мерсова удивленный взгляд.

- А что, - с подозрением спросил он, - вы на дискетки ничего не переписывали?

- Переписывал, - усмехнулся Мерсов. - Ты прав. Не обращай внимания, я сейчас туго соображаю. Когда все будет готово?

- Час погуляйте, - оценил время Сергей, - а потом можете работать.

Ходить кругами по комнатам Мерсову наскучило, и он отправился в магазин - купить продукты и несколько банок пива, а на самом деле хотелось просто посидеть на скамейке, поглазеть на нервно дергавшиеся потоки машин, послушать обрывки чужих разговоров, попытаться по этим обрывкам понять содержание и пути чужих судеб. Может, и в дело что-нибудь пригодится. Для романа "Смерть, как пришествие", к примеру, он придумал идею и сюжет, подслушав, как двое парней, проходя мимо его скамейки, обсуждали незадачливую подружку, которая то ли спала с обоими, а потом не могла решить, от кого именно забеременела, то ли, наоборот, спала с кем-то третьим, а, подзалетев, скинула вину на приятелей, которые, похоже, ни сном, ни духом... ни, соответственно, другими частями тела...

День выдался жарким, пыльным, душным, и думалось не о сюжетах, а о вчерашнем случае в метро, хотя никаких новых мыслей в голове, естественно, не появилось. Он даже Варваре не позвонил - узнать, открылся ли нормально файл с романом. Впрочем, наверняка в издательстве все в порядке - иначе Варя сама оборвала бы ему все телефоны.

Зазвонил мобильник, и Мерсов поднес аппарат к уху.

- Ну, - сказал голос Сергея, - закончил я. Можете возвращаться.

И Мерсов поспешил домой - начинать жизнь заново.

Пока он отсутствовал, Сергей вскипятил чайник, а на диване в гостиной сидела, задрав тощие ноги, светленькая девица - очередная подружка Сергея, звали ее то ли Римма, то ли Рина, Мерсов не помнил, знакомство произошло неделю назад в темном подъезде, где Сергей пристроился с дамой на подоконнике между этажами и целовал взасос, отвлекшись на пару секунд, чтобы назвать Мерсову имя девушки, хотя тот ничего не спрашивал; в конце концов, у парня есть родители, и, к тому же, разве это не обычное в его возрасте занятие - целоваться?

- Здравствуйте, - приветливо сказал Мерсов. - Не обращайте на меня внимания. Я буду компьютером заниматься, а вы тут хозяйничайте.

Он прошел в кабинет, закрыл дверь и дал себе слово не появляться в гостиной минимум два часа. Нечего детям в подъезде целоваться, пусть все будет культурно.

Программы Сергей установил, и Мерсов первым делом решил переписать на "винт" свой новый роман.

Диск оказался пустым.

- Сволочь, - сказал Мерсов.

Грабитель успел не только украсть и вернуть дипломат - он еще и информацию с диска стер? С одного? А с того, второго, что Мерсов, не проверяя, отдал Варваре? Неужели и с него тоже?.. Нет, во-первых, с уже записанного диска ничего не сотрешь - значит, диск попросту заменили. А во-вторых, Варька давно подняла бы шум, окажись диск порченным.

И все-таки...

Звонить в издательство было поздно, седьмой час. Дома Варвара вряд ли сидит в такое время, молодая женщина, не замужем... Мерсов знал номер ее мобильника, но проблема заключалась в том, что узнал он этот номер не от самой Варвары, а случайно подслушал, как она диктовала число подружке. Пользоваться не собирался, но ведь бывают случаи...

Мерсов потянулся к телефону.

- Ой, это вы, Владимир Эрнстович! - сказала Варвара прежде, чем он успел раскрыть рот - ясно, увидела его номер на дисплее и удивилась, конечно. - Что-нибудь резко случилось?

- Резко - ничего, - поспешил сказать Мерсов. - Извини, Варя, что я в неурочное время... И вообще...

- Ничего, - сказала Варвара, но голос был не очень довольным. - Раз звоните - значит, надо, верно?

- Д-да, - помялся Мерсов. - Я, собственно, только спросить хотел: файл мой вчерашний прочитался ли? Вдруг сбой на диске...

- Был бы сбой, - резонно сказала Варвара, - я бы вам уже сто раз позвонила. Нет, все в порядке. Я даже успела прочитать - очень интересно, хотя не в стиле ваших прежних произведений, Владимир Эрнстович. Но это даже хорошо, ново. Даже скандально немного. Я уже передала в производственный...

- Скандально? - озадаченно переспросил Мерсов. - С точки зрения редактуры...

- Нет, вы же знаете, ваши тексты всегда очень чистые, - зачастила Варвара, похоже, ей хотелось быстрее закончить разговор. - Я просмотрела, отдала девочкам, а потом, при первой корректуре мы с вами поработаем, идет?

- Идет, - согласился Мерсов.

Положив трубку, он закрыл глаза и мысленно восстановил текст разговора. Что-то было не то. Текст прочитался - хорошо. Но при чем здесь скандал? Тривиальное продолжение предыдущего романа - на потребу читателям. Читатель это любит. Скандал он любит тоже, но скандалом в романе не пахло. Там не было ни единой литературной находки, которая хоть как-то отличила бы новый его опус от предыдущих. Уж это, будучи честным с самим собой, он знал наверняка.

О чем же тогда речь?

Да ни о чем, - решил Мерсов. Для понта сказала, для того, кто с ней в этот момент был рядом, цену себе набивала - вот, мол, скандального автора редактирую.

Мерсов покачал головой и потянулся к полке, где стояли коробочки с дискетами и дисками.

Из гостиной слышны были странные звуки - то ли на диване кого-то душили, то ли по телевизору показывали сексуальную сцену. А может, все было наоборот: душили кого-то в телевизоре, а сексуальная сцена разыгрывалась на диване. Мерсову было все равно.

Глава четвертая

Вроде бы ничего не происходило - вставал Мерсов, как обычно, в семь с минутами, плелся, разгоняя утреннюю дурноту, в ванную, подсознательно надеясь, что горячую воду перекрыли и душ принимать не придется, но теплосеть работала исправно, и он пускал горячую струю, снижал температуру до терпимой, а когда вода становилась слишком холодной, заканчивал мучительную процедуру с осознанием честно выполненного долга. Голова, по крайней мере, становилась чистой - не волосы, хотя и волосы тоже, а что-то внутри черепа, то, что заведовало мыслями. Наскоро съев бутерброд с колбасой и запив чашкой кофе, он садился к компьютеру, на чистом после купания листике в мозгу появлялись буквы, которые складывались в слова. Нужно было только правильно переписать эти слова - чтобы они появились на белом листе экрана.

Компьютер работал нормально, тексты Мерсов перенес с дискет на "винчестер", недоставало только последнего романа, Мерсов хотел попросить Варвару, чтобы она переслала ему файл электронной почтой, но все забывал, не к спеху это было - новый триллер шел хорошо, и Мерсов весь был в процессе.

По вечерам он ездил к Маргарите в Кунцево, и они неплохо проводили время, хотя раньше встречи были совсем другими - возвышенными, страстными, по-настоящему нежными. Они не говорили на опасную для обоих тему, но страсть почему-то ушла, да и нежности в отношениях было теперь не больше, чем в мексиканских сериалах. Маргарита работала в фирме по ремонту осветительных приборов, сидела на приеме, домой приходила взвинченная, потому что клиент, ясное дело, попадался всякий, а теперь время такое - с каждым нужно по-особому, даже психам приходится идти навстречу, к вечеру Маргарита валилась с ног, иногда и на Мерсова кричала, хотя сразу остывала, просила прощения и после таких вспышек в постели была особенно внимательна к его мужским желаниям.

На ночь у Маргариты Мерсов не оставался ни разу - он привык вставать рано, а Маргарита раньше восьми не просыпалась, ей и в восемь с трудом - под резкий звон будильника - удавалось открыть глаза, она была сова, потому и на работу устроилась, чтобы приходить к десяти. Засыпала Маргарита за полночь, и Мерсова раздражал свет ночника. Дома ему было лучше, спокойнее, почему-то даже надежнее.

Недели через две после странного происшествия в метро позвонила Варвара и сообщила, что готова первая корректура и хорошо бы Владимиру Эрнстовичу приехать в редакцию завтра, желательно сразу после обеда, они бы все вычитали, и он бы посмотрел макет обложки, женщина-оборотень выглядит очень неплохо и сексуально.

Какая еще женщина-оборотень? - удивился Мерсов, но вслух не спросил, он хорошо знал фантазию издательских художников, на обложке первого его романа они изобразили неземную планету с красным небом, хотя действие происходило, естественно, в России, и Наташа из художественного отдела не хотела говорить, откуда появилась странная картинка. "Читатель это любит", - вот и все объяснение. Завтра погляжу, - подумал Мерсов, - что они там учудили.

* * *

Варвара, должно быть, поругалась с женихом. Она сидела за своим столом надутая, папки с распечатками рукописей были отодвинуты в дальный угол, Варвара нервно вертела в пальцах авторучку и на приветствие Мерсова ответила небрежно, будто он был не постоянным автором, а случайным посетителем, которого лучше сразу послать подальше, иначе придется потом возиться с глупой графоманской тягомотиной, а жизнь коротка, и зарплата маленькая.

Мерсов присел на стул напротив Варвары, хотел было спросить о самочувствии и о том, не случилось ли с ней какой-нибудь неприятности, но сидевшая за соседним столом Инга Воропаева, редактор старой еще, советской школы, подала ему предупреждающий знак, и Мерсов ничего спрашивать не стал, сидел спокойно, дожидался, пока Варвара обратит на него свое не очень сегодня благосклонное внимание.

- Собственно, Владимир Эрнстович, - сказала Варвара, не поднимая головы, - вам не ко мне, а к Дине. В соседнюю комнату.

- Да-да, конечно, - облегченно вздохнул Мерсов и, подняв злосчастный дипломат, который он после происшествия в метро держал крепче, чем иные спортсмены выигранный в упорной борьбе хрустальный кубок, направился в корректорскую, где Дина Львовна, прекрасно с ним знакомая по работе с двумя последними книгами, встретила Мерсова улыбкой, призывным взглядом и словами, приведшими его в полное недоумение:

- Ой, Владимир Эрнстович, вы просто фурор совершили. Не ожидала от вас. Раньше вы гораздо проще писали, а теперь такой сложный текст! Некоторые слова я даже в словаре не нашла. Вот на двадцать третьей странице - "камбанилла". Через "б" или все-таки через "п"?

- Камбанилла? - переспросил Мерсов, глядя на текст, расположенный к нему вверх ногами. - Вы уверены, что ни с кем меня не путаете, Дина Львовна?

- Ой, Владимир Эрнстович, с кем вас можно спутать? - проворковала Дина. - Разве с Приговым?

Сравнение с поэтом-постмодернистом не вызвало у Мерсова положительных эмоций, литературу подобного рода он не любил, не понимал и, тем более, не мог написать ничего в этаком духе, даже если бы вдруг сильно захотел.

- Вот, - Дина наконец повернула распечатку, Мерсов придвинул к себе листы и прочел с возраставшим ощущением паники:

"Левия, настигнутая врасплох проявлением чувственности у старого бонвивана, отступила к камбанилле, прислонилась спиной к жаркой шероховатой поверхности и закрыла глаза, уйдя не в себя, а в тот мир, который бурлил в ней, пенился и искал выхода".

- Э-э... - промямлил Мерсов, - это не мое, извините.

- Что значит - не ваше? - захлопала глазами Дина и вытянула из-под горки бумаги титульную страницу. - Не ваше?

- "Владимир Мерсов, - прочитал он вслух. - Вторжение в Элинор".

- Моя вещь, - сказал Мерсов, - называется "Смерть, как видимость".

- Да? - улыбнулась Дина. - Но это ваша фамилия, Владимир Эрнстович!

- Моя... Откуда вы взяли этот текст?

- Ну... - забеспокоилась Дина. - Варя дала. Сняла с вашего диска. А диск вы принесли сами, это при мне было, у вас какая-то история случилась с дипломатом. Вот с этим, - она показала на стоявший у ног Мерсова дипломат, будто он мог подтвердить ее слова.

- Пойдемте, Дина Львовна, - Мерсов затолкал листы в папку и с этим доказательством небрежного отношения редактора к автору пошел из комнаты. Дина семенила следом, что-то на ходу рассказывая, но ни одно ее слово до сознания Мерсова не доходило. "Камбанилла, - повторял он про себя. - Элинор. Камбанилла"...

Варвара по-прежнему вертела в пальцах авторучку и думала, должно быть, о своей незадавшейся жизни. Мерсов положил перед ней папку и сказал самым любезным тоном, на какой оказался способен:

- Варенька, ты уверена, что это мое произведение? Я имею в виду - посмотри, пожалуйста, мой диск. Если он, конечно, сохранился.

- Не понимаю, - сказала Варвара. - Что вы хотите сказать, Владимир Эрнстович?

- Просто поставь мой диск, я хочу видеть текст на экране.

Коробочка с дисками лежала на компьютерном столе, Варваре пришлось встать, обойти Мерсова, сесть во вращающееся кресло, это проделано было так медленно и с таким видимым усилием, что Мерсову стало жаль девушку, и он искренне возненавидел ее жениха или иного мужчину, способного доставить даме сердца невообразимые страдания.

Диск он узнал, это был тот диск, который он передал Варваре две недели назад. И наклейка сохранилась: "Мерсов. Смерть, как видимость".

- Вот, - с удовлетворением произнес Мерсов. - Именно.

Варвара поставила диск в дисковод, потыкала указательным пальцем в клавиатуру, на экране возникла страница, и всплыл текст:

"Владимир Мерсов. Вторжение в Элинор.

Глава первая, для неискушенных читателей.

Левия поднялась со своего ложа, сознавая, что претерпела в последние часы вовсе не те превращения, какие ожидала"...

- Черт! - воскликнул Мерсов. - Это не мой текст! Я не понимаю! Что происходит?

Следующие два с половиной часа до окончания рабочего дня остались в его памяти сплошным серым кошмаром. Сначала он кричал на Варвару, а Варвара кричала на него, потом оба они кричали на парня, имени которого Мерсов не знал и который работал в издательстве компьютерным гением. На самом деле должность его звучала как-то иначе, но занимался он тем, что исправлял компьютерные баги и приводил в порядок сбойные - если такие попадались - диски и дискеты.

Накричавшись, все трое отправились к главному редактору издательства Михаилу Евгеньевичу Хрунову, прихватив по дороге Дину Львовну. В кабинет их не хотела пускать секретарша Валентина, и в приемной они еще немного покричали, причем парень-компьютерщик кричал громче остальных, поскольку сообразил, что вину за странный баг свалят именно на его ни в чем не повинную голову.

В кабинет Хрунова они вошли за пять минут до окончания рабочего дня.

- Михаил Евгеньевич, - твердо заявил Мерсов, - произошла странная и очень неприятная история. Каким-то образом текст моего романа оказался заменен другим.

- Ха! - бросил с презрением компьютерщик, всем видом показывая, что автор несет чушь, поскольку сам принес в издательство текст, от которого сейчас упорно открещивается.

- Да? - спокойно сказал Хрунов. - Варенька, на какой стадии работа?

- Готова первая корректура, - мрачно сообщила Варвара. - Согласно плану, работу нужно сдать в типографию в понедельник.

- Сегодня среда, - сообразил Хрунов. - Два рабочих дня. Если Владимир Эрнстович заменит рукопись...

- Не успеем! - сказала Варвара.

- Когда ж мне читать столько? - одновременно воскликнула Дина.

Компьютерный гений промолчал - это была не его проблема, - а Мерсов объяснил наконец ситуацию, в которую за два прошедших часа женщины врубиться так и не сумели:

- Я не могу заменить рукопись, - сказал он. - У меня ее нет.

- Как это? - не понял Хрунов. - Существует же копия. На диске, на "винте"...

Сдерживая эмоции и подбирая слова, чтобы не использовать при женщинах нецензурных выражений, Мерсов рассказал о происшествии в метро, исчезновении и возвращении дипломата, о вирусе, внезапно поразившем его компьютер, и о том, наконец, что ни единой копии нового романа - кроме сданной в издательство - у него не осталось. И если в издательстве текст оказался кем-то подменен...

- Текст был на диске, а диск принесли вы, - встрял наконец в разговор компьютерщик.

- Черт! - воскликнул Мерсов. - Значит, этот грабитель из метро... Он заменил диск с моим романом и записал какой-то другой!

- Под вашей фамилией? - поднял брови Хрунов. - Так не бывает, извините... Варенька, то, что нам принес Владимир Эрнстович и от чего сейчас почему-то отказывается, - это хорошая книга?

Варвара переглянулась с Диной, посмотрела на Мерсова и твердо сказала:

- Да. Хорошая. В сто раз лучше той дряни, что писал Владимир Эрнстович раньше.

Такого выпада от всегда вежливой Варвары Мерсов не ожидал и потому не сумел издать ни звука, только повел шеей, будто ему не хватало воздуха.

- Как называется? - спросил Хрунов. - Я имею в виду то, что готово к сдаче.

- "Вторжение в Элинор", - сказала Варвара.

- Ничего, - оценил Хрунов. - Продолжайте работать. Другого романа нам Владимир Эрнстович представить не может, верно?

- Да я вам что - Россини? - вырвалось у Мерсова. Почему ему в голову пришло имя итальянского композитора, он не знал и сам - кажется, слышал о том, что, оказавшись в похожей ситуации, Россини за неделю написал новую оперу, оказавшуюся тем самым "Севильским цирюльником", которым уже почти два столетия восхищаются все меломаны.

- Не может, - сделал вывод Хрунов, знавший, видимо, что Россини все-таки не смог за неделю написать новую оперу. - Продолжайте работать, - повторил он. - В другой раз Владимир Эрнстович будет внимательнее. А рукопись, - он протянул руку к папке, которую Дина прижимала к груди, - я на досуге почитаю. Если что - придется вам, Владимир Эрнстович, возвращать аванс и оплачивать непроизводительные издательские расходы.

Глава пятая

"Это была ночь, какой не могло существовать в природе. Ночь, для которой не было придумано законов. Ночь сна и ночь бессонницы, они были вдвоем в бесконечном мире, они были всемогущи и беспомощны. Левия лежала, заглядывая в глаза звездам, и говорила с ними, что-то шептала - наверно, о нем, и он лежал рядом, гладил обеими руками ее удивительные волосы, к которым еще вчера боялся прикоснуться, как боишься коснуться хрупкой статуэтки, он любил Левию и очень боялся потерять ее именно сейчас, в эту ночь, когда все стало возможно и когда все, ставшее вдруг возможным, способно было проявить себя в самой неожиданной, никем не предсказанной форме - в этих облаках, к примеру, выписывавших в темном небе пируэты имен: его и Левии и еще чьи-то имена, которые он не мог прочитать, потому что не мог сосредоточиться ни на чем, что не было ею, его любимой, его счастьем, его жизнью"...

- Господи, - сказал Мерсов вслух, - какая нескончаемая фраза! Так нельзя писать, читатель заснет, это безумие!

Но так оказался написан весь странный роман - его роман, "Вторжение в Элинор", на титульной странице значилась его фамилия, и вот еще странность: он действительно хотел иногда написать так, он подозревал в себе подобное чувственно-словесное извращение, подспудное желание душевной сложности; наверное, это общее свойство авторов, пишущих простым, понятным и доступным, но в то же время вполне литературным - профессиональным - языком. Простое хочет стать сложным, сложное хочет выглядеть простым.

Но такого он бы не написал, даже если бы очень захотел. Впрочем, несмотря на обилие длинных фраз, невнятных мыслей, будто рассчитанных на собственное умственное усилие читателей, пространных рассуждений о проблемах, до которых общество, по мнению Мерсова, еще не доросло - несмотря на все очевидные для специалиста огрехи, роман завораживал, приковывал внимание и не отпускал до самой последней строчки, до слов "И шел он долго, а когда дошел, то понял, что умер, потому что место, куда привела дорога, существовало только в его воображении".

Элинор, куда стремился попасть главный герой по имени Ноэль, был не страной вовсе, как решил Мерсов после первых двух-трех страниц, и не вымышленным пространством идеи, и не улицей за поворотом, и не юношеской мечтой о несбывшемся. Элинор был... Нет, даже дочитав до конца, Мерсов не мог дать правильного определения, потому что ощущения его менялись от страницы к странице и представления об Элиноре менялись тоже по мере того, как приходила к Ноэлю настоящая любовь и уходила опять, и возвращалась через годы, чтобы вновь уйти, как ему каждый раз казалось, - навсегда.

Это был роман о любви, он был написан, как роман о любви, но по сюжету "Вторжение в Элинор", как ни удивительно, было типичным триллером - с убийцами, политическими интригами, никак, вроде бы, не связанными с любовными томлениями Ноэля, но определявшими суть происходившего на многих страницах.

Мерсов читал текст, подписанный его именем, и завидовал лютой завистью - он знал собственные литературные возможности, им далеко было до уровня, продемонстрированного автором "Вторжения"... Кем?

Владимир Мерсов - стояло на титуле.

Что это могло означать? Некто, укравший в метро его дипломат, сделал это специально, чтобы подменить диск - иначе, будучи в здравом уме, невозможно объяснить, каким образом возникло "Вторжение в Элинор", не им написанное, но только ему теперь принадлежавшее.

В конце концов, он заплатил за этот текст - пусть и символическую цену в тысячу рублей, но заплатил из собственного кармана. Купил рукопись - правда, он верил, что возвращает свою собственность, а получил...

Он и получил свою - разве роман подписан чужим, а не его, именем?

Зачем? И кто мог заранее знать, что в тот же день компьютер его окажется поражен вирусом, который уничтожит остальные копии злосчастного романа?

В жизни возможны, конечно, самые удивительные совпадения, но поверить в то, что случившееся было лишь цепью никем не контролируемых случайностей, Мерсов не мог.

Кому-то было очень нужно, чтобы именно он стал автором романа "Вторжение в Элинор". Кто-то тщательно продумал эту акцию и совершил ее с блеском, не оставив ни одной ниточки, за которую можно было бы потянуть.

Зачем?

Мерсов понял, что мысли его начали двигаться по замкнутому кругу, и заставил себя выключить компьютер, пока роман не заставил читать себя еще раз. В который? Третий или четвертый?

Странный роман. Притягательный, как запретный плод. Кислый, как недозрелое яблоко, вяжущий, как неспелая хурма, клейкий, как древесная смола... Оторваться невозможно.

Что скажут коллеги? Мерсов свихнулся, изменил жанру, возомнил себя Сартром, Кафкой или, на худой конец, Коэльо с Пересом-Реверте.

Это будут слова завистников, потому что никто из них не способен написать ничего подобного "Вторжению в Элинор". И Мерсов не способен тоже, но так уж получилось, такое выдалось стечение обстоятельств. Пусть это чья-то дьявольская задумка, но, черт возьми, если литературный скандал сам идет в руки, если все подстроено именно так, а не иначе, почему он должен сопротивляться и мучить себя вопросами, на которые все равно не найдет ответов?

И самое главное - не возвращать же Хрунову аванс, на самом деле! "Процесс пошел", - как говорил по иному, конечно, поводу бывший генеральный секретарь и первый президент бывшего Союза. Пошел издательский процесс, и пусть себе идет, не все в природе можно остановить. И не нужно...

Мерсов едва доплелся до кровати и уснул прежде, чем сумел откинуть покрывало. Ему снилась ночь, какой не могло существовать в природе, ночь придуманного им Элинора. Во сне он почему-то не сомневался в собственном авторстве, помнил о нем и с этой мыслью проснулся, когда солнце поливало своим светом стены - один из лучей рикошетом попал ему на лицо, и, открыв глаза, Мерсов подумал, что он не у себя дома, а в Элиноре.

"В моем Элиноре", - подумал он.

Почему он вчера сомневался в том, что способен написать такой роман?

* * *

Третью неделю Мерсов не находил себе места, по утрам занимался никчемной деятельностью - перечитывал написанное прежде, днем бродил по окрестным улицам, не уходя от дома слишком далеко; почему-то ему казалось, что он потеряется в городе, знакомом с молодости; улицы, по которым он тысячи раз ходил, выглядели чужими, он замечал то, что раньше не бросалось в глаза, и удивлялся этим открытиям - на Вавилова, где, по идее, ему был известен каждый камень и каждая выбоина в асфальте, Мерсов обнаружил вдруг небольшой садик во дворе за мрачно-зелеными металлическими воротами. Садик был чахлым, состоял из трех поникших лип и пыльного куста, но между деревьями стояла скамья с наполовину выломанным сиденьем, и здесь можно было приземлиться, смотреть на слепые стены окружавших двор домов и думать о чем-нибудь, может, даже о том, что раньше здесь была настоящая волшебная страна, описанная Уэллсом в рассказе "Дверь в стене", а потом мир изменился, изменились все его волшебные отражения, и маленькая зеленая дверь стала огромными темно-зелеными воротами, прекрасный сад обратился в куцую липовую аллею из трех деревьев, а запах волшебства выветрился вовсе, перебитый запахом гари, уличного смрада и обычного человеческого неверия.

Мерсов сидел на раскачивавшейся от малейшего движения скамье и размышлял о том, что станет делать, когда "Вторжение в Элинор" выйдет из печати и придется не только отвечать на недоуменные вопросы знакомых, коллег и поклонников, но еще и писать нечто новое, соответствующее, потому что другими станут не только чужие ожидания, но и его собственные.

Разве он сможет? Нет. Исключено. И не станет ли публикация "Элинора" концом его литературной карьеры?

По вечерам Мерсов приезжал к Маргарите, проводил с ней час-другой будто по обязанности, оба тяготились происходившим, понимали, что не осталось между ними ничего, кроме физического желания, простой природной потребности, да и это желание угасало стремительно, сменялось усталостью, и однажды Маргарита заявила, провожая Мерсова до двери:

- Володя, может, ты не будешь больше приходить?

Он остановился на пороге, удивленно поднял брови, в груди заныло от ощущения новых перемен. Да, ему постыла Маргарита, себе он в этом признавался охотно и даже представлял, как скажет последнее "прости", но почему-то не мог признать за ней права сказать "прости" первой.

- Я... - Мерсов не нашелся, что сказать. "Хорошо?" Обидится, это ясно. А возражать не хотелось.

- Не надо, - Маргарита закрыла ему губы ладонью, развернула вокруг оси и вытолкнула на лестничную площадку...

Три недели Мерсов, садясь за компьютер, не открывал директорию "Романы" - отдых его затянулся, и впервые он не ощущал по этому поводу никаких неудобств.

Варвара не звонила, и он не звонил в издательство, будто производственный процесс его не интересовал совершенно - да так оно и было на самом деле, в отличие от прежних лет, когда он старался "держать руку на пульсе" и о выходе сигнального экземпляра узнавал за сутки до того, как книга попадала на стол редактора.

Сухая пора бабьего лета закончилась в тот день, когда "Вторжение в Элинор" появилось на прилавках книжных магазинов и на лотках у станций метро. С раннего утра зарядил нудный осенний дождь, тучи висели над крышами, будто придавленные собственной тяжестью, выходить из дома в такую погоду Мерсов не собирался, лежал на диване и читал Акунина. Он дошел до момента, когда на преступницу в романе "Левиафан" свалился тяжелый корабельный буфет (Господи, разве может происходить такое в классическом детективе?), когда звонок телефона оторвал его от размышлений о недопустимости слепой игры случая в раскрытии преступления.

- Послушай, Володька, ты гений, понимаешь, это совсем новое у тебя, ну просто класс, - забубнил в трубку голос Алексея Гнедина, бывшего коллеги по институту, где Мерсов работал до ухода на вольные писательские хлеба. - Я на одном дыхании прочитал. Ты слышишь, до сих пор вздохнуть не могу?

- А что, - спросил Мерсов, - книга уже в продаже?

- В продаже, - сообщил Гнедин. - Но наверняка скоро исчезнет. Раскупят. Послушай, эта Левия - у нее есть какой-то реальный прототип? Очень она похожа на Таньку... ну, ты ее должен помнить... Случайно не с нее списывал?

Мерсов не помнил никакой Таньки и продолжать разговор не хотел. Книга вышла.

И что теперь?

* * *

В магазине "Книжный червь" Мерсов подошел к полкам с детективами и триллерами, "Вторжение в Элинор" он узнал издалека - книга выделялась среди других, вместо грудастых баб с пистолетами или воинственных мужиков с огромными кулаками изображено было на обложке странное лицо, вроде бы даже не человеческое, но точно женское, узкие глаза, пухлые губы, неземной взгляд. Книгу брали - на полке стояло всего два экземпляра, хотя обычно выставляли по десять.

Мерсов подержал книгу в руках, перелистал, женщина с оболожки улыбнулась ему с наигранной печалью, губы ее чуть раздвинулись, будто она хотела сказать автору что-то одной ей известное, но стеснялась сделать это при всех, кто-то толкнул Мерсова в плечо, забрал с полки последний экземпляр книги, и тогда Мерсов очнулся, пошел к кассе, кассирша сегодня была новой, молоденькая девушка, чем-то (челкой, наверное) похожая на Варвару, она отбила Мерсову чек, даже не подняв на него взгляда, а ведь обычно кассирши в "Черве" его узнавали, приветливо улыбались, поздравляли с новой книгой, а Нина Анатольевна, работавшая в книготорговле лет уже тридцать с хвостиком, непременно сообщала, сколько экземпляров было привезено со склада, сколько выставлено на продажу и сколько осталось - оставалось обычно не много, книги Мерсова шли хорошо.

Он вышел на улицу и остановился в задумчивости. Все еще хотелось к Маргарите - вот уже и книга в дипломате, остается только написать что-нибудь на память, и отношения вернутся на круги своя, она ведь наверняка сейчас дома, мается от одиночества и ждет, когда Мерсов поймет, что прогнала она его, поддавшись минутной хандре, а на самом деле эти дни и для нее растянулись на год жизни, который она сама у себя отняла.

Думая о Маргарите, Мерсов, шел домой, аккуратно обходя лужицы, которых не было полчаса назад - неужели, пока он был в магазине, успел пройти еще один короткий осенний ливень?

Телефонный звонок он услышал еще на лестничной площадке. Пока он отпирал дверь, звонок прекратился, но секунд через десять аппарат опять подал голос, и Мерсов, не представляя, что будет проклинать эту минуту, поднял трубку.

- Слушаю, - сказал он.

В трубке дышали громко, напряженно и - почему-то Мерсов сразу ощутил это - враждебно.

- Я слушаю, - повторил он. - Говорите.

- Ты... - выдохнул тяжелый голос, лишенный всех интонаций, кроме единственной, которую Мерсов не сразу даже и определил, потому что не ожидал, не думал, не хотел. - Ты! Ты взял у меня жизнь!

- Что? Не понимаю... - пролепетал Мерсов. Сердце бешено заколотилось между ребрами.

- Не понимаешь? - голос в трубке не имел материальной составляющей, это была направленная мысль, а не сотрясение воздуха или движение электронов по телефонному проводу. - Я писал эту книгу двадцать три года. Элинор. Левия - женщина, которую...

- Но послушайте, - попытался Мерсов вклиниться в поток слов, ни одно из которых не имело смысла, - послушайте же...

- И жить ты будешь, потому что умру я. А потом мы встретимся, - жестко сказал голос, и трубку, должно быть, бросили на стол, судя по сухому стуку, но отбойных гудков, которых ожидал Мерсов, не было, он слышал, как кто-то обо что-то споткнулся, где-то что-то упало, он хотел сказать этому человеку, что ему самому ужасно неприятно, и с самого начала это все было странно и...

Громкий щелчок ударил Мерсова по барабанной перепонке, он инстинктивно отодвинул трубку подальше от уха, и потому гудки отбоя показались ему далекими, как пунктир инверсионного следа пролетевшего на большой высоте самолета.

Что это было? Похоже на выстрел. Чепуха. Если даже кто-то стрелял, то наверняка не в себя - иначе кто положил трубку на рычаг?

Почему-то эта мысль - простенькая с точки зрения дедуктивного анализа - полностью овладела сознанием Мерсова. Если тот положил трубку, значит, не стрелял, а просто громко хлопнул чем-то обо что-то. Напугать хотел. Значит, все несерьезно. Дурацкий, идиотский розыгрыш. Чей-то, кто знал о случившемся с рукописью.

Кто знал-то? Варвара? Хрунов? Сергей? Варвара хоть и не очень умная девушка, но ведь и глупа не настолько, чтобы в день выхода книги устраивать такое с автором, с которым ей еще работать и работать. А Хрунов вовсе на розыгрыш не способен.

Конечно, розыгрыш, - думал Мерсов, отмеряя себе на кухне десять капель корвалола: сердце колотилось, будто ему дали пинка, и еще боль возникла, правда не под лопаткой, а почему-то справа, между ребрами.

Розыгрыш, дурацкий розыгрыш, - думал Мерсов, лежа на диване и глядя в потолок. Боль прошла, и сердце больше не колотилось, но все равно он чувствовал себя отвратительно. Телефон зазвонил, но Мерсов точно знал, что сегодня - а может, вообще никогда больше! - не прикоснется к трубке.

Телефон умолк, но начал наигрывать марш тореадора мобильник, лежавший в кармане куртки. Кто-то упорно добивался разговора. На дисплее мобильника можно увидеть номер, откуда сделан звонок...

Звонила Маргарита, и Мерсов с облегчением, давно им не испытанным, вернулся к жизни.

- Рита! - закричал он. - Риточка, я как раз к тебе собирался! Я так по тебе соскучился!

- Да? - голос показался Мерсову незнакомым. - А мне нормально. Я, собственно, почему звоню... Да, а чего ты на телефон не отвечаешь? Ты не дома?

- Дома я, - пробормотал Мерсов, поняв вдруг, что с Маргаритой все действительно кончено.

- Неважно, - продолжала она. - Я тебе как-то плейер одалживала, ты мне его можешь вернуть, если он тебе не нужен?

- Конечно, - сказал Мерсов, - прямо сейчас занесу.

- Нет, - прервала Маргарита. - Заверни в пакет и по почте, хорошо? Спасибо. Пока.

Все.

Теперь действительно все. Мерсов швырнул мобильник через всю комнату, но инстинктивно метил правильно, аппарат попал в подушку дивана, подпрыгнул и упал на пол рядом с книгой "Вторжение в Элинор".

Мерсов подошел и ногой отшвырнул книгу к двери в спальню. Поднял мобильник и набрал номер Андрея Глухова.

- Как-то ты предлагал напиться...

Глава шестая

Наутро он ничего не помнил. Такое с ним случилось впервые в жизни. Было противно. Противно в желудке, где булькало и переливалось что-то тяжелое и совершенно не нужное организму, если судить по тому, с каким упорством жидкость, названия которой Мерсов определенно не знал, стремилась наружу, причем все равно в каком направлении. Противно было в голове, где мысли перемешались настолько, что невозможно было обнаружить название книги, из-за которой он пустился в нелепый загул. "Эльсинор"? Почему-то упорно вспоминался замок в Дании, где жил известный принц, которому тоже было определенно плохо, если он в конце концов убил собственную мать.

Противно было на улице - когда, с трудом поднявшись, Мерсов подошел к окну, дождь лил как из ведра, нормальный осенний ливень, которому можно было бы и порадоваться, как он радовался, будучи лет на десять моложе, и даже выскакивал, бывало, во двор, подставлял струям лицо и пил дождевую воду, содержавшую, как говорили, немало полезных для здоровья элементов, но и всякую гадость, в том числе радиоактивную, содержавшую тоже, но на вкус это была чистейшая жидкость, не то что та бормотуха, которую они с Андрюшей Глуховым потребляли вчера, начиная с восьми вечера.

Мерсов пытался вспомнить, что они вчера делали и где были, но в памяти сохранилась только перебранка с водителем частной машины, который то ли слишком много требовал за ночной извоз, то ли вообще не хотел везти приятелей туда, куда они собирались ехать, а куда они все-таки ехать собирались, Мерсов вспомнить не мог и в конце концов оставил это занятие. Он сварил себе воистину черный кофе, чернее, чем абиссинский, он же нубийский, он же эфиопский, негр - такой же черный, как его мысли, которые потому и были неотличимы одна от другой, что чернота скрывала их особенности и кажущуюся индивидуальность.

Кофе взбодрил, вторая чашка заставила Мерсова отправиться в гостиную и отыскать лежавшую почему-то на полу у дивана книгу со злобной женщиной на обложке. Взглянув ей в глаза, Мерсов содрогнулся и вспомнил, наконец, телефонный звонок - странные слова неизвестного, ставшие причиной и поводом вчерашнего безумного загула.

После кофе стало легче, Мерсов доплелся до компьютера и заставил себя приступить к обычной утренней работе: проверка почты, рассылки, новости. В почте не оказалось ни одного личного письма, рассылки содержали информацию, которая была ему сейчас безразлична настолько, что он даже названия не прочитывал до конца - сразу отправлял файл в корзину.

А новости...

Обычно Мерсова интересовали две вещи: криминальная хроника и терроризм. С терроризмом сегодня все было в порядке - в том смысле, что даже в Израиле не произошло никаких инцидентов, - а в криминальном разделе Мерсов почти сразу наткнулся на заметку, которая еще вчера вряд ли привлекла бы его внимание.

"В квартире на Шаболовке покончил с собой Эдуард Ресовцев (43). О происшествии в милицию сообщила соседка, обнаружившая дверь в квартиру Ресовцева открытой, а хозяина - повесившимся в кухне на крюке от лампы. Причина самоубийства неизвестна".

И что?

Ничего, - подумал Мерсов. Это тот, кто звонил вчера. Тот, кто шептал в трубку: "Ты взял у меня жизнь!.. Я писал эту книгу двадцать три года... Жить ты будешь, потому что умру я... А потом мы с тобой встретимся"...

Не может быть. Это другой человек. Почему я решил, что тот самый?

Но ведь ни о ком больше не сообщают - ни о ком, кто покончил с собой вчера...

А почему я думаю, что тип, звонивший и шептавший в трубку всякие глупости, действительно был...

Потому что это он написал "Вторжение в Элинор". Он писал роман двадцать три года (значит, ему было двадцать, когда возник замысел?), больше половины его жизни...

Почему я уверен, что это он?

Потому что, - сказал себе Мерсов.

Господи, как я себя теперь поверять должен? - с ужасом подумал он. Кто я есть теперь и как мне жить дальше?

Глава седьмая

В три часа, плотно пообедав в кафе "курицей жареной с картофельным гарниром", Мерсов медленно шел по правой стороне Шаболовки от станции метро в направлении возвышавшейся за домами Шуховской телебашни. Желудок у него был полон, а голова пуста. Для чего он сюда приехал, Мерсов не мог объяснить и самому себе, а кому-нибудь постороннему - подавно. Просто тянуло. Бывают в жизни состояния, когда невозможно объяснить тот или иной поступок логическими причинами. Пришло в голову - и сделал. Почудилось что-то - и полез на рожон. Или того хуже: не понравилось что-нибудь в повороте головы или во взгляде случайного прохожего - подошел и убил.

Нужно было раз и навсегда избавиться от наваждения. Почему он решил, что звонивший псих не только был истинным автором "Элинора", но еще и носил фамилию Ресовцев?

Мерсов вошел в сквер, где на трех недавно покрашенных (слишком яркий цвет - сразу видно, что краска еще не успела высохнуть) скамейках нагло сидели и прохаживались голуби. Несколько пенсионеров стояли поодаль, рядом с газетным киоском - то ли боялись потревожить птиц, то ли сидеть им было холодно, день действительно выдался прохладный, хорошо хоть дождь лить перестал.

Медленно проходя мимо, Мерсов прислушался к обрывкам разговора, но говорили не о самоубившемся, а о проблемах государственных - о внешнем долге Соединенных Штатов и о том, что американский сенат выделил сто миллиардов на будущий год с целью подрывать в России устои нормальной человеческой жизни.

- Извините, - сказал Мерсов, и взгляды обратились в его сторону. - Вы не могли бы подсказать... Тут неподалеку человек покончил с собой. Ресовцев его фамилия...

Старички переглянулись, но ответа Мерсов не услышал. Показалось ему или они действительно знали об этом человеке что-то такое, чем не собирались делиться со случайным прохожим?

- Я почему спрашиваю, - продолжал он. - У меня школьный товарищ был - Ресовцев Эдик, мы в сто тридцать шестой учились. Потом потеряли друг друга, и вот читаю...

Мерсов замолчал, чувствуя, что объяснения излишни, его не слушали, но рассматривали его эти люди откровенно, как в зоопарке разглядывают экзотическое животное марабу. Мерсов смешался, даже отступил на шаг и оглянулся - ему показалось, что старички смотрят не на него, а на что-то позади, но аллея была пуста, только женщина в темнокоричневой кожаной куртке до колен медленно удалялась по аллее.

- Так я спрашиваю... - начал он опять, больше всего желая повернуться и бежать отсюда подальше, взгляды выдавливали, толкали, а старичок, рассуждавший о вредоносной сущности американской внешней политики, вдруг сказал:

- Вы лучше у нее спросите, она должна знать, а мы что...

- У кого спросить? - растерялся Мерсов, и старичок взглядом показал на удалявшуюся женскую фигурку. Женщина шла медленно, будто ждала, что ее кто-то догонит, пойдет рядом, задаст вопрос...

- Кто это? - вырвалось у Мерсова, но старички больше не обращали на него внимания, повернулись к давешнему оратору, и тот продолжил разглагольствования с того места, на котором они были прерваны появлением постороннего. Ясное дело, все беды российские - из-за гнусных американцев. Сначала они Советский Союз развалили, а теперь на российскую независимость покушаются. В иное время Мерсов непременно остался бы и поспорил, он не любил недоказанных предположений и старался разбивать их ясными и точными аргументами, но сейчас его не волновали глупости, он смотрел вслед женщине, уже дошедшей до конца аллеи и остановившейся на бровке тротуара, видимо, в раздумьи - переходить улицу здесь, рискуя попасть под колеса, или идти до светофора, а это довольно далеко, метров двести.

Должно быть почувствовав на себе чужой взгляд, женщина обернулась на мгновение, но лица ее Мерсов разглядеть не успел - она ступила на мостовую и пересекла ее, лавируя в потоке машин.

Мерсов пошел вдоль аллеи в сторону шумной улицы. Напрасно он сюда ехал, только зря время потратил. Нет, подумал он, не напрасно. Вообще-то он не собирался искать дом Ресовцева, разве что обнаружил бы его по чистой случайности. Ему хотелось увидеть район, где тот жил. Проникнуться аурой, почувствовать что-то, что помогло бы понять, на самом ли деле Ресовцев был автором "Элинора". Нет, даже не это главное. Мерсов хотел разобраться в себе, в изменениях, произошедших с ним за эти дни.

Он дошел до конца аллеи и стоял теперь на том месте, где несколько минут назад видел женщину в коричневой куртке. Нужно было обладать изрядным безрассудством, чтобы перейти улицу именно здесь - машины мчались сплошным потоком, будто камни в быстрой горной реке.

На противоположной стороне незнакомка прислонилась к тыльной стороне киоска и смотрела в сторону Мерсова, сложив на груди руки.

Взгляд притягивал, и Мерсов бросился вперед, как пловец в бурный океанский прилив. Что-то стало со слухом - он не слышал, как сигналили водители, а ведь они наверняка нажимали на клаксоны и громко выражались в адрес обезумевшего пешехода. Мерсов шарахнулся в сторону от внезапно возникшего "Камаза", ринулся вперед и успел выскочить на тротуар за секунду до того, как позади него на большой скорости промчалась легковушка. Почему-то мелькнула мысль: "Как я машину в милиции опишу, если я ее даже не видел?"

Слух вернулся, шум улицы, визг тормозов, но что-то приключилось теперь со зрением: женщины не было не только у киоска, но и вообще в ближайшей окрестности, будто она Мерсову всего лишь привиделась, но он точно знал, что это не так - здесь она стояла три секунды назад, именно столько времени понадобилось ему, чтобы пересечь улицу.

Он обошел киоск, оказавшийся сувенирной лавкой, на прилавке выстроились матрешки с лицами Путина, Ельцина, Горбачева, Ленина и почему-то Чайковского, который в этой политической компании выглядел так же нелепо, как сам Мерсов, стоявший посреди тротуара и не понимавший, куда исчезла коричневая куртка.

Из темноты киоска, будто из недр просыпавшегося вулкана, появился продавец, патлатый парень в джинсовом костюме, и сказал, обращаясь не лично к Мерсову, а к воображаемому покупателю, среднестатистической личности, не знающей российской истории:

- Самые лучшие матрешки в Москве - Борис Николаевич, между прочим, совсем как живой, вот даже царапина на носу, это не заводской брак, он действительно поцарапался, когда в девяносто первом на танк влезал...

- Здесь женщина проходила, - выдавил из себя Мерсов. - В коричневой куртке до колен...

Он не надеялся на ответ, но получил его сразу, парень даже на секунду не задумался:

- Женщина в коричневой куртке, чтоб вы знали, это Жанна Романовна Медовая, менеджер в фирме, занимающейся распространением представленной на прилавке продукции.

- Ага, - сказал Мерсов, не очень понимая, какое отношение может иметь стильная и удивительная женщина к этой разноцветной нелепой вампуке. - И она...

Теперь он уже точно ждал продолжения, но именно на этот раз его не последовало, продавец переставлял с места на место матрешки - Ельцина в затылок Ленину, а Путина - лицом к лицу с Чайковским, на Мерсова не обращал ни малейшего внимания, будто потерял к нему всякий интерес, поняв, что покупать тот ничего не будет, а за информацией ему следовало бы обратиться в другое место.

Удивленный внезапной немотой продавца, Мерсов собрался было задать еще один наводящий вопрос, но слова не пожелали говориться, потому что затылок неожиданно занемел, как немеет нога от долгой и неудобной неподвижности. Кто-то смотрел, и это ощущение оказалось настолько явственным, что Мерсов обернулся не сразу - поднес ладонь к макушке, пощупал, будто место, куда упирался взгляд, могло нагреться от переданной психической энергии.

Женщина в коричневой куртке, Жанна Романовна Медовая, стояла в шаге от него, засунув руки в глубокие карманы куртки, и изучала Мерсова, как энтомологи изучают насаженную на иглу и уже усыпленную эфиром бабочку - внимательно, с любопытством, но и достаточно равнодушно, будто не ожидая ни увидеть, ни узнать, ни понять ничего нового, что не было бы этой женщине известно прежде.

- Здравствуйте, - сказал Мерсов, - я ищу одного человека, он покончил с собой пару дней назад...

Почему он это сказал? Мерсов не знал, произнеслось то, что произнеслось - вне его осознанного желания, будто не он участвовал в начавшемся разговоре, а Жанна Романовна Медовая взглядом вытаскивала из него фразы, которые он не собирался произносить, а она хотела услышать.

- Идемте, - сказала женщина и медленно пошла в сторону пешеходного перехода, а Мерсов поплелся следом, ничего не понимая, подобно роботу, повинующемуся вербальным командам.

На другую сторону - в сквер, к пенсионерам - Жанна Романовна переходить не стала, метрах в десяти от угла в двухэтажном доме, в створе между двумя магазинами одежды, оказалась дубовая парадная дверь со звонком и табличка с фамилиями жильцов, которую Мерсов не успел прочитать, потому что женщина открыла дверь своим ключом и кивком пригласила войти. Сделав шаг, Мерсов оказался в полной темноте, дверь на улицу захлопнулась позади него с громким щелчком, и он почему-то подумал, что попал в ловушку: Жанна Романовна впустила его, а сама осталась снаружи, и теперь он будет тут тихо умирать и даже кричать не сможет, потому что здесь нет воздуха - космическая пустота, в которой не распространяются звуки, и где, конечно, невозможно дышать.

Мерсов судорожно вздохнул, к ужасу своему действительно убедившись, что дышать нечем, он закашлялся, но в это мгновение под потолком вспыхнула тусклая лампочка, и все изменилось - и воздух появился, правда, довольно влажный и затхлый, как в погребе, и лестница, ведущая на второй этаж, и беленные стены, где на высоте чуть выше человеческого роста кто-то нацарапал гвоздем: "Маша иди ты в". Слово, указывающее направление, куда должна была идти неизвестная Маша, было старательно замазано белой масляной краской.

Медовая не осталась на улице, она возилась с замком, пока Мерсов рассматривал стены, а потом направилась к лестнице, еще одним кивком пригласив Мерсова следовать за ней.

И он пошел, хотя больше всего ему сейчас хотелось оказаться в своей квартире, перед компьютером, и не думать не только о предстоявшем разговоре, но и о том, что привело его на Шаболовку.

На втором этаже был короткий коридорчик с тремя в ряд дверями. Медовая открыла среднюю, Мерсов вошел следом за ней в комнату с двумя окнами на улицу и увидел сквер и аллею, по которой шел минуту назад, и старичков, толпившихся у газетного киоска.

Жанна Романовна задернула длинные темные занавески сначала на одном окне, потом на другом, включила пятирожковую люстру, внешний мир отрезало, они остались вдвоем, и Мерсов был почему-то совершенно уверен, что женщина эта живет вовсе не здесь, не могла она здесь жить, не женское это было жилье и даже, возможно, не мужское, а место какое-то присутственное, канцелярское, Мерсов не сразу понял, почему такая странная мысль пришла ему в голову. Усевшись - Жанна Романовна кивком показала ему на стул, - Мерсов огляделся и увидел большой, черного дерева, старый письменный стол с двумя огромными тумбами и ящиками, наверняка заполненными никому не нужными бумагами, перед столом стояло кожаное кресло точно такого же цвета, что и куртка на Жанне Романовне - неизвестно, как подбирали цвета, если вообще это не было делом случая: то ли Медовая покупала куртку, помня о кресле, то ли кресло сюда приволокли, когда Жанна Романовна купила себе новую куртку...

Вдоль всех стен стояли книжные стеллажи - даже вдоль стены, выходившей на улицу, в простенке между окнами тоже стояли книги, много книг, новые и старые, на русском и на разных других языках. Можно было бы сказать, что это жилище московского интеллектуала начала прошлого века, но жилищем эта комната быть все таки не могла, потому что, кроме стола, кресла и двух стульев с высокими спинками, никакой мебели здесь не было, как не было и двери в соседнее помещение, которое могло бы оказаться спальней. Это был кабинет, причем заброшенный хозяином, редко посещаемый, судя по слою пыли на поверхности письменного стола.

Жанна Романовна стянула с себя кожанку и осталась в темном закрытом платье, цвет которого (черный? темно-синий? серый?) определить было невозможно в свете всего лишь одной лампы, остальные четыре хотя и присутствовали, но были или вывинчены или просто перегорели, а заменить их никто не удосужился.

Женщина опустилась в кресло, и в двух шагах от себя Мерсов увидел ее ноги в темных туфлях на низком каблуке. Надо было, наверно, что-то сказать, и лучше бы, конечно, начать разговор первым, чтобы перехватить инициативу, но слова рождались трудно, Мерсов не мог сформулировать мысль, чтобы одной фразой и объяснить свое здесь появление, и выразить по этому поводу недоумение, и потребовать объяснений самому.

Жанна Романовна провела ладонями по волосам и сказала низким голосом:

- Вы убийца. Вы убили невинного человека.

Глава восьмая

Он оправдывался. Он оправдывался, как мальчишка, случайно запустивший мячом и разбивший оконное стекло. Мерсов говорил быстро, глотал слова, на вкус горькие, как недозрелый лимон, а рожденные им фразы получались пресными, как вата, он хотел сказать этой женщине, которая неизвестно кем приходилась погибшему Ресовцеву, что выбора не было, каждый автор, оказавшись в подобном положении, поступил бы так же.

- Но откуда, - воскликнул Мерсов, - у грабителя оказался роман вашего... э-э... Ресовцева? И почему там была моя фамилия? Это вы можете объяснить? Значит, они заранее подготовились! Кто-то украл текст у вашего... э-э...

- Эдуард Викторович был моим мужем, - сказала женщина. Она слушала сбивчивую речь Мерсова внимательно, полузакрыв глаза, Мерсов не понимал, чего она от него хочет - признания в непреднамеренном убийстве? Или - что он сейчас на ее глазах тоже покончит с собой?

- Мужем, - повторил Мерсов. Ему почему-то казалось, что жил Ресовцев бобылем, иначе почему тело обнаружила соседка, а не сын или вернувшаяся с работы супруга? И фамилия у этой женщины другая - Медовая, а не Ресовцева. - Я вашему мужу ничего не сделал... Тут какое-то...

- Недоразумение, да, понимаю, - Медовая сцепила пальцы рук, послышался хруст, будто ломались кости, Мерсов испугался, что именно так и произошло, но Жанна Романовна положила руки на колени, пальцы едва заметно дрожали, выдавая ее волнение. - Что вы называете недоразумением? Эдик писал свой единственный роман всю жизнь. Никому не показывал, кроме меня, и потому только я могу сейчас сказать точно: "Вторжение в Элинор" опубликовано под вашим именем. Я увидела знакомое название и купила... А Эдик... Кто-то выкрал у мужа дискеты с текстом. Кто-то стер с жесткого диска директорию, в которой находился роман. Кто-то заменил фамилию мужа на вашу. Кто-то напал на вас в метро, зная, что в вашем портфеле лежит диск с текстом романа. Кто-то подменил диски. Кто-то потребовал с вас выкуп за вашу интеллектуальную собственность. Кто-то произвел хакерскую атаку на ваш компьютер, в результате чего текст вашего романа оказался уничтожен. Вся эта цепь событий могла произойти случайно?

- Нет, конечно! - воскликнул Мерсов. - Значит, вы понимаете, что я здесь ни при чем! Я только не понимаю, зачем кому-то понадобилось...

- Ни при чем? - перебила Медовая. - Кто может подтвердить, что происшествие в метро вы не придумали? Кто докажет, что не вы сами заразили вирусом свой компьютер?

- Но я не мог попасть в квартиру Ресовцева, взять диск и стереть файлы с его компьютера! Я даже не знал, где он живет - и сейчас не знаю тоже. Это ведь не его квартира, верно?

Жанна Романовна пропустила вопрос мимо ушей.

- И мотив у вас был, - заключила она свое обвинение.

- Мотив? - растерялся Мерсов. Вот уж в чем он был уверен, так это в том, что не было у него причины вмешиваться в жизнь не известного ему Ресовцева.

- Вы исписались, - убежденно сказала Жанна Романовна. - Каждый ваш следующий роман раз в десять хуже предыдущего. Я прочитала их все за эти два дня. Мне важно было понять - почему вы так возненавидели Эдика, что захотели... Я поняла: это ненависть бездарности к таланту. Вы сумели прочитать "Элинор"...

Она сумасшедшая, - подумал Мерсов. Конечно, сумасшедшая, как он этого раньше не понял? Странные жесты. Взгляд, то острый, как лезвие, то отсутствующий, будто женщина погружалась в собственное подсознание, а потом на мгновение всплывала - для того только, чтобы озвучить порцию обвинений. Конечно, она сошла с ума, когда муж - может, даже на ее глазах... Нужно быть с ней осторожным и главное - не спорить. Нельзя спорить с психически больным человеком.

- Вы противоречите сами себе, - сказал Мерсов, высматривая путь к отступлению - до двери шагов пять, а женщина сидит в глубоком кресле, подняться не успеет, в любом случае у него будет фора... если, конечно, она не заперла дверь на ключ. Он не мог вспомнить...

- Зачем мне было красть "Элинор"? Вы считаете, что это гениальный роман? Допустим. Но ведь мне потом пришлось бы писать следующий. Я уже три недели мучаюсь, потому что не знаю, как поступить дальше. "Элинор" - это не мое. Это чужое. Я не могу писать так - не потому, что роман гениален, а потому, что он написан в другом стиле, мне совершенно чуждом. Ну, опубликовал я его, потешил публику. А потом? Ведь второго "Элинора" у вашего мужа нет?

- У меня уже нет и мужа, - сказала Медовая.

Она опять хрустнула пальцами (на этот раз звук получился значительно более тихим), протянула ладони к Мерсову, коснулась его колен и сказала неожиданно спокойным и даже дружелюбным голосом:

- Вы решили, что я сумасшедшая? Я действительно произвожу такое впечатление?

- Э-э... - Мерсов растерялся окончательно. - Совсем нет...

- Да, - улыбнулась Медовая. - Поймите, Владимир Эрнстович, я лишь хочу узнать истину. И кроме вас, помочь мне в этом не может никто.

Мерсов нашел наконец в себе силы подняться и ринулся к двери, будто хотел протаранить ее своим телом. Он ожидал, что получит подножку, а может, пулю в спину, кто знает, не держит ли Жанна Романовна пистолет в кармане платья или в ящике стола. Он еще успел оценить бредовость обеих мыслей - спрятать оружие в узком платье было невозможно, а чтобы дотянуться до ящиков, женщине пришлось бы встать и обойти стол. Мерсов рванул дверь на себя, тут же вспомнил, что открывалась она не в комнату, а в коридор, и тогда дверь распахнулась - она и не была заперта, - в коротком коридорчике по-прежнему было пусто, и Мерсов скатился по лестнице, будто за ним гнались по меньшей мере десять грабителей с ножами.

В себя он пришел на улице перед киоском, на прилавке которого появились три новые матрешки с физиономиями Березовского, Гусинского и Абрамовича - трех евреев, съевших Россию.

- Поговорили? - радостно приветствовал Мерсова продавец.

Отвечать Мерсов не стал, не стал и оглядываться - быстро пошел в сторону подземного перехода, последними словами ругая себя за нелепое желание узнать, кем был самоубийца, по-видимому, действительно написавший "Вторжение в Элинор".

И почему эта женщина поджидала его у киоска? Неужели узнала по фотографии в книге?

У метро Мерсов несколько раз огляделся, представив себе, как это выглядит со стороны - способностей к конспирации у него не было, наверняка он производил впечатление человека, скрывающегося от бдительного ока московской милиции, любой мог подумать, что у него не в порядке документы, и сдать ближайшему постовому.

К черту! - думал Мерсов, дожидаясь поезда. - К черту все! Не было никакого "Элинора". Нужно жить, как жил. Забыть, как дурной сон.

Домой возвращаться не хотелось, и Мерсов поехал в центр, побродить по Новому Арбату, потолкаться в магазинах, послушать, о чем говорят в народе и, может, услышать собственную фамилию хоть в каком-нибудь, пусть даже отрицательном, контексте.

Мобильник зазвонил, когда Мерсов вышел из метро "Арбатская" и направлялся к подземному переходу. Номер, высветившийся на дисплее, был Мерсову не знаком, обычно он на такие звонки не отвечал, но сегодня мысли были в полном раздрае, и палец сам нажал на кнопку включения.

- Владимир Эрнстович, - сказал голос, который Мерсов узнал бы теперь среди тысяч или даже миллионов, - мы не закончили разговор. Где вы сейчас?

Мерсов хотел сказать, что это ее не касается, но ответ сложился сам и произнесся, будто приготовленный заранее:

- На Новом Арбате. Я тут часто обедаю в кафе "Москвичка".

- Приятное место, - согласилась Жанна Романовна. - Если вы закажете мне бутылочку "Фанты" и кофе - черный без сахара, - то я присоединюсь к вам через... скажем, через четверть часа.

Нужно было отключить связь, не отвечая. Нужно было вернуться в метро и поехать домой, а лучше - за город, чтобы в осеннем влажном лесу проветрить и привести наконец в порядок растрепавшиеся мысли. Можно было, в конце концов, потребовать от госпожи Медовой, чтобы она оставила его в покое.

- Хорошо, - сказал Мерсов. - Обычно я занимаю столик у окна.

Если он действительно собирался продолжить разговор, стоило ли убегать из квартиры на Шаболовке?

Стоило, - подумал Мерсов. Там была чужая территория. Там я чувствовал себя, как бактерия под окуляром микроскопа. Здесь - другое дело. При людях. В привычной обстановке. Совсем другой разговор. У него тоже есть вопросы к этой женщине.

Он заказал бутылку "Пльзенского" и сушки, а для Жанны Романовны - "фанту", кофе и плитку шоколада "Вдохновение". Официант принес заказанное, а из-за его спины (откуда она появилась? Мерсов не видел, чтобы кто-нибудь входил в зал!) возникла Медовая все в той же коричневой куртке и тихо опустилась на стул напротив Мерсова.

- Спасибо, - сказала она, обращаясь не к визави, а к официанту, тот кивнул, улыбнулся и исчез, оставив на столе пенящийся бокал пива и дымящуюся чашку кофе.

- Вы ведь на самом деле не жена Ресовцева! - вырвалось у Мерсова.

- Формально - нет, - охотно согласилась Медовая. - Это что-нибудь меняет в наших планах?

- А у нас есть общие планы? - удивился Мерсов, чувствуя, как разговор опять уходит из-под его контроля.

- Конечно, - Жанна Романовна сделала несколько глотков из бокала с "фантой", а потом отпила из чашки с кофе. - Я хочу знать, что... вы не возражаете, если я буду называть Эдика мужем? Так мы с ним начали считать в свое время, а то, что не было штампа в паспорте... Это важно?.. Я хотела поговорить с вами - вы, кстати, тоже искали такого разговора, если поехали на Шаболовку...

- Эта комната, - перебил Мерсов, - там вы живете?

Медовая нахмурилась.

- Нет, - сказала она. - Это комната мужа.

- Он там жил? - недоверчиво спросил Мерсов.

- Нет, - повторила Жанна Романовна. - Это кабинет, где... Почему вы спрашиваете? Вы же знаете, что муж жил в другом месте.

- Откуда мне знать?

- Вы были у него! Думаете, я не знаю? Вы были у него несколько дней назад, накануне выхода романа из печати.

- О чем вы? - удивился Мерсов. - Я? Был у вас?

- У Эдика.

- А вы... Если он ваш муж...

- Мы обсуждаем наши отношения?

- Я не знал Ресовцева! Я не был у вас дома! Никогда! - Мерсов не заметил, как перешел на крик.

- Я надеялась, что в вас заговорит наконец совесть, - сказала Медовая. - Я думала, что... Ну хорошо. О вашем посещении я узнала от соседки после того, как... После того, как Эдика не стало.

- Я никогда... - Мерсов не закончил фразу. Он знал, что не был знаком с Ресовцевым, но убежденный блеск в глазах женщины свидетельствовал: она верила в то, что говорила. И спорить бессмысленно. Он был у Ресовцева? Пусть докажет.

- Вас не было дома, когда я... приходил к вашему мужу? - выдавил Мерсов.

- К сожалению. У нас с мужем были особые отношения, вас они не касаются, - сказала Медовая, подняв на Мерсова тяжелый взгляд. - Меня не было дома весь вечер, и Эдик ничего не сказал о вашем посещении.

- Так почему же вы...

- Когда Эдик... когда это произошло... Была милиция, они опрашивали всех, соседей тоже... Я слышала, как Лидия Марковна... она живет этажом ниже... сказала, что вечером у мужа был посетитель. Милицию это не заинтересовало, они хотели знать, что происходило в день, когда... Я потом зашла к Лиде, и она мне описала... Это были вы! Среднего роста, лет сорок с небольшим, серый костюм - вы и сейчас в нем, - зеленая рубашка в светлую полоску и бежевый галстук - тот, что сейчас на вас. Волосы черные с проседью, зачесаны на косой пробор... Большой нос с горбинкой... Гладко выбрит...

- И все это вам сказала соседка? - иронически поинтересовался Мерсов. Конечно, Медовая описала то, что видела, правда, рубашка на нем сейчас была бежевая, но зеленая действительно висела на плечиках в шкафу, откуда эта женщина могла знать о ее существовании? Впрочем, даже сказав наобум, она вряд ли ошиблась бы - у всякого мужчины есть в запасе рубашка зеленого, модного нынче цвета.

- Все это мне сказала соседка, - повторила Жанна Романовна. - И еще сказала, что пришли вы примерно в восемь часов, в руке у вас был черный кейс. Вы пробыли у Эдика около часа. Ушли в начале десятого.

- Все это время ваша соседка смотрела в дверной глазок? - Мерсов пытался свести разговор к шутке, но иронию Жанна Романовна не воспринимала.

- Нет, - сказала она, - Лидия Марковна услышала, как хлопнула дверь, и выглянула посмотреть - из любопытства.

- Господи, - пробормотал Мерсов. - Что происходит на свете? Все слова... Ваши слова, мои слова...

- А есть еще "Вторжение в Элинор", тираж пятнадцать тысяч, - напомнила Медовая. - И Эдуард Викторович Ресовцев, которого хоронят завтра в три часа. Вы придете?

Вопрос оказался для Мерсова неожиданным. Он не думал о том, что самоубийцу, возможно, еще не похоронили. Прийти на похороны? Только не это! И вообще нужно заканчивать с этой сюрреалистической ситуацией.

Мерсов поискал глазами официанта, жестом попросил счет, бросил на принесенную тарелочку сотенную ассигнацию, поднялся и пошел к выходу, не взглянув на Жанну Романовну, сидевшую неподвижно и будто потерявшую всякий интерес к происходившему.

Мерсов ушел, сел в первый же троллейбус, шедший совсем не в ту сторону, куда ему нужно было ехать, забился в угол, закрыл глаза.

Господи, думал он, зачем только я поддался искушению? Объяснил бы Варваре, что рукопись пропала, не убили бы меня! Заставили бы вернуть аванс - что еще? Почему я так уверенно говорил этой женщине, что у меня не было иного выхода? Был выход, всегда есть выход, а за неправильные поступки нужно платить.

- Конечная, - объявил водитель. - Просьба освободить салон.

Обращался он лично к Мерсову - кроме него, в троллейбусе никого не было.

В район новостроек Северо-Запада Мерсов никогда не ездил, он даже не знал, есть ли поблизости метро, вокруг стояли шестнадцатиэтажки, такие же, как на противоположном конце Москвы. А может, троллейбус сделал круг и вернулся туда, откуда выехал?

Мерсов заметил отъехавшее от одного из домов такси и замахал руками. Водитель притормозил, равнодушно подождал, пока Мерсов пробирался к машине через завалы стройматериалов.

Приехав домой, Мерсов поднялся пешком на третий этаж, ему показалось, что на фоне окна мелькнула тень, но это была, конечно, игра воображения. Он повернул ключ, вошел в прихожую и затылком ощутил, что кто-то вошел следом. Спина мгновенно покрылась холодным потом, пальцы задрожали, почему-то Мерсов боялся повернуться, нащупал выключатель, свет вспыхнул неярко, расслабленно, будто его размазали по стенам, и голос показался тоже размазанным, что-то странное творилось у Мерсова со слухом, как и со зрением.

- Вы позволите? - спросила Жанна Романовна. Впрочем, на самом деле это был, конечно, не вопрос, а требование, которому Мерсов не мог не подчиниться.

Женщина успела переодеться - сейчас на ней был темно-синий махровый свитер и такого же цвета брюки, она стала похожа на юношу, какого-то голливудского актера, Мерсов даже мог бы вспомнить на кого именно, если бы хоть на секунду был способен расслабить мысленное напряжение.

- Чего вы от меня хотите? - воскликнул он.

- Правды, - сказала Жанна Романовна.

Медовая прошла в гостиную, нащупала выключатель и, когда вспыхнула люстра, села именно туда, куда Мерсов не стал бы сажать гостью - в угол дивана, самое темное место в комнате.

- Почему вы меня преследуете? - спросил он, оставаясь у двери и показывая, что не намерен вести долгие разговоры и, тем более, оказывать незваной гостье знаки внимания.

- Я думала, что хорошо его знаю, - тихо сказала Жанна Романовна из полумрака, - а оказалось, что... Странный у нас был брак. Мы слишком редко виделись с Эдиком...

- Наверно, я чего-то не понимаю, - сказал Мерсов. - Вы были замужем за Ресовцевым. И говорите, что редко виделись. Вы разошлись?

- Нет, - покачала головой Медовая. - Эдик и сейчас мой муж. Но жили мы раздельно. Он - на Шаболовке, а я...

Она запнулась, Мерсов подумал, что женщина не хочет называть своего адреса. Он так и думал о ней все время - "эта женщина", не хотел даже мысленно произносить ее имя.

- Так уж получилось, - сказал он, приняв наконец решение, самое правильное, как он подумал, в сложившейся ситуации, - что роман вашего мужа оказался издан под моим именем.

- Получилось? - с иронией спросила Медовая.

- Мы хотим докопаться до истины, верно? Давайте хотя бы доверять друг другу.

Мысль о том, чтобы доверять друг другу, видимо, в голову этой женщине не приходила. Прищурившись, она посмотрела на Мерсова снизу вверх, подумала и сказала с видимым сожалением:

- Хорошо. Все так запуталось... Давайте начнем сначала.

* * *

Сев друг против друга за обеденным столом, они зафиксировали (фиксировал Мерсов, а эта женщина внимательно следила за тем, чтобы он записывал правильно) надежно установленные (то есть, признанные обоими за истинные) факты. К таковым с обоюдного согласия отнесли:

эпизод в метро номер 1 - похищение атташе-кейса с дисками;

эпизод в метро номер 2 - возвращение атташе-кейса с подмененными дисками;

эпизод номер 3 (по времени, однако, предшествовавший второму эпизоду) - переданное Мерсову по телефону требование выкупа (символического по сути) за похищенные диски;

эпизод номер 4 - хакерская атака на компьютер Мерсова, в результате которой оказались потеряны все написанные им и сохраненные на "винчестере" тексты;

эпизод номер 5 - передача Мерсовым для публикации чужого романа, выданного за собственный;

эпизод номер 6 - посещение Ресовцева человеком, похожим (как две капли воды) на Мерсова, вечером накануне выхода книги из печати;

эпизод номер 7 - исчезновение с "винчестера" Ресовцева всех файлов, связанных с разработкой и текстом романа "Вторжение в Элинор";

эпизод номер 8 - звонок Ресовцева Мерсову, после чего Ресовцев покончил с собой, повесившись на собственной кухне.

Включение в список эпизодов за номерами 1-4 было признано компромиссом со стороны Медовой, а эпизодов за номерами 6 и 7 - со стороны Мерсова. Два эпизода - за номерами 5 и 8 - не вызвали возражений у обеих сторон, и потому только они могли считаться доказанными.

Когда согласованный текст был перепечатан на компьютере (Жанна Романовна в это время готовила яичницу из четырех яиц, потому что оба проголодались, ничего более существенного, чем яйца, в холодильнике не обнаружилось, а яиц оказалось всего пять, одно решено было оставить Мерсову на завтрак), стороны сели друг перед другом за пластиковым кухонным столиком, впервые за последние часы посмотрели друг другу в глаза и неожиданно почувствовали, что совместная работа произвела странный эффект - независимо от их желания возникло притяжение: притяжение мыслей, взглядов и даже, как ни сопротивлялся этому Мерсов, притяжение тел тоже возникло, а может, оно появилось прежде всего, он с удовольствием смотрел на свою гостью - мужским взглядом, оценивающим и оценившим, он видел под натянутой материей упругие соски, а в глазах этой женщины прыгали чертики желания, да, да, прыгали, и пусть она говорит, что ненавидит его, но чертики в ее глазах все равно прыгали - даже если он выдавал желаемое за действительное.

Мерсов положил свою ладонь поверх ее руки, когда она потянулась за хлебом, и женщина руки не отдернула, даже не попыталась, а потом их пальцы случайно соприкоснулись, когда он передавал ей сахарницу, и еще пару раз возникало нечто неопределимое, без физических прикосновений, но чувственное и влекущее.

Между тем разговор шел жесткий и совершенно не соответствовал возникавшей близости.

- Почему вы так поспешно дали согласие отформатировать диск? - спросила Жанна Романовна. - Нужно было выяснить - или хотя бы попытаться это сделать, - с какого компьютера произведена хакерская атака.

- Это невозможно, - заявил Мерсов. - То есть, мне это было не по силам, Сергей ничего такого не предложил, диск, по его словам, был безнадежно испорчен... Послушайте, может, файлы с компьютера вашего мужа тоже исчезли из-за атаки?

- Чушь, - отрезала Медовая.

- Кому? - воскликнул Мерсов. - Кому все это было выгодно?

Медовая впервые за весь вечер промолчала - по ее мнению (и Мерсову не нужны были уши, чтобы это услышать), выгодно все произошедшее было только и исключительно Мерсову.

И тогда, отчаявшись найти хоть какую-то логику в цепи бессмысленных событий, Мерсов воскликнул (Медовая уже встала из-за стола и искала что-то в косметичке):

- Если бы не этот проклятый роман, ваш муж был бы жив!

Медовая ничего не ответила и на это восклицание, она больше не смотрела в сторону Мерсова, собиралась быстро, на предложение проводить ответила коротким "Спасибо, сама" и уже около двери сказала:

- Ваши слова можно расценивать, как признание?

И ушла, тихо закрыв за собой дверь.

Глава девятая

- Опять "винчестер" полетел? - спросил Сергей, когда Мерсов взял его за локоть в подъезде и с просительными интонациями принялся говорить что-то о необходимости и одновременно невозможности получения информации.

- Нет-нет, - сказал Мерсов. - С компьютером все о'кей. Я хочу...

- Если вы хотите выяснить, - догадался Сергей, - кто на ваш комп порчу навел, то можно попробовать.

- Да? Я в этом не разбираюсь, но информации на жестком диске уже нет...

- Обижаете, Владимир Эрнстович, - выпятив губу, сказал Сергей. - Конечно, я сохранил что мог. Почтовые установки уцелели, иначе как бы вы с нового "винта" свою почту читали?

- Черт, - сказал Мерсов, - я и не подумал.

- Так чего вы хотите? - деловито продолжал Сергей. - Сыщики идут по следу компьютерных взломщиков?

- Примерно. Ты можешь выяснить, с какого компьютера прошла атака?

У Сергея заблестели глаза - в фигуральном, конечно, смысле, но Мерсову показалось, что в полумраке подъезда зрачки у парня действительно сверкнули, будто изнутри вырвался на короткую секунду яркий светлый луч.

- Не сейчас, - с сожалением сказал Сергей. - До вечера занят. Дела.

Сказано это было с таким видом, будто дела у него были по меньшей мере связаны с государственной политикой или принятием основополагающих жизненных решений.

- Девушка? - спросил Мерсов, но Сергей не поддался на провокацию.

- Вечером вы дома? - спросил он. - Если я зайду в семь - нормально?

- Нормально, - согласился Мерсов.

До семи он успеет сделать еще одно дело. Искать эту женщину Мерсов не собирался. Но, может, в интернете что-то есть на Ресовцева, он ведь работал где-то, имел даже степень - так, во всяком случае, можно было заключить со слов этой женщины, - писал научные работы, обзоры какие-нибудь...

Поднявшись к себе, Мерсов рассовал по полкам холодильника принесенные из магазина продукты, переоделся, просмотрел газеты - он обычно покупал "Московский комсомолец" и "Вечерку", а из журналов "Огонек" и "Итоги", но сегодня почему-то выложил тридцатку за журнал фантастики "Если". На обложке был изображен странный инопланетный пейзаж - странность заключалась не в том, что в небе красовались три разноцветных солнца, а в расположении тени: единственной, несмотря на причудливое освещение. Но не этим привлек Мерсова журнал, а надписью на обложке: "Фэнтези - миры, в которых нам привольно". Ресовцеву было привольно в Элиноре. Может, он писал фэнтези?

Перелистав журнал и прочитав оглавление, Мерсов решил, что зря выбросил деньги - драконы и гоблины его не привлекали, в Элиноре не водилось фантастической живности, Левия ездила на обычной лошади, а дома у нее был сиамский кот, по описанию такой же, как все коты, и такой же драчливый.

"Огонька" Мерсову хватило на полчаса, с "Итогами" он покончил минут за десять и подумал вдруг, что если бы эта женщина сейчас сидела рядом на диване или хотя бы чуть поодаль на стуле, или в кресле у журнального столика, то он не был бы сейчас так раздражен и не ощущал бы в душе раздвоенности: надо в конце концов признаться - он хотел ее видеть, но чтобы она не задавала вопросов, а молча сидела и смотрела на него, и ждала его решений, его поступков.

Они могли бы вместе пообедать - Мерсов умел готовить стейки, но у этой женщины все получилось бы лучше, мягче, воздушнее, и приправу она наверняка смогла бы соорудить для вкуса, а так ему пришлось довольствоваться кетчупом. Он поел, вымыл посуду, представляя, как эта женщина могла бы вытирать тарелки. По идее, найти ее - не проблема, достаточно спросить у продавца матрешек. Но зачем ему это?

Сергей явился на полчаса раньше, чем обещал, избавив Мерсова от необходимости вышагивать в ожидании из угла в угол, потому что после ужина напала на него хандра - он называл это вечерней депрессией, чувствовал, когда за окном сгущались тучи и начинал моросить мелкий нудный дождь. Можно не выглядывать - наверняка стекла за шторами уже мокрые от стекающих капель.

Парень явился в мрачном расположении духа, прошел к компьютеру без лишних слов, на хозяина бросил косой взгляд - не мешайте, мол, - и Мерсов отправился в кухню, пил чай с печеньем, прислушивался к тихому ворчанию cоседа (тот разговаривал сам с собой или напевал что-то под нос) и ждал, когда его позовут.

Через час Сергей вошел в кухню и спросил:

- У вас только чай?

- Есть коньяк, - сказал Мерсов, удивившись тому, как быстро молодое поколение пристрастилось к алкоголю.

- А пива нет? - поинтересовался Сергей. - "Бочкарев" - правильное пиво.

- Нет, - сказал Мерсов.

- Ну и не надо, - легко согласился Сергей. - Я просто так спросил. Сам не люблю, но в компании приходится - чтобы за идиота не приняли.

- За идиота я тебя не приму, - улыбнулся Мерсов и спросил: - Удалось что-нибудь выяснить?

- Адресок могу дать. Пришлось взломать несколько промежуточных серверов, чтобы проследить путь. Славная работа, понравилось. Вот.

Он положил перед Мерсовым полоску бумаги, оторванную от газетного листа. Почерк был корявым, но вполне внятным.

- Resovtsev, - прочитал Мерсов, - mail.ru. Вот так-так...

- Что? - заинтересованно спросил Сергей. - Фамилия вам знакома? Неужто кто-то из друзей вас хакнул? За такие вещи вообще-то морду натирают.

- Я бы и натер, да некому, - пробормотал Мерсов. Ресовцев, подумал он. Что же, черт побери, получается? По каким-то лишь ему ведомым причинам Ресовцев навязал чужому человеку собственный роман, а чтобы тот не смог отвертеться, уничтожил все файлы в его компьютере, после чего...

Господи, глупость какая! Он ведь покончил с собой и сделал все, чтобы обвинить в своей смерти не знакомого с ним автора.

Сделал все? Нет, если бы Ресовцев хотел сделать именно все, то оставил бы записку, где написал ясно: "В моей смерти прошу винить гнусного плагиатора Мерсова Владимира Эрнстовича, укравшего мою рукопись, которую я писал всю сознательную жизнь". Тогда Мерсов действительно не отвертелся бы - вот текст, опубликованный под его именем, а вот черновики, сохраненные в компьютере Ресовцева и датированные разными годами...

Ничего подобного Ресовцев не сделал.

- Владимир Эрнстович, - тихо произнес Сергей, - что-нибудь случилось? Что с вами?

- А? - Мерсов вернулся на кухню из маленькой комнатки в собственном сознании, где он сидел на полу, поджав ноги, наедине с мыслями, которых не должно было быть. - Нет, Сережа, ничего, просто задумался... Послушай, - Мерсову пришла в голову неожиданная мысль, и он поспешил поделиться ею прежде, чем успел оценить и понять, насколько она опасна. - Вот ты узнал адрес, верно? Значит, если хакер с того адреса пролез в мой компьютер и сотворил пакость, то ведь и ты можешь пойти в обратном направлении и узнать хотя бы - я не говорю уничтожить, а всего лишь узнать, - какая информация записана у него на "винчестере". Например, есть ли там файлы с определенными названиями или содержанием. А?

- Ну вы даете! - искренне изумился Сергей. - С чего вы взяли, что кто-то взламывал ваш комп?

- Как? - удивился Мерсов. - Ты сам говорил...

- Ну да, я так думал сначала. Но я же дал вам электронный адрес, а не номер компа, правильно?

- Я в этом не разбираюсь, - пробормотал Мерсов, - какая, собственно, разница?

- То-то и видно, что не разбираетесь, - вздохнул Сергей и, поудобнее устроившись на стуле, приготовился провестить Мерсова в технике компьютерных убийств. - Хакер что делает? Он ищет нужный компьютер по его номеру, взламывает коды, если они есть, а у вас их и не было, влезает в операционную систему и делает что захочет - может сразу вам "винт" отформатировать, а вы будете в это время на экран смотреть и не врубаться, отчего изображение вдруг исчезает... А к вам конкретно никто не влезал, понимаете? Вы почту в тот момент получали, правильно? Вам пришло письмо с автоматически активируемым вирусом. Есть несколько видов вирусов, которые приходят с почтой. Один начинает действовать, когда вы вскрываете приложенный к письму файл. Другой - когда начинаете читать письмо. А третий - сразу, как только почта оказывается у вас на диске. Такой вирус вы и получили. Это не червь, черви сразу рассылают себя по всем адресам, что находят в вашей адресной книге. Никто из ваших знакомых не пожаловался, что получил от вас бяку?

- Нет, - помотал головой Мерсов.

- Значит, не червь. Но сильный вирус, вроде Чернобыля. Он вам сразу снес половину исполняемых файлов, чтобы вы ничего предпринять не успели, а потом принялся уничтожать остальное. Если бы вы меня вовремя не позвали...

- Он просто послал письмо... - проговорил Мерсов, пытаясь сопоставить новую информацию с тем, что знал раньше.

- Через бесплатный почтовый сервер, - кивнул Сергей.

- Значит, - сделал вывод Мерсов, - ты не можешь найти тот компьютер, влезть в него и посмотреть...

Сергей тихо засопел, предложение его, похоже, заинтересовало, ему было интересно, ничего подобного он прежде не делал. Почему нет?

- Почему нет? - сказал Сергей, глядя в пол. - Можно, наверно... Если тот компьютер подключен к сети... Определить по электронному адресу... Гм... Это ж надо провайдера взламывать... Вы понимаете, что это значит?

- Нет, - признался Мерсов. - Какой еще провайдер?

- Тот компьютер, где у вашего Ресовцева хранится почта.

- А разве не на его собственном...

Сергей только рукой махнул и усмехнулся достаточно презрительно, чтобы Мерсов ощутил свою полную компьютерную безграмотность, но все же и снисходительно, чтобы Мерсов не обиделся.

- Ну хорошо. Провайдер так провайдер.

- Сложно и опасно, - сообщил Сергей. - Там наверняка защита. Можете схлопотать. И вообще это подсудное дело.

- Понятно, - сказал Мерсов. - Не можешь, значит.

- Почему не могу? В принципе...

- Или не хочешь.

- Подумаю, - сказал Сергей, поднимаясь. - Это может не один час занять, а мне на завтра математику готовить. И вообще...

Сделав неопределенный жест, который можно было истолковать и как отказ, и как согласие, Сергей пошел к выходу, так и не взглянув Мерсову в глаза. Будто сообщник по грязному делу, подумал Мерсов. Будто я предложил ему банк ограбить, а он и отказать не хочет, и пойти не решается.

- Спокойной ночи, - сказал Мерсов.

Глава десятая

Утром голова раскалывалась, работать Мерсов не мог, сидел на кухне, пил чашку за чашкой крепкий кофе, к головной боли добавилась боль в левой стороне груди.

Зазвонил телефон, и приятный женский голос, представившись Анной Трофимовной Селезневой, руководителем художественного отдела Дворца культуры "Сокольники", спросил, не согласится ли уважаемый автор замечательного романа "Вторжение в Элинор" провести встречу с читателями. Все будет организовано. Продажа книг, в частности, об оплате договоримся...

Началось, подумал Мерсов. А Варвара хороша - наверняка это она телефон сообщила.

- Извините, - сказал он. - Не могу. Занят. Пишу новую книгу. Не могу оторваться. Но обязательно позвоню, когда буду свободен. Оставьте ваш телефон, хорошо?

Номер он записал на оторванном клочке газеты и, скомкав, бросил на корзину. Телефон зазвонил опять.

- Если вы насчет презентации... - начал Мерсов в ответ на чье-то "Здравствуйте, Владимир Эрнстович" и осекся: голос показался знакомым.

- Я не насчет презентации, - сказала эта женщина. - Я насчет того, что похороны сегодня. Вы придете?

- Спасибо, Жанна Романовна, - сказал он. - Я не буду на похоронах, извините. Выражаю вам свое соболезнование...

- На похоронах вы будете. - сказала эта женщина. - В три. Калитниковское кладбище. У главного входа.

И положила трубку.

* * *

К полудню зарядил нудный дождик, такой мелкий, будто с неба не капли падали, а текла тонкой струкой холодная водица из прохудившегося крана. В такую погоду даже близкие друзья покойного, скорее всего, останутся дома.

Мерсов сделал себе яичницу с ветчиной, возиться с полуфабрикатами не хотелось, а выбегать в кафе - подавно. Обедал на кухне, занавесив окна шторой и включив свет - создавал для себя ощущение оторванности от мира. Положив опустошенную тарелку в раковину, Мерсов достал из шкафа в прихожей осеннюю куртку и зонт, повесил на вешалку, вернулся в кабинет, постоял немного у окна и пошел одеваться.

Что я делаю? - спросил он себя, выходя из квартиры. Зачем мне это нужно? В такую погоду...

Почему-то погода представлялась ему самым существенным аргументом против поездки на противоположный край Москвы.

А ведь хоронить его должны из квартиры, мелькнула запоздалая мысль. Туда и нужно ехать, увидеть наконец, где он живет. И людей, его окружавших - в квартиру они почти наверняка придут, а на кладбище не поедут. Почему я не спросил у этой женщины? Сказала: на кладбище, и у меня будто ступор случился. А нужно было про квартиру спросить - адрес, как проехать...

Почему, подумал Мерсов, голос этой женщины вызывает у меня торможение рассудка? Почему нужные вопросы приходят потом? Почему нужные ответы не возникают вовсе? Почему я делаю все так, как хочет она, а не так, как нужно мне?

От остановки автобуса до ворот кладбища Мерсов бежал, прикрываясь зонтом. Он замочил брюки, в туфлях хлюпало, лицо было мокрым, будто от слез, но когда Мерсов вошел в ворота, ливень прекратился, последняя капля - тяжелая, как камень, - ударила его по носу и упала на подбородок. В тучах появились просветы, будто полыньи в серых и грязных ледяных торосах. Выглянуло солнце, сразу стало тепло, но полынья затянулась, и мгновенно вернулся холод.

Небольшая группа собралась в новой части кладбища, гроба из-за спин не было видно. Эта женщина стояла в стороне, будто не имела к покойному никакого отношения, присутствовавшие не обращали на нее внимания.

Мерсов отошел за высокий памятник, похожий на самолетное крыло - может, здесь и впрямь был похоронен разбившийся летчик, а может, мечтатель, которому так и не довелось подняться в небо.

- Спасибо, - голос был тихим и донесся будто из-под земли. Мерсов обернулся - эта женщина стояла за его спиной и смотрела на него печальным взглядом, от которого хотелось взвыть, взять ее руки в свои, говорить слова утешения, бесполезные, но необходимые... Мерсов так и сделал, не узнавая себя и не понимая, что с ним происходит. Ладони у этой женщины были холодными и влажными, она тихо повторяла "Спасибо, спасибо", а он растирал ей пальцы и неожиданно прижал их к своим щекам.

- Пойдемте отсюда, - сказала Жанна Романовна, отняла у Мерсова руки и пошла вглубь кладбища, где еще и могил не было, а только приготовленные к захоронению участки. Мерсов оглянулся - все, кто пришел проводить Ресовцева, шли по аллее к выходу, никто не смотрел на Медовую, будто она была здесь такой же чужой, как Мерсов.

- Почему они... - начал он и замолчал, не зная, как закончить фразу.

- Потому что никогда не понимали нас с Эдиком, - сказала эта женщина. - Они и Эдика не понимали, а меня подавно.

- Понятно, - согласился Мерсов, ничего в этой фразе не поняв.

Они дошли до забора, где обнаружилась небольшая зеленая дверь (Господи, подумал Мерсов, совсем, как у Уэллса), эта женщина потянула за висевшую на честном слове ручку, дверь с гнусным скрипом отворилась, и они вышли на улицу, где Мерсов никогда не был - ему даже показалось на мгновение, что улица расположена не в Москве, а в другом городе, тихом, провинциальном, Вологде или Воронеже, здесь стояли двухэтажные дома с наличниками и двускатными крышами, росли плакучие ивы, а тишина стояла такая, будто не улица это была, а трехмерная фотография.

Медовая направилась к старенькому "жигуленку", села за руль, открыла для Мерсова дверцу рядом с собой. В машине пахло смесью бензина и французских духов - тошнотворный запах, почему-то вызвавший у Мерсова ассоциацию с могилой.

- Это ваша? - спросил Мерсов. - Я думал...

- Нет, - сказала эта женщина, включила двигатель, но с места не трогалась, ждала, видимо, когда мотор прогреется. - Мы с Эдиком не накопили. Машина от фирмы, я на ней по объектам...

Мерсов сидел, ощущая себя, будто рыба в аквариуме, хотелось снять туфли, ноги у него были мокрые и, конечно, простуды не избежать, и надо бы поскорее оказаться дома, залезть под горячий душ, и чтобы рюмка коньяка, и кофе...

И эта женщина рядом.

Запах - смесь бензинового перегара с духами фирмы "Шанель" - становился терпким до одури, Мерсов вдохнул и не смог выдохнуть, дыхание прервалось, а потом на него почему-то обрушился потолок машины, пришлось закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, и обрубить себе руки, чтобы ничего не ощущать, и от слуха тоже отказаться, чтобы ужасные звуки заколачивания гвоздей в крышку гроба не пожирали сознание.

Стало темно, тихо и хорошо.

Глава одиннадцатая

Мерсов просыпался медленно, будто поднимался на поверхность со дна спокойного темного водоема. Внизу было темно, но все равно ощущалось шевеление бесформенных теней, наверху оказалось светлее, откуда-то проникали длинные и тонкие, как соломинки, солнечные лучи, но все равно ничего не было видно. Он всплыл наконец на поверхность и оказался посреди правильного оранжевого круга, а сверху плыл в небе и расплывался еще один один круг - желтый, Мерсов подумал, что это очень похоже на круги перед закрытыми глазами. Мгновение спустя он понял, что так и есть на самом деле.

Тогда он открыл глаза и увидел потолок со знакомой люстрой, лампы в которой горели вполнакала.

Он повернул голову и увидел эту женщину - она сидела в кресле за его журнальным столиком, и перелистывала журнал "Огонек".

Не отрывая взгляда от картинок, она спросила:

- Вы как? Нормально? Вообще-то странно, здоровый вроде мужчина... Раньше с вами такое случалось?

Мерсов приподнялся на локте, ожидая, что тело отзовется болью, но не боль даже, а тяжелая стылая темная жидкость сохранилась только в голове, скопилась ниже затылка, перелилась в позвоночник, будто в водосточную трубу, и начала медленно стекать вниз, к бедрам.

Мерсов сел, обнаружив, что остался без туфель, а в носках было холодно, не догадалась эта женщина нацепить ему на ноги тапочки, когда... Когда что?

Она его домой на себе тащила? И как вошла?

С логикой у меня сейчас нелады, подумал Мерсов. Ключ был в кармане куртки, не трудно найти.

- Извините, - пробормотал Мерсов. - Раньше со мной ничего подобного...

- Я так и думала, - равнодушно отозвалась эта женщина, перевернув страницу. - Мы вроде бы не закончили наши дела. И если вы в состоянии рассуждать, давайте продолжим.

Мерсов прошел мимо этой женщины в прихожую, влез в тапочки и через другую дверь направился в кухню, включил чайник, достал из шкафчика две сервизные чашки, он делал все медленно, торопиться ему было некуда, разве что на тот свет, но оттуда он, как ему казалось, лишь недавно вернулся и повторять опыт не собирался ни под каким видом.

Пока закипала вода и пока Мерсов разливал кофе по чашкам, и пока насыпал в сахарницу сахар, и пока раскладывал - ровными рядами, чтобы было красиво - печенье в фигурной хрустальной посудине, которую он достал из самого нижнего, редко открываемого ящика кухонного стола, он думал о том, какую фразу произнесет, вернувшись в гостиную. Фраза должна быть хлесткой, повелительной, должна показать этой женщине, кто здесь хозяин и чьи желания должны выполняться в первую очередь.

Он взял поднос и направился к двери, решив, что скажет так: "Говорить нам не о чем. Будем пить кофе и молчать. А потом вы уйдете".

Войдя в гостиную, он обнаружил кресло у журнального столика пустым, "Огонек" валялся на полу, раскрытый на странице с большой фотографей Путина. Президент смотрел в сторону кабинета - Мерсов проследил за взглядом и понял, что Путин смотрит на эту женщину: она удобно устроилась у компьютера и щелкала мышкой, Мерсов не видел экрана из гостиной, но почему-то проникся уверенностью, что эта женщина влезла в его почту и прощелкивает письмо за письмом в поисках послания от собственного мужа. Собственного покойного мужа.

Поставив поднос на столик, Мерсов, громко шлепая тапочками, направился в кабинет. Эта женщина читала письмо от какого-то любителя, благодарившего дорогого автора за удовольствие, доставленное романом "Смерть, как избавление".

- Что вы де... - начал было Мерсов решительным голосом, но она прервала его словами:

- Не понимаю, почему вы не стираете эту дрянь сразу? Или вам нравится читательское панибратство?

- Нет, - буркнул Мерсов, придвинул к компьютеру стул и опустился на него, оказавшись в полуметре от этой женщины; он ощутил ее запах, ее привлекательность, ее тепло, ее нетерпение он ощутил тоже, но не смог понять, к чему оно относилось.

- Вообще-то, - сказал он, - неприлично читать чужие письма.

- Совершенно верно, - согласилась эта женщина. - Как и присваивать чужие романы.

Она закрыла почтовую программу и повернулась к Мерсову. Ее лицо было совсем рядом, глаза в глаза, он видел, как на ее переносице пульсирует тоненькая голубая жилка, а взгляд был не суровым и не нейтральным даже, взгляд был участливым и осуждающим одновременно.

- Почта у вас только за последние два месяца, - сказала она. - Вы действительно меняли программы.

- Вы думали, я лгу? - попытался возмутиться Мерсов, но слова получились не те, он совсем другое хотел сказать, более решительное и непримиримое.

- Нет, я и раньше знала, что вы говорите правду.

- Тогда что же...

- Хотела понять.

- Поняли?

- Похоже, что... Да.

- Тогда скажите мне все, - просил Мерсов, погружаясь еще глубже в черный завлекающий взгляд.

- Все, что мне точно известно, или все, каким я его себе представляю, или все, каким оно может быть на самом деле?

Это сейчас было слишком сложно для Мерсова, и он лишь покачал головой.

- Все, - повторил он.

Она кивнула, взгляд ее уплыл в сторону, лицо отодвинулось, волшебство рассеялось, эта женщина поднялась и пересела к письменному столу, но что-то между ними все равно сохранилось, нить какая-то, протянувшаяся от одного подсознания к другому, и Мерсов не стал пересаживаться ближе, боялся, что от малейшего движения нить разорвется, и нужно будет начинать с начала.

- Вы вроде бы приготовили кофе, - улыбнулась эта женщина и, сдвинув в сторону лежавшие на столе бумаги, освободила место, но Мерсов был не в состоянии двигаться, и она сама принесла из гостиной поднос, поставила чашку на письменный стол, а вторую перед Мерсовым на компьютерный столик.

Он отпил глоток и не узнал давно знакомого вкуса. Таким замечательным кофе не был никогда. Что она добавила в чашку по пути из гостиной? Не яд, конечно. Наоборот - что-то целительное, придавшее простому кофе аромат... Аромат Элинора, подумал Мерсов, и мысль не показалась ему бредовой.

Глава двенадцатая

Как и вы, Владимир Эрнстович, я тоже не понимаю, какая роль отведена мне, но играю эту роль и буду играть, пока жива. Может быть, со временем мне даже удастся понять, какие силы и по какой причине мне эту роль определили. А может, не удастся...

Так я живу много лет, и, как видите, еще не сошла с ума. Теперь и вам придется жить так же, но о своем душевном здоровье позаботьтесь, пожалуйста, сами.

С чего же...

Я познакомилась с Эдиком, когда он работал в институте теоретических проблем. Молодой специалист. Я влюбилась сразу. Он тоже, хотя, чтобы понять это, Эдику понадобилось несколько дней. Понимание всегда запаздывает за чувством. Бывает так, что чувство уже исчезло, исчерпало себя, а понимание того, что оно было необходимо, только возникает, и это самое горькое, что может быть в отношениях между людьми. Впрочем, ко мне с Эдиком это не относится...

Я всего на свете боялась - мужчин, преподавателей, незнакомых людей обоего пола, боялась ночи, потому что ночью темно, и яркого света, потому что он слепил глаза, я боялась полюбить, потому что боялась, что не полюбят меня, и боялась не полюбить, потому что боялась остаться старой девой... В общем, комок комплексов - наверное, я не одна такая, но других я не замечала, а в Эдике сразу признала родственную душу. Наши страхи оказались как мелодии, сыгранные в унисон. Я услышала эту мелодию сразу, как только увидела Эдика в студенческой компании, и он тоже услышал, иначе вообще не обратил бы на меня внимания. Услышал, но не понял, с музыкальным слухом у него всегда были сложности, а слух душевный проистекает из музыкального - вы не обращали на это внимания? Человек, которому медведь наступил на ухо, в обыденной жизни бывает не очень чуток к другим, он может оказаться добрейшей душой, замечательным мужем, но ему всегда нужно объяснять, что именно происходит, иначе он поймет или слишком поздно, или неправильно, или не поймет вовсе...

Несколько месяцев мы с Эдиком ходили друг около друга кругами, я понимала, что эта сила притяжения никуда уже не денется и нельзя торопить события, а он еще не знал, что ему без меня не жить.

И еще я поняла тогда, что один из нас должен измениться, иначе сила притяжения сменится силой отталкивания - так всегда бывает: два одноименных заряда могут некоторое время приближаться друг к другу, но, сблизившись на предельное расстояние, неизбежно разлетаются, это закон природы.

Эдик измениться не мог - я и не хотела, чтобы он менялся. Я любила его таким, каким он был. А он должен был полюбить меня такой, какой мне еще предстояло стать.

Несколько месяцев, что мы ходили друг вокруг друга по отдаленной орбите, стали для меня... Кошмаром? Нет, не то слово. Я каждый день отщипывала от себя кусочки собственной сути - если вы понимаете, что я хочу сказать. Выдавливала из себя если не раба - рабского во мне отродясь не было, - то те качества, которые я определила, как мешавшие нашему с Эдиком счастью.

Когда он созрел, чтобы понять, что с ним происходит, я уже имела над ним власть, которой он не мог сопротивляться. И не стал бы.

Он до последних своих дней был уверен в том, что его жена - самая энергичная, самая раскрепощенная, самая разумная женщина в мире. Он чувствовал, конечно, что когда-то я была иной, но ни разу не дал мне понять, что он это чувствует.

Когда мы поженились... Кстати, это я сделала Эдику предложение, все житейские инициативы в нашей жизни исходили от меня, и это было нормально для нас обоих. "Давай будем считать себя женой и мужем", - сказала я. "Ты хочешь, чтобы мы расписались?" - спросил он. "Нет, - сказала я. - Достаточно того, что мы с тобой запишем это в своей памяти". "Записано", - сказал Эдик, и мы стали женой и мужем. Так вот, когда мы наконец поженились, я сказала: "Жить будем отдельно. Недалеко друг от друга, чтобы за три-четыре минуты можно было пешком дойти от одной до другой квартиры, но все-таки в разных домах". По части понимания внутренней логики фразы Эдику не было равных - разумеется, ему был ясен ход моих мыслей. Он кивнул и коротко ответил: "Да". Он никогда не говорил слов больше, чем это было необходимо.

Эдик был великим ученым. Это истина, и не нужно с ней спорить даже взглядом. Я знаю, что он был великим, так же точно, как физик знает, что все тела притягиваются друг к другу, а сила тока в проводнике зависит от сопротивления. Эдик занимался наукой, в которой я ничего не понимала. Не понимала частностей, но главное знала - Эдик мне рассказывал, а я слушала, как слушает тихое озеро, к которому приходит отшельник, чтобы бросить в темную воду камешки своих мыслей. Я даже могу при случае повторить многое из того, что рассказывал мне Эдик, только не нужно требовать от меня объяснений, если какая-нибудь фраза покажется лишенной смысла.

Эдик занимался природой времени, написал на эту тему десяток научных статей, вы их можете найти, если хотите - они опубликованы в Трудах института, а одна даже в "Вестнике Академии Наук". То есть, это была официальная тема, на самом деле его интересовало не столько время само по себе, сколько иные уровни мироздания, более глубокие, чем наш, более сложно устроенные...

Роман он начал писать, когда ощутил, что способен полюбить. У мальчиков это происходит по-разному и в разном возрасте. В пятнадцать лет Эдик влюбился в девочку из своего класса - это нормально, вы тоже наверняка влюблялись, только вы, скорее всего, дергали свою пассию за косы или приглашали в кино, а Эдик описывал собственные переживания - не дневник писал, а повесть о вымышленной стране Элинор.

Элинор менялся год от года, и люди, населявшие тот мир, менялись тоже, и природа, и даже законы мироздания.

Эдик не читал мне ничего из своего романа, не показывал написанного и не обсуждал. Как одна из комнат в замке Синей Бороды, это была запретная для меня часть его жизни.

Ваш удивленный взгляд хочет спросить: как же я, в таком случае, узнала страну моего мужа в опубликованном вами романе?

Все просто. Вы прекрасно знаете, как отнеслась к приказу мужа одна из жен - последняя - Синей Бороды. Для нее не было притягательнее объекта, чем запертая дверь запретной комнаты. Она открыла ее в конце концов и увидела...

Нет, конечно, мой муж не был Синей Бородой, и кроме меня, в его жизни не было ни одной женщины - это я знаю точно, несмотря на странные, по мнению разумной части общества, наши супружеские отношения. Я всегда знала, чем он занят в каждый момент времени. А он знал, чем занималась я. Называйте это телепатией, интуицией, сродством характеров - как угодно, но это истинная правда. Мы никогда не обманывали друг друга, и я понимала, что в ту же секунду, когда я открою запретную дверь и войду в потайную комнату, Эдик это узнает, почувствует, поймет.

Я и не пыталась.

Но так получилось однажды само собой. Я пришла домой - мы называли с ним домом обе наши квартиры, мою и его - и увидела рукопись, лежавшую на столе. Это было... сейчас вспомню точно... полтора года назад, весной, двадцатого или двадцать первого марта. Я подумала, что муж специально оставил отпечатанные на принтере листы, чтобы я могла прочитать, не отягощая себя мыслями о том, что вторгаюсь в запретную зону. Потом оказалось, что он просто забыл спрятать рукопись, когда, взглянув на часы, понял, что опаздывает на работу, и заторопился... Обычно с Эдиком такого не случалось, и потому, вместо того, чтобы пройти мимо и заняться обычными делами, я вошла в оставленную открытой дверь запрещенной комнаты... склонилась над текстом, прочитала одно предложение, другое, пальцы сами начали перелистывать страницы, а взгляд перебегал от строчки к строчке.

Я знала, что у мужа есть литературный талант, но не представляла, что Эдик способен с такой точностью и вниманием к деталям воспроизвести наш роман, наши отношения - не в физическом мире, если вы понимаете, что я хочу сказать, а в мире духа, в мире человеческих связей. Элинор совсем не похож на Москву - кому это знать, как не вам. Элинор - выдуманный мир, но люди, населяющие его, реальны более, чем любой из ваших героев, которые ходят по московским улицам с узнаваемыми названиями, носят нормальные русские имена, но поступают не так, как поступал бы на их месте любой живой человек с нормальной, а не воображаемой психикой.

Я читала, и многое в наших отношениях мне становилось прозрачнее. И еще что-то я начала тогда понимать, смутно, вне сознания, проявилось это много позднее, когда Эдика уже не стало... А тогда я читала, впитывала - как Эрнестина, вошедшая в запретную комнату Синей Бороды, и, так же, как ее, меня, естественно, застал за этим занятием муж.

Я так увлеклась, что не слышала, как он вошел, хотя и знала - я ведь всегда знала, где он и чем занимается, - что Эдик вот-вот вернется, ощущала его неожиданную тревогу и его желание от чего-то меня избавить.

Он не сказал ни слова, просто закрыл папку, спрятал в ящик, обнял меня и сказал: "Больше никогда так не делай". Я ответила: "Больше и ты не забывай это на столе".

Мы не вспоминали об инциденте довольно долго, но однажды - месяца через три - я спросила, потому что почувствовала настроение Эдика и знала, что он непременно ответит на мой вопрос: "Что ты станешь делать с рукописью, когда закончишь?" Я представляла, каким будет ответ, и потому слова Эдика не были для меня неожиданны. "Когда я ее закончу, - сказал он, - меня не станет. Это живет вместе со мной, и когда я дойду до последней страницы рукописи, закончится моя жизнь".

Я восприняла его слова, как метафору, и спросила только: "А я? Если я умру раньше тебя, ты опишешь мои похороны на далекой планете?" Он посмотрел мне в глаза, помолчал и ответил: "Конечно. Но будет не так. Я уйду первым".

Эти его слова я тоже посчитала метафорой.

А потом... В один из вечеров я, как обычно, пришла к мужу после работы, собиралась остаться на ночь, он сидел за компьютером, а я готовила ужин - как сейчас помню, нарезала огурцы для салата. И вдруг услышала голос Эдика, он говорил тихо и будто сам с собой. А может, даже не говорил - думал, и я слышала его мысли?

"Это невозможно... никакие постоянные... определенно... закончил... совершенно... последняя точка... уходить"...

Я выложила овощи на тарелку и пошла в комнату. Эдик сидел за компьютером, положив руки на колени.

"Ты закончил роман?" - спросила я.

Эдик опустил голову, я видела его заросший затылок.

"Нет", - ответил он наконец, и я поняла, что он впервые в жизни сказал мне неправду.

"Давай ужинать", - сказала я, и дальше все пошло, как обычно, но все было не так, потому что обычное оставалось внешним фоном, а внутри каждый из нас рассуждал о своем, две жизни - внешняя и внутренняя - шли параллельно, мне было очень неприятно, и, когда муж уснул во втором часу ночи, я прошла в кабинет, достала ключ из кармана Эдикиного пиджака, висевшего на вешалке в шкафу (я сама его туда и повесила вечером), открыла ящик стола, в котором, как я точно знала, муж хранил рукопись романа... Там ничего не оказалось, ни единого листа бумаги. Лежал компьютерный диск - один.

Я поняла - Эдик поставил точку и уничтожил черновики.

Я должна была найти файл и прочитать... Не весь роман, а только последний абзац. Что написал Эдик, на чем поставил точку?

Компьютер у мужа всегда был включен, какие-то программы вечно что-то рассчитывали, я не стала разбираться в иконках, меня интересовал только файл с романом, и я задала поиск. Элинор. Левия. Ноэль. На жестком диске не было файлов с такими названиями.

Ничего. И жизни у Эдика не осталось тоже...

Глава тринадцатая

Жанна Романовна держала обеими руками давно остывшую и наполовину пустую чашку. Мерсов почему-то подумал, что теперь не женщина греется от тепла, запасенного в кофе, а наоборот, хочет передать часть собственного тепла чему-нибудь, пусть хоть чашке или просто воздуху в комнате, потому что скрытая в этой женщине энергия требовала выхода.

- Кто приходил к вашему мужу, - спросил Мерсов, - если мне точно известно, что это был не я?

- Вы, - устало сказала Медовая. - Конечно, вы.

- Я уже говорил...

- Неважно, - прервала его эта женщина. - Совершенно неважно, кто что говорил или делал - события развивались так, как им было предписано.

- Что значит - предписано?

- Я... Извините, Владимир Эрнстович, я не закончила рассказывать... Налейте мне еще кофе, хорошо?

Мерсов пошел в кухню, включил остывший чайник и достал из подвесного шкафчика чистую чашку.

Когда минут через пять он тихо вошел в гостиную, увиденная картина поразила его не столько неожиданностью, сколько странной обыденностью, будто все уже было, более того - было всегда, каждый день и много лет, память отозвалась привычно, она всегда так отзывалась, когда он открывал книжный шкаф в углу и доставал толстый том Энциклопедического словаря - он делал это по десять раз на дню, он к этому привык, память привыкла тоже... Эта женщина спала на диване, свернувшись калачиком и укрывшись по самую шею пледом, который сняла с кресла. Без пледа кресло выглядело, как голый ребенок, выставленный на мороз, - скелетик да и только.

Жанна Романовна тихонько посапывала во сне, впечатление было таким, будто спит она не две-три минуты, а очень давно, может даже со вчерашнего вечера.

Неужели со вчерашнего вечера? Мерсов ни в чем сейчас не был уверен. Он поставил на стол чашки, подошел к дивану, опустился перед этой женщиной на колени и неожиданно для себя поцеловал ее в лоб - будто принц, целующий спящую царевну и ожидающий, что она проснется, увидит своего спасителя и тут же выйдет за него замуж.

Потом Мерсов сел к компьютеру и до поздней ночи писал - пальцы бежали по клавишам, как приученные к виртуозной игре долгими тренировками пальцы музыканта, странное было ощущение, будто текст действительно рождался сам по себе, и Мерсов был лишь транслятором, он даже не успевал прочитывать написанное, а осознавать его, понимать и следить за логикой событий он не успевал и подавно, и, по мере рождения текста из хаотического нагромождения букв и знаков препинания, Мерсов ощущал все больший страх, которому не знал названия, - боялся, что не сможет остановиться и будет стучать час, другой, третий, и день, и неделю, и всю оставшуюся жизнь, а потом его сморщенное мертвое тело обнаружит Сергей, когда зайдет поинтересоваться, что, в конце концов, происходит с соседом.

Остановился Мерсов на какой-то нейтральной фразе - просто понял, что больше не может написать ни строчки.

Он поплелся в спальню, отметив краем глаза, что эта женщина плотнее укуталась в плед и повернулась лицом к стене, на затылке ее едва держалась большая заколка в виде бабочки, надо бы снять, подумал Мерсов, наверно, это неудобно, тянет и мешает спать, но он не сделал и шага в сторону дивана, а в спальне не стал снимать с кровати покрывало, повалился в одежде и заснул сразу, или ему лишь показалось, что заснул, а на самом деле вернулся в кабинет и все-таки прочитал написанный его пальцами текст.

Иначе как могло случиться, что утром, еще не вполне продрав глаза, он помнил все им написанное от слова до слова?

* * *

Они сидели у кухонного стола, будто муж и жена, прожившие вместе лет десять или больше - все движения казались привычными, все слова сказанными, молчание представлялось таким же естественным, как тихий свист чайника, а тонко нарезанные Жанной Романовной хлебцы Мерсов, как ему чудилось, ел каждый день, и это был такой же привычный для него завтрак, как яичница из двух яиц, которую он готовил по утрам с тех пор, как ушел от Алены.

Жанна Романовна все еще куталась в плед, он свисал с ее плеч, как старый плащ, ела она медленно, чай пила мелкими глотками, Мерсов успел наесться и напиться, он отодвинул табурет от стола, привалился спиной к дверце кухонного шкафа и смотрел на гостью, думая не о ней, а о планете Элинор, на которой побывал вчера вечером и о которой вспомнил утром.

- Я начал новый роман, - сказал Мерсов, когда Жанна Романовна поставила на стол пустую чашку и вытерла пальцы салфеткой.

- Да? - сказала она равнодушно. Отнесла грязную посуду в мойку, пустила воду и принялась методично перемывать чашки, блюдца и ложечки, будто делала это всегда, много лет, которые они были вместе.

- Роман об Элиноре, - сообщил Мерсов, следя за движениями рук этой женщины и ощущая потребность подняться, подойти к ней сзади, обнять так, чтобы ладонями ощутить ее мягкие груди, и вдыхать запах ее волос, прижавшись к затылку, и что-то еще делать, что-то такое, что всегда делают с женщинами, руки у которых заняты мытьем посуды.

- Да? - повторила Жанна Романовна, не оборачиваясь. - Я сейчас, - сказала она, - домою посуду и уйду. Не понимаю, что со мной случилось и почему я заснула на вашем диване. Боюсь, что вы неправильно поняли... Я уйду, и вы продолжите писать роман.

Она поставила в сушилку чистую чашку, вытерла руки висевшим на крючке вафельным полотенцем и, так и не обренувшись в сторону Мерсова, пошла из кухни, на ходу бросив:

- Подумайте над тем, что я вчера сказала, сопоставьте с тем, что вы потом написали, и мы продолжим расследование.

- Расследование? - переспросил Мерсов, бросаясь вслед за этой женщиной в прихожую и пытаясь подать ей плащ. Жанна Романовна помощь отклонила, сказала только:

- Вы думаете, что все закончилось?

Она захлопнула за собой дверь, оставив Мерсова в полумраке прихожей, будто в тамбуре космической станции, из которого было два выхода: в открытый космос или в реакторное отделение. Куда бы он ни направился, его ждала смерть.

Ощущение было странным, оно прошло быстро, Мерсов закрыл на ключ дверь и вернулся в гостиную, где было, конечно, безопасно и никакое радиоактивное топливо не угрожало его драгоценному здоровью.

Мерсов положил на кресло плед, еще хранивший тепло этой женщины, поправил накидку на диване и направился к компьютеру, чтобы перечитать написанное и, как сказала эта женщина, сопоставить со вчерашним незаконченным разговором.

На второй странице - буквально через три абзаца после начала главы - некий Арсман Логермак, прижав к груди ладони, чтобы унять сердцебиение, признавался Левии в том, что убил ее мужа Ноэля, поскольку лишил его своим поступком смысла жизни.

- Гос-с-споди, - прошипел Мерсов, он не помнил, чтобы писал именно этот текст, ни в чем он признаваться не собирался, ни наяву, ни - тем более - на страницах собственного литературного произведения. Он выделил весь абзац и отправил в корзину, но дальше по тексту Левия говорила, что признание еще не означает доказательства вины, доказательство им предстоит найти вдвоем.

- Да? - сказал Мерсов, отправляя в корзину и эту фразу.

Похоже, подсознание играло с ним в очень неприятную игру, и весь вчера написанный текст надо бы уничтожить не читая, чтобы не подвергать нервную систему лишнему стрессу. Мерсов так и сделал.

Потом пошел в кухню, чтобы налить себе кофе и продолжить работу - над романом, который он писал вчера утром, а не над чепухой, которую ему подсунуло подсознание ночью. Чайник еще не успел остыть, и Мерсов налил полную чашку, положил две ложки растворимого кофе и три - сахара, размешал, бросил ложечку в раковину, вернулся к компьютеру и обнаружил на экране текст, начинавшийся с абзаца, в котором некий Арсман Логермак, прижав к груди ладони, чтобы унять сердцебиение, признавался Левии в том, что убил ее мужа, поскольку лишил его своим поступком смысла жизни.

- Но я же... - пробормотал Мерсов, впервые в жизни ощутив справедливость любимой графоманами фразы: "волосы встали дыбом на его затылке".

Почему бы им действительно не встать дыбом, если воздух над его головой, казалось, наэлектризовался, и по комнате ощутимо поплыли невидимые облачка напряжения?

Мерсов прокрутил текст от начала до конца, обнаружил, что к написанному вчера добавились за эти минуты еще два абзаца, которых точно не было, потому он хорошо помнил, на чем обрывалась незаконченная глава, и, закрыв глаза, сказал себе: "Все. Забудь. Показалось". Думал он на самом деле о том, что ничего ему, конечно, не могло показаться, и голова его в порядке, и текст ему не померещился, и значит, всему происходящему нужно отыскать простое материалистическое объяснение.

Простое. Материалистическое. Наверняка все очень просто и объяснимо. Так он писал в своих детективах. Так должно быть. Сейчас он придет в себя и все объяснит. Сначала себе, а потом этой женщине.

Мерсов бесцельно ходил по комнатам, ощущая себя загнанным в ловушку зверем. Сам полез, думал он. На Шаболовку сам поперся. И эту женщину выследил. А прежде того опубликовал под своим именем чужой роман. И за каким-то чертом приходил к Ресовцеву вечером накануне его трагической кончины.

Ерунда, подумал Мерсов. Я даже адреса до сих пор не знаю. На Шаболовке его кабинет. А где он жил, где спал, где с женой занимался любовью? Как, интересно, я мог явиться к этому человеку, если не знаю его адреса?

А если...

Мысль, пришедшая в голову, была бы естественна на странице фантастического триллера, фантастику Мерсов не любил и в свои тексты не допускал, хотя многие нынешние авторы обожали сцены и ситуации, находившиеся либо на грани фантастических допущений, либо даже за гранью. Нет, он себе этого не позволял...

Стоп. А как же "Вторжение в Элинор"? Если это не фантастика, то что?

Но ведь это не я! - крикнул Мерсов сам себе и сам над собой рассмеялся. Не я? Вот книжка на столе, моя фамилия на обложке.

Значит, это не фантастика. Это было. Все было. И на самом деле он знал и сейчас знает адрес, где-то в подсознании это записано, и если он приходил к Ресовцеву в тот вечер, как утверждает соседка, то почему не пойти опять? Отдаться интуиции и идти куда глаза глядят. В прошлый раз он искал дом Ресовцева целенаправленно, зная, что ищет и по каким конкретным критериям. Сознание подвело, сознание и должно было подвести. А если...

Господи, как все это глупо.

Глава четырнадцатая

Мерсов шел быстро, не глядя по сторонам, думая только о том, какой сегодня хороший день, солнце жарит, будто в августе, на небе ни облачка, и даже уличные кошки не такие облезлые, как обычно, а на деревьях появились желтые листья, скоро золотая осень, лучшее время года.

Задумавшись, Мерсов шел и шел, и остановился наконец, когда уперся в закрытую дверь - типичную дверь старого московского дома, крашеную и перекрашенную, с многочисленными старыми и свежими царапинами, разбитым замком и большой, вроде бы золоченной, а на самом деле, конечно, медной ручкой.

Очнувшись, Мерсов огляделся и не узнал улицы. Похоже, что он никогда здесь не был. А может, бывал неоднократно, старые московские районы выглядели одновременно разными и одинаковыми, с первого взгляда не определишь, если нет опорных вешек - надписи с названием улицы, например.

Мерсов поднял голову и оглядел фасад четырехэтажного дома - над дверью был обозначен на синем квадратике номер "23", а таблички с названием улицы не оказалось, вместо нее пустел темный прямоугольник.

Улица была не широкой, но и не узкой - двустороннее движение, деревья - липы - высажены в вырезах асфальта.

Мерсов шел от метро "Шаболовская" и понимал, что далеко уйти не мог - кварталов десять-двенадцать, если, конечно, ощущение времени ему не изменило.

Никаких гарантий того, что он пришел по нужному адресу, у Мерсова, конечно, не было. Вполне вероятно - даже почти наверняка - интуиция сыграла с ним бессмысленную шутку, и сейчас он в этом убедится.

Он постоял минуты две, не решаясь ни войти, ни отправиться восвояси. Послышались быстрые шаги, дверь распахнулась, и Мерсов оказался лицом к лицу с женщиной лет шестидесяти, одетой в добротное, но не по современной моде, темно-коричневое пальто. На голове у женщины была шляпка, похожая на спикировавшую летающую тарелку, даже усики антенн торчали в разные стороны, или это были перья?

- Да? - сказала женщина, глядя Мерсову в глаза и не отводя взгляда. - Вы? А Жанны нету, она сегодня не приходила.

- Н-нет, - пробормотал Мерсов, - мне не Жанна... Вы - соседка Эдуарда Викторовича?

- Извините, - сказала женщина, - вообще-то я тороплюсь... Вы хотели что-то спросить? У меня?

- У вас, - Мерсов не предполагал, что разговор, которого он искал, будет происходит на улице, он настроил себя, что, если ему повезет и он действительно найдет дом, где жил Ресовцев, то и с соседкой беседовать будет у нее в квартире - в гостиной или на кухне или, может, на лестничной площадке, если она не захочет впустить его к себе.

- У вас, - повторил он. - Вы меня узнали?

- Конечно, - сказала женщина, и взгляд ее стал подозрительным, как у постового милиционера, увидевшего нарушителя, перешедшего улицу в неположенном месте.

- И имя мое знаете?

- Откуда мне его знать, - враждебно произнесла женщина, отойдя от Мерсова на шаг. Воспользовавшись ее замешательством, Мерсов вступил в полумрак небольшого холла, где почему-то стоял старый выцветший и наверняка продавленный диван, а у степенек лестиницы лежала аккуратная мокрая тряпка, о которую, по-видимому, все приходившие в этот дом должны были вытирать ноги.

- Вы не представились, - говорила между тем женщина, и взгляд ее Мерсов не мог теперь различить, он хотел видеть ее глаза, чтобы судить о правдивости; конечно, взглядом можно солгать тоже, но голосом сделать это куда проще, Мерсов знал по себе, он всегда предпочитал выяснять отношения с Аленой, когда, погасив свет, они собирались ложиться в постель или уже лежали на супружеском ложе, и взгляд невозможно было различить, если не прижаться друг к другу. - Меня Лидия Марковна зовут. Шестьдесят пять лет уже.

Невысказанный вопрос "А вас?" повис в тягучем воздухе, будто надутый шарик, но Мерсов предпочел не отвечать.

- Не могу поверить, - сказал он, улыбаясь, в надежде, что улыбка будет Лидией Марковной услышана и, главное, правильно понята. - Вы прекрасно выглядите! Если вас уже шестьдесят пять лет называют по имени-отчеству, то сколько...

- Ох! - женщина рассмеялась, и Мерсов понял, что лед сломан, и теперь все пойдет так, как он хотел, хотя если бы ему пришлось отвечать сейчас на вопрос, чего же он хочет от Лидии Марковны, ответить Мерсов затруднился бы.

- Как вы обратили внимание? - смеялась она. - Мне в голову не пришло, вот что значит писатель...

- Так вы знаете, что я писатель, - ухватился Мерсов за оговорку.

- Конечно, Жанночка сказала, что вы пишете книги, правда, я ни одной не читала, не люблю детективов, там обязательно кто-то кого-то убивает.

- Но ведь это в книгах... - попытался Мерсов вставить слово.

- Да какая разница? - Лидия Марковна, всплеснула руками, заслонив на мгновение свет, проникавший из единственного узкого окна в пролете между первым и вторым этажом, и только тогда Мерсов понял, что парадная дверь захлопнулась, путь на улицу отрезан, и теперь ему только одна дорога: в дом, в квартиру - к Лидии Марковне или, если повезет, туда, где жил Ресовцев. - В книгах сейчас все, как в жизни, вы меня понимаете?

- Конечно, - сказал Мерсов, хотя смысл сказанной ею фразы не дошел до его сознания. - Но если вы знаете, какие я пишу книги, то почему вам не известно мое имя?

- Да вот как-то, - Лидия Марковна почему-то смутилась, и выразилось это смущение в том, что она сделала еще два шага назад и стояла теперь на той мокрой тряпке, о которую, видимо, нужно было вытирать ноги. - Жанночка сказала, что вы писатель, а имя не назвала, и я не спросила, потому что... Поймите меня правильно, я вовсе не хочу сказать... Если я не читаю про убийства, то зачем мне спрашивать имя, правда?

Мерсов, в свою очередь, шагнул вперед, тусклый свет из окна упал на его лицо, а женщина оказалась в тени и выглядела большим тяжелым мешком, который трудно будет сдвинуть с места и, тем более, поднять на второй этаж или даже на третий.

Зачем мне ее поднимать? - удивился Мерсов пришедшей в голову мысли. А если иначе она не захочет возвращаться? - подумал он. Не разговаривать же здесь, в темноте и затхлости, будто нас обоих положили в гроб, накрыли крышкой для большей интимности и оставили выяснять отношения.

- Знаете, Лидия Марковна, - сказал он, - я действительно пишу книги, но ничего страшного вы в них не найдете, Жанна Романовна немного преувеличила... Зовут меня Владимир Эрнстович, а лет двадцать назад звали Володей, да меня и сейчас многие так зовут, нынче принято просто по имени, чем, как раньше, уважительно...

- Это вы правы, конечно, - немедленно поддалась на уловку Лидия Марковна. - Меня даже собственный зять по имени норовил, пока я ему прямо не сказала: молодой, мол, чтобы так к теще обращаться.

- Конечно, - согласился Мерсов. - Знаете, Лидия Марковна, я вообще-то хотел у вас кое о чем спросить, ну и увидеть Жанну Романовну, но, вы говорите, ее нет...

- Не приходила сегодня, - сказала соседка. - Наверно, на кладбище. Там нужно насчет заборчика... Господи, несчастье какое, - Лидия Марковна вспомнила вдруг, что соседа посетила та самая смерть, о которой она не любила читать в книгах, где, по ее мнению, все было как в жизни. - Бедная Жанночка, она так...

Прервав на полуслове начатую фразу, Лидия Марковна начала подниматься по лестнице, то ли забыв, что ей нужно было куда-то по делам, то ли решив отложить дела на потом, раз уж случай послал ей собеседника, тем более писателя. Мерсов шел следом, стараясь не споткнуться - между этажами тьма оказалась хоть глаз выколи, он нащупал поворот ступенек, а Лидия Марковна пыхтела где-то далеко наверху, ей эта темнота была привычна, и Мерсов подумал вдруг: как же она меня видела, когда я к Ресовцеву приходил, если на лестнице тьма-тьмущая? А если здесь все-таки есть электрическое освещение (должно быть, невозможно, чтобы не было!), то почему оно не включено, почему нужно подниматься с риском покатиться вниз и стать тем самым трупом, которых так боялась Лидия Марковна?

Поднявшись на какой-то этаж - возможно, это был уже третий, но, скорее всего, второй, Мерсов не считал поворотов, внимание было полностью сосредоточено на том, чтобы не споткнуться на очередной ступеньке, - он натолкнулся на стоявший посреди площадки мешок и не сразу догадался, что уперся носом в спину Лидии Марковны, чем-то звеневшей и что-то тихо бормотавшей под нос, ее голос смешивался со звоном, создавая острый салат звуков, будто вареная картошка перемешалась с болгарским перцем, почему-то именно такая ассоциация возникла у Мерсова в голове, он хотел извиниться - наткнувшись на женщину, едва не свалил ее с ног, - но возня Лидии Марковны с ключом завершилась наконец успехом, она вошла в прихожую, и сразу стало светло - ярко, ослепительно, обжигающе: запылала двухсотсвечовая лампа над дверью, и неоновая под потолком, и еще бра у вешалки, располагавшейся напротив двери. Мерсов на мгновение зажмурил глаза.

- Заходите! - позвала из глубины квартиры Лидия Марковна, и он вошел, ему казалось, что темнота и свет равно болезненны для его зрения, но нервы успокоились, когда он вытер ноги о половик, повесил на вешалку куртку, причесался перед зеркалом и услышал голос, звавший его:

- Владимир Эрнстович, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, друзья Эдика - мои друзья, можете в кресло или на диван, как хотите...

Мерсов вошел в гостиную, где старой мебели было столько, что комната больше походила на склад в магазине, торговавшем подержанными вещами. Между креслом, куда Мерсов был приглашен садиться, и диваном, где уже сидела и глядела на него враждебным взглядом большая серая кошка, было ровно столько места, чтобы поставить ногу. Мерсов выбрал кресло, полагая, что там нет никакой живности, которую пришлось бы потревожить, и, конечно, ошибся: опустившись на огромную плоскую подушку, он услышал страшный взвизг и вскочил с колотившимся сердцем и мыслью о том, что раздавил котенка.

- Не обращайте внимания! - крикнула откуда-то хозяйка. - Это пружина. Я все забываю позвать мастера. Нет, не забываю, я зову, а он не приходит, вот как!

- Понимаю, - пробормотал Мерсов, не надеясь, что его услышат. Второй раз он садился осторожно, нащупывая собственным задом укрывшуюся под подушкой пружину, и вроде бы ему почудилось какое-то напряжение, сдавленный вздох, будто не пружина это была, а кто-то живой (неужели действительно котенок?). Устроившись в кресле, Мерсов осмотрелся и понял, что жить в такой обстановке не смог бы, мебель - старый сервант, старое трехстворчатое трюмо с потемневшими зеркалами, старый книжный шкаф со старыми, времен первой оттепели, судя по корешкам, книгами - давила на его сознание, мешала думать, ему хотелось задать Лидии Марковне два-три вопроса, получить честные ответы и уйти отсюда, не дожидаясь Жанны Романовны.

Лидия Марковна вплыла в комнату с подносом, на котором стояли, будто башни-близнецы, два высоких стакана с темным соком. Стаканы тоже были, конечно, старыми - Мерсов в детстве видел такие у кого-то из своих школьных приятелей: на стекле были изображены яркими красками сцены из диснеевских мультиков, от времени рисунки почти стерлись, и сейчас трудно было сказать - то ли это гномы из "Белоснежки", то ли мышиное войско из "Щелкунчика".

- Морс, - сообщила Лидия Марковна, когда Мерсов взял холодный стакан. - Клюква. Сама делала. Попробуйте, очень вкусно.

Пришлось отхлебнуть, хотя Мерсов терпеть не мог клюкву, ни обычную, ни развесистую. Напиток оказался терпким и противным.

- Извините, я ненадолго, - сказал Мерсов, когда хозяйка квартиры устроилась перед ним на диване, положив кошку, как муфту, к себе на колени. Сняв пальто, Лидия Марковна осталась в платье, сшитом, видимо, в середине семидесятых - длинном, широком, с вытачками и рюшками, которые всегда представлялись Мерсову верхом безвкусицы. - Я не хочу отнимать у вас время...

- У меня много времени, - задумчиво сказала Лидия Марковна. - И я люблю, когда у меня его отнимают. Тоскливо одной. Сын с невесткой в свою квартиру переселились, а внуки... Что внуки - у них другая жизнь.

Мерсову показалось, что после этих слов он понял, почему она стоит часами у двери, глядя в глазок, смотрит на всех, кто приходит к соседям, - так постоишь-постоишь, и фантазия начнет показывать картины, не происходившие в реальности. Будто кто-то приходил к Ресовцеву, а потом ушел...

- Вы сказали Жанне Романовне, - начал Мерсов, - что вечером шестнадцатого сентября видели, как я входил к Эдуарду Викторовичу и как выходил...

- Не видела, - твердо сказала Лидия Марковна, и Мерсов запнулся: удивился и обрадовался одновременно - значит, она на самом-то деле ничего не видела? Очень интересно!

- Я не видела, как вы входили к Эдику и как выходили, он ведь живет... извините, жил, это так странно говорить о нем в прошедшем... да... этажом выше. Конечно, не видела. Но вы проходили мимо моей двери, когда поднимались наверх и когда спускались, и еще я слышала, как Эдик открыл вам дверь и как вы потом уходили, и как вы прощались с ним слышала, в подъезде очень звонкая акустика...

- А дверь вы открыли, чтобы лучше слышать? - с неожиданно нахлынувшей злостью сказал Мерсов.

- Конечно, - Лидия Марковна и не думала смущаться.

- Вы точно уверены, что это был именно я?

- Когда Жанночка вас описала, мне показалось, что это вы и были, но все-таки как я могла точно... А сейчас, когда мне посчастливилось с вами познакомиться лично, не сомневаюсь - конечно, это вы были, да разве сами вы этого не помните? Вы ведь трезвые были, это сразу видно.

- Ага, - сказал Мерсов. - И как я был одет, помните?

- На одежду у меня абсолютная память, - оживилась Лидия Марковна. - На вас был светлосерый пиджак, скорее всего, чешский, я знаю такой покрой (Действительно, чешский, подумал Мерсов, на Новом Арбате покупал год назад), и темнозеленая рубашка с отложным воротником, черные брюки и туфли тоже черные, итальянские, не те, что сейчас на вас, а более легкие. Ну и... Да, кепочка, вроде панамы, аккуратная, темного цвета, почти черная, но скорее темно-коричневая...

- Ну и память у вас! - не сумел Мерсов сдержать возгласа изумления.

- Не жалуюсь, - довольно сказала Лидия Марковна. - Что, все правильно описала? Вы в этом и были у Эдика?

- Все правильно, - повторил Мерсов и закончил твердо, будто гвозди в крышку гроба вколачивал: - Только чешский свой пиджак я не надевал с весны, хожу в этом, французском, рубашка в тот вечер была в стирке, туфли итальянские с весны валяются в обувном ящике, а кепка... Да, кепку я все время носил, но не был я у Эдуарда Викторовича ни в тот вечер, ни в какой другой! Я даже не знаю, где он живет, понимаете?

- Да? - удивилась Лидия Марковна. - Как же не знаете, если сами сюда пришли?

Мерсов только рукой махнул. Как он мог объяснить, что к дому Ресовцева его привела интуиция или, возможно, ощущение, заставляющее птиц лететь туда, где ждет их теплое зимовье. Мерсов читал, что птицы чувствуют напряжения магнитных полей и летят вдоль силовых линий так же, как опытный водитель ведет машину по едва заметной колее. Может, сегодня и он, как птица, почувствовал напряжение поля, связавшего его невидимыми силовыми линиями с этим человеком, Ресовцевым, и со всем, что его окружало при жизни, со всем, что ему принадлежало, и что, оставшись бесхозным после его смерти, теперь по наследству перешло к Мерсову?

Роман, например.

- Кто его обнаружил? - хриплым, будто севшим голосом задал Мерсов неожиданный для себя вопрос.

- Его? - переспросила Лидия Марковна, хотя прекрасно поняла, о ком шла речь. - Ах, вы о... Я. Это было ужасно, но Эдуарда Викторовича именно я... Мне соль была нужна, кончилась вдруг, я поднялась на этаж, позвонила, никто не открывал, но я точно знала, что Эдуард Викторович дома, он спускался утром за газетами, а потом больше не выходил...

- Вы вошли в квартиру? Дверь была открыта?

- Я о том и говорю! - воскликнула Лидия Марковна. - Как я могла войти? Конечно, было заперто. И на звонки Эдуард Викторович не отвечал. Я сразу позвонила Жанночке, сказала: что-то с Эдиком, приходи! А она: "Что вы, Лида, он работает, не хочет, чтобы мешали". Работает! Он тогда уже час мертвый был, представляете? Жанна приехала через полчаса, вошла и как закричит! Вызвала "скорую", а врачи милицию позвали. Ко мне потом следователь зашел, позже к вечеру, я ему все сообщила, кроме...

Она многозначительно посмотрела на Мерсова, давая понять, что главное осталось между ними.

- Я только Жанночке сказала, - продолжала Лидия Марковна. - Знаете почему? Не понравился мне следователь. Ничего он в Эдике не понимал и понять не мог. И не интересно ему было. Просто выполнял работу - надо спросить, он и спрашивал. Чем я Эдику помогла бы, если бы рассказала? Ничем, только лишнее волнение. А Жанночка - другое дело.

Сумасшедший дом, - подумал Мерсов. Лишнее волнение для покойника - если милиция будет расследовать его смерть. У Лидии Марковны не все дома, а может, я просто не понимаю ее женской логики?

Похоже, Лидия Марковна не чувствовала к Мерсову неприязни, и Ресовцева она уважала, может, любила даже, и, значит, ей можно довериться, надо же перед кем-нибудь выговориться, невозможно носить это в себе, а Жанна Романовна - это другое, она враг его, обвинитель...

И Мерсов заговорил - быстро, захлебываясь словами, не заканчивая предложений, ему важно было донести мысль, ощущение свое, чувствование, он, должно быть, и руками размахивал, потому что, когда слов у него больше не осталось, Мерсов обнаружил, что стоявшая на столе фарфоровая статуэтка, изображавшая молодого Пушкина (классическое произведение советского ширпотребного реализма), лежит на ковре, разбитая на три неравные части. Лидия Марковна смотрела на гостя широко раскрытыми глазами, губы были плотно сжаты, будто ей очень хотелось что-то сказать и она из последних сил сдерживалась, чтобы не прервать монолог Мерсова.

- Извините, - он опустился на колени, подобрал останки великого русского поэта, обнаружил еще несколько мелких осколков и принялся выковыривать их из ворсистого ковра, но Лидия Марковна обрела наконец голос и способность выражать свои чувства и ощущения.

- Да оставьте вы эту гадость в конце концов! - воскликнула она, и Мерсов уронил собранные осколки.

- Я потом все соберу, - спокойным голосом сказала Лидия Марковна. - Вы хоть сами понимаете, что все это означает? То, что вы были здесь, и то, что вас здесь не было, и то, что Эдик написал этот роман, а автором оказались вы... - Лидия Марковна прислушалась к щелкающим звукам, доносившимся со стороны двери. - Жанночка пришла, - сказала она. - Я ей скажу, что вы здесь, она будет рада.

Лидия Марковна поднялась с дивана, издавшего скрип облегчения, и засеменила в прихожую, Мерсов услышал приглушенные голоса, и ему захотелось исчезнуть, оказаться в своей комнате перед компьютером, прийти в себя и попытаться понять хоть что-нибудь; здесь - он знал точно - понимания не дождаться, все только еще больше запутается с их женской логикой и способностью выворачивать события наизнанку.

Следом за Лидией Марковной в комнату вошла эта женщина, кивнула Мерсову, будто рассталась с ним минуту назад. Скинув куртку с плеч на диванный валик, она сказала:

- Лида, вы даже не напоили гостя чаем, это на вас не похоже.

- Мы разговаривали! - объявила Лидия Марковна.

- Тогда я...

- Еще чего! Садись и разбирайся. Я сейчас.

Хозяйка скрылась за дверью, которая, видимо, вела в кухню, а Жанна Романовна опустилась на диван и произнесла тихо, Мерсову пришлось напрячь слух, чтобы расслышать хотя бы слово:

- Господи, я хочу умереть, помоги мне, Господи, воля твоя...

* * *

- Извини, Жанночка, - сказала Лидия Марковна, насыпав себе в чашку четыре ложки сахара и взяв огромный кусок магазинного пражского торта, от одного вида которого Мерсову стало дурно: крема в этом изделии было больше, чем теста, а теста больше, чем смысла. - Извини, надо бы нам помянуть Эдика, но у меня нет спиртного...

- О чем вы говорите, Лида, - Жанна Романовна на глазах у Мерсова совершила подвиг, откусив от торта кусочек.

- Владимир... э-э... Эрнстович, - продолжала Лидия Марковна проникновенным тоном, - вы знаете, Эдик был человеком не от мира сего. О нем нельзя сказать слов, которые подошли бы для кого-нибудь другого. Таких людей...

- Не надо, Лида, - сказала Жанна Романовна, поморщившись.

Лидия Марковна осуждающе покачала головой, она была с Жанной Романовной не согласна, Мерсов только не мог понять - в чем именно.

- Что я всегда ненавидел в плохих романах, - сказал он, - так это хождение вокруг да около. Один из персонажей знает тайну и никак не может найти или время, или силы, или желание рассказать все главному герою или хотя бы автору. Намеки, иносказания, а главный герой мучается, и в последней главе ему все равно рассказывают то, что могли сказать в первой. В романе это понятно, хотя мне и не нравится, когда читателя триста страниц водят за нос. Но в жизни... Я не понимаю, что происходит, а Жанна Романовна понимает, и вы, кажется, тоже. Так почему бы вам... И покончить с этим... Это же так просто - сказать... С начала до конца... Неужели нужно издеваться над... Я ведь ничего не... как вы этого не видите...

Мерсов с ужасом, слыша себя будто со стороны, понимал, насколько бессвязной становилась его речь, и надеялся, что обе женщины все-таки пожалеют его и скажут, и все это кончится, кончится, кончится наконец...

- Хватит, - сухо сказала Жанна Романовна, будто выстрелила из пистолета. И Мерсов замолчал.

- Я знаю ровно столько же, сколько и вы, - продолжала эта женщина. Лидия Марковна встрепенулась, и Жанна Романовна немедленно поправилась: - Чуть больше, конечно. Пожалуй, вам нужно прочитать статью "О пространственно-временных проявлениях внематериальных состояний". Эту статью Эдик не любил, но на нее, во всяком случае, было меньше всего отрицательных отзывов. Ее вроде бы даже собирались публиковать в "Трудах ИФВЭ" - это Институт Физики Высоких Энергий, если вы не знаете... В Протвино, Эдик там вел совместную работу, не по своей теме, естественно, но к статье там отнеслись... Вы слушаете меня?

- Д-да, - выдавил Мерсов.

- Вы подниметесь со мной или предпочитаете подождать здесь, пока я принесу...

- Возьми с собой этого молодого человека, - сказала Лидия Марковна. - Я с вами и так уйму времени потеряла - Владимир Эрнстович меня перехватил, когда я в магазин шла, пришлось вернуться...

Глава пятнадцатая

Жанна Романовна долго ковырялась в замке сначала одним ключом, потом другим, распахнула перед Мерсовым дверь и, войдя первой, зажгла свет в прихожей.

Мерсов осторожно, будто в холодную воду на осеннем пляже, ступил в квартиру, где несколько дней назад жил человек, написавший лучший мерсовский роман и наложивший на себя руки, узнав, что роман вышел наконец в свет.

Мерсов думал, что ощутит трепет - он ведь искал эту квартиру несколько дней, и сюда его привела интуиция, которой он не мог и даже не пытался найти объяснения.

Он не почувствовал ничего. Довольно захламленная прихожая, лыжи почему-то стояли, прислоненные к вешалке, будто сейчас не начало осени, а середина зимы. Сразу видно, что женщина здесь появлялась не часто, а когда появлялась, руки у нее доходили не до всего.

Он прошел в гостиную, которая, похоже, была одновременно и кабинетом, и спальней: вдоль стен стояли книжные стеллажи, как и в кабинете Ресовцева на Шаболовке, и книги, похоже, на стеллажах стояли те же самые, если, конечно, память Мерсова не подводила; посреди комнаты мастодонтом распялил мощные ноги круглый обеденный стол - небольшой по размерам, но выглядевший огромным, - в промежутках между стеллажами стояли компьютер на аккуратном письменном столике и диван-кровать, покрытый не пледом и не обычным чехлом, а почему-то белой накрахмаленной простыней, будто в приемном покое сельской больницы.

На улицу выходили два узких окна, прикрытых шторами - такими же, как в комнате на Шаболовке: тяжелыми, темными и, похоже, давно не стиранными.

Понятно, почему эта женщина не хотела здесь жить.

Должно быть, он высказал мысль вслух, потому что Жанна Романовна удивленно на него посмотрела и сказала:

- С чего вы взяли?

Больше она ничего объяснять не стала, включила компьютер и принтер, прикрыла дверь в кухню, сняла с дивана простыню, аккуратно сложила и спрятала в не замеченный прежде Мерсовым стенной платяной шкаф: на дверцах шкафа висели книжные полки, такого Мерсов никогда не видел, но оценил - даже это пространство не было потеряно для книг.

- Садитесь на диван, - бросила Медовая.

Мерсов сел. Жанна Романовна вывела на экран текст, принтер, помигав зеленым глазом, выдавил из себя один за другим несколько листов, которые она передала Мерсову.

"Жизнь, как искажение силовых линий", - прочитал Мерсов, это было не то название, о котором говорила Жанна Романовна, но она кивнула ему - читайте, мол, - и вышла в кухню. Дверь за ней бесшумно закрылась.

Комната обступила Мерсова со всех сторон, смотрела на него во все глаза, читала через его плечо и вообще была живым существом, будто душа хозяина равномерно распределилась и затаилась в вещах, книгах, шкафах и даже в самом воздухе, которым Мерсов дышал, впитывая эманации, оставшиеся от Ресовцева.

"Жизнь, как искажение силовых линий", - повторил он мысленно. Странно, как все совпадает. Или наоборот - отрицает друг друга. "Смерть, как продолжение жизни"... Я писал о смерти, а Ресовцев...

Он погрузился в чтение.

Глава шестнадцатая

"Тема моей кандидатской диссертации была "Физические свойства вакуума в условиях открытой нестационарной модели Вселенной на стадии постсингулярности". В этом названии нет ни одного лишнего слова, и ни одно слово сюда не может быть добавлено для того, чтобы прояснить непосвященному смысл моей работы.

Ты была непосвященной, но, когда спросила меня, чем я занимаюсь в своем институте, я скороговоркой назвал именно эту тему, и ты сказала "Это очень, очень интересно!" Ты ничего не поняла, но тебе было очень, очень интересно, и для меня - для нас обоих - это оказалось самым главным.

Помнишь, в тот вечер, когда мы встретились у памятника Гоголю и гуляли по арбатским улочкам, я тебе рассказывал о том, что такое настоящие, а не усеченные материальным познанием, законы природы? Тебе все было понятно, иначе ты, естественно, оставила бы меня на первом повороте - ты никогда не делала того, что было тебе не интересно или неприятно, или, тем более, противно твоему существу.

Но почему тебе были интересны мои сугубо теоретические соображения об устройстве истинного мироздания? В тот вечер я не задавал себе этого вопроса. Я задал его после, когда мы уже были женаты. Задал я его не себе, а тебе (помнишь?), и ты спокойно ответила, что слушать меня так же приятно, как ловить щекой легкий утренний ветерок, неизвестно откуда прилетевший и неизвестно куда направлявшийся.

Тогда этот ответ показался мне очень достойным, потом я понял, что ты всего лишь ушла от разговора.

Мне кажется, что сегодня я понял, что происходило с тобой на самом деле.

И это понимание позволило мне правильно сформулировать закон сохранения полного импульса замкнутой бесконечномерной системы. Но добавило печали и даже горя, потому что из мною же сформулированного закона следовало, что твой выбор не был свободным. Нам суждено было быть вместе, но не мы выбирали. Выбирали нас.

Ты помнишь песенку из старого телевизионного фильма "Большая перемена"? Впрочем, почему я спрашиваю - конечно, помнишь, как-то я застал тебя сидевшей на диване и плакавшей от того, что Кононов (я помню фамилию артиста, но забыл, как звали персонажа, которого он изображал) встретился наконец со своей бывшей невестой.

Мы выбираем, нас выбирают,

Как это часто не совпадает...

В отличие от автора стихов, я понимал, что означают эти слова. Автор иногда не осознает, что пишет, какой смысл будет потом обнаружен читателем в его тексте, рожденном интуицией. Да, мы выбираем себе женщину, религию, дорогу, но в то же время слепые законы природы, о которых мы по сути ровно ничего не знаем, выбирают нас для того, чтобы мы смогли сделать свой выбор. То, что мы с тобой встретились и полюбили друг друга, означало на самом деле, что в законе всемирного тяготения, в формулировке его нематериальной части существует формальная константа, заставившая именно нас с тобой найти друг друга в бесконечномерном пространстве-времени и прилепиться друг к другу, как цепляется за землю выросшее на ней дерево. Нам повезло - наши скорости движения по жизни оказались меньше скорости убегания, иначе нам суждено было бы описать в тот вечер многомерную параболу и удалиться друг от друга навечно - и возможно, вспоминать потом эту встречу со странной тоской, смысла которой никто из нас все равно бы не понял, потому что ни я, ни, тем более, ты не знали в то время о существовании иных формулировок природных законов, кроме тех, которые были выучены в школе и, скорее всего, забыты в суете буден"...

* * *

Мерсов отложил рукопись, пил мелкими глотками темный и ароматный чай, эта женщина заварила его, смешав несколько сортов, и Мерсов мог даже угадать два из них - байховый индийский со слониками и английский "Earl gray". Было и еще что-то, придававшее чаю неуловимый привкус, который Мерсов не мог определить, хотя почему-то хотелось. Определенности хотелось, даже в таком не важном вроде бы деле, как чаепитие.

Эта женщина сидела у журнального столика на низком пуховике, положив ногу на ногу, обеими руками сжала колено, едва заметно раскачивалась взад-вперед, и Мерсову начало казаться, что комната плывет в "неосязаемую даль", началась легкая килевая качка, но скоро заштормит основательно, и тогда у него случится приступ морской болезни - плавать Мерсов не умел, а путешествовать по морю не любил и сделал это с вредом для организма всего лишь раз в жизни, о чем предпочитал не вспоминать.

- Я прочитала это недавно, Эдик сам показал мне, видимо, хотел объяснить, - говорила между тем Жанна Романовна, будто произносила вслух нерифмованные и даже безритмовые стихи. - Я многого не поняла, но все узнала.

- Не поняли - что? И что узнали?

- Об Эдике. О себе. О нас. О нас двоих и о нас, таких, какие мы на самом деле. О нас в мире и о мире в нас. В общем, обо всем.

- Извините, - произнес Мерсов, допивая чай, - я не...

- Ничего, - улыбнулась эта женщина, - в вашем подсознании это еще не отложилось. Но работает.

- Что работает? - Мерсов думал, что кричит, напрасно он кричит на женщину, нужно задавать ей прямые вопросы, а не выслушивать ничего не объясняющие речи. - Что делал ваш муж? Чем занимался? Это все по его вине происходило? И закончилось так, а не иначе, тоже по его воле? Да? Я вас спрашиваю! Мне надоела неопределенность! Игры странные! Я не хотел в этом участвовать! Я не знал! Я не был у вашего мужа в тот вечер! Для чего он подсунул мне свой роман и обвинил в том, что я... Какой смысл? Какая цель?

Жанна Романовна медленно поднялась, потянулась через журнальный столик, размахнулась и изо всей силы влепила Мерсову такую пощечину, что у него сразу загорелась левая половина лица, а в мозгу что-то сдвинулось, вспыхнуло и тут же погасло, он тоже поднялся, теперь они стояли друг перед другом, смотрели друг на друга, а потом эта женщина молча, не сводя взгляда с Мерсова, обошла журнальный столик, провела рукой по его щеке, багровой от удара, и будто вобрала боль в себя, и он прижал ее ладонь, видел перед собой ее глаза и читал в них так же ясно, как только что читал текст на бумаге: "Если бы не ты, - говорила эта женщина, - Эдик был бы жив, но то, что было сделано, не могло быть сделано иначе, и убийцей ты стал потому, что Эдик захотел этого, а он этого захотел, потому что понимал, что это необходимо, и когда ты тоже это поймешь, будет смысл с тобой говорить"...

- Скажи, - пробормотал Мерсов, - ты его очень любила...

- Очень, - кивнула Медовая.

- Значит, меня ты должна ненавидеть...

- Тебя я должна любить, как его, потому что...

- Да? Говори... Потому что... Я понимаю, что ты можешь сказать, но все равно скажи...

- Потому что он ушел, а ты остался. А я...

- А ты...

- Я пришла для него. Значит, для тебя.

- Чего же ты тогда хочешь?

- А ты?

- Я... Я люблю тебя. Я так давно не говорил эти слова, что они стали, как неживые. Как пластырь на губах, который приходится отдирать, чтобы сказать, а губам больно, слова протискиваются между ними, и с них сходит кожа... И с губ, и со слов, и вот они будто обнаженные, ты понимаешь, что я хочу сказать...

Мерсов с ужасом подумал, что слишком много говорит, слова действительно были обнажены, губы тоже, и прикрыть наготу можно было только одним способом - Мерсов так и поступил, прижался к губам этой женщины, приподнял ее лицо, на правом веке едва заметно пульсировала тоненькая синяя жилка, и Мерсов зажмурился.

Он жмурился все сильнее, а потом перестал ощущать, вообще перестал. Будто его заморозили, остановили жизненные процессы, погрузили в темноту и тишину отделенной от мира камеры - и нужно было ждать, когда все вернется. Когда вернется он сам.

Глава семнадцатая

Темнота и тишина были лишь частью мира. Когда он привык к ним, то понял, что глаза и уши мешали ему, зрение и слух, как плотный, расписанный картинками и шуршащий занавес, отделяли его от той сцены, на которой разыгрывались события его настоящей жизни.

Занавес раздвинулся, и он ощутил себя таким, каким был всегда. Он еще не понял, каким он был. Нужно было освоиться с новыми органами чувств, новыми способами восприятия мира. Попытаться вместить открывшийся ему бесконечномерный мир в образы и понятия, к которым привык его трехмерный и ограниченный мозг.

Он знал, к примеру, - со знанием было проще, знание содержалось в его структуре, - что примерно три миллиарда лет назад (если отмерять сроки земными годами, на самом деле это не имело значения) именно его продуманные и активные действия привели к рождению скопления галактик, занесенного ныне в каталоги под названием Abell 672.

Он никогда не видел этого каталога - как он мог его видеть, если не интересовался астрономией? - но точно помнил и номер, и страницу, где этот номер был напечатан, и руки оператора, набиравшего символы на компьютере, и шепот корректора, вычитывавшего текст, и бодрое пение одного из авторов каталога, молодого астронома по имени Дима, наблюдавшего скопление в телескоп имени Шайна на Крымской обсерватории и обработавшего кадр, полученный с помощью ПЗС-матрицы каким-то новым для него способом, могло не получиться, и он запорол бы изображение, коту под хвост пошла бы ночь наблюдений, но он все сделал правильно, и на экране компьютера проявились, будто бактерии под микроскопом, четкие спиральки и эллипсы, и протянувшиеся между ними черные на светлом (негатив) ниточки звездных полей, и он ощутил свою причастность к огромному, немыслимому в земных масштабах, скоплению галактик, каждая из которых была в несколько, а то и в десятки раз больше Млечного Пути и уж точно раза в два его старше, он не понимал, каким образом мог быть причастен к рождению того, что не могло родиться, как не мог никогда родиться луч света, пересекший Вселенную из конца в конец и умерший в его зрачке тусклой точкой.

Он не стал понимать того, чего понимать не хотелось, он собрал себя - не всего, конечно, об этом не могло быть и речи, он просто не знал еще, как собрать себя в бесконечности измерений, и нужно ли это, и возможно ли в принципе, - и ощутил собственную глубинную суть, и сказал себе: "Я сделал это", и не возрадовался тому, что сделал, потому что забыл, что такое радость, не было этого измерения именно сейчас и именно в том, что он хотел ощутить, он повторил: "Я сделал это" и знал, что сделал далеко не все из того, что мог.

Радости не было, но было ощущение стремления, полета, падения, пропасти без дна и горы со склонами, поднимавшимися в невидимую высь, было стремление подняться и опуститься, и стать всем, кем он действительно был, но он не мог этого почувствовать, пока не мог, потому был собой впервые, а раньше жил по частям, фрагментарно и независимо от самого себя, истинного, он пытался собрать свои части, он даже понял, чего ему недостает, он был перед плотной преградой, отделявшей его от самого себя, и держал себя за руки, и говорил себе "люблю", но смысл слова ускользал, и это мешало, разрывало сознание...

...о Господи, я больше не могу...

...мой хороший, мой родной, вот так, так...

...где я? где все?..

...поплыли...

* * *

- Сейчас может прийти Лида, - сказала Жанна. Медленно, с долгими интервалами между словами. - Она очень любопытна.

- Я это заметил, - пробормотал Мерсов, приподнимаясь на локте. Жанна накрылась покрывалом с дивана, изображавшим древнюю карту с нарисованными городами-башнями, горными цепями, похожими на скрученные синусоиды, и надписями на непонятном языке - возможно, элинорском, - пересекавшими горы и пустыни. Город лежал теперь на холме правой груди Жанны, а левая рука удерживала гору, на склоне которой паслись маленькие стилизованные овечки. Почему-то, сидя на диване, Мерсов не обратил внимания на это странное покрывало, а сейчас оно казалось ему символом: Жанна стала планетой, живой, естественной, единственным разумным миром во всем его бессмысленном окружении.

- Как ты думаешь, - сказал Мерсов, пытаясь найти собственную одежду и обнаружив лишь носки, брошенные почему-то на полку с книгами, - Лидия Марковна очень меня не любит?

Жанна еще плотнее завернулась в покрывало, натянув до подбородка желтую пустыню с волнистыми мелкими барханами. Она лежала, закрыв глаза, и жилка на ее веке все так же пульсировала, Мерсову захотелось прижать ее пальцами, утихомирить, как непокорную змейку.

- Почему ты решил... - сказала Жанна. - Лида очень добрая, Эдика она обожала, а когда появилась я, то - и меня тоже... Теперь и ты для нее стал близким человеком.

- Да? - усмехнулся Мерсов. - Если она скажет в милиции, что видела меня тем вечером...

Жанна открыла глаза, посмотрела на Мерсова изучающим взглядом, открытым и холодным, будто не было только что жарких, изнуряющих минут, и сказала:

- Володенька, родной мой, когда же ты наконец поверишь, что все это было на самом деле - или роман об Элиноре тоже плод фантазии, а не книга, которую ты можешь подержать в руках?

- Роман... Роман - да.

- И все остальное тоже, - убежденно сказала Жанна. - Все.

- Так не бывает!

- Не кричи, пожалуйста. И отвернись, я хочу одеться. Сейчас действительно может прийти Лида, и не нужно, чтобы она...

- Вот что, - сказал Мерсов, сидя на краю дивана с закрытыми глазами и слыша, как над его головой шуршит одежда и щелкают какие-то застежки, - если ты все знаешь, то просвети меня, пожалуйста. Я прочитал этот текст...

- Ничего ты еще не прочитал, - перебила Жанна. - Точнее, ты видел текст, но не воспринял его, потому что существуешь все еще в нашем простом мире, ты писатель, и значит, у тебя должно быть богатое воображение, а на самом деле воображения у тебя нет вообще. Можешь смотреть, я готова...

Господи, как она была красива! Жанна надела оранжевое платье, подчеркивавшее ее фигуру, лицо будто помолодело лет на десять, сейчас этой женщине можно было дать не больше двадцати пяти, взгляд притягивал и завораживал, и если она всегда смотрела с таким обожанием на своего Эдика, то Мерсов мог себе представить, что чувствовал, что ощущал, чего желал этот человек.

- Ты веришь в судьбу? - спросил он. - В предназначение?

- Нет, - сказала Жанна. - Я очень рациональный человек, Володя.

- Да? - саркастически произнес Мерсов.

- Верить, - тихо проговорила Жанна, - можно в то, чего на самом деле не существует. А если что-то случилось и если то, что случилось, доказано, при чем здесь вера? Я знаю, что ты приходил в тот вечер к Эдику, и что, если бы не ты, Эдик был бы жив, и еще я знаю, что Эдик знал, что делал - мне не говорил, но сам знал точно, - знал, что произойдет с романом, и знал, что, когда роман выйдет в свет, он...

Жанна запнулась и, опустив голову на ладони, тихо заплакала, как плачут дети. Мерсов не имел представления, как себя вести, если женщина начинает плакать. Ребенка можно утешить, погладить по голове, пообещать игрушку, посадить на колени и шептать слова утешения, а что сказать взрослой женщине, умной, сильной, знающей то, чего Мерсов понять не мог, как ни старался сложить разрозненные элементы мозаики?

- Жанна, - пробормотал Мерсов странно скрипучим голосом, - Жанночка...

В звуках имени содержалось сейчас больше смысла, чем в длинной фразе утешения, которая точно никаким смыслом не обладала. Но и произносить имя еще и еще тоже было бессмысленно, и Мерсов замолчал: пусть выплачется, если ей это нужно, или пусть посидит в тишине, если ей этого недостает.

Он взял в руки стопку листов и, стараясь не смотреть в сторону Женны, не слышать ее мыслей, поднес к глазам очередную страницу.

Глава восемнадцатая

"Я знаю, что ты не веришь в Бога. Ты и не могла в него верить, иначе у нас с тобой ничего не получилось бы. Ты поймешь меня - а верующий не понял бы и не принял моих аргументов, потому что для верующего человека нематериальное - это духовное, нечто высшее по отношению к косной материи, приближенное к Творцу. Когда я говорю о нематериальном мироздании, верующий человек представляет себе ушедшие из мира души, рай и ад, ангелов и демонов, в крайнем случае - мир платоновских идей, которые, в принципе, от душ отличаются лишь отсутствием оболочки, окружающей мысль, но, по сути, все это одно и то же и не имеет никакого отношения к тому нематериальному мирозданию, которое существует вокруг нас и в нас самих.

Так устроен мир. Я это не то чтобы понял вдруг, я с этим ощущением жил всегда. Видимо, с этим ощущением нужно родиться, возможно, это было записано в моих генах, иначе я не могу объяснить, почему, когда мне было всего десять или одиннадцать лет, я вдруг подумал: "Хорошо, есть мир, в котором мы живем, и есть тот мир, в который мы уходим, когда умираем. И это все? Если есть мир, состоящий из материи, и мир души, то где находится мир, в котором нет ни того, ни другого?"

Тебе может показаться удивительным, как мне, десятилетнему дурачку, могла прийти в голову такая сложная мысль. Мне это удивительным не показалось. Это была естественная мысль, я начал думать над ней и даже, помнится, задавал вопросы учителю физики Вазгену Ервандовичу. "Ничто - это и есть ничто, - сказал он. - А души вообще нет, это поповские выдумки. Душа - твои мысли. Твои желания. А что такое твои мысли? Движение тока между нервными клетками. Что такое твои желания? Тоже движение тока между клетками, и ничего больше".

Я знал, что это не так, но на какое-то время перестал приставать к взрослым с вопросами, на которые, как я уже понял, ни у кого не было ответов.

На выпускном экзамене по физике мне попался билет "Закон Бойля-Мариотта". Нужно было сказать формулировку (я ее знал, конечно), описать простенький опыт по расширению газов и получить пятерку, которую я безусловно заслуживал. Черт меня дернул заявить Вазгену Ервандовичу в присутствии членов комиссии из РОНО: "Физика еще не знает точной формулировки ни этого закона, и никакого другого". "В каком смысле? - с подозрением посмотрев на меня и выразительно нахмурив брови, спросил Вазген. - Физика не знает или ты?" "Я знаю то, что написано в учебнике", - объяснил я. "Так скажи, - поспешно сказал Вазген, - и иди домой". Я сказал и добавил: "Но это лишь часть формулировки. На самом деле закон Бойля-Мариотта содержит еще что-то, чего никто пока не знает". "Да? - заинтересованно спросил один из членов комиссии. - Кто не знает: ты или физика?" "Физика, - отрезал я. - Бойль наблюдал то, что происходит с газами в материальном мире, а то, что с ними происходит в мире, где материи нет, осталось непонятным". "Эдик, - строго сказал Вазген Ервандович, - ты хорошо ответил, не нужно портить впечатление. Иди. Я бы поставил тебе пять, но... Твердая четверка, все согласны?" Все были согласны, хотя, как я видел, одному старичку-методисту очень хотелось меня осадить, но Вазген быстро меня спровадил, и дискуссии не получилось.

Я окончил бы школу с золотой медалью, если бы не инцидент на экзамене.

Я всегда знал, что есть нематериальный мир, такой же реальный, как наш. Если сказать точнее, я всегда знал, что есть единое мироздание, в котором материальное и нематериальное абсолютно равноправны и естественны в своих проявлениях. Скажу больше: нет раздельных миров - материального и нематериального. Мир един, и каждая суть в нем, каждое явление имеют материальную и нематериальную составляющие.

И Бог здесь ни при чем. Дух, душа - тоже. Дух, кстати, - сущность вполне материальная, это проявление нашего сознания или подсознания, те самые связи между нейронами, о которых говорят биологи-материалисты. Душа, покидающая тело в опытах Моуди, так же материальна, как всякое другое электромагнитное поле, ибо ничем иным она и не является.

Природа бесконечна, - говорят физики и тут же ограничивают ее четырьмя материальными измерениями. На самом деле природа действительно бесконечна, и каждый в ней предмет, каждое существо, мы с тобой в том числе, имеют бесчисленное количество измерений в мире - измерений материальных (длина, ширина, высота, время) и нематериальных (я не мог дать им названия, поскольку, чтобы определить явление, нужно это явление изучить, а я знал то, что знал, на уровне интуиции, озарения, генетической памяти).

Я был уверен, что в мире не существует смерти, и с этой мыслью жил, не особенно заботясь о моем бренном, как говорят литераторы, теле. Я боялся боли, увечий, болезней - тебе это хорошо известно, и ты наверняка хочешь сейчас поймать меня на противоречии, - но боль, увечье, болезнь - это неприятно, противно, я избегал того, что мне было неприятно, что мешало жить, и разве это не естественно? А самой смерти, ухода трехмерного тела из мира четырех измерений, я не боялся никогда, сколько себя помнил, потому что всегда знал: "Нет, весь я не умру"... Конечно, Александр Сергеевич не многомерную свою суть имел в виду, о ней он и не подозревал вовсе, он о "заветной лире" писал, но все равно оказался прав. Человек не может умереть весь - во всех бесконечных своих измерениях. Он и родиться не может целиком и сразу - ибо личность его всегда существовала в бесконечном числе измерений, из которых три наших - такая мелочь, о которой в рамках цельного мироздания и цельного существования личности и упоминать не стоит.

Тело умрет, его похоронят, оно станет прахом, "затычкою в щели", но разумное существо, частью которого это тело являлось, не перестанет быть и, возможно, даже не обратит внимания на потерю части собственной бесконечной сути.

Но пока сознание теплится именно в этом трехмерном теле, хочется, чтобы жизнь его была насыщена и безболезненна. "Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой"... Это тоже сказано о многомерной жизни, и, как обычно, поэтический образ оказался более правильным, чем его общепринятое понимание...

В институте я много раз пытался заговаривать о своих идеях с однокурсниками, преподавателями, а как-то встрял в философский спор с приезжим профессором, большим, говорили, специалистом по теории познания. Результат ты можешь представить сама - к середине третьего курса я прослыл среди приятелей чокнутым девственником, среди преподавателей - блаженным идеалистом, а приезжий профессор, нервно проведя со мной два академических часа, сказал потом декану (донесла мне об этом секретарша Лика, существо злобное и передававшее только гадости - от студентов начальству и от начальства студентам): "Этот ваш, как его, Ресовцев - психически больной, его лечить надо. Но чего у него не отнимешь - логика железная в рамках собственной идиотской парадигмы. Типично шизофренический бред. Шизофреники, знаете, очень умный народ, когда не говорят чепухи"...

С кличкой "шизофреник" я и окончил институт, и еще с красным дипломом, который ничего мне не принес в жизни - ни аспирантуры, ни хорошей зарплаты, ни приличного места.

Я бы и этого диплома лишился, как в свое время золотой медали, но с возрастом стал умнее - мысли свои и идеи излагал в приватной компании и на факультативных семинарах, а на экзаменах и зачетах говорил только то, что написано в учебниках...

Пишу я все это не только для тебя и даже не столько для тебя, сколько для другого человека, которого ни ты не знаешь, ни я, но человек этот сыграет в нашей общей судьбе ту же роль, какую в свое время ты сыграла в моей.

Не знаю, когда он вторгнется в нашу с тобой жизнь. Это произойдет не завтра и не через несколько месяцев по той простой причине, что я еще не закончил "Элинор", но когда в романе будет поставлена точка, человек этот появится обязательно. И я должен быть готов. Ты - нет. То есть ты, конечно, тоже должна быть готова, но я не знаю, что именно тебе надлежит делать. Это ты поймешь сама, подсказать я не в силах. Могу только предупредить.

Пойми - все, что происходит, естественно так же, как естествен удар током, если касаешься оголенного провода, и так же, как радуга после дождя, когда из туч неожиданно появляется солнце, и так же, как шипение выходящего воздуха из шарика, проколотого острой иголкой. Причинно-следственные связи в мире, который я сейчас изучаю и который по мере возможностей описываю в романе, кажутся - наверняка! - причудливыми, не очень понятными и даже нелепыми, но ты уже понимаешь простую вещь: мир вовсе не таков, каким представляется нашим органам чувств и нашим приборам, и даже нашему воображению, которое, казалось бы, способно представить все, что может, в принципе, существовать в природе.

Я знаю, что ты будешь со мной до конца. Точнее, до конца моего трехмерного тела, которое - можешь мне поверить - такая малость в естественном существовании, что жалеть о его потере мне уже и сейчас не приходит в голову. О таких, как я, говорят обычно: "безумные и бесстрашные фанатики".

Я не фанатик - ты знаешь меня, ты меня очень хорошо знаешь, разве я когда-нибудь вел себя с тобой так, как ведут себя люди, ни в грош не ставящие свою и чужую жизни? Я люблю жизнь моего тела, я люблю тебя и знаю, что тебе будет безумно жаль меня, когда это тело перестанет существовать. Но ты понимаешь - надеюсь, что я сумел убедить тебя за годы нашей совместной жизни: мы были с тобой вместе всегда, даже когда еще не подозревали об этом, и мы будем всегда вместе - не в иной жизни, ибо иной жизни не существует в природе, - просто мы останемся вместе и будем счастливы, как были счастливы раньше. И даже более счастливы, потому что истинное счастье - в понимании себя, друг друга и мира вокруг нас.

Ради этого я и делаю то, что делаю.

Тот, кто убьет меня, - это я.

Тот, кто придет после меня, - это мы с тобой".

* * *

- Чушь, - пробормотал Мерсов, перевернув последнюю страницу. - Ты - это я, я - это он, убийца тоже я, а я тогда кто? Твоего Эдуарда называли шизофреником. Не зря, наверное. Типичный шизофренический бред, извини, Жанна.

Мерсову было приятно произносить ее имя. Он уже не думал о ней - "эта женщина". Жанна, - думал он, - Жанночка, Дженни, лучше всего Дженни, так ей больше подходит. Не знаю почему, но она, конечно, Дженни, и не иначе.

- Дженни, - произнес Мерсов, глядя ей в глаза, и она взрогнула, поднесла ко рту кулак.

- Что с тобой? - сказал Мерсов.

- Ты назвал меня... - пробормотала Жанна. - Как ты меня назвал?

- Дженни, - повторил Мерсов. - Очень тебе подходит. Можно, я буду так тебя называть?

- Это... Это было наше имя - Эдик так называл меня, и только он, никому больше и в голову не... Почему... Значит, он прав, и ты - тот, кто... Конечно, он прав, он всегда был прав, я не понимала, хотя и чувствовала...

- Успокойся, пожалуйста, - сказал Мерсов. - Все будет хорошо.

В дверь позвонили.

Глава девятнадцатая

Лидия Марковна сходила в магазин и закончила другие свои дела, о которых с порога принялась рассказывать Жанне, а та внимательно слушала, вставляла реплики, радовалась успехам неизвестного Мерсову Димочки и огорчилась тому, что Лидии Марковне пришлось переплатить сотню за оранжевый пуловер, но раз уж обещала, пришлось выложить деньги...

Женщины разговаривали, не обращая на Мерсова внимания, и он, походив по комнате, опустился на круглый табурет перед стоявшим в углу компьютером. Нажав кнопку включения, Мерсов с ощущением ребенка, заглянувшего в неподходящий момент в родительскую спальню, дождался появления на экране рабочих иконок и задал поиск файлов, где встречалось бы слово "Элинор". В глубине экрана возникло пульсирующее свечение, из центра во все стороны поползли маленькие и большие окружности, разноцветные пятна, возникающие, когда закрываешь глаза при ярком свете. Мерсов действительно закрыл глаза, он знал, что закрыл, чувствовал, как плотно сжаты веки, но все равно продолжал видеть - не только пятна и окружности, но и то, что возникало за ними и манило к себе, то, что понесло Мерсова в глубину пятен, сквозь окружности и - самое странное - сквозь чьи-то мысли, которые он ощущал, а потом стал не только ощущать, но и думать эти мысли, это были его собственные мысли, хотя совсем недавно казались чужими.

Он мчался, миновав переплетение окружностей, как акробат в цирке пролетает сквозь поставленные друг за другом обручи, и хаос цветных пятен остался далеко позади. Открывшийся мир был ему знаком, хотя описать его Мерсов не взялся бы - это нельзя было описать, можно было только почувствовать.

Того себя, что сидел в безмолвном напряжении перед гипнотизирующим взглядом экрана, Мерсов ощущал, как ощущают направленный вверх палец - можно им пошевелить, почувствовать, что палец живой, но разве придет в голову, что палец способен еще и думать, даже желать чего-то и стремиться к желаемому?

Мерсов пошевелил собой-пальцем, и тело, сидевшее перед экраном, переменило позу, расслабилось, теперь можно было о том-себе не думать, и Мерсов перестал обращать на него-себя внимание...

У него были и другие пальцы. Он мог шевелить ими, мог сжать в кулак ладонь, и были у него, конечно, другие части тела, которые он пока смутно себе представлял. Он не мог вообразить - все еще не мог, - как выглядит на самом деле, хотя и понимал, что слово это - "выглядит" - не подходит к его состоянию, к нему-истинному. Он мог осознавать себя, но не мог никак выглядеть со стороны, потому что...

Мерсов понял. Он, тот, каким был на самом деле, существовал не в одном - и тем более не четырехмерном - пространстве-времени, а в бесконечно большом числе измерений, и потому ошибался, пытаясь вообразить себя самого каким-то пусть очень сложным, но все-таки существом, состоящим из ног-рук, туловища, головы и внутренних органов.

Один из его пальцев был астероидом в звездной системе, где светила яркая голубая звезда, и этим пальцем Мерсов не мог пошевелить по собственному желанию, палец будто прилип к своей орбите, мчался по ней, и ничего с этим нельзя было сделать, или можно - конечно, можно, он был способен управлять движением малой планеты, - но следовало приложить усилия, суть которых ему пока оставалась непонятна...

...еще один палец оказался дикой в своем кажущемся безумии идеей уничтожения трехсот карликовых галактик в одном из многочисленных скоплений, расположившихся между двумя длинными и кривыми провалами в пространственно-временной ткани - провалы вели в прошлое, в начало времен, и расширялись вместе с материей Вселенной, как расширялся когда-то Атлантический океан по мере удаления друг от друга материков Америки и Европы...

...не стал задумываться над справедливостью решения, но палец свой (рефлекторно? были ли у него врожденные рефлексы?) рассеял в пространстве идей, удивившись одновременно их многочисленности и плоскости самого пространства, в котором пустые идеи шевелились и наползали друг на друга, как дождевые черви...

...и увидел одним из своих многочисленных глаз заходившее зеленое солнце, ослепительное в своей красоте, свет разлился, затопил лощины, лагуны, поляны, овраги, поднялся в небо непрочным столбом и уперся в твердь, пробил ее, и твердь взорвалась, пролилась градом камней, сгоравших в атмосфере и казавшихся злым дождем, раздиравшим тело сознания. Возникла боль, которой быть не могло, потому что Мерсов не хотел ее и, следовательно, не позволял быть, но боль все равно явилась, и он спрятался в собственных мыслях, как карлик в дремучем и непроходимом лесу, а лес загудел, разлившийся свет сметал вековые деревья, выглядевшие почему-то столбами без веток, без корней, без мыслей...

- Нет! - закричал Мерсов и утонул в ослепившем его мире. Белизна выжгла сетчатку, и он больше не видел. Белизна ошпарила мозг, и он перестал понимать. Белизна заполнила все, и ничего не осталось, чтобы...

"Левия... Левия..."

Имя летело сигналом в бесконечной белизне, и не было больше ничего, кроме имени. Имя стало Богом, и имя было Бог, а суть Бога была - Она.

"Левия..."

* * *

- Левия... - повторил Мерсов.

Он лежал на диване, рубашка на груди была расстегнута, майка подвернута до шеи, теплая ладонь Жанны лежала на его груди, где сердце, а сердце - так показалось Мерсову - не билось, он не чувствовал его ударов, он вроде даже и не дышал, во всяком случае, не ощущал такой потребности.

- Левия, - повторил он и понял, что слова звучат в его мозгу, вслух он не мог сказать ничего. Мерсов заставил воздух, сохранившийся в легких, протиснуться сквозь трахею и гортань, из горла вырвался хрип, и это было пока все, на что он оказался способен.

Но это движение запустило жизненные процессы в его организме, и он почувствовал, как сердце с усилием, будто тяжелый состав, трогающийся с места, тихо расширилось и сжалось, и опять расширилось, и снова сжалось, первый удар, второй, и еще, на лице Жанны появилось счастливое выражение, она закусила губу и разрыдалась так громко, что звуки заполнили комнату, и воздух плакал тоже, потому что Мерсов ощутил на лице неизвестно откуда взявшуюся влагу - может, это были его собственные слезы, может, и он тоже плакал, потому что понял: был мертвым, а теперь опять живой.

- Левия, - произнес он, и имя действительно прозвучало, а не только подумалось, и Жанна услышала, она обнимала Мерсова, гладила его щеки, трогала его волосы, будто не могла поверить, что он вернулся.

- Ты ее видел? - спросила она, Мерсов задумался и ответил честно:

- Нет, но теперь я знаю...

Он замолчал и задумался над тем, какое знание вынес из мира, где побывал и где был собой.

- Холодно, - сказал Мерсов, и Жанна застегнула рубашку на его груди, но холодно ему было не поэтому, холод пространства и звездный жар еще не перемешались в его сознании и существовали отдельно, холод был внизу, в ногах, а жар вверху, в голове.

- Жарко, - сказал он и попытался подняться, но Жанна сказала "лежи, пожалуйста, лежи, не двигайся", и Мерсов послушно опустился на подушку. Он чувствовал себя нормально, воспоминания о собственной смерти стерлись, как стирается из памяти дурной сон, стоит лишь проснуться и увидеть потолок над головой, и солнечный луч, прорезавший воздух от окна к дивану.

- Дженни, - позвал он, - Дженни, что со мной было?

- Лежи, не двигайся, - сказала Жанна.

- Я прекрасно себя чувствую, - возразил Мерсов и сел. - Честно, со мной все нормально.

Что-то произошло с ним, очень необычное, он побывал... где? Мерсов не помнил. Потерял сознание - да. Очнулся на диване, увидел над собой лицо Жанны. Что происходило между этими моментами?

- Долго я... - спросил он, - долго меня не было?

- У тебя ничего не болит? - спрашивала Жанна. - Сердце? В груди? Голова?

- Ничего, - нетерпеливо сказал он.

В комнату вошла Лидия Марковна, и Мерсов со стеснением заправил в брюки рубашку.

- Дженни, - сказал он, - пожалуйста, не нужно плакать. Ничего не случилось...

- Да-да, - сказала она. - Просто... Такое уже было дважды. С Эдиком.

- Вот как? Давно?

- Нет. Месяц назад... И на прошлой неделе. А сколько раз в мое отсутствие - не знаю. Сидел, как ты сейчас, перед компьютером, и вдруг...

Мерсов вспомнил: да, он смотрел на экран, вызвал какую-то программу, а дальше... Провал.

- Пойду, - сказала Лидия Марковна. - Жанночка, ты гостя не отпускай. Владимиру Эрнстовичу полежать надо.

* * *

- А теперь рассказывай, - потребовла Жанна, когда за Лидией Марковной закрылась дверь. - Что ты почувствовал?

- Не помню, - с досадой проговорил Мерсов. - Когда пришел в себя, помнил. И забыл. Как сон. Я всегда помню сны, когда просыпаюсь. И всегда через минуту забываю. Ты сказала, что с твоим мужем это случалось дважды. Может, он что-то запомнил?

- Эдик помнил все, - сказала Жанна. - Так он говорил. Но не рассказывал, что именно он помнил.

- У меня двойственное ощущение, - медленно произнес Мерсов. - Одно - будто это действительно был сон, яркий, но обычный, когда знаешь, что происходящее нереально, и понимаешь, что проснешься и все исчезнет... И другое - будто произошло самое важное в жизни. Мир изменился, понимаешь? Ты читала "Розу мира" Андреева?

- Да, - сказала Жанна. - Никакого впечатления. И Эдик - об этом мы с ним говорили - тоже от "Розы мира" не тащился.

- Дженни, я не о том, что в книге написано, а о том, какое впечатление увиденное произвело на автора. Визионерство, понимаешь?

Жанна встала у Мерсова за спиной, положила ладони ему на затылок, начала медленно массировать большими пальцами затылочные доли, и Мерсов успокоился, его перестала бить дрожь, глаза сами собой закрылись, он застыл, отдавшись ощущению покоя.

- Мир, - пробормотал Мерсов. - Не другой мир. Просто мир. Настоящий...

- Настоящий, - подумала Жанна, и он услышал ее мысль, передалавшиеся ему через пальцы, лежавшие на затылке, и еще ему передалось: Ресовцев, конечно, знал, что делал, и не собирался он умирать, не уходил из жизни, а возвращался в нее, не покидал мир, а оставался в мире.

- Я хочу в Элинор, - сказал Мерсов. - С тобой. Там нас ждет Эдик. Да?

- Не знаю. Ты думаешь, я понимаю намного больше?

- Господи, - сказал Мерсов, - я вспомнил! Я действительно приходил к Эдику! Это было...

- Не нужно вслух, - попросила Жанна. - Я вижу что ты думаешь. Просто вспоминай, хорошо?

- Да. Да...

Глава двадцатая

В тот вечер он выпивал с Семиным в ресторанчике со странным названием "Толстяк". Уютное заведеньице, претендовавшее на особый состав клиентов - людей, желавших сбросить лишний вес и потому соблюдавших крутые диеты, которыми повара в "Толстяке" могли их обеспечить. Мерсов толстым себя не считал, хотя за последние недели поправился килограммов на пять, а Витя Семин и вовсе был худ, как жердь. В отличие от Мерсова, он любил хорошо поесть, а в "Толстяке" готовили удивительно вкусные овощные тефтели - для похудания, конечно, но ведь после одного раза не похудеешь.

О чем они говорили? Кажется, о литературе. Семин, как и Мерсов, ждал выхода своей книги и порывался пересказать ее содержание, а Мерсов этого терпеть не мог.

- Ты не слушаешь, - обиделся наконец Семин. - Ты хоть понимаешь, что еще через пару лет пересказывать сюжеты никто не будет по той простой причине, что не останется ни сюжетов, ни фабулы? Исчезнут, растворятся в тексте.

- Да ну, - отмахнулся Мерсов. - Не преувеличивай. Если десяток графоманов решили похерить сюжет ради самовыражения, из этого еще не следует, что все бросятся писать бессюжетные вещи. Чушь! Триллер без сюжета - нонсенс! А нынешняя литература без триллера - нонсенс в квадрате!

- Хорошая идея! - оживился Семин. - Именно триллер без сюжета. Да что я говорю... Можно подумать, что в нынешних триллерах есть сюжет!

- В моих триллерах, - заявил Мерсов, - сюжет есть.

Он осекся. Мог ли он пересказать сюжет "Элинора"? Был ли вообще сюжет в этой книге? Читалась она на одном дыхании, но это не было дыханием сюжета.

- Ну, - сказал Семин, разливая по рюмкам остатки водки из графинчика, - не нужно сюжет, скажи хоть, как называется. Наверно, что-нибудь вроде "О смерти не говори - о ней все сказано"?

- Нет, - протянул Мерсов. Может, выпитая водка дала о себе знать, но что-то изменилось в его сознании, воздух потерял прозрачность, будто мельчайшие мошки влетели в зал и мельтешили перед глазами, застилая обзор, а может, это не мошки были вовсе, откуда в Москве столько мошек, и никто ведь, кроме Мерсова, их не видел, никто не размахивал руками, разгоняя мелюзгу. Не мошки это были, а - Мерсов вдруг понял совершенно отчетливо, - молекулы воздуха, те самые, которые видеть человеку не дано...

Мошки-молекулы перестали мельтешить и устремились к выходу, возник ветер, ураган, давление которого ощущал лишь Мерсов. Ему пришлось встать и бочком, чтобы не потревожить живую воздушную массу, шаг за шагом перемещаться к двери, а потом через холл на улицу, он успел подумать, что надо заплатить за обед, Виктор ему в жизни не простит, а тут как раз официант оказался рядом и говорил что-то, и что-то протягивал, Мерсов, не глядя, сунул в протянутую руку купюру, официант отстал, растворился в мерцавшем воздухе, Мерсов рванул на себя дверь, тяжелую, как танк, вывалился на улицу...

И все прошло. Какие мошки? Чистый вечерний воздух, пропахший сложной смесью скошенной травы, бальзамов и бензина, и еще был запах домашнего пирога, и жареного мяса, и теплых детских пеленок и еще чего-то, что следовало вдохнуть полной грудью и принять в себя...

Запах вел Мерсова, будто охотничьего пса, взявшего след лисицы. Мерсов быстро шел по бульвару, а потом по узкой и длинной улице, названия которой не знал, а смотреть на таблички не мог, потому что ощущения сосредоточились в обонянии, он шел, даже бежал где-то, сворачивал влево, вправо, мыслей не осталось, одно лишь желание - дойти, не потерять след.

Перед ним возникла темная обшарпанная дверь с золоченой ручкой, слегка облезлой, как и положено дверной ручке, к которой каждый день прикладывались десятки ладоней, оставляя свои следы и снимая - молекулу за молекулой - бронзовую тонкую позолоту.

Он вошел и начал подниматься по лестнице - уверенно, будто к себе домой, хотя никогда не был здесь прежде и не знал, что здесь делает, зачем пришел и к кому.

На втором этаже, когда Мерсов проходил мимо квартиры с номером "3", дверь слегка приоткрылась, и из темной узкой щели на него посмотрел глаз - внимательный, будто объектив фотоаппарата.

- Здравствуйте, - пробормотал Мерсов.

На третьем этаже - над той дверью, из которой на Мерсова взглянул глаз, - квартира оказалась открытой, и он вошел, понимая, что его ждут, но не понимая, как он понимает то, чего понимать не может.

Вошел, закрыл за собой дверь, включил в прихожей свет - выключатель слева, инстинктивное движение, - прошел в гостиную и увидел наконец хозяина: мужчину лет сорока в домашнем халате и выглядывавших из-под халата шлепанцах на босу ногу. Мужчина был коренаст, с длинными руками, торчавшими из рукавов, будто рачьи клешни, шея была прочной, как тумба, и Мерсов почему-то подумал, что за такую шею человека очень трудно повесить, он даже представил себе на мгновение эту картинку - веревка, свисающая с потолка, раскачивающееся маятником тело, видение исчезло, а лицо у хозяина оказалось очень даже приятным: улыбчивый взгляд ярко-синих глаз, густые брови и шевелюра, рассыпанная в художественном беспорядке.

- И черный человек пришел, когда настало время, - произнес хозяин странную фразу и кивком предложил Мерсову сесть в кожаное кресло у журнального столика.

- По-моему, мы с вами где-то встречались, - сообщил Мерсов, усаживаясь. Ему действительно так показалось, он видел это лицо, точно видел, только не мог вспомнить где и когда - при важных для него обстоятельствах, это точно, но больше в голову ничего не приходило, а хозяин помочь не захотел, ходил по комнате, то и дело наступая на полы халата, механическим движением подергивая их и выставляя босые пятки.

- Вы быстро нашли? - спросил он.

- Я вообще не нашел, - сказал Мерсов, и это была истинная правда.

- Очень хорошо, - оживился хозяин. - Вы уже бывали в Элиноре?

Вопрос прозвучал неожиданно, и Мерсов честно ответил:

- Нет.

- Ага, ага... - забормотал хозяин. - Значит, вы еще не... И я не готов. Рано. Наверно, рано еще...

- Нет, - неожиданно для себя сказал Мерсов. - Не рано. Самое время.

- Вы думаете... - продолжал бормотать хозяин, будто не слушая гостя и не глядя на него, но Мерсов все равно чувствовал, что его пристально изучают, и не только искоса, не только взглядом, но и мыслью, будто третьим глазом. - Вы думаете... Мне казалось, я должен понять это сам...

- Вы просто боитесь поверить, - жестко сказал Мерсов.

- Боюсь, - согласился хозяин, кивнув и наконец-то повернувшись к гостю всем телом, лицом, взглядом. - Я все знаю, все понимаю, но есть вещи выше знания и понимания - простые человеческие инстинкты. Инстинкт самосохранения. Тело не хочет, сопротивляется...

- Но я же остаюсь, - перебил Мерсов. - Что меняется?

- Да, конечно... Вы. Значит, и я. И Жанночка. Это нужно понять. Жанночка очень ко мне привязана. Очень. Как она без меня - с вами? Сможет ли?

- Сможет, - уверенно произнес Мерсов.

- Вы думаете? - похоже, хозяина устроил бы иной ответ, но Мерсов намерен был придерживаться правды.

- Да, - твердо сказал он.

- А книга? - хозяин отступил, но продолжал цепляться за последнюю надежду. - Вы сдали ее в издательство, но прошло слишком мало времени... Так быстро книги не...

- Сейчас книги делают очень быстро, - объяснил Мерсов. - Две недели - и тираж готов. Со дня на день книга выйдет. Может, даже завтра.

- Моя книга, - прошептал хозяин.

- Ваша, - согласился Мерсов. - Но теперь моя.

Он хотел спросить о чем-то, вопрос вертелся на языке, но, не будучи прояснен в сознании, не мог стать звуком, Мерсов ощущал неудобство, нервическое беспокойное состояние, не позволявшее ему стоять на месте и, тем более, сидеть в предложенном ему кресле. Он ходил по комнате, и хозяин ходил встречным курсом.

- Что вы знаете? - спрашивал хозяин. - Что вы знаете о себе - там?

- В Элиноре?

- Элинор - слово. Там. Вы понимаете, что я хочу сказать.

Мерсов подумал и ответил:

- Ничего. Но это не имеет значения. Я пойду. Рад был вас увидеть. Встретимся.

- Боюсь, что... Погодите, - хозяин схватил Мерсова за рукав, повернул лицом к себе, впился глазами, будто запоминал, чтобы потом, когда-нибудь, узнать, не ошибиться. - Странно, - сказал он, - странно видеть себя таким, и странно желать самому себе того, что я желаю сейчас вам.

Мерсов высвободил рукав и пошел к выходу. Когда он спускался по лестнице, ему показалось, что дверь в соседскую квартиру чуть приоткрылась, и чей-то внимательный глаз посмотрел на него из темноты.

На улице было уже темно, и Мерсов не имел ни малейшего представления о том, куда идти. Закрыв глаза и ощущая себя в темной комнате, выход из которой можно найти лишь случайным интуитивным порывом, Мерсов повернулся вокруг оси и пошел, остро ощущая неизвестность, ожидая, что сейчас он на что-нибудь наткнется, может, на что-то острое, упадет, и мир исчезнет, мир уже исчез для него, он шел, и ему казалось, что ноги потеряли опору, он перебирал ими в пустоте, летел, ни на что не натыкаясь, он забыл, что можно открыть глаза, зрение было ему не нужно, он плыл и летел, и полз, и совершал еще какие-то движения, а потом понял, что находится дома, в собственной постели. Ему снился странный, дикий, непонятный и неприятный сон о том, что...

О чем?

Ни о чем вроде бы... Сон - и все.

Мерсов повернулся на другой бок и натянул до шеи одеяло.

* * *

- Вот, значит, как было на самом деле, - сказала Жанна. - Ты не оставил Эдику выхода.

- Я лишь сказал, что книга вот-вот выйдет...

- Ты сказал, что настало время.

- Я не понимал, что говорил.

- Сейчас понимаешь?

- И сейчас не понимаю, - сердито сказал Мерсов.

- Не понимаешь... - повторила Жанна. Она сидела на диване, поджав под себя ноги, руки закинула за голову, следила за Мерсовым внимательно и в то же время рассеянно, расслабленно: была с ним и одновременно где-то далеко. Она сочувствовала ему и обвиняла.

Может быть... - неуверенно произнес Мерсов. - Может быть, я понимаю. Но если понимаю, то почему не могу описать? Сказать словами?

- Как-то, - сказала Жанна, - Эдик заставил меня сесть, как я сижу сейчас, и читал вслух из книги. Индусский мыслитель. Гуру, как их называют. Гуру говорил о том, что знание может быть абсолютно правильным и при этом абсолютно невыразимым. Человек способен познать истину - допустим, о том, как устроена душа и бессмертна ли она на самом деле, - но не может описать эту истину словами. Нет таких слов. Нет - потому что ответ на много порядков более глубок, чем вопрос. Если познание происходит постепенно, шаг за шагом, открытие за открытием, то термины, определения, законы, смыслы вырабатываются, шлифуются и могут быть озвучены. А если истина неожиданно предстает перед неподготовленным человеком - какими словами он ее опишет? Как поймет?

- Что-то в этом есть, - пробормотал Мерсов. - Я чувствую, что понимаю все. Но когда пытаюсь понять, что именно понимаю... Ничего. Описать словами - невозможно. Я убил Эдуарда Викторовича или нет? Он написал книгу или не писал ее вовсе? Каким-то образом я раздвоился и был одновременно здесь, в гостях у твоего мужа, и в своей постели. Это ведь не такие истины, чтобы не уметь выразить их словами! Это вообще не истины, потому что истина возникает, как прояснение великой тайны в мире. А то, что я хочу узнать - детективные загадки, и решение их может быть только простым.

- Как по-твоему, - сказала Жанна. - В каком мире мы живем? В мире великих тайн или в мире простых загадок?

- Господи! Есть и то, и другое, и все перемешано, порой не отличишь и принимаешь за тайну то, что даже загадкой не является...

- Любовь - тайна?

- Ты хочешь, чтобы я сказал - да?

- Я хочу, чтобы ты сказал.

Мерсов посмотрел Жанне в глаза и увидел в них слезы. Жанна плакала, и слезы стекали по щекам, Мерсов никогда не видел, чтобы женщина плакала так тихо, буднично и откровенно.

Он не хотел говорить того, что сказал, но сказал, не думая:

- Я люблю тебя, Дженни. Я не могу без тебя.

Жанна улыбнулась сквозь слезы, губы ее дрожали, говорить она не могла и сделала единственное, чем могла ответить - прижала голову Мерсова к груди, и оба застыли, он слышал, как билось ее сердце, и свое слышал тоже, это был ритм мироздания, двойной перестук, постепенно слившийся в один.

Когда сердечные ритмы синхронизовались, Мерсов пришел наконец в себя и медленно высвободился.

- Я не обидел тебя? - проговорил он.

- Все в порядке, - сказала Жанна.

- Мне нужно подумать, - добавил он.

- Я понимаю...

И Мерсов ушел. Когда он проходил мимо двери Лидии Марковны, ему показалось, что кто-то смотрит в глазок. Мерсов вышел на улицу и быстро зашагал к перекрестку. Теперь он мог найти дом Ресовцева с закрытыми глазами.

Глава двадцать первая

Ночью он наконец встретился с Ресовцевым. Проспал недолго - может быть, несколько минут. Проснулся будто от удара током, пропущенного через все тело. Он стоял, вскочив с постели, на сырой земле, покрытой очень жесткой короткой травой, рыжей, будто сгоревшей. Воздух заговорил с ним тонкими струйками зеленоватого дымка, складывавшегося в мысли, проникавшие в тело сквозь кожу, а некоторые из самых вертких сумели попасть в рот и жгли язык. Мерсов разжевал эти мысли, проглотил и обернулся, но никого рядом не было.

"Вот мы и встретились", - эту мысль он только что проглотил, теперь это была его собственная мысль.

Мерсов хотел спросить - где он, куда попал, но глупых вопросов задавать не следовало, глупые вопросы подобны бумерангу, они вернутся и отвечать придется самому, а он не знал ответа и потому спрашивать тоже было бессмысленно.

"Встретились, - согласился он. - Здесь неуютно".

"Здесь нормально, - не согласился Ресовцев. - Ничто не отвлекает от разговора".

Мерсов не мог согласиться, но и спорить не стал тоже. Его отвлекало многое: светло-серое, будто крашенное серебристой краской, небо висело куполом и казалось тусклым старым вогнутым зеркалом - если протереть тряпочкой, то можно увидеть искаженные отражения всех тварей земных и всех растений, но на самом деле не было ни растений, ни тварей, только рыжая короткая жесткая трава, и может, потому небо ничего не отражало, нечего было отражать, но ровный стальной блеск отвлекал внимание, раздражал, Мерсов поднял руку и провел по небу ладонью от края до края, ладонь стала влажной, а небесная поверхность почернела, раздражавшая серость исчезла, черный цвет он любил, в темноте ему хорошо думалось, он так и оставил, а Ресовцеву было, похоже, все равно, возражать он не стал, хотя теперь его мысли - змейки, носившиеся в воздухе, - перестали быть видны и только ощущались, попадая на язык или в ушные раковины, или оседая на коже, особенно на ладонях.

"Ты быстро освоился", - произнес Ресовцев.

"Это Элинор?" - подумал Мерсов.

"Нет, - ответил Ресовцев. - Конечно, нет".

"Виртуальный мир? - сказал Мерсов, подняв руку и ощутив пальцами прикосновение пупырчатой, чуть влажной и почему-то немного липкой поверхности неба. - Ты придумал и записал его незадолго до смерти".

Интересно, подумал он, как отреагирует на эту информацию программа, оставленная Ресовцевым? В том, что он попал в виртуальный мир, Мерсова не сомневался. Мир был создан Ресовцевым, и сам создатель существовал здесь своими мыслями, струившимися из каждого облачка, каждой виртуальной молекулы. На сообщение о смерти демиург не мог не ответить - Мерсов, будь он на месте этого закукленного в собственной значимости существа, непременно растерялся бы.

"Ты меня озадачил, - сказал Ресовцев после долгого молчания, - Пришлось вернуться на сутки... Ты прав. Я действительно умер три дня назад".

"Ты знаешь, что умер?" - с глупой улыбкой спросил Мерсов.

"А ты уверен в том, что жив?" - вопросом на вопрос ответил Ресовцев и повел в счете в этом диалоге, потому что если Мерсову не удалось ни удивить, ни сбить с толка компьютерную программу, то Ресовцеву - или его записи в памяти компьютера - удалось Мерсова поразить и больше того: заставить ужаснуться мысли, которая не приходила ему в голову.

"Я... - пробормотал он. - Конечно. Жив".

"Не противоречь себе. Если ты находишься в виртуальном мире компьютера, то откуда тебе знать, что случилось с твоим прототипом? Если я - программа, то и ты тоже".

Мерсов укусил себя за палец, не ощутил боли и не смог сдержать крика отчаяния.

"Ну-ну, - сказал Ресовцев. - Не надо так бурно... Ты ошибаешься. Виртуальная реальность не имеет ко мне и к тебе ни малейшего отношения".

"И еще, - помолчав, сказал Ресовцев, - тебя не существует. Меня не существует тоже. Жанны, которую ты... я знаю о том, что между вами произошло... Так вот, Жанны тоже не существует".

"Да? - Мерсов то ли думал, то ли говорил вслух. - Значит, ничего не существует?"

"Существует все, - отрезал Ресовцев. - И мы существуем тоже".

Мерсов хотел было подумать, что слова эти логически противоречивы, но мысль, еще не родившись, угасла в подсознании, Ресовцев то ли перехватил ее, то ли перебил собственной мыслью - как бы то ни было, Мерсов отчетливо понял, что Ресовцев прав. И был прав всегда - даже тогда, когда уходил из жизни, хотя на самом деле и не уходил вовсе.

"Нам удивительно повезло, - сказал Ресовцев, - что мы трое родились примерно в одно время и на одной планете, и как разумные человеческие существа, а ведь могло получиться, что я родился бы человеком, а ты - вулканическим пеплом, осыпавшим склоны Этны после очередного извержения. О Жанночке не говорю - при ином стечении обстоятельств она могла стать памятью формы или идеей мирового господства, охватившей умы миллионов... У Жанны всегда это было - поражать массы"...

"Это понятно, - пробормотал Мерсов. - Но в мире, где бесконечное число существ разыгрывают игру жизни в бесконечном числе измерений, как мы могли встретиться, чтобы понять собственное единство?"

"Повезло, - повторил Ресовцев. - А может, не повезло, просто настало время природе понять самое себя, вот и сложились именно так обстоятельства, что я должен был создать гипотезу, ты - внести ее в мир, Жанна - соединить нас".

"Ты позвонил мне перед... чтобы лучше понять себя? Чтобы крепче соединить нас?"

"Это очевидно, - сказал Ресовцев. - Не спрашивай очевидного. Спрашивай то, что нужно понять".

"Мы трое - одно существо или все-таки разные?"

"Одно, - сказал Ресовцев твердо. - Конечно, одно. И для того, чтобы мы это наконец поняли, я написал "Элинор", заставил тебя опубликовать роман под своим - и следовательно, моим тоже - именем и ушел, уничтожив одно из своих тел в этом мире".

"Зачем?" - спросил он.

"Что "зачем"?" - не понял он собственного вопроса.

"Почему нужно было уходить из мира, чтобы доказать самому себе свое в этом мире присутствие?"

"Разве был иной вариант? Я искал его двадцать лет. Нет, больше - что-то я смутно ощущал в себе еще до того, как познакомился с Жанной. Или - с собой".

"С другим своим воплощением?"

"При чем здесь другие воплощения? Мы все - я. И я - мы все. Разве понимает палец, что, кроме него, есть еще пальцы на руке, а сама рука - и, значит, пальцы тоже - принадлежит организму, о существовании которого палец даже не подозревает?"

"Палец и думать не в состоянии", - пробормотал он.

"Конечно. Это лишь пример. Допустим, что пальцы на руке разумны. У тебя достаточно воображения, чтобы представить это"...

"И многое другое тоже".

"Знает ли палец о том, что другие пальцы"...

"Не продолжай. Вопрос понятен".

"А ответ?"

"Конечно. Если отрубить палец, то остальные пальцы немедленно это почувствуют, общая боль заставит их понять, что они не существуют сами по себе".

"Да".

"И они инстинктивно сожмутся в кулак"...

"Да".

"И то, что одного пальца не стало, не приведет к тому, что умрет организм. Напротив, появится стимул жить, преодолеть боль, понять себя в новом состоянии".

"Да".

"Я все это чувствую, - сказал он. - Может, даже больше - я все это понимаю. Но мне нужно подумать. Я еще не готов".

"Я еще не готов", - повторил он.

* * *

Мерсов провел ладонью по глазам, и привычное ощущение сухой кожи, острых коротких ресниц и трепещущих тонких век, вернуло ему себя, он лежал на чем-то мягком, и что-то мягкое лежало на нем, и первое мягкое было постелью, а второе - легким пуховым одеялом.

Странный был сон, мало ли что приснится, когда устал...

Мерсов включил ночник на тумбочке и посмотрел на часы: без десяти два.

В прихожей коротко звякнул звонок - нерешительно, Мерсову показалось даже, что в голове, в расхристанных его мыслях что-то зазвенело, но в это время звонок загремел школьным набатом - так вопил, наполненный восторгом собственной значимости, звонок в его детстве, требовавший, чтобы учащиеся прекращали свои не обозначенные в расписании занятия и бежали в классы, срочно, немедленно, иначе наказание, запись в дневнике...

Хватит!

Мерсов поспешил в прихожую, мысленно умоляя звонок умолкнуть, иначе соседи проснутся и могут подумать...

Он распахнул дверь, и звонок смолк, а из темноты лестничной площадки на грудь Мерсову упала Жанна, обхватила его холодными руками, глаза ее оказались совсем рядом, даже не рядом, а в нем самом, в его мыслях, будто он видел ее глазами себя, ошалевшего от изумления, в светлом проеме двери, а за его спиной свет ночника был подобен яркой звезде на сером фоне неба.

Запер ли он дверь, когда впустил Жанну в квартиру? Возможно. А может, и нет. Мерсов подумал об этом несколько минут спустя, когда стоял у кухонного стола и прижимал холодные ладони к горячему боку электрического чайника, бодро запевавшего единственную знакомую ему песню.

Жанна сидела на табурете, подобрав под себя ноги, на ней не было ничего, кроме тонкого халатика, наброшенного на ночную рубашку, распущенные волосы падали на плечи путанными волнами, и, что поразило Мерсова больше всего, когда это обстоятельство дошло наконец до его сознания: Жанна была босой и пыталась прикрыть ноги халатом, неужели она так и шла через пол-Москвы, это же нелепо, это просто невозможно и глупо, этого не было, потому что не могло быть, и значит, она не шла по улице, а оказалась здесь иначе...

- Не смотри на меня так, - улыбнувшись, сказала Жанна. - И поскорее налей чаю. Уже закипел - видишь?

- Как... - Мерсов хотел отыскать подходящие слова, но задал банальный вопрос: - Как ты здесь оказалась? Шла пешком через...

- Весь город? - подхватила Жанна. - Я не знаю. Может, и шла.

- Но как же... - пробормотал он, представляя, какое глупое у него сейчас выражение лица.

- Склейка, - задумчиво произнесла Жанна. - Видимо, склейка произошла, когда я спала... Эдик мне объяснял, но я... Вроде того, что пространство расплывается, время тоже, все становится неопределенным, а потом устанавливается новое равновесие... Ты бы поговорил с ним об этом!

Мерсов налил в чашки кипяток, опустил пакетики из коробки "Липтона", сахар класть не стал, он знал, что Жанна любит не сладкий, хотя и не знал, откуда он это знает. Передал ей чашку на блюдце, и Жанна сразу отпила, а потом громко отхлебнула еще и блаженно засмеялась, быстро выпила всю чашку, пока Мерсов смотрел на нее, и сказала:

- Хочу еще.

- Я принесу тебе тапочки, - предложил он.

- Не нужно, - сказала Жанна. - Дома я всегда хожу босиком.

Голова Жанны уткнулась ему в грудь, руки сомкнулись за его спиной, а мысли каким-то образом перетекли в него и закачались в его сознании, как легкий плоскодонный кораблик на зыбкой короткой волне. Я никогда не называла тебя убийцей, я всегда тебя любила, а слова, которые говорила, я должна была сказать, это были не мои слова, а наши общие, ты не понимаешь, я не понимаю тоже, но это мы - ты, я, Эдик, - части, которые и понимать, возможно, ничего не должны, разве понимает рука, протянутая навстречу удару, почему она сделала именно такое движение? Ты, я, Эдик... Это мы, то есть я, то есть я и ты тоже, не могу объяснить сама себе, и не смотри на меня так, не смотри на меня вообще, ты все равно не меня видишь, а женщину, которую знаешь несколько дней и с которой уже успел переспать, потому что только так мы с тобой могли стать хотя бы на время тем, что мы есть на самом деле и чего мы все равно не понимаем, когда мы вдвоем, без Эдика...

- Остановись, Дженни, - прошептал Мерсов. - Пожалуйста. Мысли твои скачут, как кролики на лужайке.

Жанна послушалась, и мысли ее застыли. Мерсов не предствлял себе, как это возможно, но он действительно видел теперь ее застывшие мысли, как нарисованные акварелью картины без рамок, висевшие на стенах в длинных комнатах, расположенных анфиладой, здесь не было освещения, и картины освещали сами себя, а вдали ослепительно сверкала звезда, коловшая глаза острым тонким лучом.

Мерсов сжимал в ладонях щеки Жанны, влажные, будто она только что плакала, а потом успокоилась. Он провел под ее глазами большими пальцами и стер следы слез.

- Все, - сказал он.

- Все? - спросила она. - Ты хочешь сказать, что понял наконец?

- А ты? - спросил Мерсов. - Если бы ты понимала хотя бы часть того, что тебе пытался втолковать твой муж, то, наверно, и мне смогла бы объяснить долю того, что поняла сама. А у тебя все на эмоциях, на чувствах...

- Я женщина, - улыбнулась Жанна.

- Конечно, - сказал Мерсов и пошел в комнату за тапочками. Он знал, что Жанна идет следом, но не оборачивался, она шла бесшумно, босые ноги, ступая на плитки паркета, не производили звука, это раздражало Мерсова, ему казалось, что в затылок ему дышит бестелесная тень.

Он обернулся - не было никого у него за спиной, никто за ним не шел неслышной босой походкой.

- Дженни! - крикнул Мерсов и бросился в кухню, а оттуда в спальню, Жанны не было нигде, а в кухне на столе не было даже чашки, из которой она пила.

Чашку Мерсов нашел на обычном месте в шкафу - судя по тому, как она стояла, перевернутая, прилипшая кромкой к блюдцу, никто ею не пользовался, уж сегодня наверняка. А другая чашка, из которой Мерсов пил сам, стояла на кухонном столике, жидкости в ней было на самом дне, и Мерсов одним глотком допил холодную бурду, ощущая себя потерянным и никому не нужным. Пальцы дрожали.

- Дженни, - тихо позвал Мерсов, не надеясь услышать ответ, и не услышал, конечно, только показалось, что в прихожей скрипнула дверь, и он тотчас бросился проверять...

Мерсов помыл чашку, поставил ее, перевернутую, на блюдце, а блюдце - на полку, рядом с другой чашкой, из которой пила Жанна, если верить собственной памяти, или не пила, если верить материальному единству мира.

Мерсов опустился на стул, прикрыл глаза ладонью, сказал себе: "Успокойся, ты устал, вчера был сложный день, успокойся и все вспомнишь".

Он успокоился и заснул - голова свесилась на грудь, правая рука лежала на столе, левая болталась плетью, как неживая, очень неудобная была поза, и, проснувшись несколько часов спустя, Мерсов удивился: как ему удалось не сверзиться со стула, он ведь всегда ворочался во сне, искал лучшую позу, а тут просидел столько времени неподвижно и даже ноги не затекли, вот странно-то...

Глава двадцать вторая

Он бродил по комнатам, звонил время от времени Жанне, ответа не получал, садился к компьютеру, включал его, но, дождавшись загрузки, выключал - боялся то ли изображений на экране, то ли собственного подсознания. Еще одного путешествия в мир, созданный воображением, он бы не выдержал.

Из еды в доме остались только сыр ярославский, нарезанный тонкими ломтиками, колбаса полтавская, одним куском, початая банка сметаны, неизвестно как оказавшаяся в холодильнике, потому что Мерсов точно помнил, что никакой сметаны не покупал, он вообще ее не любил, тем более на розлив, а еще в морозилке была пачка украинских пельменей, и он отколупывал от слипшегося куска по две-три штуки, бросал в кипевшую на плите воду и съедал, как только белые поплавки всплывали из глубины на поверхность.

Должно быть, он размышлял, сопоставлял, пытался прийти к логическому заключению. Может быть. Но ничего не запомнилось. Время будто просочилось сквозь пальцы и растаяло, и он не знал даже, сколько его было - часы, дни, недели...

Спать ему не хотелось, и он не спал. За окном было светло, но, возможно, он просто забывал о тех часах, когда наступала ночь и он задергивал шторы, чтобы не действовала на нервы мигавшая реклама на крыше дома напротив. Может, он даже спал, но, проснувшись, не помнил об этом. Он обнаруживал постель разобранной, простыни - смятыми, хотел навести в спальне порядок, но сразу забывал и потому, обратив через какое-то время внимание на скомканное одеяло, спрашивал себя: неужели я только что проснулся?

Ответа он не помнил, ответ был вне его восприятия действительности, а действительность странным образом располагалась вне его понимания.

Иногда звонил телефон, и Мерсов поднимал трубку, будучи уверен, что звонит Жанна. Но это был кто-нибудь из приятелей, предлагавший прошвырнуться и с недоумением принимавший очередной отказ. В конце концов Мерсов перестал подходить к телефону - он уверил себя, что звонить Жанна не станет, придет сама.

Как-то он не обнаружил в холодильнике ни сыра, ни колбасы, ни даже пельменей - только сморщенное красное яблоко почему-то оказалось на нижней полке, и Мерсов удивился тому, что не видел яблока раньше. Он съел яблоко, выплюнул косточки в ладонь, и почему-то прикосновение теплых, маленьких, зеленоватых, покрытых тончайшей, почти невидимой кожурой яблочных семян привело Мерсова если не в сознание, то в состояние относительного жизненного соответствия.

Он стоял посреди кухни, держал на раскрытой ладони пять косточек и чувствовал себя очень плохо: ноги подкашивались, в затылке стучали молоточки, во рту было сухо, как в августовском арыке, и перед глазами расплывались желтые полупрозрачные круги, мешавшие видеть.

Мерсов опустился на стул и впервые неизвестно за какой срок осознанным взглядом посмотрел на часы. Желтые круги появлялись и исчезали, стрелки казались не прямыми, а изогнутыми, но время все же показывали - двадцать минут шестого. То ли утра, то ли вечера. И неизвестно какого дня.

Черт возьми, подумал Мерсов, должно быть, я сошел с ума.

Нет, - сказал он себе другой мыслью, независимой от первой, совершенно самостоятельной и будто бы даже подтверждавшей очевидную раздвоенность его сознания, - с ума ты не сошел, не нужно интерпретировать очевидные вещи из одной плоскости восприятия очевидными вещами из другой плоскости.

Если это не шизофрения, - спросил он себя первой своей мыслью, продолжавшей самостоятельное существование, - то что это такое?

Надо бы компьютер включить, подумал он обеими мыслями сразу, но шевелиться не хотелось, и Мерсов подождал, когда компьютер в кабинете включится сам. Вообще-то, - сказала вторая его мысль, на мгновение выглянув из подсознания, - компьютер не нужен, я все прекрасно могу и без компьютера.

Все? Что все?

Все - значит все.

О чем я? - подумал Мерсов. Ему было неприятно думать о себе чужой - вроде бы - мыслью, а принять мысль, как собственную, что-то пока мешало, но обдумать случившееся он не успел: компьютер включился, Мерсов видел это, хотя и не мог видеть, сидя в кухне, на экране появилась заставка "WINDOWS 2000", белые облачка застыли на голубом компьютерном небе, потом картинка сменилась на привычную - для экранного фона Мерсов давно выбрал изображение морского прибоя, это успокаивало, он любил море, особенно когда не нужно было бросаться грудью в высокие волны, отбрасывавшие его на берег. Фон был знакомым, и Мерсова не обеспокоило то обстоятельство, что на Земле такого прибоя быть не могло - волны будто притягивались висевшей в небесах ущербной луной и стояли торчком, как неприглаженная прическа. Вторая луна только что поднялась над горизонтом и потому казалась больше, чем первая - на самом деле у обеих лун по воле случая были практически одинаковые угловые размеры, и когда первая затмевала вторую - примерно раз в полтора года, - то можно было наблюдать - в телескопы, конечно, - удивительное зрелище: за более близкими горными хребтами Ингры просматривались по краю диска далекие горы Вассады, продолжалось это недолго, секунды, но ради этих секунд люди отправлялись в далекие путешествия, порой опасные, но ведь и вся жизнь на Элиноре благостностью не отличалась...

Ах, Элинор, подумал Мерсов и бросился в воды Ранвенского моря, как когда-то в юности в вяло-спокойную прибрежную глубину Каспия на одном из пляжей Апшерона.

Волна, застывшая, как памятник, приняла его в себя, и Мерсов то ли поплыл, то ли пошел по дну, то ли повис в зеленом мутно-прозрачном пространстве. Мимолетно удивившись тому, что вода не намочила его рубашки и даже тапочки остались сухими, Мерсов тут же забыл об этом странном обстоятельстве - куда больше взволновало его воспоминание о том, что именно здесь, на Элиноре, он впервые познакомился с Жанной, женщиной, которую всегда любил, даже тогда, когда еще не родился на свет, любил в своих прежних жизнях, которых у него было столько, что он не помнил ни одной.

Мерсов поднял руки и оттолкнулся пятками от чего-то, что не могло быть дном, но и водой тоже быть не могло - голова его оказалась над поверхностью моря, голубовато-зеленого, плоского, спокойного, будто это был тихий, покрытый ряской, пруд, берега он не увидел, а в небе две луны стояли напротив друг друга - обе полные, как лицо Ольги в пушкинском "Онегине".

А вернуться отсюда я смогу? - спросил он себя, точно зная, что получит ответ, и, конечно, услышал: "Можно подумать, что нужно возвращаться. Ты всегда здесь был".

Не помню, сказал Мерсов.

Помнишь, сказал он.

Возможно, согласился Мерсов. И еще я вдруг вспомнил нашу первую брачную ночь с Жанной, когда мы лежали рядом и смотрели друг на друга, просто лежали и просто смотрели, и это было так замечательно, как никогда потом.

Ах, сказал он себе, действительно... Если бы не та первая ночь, я бы никогда не закончил "Элинор", потому что не было бы у меня романтической сосредоточенности, когда видишь не только то, что видят глаза, и не только что, что видит тело, и не только то, что видит мысль, но и то, что видит и понимает та основа сознания, которая никогда не воспринимается человеком, та основа, которая и является разумом, но мы об этом не подозреваем.

Перестань, сказал он себе, не нужно банальностей. Ты еще не пришел в себя после того, как сделал то, о чем я тебя просил.

После того, как позволил тебе умереть, уточнил Мерсов.

Он уперся обеими ладонями в гладкую поверхность моря, потащил себя из глубины, вылез, улегся лицом к небу и лежал, переводя взгляд с одной луны на другую, и, конечно, получил то, чего хотел - он сидел, но не в кухне за столиком, а в кресле перед компьютером, упершись ладонями в подлокотники, и тупо таращился на экран, на привычные лохматые облака с набросанными поверх иконками программ.

- Черт! - сказал Мерсов вслух. - Черт, черт, черт!

Он чувствовал себя прекрасно. Свежесть во всем теле. Ясные мысли. Сесть и писать. Новую вещь. Не художественное произведение. Не научно-популярную книгу. Не статью. Эссе? Может быть. Я так и должен был поступить, когда писал "Элинор". Все понимаешь слишком поздно. Почему слишком? Почему поздно? Все понимаешь вовремя. Ни мгновением раньше.

Если бы я понял это раньше, то был бы жив.

А разве я мертв?

Разве смерть вообще существует?

Об этом я и напишу эссе. Не напишу - не найду нужных слов, чтобы выразить мысль. Создам. Как демиург. Из того отсутствия, которое называют небытием.

"Кто я? - подумал Мерсов. - Сознание составляет мою суть или те глубины, в которых не разобраться?"

Я хочу быть собой, но кто - я?

Я хочу быть собой - каким стану, выйдя из нашего скованного пространством-временем мира в большое мироздание. Наверно, это прекрасно - жить во множестве измерений сразу, так, наверно, чувствуют себя боги, для себя-прежнего я и стану богом, всемогущим и всеведущим, а на самом деле обыкновенным жителем - просто мир, в котором я буду жить, бесконечного сложнее того мира, где я жил до сих пор.

Я хочу ощутить это счастье.

Я?

Это буду я? Мерсов Владимир Эрнстович, тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения?

Я - это мое сознание, моя память, мой жизненный опыт, моя профессия литератора, моя квартира, мой компьютер, моя любовь и моя ненависть.

И если все это смешается с любовью и ненавистью Жанны и Эдика и еще Бог знает какого числа живых и разумных, а еще живых и неразумных, а может, еще и разумных, но не живых, и даже не живых и не разумных вовсе...

И если решения буду принимать не я, Мерсов Владимир Эрнстович, а я - бесконечно сильное по земным меркам, бесконечно, по тем же меркам, разумное и бесконечно - Господи, это действительно так! - далекое существо огромного и неощутимого мира, то - зачем все?

Зачем я жил? Чтобы стать памятью о самом себе? Почему я любил - Алену, Риту, а потом Дженни? Чтобы память об этом стала частью чьей-то - моей, да, моей, но все равно чужой - памяти?

Какое мне дело, что помнит и чего хочет средний палец на моей правой руке?

Я хочу быть собой, повторил он. Я не хочу становиться собой-другим. Я люблю Дженни, и мне вовсе не все равно, что раньше она была с Эдиком, который тоже, по сути, я, но она была с ним, а не со мной, и ревность, которую я чувствую по этому поводу, самая настоящая, я не готов опять делить Дженни с кем бы то ни было, не готов терять ее, а я ее наверняка потеряю, если мы с ней станем частью себя, а не личностями, решающими каждый свою судьбу.

Но... Элинор. Мир множества измерений, бесконечных возможностей, мир, частью которого я был всегда, только не понимал этого, а теперь понимаю.

Эдик выбрал, он не побоялся уйти в большой мир - разве он жалеет об этом?

Ты не жалеешь? - спросил Мерсов, зная, что будет услышан и понят.

Когда я был один, - сказал он, - мне было трудно и далеко не все понятно. Потому я написал "Элинор" и нашел себя, чтобы мы вместе сделали то, чего я не мог сделать сам.

Я и сейчас один, но сейчас я знаю, кто я.

Правильнее всего сказать - человек мира. Это точное определение, но нас не поймут, потому что человеком мира называют личность вне национальности, и это лишь малая часть того, что мы собой представляем...

Мерсов встал и принялся ходить по квартире, взглядом заставил экран компьютера погаснуть, чтобы заставка не мешала думать. Пройдя мимо незастланной кровати, он поправил свисавшее до пола одеяло и только оказавшись в кухне подумал, что для этого не понадобилось никаких - даже мысленных - усилий.

Приняв наконец решение, Мерсов подошел к окну в гостиной, выходившему на улицу Вавилова, мешавшую ему своим неугомонным шумом, окно это было всегда закрыто и даже заклеено. Тишина в кабинете нужна была Мерсову больше, чем свежий воздух.

Он притащил из кухни табуретку, а из ящика стола достал острый нож, которым обычно чистил картошку. Поднялся на табурет и уже протянув руку с ножом, чтобы разрезать бумагу, подумал, как все-таки нелепо и нелогично его сознание. Нож? Табурет? Глупость какая.

Он отнес табурет на кухню, нож оставил на столе, не стал возвращаться к окну - знал, что бумаги уже нет, она превратилась в пыль, он ощущал эту бумажную пыль, запах ее оказался специфическим, запах слежавшейся, заплесневевшей бумаги, и еще он почувствовал, что воздух стал теплее; так, наверно, и должно было быть, но могло быть и не так - в конце концов, энергия могла рассеяться и в другой, непредставимой форме.

В раскрытое окно ворвались шумы, каких эта комната не слышала много лет, и звуки будто преобразили квартиру. На самом деле - Мерсов понимал это, конечно, но думать хотел иначе, и думал так, как хотел - квартиру преобразили не звуки, а его новое представление о сути вещей.

Он заглянул в холодильник, не нашел на полках ничего и отправился в ближайший гастроном, хотя и не ощущал голода - ему нужно было совершать какие-то, все равно какие механические действия, чтобы привести в порядок мысли, а поход в гастроном не предвещал неожиданностей и освобождал для раздумий не только сознание, но и все то, что, как представлялось Мерсову, располагалось в той части его "я", которая до недавних пор оставалась полностью закрытой.

Он не стал запирать дверь - зачем? Он ведь скоро вернется.

Глава двадцать третья

- Ой, - сказала Варвара, - вы так давно к нам не заглядывали, Владимир Эрнстович! Мы уже думали, что вы о нас совсем забыли!

Мерсов опустился на знакомый стул, с которого только что снялась личность огромных размеров, и, когда посетитель боком протискивался в дверь, спросил у Варвары:

- Он, наверно, эпопеи пишет? В один роман ему не уложиться.

- Ну что вы, Владимир Эрнстович! - засмеялась Варвара. - Марик - редкий автор, такие сейчас вымирают, может, он последний. Знаете что он сочиняет? Детективные миниатюры - рассказы-загадки по четверти листа каждый. И у меня душа кровью обливается, когда я посылаю его подальше. Вежливо, конечно, приходится говорить, какой он гениальный, и какое у нас издательство бездарное, и что главный у нас ничего в литературе не понимает...

- А на самом деле понимает? - встрял с глупым вопросом Мерсов.

- Ни бельмеса, - ответила Варвара. - Но это неважно. Варзагер прекрасно пишет, но издавать его мы не можем.

- Почему? - в очередной раз прикинулся валенком Мерсов.

- Ну, - изумилась Варвара и впервые посмотрела на Мерсова внимательным, а не скользящим по поверхности взглядом, - Владимир Эрнстович, вы-то почему спрашиваете? Знаете же, что читатель не берет рассказы.

- Да-да, - нетерпеливо сказал Мерсов, - читатель берет романы, причем такие, где экшн и не нужно думать, вроде моей "Смерти, как видимость". Кстати, как расходится "Элинор"?

- Я слышала, со склада отправили последние пачки, - сказала Варвара. - И если тираж распродан, то, наверно, будем заключать с вами договор на допечатку. Вы рады? И кстати, вы сами себе противоречите!

- Да? - удивился Мерсов. - В чем же?

- В том, что читатель любит книги, где не нужно думать. Успех вашего "Элинора"...

- Варенька, - сказал Мерсов, - я, собственно, пришел вот по какому поводу...

- Да, скажу, пока не забыла, - перебила Варвара. - Звонил вчера Милькин из Союза писателей России и сказал, что "Элинор" включили в список Букера. Пока в большой, но Саша считает, что книга попадет в шорт-лист. Дадут-не дадут - второй вопрос, но для пиара очень важно... Наверняка будем допечатывать второй завод, а ближе к новому году, может, и третий. Довольны?

- Варенька, - повторил Мерсов, ощущая, как нарастает внутреннее напряжение: Жанна, не покидавшая его мыслей, с трудом выдерживала Варин напор и нежелание слушать собеседника.

- Варенька, - еще раз сказал Мерсов, удерживая в себе свою многоликую сущность, - я действительно рад. И Букеру, и новому изданию...

- По этому поводу я сейчас включу чайник, - прервала Варвара, - и мы съедим печенье, это Марик принес, очень вкусно...

- Да-да, - сказал Мерсов, - но сначала ты меня выслушаешь, хорошо? А потом сделаешь, как я скажу, ладно? И после этого мы попьем чаю с печеньем.

- Ну давайте, - Варвара сложила ладони на груди, показывая, что вся она внимание и не упустит ни одного слова.

- В будущее издание "Элинора", - сказал Мерсов, - нужно поставить предисловие, объясняющее, каким образом этот роман был написан, кто его истинный автор, и какая физическая глубина открывается для человечества в связи с тем, что роман стал доступен для чтения.

- Но мы только что говорили... - разочарованно повела плечами Варвара.

- Варенька, - перебил Мерсов, - ты меня даже не спросила, кто настоящий автор "Элинора".

- Вы мне уже... - начала Варвара, но, заметив лихорадочный, по ее мнению, блеск в глазах Мерсова, прервала себя на полуслове и спросила кротко: - Кто настоящий автор "Элинора", Владимир Эрнстович?

- Я, - не замедлив с ответом, отозвался Мерсов.

Варя закрыла глаза, посидела минуту, Мерсов тоже сидел тихо, он прекрасно понимал, о чем сейчас думала Варвара, но на помощь ей намерен был прийти только в одном случае - если у девушки случится истерический припадок. Варвара была хорошим редактором, в издательстве работала не первый год и навидалась всяких авторов, в том числе и таких, которые сначала отказывались от авторства, а потом требовали возвращения всех авторских прав и начислений.

- Ну и замечательно, - спокойно сказала Варвара, открыв глаза, но упорно не глядя в сторону Мерсова. - Мы вроде с этого и начали, Владимир Эрнстович.

- Не совсем, - сказал Мерсов. - Вот текст, который нужно поставить предисловием в следующее издание "Элинора".

Он вытащил наконец из дипломата и протянул Варваре три отпечатанных на принтере страницы и приложенный к ним компьютерный диск.

- Вообще-то у нас не принято... - протянула Варвара, но листы взяла, диск отложила в сторону, а на текст бросила беглый, но, как знал Мерсов, цепкий и абсолютно внимательный взгляд. Перекинув первый лист, она пробежала взглядом второй, зацепилась на предпоследнем абзаце, перечитала его, затуманилась взором, но пересилила в себе желание отшвырнуть сочинение и высказать автору все, что она по этому поводу думает. Перекинула второй лист и закончила наконец чтение.

- Лучше будет тут кое-что переписать, - задумчиво произнесла Варвара, будто решила все-таки сыграть в предложенную Мерсовым игру. - У нас детективная, а не фантастическая серия.

- Ни слова, - отрезал Мерсов. - В этом тексте можно изменить только запятые, ты же знаешь, с пунктуацией у меня проблемы.

- Но, Владимир Эрнстович... - Варвара решительно не знала, как себя вести. С одной стороны, с Мерсовым она была знакома не первый год, относилась к нему дружески и готова была простить любой розыгрыш, в пределах разумного, конечно. С другой стороны, что-то с автором происходило, не вписывалось в рамки его привычного поведения. Диск с романом у него украли, подсунули текст, которого он действительно написать не мог, нет у него такого литературного таланта, и кто знает, как сказывается на человеке зависимость от вроде бы тобой, а на самом деле не тобой написанного. Приходится отвечать на вопросы читателей, а тут еще настоящий автор, если верить новому предисловию Мерсова, покончил с собой, хотя, если опять же верить Мерсову, он вроде бы и не умирал вовсе, а существует, как и прежде, в другом измерении, что вовсе ни в какие ворота не лезет, и публиковать такое предисловие - все равно что поставить крест на тиражах, потому что, перелистав первые страницы, читатель не станет выкладывать сотню и решит, что издательство совсем зарапортовалось.

- Ты ставишь предисловие во все последующие издания "Элинора", - сказал Мерсов, - мы подписываем договор, девочки из юридического отдела подготовят все за несколько минут, а потом пьем наконец чай с замечательным тортом, я купил такой, какой ты любишь...

- Но я не могу! - воскликнула Варвара, вложив в этот возглас всю свою энергию отрицания. - Поймите, Владимир Эрнстович, вы не только свой роман губите, но и серию подводите под монастырь, люди берут эти книги именно потому, что...

- Да-да, - отмахнулся Мерсов. - Ты совершенно не права, Варенька, просто ты еще этого не понимаешь, прошло слишком мало времени, всего три минуты, а над этим нужно подумать, не обязательно согласиться, даже спорить не обязательно, просто впустить в сознание - вместе с текстом "Элинора", а его-то ты читала, так что и работы для тебя меньше, и все произойдет само собой, это не просто слова, которые я придумал, это как бы мантра такая, понимаешь...

Варвара, конечно, ничего еще не понимала, но работа подсознания происходила сама собой и причиняла девушке определенные неудобства, расцененные ею вовсе не так, как ей самой бы хотелось.

- Подождите, - сказала она, - я перечитаю, может, я действительно не все поняла. Помолчите, Владимир Эрнстович, хорошо?

Варя потянулась к стопке книг, возвышавшейся в правом углу стола, будто одна из башен Всемирного торгового центра, и разрушила высотку так же просто, как это сделал Мухаммед Атта - книги посыпались, некоторые раскрылись, обнажив внутреннее текстовое пространство, другие остались закрыты, но все равно у Мерсова возникло ощущение, будто с каждой книгой что-то произошло в момент удара - с сюжетом или с персонажами, или с авторской идеей, или с отдельными словами: что-то перетряхнулось, взлетело, осело, это были уже не те книги, что возвышались стопкой и являли собой пример надежности - кирпич на кирпиче, книжный дом.

Варвара взяла в руки "Вторжение в Элинор" и, раскрыв на середине, углубилась в чтение, переворачивала страницы, возвращалась назад, а то вдруг заглядывала в одну из последних глав, будто искала в тексте какое-то слово, не могла найти и нервничала, кусала губы, шептала что-то, а когда почувствовала, должно быть, напряжение Мерсова, сказала, не глядя:

- Я сейчас, скоро...

И действительно, получилось скоро - минуты не прошло. Варя захлопнула книгу, осторожно положила на стол и продолжила разговор с того места, на котором он оборвался несколько минут назад.

- Какая еще мантра, Владимир Эрнстович? - сказала она. - Нормальная книга, правильно ее на Букера выдвинули, жаль, что не мы. И предисловие хорошее, договор мы, конечно, подпишем. А сейчас давайте чаю попьем, совсем в горле пересохло.

Чай они пили, сидя в низких креслах за журнальным столиком в углу комнаты, чтобы не мешать девочкам, которые все равно больше смотрели в их сторону, чем занимались работой.

- Слабый сегодня чай, - сказала Варвара, - и тортик какой-то безвкусный. Я понимаю, что ваша книга - пароль, пропуск... Зачем вы это так со мной... Не нужно было сразу... Я не... Нет, не так - я хочу, чувствую, что хочу, но не в Элинор... У меня - другое, и пароль иной должен быть, и дорога иная...

Она говорила тихо, убежденно. Мерсов не понимал - говорила ли эти слова Варя, которую он хорошо знал, или кто-то, кем она еще была, или, может быть, это пытался выразить свои мысли некто, у кого вообще не было в запасе человеческих слов, как нет слов в запасе у лавы, вытекающей из кратера вулкана, или у солнечного протуберанца, осознавшего себя в жутком одиночестве межпланетного пространства.

Мерсов положил ладонь на тонкую руку Варвары. Он не то чтобы жалел сейчас о том, что позвал девушку в мир, для осознания которого она не была готова. Ему хотелось помочь ей, а он не мог, он ничем сейчас не мог ни помочь ей, ни даже подсказать, как и где найти нужную ей помощь.

А если она не выдержит? Ресовцев был сильным человеком и решил проблему сам, и они с Жанной решили свои проблемы, но им было легче, так получилось, что они оказались вместе в этом мире, как пальцы одной руки. А что в других измерениях у Варвары? Может, ураган на далекой планете, которому и дела нет до Вариного душевного спокойствия...

Она допила чай, поставила чашку на столик, не рассчитав движения, чашка покатилась и, еще не докатившись до края столика, развалилась на три неравных части, ручка осталась в пальцах Варвары; Мерсов это видел, а девушки, смотревшие из-за своих столов, видеть не могли, и хорошо, меньше разговоров. Осколки чашки, упав на пол, разбились и почему-то почернели, будто побывали в пламени.

Варя аккуратно положила на столик фаянсовую ручку и сказала Мерсову:

- Спасибо. Вы правы. Со мной нужно было именно так - раз, и в воду. Владимир Эрнстович, предисловие мы, конечно, в книгу вставим, без предисловия "Элинор" все равно что сложный шифровый замок без кода, но неужели вы думаете, что это действительно нужно публиковать? Чтобы прочитавшие...

- Стали тем, кто они на самом деле, - продолжил Мерсов. - Да, конечно.

- Книгу могут прочитать плохие люди, - убежденно сказала Варвара. - Они...

- Эдик... Ресовцев, автор "Элинора", то есть я... впрочем, неважно... Я уже думал об этом. И потому книга получилась такой, какая есть.

- Это ваша книга, понимаете, Владимир Эрнстович, - продолжала Варвара, не дослушав Мерсова и, похоже, не расслышав ни одного сказанного им слова. - Это ваша личная книга, и только вы можете понять все, что написали. Не слова, не конструкции слов и предложений, но каждую мысль, которая за ними стоит, и каждый мир, который стоит за мыслью. Для других... для меня тоже, пока я не прочитала предисловие... это просто текст, местами великолепный, местами занудный, но в целом очень приличная литература, раньше вы так хорошо не писали... А сейчас...

- Да-да, - подхватил Мерсов, - что сейчас?

Варвара подобрала с пола осколки, бросила в корзину для мусора, а ручку от чашки почему-то положила в сумочку, пошарила там, не глядя, достала помаду и принялась красить губы, молча и сосредоточенно.

- Что сейчас? - повторил Мерсов.

- Мне нужно идти, - сказала Варвара, повесила сумочку на плечо и пошла из комнаты, кивнув сидевшим за соседними столами девушкам. - Вы тут сами как-нибудь...

- А договор? - крикнул Мерсов вслед.

- Скоро принесут текст, - сказала Варвара, стоя в дверях, - вы подпишете, а дальше не ваши проблемы.

Кто принесет? - хотел спросить Мерсов. Какой текст? Варя ни с кем не говорила после того, как прочитала предисловие к "Элинору".

- Что это с Варькой? - спросила из-за соседнего стола Белла Константиновна, редактор серии "Двойной удар". - Она от вас сбежала, Владимир Эрнстович?

- Варя сейчас вернется, - пробормотал Мерсов, - велела подождать.

- Наверно, вспомнила, что утюг не выключила, - объявила Белла Константиновна. - На прошлой неделе Варька уже спалила столик на кухне, а все потому, что с Юликом у нее проблемы. Совсем глупая, думает, что для Юлика она, как свет в окошке...

И пошел по комнате общий разговор, к которому Мерсов не прислушивался. Беспокойно мне за Варю, думал он, и вдруг - как порыв ветра из раскрытого окна - в сознание ворвался Ресовцев, воскликнул "Чего вы ждете, девушка сама не знает что делает!", и мир изменился.

Мерсов был одновременно в нескольких местах, а может, в нескольких десятках или даже сотен, он пока слабо и не уверенно ориентировался в собственном "я", вовсе не ему, если уж на то пошло, принадлежавшем. Нужно было собраться, понять скрытую часть собственной многомерной сущности - ту именно, что могла сейчас помочь, найти Варю, проследить, успокоить, если нужно.

Окинув взглядом Жанны кухню, где она готовила ужин, и увидев взглядом Ресовцева движение мыслей в чьем-то безымянном мозгу, рассуждавшем о пользе технологии СGF в нарбиковской теории посторвелловской реальности, и осознав себя в разваливавшейся кирпичной кладке на тихой, неизвестно где расположенной улице (это еще откуда, надо будет вернуться, осмотреться здесь, очень интересно, но не сейчас), Мерсов обнаружил наконец Варвару, медленно шедшую по узкому переулку, по обе стороны которого стояли двухэтажные дома, обшарпанные и старые.

Мерсов заговорил быстро и громко, воздух, которым он сейчас был, сотрясался, будто во время сильной бури, Варя остановилась, ее закрутил на месте воздушный поток, и она вцепилась обеими руками в спинку стоявшей на тротуаре деревянной скамьи.

- Варя, - говорил он, - Варенька, успокойся, все хорошо...

- Владимир Эрнстович, как жить-то теперь будем? - сказала Варя, обращаясь к ветру, и Мерсов взял ее под локоть. Он стоял теперь рядом с девушкой, его бил озноб, а в трех шагах стояла Жанна, ближе не подходила, Варя не была с ней знакома и могла испугаться.

- А что ты... - Мерсов помедлил, не зная, как сформулировать вопрос, чтобы не получилось невпопад, но Варя его поняла, они встретились взглядами и наконец познакомились, хотя знакомы были давно. Сколько же точно? Лет пять, Варя пришла в издательство после университета, она окончила филологическмй и ей прочили аспирантуру на кафедре русской литературы XIX века, но в издательстве открылась вакансия, и Варя побежала сразу, ей всегда хотелось этим заниматься: читать неприкаянные и недописанные, кривые-косые рукописи, доводить их до ума, а если попадется рукопись гениальная, то стать первооткрывателем. На вид Варе можно было дать неполных дваадцать, но по паспорту ей было двадцать семь, и она даже побывала замужем - на третьем курсе. Продолжалось семейное испытание две недели, и больше ей не хотелось. Хотелось, конечно, - любви, общности, чтобы души были родственные, но ничего этого не случалось в жизни, только случайные любовники вроде Юлика, которого девочки в издательстве почему-то прочили ей в женихи.

...Мерсов понял Варину куцую жизнь в долю секунды - она отвела взгляд в сторону, но Мерсов ухватил главное, и картинка развернулась в его мозгу полновесным воспоминанием, будто Варя все очень подробно рассказывала, а кое-что он увидел ее глазами и ощутил ее чувствами.

- Я не об этом, - сказал он, а Варя, улыбнувшись медленной и спокойной, не свойственной ей улыбкой, ответила:

- Я поняла, это не намеренно вырвалось, извините... Я еще плохо ориентируюсь в себе правильной, у меня такое ощущение, что...

- Лучше покажи, - быстро сказал Мерсов.

- Попробую...

Разговаривая, они шли, не замечая прохожих, друг на друга не смотрели, да и перед собой тоже мало что видели, брели, как сомнамбулы, и хорошо, что позади, шагах в пяти, шла Жанна, готовая прийти на помощь.

Они подошли к мрачному, серому, в темных потеках, трехэтажному строению, ремонтированному в последний раз, вероятно, в годы сталинских пятилеток, а, может, и вовсе не ремонтированному со времени постройки когда-то в конце девятнадцатого века.

- Вот, - сказала Варвара, остановившись перед тяжелой темной выщербленной, с многочисленными надписями и табличками, дверью. - Мне казалось, что я никогда не смогу найти ее. А нашла. Удивительно, правда?

- Что? - не понял Мерсов. - Ты не здесь живешь, Варя?

- Здесь? Почему здесь? Я в Ясенево живу, вы же знаете, Владимир Эрнстович.

Мерсов не знал, Варя никогда ему об этом не говорила.

- А это... - продолжала она, осторожно прикасаясь пальцами к холодному дереву, будто к музейной витрине, - это моя зеленая дверь, я всегда думала, что она такая и вовсе не в стене находится, а в старом доме с привидениями, и если войти, то - все...

- Все? - повторил Мерсов, оглянувшись. Жанна подошла и стояла теперь рядом.

- Все, - сказала Варвара, не решаясь надавить на кнопку одного из десятка звонков, расположившихся сверху вниз на дощечке, привинченой к камню четырьмя болтами с огромными ржавыми шляпками. - Я знаю, если войти, то уже не выйдешь.

- Мне было десять лет, когда я увидела эту дверь впервые, - Варвара не говорила, а скорее думала вслух или не вслух даже, мысль ее рассеивалась в пространстве, и Мерсов улавливал то ли обрывки, то ли самую суть, упуская ненужные детали. - На полке у папы стояло собрание Уэллса, и я добралась до пятого или шестого - сейчас уже не помню - тома. Я тогда обожала читать, не то что сейчас, когда читать приходится по обязанности и от вида книг у меня иногда начинается нервный смех... Господи, как мне тогда захотелось найти свою маленькую зеленую дверь в стене, войти и оказаться в волшебном саду, где все не так, как в реальной жизни, и где исполняются желания, и где жива бабушка, умершая от рака, и где дедушка, ушедший еще раньше, берет меня за руку и показывает удивительные истории, которые приключаются со мной, но вроде и без меня, а с кем-то, кто на меня похож...

- Но я точно знала уже тогда, что моя дверь будет не такой, как в рассказе. У каждого дверь своя, не такая, как у других. Моя - я это представляла почему-то именно так, а не иначе - вела в темный старый трехэтажный дом с широкими карнизами и тремя выщербленными ступенями перед входом... Вот они, видите? В доме много комнат, и в каждой - свой-мой мир, отдельный и принадлежащий только мне, мир "я хочу так", и дом мрачен только снаружи, он специально такой, чтобы никому не хотелось в него войти, только мне, потому что я знаю тайну, а другие - нет...

- Так войди же, - не выдержала Жанна, Варвара посмотрела на нее и сказала коротко:

- Страшно одной.

Но войти она должна была непременно одна, перед Мерсовым дверь не открылась бы, и перед Жанной тоже, разве что Ресовцев мог оказаться в том мире, который не был для него предназначен, но Эдик молчал, и Мерсов сказал, наклонившись к Варе:

- Это твоя дверь. Твой Элинор. Когда ты войдешь...

Он не закончил фразу. Варя быстро прикоснулась к самой верхней кнопке, внутри дома раздался резкий приглушенный короткий звонок, в замке что-то щелкнуло, и дверь начала медленно открываться - внутрь, в бездонную глубину прихожей, в темное для Мерсова чрево, где жило чужое пространство, которое он не мог видеть, потому что глаза его не воспринимали лучей, приходивших из не предназначенных для него измерений. А Варя увидела - что-то такое, от чего лицо ее озарилось внутренним светом, глаза ярко вспыхнули, то ли излучая, то ли отражая какую-то радостную мысль, и сомнения исчезли, сраха не стало, детская мечта осуществилась, она шагнула через порог, не оглянувшись, дверь с тихим шелестом захлопнулась, и дом исчез, будто и не было его никогда на этом месте.

Глава двадцать четвертая

"Наступил вечер. Очень трудно, а скорее всего невозможно, пользуясь словами русского (или любого другого) языка, рассказать, как это явление выглядело, что происходило в небе, на земле и в душах элинорцев, если то, что было у них над головами, можно назвать небом, а то, во что погружались при ходьбе их ноги - землей, и то, что беспокоилось, мучилось, радовалось и светилось в их телах, - душой.

Элинор лишь в четырехмерии Первого космоса выглядел покрытым облаками твердым и относительно холодным шаром, подобным Земле"...

Не годится.

Плохо. Плоско, как лист бумаги.

Мерсов щелкнул клавишей мыши и стер фрагмент текста, где попытался описать - честно попытался, пользуясь всем своим запасом слов, - не сам даже вечер на Элиноре, а только ощущение его приближения, ощущение, которое он и сейчас переживал, понимая, что истиное волшебство этого простого, казалось бы, явления природы, ни он сам и никто другой не сможет изобразить не только точно, но хотя бы на шаг, на миллиметр пространства приближенно.

Может быть, подумал он, нужны не обычные фразы, а гипертекст, возникающий в интернете и дающий возможность перемещаться от одной реальности к следующей?

Нет, и гипертекст не поможет - это те же фразы, только выстроеные в иной последовательности, способной пересекать самое себя.

Может быть, подумал он, нужен не обычный компьютер, а модель с бесконечным число виртуальных внутренних пространств, погрузившись в которые сначала автор, а следом за ним и читатель смог бы...

Нет, подумал он. Мерсов понимал теперь страдания Ресовцева - это были с некоторых пор и его страдания, - не сумевшего написать тот роман, какой виделся его взгляду и ощущался его органами чувств. "Элинор"... Что такое этот роман - вялое произведение, единственный смысл которого, похоже, в том, чтобы тестировать людей, выявлять немногих, кому можно открыть их многомерную суть и позвать с собой в мир, где все неизмеримо сложнее, где все неизмеримо ярче, где...

Я опять пытаюсь описать словами, подумал Мерсов, и опять получается лживо, не нужно этого делать, и Ресовцев не должен был делать этого, он бы и без "Элинора" привязал меня к себе так же, как нашел в юности и привязал свою Жанну. И если жить в трехмерии он больше не мог, то все равно ушел бы, купил веревку или наточил нож и ушел бы, потому что не только собственными желаниями определялась его жизнь, но желаниями того существа, чьей частью он был, чьей частью являемся мы трое и еще много других существ, явлений, событий и законов природы.

Узнал ли я самого себя за эти дни? Нет, нет и нет.

А теперь еще и Варя. Где она сейчас?

Неправильный вопрос - она там же, где была всегда, всю свою жизнь, но не понимала, а сейчас поняла, научилась управлять собственной энергией, пользоваться теми законами природы, что действуют в каждом из нас. Это очень индивидуальный процесс: одни обучаются сразу и начинают - как Варя - поступать так, будто от рождения знали, чувствовали, умели. А другие - как мы с Дженни - вживаются долго, и даже поняв разумом, не умеют соединить собственную индивидуальную суть с собой-общим и все равно остаются разобщенными.

Мерсов читал когда-то замечательную (так ему в свое время показалось) повесть Роберта Шекли... как же она называлась, дай Бог памяти... да, "Четыре стихии". Повесть была, вообще говоря, совсем о другом: о четырех типах человеческого характера, четырех основных темпераментах. Холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик ищут друг друга, чтобы соединиться и образовать гармоничное существо. Шекли вел речь всего лишь о личности, обладающей ограниченной полнотой - и все равно было интересно, последняя фраза давно прочитанной повести врезалась Мерсову в память и сейчас всплыла, будто была прочитана минуту назад и еще не успела забыться: "Тело, бывшее собственностью Элистера Кромптона, временным убежищем Эдгара Лумиса, Дэна Стека и Бартона Финча, встало на ноги. Оно осознало, что настал час найти для себя новое имя".

Вот почему у нас не получается, подумал Мерсов. Зная о себе, что мы - единая личность, мы не можем этой личностью стать, потому что каждый из нас продолжает цепляться за собственное "я", боится потерять его - себя, - мы готовы быть друг с другом рядом, помогать друг другу через разрывы пространств и времен, живые и мертвые, но еще не готовы стать единым целым и отдать себя тому, кем по сути являемся.

А Варя сумела. Сразу, не раздумывая, бросилась в омут, ни на секунду не остановившись на берегу, чтобы сначала заглянуть в глубину, в темную муть, в ту себя, какой она станет.

Варе легче, возразил голос Эдика, только она человек в том существе, частью которого является. Ей не с кем конфликтовать, не нужно ни у кого отнимать часть своего "я", а может, и жизнь. Она может лишь принимать и не должна ничего отдавать, верно?

Верно, согласился Мерсов, а Жанна не стала принимать участия в разговоре, ей это было не интересно, она ждала, когда уйдет Лида и можно будет расстелить на диване новую простыню, пойти в ванну и подготовиться к приходу мужчины, который, хотя и является, вроде бы, частью ее самой, но все же - другой, и это прекрасно до невозможности, до одури, до потери себя. Жанне так хотелось потерять себя и найти в другом - не в том смысле, который имел в виду ее Эдик, а в смысле самом житейском, какой придают нормальные люди простому слову "любовь". Жанна любила Мерсова, ждала его, ну почему же ты не идешь? - спросила она, а ответил не Мерсов, ответил Ресовцев: успокойся, сказал он, ты тоже никак не возьмешь в толк, что твоя индивидуальность не позволяет нам всем стать, наконец, единым целым.

Я иду, сказал Мерсов, зная, что Жанна слышит его, а сам старался не смотреть, хотел неожиданности, но все равно видел: вот она наполняет ванну горячей водой, пробует пальцами - хорошо, - сбрасывает халатик, расстегивает тугой лифчик (слишком тугой, думает она мимолетно, неужели у меня в последнее время увеличилась грудь?), кладет на зеленый пластиковый табурет, стягивает трусики и привычно бросает взгляд в зеркало...

Господи, порывисто вздохнул Мерсов, как же ты хороша, извини, родная моя, я не хотел подглядывать, ну что ты, Володенька, это же я, и это ты, и ты знаешь, какой я испытала вдруг восторг, когда почувствовала, что ты видишь моими глазами ту меня, какой я всегда хотела себе казаться, ведь в зеркале я не реальную себя вижу, а ту, что мне нравится и какой я, наверно, никогда не буду.

Я вижу твою фантазию? - поразился Мерсов.

Не фантазию, а скорректированную сознанием реальность, - ворчливо поправил Ресовцев и был немедленно изгнан возмущенной сдвоенной мыслью.

Жанна погрузилась в ванну до шеи, руки ее лежали на поверхности воды, тепло проникало в каждую клеточку тела, успокаивало, позволяло закрыть глаза и ждать...

Я иду, сказал Мерсов и неожиданно обнаружил, что пока происходил внутренний диалог, пальцы машинально набирали на клавиатуре текст, который лишь сейчас, когда он собрался выключить компьютер, возник перед его взглядом.

"Он стал собой, он на пороге,

Он был, он есть, он будет быть.

Он лишь в начале той дороги,

Которой нет..."

У строки не было окончания, а, может, она так и должна была закончиться? С одной стороны, для завершенности нужна была рифма, четыре слога - два коротких слова или одно длинное. Какое? Плыть? Жить? Скрыть?..

С другой стороны, это не стихотворение, он никогда не писал стихов, даже в юности, с чего бы ему вдруг пришли в голову именно рифмованные строчки; скорее всего, точку нужно поставить там, где строка обрывается, и не искать окончание, а попытаться уловить единственный смысл, непременно существующий в уже написанном тексте.

Привычно надавив на несколько клавиш, Мерсов зафиксировал текст в файле и выключил компьютер. Нужно было идти, а над смыслом их общей жизни он еще успеет подумать. Может, по дороге, может потом, вместе с Дженни, когда они будут лежать под теплым одеялом, прижавшись друг к другу, и слышать, как над диваном тихо щелкают часы.

Мерсов встал, но не мог сделать ни шага, текст то ли стихов, то ли послания самому себе висел перед его глазами в воздухе осязаемой темной массой, перемещался вместе с его взглядом и на самом деле, конечно, существовал не в реальности, а во внутренних измерениях личности.

"в начале той дороги, которой нет"

Какое может быть начало у несуществующей дороги? И если дороги нет, то как по ней идти?

Потому у нас ничего и не получается, что мы собираемся идти по дороге, которой нет на самом деле, - подумал он. И еще: наша мысль линейна, направлена в пространстве и времени, а там, где мы на самом деле существуем, как целое, мысль не возникает, не исчезает и не развивается, она просто есть, а понятия "там" нет вовсе, и пока я в своем человеческом теле своим человеческим мозгом пытаюсь понять самого себя - вечного, нездешнего, реального, придуманного, могучего, бессильного в этом мире и всемогущего в том, - пока я пытаюсь все это понять, я не могу быть собой, потому что мозг мой к принятию таких идей не приспособлен.

И что же делать?

Как Ресовцев - уйти, чтобы жить?

Но ведь и Эдик не живет на самом деле, потому что здесь остались мы: я и Дженни, без которых он лишь одинокий палец чьей-то руки.

Ресовцев не может вернуться, а мы не можем, боимся, не хотим расстаться с земными телами, чтобы...

Почему непременно нужно это сделать? Если я живу на Земле, если я здесь родился, значит, это и было природным предопределением. И Дженни не просто так родилась на этой планете, и встретились мы все на одном пятачке не случайно.

А для чего?

Нужно ли клеткам организма понимать свою суть? Нужно ли им, разбросанным по жизненно необходимым органам, стремиться быть вместе, стремиться к встречам, к пониманию друг друга и общего целого? Нужно ли это организму, клетками которого мы являемся?

Почему? - подумал Мерсов. Почему я решил, что мы всего лишь клетки - такие, как кожный эпителий на моей ладони, который вдруг осознал себя, понял, ощутил, что ноготь на большом пальце ох как красив, и влюбился в него, и хочет быть с ним вместе...

А мне это нужно - чтобы кожный эпителий и ноготь?..

Я совсем запутался. Не хочу об этом думать.

Ты ждешь меня, Дженни? Я иду.

Глава двадцать пятая

- Ее нигде нет, - сокрушенно сказала Белла Константиновна, сидевшая в редакционной комнате за соседним с Варей столом. - Как ушла вчера с работы - так с концами. Домой не возвращалась, у Юлика не появлялась тоже, он рвет и мечет, думает, дурачок, что Варька с кем-то спуталась. Глупости, он Варю совершенно не знает! С ней случилось что-то страшное...

- А что милиция? - прервал Мерсов словесный поток, который, похоже, не иссяк бы никогда.

- А что милиция? - Белла Константиновна продолжила за Мерсова, будто не прерывала начатой фразы. - В милиции сказали: будут искать, но не сегодня, нужно, чтобы прошло трое суток, и чтобы родственники за эти дни подумали, куда она могла уехать, потому что по всем больницам уже звонили, и даже по этим... язык не поворачивается сказать...

- Морги, - подсказал Мерсов.

- Да, туда тоже звонили - ничего. Просто исчезла Варька, и у нас говорят, что она слишком много в последнее время редактировала разных авторов, которые о пришельцах пишут, она обычно детективы редактировала, а недавно ее из редакции фантастики попросили, лишняя подработка не мешает, она взялась...

- Глупости, - прервал Мерсов. - При чем здесь пришельцы?

Разговаривая, Мерсов шарил взглядом по поверхности Вариного стола. Где листок? Много всякой бумаги - стопкой, вразброс, в папках и просто так, с отпечатанным текстом, исписанные авторучкой и просто белые листы...

Где?

Распечатка на струйном принтере, плотный текст.

Вот.

Мерсов подошел к Вариному столу, листок лежал наполовину прикрытый стопкой распечаток - кто-то уже после ухода Варвары принес и положил сверху, - он вытащил лист, сложил бумагу вчетверо и сунул в карман пиджака. Еще остался файл в компьютере - чтобы стереть, нужно его найти, а в какой директории он записан...

Оставь это, сказал Мерсову внутренний голос, в компьютере разберусь сам. Ну и хорошо, согласился Мерсов с Ресовцевым, скажи только, что мне-то теперь делать. Нам с Дженни.

"Ничего, - сказал Ресовцев. - Будете готовы - поймете. А пока - живите в этом... в таком"...

- В каком? - пробормотал Мерсов. - Вполне приемлемый мир. Я привык. Каким окажется тот...

"Мириться лучше со знакомым злом, - сказал Ресовцев, - чем бегством к незнакомому стремиться".

- Конечно, - сказал Мерсов. - Боязнь страны, откуда ни один не возвращался...

- Что? - переспросила Белла Константиновна, прервав свою нескончаемую речь. - Вы что-то сказали, Владимир Эрнстович?

- Я сказал: до свиданья.

Он вышел в коридор, достал листок из кармана и, разорвав на мелкие части, выбросил в урну.

Глава двадцать шестая

Мерсов шел по улице, улыбаясь своим мыслям, и знал, что Дженни ждет его, и когда он откроет дверь, она не бросится ему на шею, не станеть громко выражать свой восторг, но подойдет тихо, со спины, когда он будет снимать в передней туфли и искать под вешалкой тапочки, положит руки ему на плечи, и он, оставив попытки стянуть обувь, обернется, взгляды их встретятся и потянутся друг к другу, и он начнет тонуть, он и барахтаться не станет, утонет сразу и со сладостным ощущением счастья, и они пойдут, обнявшись, в гостиную, а может, сразу в спальню, Мерсов все еще стеснялся, раздеваясь и снимая с Жанны одежду, а когда доходил до белья, то мысленно просил Эдика отвернуться, но тот никогда не отворачивался, так Мерсову, во всяком случае, казалось, он смотрел и хорошо хоть молчал в те минуты, когда Мерсов был с Жанной, когда ему казалось, что они с Дженни вдвоем не только в своем трехмерном мире, среди взбитых подушек и сползавших на пол простыней, но и во всех вселенных, где на самом деле и Эдик, и зимний вечер на Элиноре, и влажный, похожий на угря, перемег с далекой планеты, даже название которой Мерсов пока не придумал, - все это он, или, если быть точным, не он, не Мерсов, а то существо, частью которого он является.

Он не мог к этому ощущению привыкнуть и это понимание сделать собственной сутью, личной, выстраданной и однозначной.

Потом они лежали с Жанной, обнявшись и прижавшись друг к другу так тесно, будто действительно были одним существом (Не будто, сказал Ресовцев, а на самом деле, и когда ты, наконец, это поймешь окончательно, впустишь в подсознание, ты же писатель, у тебя должна быть буйная фантазия, а ты никак не разберешься в элементарных вещах, которые я объясняю тебе вот уже который месяц!).

Давай выйдем в мир, сказал он.

В мире ему еще не было так хорошо, как хотелось бы. Он еще не привык, - Эдик, конечно, прав, к этому нужно привыкнуть, как привыкаешь постепенно, переселившись летом на подмосковную дачу, снятую после долгих поисков, к жесткой и почему-то шершавой простыне, положенной поверх слишком мягкого матраца, и к тихому поскрипыванию никогда плотно не закрывающейся двери в спальню, и к пению утренних птиц, сменяющему пение птиц ночных, и к какому-то новому внутреннему голосу нужно привыкать тоже, потому что на даче меняется все, даже внутренний голос, всегда такой одинаковый.

Мерсов выходил теперь в мир легко и так же легко возвращался, но ощущать себя целиком пока не научился - в отличие, наверно, от Эдика или даже от Жанны, для которых, по их словам, не было ничего проще ощущать себя всеми ими сразу - и им, Мерсовым, тоже, - так они жили, так на самом деле жил и он, просто не мог окончательно осознать этого, а, осознав, - стать.

Он протянул руки, в пустоте воображения нащупал невидимый, а на самом деле и не существующий переключатель и стал частью себя: плазменным потоком, мчавшимся в третьем галактическом рукаве, если считать от центра, и вовсе не в той галактике, которую называют Млечным Путем, а в другой, для которой, возможно, и номера нет ни в каком астрономическом каталоге, а если бы и был такой номер, то Мерсов, будучи всего лишь потоком плазмы, вряд ли смог себя с этим номером отождествить...

Предисловие

...и было ему хорошо, он огибал в движении магнитные поля планет, теряя часть себя и ощущая, как худеет, но набирал массу в других магнитных полях, иначе ориентированных, и ощущения там были совсем иными, он хотел их запомнить, зафиксировать в памяти не этого плазменного потока, а человека по имени Владимир, каким был поток в ином трехмерии, он понимал это и не знал этого, понимание было его внутренней сущностью, а знание - внешним атрибутом, который он не мог осознать, поскольку в этой своей ипостаси не обладал индивидуальным разумом, а чувства оказались ему доступны, и он наслаждался, проникая в разреженную облачную топь на границе двух планетных систем, это наслаждение было выше, глубже, смелее, пристрастнее, чем наслаждение от обладания женщиной, самой красивой, самой желанной, самой... и, не понимая в этой своей ипостаси ни что такое женщина, ни что есть обладание, он чувствовал себя счастливым именно от того, что мог каким-то образом сравнивать ощущения и приходить в восторг от сравнения...

Планета, которую он не стал обтекать, а принял в себя, как женщина, которой он был в трехмерии, принимает в себя мужчину, оказалась странно ему знакомой, хотя он и знал, что никогда не протекал в этой части мироздания.

Планета была похожа на Землю, на мир, в котором жил человек по имени Владимир Мерсов, она была зеленой и коричневой, синей с белыми барашками прибоя, серой в спутанных комьях облаков, она была живой, он это сразу понял и захотел рассмотреть поближе, но не мог, магнитное поле планеты отталкивало его, оберегая свой мир от внешнего вторжения, и он не стал продавливать свое плазменное тело сквозь изгибы силовых линий - мог, но не стал, понял, что его любопытство погубит жителей планеты, если они существуют: потоки плазмы сожгут все, что, возможно, создано цивилизацией.

Он обогнул планету и помчался дальше, впитывая внешние потоки, струйки, тоненькие и широкие, жаркие и относительно холодные, а на границе планетной системы впитал и увлек с собой довольно плотное и почти не ионизованное облако газа.

Любопытство порой доводит до гибели, думал он, но погибает чаще не тот, кто любопытен и вмешивается в чуждый мир, пытаясь понять его суть, - чаще погибает именно тот мир, чью природу твое любопытство заставляет тебя изучать.

Тебе было любопытно, как в верхних слоях атмосферы газового гиганта размножаются бактерии, которые в будущем могли - точно могли! - развиться в разумных существ, способных любить, ненавидеть, создавать, разрушать, в общем, жить. Тебе стало любопытно, как они выживают в холодном разреженном воздухе, как устроен механизм размножения, тебе стало любопытно, ты протянул свои нити-щупальца, ионизованные ленты, и ты...

Да, ты, хотя какое-то время ты и убеждал себя, что ни при чем, что бактерии погибли вовсе не из-за твоего вмешательства, а потому, что изменилась активность звезды - голубого гиганта.

Ты убеждал себя, что ни при чем, но сделал это именно ты - твое любопытство. Когда, обогнув планету, пронизав насквозь верхние слои ее атмосферы, ты устремился дальше, позади остался мертвый мир - бактерии погибли, ты убил их, твоя плазма, твое желание знать.

Чем ты мог искупить причиненное тобой зло? Только тем, что запомнил?

Это не моя память, подумал он.

Что значит "не моя"? - подумал он. Именно эта память моя сейчас и здесь, а то, что я задаю себе этот вопрос, означает, что мы действительно одно целое.

Дженни...

Зачем мне женщина? Мне, плазменному шнуру длиной в тридцать миллионов километров?

Дженни...

Желание возникло и оказалось настолько сильным, что она пришла к нему. Он не понимал, как это могло случиться, какие процессы должны были произойти во Вселенной, какие звезды родились, а какие схлопнулись в черные дыры, чтобы Дженни пришла к нему сюда, где он был, к такому, каким он был сейчас.

О чем ты? - сказала она, вынимая из волос шпильки, золотистая струя потекла по плечам, он никогда не видел у нее таких длинных волос и зарылся в них носом, и вдыхал знакомый запах, которого не могло быть в космосе, в пространстве между звездами.

О чем ты? - повторила она, сбрасывая одежду. О чем ты? Я никуда не уходила, я это ты, и мы всегда вместе, раньше мы этого не понимали и жили, будто два - даже три - существа, а потом поняли, и это ничего не изменило в наших отношениях, верно? Мы просто знаем теперь, что мы - одно. Ты, я, а еще Эдик, и поток плазмы, которым ты себя ощущаешь, и сто тридцать шесть звезд разных спектральных классов в разных галактиках, и ураганы на планете в системе зеленого солнца - тоже мы. И молчание влюбленных ящериц в пустыне, похожей на земную Сахару, а на самом деле такую от Земли далекую. И еще мы - коллективное подсознание аборигенов на планете Эйк, и еще...

Хватит, сказал Ресовцев. Все верно, и это малая часть того, что есть - мы. Разве обязательно перечислять? Важнее почувствовать.

Все - Элинор.

Это мое имя, догадался Мерсов, вернувшись на мгновение в собственную черепную коробку, где было ему теперь неуютно, холодно и непривычно, будто его "я" не здесь провело всю сознательную жизнь.

Я - Элинор.

Я описал в книге себя.

Не себя, поправил Ресовцев, а только одну из сторон своего "я". Чтобы описать себя, нужно, чтобы твой читатель мог воспринимать мир многомерным, а не плоским, как эта книжная страница, как этот текст, лежащий перед глазами и недвижимый, будто древняя окаменелость.

У меня будет такой читатель? - спросил он.

У тебя есть читатель, сказал Ресовцев, разве ты еще не понял?

Конечно, у него были читатели. У него было столько читателей, сколько никогда и ни при каких обстоятельствах не читали бы его книги на планете Земля. Для них он хотел написать о своей жизни - такой, какой знал ее прежде, и такой, какой она теперь будет.

Книга - мир, который он создаст. Мир, в котором его читатели будут жить. Мир, где каждый из них родится, найдет свою судьбу и умрет, и лишь тогда, после смерти в созданном им мире, скажет: я это прочитал, и мне эта книга понравилась.

Или: это плохая книга.

В начале было слово, подумал он. Книга появилась потом.

Скажи это слово, откликнулась та часть его существа, которая какое-то время в каком-то месте была Жанной, а потом вернулась к нему, стала им.

"Да будет свет"?

Банальное начало. Возможно, это сказал Ресовцев, но ему почему-то показалось, что это был голос Вари, нашедшей себя где-то и когда-то: кто, кроме Вари, чувствовавшей текст, как иные чувствуют собственную судьбу, мог произнести эти слова?

Да будет свет, повторил он.

Банально. Это уже писал кто-то прежде. В книге так много зависит от первой фразы! Придумай что-нибудь другое. Ты должен создать хорошую книгу.

Да будет свет, повторил он упрямо.

И стал свет.

Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
01	02	03	04	05	06	07
08	09	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

Дорога к себе

NEW ФИЛОСОФИЯ

Меню для авторов

Добавить статью

Редактировать работы

Зарегистрироваться

Полезные ссылки

Искать похожие?

Скачать мультимедию?

ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ

По стандарту ВАК Республики Беларусь

По ГОСТу Российской Федерации

URL для сайта, блога (постоянный обратный адрес данной страницы)

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY