"Другая наука" (ФИЛОСОФИЯ)

Library.BY

П.Д. Тищенко
"Другая наука"
Отечественная наука как социальный институт вымирает, не имея внутренних ресурсов приспособиться к новым социально-экономическим условиям. Если существующее положение вещей сохранится, то уже через десять лет наши академические институты превратятся в "клубы ветеранов". Пытаться реанимировать советскую модель – бессмысленно. Конечно, с усилением экономической мощи ВПК начнет потихоньку восстанавливаться и связанная с ним инфраструктура научных институтов. Тенденции в данном направлении уже имеются. Судьба мирных отраслей более проблематична. Тем более что за последние два десятилетия на Западе произошли существенные изменения в характере научной деятельности как таковой, что позволяет утверждать о появлении науки нового типа – "другой науки" (условно назовем ее так). Парадигмальным примером "другой науки", в которой новые тенденции проявляются наиболее отчетливо, являются исследования, связанные с развитием новейших биотехнологий и прежде всего, – геномные исследования ("геномика").

Международный проект "Геном человека", первая стадия которого завершена в прошлом году, уникальное явление. Остановлюсь лишь на наиболее интересных для философа науки обстоятельствах. Впервые в истории науки мы имеем проект, совмещающий в рамках одной научной программы научное исследование с исследованием моральных и правовых условий и последствий осуществления самого этого научного исследования. Даже в России при нищенском финансировании в течение почти десяти лет осуществляется подпрограмма исследования морально-правовых проблем. В США бюджет этой подпрограммы исчисляется десятками миллионов долларов. Об этической ответственности науки говорилось много, но впервые эта проблема получила институализацию в рамках самой науки. Создаваемые этой программой этико-правовые регламентации призваны защитить отдельных граждан, социальные группы (например, этнические) и общество в целом от нанесения "морального ущерба", связанного с проведением научных исследований и практическим применением полученных знаний. Комплекс гуманитарных дисциплин, занимающихся этими вопросами, называется "биоэтикой".

Специфика биоэтики в том, что она выполняет свои критические функции в геномике (как и других областях биомедицины), будучи с самого начала раздробленной на многообразие конфликтующих моральных позиций, философских и богословских воззрений, религиозных исповеданий и т.д. Никакой "центральной" моральной инстанции, автономно и авторитарно способной различить добро и зло, в геномике нет. На ее месте – сеть конфликтующих в публичном пространстве моральных дискурсов, которые в геномике (как и в других областях биомедицины) стянуты в узлы децентрированных социальных институтов, получивших название – "этические комитеты". Этические комитеты существуют на уровне отдельных исследовательских организаций, профессиональных сообществ, на национальном уровне, а также на уровне международных организаций типа Совет Европы, ЮНЕСКО, ВОЗ, (HUGO – Hu-man Genome Organization) и т.д.

На основе междисциплинарных обсуждений (т.е. транзитом через многообразие точек зрения и моральных позиций) этические комитеты вырабатывают различного рода нормы и правила морально обоснованного научного исследования и практического применения полученных научных знаний. Причем, обоснование создается не за счет теоретического философского или богословского усмотрения глубины морального порядка, а на поверхности – как контингентный эффект междисциплинарной коммуникации в пространстве профанного (публичного) языка. Включение в контекст научной деятельности биоэтических проблем – первая специфическая черта "другой науки".

Вторая черта не менее парадоксальна. В геномике радикализуется тенденция, отмечаемая многими исследователями, – размывается граница между миром культуры и миром дикой природы, столь характерная для науки предшествующей эпохи. Дело не только в том, что человек обнаруживает в природе следы своего присутствия (обстоятельство, концептуально схваченное в представлениях о техно- и ноо-сфере). Геномика впервые начинает совмещать в получаемых знаниях две взаимопротивоположные идеи – открытия и изобретения. Происходит это событие в связи с постановкой вопроса о праве ученых на патентование открываемых ими генов. В патенте "ген" как бы видится удвоенным взглядом – и как фрагмент независимой от исследователя "природной" реальности, и как изделие – феномен культурной реальности. Патентование не ограничивается сферой геномики. До геномных "изделий" началось патентование генетически измененных для определенных технологических целей микроорганизмов, лабораторных животных. Открытие метода выделения и культивирования стволовых эмбриональных клеток (недифференцированных клеток, из которых, как из ростка, образуются все остальные дифференцированные клетки) одновременно завершилось патентованием самих клеток. Высока вероятность того, что первые клонированные для целей так называемой тканевой инженерии эмбрионы (потенциальные люди?) будут также запатентованы.

Третья специфическая черта. Наука из полуфеодально организованной на основе формальных (административных) и неформальных отношений личной зависимости в последние годы все более превращается в рыночную. Рынок и его специфическая рациональность становится дополнительным внутри- и вненаучным интеграционным механизмом. Патент, о котором уже говорилось, – это и есть непосредственно рыночная форма научного знания, которая из прикладной формы оказалась (в связи с патентованием генов и других "фрагментов" живой природы) самой что ни на есть фундаментальной. Наука производит знание в форме патентов в том же смысле, в котором промышленность производит другие типы товаров. Например, патент на метод PCR, который сыграл решающую роль в реализации геномного проекта, был продан разработчиками за 300 миллионов долларов. Как следствие этой метаморфозы, которую предсказал еще в позапрошлом веке Маркс, происходят существенные преобразования в организационной структуре научных лабораторий и институтов. В них создаются чисто рыночно ориентированные "органы" типа патентных бюро, отделов public relations, групп маркетинга, фондрайзинга и т.д. Ускорение тенденций коммерциализации происходит в связи с появлением биотехнологических компаний, для которых знание – наиболее прибыльный товар.

Первый этап формирования биотехнологических компаний, представляющих науку рыночного типа, относится к середине 70-х годов и связан с успехами молекулярной биологии в изоляции, синтезе и клонировании генов млекопитающих, включая человека, манипуляциях с рекомбинантной ДНК. Genentech в южном Сан-Франциско, Cetus в Беркли и Biogen в Кембридже (Массачусетс) были среди первых компаний, организованных вокруг нобелевских лауреатов с целью использовать новые генетические технологии в медицине. При этом изменилась и биология, и сами биологи. Биологи, весьма далекие от индустрии, стали консультантами, советниками, основателями, совладельцами, держателями акций и наемными работниками биотехнологических компаний. Возникла гибридная форма самоидентификации ученого-предпринимателя.

По экспертному заключению американского антрополога Поля Рабинова, коммерциализации геномных исследований и формированию биотехнологических компаний способствовали три группы факторов – а) достижения молекулярной биологии; б) политика рейгановской администрации, стимулировавшая быстрое применение научных достижений в решении конкретных практических (например, медицинских) проблем в сочетании с изменениями в патентном праве, не просто активировавшими коммерциализацию, но принуждавшими к ней; в) правительственная политика финансирования научных исследований, отдававшая предпочтения тем научным программам, которые одновременно могут получить частные инвестиции для расширения своей научно-методологической базы. Причем федеральное финансирование программ не только не уменьшалось, но многократно увеличивалось. Тем самым достигалась необходимая для научного прорыва концентрация общественных и частных ресурсов.

В результате рыночной ориентации меняется не только технология научной деятельности, но и ее коммуникативные практики в публичной сфере. Этот сдвиг можно обозначить как дополнение стратегий научного просвещения (образования сознания) стратегиями научного развлечения (entertainment) – преформирования имажинативной виртуальной реальности. Спровоцированное научными и околонаучными пиарными организациями публичное шоу на тему клонирование человека, несмотря на в значительной степени еще чисто гипотетическое значение, оказалось весьма успешной акцией в смысле фондрайзинга или старинга (раскрутки научных звезд). Например, еще недавно мало кому известные средней руки ученые Северино Антинори (Италия) и Панос Завос (США) стали знаменитостями в 2001 году и сумели получить миллионные частные инвестиции в результате успешных пиарных акций.

Еще полтора десятилетия назад конкуренция в науке шла главным образом за приоритет первооткрывателей, то теперь он дополняется конкуренцией за "покупателя" произведенных учеными особого рода товаров и услуг. Конечно, первичная самоидентификация ученого как "объективного наблюдателя" сохраняется в научном сообществе и отношение к предпринимательству остается весьма настороженным, однако объективная реальность коммерчески зависимой науки делает свое молчаливое дело, продуцируя новую идентичность ученого как участника рыночных отношений.

Не следует демонизировать негативное влияние рынка на научную деятельность. Ведь рынок приходит на смену не некоему братству бескорыстных подвижников-натуралистов, но социальному бюрократически функционирующему институту, в своей организации сохранявшему огромное число полуфеодальных механизмов личной зависимости. Рынок не добр и не зол, совместно с морально-правовым дискурсом, особыми технологиями шоу-бизнеса, публичными обсуждениями и политической борьбой он соучаствует в формировании другого типа науки.

П.Д. Тищенко
"Исландская сага, или сколько стоит генофонд потомков викингов"
В 1998 году парламент Исландии принял решение о создании универсальной базы данных о всех жителях страны, которая включает медицинскую информацию, данные о родословной гражданина, а также генетическую информацию, которую можно будет получить с помощью новейших молекулярно-биологических технологий, исследуя кровь иди другие биоматериалы. Создание подобной базы данных позволит более эффективно использовать ресурсы общественного здравоохранения, даст в руки ученых новые возможности для поиска генов многих наиболее опасных заболеваний и разработки методов борьбы с ними. В 2000 году исландская компания "деКод Дженетикс" (поддержанная американскими инвестиционными компаниями и международной фармацевтической корпорацией Хоффман Ла Рош) выиграла конкурс на право быть основным исполнителем данного проекта. В обмен компания получила на 12 лет эксклюзивное право на коммерческое использование генетической информации, которая будет получена из исследованных образцов крови практически всех исландцев. Причем компания не только покрывает все расходы, связанные с созданием этой базы данных, но и обязуется выплачивать ежегодно правительству Исландии 70 миллионов исландских крон, плюс 6% с коммерческой прибыли от использования получаемой генетической информации. К примеру, вновь открытые гены, предрасполагающие к развитию того или иного заболевания, будут запатентованы. Подобного рода патент – интересный товар для фармацевтических компаний, разрабатывающих лекарственными средствами нового поколения.

Тем самым, генофонд исландской нации (гордо именующей себя потомками викингов) приобрел товарную форму. Выступил предметом коммерческой сделки, был рыночно оценен и сдан на 12 лет в аренду, как участок земли для сельскохозяйственных работ. Впрочем, для Исландии более подходит другая метафора, подсказанная символичным совпадением по времени двух событий. Разработка биогенетического проекта совпала с введением в Исландии системы квот на рыбную ловлю. Традиционно море и его богатства в менталитете исландского народа представали как общинное достояние, наподобие земли-матушки русского крестьянина. Сдача в аренду генома нации для биотехнологической эксплуатации напоминает продажу рыболовной квоты на "отлов" коммерчески ценной генетической информации…

Событие неординарное, хотя и не очень оригинальное. Подобного рода проекты разного масштаба и на разных стадиях разработки существуют в Австралии, Великобритании, Сингапуре, Норвегии, Швеции, Эстонии и ряде других стран. Исландский вариант характерен большей степенью проработанности, а также выраженности тенденций коммерциализации в современной биомедицине. Характеризуется он и более активным участием общественности страны в обсуждении моральных проблем, связанных с реализацией проекта. Выделяют его и чисто научные генетические преимущества – этническая однородность и компактность популяции (число эмигрантов незначительно, а население составляет всего ок. 280 000), медицинская документация на всех исландцев сохраняется с 1915 года, практически каждая исландская семья хранит родословные, уходящие в глубь веков на несколько столетий. Для недавно сформировавшегося нового типа ученого-предпринимателя – "клондайк". По крайней мере, так оценивали ситуацию инвесторы компании де Код Дженетикс. Насколько эти ожидания оправдались, а точнее не вполне оправдались – тема экономических анализов.

Меня интересуют прежде всего чисто философские аспекты. Во-первых, перед нами яркое проявление мощной тенденции коммерциализации науки, которая парадоксально заявляет о себе в геномике и других наиболее технологически развитых отраслях биомедицины. Человек превращает в товар не только предметы труда или свою способность к труду, но и "части" своего индивидуального или коллективного тела. Возникает нового типа "товар", новый рынок со своим специфическим отношением спроса и предложения. Биотехнологические компании давно уже ввели практику патентования генов, нуклеотидных последовательностей и стволовых клеток человека. В случае исландского биогенетического проекта генофонд целой нации превращен в своеобразный товар.

Во-вторых, коммерциализация генома радикально преобразует представление человека о самом себе. Не случайно традиционно мыслящие люди и в Исландии, и в других странах выступили с резким моральным осуждением того, что с их точки зрения рассматривается как надругательство над человеческим достоинством. Это точка зрения христианских церквей, ЮНЕСКО, многих европейских правительственных этических комитетов. В Исландии она не очень популярна. Против проекта, по данным опросов Геллопа, выступает лишь около 9% населения. 81% поддерживает проект. Однако парадокс в том, что в Исландии это "молчаливое большинство". Как отмечают исландские антропологи Палсон и Хардардоттир, противники проекта составляют подавляющее большинство из пожелавших высказаться в средствах массовой информации во время дискуссий, предшествовавших решению парламента о начале проекта. Интересное противостояние "либерального", молчаливого большинства тех, для кого финансовые и возможные медицинские выгоды важнее традиционных ценностей, и публичных "консерваторов", выступающих категорически против и приватизации генома, и приватизации в области рыболовного промысла, рассматривая и то, и другое как общинную собственность. Поддерживают консерваторов и немногочисленные правозащитные организации, видящие опасность для прав и личной свободы граждан в концентрации у государственных институтов огромной биомедицинской и биографической информации о всех гражданах страны. Здесь мы переходим к третьему био-политическому аспекту.

В-третьих, исландский проект представляет собой одно из первых проявлений нового типа био-политики, которая качественно отличается от дискредитировавших себя евгенических программ первой половины 20-го века. В то время в США, Германии и некоторых других странах на правительственном уровне ставились задачи "спасения нации от генетического вырождения" или даже, как в Германии, выведения новой более совершенной породы человека ("арийской") методом селекции "производителей", заимствованным из практики животноводов. Известный советский генетик Николай Кольцов писал, что реализация евгенических программ возможна лишь при моральной деградации общества – отказе от фундаментальной свободы выбора брачного партнера и создании репрессивного государства. Многие политические акции нацистов (к примеру, уничтожение "неполноценных" евреев и славян или запрет смешанных браков) имели "научное" евгеническое обоснование. В Исландии евгеническое движение, находившееся под сильным немецким влиянием, не определяло политику государства, хотя и пользовалось влиянием в среде националистически настроенной части населения.

Как отмечают Палсон и Хардардоттир, в дискуссии вокруг биогенетического проекта неоднократно всплывал тезис об особой ценности неиспорченного чужеродными примесями "арийского" генома исландской популяции. Но эти романтические реминисценции не определяли специфику политической борьбы вокруг проекта. Спор концентрировался вокруг права на доступ к медицинской, биографической и генетической информации. Опять же вопрос ставился так – чья это собственность. Если эта информация принадлежит индивиду, то в каждом случае необходимо спрашивать у последнего разрешение на ее использование (принцип добровольного согласия). Если это общественная ценность, или она принадлежит ученым, которые ее "добыли" и поэтому обладают ею, то можно и без согласия индивида. Для доступа к медицинской информации в исландском проекте использован в качестве компромисса так называемый принцип "презумпции согласия" – если индивид заблаговременно не запретил доступ к информации о себе, то можно использовать эту информацию (например, данные медицинских карт), не спрашивая специально разрешения. Если запретил – то нельзя. Для получения генетической информации из образцов биоматериалов (например, крови) действует принцип добровольного информированного согласия. Иными словами, новый тип биополитики более демократичен, учитывает определенный баланс между общественными и индивидуальными ценностями. Причем в отличие от старой евгеники, новая биополитика имеет в качестве предмета (пока лишь потенциально) не носителя неблагоприятных генов, а сами генетические аномалии.

"Исландская сага" может показаться действительно сказкой для российского читателя. При том что у нас на всю геномику государство выделяет меньше средств, чем обходится финансирование одной очень небольшой американской лаборатории, можно ли говорить о реальности подобных проектов в нашей стране? Маниловщина, скажут иные реалисты. Но обратите внимание – очень сложный научный проект исландцы осуществляют за чужой счет, да еще имеют с этого прибыль! Т.е. не взяв ни рубля (точнее – ни кроны) из бюджета. Конечно, для всей российской популяции подобный проект неподъемен и пока неинтересен для генетики из-за ее генетической неоднородности. Но у нас есть малые народы, проживающие достаточно компактно, изолированно. Для них знание собственного генома может иметь огромное значение возможно даже для физического выживания. Одновременно это может стать средством выживания отечественного ученого, специалиста в области геномики. Правда, на этом пути много проблем – в том числе и моральных. Выше об этом уже шла речь.

П.Д. Тищенко
"О клонировании человека"
В рождественскую пятницу 25 декабря 2002 года базирующаяся на Багамских островах биотехнологическая компания "Клонэйд" сообщила о первом в мировой истории успешном опыте клонирования человека. У 31 летней американки родилась девочка весом около трех кг. Девочку назвали Ева. Компания "Клонэйд" создана уфологической сектой раилитов, имеющей до 55 000 последователей в 88 станах мира. Раилиты считают, что первый человек был сотворен инопланетянами путем клонирования. Библейский рассказ – лишь мифологически искаженное изображение этого события. Конечной целью секты является обеспечение реального бессмертия человечества на основе развития современных технологий. Один из вариантов достижения этой цели включает на первом этапе отработку метода клонирования человека, а на втором – создание технологий, которые позволят пересадить в мозг клонированной биологической копии память и сознание индивида. Особые надежды в этом смысле возлагаются на отмечающийся в последние годы бум исследований в области психонейрофизиологии. Другие варианты связаны с созданием небиологических "носителей" памяти и сознания за счет развития компьютерных технологий и нанотехнологий.

Через несколько дней после сообщения о своем успехе компания обратилась к американскому журналисту Майклу Гиллену с просьбой возглавить комиссию независимых экспертов для подтверждения факта рождения клонированного ребенка. Гиллен до последнего времени работал ведущим научным обозревателем телекомпании АВС и был известен своим лояльным отношением к изучению всевозможных паранормальных явлений. 4 января 2003 года компания информировала, что родители Евы выражают сомнение относительно целесообразности проведения проверочных тестов. Одновременно было объявлено, что в одной из европейских стран вскоре должен родиться другой клонированный ребенок. Всего же до начала февраля должно появиться на свет еще пять клонированных детей. Отметим, что в прессе уже давно появляется неподтвержденная пока информация о скором рождении клонированных детей в Арабских эмиратах, Южной Корее и в одной из восточноевропейских стран. Упоминается иногда и Россия. 7 января Майкл Гиллен, на специально собранной пресс-конференции, объявил о своем отказе от сотрудничества с фирмой "Клонэйдд" из-за нежелания родителей провести тестирование дочери.

Временный отказ родителей от проведения тестов, подтверждающих рождение клонированного ребенка, упрочил существующий среди специалистов скепсис относительно самого факта успешного клонирования человека. Представители "Клонэйда" утверждают, что причиной отказа послужил иск адвоката Бернарда Сигела в один из флоридских судов, требующий лишения родительских прав матери и "отца" Евы и установления над ней опеки. Первое слушание в суде назначено на 22 января. По сообщениям прессы свое расследование начала Прокуратура США.

Основания для иска очень просты. По современным данным клонирование является недостаточно разработанным экспериментальным методом, несущим высокий риск тяжелых осложнений для клонированного ребенка. Шанс рождения здорового ребенка не превышает двух-трех процентов. Согласившись на участие в эксперименте, родители продемонстрировали в высшей мере безответственное поведение, готовность рисковать жизнью и здоровьем будущего ребенка во имя своих эгоистических целей. Поэтому они не могут в должной мере обеспечить уход за новорожденной, которой грозят многочисленные медицинские проблемы. Интересы ребенка будут лучше защищены, если над ним установить соответствующую опеку.

Безусловно, вопрос о том, состоялась или нет сенсация в современной биомедицинской науке, должен решаться самим научным сообществом на основе объективных независимых проверок. Суд также вправе решать вопрос о необходимости опекунства. Но, независимо от заключения ученых и вердикта суда, само разворачивающееся событие требует к себе пристального внимания. Возникает несколько интересных вопросов. Первый из них – почему резко против данного эксперимента с клонированием Евы (даже если он и будет успешным во всех смыслах) выступили в США и других странах именно те ученые, которые непосредственно занимаются разработкой методов клонирования? В частности, против выступили шотландские ученые из Рослинского института, создавшие клонированную овцу Долли и разрабатывающие собственную программу по клонированию человека. Резко осудила этот эксперимент компания "Эдвансед селлз текнолоджиз", ученые которой первыми создали путем клонирования эмбрион человека. С осуждением выступили ведущие американские и международные научные ассоциации.

Почему не слышно аплодисментов героям-первооткрывателям? Дело в том, что рискованные эксперименты с репродуктивным клонированием (т.е. клонированием, имеющим целью рождение ребенка) ставят под угрозу активно проводящиеся во всем мире (в том числе и упомянутыми выше компаниями) исследования в области т.н. "терапевтического" клонирования. При терапевтическом клонировании полученные эмбрионы не пересаживаются в матку женщины. После нескольких делений из них выделяют стволовые клетки – недифференцированные клетки, способные при определенных условиях преобразоваться в дифференцированные клетки любого вида (мышечные, нервные и др.). Это свойство стволовых клеток предполагается использовать для восстановления сердечной ткани при инфарктах, нервной ткани при болезни Паркинсона и рассеянном склерозе, железистой ткани при диабете и т.д. Терапевтическое клонирование не столь зрелищно как репродуктивное, но имеет значительно большее медицинское значение, открывая новое многообещающее направление в лечении огромного числа болезней, в том числе и тех, которые до последнего времени считались неизлечимыми. Но насколько реальна опасность запрещения этого направления?

Специфичной чертой современной биомедицины является беспрецедентная политизация проблем ее развития. Показательно, что темой первого обращения президента Буша к нации после вступления в должность была именно проблема клонирования и использования зародышевых стволовых клеток в экспериментах. Лишь события 11 сентября временно отодвинули обсуждение этих проблем в тень. В оказавшихся под контролем консерваторов Конгрессе и Сенате уже лежат законопроекты, запрещающие любые формы клонирования. Безответственный эксперимент "Клонэйда", что называется, подлил масла в огонь, дал новые убедительные аргументы очень мощной коалиции религиозных и "про-лайф" организаций, которые лоббируют одобрение этих законопроектов. Но может это только американские проблемы? В эпоху глобализации все американские проблемы быстро становятся международными. В прошлом году США заблокировали в ООН "мягкий" франко-немецкий вариант запрета на репродуктивное клонирование человека с тем, чтобы представить более жесткий вариант, который может ограничить и исследования в области терапевтического клонирования. Аналогичные законопроекты рассматриваются общеевропейскими организациями и европейскими национальными парламентами.

Общегосударственная позиция в отношении этических и юридических проблем, порождаемых прогрессом биомедицины, в странах Запада вырабатываются особыми политическими органами – "этическими комитетами", которые образованы при президентских администрациях, парламентах и национальных правительствах, международных организациях, профессиональных союзах и т.д. В России неоднократно предпринимавшиеся попытки образовать национальный совет по проблемам биоэтики остаются безуспешными. Более того, существование единственного академического института, разрабатывающего программы гуманитарной экспертизы биомедицинских инноваций, каковым является Институт человека РАН, поставлено под вопрос. Увы, далеко не все в академических кругах осознают, что в современном мире развитие науки на этом стратегически важном направлении возможно только при условии одновременного разрешения возникающих этико-правовых коллизий.

Второй вопрос – не кажется ли странным, что одно из наиболее фундаментальных открытий совершается не учеными в университетской лаборатории, а сотрудниками частной компании? Не произошло ли что-то с наукой? На страницах НГ мне уже доводилось писать о стремительной коммерциализации современной науки, особенно мощно наметившейся на переднем крае биомедицины – в области клонирования, манипуляций со стволовыми клетками, геномных исследованиях и т.д. "Клонэйд" лишь один из представителей этого нового быстро растущего сектора современной науки. Здесь действуют другие "правила игры". В обычной науке нормальный интерес любого нормального ученого заключается в скорейшем публичном признании своих открытий. В коммерчески ориентированной науке этот интерес не самый главный. Как только возникает угроза главному – получению прибыли, то сразу же вопрос об общественном признании отступает на последний план.

Как заявила "епископ" раилитов и руководитель программы по клонированию Брижит Буаселье: "Потенциальные покупатели услуг нашей компании должны быть уверены, что их интересы будут всегда иметь приоритет, и мы не будем впредь включать в контракт обязательство раскрытия их идентичности". Трудно поверить в гуманные соображения Буаселье, если учесть, что она предложила "родителям" Евы сыграть в биотехнологическую рулетку, в которой из ста патрон лишь три холостых. Компанию прежде всего интересуют "потенциальные покупатели".

И еще одна принципиально важная черта коммерческой науки. По своей воле ученые-бизнесмены никогда не станут публиковать результаты неудачных экспериментов (их должно быть на порядок больше, чем удачных), т.е. информацию о трагедиях людей, чьи жизни и здоровье принесены в жертву религиозно-экономическим интересам "Клонэйда". Причем очень трудно принудить их к этому, используя правовые механизмы. Эта информация прочно защищена статусом "коммерческой тайны". Именно он препятствует оглашению данных о неудачных экспериментах в области генотерапии, которых значительно больше, чем попадавших на передние полосы газет, но малоубедительных с научной точки зрения, успешных. Пока безуспешны попытки научного сообщества заставить ученых, сотрудничающих с фармацевтическими компаниями, публиковать данные о своих неудачах. С научной точки зрения, и положительный, и отрицательный результат имеют свое значение. С коммерческой – значение имеет лишь успех. Поэтому научные публикации, за которыми просматриваются деньги фармацевтических компаний или биотехнологических фирм, слишком часто напоминают рекламные проспекты, которым лишь придана форма научной статьи. Коммерциализация науки – объективный процесс, который невозможно остановить. Однако, как и в обычной науке, можно и нужно разработать особые правила и регуляции, которые поставят заслон на пути недобросовестных экспериментов на людях.

Зададим третий и последний вопрос: "Не удивительно ли, что частная компания, работающая в области фундаментальных проблем биомедицины, принадлежит религиозной секте?" Это важный феномен, который радикально отличает науку 20 века от науки века 21. В прошлом веке наука претендовала на мировоззренческую роль. Она как бы задавала общезначимое представление о мире в целом. В современной науке эта функция резко ослабевает. Даже внутри науки падает интерес к созданию общих теорий в физике, химии или биологии. На передний план выступает "знание-умение", т.е. знание сугубо инструментальное, ориентированное на конкретные рецепты преобразования веществ и субстанций. В таком технологизированном виде наука может быть легко встроена в любую мировоззренческую конструкцию, служить любым целям и любым "богам". Возможно, это еще один аргумент в пользу гениального предсказания Николая Бердяева о начале эпохи "нового средневековья".

П.Д. Тищенко
"О смерти"
Свидетельствуя о присутствии человека, врач вместе с тем загораживает от других зеркало смерти, в котором сам ищет и обретает знание и власть над страдающим телом. В этом зеркале ему открывается "истина". Для других это сокрытие так же имеет выгоду. Постоянно оказываясь в собственных и чужих страданиях перед зеркалом ("лицом") смерти обычный человек в ужасе отворачивается от него, прячась за спину врача. Прочь от ее всепроникающего ужаса. Скорее забыться – т.е. забыть себя, случайно узнанного в ней. Скорее спрятаться в одном из специфичных для каждой культуры "страхоубежищ". В них уберегают от ужаса, представив, а точнее заставив (заслонив) ужас (дикий и безликий) ясно различимыми фигурами страха – его одомашненного собрата.

В современной культуре наиболее популярным страхоубежищем является болезнь. Страшно, – но не ужасно – узнавать себя в бесчисленных вариантах бытия в качестве "больного", которое фундировано надеждой на исцеление – возвращение к "подлинным" самоидентичностям в качестве "мыслящего существа"; "социального животного"; "орудийно-действующего индивида"; "диалогически общающегося в горизонте культуры посредством произведений автора"; "существа, высвобождающего свой репрессированный эрос в актах креативности" и т.д. Но, особо приятно узнавать себя в "учёном" (биологе или медике), который вот-вот разгадает загадку жизни, научится лечить несущие смерть болезни и сделает всех бессмертными.

Как пишет Фуко: "Медицина предлагает новому человеку настойчивый и утешительный лик конечности; в ней смерть подтверждается, но в то же самое время, предотвращается; если она без конца объявляет человеку предел, заключенный в нем самом, то она говорит и о том техническом мире, что является вооруженной позитивной и заполненной формой его конечности".

Отворачивающиеся от смерти способы самоидентификации имеют между собой то общее, что смерть присутствует в них лишь неявно как иное, от которого следует тщательным образом отличать и защищать "себя" (собственно человеческое в человеке), вкладывая огромные средства в развитие биологии и медицины. Утверждение, что человек по сути своего бытия смертен, не влечет отмену его иных самоидентификаций – как мыслящего, действующего, общающегося в горизонте культуры или в актах осознания высвобождающего своё либидо. Человек мыслит, действует, общается или высвобождает репрессированный эрос лишь постольку, поскольку оказывается способным экзистировать из наличного состояния, выступать из потока жизни в некоторую область бытия, в которой он не есть, но лишь может быть. В этом особом онтологическом топосе человек присутствует как свое собственное бытие в возможности, или как проект своего бытия.

Утверждая, что человек прежде всего "смертный ", я собираюсь продемонстрировать, что этот особый топос бытия, в который он или она экзистирует из наличного состояния, и сам акт экзистенции осуществляются перед зеркалом смерти. Человек прежде всего смертен и только в силу смертности – мыслящий, в силу смертности – действующий, в силу смертности – открытый к диалогу с другим, в силу смертности обладающий властью для освобождения репрессированного эроса. Более того, только постоянно "заступая" в мир смерти, современный человек получает от биомедицины шанс, хотя, как мнится мне – иллюзорный, стать бессмертным.

Врач – свидетель смерти (выписывает свидетельство о смерти), прячет смерть в пространстве специализированного ухода (больница – Арьес), знает её причины – эпикриз даёт ей дефиницию.

Часть первая. Смерть в мире фактически данного.
Смерть дана человеку как факт его бытия. Я подойду к осмыслению этого факта как бы в несколько заходов. Начну с отчёта в характере личного переживания смертности в том отношении, в которым этот опыт приводит человека в сознание – ставит его в мыслящее положение по отношению к бытию. В следующих подступах я попробую прояснить роль медикализованного языка в этом опыте и то, каким образом он задаёт неразличимые друг от друга в мире фактического переживания idem и ipse идентичности.

Переживание смерти. С первого до последнего дня жизни мир некоторым образом непосредственно открыт человеку не в равновесном безразличии "окружающей среды", но в напряженно переживаемых, дестабилизирующих, противоположно направленных импульсах "устремлённости к ..." или "устремлённости от ...". С какими бы банальными, интеллектуальными или художественно рафинированными предметностями ни занимался человек, его занятия впаяны в мир в форме переживания факта стремления к чему-то притягивающему (в потребностях, интересах, влечениях или заботах) или, напротив, от чего-то отталкивающему (в ужасе и отвращении). Причем и притягивающее, и отталкивающее переживаются как состояния фактического присутствия человека, открываемые указующим жестом – вот! Или разновидностью этого же жеста – где? Поэтому непосредственно открытая открытость фактического мира выступает не как усредненная устойчивая обывательская общепонятность (как полагают некоторые философы), но скорее как стремнина стремлений.

Смерть в мире фактического занимает привилегированное место, выступая самой мощной дестабилизирующей ужасающе-отталкивающей силой, безжалостной стихией, стремительно изничтожающей те особые предметности, к которым человек привычно прилепляется в своих стремлениях, влечениях, интересах или заботах. Она дана мне как факт смерти другого, в который я вживаюсь, ухаживая за умирающим, участвуя в похоронах, посещая кладбища. Этот другой был референтом моих чувств, нужд, желаний и устремленностей, их реальностью и путём реализации. Под его взглядом, обладающим преимуществом вне-находимости, происходило, выражаясь языком М.М.Бахтина, дооформление меня до целого. В его участливом внимании моему присутствию в мире одалживается возможность быть выделенным, узнанным и признанным в качестве уникального адреса в коммуникативном пространстве. Смерть моей бабушки означала для меня гибель того особого великодушного и отзывчивого мира, в котором моему детскому нытью, страхам и надеждам была дарована привилегия быть услышанным. Смерть другого – это моя фатальная жизненная неудача, ускользнувшая возможность личного исполнения.

Смерть другого лишает меня возможности исполниться. Но всегда ли потеря этой полноты трагична? Всегда ли та целостность, до которой я дооформляюсь во взгляде другого возвышает меня? Каждому дан опыт недоброжелательного взгляда другого – близкого и первого встречного. Смерть человека, взгляд которого дооформлял меня до целостного образа врага, который навязывал мне бремя отношений сволочного и жестокого мира, несёт мне облегчение... Причём и облегчение, и трагизм потери даны как непосредственно переживаемые факты нестабильности и необеспеченности моего присутствия в мире.

Тень смерти прячется за фотографиями моего отца, бабушки, деда, друга – дальних и близких. Я переживаю факт обращенности к ним (уже умершим), постоянно сталкиваясь с предметами, хранящими для меня их присутствие. Их голоса, мысли и страсти томятся в кассетах, книжках и письмах, громоздящихся на моём письменном столе – этом мире, фактически открытом мне, пишущему – вот здесь. А вот, стоит лишь открыть коричневую обложку альбома, присутствую я, которого уже нет. Этот голенький малыш на подушке с кружевами, чью человеческую позу бережно устанавливают в присутствии взгляда фотоаппарата две руки того, кого уже нет, есть я, которого так же уже нет вот такого! Я стал другим. И моё разглядывание моей старой фотографии таит тошнотворно-подсасывающее переживание фактической погруженности в поток становления.

"Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь.
На самом деле то, что именуют мной, –
Не я один. Нас много. Я – живой.
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!"
( Николай Заболотский)

Я становлюсь другим, и мой жизненный мир становится другим – и этот вселяющий бессознательный ужас факт становления другим назойливо предъявляется мне многочисленной предметностью, открываемой в простоте указующего вот. Мне дана как факт иллюзорность попыток удержаться в безмятежности наличного состояния. Я из него перманентно вытолкнут, выброшен потоком становления навстречу ничто, смерти. Перманентное переживание факта выставленности в ничтожащий поток становления дано как ужас (6,7). Он формирует импульсивную и безуспешную реакцию отталкивания, попытку улизнуть, как-то задержаться в присутствии наличного – фотографией на стене, именем на скамейке, автором напечатанной статьи или книги. Но чем настойчивее я стараюсь сохраниться в наличном, тем безжалостней мне предъявляется обреченность на неудачу подобных попыток. Я всегда уже не тот. Не тот, что безмятежно улыбался объективу фотоаппарата, не тот, что вырезал корявые буквы на лоснящейся древесине скамейки. И автор напечатанных текстов живёт своей, неизвестной для меня, писавшего, жизнью в голове опрометчиво выбравшего из окружающего книжного богатства именно мой текст читателя. И он не тот. Тот же самый лишь ужас неудачи схватывания себя.

Однако ужас переживания факта смертности, не только отвращая, отталкивает, но и прельщая, притягивает человека. Как пишет Пушкин:

"Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
Всё, всё что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья".

Рисковать, поставить себя на край пропасти, пройти по той черте, что разделяет жизнь и смерть, заглянуть со сладким замиранием сердца в бездну – всё это составляет естественный горизонт присутствия человеческой самости в мире, способ её самоутверждения. Смерть влечёт как страсть и любовь, и это влечение, уходя своими корнями в интимные глубины бессознательного, "из нутра" детерминирует многие переживания и поступки человека. Неслучайно современный кинематограф использует убийство и смерть в качестве главных, наряду с сексом форм привлечения зрительского внимания, в качестве аттракциона, attraction, того, что влечёт, и того, что удерживает внимание. Средства массовой информации буквально заполнены насильственно притягивающим внимание террористическим "дискурсом" сцен войны, убийств, насилия, катастроф, смертельных болезней (СПИД, рак и др.), эпидемий.

Таким образом, изничтожающая смерть, как мощный магнит, обладающий одновременно "отталкивающим" и "притягивающим" полюсами, в напряженном экстазе ужаса разворачивает человеческое существо в потоке становления как своеобразную стрелку компаса "от себя" лицом к "ничто". Причем, разворачивая, выставляет её во вне из наличного состояния.

Благодаря выставлению перед лицом смерти, человек приходит в себя, пока ещё не выделяя свою самость в качестве некоторого метафизического центра. В мире фактического это выставление лишь переживается. Прислушиваемся, как и на каком языке оно выговаривается.

Смерть здесь бесформенна, она скрывается за своими представлениями.

Медикализованная смерть. Она открыта, выговорена и заговорена для современного человека, прежде всего, в медикализованном языке телесного страдания. Человек смертен, потому что телесен, потому что его тело подвержено патологическим изменениям – болезням, приводящим к смерти. Поэтому именно врач уполномочен в современных сообществах свидетельствовать о факте смерти. Скажу иначе – в мире фактического факт смерти выговаривается (объявляется) врачом. Суждение казалось бы банальное. Но это значит, что врач оказывается единственным общепризнанным свидетелем этого события. Для других оно не наблюдаемо, безвидно. Смерть открыта и одновременно спрятана от непосвященных в профессиональном медицинском знании. Для непосвященных она выявляется в феноменах телесных страданий – болезней. Как бы глубоко богослов или философ ни проникали в осмысление смысла смерти – современные люди отказывают им в праве свидетельствовать о смерти. Болезнь играет роль "среднего термина" между жизнью и смертью, пространством их постоянного единоборства.

Часть вторая. Трансцендирование и смерть.
В жизненном мире человека, оказывается, не на что опереться – всё, что бы он ни хотел удержать в своём присутствии, в том числе и он сам, становится иным. Путь к устойчивости само-стояния лежит по ту сторону жизненного мира. Это путь трансцендирования, как бы развивающий энергию выдвижения в Ничто (8). Мне в данном контексте безразлично – какого рода это трансцендирование (религиозное, идеологическое, философское, научное или иное).

Главное, что через процедуру трансцендирования человек расчленяет собственное существо на пребывающее устойчивое бытие самости, вынесенное за скобки мира, и заключенную в этих скобках, становящуюся наличность событий, в том числе и его телесную фактичность. В этой установке сознания, поляризованность человеческого существования выражается в оппозициях Я и тела, сущности и явления, цели и средства, смысла и выражения. Трансцендирование, таким образом, производит фундаментальную метафизическую работу разбиения человеческого бытия на "внешнее" и "внутреннее". Одновременно структурализуется мир фактического присутствия, распадаясь на феномены, которые детерминированы "внутренним" человека и являются результатами его самодетерминации и самовыражения, и феномены извне (для этой самости) определёнными к существованию. Превращение второго рода феноменов фактического мира в феномены первого рода представляет, согласно общим канонам классической метафизики, процесс очеловечивания природы и самого человека.

В результате трансцендирования из наличного состояния, в котором смертность выступает как чистый факт, человек приобретает самоидентичность, которая в перспективе противопоставлена смерти и становлению. Находя себя пребывающим в своей сущности, он оптимистически противостоит конечной превратности, нестабильности и трагизму эмпирического существования. П.П. Гайденко дала блестящее описание характерного для марксизма отношения к смерти: "В марксистской философии конечность индивида рассматривается как диалектический момент существования человечества, восходящего в своём поступательном развитии к более совершенным общественным формам выявления сущностных сил человека... Для марксистской философии трагизм смерти снимается именно тем, что индивид как носитель всеобщего продолжает жить в роде".

Моя рука не есть часть моей "самости". Её можно отсечь ни чуть не уменьшив моего "Я". Даже моё тело в целом не есть моя самость. Оно постоянно становится другим (отмирает), но Я-то остаюсь тем же – и в теле малыша на подушках, и в теле пионера на Красной площади, и в теле молодого мужчины в день бракосочетания, и в этом теле согнувшегося над листом бумаги "скриптора", с ноющей поясницей и зудящей недосягаемой для руки областью на спине. Несущий смерть поток становления как бы смывает прах несущественной и неподлинной эмпиричности, отмывая крупицы подлинного в человеке – его нетленной сущности.

Смерть завершает эту работу, действуя как фотографический реагент, проявляющий самость, освобождая всеобщее и родовое в человеке (сущность) от затемняющей связанности с конечным эмпирическим существованием. Человек как эмпирическое тело исчез с лица земли, а его опредмеченная в орудиях труда и произведениях художественного творчества сущность продолжает жить. И умерший тем более жив в роде, чем больше его индивидуальная жизнь была выражением всеобщего, т.е. чем больше она была творчески производительна.

Аналогичным образом, для христианского сознания смерть представляет собой особое событие, в котором мечущаяся, подверженная превратностям изменчивого мира душа человека приобретает свою завершенную целостность или индивидуальность. Смерть как бы обнажает замышленную в Божественном разуме судьбу этого конкретного человека, его самость – то, что он есть на самом деле и с чем предстанет на суд Творца. Поэтому в рамках христианского миросозерцания человек рассматривается как бытийствующий в своей сущности, обращенный к ней в каждом эмпирическом шаге лишь тогда, когда этот шаг или этот поступок человека рассматриваются сквозь призму последнего часа. "В средневековом сознании каждое мгновение нравственно осознаётся и осмысляется ... как мгновение предсмертное, замыкающее жизнь, мгновение исповеди, мгновение на грани времени и вечности. Это означает, что каждый миг, вынесенный на порог вечности, нравственно завершает земное время человека, все его жизненные поступки".

Натуралистически-атеистическому сознанию просвещенных европейцев, не верящих ни в коммунизм, ни в Бога, но лишь в "атомы и пустоту" в смерти так же предъявляется их сущность – разлагающаяся до атомарных субстанций плоть.

Таким образом, смерть в мире фактического выступает как своеобразная "дверь", связующая имманентное существование с трансцендированной сущностью.

Обыденное сознание хранит это предпонимание смерти как стихии, приводящей всё сущее к его метафизической истине. "О мёртвом говорят либо хорошее, либо ничто". На поминках припоминают только хорошее. Плохое прощают. Откуда подобное? – Дело в том, что традиционная метафизика накрепко связывает добро с бытием. Зло неонтологично, оно имеет своим источником – "не-бытие". Смерть разъединяет спутанность бытийствующего единства и одинаковости – как те даны в перипетиях жизни. В этом смысле она выполняет роль феноменологической редукции – разъединяет устойчивый смысл (добро) и "ничто", оставляя их в подобной различённости в качестве предметов припоминания.

Если приглядеться, то в сегодняшних философских рецензиях (у нас в России) об авторе также говорят либо хорошее, либо ничего, как о покойнике. Пережив как страшный сон пору партийной критики, когда обличение "ошибки" могло иметь смертоносное значение, философский истеблишмент неосознанно выработал в качестве нравственного императива воздержание от критики по существу. Существо тогда было сугубо марксистское. Как бы ни относится к официальной философии, но этика воздержания имела существенный позитивный смысл. Несколько взбудораженный Ильенковым я пришел в ИФ, подозревая "позитивизм" в искажении марксизма. Однако я быстро почувствовал, что пространство, в котором вопрос о марксистскости того или иного ставится, ограничен "парткомом" и то по большей части после настойчивой подсказки из ЦК. Агрессивная риторика Ильенкова была просто неприлична. Пахло смертью – той здоровой омоложавающей борьбой не на жизнь, а на смерть, которая составляла сердцевину гегелевской диалектики "раб – господин". Настала пора "приличной" деградации марксизма. Он не умер в СССР, он просто разложился. Это Ильенков умер, поставив своим самоубийством точку в истории советского марксизма.

Трансцендируя перед лицом смерти из потока становящейся фактичности, человек обнаруживает различные предметности этого мира (в том числе и фактичность смерти) как нечто, находящееся в своём распоряжении. Это распоряжение может быть либо манипулятивным – в роли средства для поставленной цели, или коммуникативным – в роли знака для выражения смысла. Через средства и знаки его самость утверждает своё присутствие во внешнем мире как нечто по сути своей внутреннее. Причем это самоутверждение может иметь две морально дифференцируемые модальности – жертвы и убийства, которые в свою очередь двояко направлены – на себя и на другого.

Например, самоубийство неизлечимого больного может, с одной стороны, играть роль средства избавления от непереносимых физических и психических страданий, или средством избавления от страха их приближения. Оно же нередко выступает в роли знака – последней отчаянной и тираничной попытки обратить внимание окружающих на себя. Смерть превращается в немой крик – Я здесь!

Однако то же самое, по фактической предъявленности, действие может выступить не убийством, а жертвой, с помощью которой человек стремится избавить близких от ада душевных страданий, связанных с необходимостью ухода за ним, или бремени финансовых издержек на сиделку и дорогостоящие лекарства, от урона, причиняемого их жизненным планам прикованностью к его умирающему телу. Здесь само-пожертвование есть лишь средство. Но нередко оно выступает как мощный коммуникативный жест. Например, само-сожжение как жест политического протеста против социальной несправедливости.

Убийство другого на протяжении всей истории человечества выступало в качестве наиболее популярного средства само-утверждения в форме грабежа собственности, приватизации, дуэлей, войн и т.д. Не менее древние корни у публичной казни как средства установления власти и одновременно эмблемы её присутствия в жизненном мире каждого индивида и социума в целом. Ту же роль сыграл, благодаря прямым трансляциям CNN, расстрел президентскими танками "Белого дома". На какой-то краткий исторический момент власть как бы обрела себя в традиционном и узнаваемом образе, заставила основных политических субъектов признать свою волю. Но затем, испугавшись собственного отображения в зеркале национального и международного общественного мнения, трусливо отвернулась от себя – "Это не Я!"

Общества рознятся в том смысле – кому принадлежит право "предельной угрозы смертью". В Англии и России (Европе) это право лишь у государства. В США и Чечне – индивид имеет право распоряжаться оружием, защищая право-порядок. Т.е. фокус предельной угрозы децентрирован, что создаёт более сложную социальную конфигурацию.

Не менее популярны в современном мире и человеческие жертво-приношения. Здесь и деяния политических лидеров во имя национальных, классовых и иных ценностей, бросающих на алтарь отечества тысячи жизней своих соотечественников. Здесь и свершения ученых мужей, проводящих рискованные эксперименты на людях, которые им стоят дешевле, чем содержание лабораторных морских свинок. Во имя прогресса науки или славы Родины оправданы любые жертвы.

Во всех подобного рода ситуациях, человек само-утверждается, т.е. открывает свою самость для себя и других как присутствующую в наличии через власть, устанавливаемую посредством смерти.

Жертва по Ж.Батаю образует фундаментальную форму трансгрессии, коллективного пре-ступления определённых норм, например запрета убийства или тем более канибализма. Христианская мистерия распятия и воскресения Христа, а так же причастия его "плотью и кровью" – всё это трансгрессии.

Реальность общества – очень сложный вопрос. По крайней мере, одним из его определений может быть: "Над-индивидуальное существо, которому люди добровольно и празднично приносят в жертву своих близких". Это то "настоящее" со-бытие, о котором упоминает Бибихин со ссылкой на Нильса Бора и называет его "захваченностью". Свет этой вспышки "молнии" хранится в памяти народа, образующего общество – его истории. Если говорить об ответственности за этнические конфликты сегодняшнего дня, то в них прежде всего виноваты историки. Это их безответственные наррации, проясняющие "историческую справедливость-несправедливость, производят фундаментальную демаркацию на своих и чужих. Без этой демаркации война невозможна, невозможно, чтобы соседи начали убивать друг-друга и испытывать при этом чувство исторической справедливости.

В отблеске этой молнии смерть молодого солдата проясняется как героическая жертва на алтарь отечества. Вопрос не в индивидуальном мужестве, вопрос в этом свете демаркации. В Афганистане и Чечне погибло немало смелых и отважных ребят. Но они не могут быть героями, их нельзя увидеть как героев, т.к. свет померк – свет "Мы" советского человека, столь ярко блиставший во дни Великой Отечественной. Хотеть, чтоб молния, сплачивающая жителей России в российское общество, можно, только переживая ужас, готовность отдать на заклание своих детей и внуков. Так как были, начиная военную борьбу, готовы армяне, сербы, хорваты и т.д. Согласен ли "Я"? Мысль охватывает ужас, ужас завладевает существом, свидетельствуя о случившейся мысли.

Но жертва – не нажатие клавиши компьютера, после которого на экране возникает необходимая информация-результат. Жертва – бросок-вопрос к бытию. Риск. Победа – ответ, удостоверяющий в истине, поражение – непризнание этого "Мы". Долгая война, не приносящая победу или поражение (каждый из вариантов соответствует архетипу жертвы), погружает происходящее в сумрак гражданского общества, в котором каждый эпизод войны начинает измеряться как частное предприятие участников, что делает их, с точки зрения непричастных, уголовниками. Младич, Караджич – герои среди своих поначалу, и уголовники в глазах чужих, а теперь шаг за шагом и для большего числа "своих".

Это настоятельное стремление к самоутверждению с необходимостью вводит смерть как элемент фактического мира в круг предметностей, над которыми самость пытается установить свой контроль. Смерть как внешняя и независимая стихия должна быть авторизована, должна превратиться из события, случающегося с человеком, так же, как она случается с животным и растением, в его поступок. Возможность подобного у-своения смерти наглядно демонстрирует описанный выше суицид как средство и коммуникативный акт.

Однако в последних случаях смерть оказывается важной для достижения чего-то иного, а не сама по себе. Она в этих действиях, в принципе, может быть заменена на другие средства или знаки. Открытие новых обезболивающих средств может заменить суицид как бегство от боли, признание со стороны других – суицид как коммуникативный акт. Усвоение смерти как заключительного аккорда жизни принципиально необходимо для полноты исполнения человека. Смерть как акт предельной самодетерминации превращает всю жизнь человека целиком в поступок, т.е. максимально расширяет границы своего ответственного бытия, моральное пространство человечества. Если смерть происходит с человеком как естественное событие, такое же, как пищеварение – то оно происходит по ту сторону добра и зла, т.е. в принципе вне пространства человеческого присутствия.

Только установив себя в просвет гамлетовского вопроса – "Быть или не Быть?" – человек переживает себя свободным от впаянности в мир фактического и через эту свободу ответственным за всё с ним происходящее. В этом смысле выбор смерти начинает трактоваться правом человека – некоторым непременным условием его само-реализации, требующим общественного признания. Самоубийство как средство, которое в принципе можно заменить и другим средством, не требует легитимизации. Во многих случаях, обманув родственников или врача, можно без труда достичь желаемой цели. Это банальная человеческая ситуация, распространённая повсеместно и при демократии, и при тоталитарных режимах.

Коренящаяся в основаниях современной культуры, установка на предельную самодетерминацию с необходимостью, рано или поздно, ставит перед обществом вопрос о праве на смерть, как одном из неотчуждаемых прав человека, требующих общественного признания и защиты (12).

При этом вопрос о праве на смерть как бы открывает факт её бесправия, определённой социальной репрессированности...

П.Д. Тищенко
"Хоспис"
Опыт хосписа отказывается от активизма сторонников рационального суицида, для которых само-детеринация сведена к своеобразной технологии. Человек "изготавливает" смерть как ремесленное изделие, являясь её причиной. В хосписе "забота" не изготовление, а скорее "разбиение сада" – открывающее возможность реализоваться в достойной форме тому, что само "вырастает" из нас самих.

Cмерть случается с человеком, как случается с ним старость. Можно отодвинуть её приход, на время, но она придёт. Как бы произростёт. И это про-исхождение и про-израстание бесхитростно ускользает из силков само-детерминации. Ускользает в то, что лишь для искушенного в современных научных рефлексивных технологиях распадается на биологию и биографию. Никто не спрашивает человека – можно или нельзя вовлечь его в это про-исходящее с ним. Поэтому он неответственен. Никто его не спрашивал. Но он человек и для него – это потеря, потеря себя, если он различает свою самость только в актах само-детерминации. Он не автор биографии, в которой с ним случается смерть. Скорее, участник, герой. Его позиция близка к позиции землепашца – того, кто разбивает сад и даёт в этой прорехе разрыва-борозды высвободиться предсуществующей форме растения, или, как сказали бы старые метафизики, предсуществующей форме "растительной" души.

Человек окультуривает растения, вводит их в культуру – культуры риса, пшеницы – результат особой заботы и работы многих поколений – культивирования.

В этом смысле можно сказать о старении и смерти, которые про-исходят сами по себе, но которые человек может о-человечить, окультурить – ввести в культуру. Для этого необязательно фабриковать смерть в актах суицида или эвтаназии, т.е. в формах предельной самодетерминации. Культура смерти начинается с признания смертности в качестве атрибута человека. Он как человек не исполнится, если не умрёт. Он должен позаботиться о своей смерти, должен встретить и осуществить её с достоинством.

Самоутверждение человека и открытость его самости для него самого и других, в определенного рода действиях, возможно лишь постольку, поскольку каждому отдельному эмпирическому акту уже предшествует как возможное пространство открытости. До того, как человек убъет (принесет в жертву) себя или другого – ему, его самости уже открыта пред-расположенность (причастность) к смерти и себя и другого. До того, как самоубийство больного превратится в коммуникативный жест (знак), обращенный к другим, для него уже предсуществует в мире его возможностей пространство коммуникации, в котором самость другого обладает как бы "глазом", для того чтобы прочесть этот знак, или "ухом", способным расслышать вопль самоубийцы. Так же как и самость самого потенциального самоубийцы своим внутренним чувством как бы пред-чувствует свой еще неизданный вопль.

Иными словами, человек, открывающий свою самость как трансцендированную сущность, властвующую и коммуницирующую по-средством смерти, неизбежно обнажает и неустанно подтверждает (дабы избежать любой попытки амнезии) свою пред-расположенность (причастность) и рецептивную открытость ей.

Смерть, истина и власть в свете естествознания
Однако трансцендированию, присутствующему в чисто коммуникативных и манипулятивных актах, ещё недостаёт радикальности. Смерть, как и иные элементы мира фактичности, сохраняют свою органическую сращенность с центром самоидентичности, как её своеобразные "функциональные органы". Между полюсами сущности и фактического существования, на которые дифференцировано существо человека, ещё нет ничего. Они соприсутствуют в органической со-членённости и неотчужденности.

Радикализация трансцендирования осуществляется при попадании человеческого существа в просвет вопроса об истине. В рамках нашей культуры этот вопрос структурирован дискурсом гносеологического отношения. Пока элементы становящейся фактичности имели для человека органный статус, т.е. были средствами и знаками для целей и смыслов его самости, то вполне естественно, что их судьба в мире этой самостью и определялась. В рамках гносеологического отношения мир фактичности приобретает статус объективного.

Судьба событий в объективном мире нацело определяется взаимодействием элементов, выстраивающихся друг по отношению к другу в цепочки причинно-следственных отношений. Самость как "случайная", относительно закономерной организации объективного мира, "субъективность" выбрасывается из него и размещается в позиции гносеологического субъекта (объективного наблюдателя). Между "самостью" и миром объективной фактичности возникает фундаментальный разрыв взаимонепричастности и одновременно взаимной особо интимной открытости, которой не было в рамках органической связанности. Ведь именно поставив себя в позицию дистанциированного наблюдателя, человек приобретает, во-первых, способность созерцать события в их истиной данности (то, что классическая метафизика называла первичными физическими качествами вещей), во-вторых, возможность открывать для себя истинные закономерности, правящие в эмпирическом мире, а в-третьих, властвовать через познание истины над событиями в мире фактически данного.

Дарящий власть свет истины – вот что заполняет разрыв между самостью, сфокусированной в точку зрения гносеологического субъекта, и телесностью, вписанной в физическую природу. Смерть, как и любой фрагмент фактического мира, в рамках гносеологического отношения становится объектом познания. И хотя сама она как акт радикальной трансформации ещё живого в уже мертвое постоянно ускальзает от взгляда объективного наблюдателя, но это удручающее ускользание не лишает исследователей оптимизма. Следы смерти во множестве разбросаны на песке причинно-следственных взаимодействий. Стоит ещё чуть-чуть покопаться, просеять пару другую бесконечностей фактов сквозь сито методологически верно организованной теоретической рефлексии, и истина жизни и смерти будет в наших руках. Открыв истинное знание причин смерти, человек получит над ней власть и станет бес-смертным.

Собственно говоря, многое уже сделано на этом пути. Сколько болезней, ранее неотвратимо вызывавших смерть, практически побеждены или находятся под эффективным контролем врачей. Идут успешные эксперименты, обещающие победу над старением. Смерть отступила – средний срок жизни увеличился повсеместно, что бы ни утверждали науко-ненавистники из лагеря пророков экологической катастрофы. Однако стал ли человек от этого менее смертным? И мотылек, чья жизнь укладывается в световой день, и дуб, живущий несколько столетий, – одинаково смертны по сути своего бытия.

Неуспех в удлинении жизни определяет то обстоятельство, что современный человек не включает смертность в свою самость. Сама позиция гносеологического субъекта, локализующаяся вне физической реальности, создаёт достоверное переживание у познающего человека факта своей вне-положенности смерти как объекту познавательного интереса. Смерть до всякого эмпирического опыта оказывается изгнанной из внутреннего мира самоидентичности в ветвящиеся джунгли причинно-следственных связей физического мира. Они уже не связаны, как в рамках органической связи "сущности" и "явления". Их разделяет ничто.

Однако, будучи изгнана в дверь, она, незаметно для познающих наблюдателей, вползает в окно. Она пронизывает существо человека именно в тот самый момент, когда он, пытаясь от неё увильнуть, занимает позицию гносеологического субъекта. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно дать себе отчет – как современный человек открывает для себя истину, как, с помощью каких процедур для него про-изводится пространство открытости истины живого природного мира.

Чтобы познать истину живого тела, например, кролика – ученый биолог прежде всего должен его убить! Затем расчленить на куски, пропустить их через особые мясорубки, размолоть получившийся "фарш" на специальных мельницах, разделить получившиеся смеси на различных центрифугах или хроматографических колонках. И только дойдя до обездушенных физико-химических субстанций, ему предоставляется возможность открыть истинные причины феноменов жизни. Смерть оказывается и путём к истине живого тела, и, одновременно, образует то особое пространство, в котором предметы обнаруживают свою истинную природу.

Открыв для себя причины определенных жизненных феноменов, в норме или патологии, в мертвом пространстве взаимодействующих неодушевленных стихий, человек приобретает реальную власть над телом, в частности, становится способным эффективно врачевать недуги, отдаляя от себя смерть как заключительный аккорд жизни. Но это временное отдаление оплачивается сущностным погружением в её лоно. Смерть размечает путь к истине и власти. Совершенно не случайно, что начало современной научной медицины историки связывают с борьбой за право на анатомирование трупов. До сих пор патологоанатом является главным "теоретиком" в медицинской науке – вскрытие, как говорится, показывает истину. Реальный или символический акт смерти образует рамки подлинной научно регистрируемой фактичности – то особое пространство, в котором можно наблюдать первичные (физические) качества вещей. Возникает своеобразный мир по истине современной науки, если использовать античный термин.

Следовательно, любой акт научного объ-яснения или про-яснения транспонирует то, о чем ведется речь, в пространство ясности и открытости для гносеологического субъекта истинных характеристик бытия, которое произведено смертью. При этом человек тем более аутентично самоидентифицируется и ис-полняется в качестве субъекта познания, чем в большей степени через схематизм научного метода он оказывается ей причастен (13).

В этом смысле, человек, который отождествляет своё собственно человеческое бытие с бытием в форме гносеологического субъекта (что особенно характерно для идеологии просвещения), смертен не потому, что умрет, а потому, что его единственный путь само-осуществления в истине проложен в пространстве смерти. И тот свет истинного знания, который наука дарит просвещенному человечеству, в котором отдельные человеки в поисках могущества просвещают и себя и других, является смерто-носным излучением. Смерть, несущая угрозу индивидам, манит и влечет их обещаниями спасения и подлинного исполнения их самости.

История – путь смерти в поисках истины для обретения власти
Казалось бы, омертвляющих технологий физикалистского естествознания избегает гуманитарное познание. Для того чтобы разобраться в этом вопросе, отложим в сторону в гуманитаристике всё, что так или иначе скроено по меркам естественно-научных объяснений, сконцентрировав своё внимание на процедурах понимания. В какую сторону обращает и устремляет себя понимающий разум в своей принципиальной оппозиции к разуму физикалистскому? На первый взгляд, это устремление направлено в прямо противоположную сторону от мира неодушевленных физико-химических стихий, прочь от мира, в котором властвует и дарит власть человеку через открытие объективной истины смерть.

Однако и в этом случае, несмотря на противоположную интенцию понимающей самости, свет истины струится из "окна" смерти. Только в данном случае, её светоносное пространство именуется историей. История – это мир событий, которых уже нет, – мир сказанных слов, совершенных поступков, измышленных мыслей, пережитых чувств. В мире истории действуют наши предки – умершие люди, которых уже нет, или мы сами, ещё живые, но такие, которых уже так же нет. Здесь, в пространстве умерших событий, понимающий разум стремится узреть истину. Сюда устремляются толпы историков самого разного толка с тем, чтобы вновь и вновь пересказать, как оно по истине было. Философы направляются в изнурительный путь в поисках со-бытия истины как не-сокрытости Бытия. И этот путь неизбежно оказывается проложен в мире мёртвого языка (к примеру, древнегреческого), на котором уже не говорят, в беседах с собеседниками, которых уже нет давно в живых. Вся современная философия есть в некотором существенном смысле "история философии" – нескончаемый диалог через пространство смерти с Платоном, Декартом, Кантом, Ницше или Хайдеггером.

Только в пространстве умершего языка слово из пустого лейбла превращается в вещание вещи, в явление своего подлинного присутствия. Точно так же, как только в физическом обездушенном мире, разъятом на атомы и пустоту, вещи присутствуют в первичных качествах, то есть так, как они по истине есть. Однако, в отличие от мира естественно-научной реальности, размеченного процедурами физических измерений и выраженного в форме чисел, мир истории производится технологиями письма и рассказа, выражающими происходящее в форме слова, нарративно структурирующего пространство событий.

Выставляя себя в позицию гносеологического субъекта, автора исторического повествования или культурологической разборки, человек стремится обрести устойчивость бытия. Однако эта попытка фатально обречена на неудачу. Для исполнения в качестве ученого или историка человеку необходима полнота истины. Незнание является для него симптомом субъективной ущербности, не универсальности – бытийной неполноты самости. Переживание этой личностной неполноты выталкивает человека на путь поиска истины. Однако продвижение по этому пути, сколькими бы успехами оно ни сопровождалось, априорно ничтожно мало в сравнении с глубиной незнания, которая автоматически углубляется с каждым возвышением науки и истории на новый уровень развития, фундаментализацией встающих перед ними проблем.

Поэтому, самоидентификация человека в качестве гносеологического субъекта или историка вместо устойчивости бытия в свете истины дарит тяжелую долю впаянности в становящийся поток вечной неудовлетворённости, нескончаемого стремления и поиска. Свет истины, который обещал открыть подлинные очертания предметов, оказывается внутренне нестабильным, обременённым стихией становления. Вопрос не только в том, что в науке, культурологии или истории постоянно производятся всё новые и новые позитивные знания и, поэтому, исследователи вынуждены разрабатывать новые теоретические объяснения, но прежде всего в том, что постоянно происходит внутренняя трансформация самого просвета истинно данного – очевидное и ясное для одной генерации ученых, философов, историков или культурологов становится неочевидным и неясным для следующей. Наука, не завершив разработку одних теоретических проблем, бросает их и переходит к новым. Фокус внимания научного интереса постоянно как бы смывается в сторону потоком становления. Точно так же каждая новая генерация историков, не закончив повествований, инициированных предшественниками, начинает письмо истории как бы заново, каждый раз по-новому про-ясняя конфигурацию исторических событий. История переписывается нескончаемо, поскольку постоянно становится иным само пространство исторической открытости.

Перманентным пере-проговариванием или пере-писыванием заняты не только профессиональные технологии философии, художественной литературы или историографии, но также и обыденные "любительские" проговоры каждого человека вслух с другими или мысленно "про себя", в которых всё случающееся трансформируется в личную, бесконечно проясняемую историю (биографию). Через пропись и проговор, превращающие неопределённость фактического присутствия человека в нарративно артикулированную биографию, на какое-то время происходит объективирование самости проговаривающего (самоидентификация) в роли "героя", действующего в истории рассказа, "автора", свидетельствующего об истине того, как было на самом деле, "слушателя" – судьи, судящего успех произведения личной истории, даря внимание и признание или отказывая в них.

Рикёр – нарративная идентификация
Причем, так же как и в естествознании, открытие истины в пространстве смерти как истории таит в себе обещание власти. Психоаналитик, совершая с клиентом паломничество в индивидуальную историю его детства с тем, чтобы открыть истинные причины патологических симптомов, приобретает над ними власть и врачует. Политик, проясняя историю национальных, расовых, классовых или иных "неправд" и "несправедливостей", открывает народу правду, получает над ним власть. Истина и власть, открываемые гуманитарным познанием, могут показаться эфемерными в сравнении с тем, что дарит человечеству физика. Однако на этой истине как на своём онтологическом основании зиждутся человеческие сообщества, с помощью этой власти осуществляются право и порядок в государствах.

Внешний проговор, осуществляемый индивидами в быту, трансформирующий фактическую ситуацию в члено-раздельное повествование, производит аналогичную процедуру установления определенного рода властных отношений взаимосвязанности и взаимозависимости на микросоциальном уровне, стягивая значимых участников в рамки общей истории, распределяя ответственность и раздавая "роли".

В человеческих сообществах всегда существуют особые "сословия всеобщего", которые действуя как камертоны, настраивают на истину приватные внешние или внутренние проговоры, прописи, или визуализации, задают образцы прояснения человеческих состояний, придания им членораздельных и артикулированных форм. Этим занимаются ученые и политработники, философы и аятоллы, художники и уличные блатные авторитеты, святые отшельники и порнозвёзды. С первого и до последнего момента жизни человек постоянно погружен в гетерогенно структурированное и настроенное, в разных областях по-разному, на истину пространство языка.

Таким образом, путь к истине, на котором обретается человеком самоидентичность, фатальным образом проложен в пространстве смерти. Смерть образует тот просвет ясности и открытости, в котором самость человека и окружающая её предметность предъявляются друг другу в своей определённости. В некотором смысле, человеческая "самость" занимает центр метафизического треугольника с вершинами: истина, смерть и власть.

Устойчивость и повсеместное присутствие данной структуры самоидентификации наводит на мысль, что здесь действует некий архаичный архетип. Напомню, что ещё в шаманизме постижение сокровенных истин (тайн) племени и присвоение власти, позволяющей врачевать, предсказывать погоду, улаживать социальные конфликты, совершать чудеса и т.д. осуществлялось в форме обряда путешествия в мир предков. (15) Чрезвычайно характерны в этом смысле обряды инициации, повсеместно распространённые у древних народов. Ребёнок становится дееспособным членом племени, проходя ритуал символической смерти и воскресения, который приобщает его к "тайнам" рода и наделяет соответствующей его положению властью. Инициация как бы вылепливает самость настоящего (по меркам исторически конкретного рода) человека и придаёт ей окончательную оформленность путём обжига в испепеляющей стихии смерти.

Идеология просвещения заменяет акт инициации процессом образования, то есть произведения образа собственно-человеческого в человеке через приобщение к истине научного знания. Человеческое отношение к природному миру признается образованным тогда, когда формируется навык видеть эмпирические феномены сквозь призму "первичных качеств" физического мира, или, как выразился в "Чевенгуре" А.Платонов – взглядом "мертвого брата". Человек становится образованным в литературе, когда он обучится ремеслу литературоведа, превращающего живое тело художественного произведения, с помощью особых технологий, в отпрепарированный труп. Аналогично – образованный в искусстве имитирует вивисекции искусствоведа, в культуре – культуролога и т.д. Взгляд сквозь призму художественной аутопсии входит в самосознание художника и создаёт специфические феномены элитарного искусства для искушенных искусствоведов. Слышат и видят прекрасное лишь приобщенные к технологиям препаративного обнаружения красоты, эстетически сформированные "ухо" и "глаз".

Смерть и начала бытия
Отмеченные архетипические совпадения различных технологий самоидентификации перед лицом смерти, вместе с тем, с необходимостью обращают внимание на фундаментальный факт различия в направлениях обращенности и технологии движения человека к истине, смерти и власти. Современный человек фактом своего присутствия в культуре погружен, как минимум, в два взаимоотличных просвета истины – истины истории и истины физики. Его присутствие обнаруживается, по крайней мере, в двух различных типах ясности, которые создаются принципиально отличными технологиями научного или исторического метода прояснения событий.

Это обстоятельство имеет особое значение, поскольку фундаментализирует онтологическую нестабильность и необеспеченность человека. Только в результате авторитарной неосторожности можно предполагать, что какая-либо из технологий про-яснения имеет привилегию предъявлять некую единственно истинную открытость, в которую человек попадает с момента рождения, и которая создает горизонт само-очевидного. Увидев что-либо умным зрением, мы можем лишь в том случае не упустить свет, в котором осуществляется акт видения, если нам дарована возможность увидеть это же в ином свете. Исходная много-светность бытия, т.е. исходная предрасположенность любого элемента сцены, выступая на которую, человек мыслит и совершает поступки, чтобы стать другим, превращает его бытие в фундаментально необеспеченное и нестабильное. Человеческая ситуация заключается в отказанности устойчивого бытия.

Нам в бытии отказано. Всегда
И всюду путники, в любом краю,
Все формы наполняя как вода,
Мы путь нащупываем к бытию.
(Герман Гессе в переводе С.С. Аверинцева)

Бытие необходимо каждый раз заново про-из-водить из тьмы возможного, но не в предсуществующий просвет истины, а вместе или одномоментно с эти просветом.

Действие отказа
Принципиально важным, с философской точки зрения, проявлением отмеченной необходимости является ситуация, сложившаяся в современной медицине. На протяжении столетий смерть присутствовала в человеческом мире как нечто фактически данное. Философы, поэты и богословы могли нескончаемо спорить по вопросу о её смысле (или бессмысленности). Однако предмет самого спора, с лёгкостью и не вызывая возражений, устанавливался в присутствии простым указательным жестом – вот! С конца 60-х годов граница фактического присутствия смерти оказалась проблематизированной. В рамках идеологии Просвещения врач-естествоиспытатель признавался обществом единственным легитимным экспертом, которому доверялось судить – жив человек или уже умер. В свете научной истины общезначимо, самодостаточно и достоверно осуществлялась фундаментальная метафизическая демаркация границ человеческого мира, разделяющая жизнь и смерть. Однако, благодаря успехам самой медицины, оказалось, что различные органы и ткани организма гибнут не одновременно. Остановка сердцебиений и дыхания ещё не означают конца человеческого существования. При своевременном проведении реанимационных мероприятий сохраняется возможность возвращения человека к жизни из этого состояния.

Смерть как бы расслоилась на множество вариантов, каждый из которых может быть рассмотрен как истинный в зависимости от занимаемой метафизической позиции. Если считать, что сущность человека выражается прежде всего в мышлении и сознании, то с этих позиций смерть наступает уже после необратимой гибели коры головного мозга. Тогда дышащий организм с бьющимся сердцем, но отсутствующим сознанием, должен рассматриваться как труп, и его морально оправданно использовать, к примеру, как "ферму" органов и тканей для трансплантаций, или как идеальную модель для научных экспериментов, испытания фармокологических препаратов и т.д.

Если исходить из отождествления человека с биологическим индивидом, то при подобного рода философской позиции наступление смерти следует связывать с более поздним феноменом – гибелью ствола мозга. Необратимое исчезновение сознания ещё не смерть. Она признаётся наступившей только при разрушении стволовых нервных механизмов, обеспечивающих автоматическую регуляцию дыхания и сердечно-сосудистой деятельности. До этого момента человеческое существо сохраняет свой статус члена морального сообщества, и на него с необходимостью распространяется соответствующая этическая и правовая защита.

Существует также большая группа философов и богословов, соглашающихся признать человека мертвым только после прекращения сердцебиений и дыхания, даже если они поддерживаются с помощью соответствующих аппаратов. И уже крайнюю позицию занимают те, кто, борясь против абортов, настаивают, что человек начинается с момента оплодотворения и, следовательно, гибнет лишь в момент гибели последней жизнеспособной клетки с полным набором хромосом данного индивида.

Иными словами, феномен смерти приобретает различную наблюдаемую границу в мире фактически данного в зависимости от того, с помощью каких философских или иных технологий мы будем про-яснять эту человеческую ситуацию. При этом и сам свет достоверного знания, дарящий ясность, и эмпирически наблюдаемая различаемость присутствующих в просвете этой ясности феноменов, производятся единым актом выбора истины, смерти и самоидентичности. Человек не просто обнаруживает предельность своего существа в свете истины и на этом строит свою ответственность, но берет ответственность на себя за выбор и истины, и собственного предела. Медицинская наука может достоверно свидетельствовать лишь о том, погибла данная морфологическая структура или ещё жива. Общество, в результате обсуждения различных точек зрения, строящихся на разных технологиях прояснения истины – что есть человек, должно прийти к согласию и законодательно установить, что оно признаёт в качестве смерти. Иными словами, эмпирическая граница смерти становится предметом общественного договора и фиксируется в качестве общезначимой с помощью соответствующего закона.

Устанавливая себя в ситуацию этого выбора, человек открывает в своём существе то несущее Ничто, просвечивающее в феномене смерти, которое выносит на своих плечах всё возможно сущее, включая и его собственно человеческую сущность, к осуществлению.

Пустота правового социального пространства и его коррелят в форме индивидуального право-сознания являются уникальным местом встречи принципиально чуже-родных по отношению друг к другу технологий про-изведения самости как центра метафизического треугольника с вершинами "истина", "смерть" и "власть".

В этой ситуации человек как бы устанавливает себя в начало первого дня творения, будучи вынужден взять на себя ответственность за первичное разделение безвидного пред-существования на свет и темь сущего.

***

Мы появляемся из мрака небытия, производимые на свет стихией родовой жизни. Нас несёт поток становления сквозь необходимо возникающие, трансформирующиеся структуры младенческого, детского, юношеского, зрелого и старческого тела, в завершение безжалостно бросая во мрак ничто смерти. Эта слепящая темь ничто произвела нас на свет. Обращаясь к ней в актах познания истины, мы приобретали могущество, чтобы стать собой и властвовать над иным. Моё влечение и наполняющая значением и смыслом суету существования – ФИЛОСОФИЯ (любовь к мудрости) – была зовом оттуда, влечением – туда. Повод и поводок мысли втягивал меня в бесконечно длящийся разговор с Платоном, Лосевым, Декартом ...

Я верил и продолжаю упрямо верить, что мой разум – дар мне из той бездны могущества, которая образует начала возможных всеобщностей разумения, сущностей человеческого существования...

Но теперь, когда траектория летящей искры жизни близка к своему фатальному обрыву, когда мрак, породивший, влекший и дававший в жизни веру, знание и власть, готов меня поглотить вновь, я с ужасом замираю в выстреле изничтожающего мига.

Ещё мгновение назад наивность мифологического, религиозного, научного или философского самосознания одомашнивали для меня этот ужас, превращая его в страх – страх исчезновения той привычной предметности бытия, которая удостоверяла и мой факт присутствия в мире, или страх страшного суда, чистилища и вечных мучений в аду, или просвещенный естествознанием страх распада на атомы и пустоту, или не менее прирученный философский страх, упаковывающий ужас бытия в оболочку скепсиса.

Одомашненный страх мирно дремал в лучах очевидной истины у ног, как собака, или пасся на сытных пастбищах философских, религиозных, научных, мистических или маразматических текстов как прирученное жвачное животное. Я знал о его присутствии. Я видел, как он дружелюбно повиливает хвостом, слышал, как он миролюбиво чавкает за плетнём. Это, конечно, была страшная собака или страшный бык. И я знал, как их страшиться, меня этому научили с детства: "Паша! Покажи как ты боишься собачку?" – "Ай, ай, ай!"

"А как ты боишься бычка?" – "Ой, ой, ой!"

"Молодец, какой умный мальчик! Получай конфетку!" Страшиться мы умеем все.

Только бывают моменты, когда у самого одомашненного животного, загнанного в угол, прорывается звериная, необузданная ярость, грозящая немедленным изничтожением. Мгновение назад это животное послушно исполняло команды, но теперь – всё в прах: команды, слова, знания. И только цепенящий, захватывающий ужас соприкосновения с дикостью бытия.

Так и одомашненная смерть миролюбиво сопровождала меня. Я её страшился. Но неотвратимо наступает "угловой" момент – всё стекается к этому мигу цепенящего ужаса, поглощающего ничто смерти. Все заслуги, знания и умения обнаруживают свою ничтожность. Что делать? Как быть, стремительно становясь не-бытием?

Не знаю...

Дай Бог мне мужества и упорства устоять, на чем стоял, хотя и мог стоять иначе. Дай Бог уберечь перед лицом ужаса ничто твой дар разума, скреплённый верой в сопричастность истине и выправленный (устремлённый) непреодолимой влечением, любовью к мудрости (философией). Дай Бог сил сохранить надежду на твой животворный мрак, произродивший меня, чтобы жить, и дававший в хитросплетениях жизни могу-щество, чтобы быть.

Примечания
1. Л.Н.Толстой. Смерть Ивана Ильича. Цит. по сборнику "Хаджи-Мурат. Повести". М.: Художественная литература, 1980. С. 77-78.

2. Ф.Е.Василюк так трактует господствующий подход к переживанию горя: "... когда за всем этим многообразием деталей пытаешься разглядеть объяснение общего смысла и направления процессов горя, то почти всюду проступают знакомые черты схемы З.Фрейда, данной ещё в "Печали и меланхолии".

Она бесхитростна: "работа" печали состоит в том, чтобы оторвать психическую энергию от любимого, но теперь утраченного объекта. До конца этой работы "объект продолжает существовать психически", а по её завершении "Я" становится свободным от привязанности и может направлять высвобождающуюся энергию на другие объекты. "С глаз долой – из сердца вон", – таково, следуя логике, было бы идеальное горе по Фрейду". – Пережить горе // "О человеческом в человеке. М.: Политиздат, 1991. С. 231.

4. Э. Гуссерль. Парижские доклады // Логос. 1991. №2. С. 29.

7. Ужас смерти, проясняясь техникой определенного дискурса (научного, религиозного, мифологического и т.д.), трансформируется (или точнее – оформляется) в страх, и только в этом случае можно согласиться с В.Н. Дробышевым, выражающим достаточно типичное суждение: "Смерть предвосхищается страхом, страх символизируется смертью". См.: В.Н. Дробышев. Страх и смерть // Ступени. №1 (7). 1993. С.22.

8. У Хайдеггера находим следующее свидетельство: "Человеческое присутствие означает выдвинутость в Ничто.

Выдвинутое в Ничто, наше присутствие в любой момент всегда заранее уже выступило за пределы сущего в целом. Это выступание за пределы сущего мы называем трансценденцией. Не будь наше присутствие в основании своего существа трансцендирующим, т.е., как мы можем теперь уже сказать, не будь оно заранее всегда уже выдвинуто в Ничто, оно не могло бы встать в отношение к сущему, а значит и к самому себе.

Без исходной открытости Ничто нет никакой самости и никакой свободы. Там же.

Важно, однако, отметить, что Ничто является лишь началом трасцендирования, выдвигающим человека за рамку сущего. Без артикуляции вы-движения из сущего в языке определённого рода мифа или метафизики (религиозной, философской или научной) трансцендирование не исполняется. Оно так и остаётся чистым позывом (призывом), не покидающим фактически переживаемого присутствия, открываемого указательным жестом – вот!"

9. П.П.Гайденко. Смерть//Философский энциклопедический словарь. М.: Советская Энциклопедия. С. 618.

Роль смерти в высвобождении истины родовой сущности человека из связанности с конечностью эмпирического существования достаточно ясно фиксирована уже у Гегеля. В "Энциклопедии философских наук" читаем: "Живое существо умирает потому, что оно есть противоречие: в себе оно есть всеобщее, род, и, однако, непосредственно оно существует лишь как единичное. В смерти род показывает себя силой, властвующей над непосредственно единичным". Через процесс умирания "...идея жизни освободилась тем самым не только от какого-либо (особенного) непосредственного "этого", но также от этой первой непосредственности вообще. Она, таким образом, приходит к себе, к своей истине; она вступает в существование как свободный род для самого себя. Смерть лишь непосредственной единичной жизненности есть рождение духа". Г.В.Ф.Гегель. Энциклопедия философских наук. Том 1. М.: Мысль, 1974. С. 408-409.

10. Этот вопрос рассматривается в рукописи С.С.Неретиной "Час смерти: рождение индивида".

11. В.С. Библер. Нравственность, культура, современность (философские раздумья о жизненных проблемах) // Этическая мысль. Научно-публицистические чтения. М.: Политиздат, 1990. С.21.

12. Э.Ю. Соловьёв, выступая на Всемирном философском конгрессе в Москве летом 1993 года, сказал, что знаками зрелости современных сообществ могли бы стать "отмена смертной казни как символа власти рода над индивидом, и признание права гражданина на эвтаназию, как выражение полноты его автономии". В настоящее время в США и ряде других стран действует большое число правозащитных организаций, отстаивающих право на эвтаназию. В журнале "Человек" №6 за 1992 год, с.30-40, помещены мои переводы и комментарий к статьям Дерека Хамфри, посвященным данной проблеме.

13. Этот аспект более подробно изложен мной в работе: Что значит знать? Онтология познавательного акта. М.: Российский открытый университет, 1991. С. 8-20.

14. О власти философии читаем у Платона в диалоге Алкивиад 1: " Но поскольку ты лелеешь надежду доказать городу своё право на всевозможные почести, а доказав это, тотчас же забрать в свои руки власть, то и я надеюсь получить при тебе величайшую власть, доказав, что представляю собой для тебя весьма ценного человека, вплоть до того, что ни твой опекун, ни твои родичи и никто другой не может обеспечить тебе желанного могущества, кроме меня, но, конечно, с помощью Бога". Платон. Диалоги. М.: Мысль, 1986. С.177.

Философ обеспечивает жаждущего власти особого рода могуществом доказывать достоинство и право на почести перед народом. Путь к этому могуществу прокладывается через пространство майевтического диалога, продвигаясь в котором, он помогает Алкивиаду высказать истинное суждение о его собственной самости. При этом, контролируя технику диалога, философ получает "величайшую власть" над властолюбцем. Власть философии, как и других сословий всеобщего, лежит в контроле над технологиями прояснения исходно неопределённых человеческих ситуаций, задающими категоризацию жизненного мира на "самость" и то, что ею не является. Технология формирования самости по диалогу "Алкивиад 1"исследована у Фуко: Foucault Mi-chel. Technologies of the Self. Mass. 1988.

15. Подробное описание шаманского ритуала обретения власти через путешествие в мир смерти см.: К.Леви-Строс. Структурная антропология. М.: Наука, 1983. С.147-182.

16. В одном из примечаний В.В.Бибихин так выражает мысль Хайдеггера: "От смертности как таковой человек ещё не умирает; оттого, что он в силах принять свою смертность, "способен" к смерти, его жизнь перестаёт быть голой биологией и открывается для биографии (истории)". С моей точки зрения, человеку отказано быть "голой биологией". Он может ею стать, поместив себя в просвет истины естество-знания. Поэтому, как мне мнится более верным, выдвижение в Ничто означает установление себя в положение на пороге возможной биологии и (или) биографии, в топосе их начала.

17. Вопрос о выборе пределов существования человека в контексте проблем современной биоэтики обсуждается мной в статье: Феномен биоэтики // Вопросы философии. №2. 1992. С. 104 – 114.

Дополнения
1. Различные формы обращенности самости к бытию перед лицом смерти соприсутствуют. Лучи истинного знания или настраивающие на истину звуки легитимных камертонов, которые контролируются сословиями всеобщего, создают особое поле ясности и отчётливости, которые дают меру или задают образцовый порядок для других типов интенсиональности.

В просвете определённого типа истины как истории первая и вторая форма интенсиональности трансформируются в память и воспоминание. Память артикулирует присутствие в мире фактического, наделяя его асимметрией аффектов вины, совести, наслаждения, греха и т.д. Воспоминание охлаждает, дистанциирует, превращая предмет переживания в рассказ. Однако, в отличие от истории, где повествование даётся с позиции объективного наблюдателя, в воспоминании рассказ сращен с рассказчиком. События, которые описываются, предполагают включенность воспоминающего. Если в историческом контексте я могу создавать повествование, например, о жизни и деятельности И.В.Сталина во всей подробности, то в моих воспоминаниях Сталин может присутствовать как портрет, как фигурка на мавзолее, которую мне показывал отец, на руках пронося по Красной площади во время демонстрации, как страшную мумию в мавзолее... Личная включенность составляет скрепу рассказа-воспоминания. Воспоминание в этом смысле "органно".

В физикалистски ориентированном пространстве истины первая интенсиональность приобретает характеристику естественного ритма (временной структуры): например, ритма сна и бодрствования, еды, дыхания, выделения экскрементов и т.д. Или же естественной пространственной структуры – формы тела и его пропорции, естественной артикулированности на части.

Другой, считающий зубки прорезывающиеся: уже столько-то, а те не прорезались, или не там, где надо или когда надо, – ребёнок в свете радостей забот, опасений и переживаний угрозы, которые непосредственно связаны с измерениями "Какой ужас! За полчаса уже четвёртый раз на горшок просится!" "Как часто он дышит – ему душно и т.д."

Во второй установке ритм, структура и форма входят в органные структуры самоидентификации, само-детерминации, самоконтроля, как бы обозначая успех или неуспех этого процесса.

2. В психоанализе истина, открывающаяся как эрос, амбивалентно оказывается устремленностью к смерти – танатосу. См.: Сабина Шпильрейн. Деструкция как причина становления // Логос. №5. М., 1984. С. 207-239.

3. Есть фраза Рыклина, над которой стоит подумать: "Изнанкой метафоры является постоянно неантропоморфное в нас или смерть. Смерть не в смысле прекращения жизни, а как условие её возможности". – Изнанка метафоры (маргиналии к философии события)/Мысль изреченная. М., 1991. С. 126.

Попробую пересказать, как мне представляется, близкое рыклинскому, но по-своему. Смерть как не антропоморфное может удерживаться в присутствии лишь при условии взаимоуничтожения неких антропо-специфических технологий представления самой смерти. Смерть в форме мира предков или разлагающихся химических субстанций трупа вполне антропоморфна. И для шамана мир предков является условием возможности жизни, и для естественника констелляция атомов и пустоты определяет возможность жизни. Надо удержать ситуацию в пред-верии первого дня творения. Когда смерть безвидна.

Обычная метафора всегда контекстуально-антропоморфна. Например, моё имя – Павел. Пример такой метафоры. В её подкладке лежит смерть. Я назван в честь предка, а тот, в свою очередь, был назван в честь апостола Павла. Я – Павел. Метафизический смысл этого "я" может быть сведён к силе, удерживающей метафору в положении длящегося сдвига. Во мне, конечно, слышится "отзвук" и просвечивается "отсвет" того, что шлёт в ужасе "немого привета" моё имя. И в перспективе антропоморфной смерти "ясно", что меня держит. Мой предок или мой святой – трансцендированные точки укоренения в вечном присутствии.

Если же преступить рамки антропоморфного, то окажется, что точкой "прикола" этого "я" к бытию является не всеобщее, которое смерть с меня смоет и которое растворится во всеобщности само-тождественного архетипа "павловости" как варианта собственно человеческого, и не единичное, которое по бедности питается лишь тем, что тотальность не может поглотить, а ужас немоты, охватывающий человека, к которому обращен привет безвидной бездны. Из этого ужаса – и неповторимость (случайная единичность) моих болезней и пороков, и универсальность моих моральных добродетелей и интеллектуальных способностей – становятся моими. Некоторой принадлежностью "я". Стоит мне умереть или забыться в само-обожании или само-уничижении, как метафора слипнется. Я превращусь в простую эманацию "павловости" или тех гнусных пустяков, которые "помешали" или "уберегли" (каждому своё), исполниться в истине. Но я пока есть, т.е. пока удерживаю метафору, упаковывающую ужас немого привета в моём имени, в напряжении. Живу.

4. "Следует ориентироваться на имманентные формы знания, присущие докультурной реальности, которые не определяются интенсиональностью сознания, мыслить так, как будто культуры не существует". Подорога В.А. в ст.: Михаил Рыклин, Валерий Подорога. Третья возможность метафизики (беседа об одном философском опыте)// "Мысль изреченная..." М., 1991. С. 110.

Однако, необходимо присутствие и культуры, и просвета сознания, которые создают и категорируют присутствие на некое до и помимо себя, но в присутствии себя выявленное. Только в полной блокировке какого-либо естественного просвета, что даётся как результат – в ужасе, не знающем различения на свет и темь, на форму и хаос, а поэтому не имеющих никаких форм знания. До-культурная позиция обречена на то, чтобы производить как точки отталкивания пошлые и примитивные определения культуры. Надо постоянно отвлекаться от реально опыта мысли Гегеля, Бахтина или Библера, подменяя опыты сингулярного мышления, обрывками текстов, в которых эти опыты объективировались. Сомнения, неувязки, фразы, в которых мысль уводится словами или аффектами, воплощенными в конкретные слова, логически выверенные парадоксы разума, работающие как машины по разрушению рациональных дискурсов, – всё это надо отстранить как досадное неудобство пренебрежительным хмыком, – ничего нового!

А. Когда Жорж Батай, запределивая сознание, укореняет человеческую суверенность в опыте эроса и смерти, открытом в "теле", то эта процедура исходит из категоризации человеческого присутствия на сознание и тело. Трансцендирование произвело эту работу категоризации, вылущило эрос и танатос из метафизического центра гнозиса, вытеснив их на маргиналии гносеологически ориентированной культуры. Батай, как и другие философы тела, не продумывают, как мне кажется, ситуацию "первого дня творения мира".

Хоспис и права человека
Задача моего выступления заключается в том, чтобы показать, что хосписное движения, проблемы которого мы обсуждаем, является составной частью глубинного сдвига в общественном сознании в целом, и в идеологии современной медицины в особенности.

Этот сдвиг касается изменения содержания понятия человек, его углубления.

Речь не идёт о результатах философских размышлений – здесь необозримый разброс мнений и концепций, но о квазитеоретических представлениях, как бы вмонтированных в менталитет людей и властно определяющих их практическое поведение.

Особенно наглядно действие предпосылочного понимания того, что собой представляет человек, дано в архитектуре – овеществлённой психологии народа в камне и бетоне.

Банально – дома строятся для человека, дороги мостятся и улицы прокладываются так же для человека. Но для какого?

Для молодого и здорового – это идеал человеческого в человеке. Страдание, старость и смерть рассматриваются как внешние, не касающиеся его сущности, проявления зла – то, что рано или поздно он победит как внешнего или внутреннего врага.

Дома строятся так, что в них практически не предусматривается проживание инвалида, или серьёзно (хронически) больного человека – пятиэтажки без лифтов или лифты, в которые не въедет инвалидная коляска. Неприступные для этих же колясок марши лестниц подъездов, отделяющие поверхность тротуара от входа в лифт. Узкие пролёты лестниц и лифты, в которые при всём желании не войдут санитарные носилки, не говоря уже о необходимости выносить гроб. Но так строятся не только дома – школы, кинотеатры, театры, магазины, метро, автобусы и всё остальное создаётся для человека, образ которого в сознании и архитекторов и остальных людей предстаёт в категориях здоровья и молодости.

Старость, страдание и смерть вытеснены из общественного сознания, исключены из пространства социальной коммуникации так, как оно предстаёт в нашей архитектуре, в организации жизни. Не КГБ или ФБР, а общество через различные механизмы, в том числе и механизмы организации архитектурного пространства, безжалостно репрессирует (дискриминирует) тех, кто волею судьбы выпадает за рамки господствующей в общественном сознании нормы человеческого в человеке (инвалидов, стариков, психиатрических и онкологических больных и др.)

Действие аналогичного идеологического стереотипа без труда обнаруживается в современной медицине.

В клинической теории и практике преобладают концепции и подходы, которые не рассматривают болезнь и смерть как естественные, эволюционно необходимые составляющие человеческой жизни, на чем в свое время настаивал И.В.Давыдовский. Над всем многообразием форм патологии довлеет модель острого заболевания. Внешние факторы вызывают отклонение в гомеостазе, а врач с помощью лечебных воздействий возвращает организм в состояние, максимально приближенное к идеальному. Революционные успехи в области пересадок сердца, печени, почек, пластики сосудов укрепляют господство данной модели. Больного ввозят в клинику на каталке, а обратно он сам выезжает на велосипеде.

Сам по себе подобный идеал радикальной терапии неплох, но худо, когда он закрывает от исследователей и практиков реальную неизбежность форм патологии, характеризующихся необратимыми изменениями метаболизма. Если в случаях острой патологии человек мыслит свое состояние как временное, которое следует преодолеть поскорее, то с определенной стадии хронического заболевания подобное стремление становится иллюзорным. Болезнь становится неотъемлемой частью жизни больного.

Однако модель отношения к хроническому больному остаётся той же, что и к острому. Не в плане назначений и предписаний, а в плане принципиальной установки сознания. Это опять же запечатлено в идеологии архитектуры больничного пространства. Палата (койка), коридор, столовая, туалет, процедурная и всё! Для больного с острой формой патологии подобного рода ограничение пространства жизнедеятельности, депривация его социальных и личностных потребностей мыслится как временная и приемлемая "плата" за возвращение к нормальной жизни. Но насколько она приемлема для хронического (например, психиатрического) больного, который проводит не дни, а месяцы и годы, часто большую часть жизни в стенах клиники? Клиника строится для человека, который достаточно быстро и эффективно может быть возвращен к норме.

Идеология больничного пространства не предполагает, что в нем должно быть место для возможности протекания полноценной человеческой жизни тех сотен и сотен тысяч наших граждан, которые прикованы к клинике, в том числе многих тысяч детей.

Тем более в архитектуре больничного пространства нет места умиранию и смерти. Хорошо, если умирающего поместят в отдельную палату – чаще в коридор за ширму. Общество и здесь как бы репрессирует умирающего больного как девианта, поворачиваясь к нему спиной.

В развитии каждого заболевания рано или поздно наступает момент, когда попытки остановить прогрессирование болезни теряют смысл. Как говорят – пациент выходит из программы. Перед медиками встает другая задача – не вылечить, а обеспечить достойное для человека умирание и смерть. В этой ситуации модель активного медицинского вмешательства, "борьбы до конца" особенно неэффективна.

Начиная где-то с середины 19 века европейское общество и медицина жили, инфантильно отвернувшись от неизбежности страдания и смерти. Пришло время для того, чтобы повернуться к ним лицом. Модель медицинской практики, в центре которой лежат технологии и стереотипы врачебного поведения, эффективные для купирования острых заболеваний, должна быть дополнена моделью, строящейся на культуре милосердного ухода, облегчения страдания, социальной и психологической поддержки умирающего и членов его семьи. Медицина должна строиться на единстве трёх целей – обеспечения достойного здорового существования, достойного человеческого страдания и достойной смерти, которые, только будучи взяты комплексно, адекватно описывают сущность человеческой жизни.

Хоспис является существенным восполнением традиционной модели медицины, существенно важным шагом на пути социализации и гуманизации инкурабельного страдания и умирания.

В нашем обществе правозащитное движение трактуется в узко политизированной форме макро-социальных отношений, связанных с действием государственных аппаратов власти.

Однако основная часть жизни проходит на микро-социальном уровне, т.е. на уровне базисных межличных отношений. Здесь действуют свои молчаливые анонимные аппараты власти и подавления прав человека, исходящие не от специализированных инстанций типа КГБ или ФБР, а от нас как общности – от нашего МЫ.

Это МЫ поворачиваемся спиной к инвалидам, хроническим больным и умирающим, лишая их социального пространства, подвергая социальной изоляции. Но это насилие, как бумеранг, рано или поздно вернётся к каждому в форме страха. Страха быть брошенным в одиночестве перед лицом страдания и надвигающейся смерти. Брошенным не в смысле отсутствия обезболивающих средств, а в смысле отказа в общении.

Поэтому Хоспис является значительным шагом на пути защиты фундаментального права человека – права на достойную жизнь до конца.

1. "Собрата" в том же смысле, в котором откармливаемый "на мясо" поросенок, собрат вепря.

2. В примечании к М.Хайдеггеру В.В.Бибихин пишет: "Разумное человеческое существо", как определяет человека метафизика, не включает в содержание своего понятия смертность. Не случайно в новоевропейской науке, отталкивающейся от метафизики, может спокойно обсуждаться возможность медицинского бессмертия. Для смертного смерть, наоборот, основание его существа, которое именно потому, что выдвинуто в Ничто, встаёт в исключительное – понимающее отношение к Бытию". В кн.: Мартин Хайдеггер. Время и Бытие. М.: Республика, 1993. С.431.

3. Фуко. Цит. соч. С. 295

4. По Хайдеггеру: "При ужасе сущее в целом становится шатким. В каком смысле становится? Ведь не уничтожается же всё-таки сущее ужасом так, что оставляет после себя Ничто. Да и как ему уничтожаться, когда ужас сопровождается как раз нашей абсолютной немощью по отношению к сущему в целом. Скорее, Ничто приоткрывается, собственно, вместе с сущим как в своей полноте ускользающим". Цит. соч. С. 22.

5. Как будет показано в четвёртом исследовании, монополия врачей на свидетельствование о факте смерти нисколько не поколеблена значительным ограничением их претензий на монопольное истолкование её смысла.

"Другая наука"

NEW ФИЛОСОФИЯ

Меню для авторов

Добавить статью

Редактировать работы

Зарегистрироваться

Полезные ссылки

Искать похожие?

Скачать мультимедию?

ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ

По стандарту ВАК Республики Беларусь

По ГОСТу Российской Федерации

URL для сайта, блога (постоянный обратный адрес данной страницы)

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY

Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
01	02	03	04	05	06	07
08	09	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30