Метафизические опыты

Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.

NEW ФИЛОСОФИЯ


ФИЛОСОФИЯ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ФИЛОСОФИЯ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему Метафизические опыты. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Публикатор:
Опубликовано в библиотеке: 2005-02-15

Метафизические опыты
с шарами мысли , клубком постмодернистских сюжетов из ниточки слов Льва Толстого, аутопсией текста и др.
часть 1
П.Д.Тищенко
Речь в статье пойдёт именно об опытах - отдельных, нарративно несвязанных попытках подглядеть как движутся мысли. С той точки зрения, с которой эти опыты проводились проблем синергетики не было видно. Возможно они сконцентрировались где-то в области слепого пятна моего философствующего взгляда, может и за спиной. Но их молчаливое безвидное присутствие нетрудно уловить в тексте. Синергетика была за-[c]мыслом этих опытов.
Опыт1 О естественных движениях шаров мысли
Если Парменид назвал мысль шаром, а Делёз интерпретировал мышление как специфическое движение по плоскости, то почему бы не попробовать провести опыты с тем, чтобы посмотреть как шары мысли самопроизвольно, независимо от желаний мыслящих скатываются с наклонных плоскостей? Это позволило бы отследить то, что можно было б назвать естественными движениями мыслей- их тенденциями. К примеру, хотим того или не хотим, но мы продолжаем жить в "новом времени". В том смысле, что время для нас как мыслящих является вместилищем или "внутренней формой". Причём такой формой, которая присутствие мысли оформляет как акт новации. Ценность мысли - в открытии нового, в новом шаге на бесконечном пути к истине, новом повороте, новой точке зрения или ещё чём-то столь же новом, желанном и притягательном. В этом её (мысли) естественное предназначение - естественное направление движения. Убедиться в том, что высказанное мной как моя собственная мысль уже была высказана кем-то - означает оценить моё мыслительное усилие как бессмысленное, не имеющее никакой ценности. Отсюда естественна желанность быть новым, само-обозначаться через "нео", "пост" ("пост-модернизм", "пост-неклассическая наука") или полагать, что твой уровень мышления средний человек достигнет лишь через сотню, другую лет. Ученики одного живущего среди нас превосходного философа в качестве комплимента называют его философию - мышлением 21 века, а Хайдеггер неосторожно заявил, что его поймут только лет через 300. Руссо также надеялся на справедливый суд потомков. Как если-бы через 2300 лет после Платона и через 200 после Руссо нам стало легче их понимать или мы стали более справедливыми судьями в бесконечных историко-философских судебных разбирательствах: "Аристотель против Платона", "Гоббс против Декарта", "Лейбниц против Локка", "Бруно Бауэр, Поппер, Садовский и группа товарищей против Гегеля и гегельянцев" и т.д. и т.п.. Философия была, есть и будет занятием маргиналов. Нивно и неосмотрительно превращать дистанцию между философией и здравым смыслом современников в абрис человеческого прогресса. Подобная наивность и неосмотрительность смотрится как некое недоразумение или даже ошибка. Но на самом деле, движение размышления шло в отмеченных выше примерах вполне естественным и накатанным путём. Мысль, оказавшись на наклонной плоскости ситуации оценки на подлинность, непроизвольно скатилась в естественном направлении - в сторону нового. Что-бы быть настоящей мыслью - она должна быть новой: вчера - сегодняшней, сегодня - быть завтрашней. Как естественно и отчаянно сладко грезить, что тебя поймут или верно оценят лишь через триста лет. В этом желании Хайдеггера шарики мысли скатываются в том же направлении, что и в поставленном им новоевропейском прогрессизме целеполагания. Со скатывания шаров мысли к новому, можно начать эмпирическую инвентаризацию их естественных движений или тенденций. Не составит большого труда обнаружить ещё целую серию аналогичных предрасположенностей мышления. Ну к примеру, мысль естественно движется от тёмного к светлому, смутного к ясному, неотчётливого к отчётливому, частичного к полному, поверхностного к углублённому, хаоса к порядку и т.д. Мне скажут, что подобное утверждение устарело, что в современной или даже - пост-современной философии и науке всё может быть с точностью до наоборот. Однако эта точность настораживает. Не оказались ли мы снова перед зеркалом. Вот смотрю (рефлектирую) "на себя" в зеркале. В нём тоже всё точно и наоборот - правая рука точь в точь как моя, но слева, а левый глаз точно такой же, но справа. Если б строю солдат отдали приказ рассчитаться слева направо, то в зеркале расчёт бы шёл справа налево. Однако спросят столь ли велика разница при перемене правого на левое, а левого на правое? Роберт Гертц показал, что в европейском культурном символизме"правое" связано накрепко с истиной, чистотой и добром, а "левое" со всем уклоняющимся (9, pp. 123-124). Для нас естественно говорить - правое дело или левый заработок. Значит замена рефлексией (отражением) правого на левое и наоборот может иметь серьёзные последствия. Зеркальная рефлексия временных отношений может также дать обратное упорядочивание событий: причину после следствия, наказание до преступления, слёзы до укола иголкой. Поэтому навязчиво возникает вопрос - "А как шары мысли скатываются на самом деле?" С учётом выше сказанного ответ оказывается зависим от того, кому эти мысли приписываются как собственнику - мне как вглядывающемуся в отображение в зеркале или тому "отображению", глядящему из зеркала на меня. Но об отражениях поговорим позже. Сейчас вернёмся к нашим шарам размышлений. Могут ли они на наклонной плоскости без внешнего воздействия естественно скатываться не "вниз", а "вверх"? Раньше мысль воспринимала себя как акт упорядочивания, конструирования теоретической тотальности, улавливания единства в хаосе многообразия эмпирической реальности. Теперь предлагается промыслить акт мысли как меонизирующую процедуру, раз-общающую, раз-упорядочивающую (де-конструирующую). Увлекательная новация. Однако прежде чем позволить себе увлечься этим нововведением, целесообразно не поверить на слово. Ведь может шары мысли как катились так и катятся не меняя направления движения, но изменяется лишь способ наблюдения этого движения и именования элементов его траектории. Шарик как-бы продолжает скатываться к той же самой точке, которая раньше узнавалась и именовалась как "низ", но теперь, по неизвестным причинам, она начинает узнаваться и именоваться как "верх". Это легко делается. Достаточно удвоить наблюдателя - начать рефлектировать. Нарисуем волну и положим рисунок перед собой. Обозначим шарик мысли как точку на этой траектории. Высшую часть волны обозначим буквой "В", а низшую буквой "Н". Если шарик окажется где-то между этими точками, то он естественно скатится к "Н". Попасть в "В" он может только противоестественно. Так естественно устроен мир с нашей точки зрения. Теперь посадим напротив себя за стол, на котором лежит эта схема, другого. Не трудно догадаться, что с его точки зрения ситуация будет прямо противоположной. Вершина волны окажется её дном, а дно - вершиной. Шарик мысли естественным образом (для другого наблюдателя) скатится в противоестественном для меня направлении. А если вообразить или вспомнить (что также является актом воображения), что у человека два глаза (бинокулярное зрение) устроены так, что один из них расположен в положении (на точке зрения) другого? Тогда вовремя открывая один глаз и одновременно закрывая другой, я могу видеть происходящее с шариком мысли либо как всегда естественное событие, либо как всегда противоестественное, либо (если не попаду в такт) как естественное с разрывами противоестественных движений. Т.е. на моём "дисплее" сознания (ну чем не зеркало?) он либо всегда будет скатываться вниз (естественно), либо вверх (противоестественно), либо и так, и эдак. "А как на самом деле?" - спросит одноглазый у двуглазого. Чтобы ответить на вопрос можно пригласить слепого, ну или того у кого эта проблема локализована в слепом пятне.
Опыт 2. О движении мысли в 107 эпизоде расследований Витгенштейна.
Процитирую это расследование полностью: "107. Чем более пристально мы приглядываемся к реальному языку, тем резче проявляется конфликт между ним и нашим требованием. (Ведь кристальная чистота логики оказывается для нас недостижимой, она остаётся всего лишь требованием.) Это противостояние делается невыносимым; требование чистоты грозит превратиться в нечто пустое. - Оно заводит нас на гладкий лёд, где отсутствует трение, стало быть, условия в каком-то смысле становятся идеальными, но именно поэтому мы не в состоянии двигаться. Мы хотим идти: тогда нам нужно трение. Назад на грубую почву!" (1,. с. 126) В этом коротеньком рассуждении высказывается и риторически обосновывается одна из центральных идей Виттгенштейна о примате "грубой почвы" естественного языка над "гладким льдом" логики. Следует сказать, что движение "назад" к этой грубой почве противоестественно с точки зрения классического рационализма. Мышление рассматривалось как прояснение через указание неких логических оснований наблюдаемых событий. Теперь подлинность мысли предлагается узнавать по её движению "назад" - от "чистоты логики" - к сопротивляющейся грубости языка. Витгенштейн совершенно справедливо связывает в узелок общей интуиции логическую чистоту и идеал инерционного движения по поверхности без трения. Логическая процедура выражает некоторое истинное содержание если с её пути устраняются все экстра-логичекие (гетерономные) факторы. Для истины необходима логическая ясность (чистота). Любая непрояснённость рассматривается как помеха (трение), которую мысль естественным образом стремиться преодолеть. Аналогично в инерционном движении. Оно выражает собственное содержание предмета вне внешних воздействий. Поэтому, чтобы получить идеальное движение, необходимо абстрагироваться от трения, минимизировать его. И в случае логики, и в случае механики естественное движение мысли разворачивается от состояния описывающего некоторое сопротивление, ограничение активности сознания (верхняя точка на наклонной плоскости) к состоянию где внешние препятствия преодолены и идеальные условия представления или мышления реализованы (нижняя точка). В классическом рационализме мысли естественным образом скатываются (сказываются) сверху вниз. Теперь Витгенштейн призывает двинуться в обратном направлении - "назад!" Причём для обоснования этого противоестественного с классической точки зрения направления движения он использует в принципе туже классическую точку зрения, но удваивает её. Он достраивает "второй глаз" видящий ситуацию как-бы с другой стороны. И с этой точки зрения он обнаруживает сознание, испытывающее препятствие и страстно желающее преодолеть его,тем самым освободившись от сопротивления из-вне. Достичь некоторого "идеального состояния" я бы сказал само-тождественности. Т.е. как и в случае классического рационализма шар мысли скатывается "сверху вниз". Разница лишь в том, что с противоположной точки зрения то к чему стремилась мысль как к низу, теперь узнаётся и именуется как верх. В самом деле. Второй глаз наблюдает мета ситуацию не в терминах идеализаций логики и механики, а антропоморфно. Он также видит движущийся шар "мы". Начальным состоянием (верхом) для него является состояние невыносимого конфликта между недостижимым требованием логической чистоты и реальным языком. Невыносимость приводит мысль в движение, которая, чтобы преодолеть сопротивление (трение) проводит мысленный эксперимент. Допустим, что это "мы" достигнет своего логического и механического требования. Но тогда оно окажется на идеально гладкой поверхности без трения. Но без трения "мы" не сможем идти. Хотя конечно сможем скользить по инерции. Но второй глаз видит ситуацию антропоморфно. С этой точки зрения "мы" не скользит, а ходит. Поэтому логически резонный вывод - если "мы" хотим двигаться, то должны отбросить иллюзорное требование логической чистоты. На грубой почве языка освободившись от досаждающего недостижимого логического требования сознание должно успокоиться. Т.е. достичь состояние покоя (низа). Нетрудно заметить, что этот "низ" с противоположной точки узнаётся и именуется как "верх". Шар "мы" естественно скатился у Витгенштейна "вниз" в силу той же классической склонности мышления. Скатился и успокоился. Если б он всерьёз как базисную рассмотрел собственную интуицию, то шару бы пришлось ещё раз вернуться в исходное положение - вкатиться "в верх". В самом деле, успокоившееся сознание - это тоже самое "мы" на идеальной поверхности без раздражающих внешних сопротивлений. Если мы хотим двигаться - мыслить, то назад на грубую почву эмпирического сознания страдающего и поэтому способного двигаться. Но обратного движения не происходит, т.к. Виттгенштейн первый глаз уже закрыл, хотя и оставил в ситуации некоторые обозначения введённые с точки зрения первого глаза. Для второго глаза естественно тоже самое направление качения мысли, что и для первого. Проблема только с этикетками для обозначения состояний. Собственно говоря, шары мысли всё равно скатываются. И это наша проблема, чтобы найти такую точку зрения, с которой это качение выглядело бы как естественное (т.е. соответствующее априорным условиям мыслимости событий) или как противоестественное если захочется доказать к примеру присутствие свободной воли, или поменять местами порядок с хаосом, бытие со становлением..




Опыт3. О специфике бессознательного как второго глаза классического сознания ,сложности жизни и выходе на проблему события.
В некотором смысле, психоанализ можно представить как технологию производства второго глаза для позиции самосознания, которая в идеале, пределе и в истине знало себя как позицию одноглазого абсолютного наблюдателя. С этой позиции некоторые события человеческой жизни протекают необходимым и естественным (целесообразным) образом, а другие рассматриваются как случайные или ошибочные. Например, ошибочные действия, оговорки, симптомы и т.д. Для того, чтобы восстановить рациональную связанность опыта Фрейд предложил идею бессознательного. Лакуна в речи или действии, которая с позиции рационального целеполагающего сознания выступает как случайность и иррациональность - с точки зрения бессознательного получает причинное объяснение в категориях действия бессознательного. Ошибочное действие с позиции сознания темно и неясно. С позиции бессознательного оно оказывается проясненным и просветлённым - открытым к обозрению. Его становится возможным пред-ставить, описать и объяснить. Осознание факта вторжения бессознательного как бы накладывает заплату на лакуну сознания и вызывает исцеление. Причём это достигается путём поочерёдного открытия то глаза сознания видящего поступок человека как рационально и целесообразно организованный, то глаза наблюдающего тот же поступок как природно причинно детерминированный. Возможность поставить подобным образом заплатку на разорванную ткань сознательного действия (симптом) одновременно несёт в себе принеприятное для рационализма последствие. Ведь до Фрейда можно было мыслить случающиеся абсурдности в поступках человека либо как ещё не понятую необходимость целесообразного действия, либо как ещё не понятую необходимость природных отношений. Всё зависело от предпочтительной точки зрения избранной из набора обозначенного в кантовской антиномии. В психоанализе края симптома - точка его возникновения и точка исчезновения (излечения) абсолютно абсурдны. Ситуация как до первого дня творения мира - безвидна. Начало заболевания и его конец оказываются в принципе не проясняемыми. Ведь какую-бы вы точку зрения ни взяли, с неё всегда останется необъяснимым почему до этой точки события протекали иначе чем после. Фрейд даёт лишь объяснение содержанию симптома и приписывает осознанию его исчезновения. Его (симптома) вторжение в нормальную ситуацию в данное время и в данном месте, также как и момент исчезновения ускользают от рационализации. Оба типа прояснения в краевых точках лакуны оказываются в патовой ситуации. Случайность в классическом рационализме связана лишь с несовершенством знания скрытой за внешностью фактов необходимости. На краях психоаналитического симптома случай в принципе оказывается непроницаем для любой попытки упорядочивания и прояснения. Он метка начала и конца - некая апория или парадокс мысли, её амехания. Он безвиден и ускользает от взглядов наблюдателей. Почему-бы не избрать его в качестве свидетельства о бытии самом по себе (онтологии)? Тогда какой смысл будут иметь все эти картинки с бифуркациями, траекториями, складками и т.д.? Забегая вперёд скажу, что они имеют тоже самое место, что и психоаналитические симптомы. С начала и конца эти миры о-правлены событиями. Для человека со-бытийны точки рождения и смерти. В этом "сложность" жизни - её непроницаемость для рационального схватывания. Я бы назвал её "сложностью третьего уровня" для того, чтобы отличить от иных "менее сложных" видов сложности, которые обычно обнаруживаются у Фрейда исследователями. К примеру, Ричард Рорти, обсуждая идею сложности "случайной самости", приводит следующую цитату Фрейда: "Если случай считают недостойным, чтобы определить нашу судьбу, тогда наступает просто рецидив того набожного мировоззрения, которое сам Леонардо готов был преодолеть, когда писал, что солнце не движется... все мы слишком готовы забыть, что всё в нашей жизни есть случай, начиная с нашего зачатия при встрече сперматазоида и яйцеклетки...Мы оказываем всё ещё слишком мало уважения Природе, которая (по неясному выражению Леонардо, напоминающему слова Гамлета) "наполнена бесчисленными причинами ("ragioni"), которые никогда не входят в опыт".(.7, 57) Для Рорти новация Фрейда не в теоретических схемах, для каждой из которых можно указать на исторического предшественника. Например, тезис о том, что совесть человека - это интериоризированный голос родителей высказан ещё Фрасимахом в "Государстве Платона". Новация Фрейда, по мнению Рорти, в "подробностях" объяснения, с пощью которых в опыте проясняются случайные и неповторимые события формирования у данного конкретного человека его симптома "угрызений совести". Сложность обусловлена тем, что огромное число причин "не входят в опыт". Их можно постояно извлекать (прояснять) методом анализа, добавляя новые и новые "подробности" данного конкретного случая. Некоторые клиенты анализирутся десятилетиями, в процессе которых аналитик об-наруживает новые и новые обстоятельства травмирующего события раннего детства. Психическая жизнь пациента предстаёт в своёй непредсказуемости как функция от случайной констелляции значительного числа причинных отношений. Рорти пишет: "Он (Фрейд -П.Т.) оставляет нас с самостью, сплетённой из случайностей, а не с самостью в виде хотя бы потенциально упорядоченной системы способностей" (7,с. 57) Этот вид сложности можно назвать "сложностью первого уровня", т.к. взгляд теоретика сохраняет центрированность на прояснящей естественно-научной технологи причинного объяснения. Причин много, возможно бесконечно много, но все они могут быть в принципе упакованы в причинно-следственные цепочки научно проясняющие единичные события. Неслучайно у Рорти многократно повторяется словосочетание: "Фрейд показывает нам почему ..." Не смотря на сложность всё может быть вынесено наружу для показа и упорядочено (упрощено) причинным объяснением. Поэтому сохраняется принципиальная возможность, что всё это огромное число причинных отношений в один прекрасный момент будет в считанные секунды просчитано быстродействующим компьютером с психоаналитической программой. Победил же компьютер Каспарова. Прогресс нейрофизиологии, которая уже сейчас учится "читать мысли" по электроэнцефалограммам, избавит от необходимости длительных аналитических сеансов. За ночь сна с искуственно вызванными кошмарными сноведениями, которые будут "считыватьтся" прибором с дисплея бессознательного и анализироваться кибер-аналитиком, можно будет "показать почему" клиент есть то, что он есть протянув практически непрерывную причинную цепочку к подробностям его зачатия - оплодотворения материнской яйцеклетки конкретным отцовским сперматазоидом. Ситуация лишь кажется фантастической. Смогли ведь медики, разработав так называемые "новые репродуктивные технологии", свести случайность зачатия к минимуму. В ряде европейских стран уже свыше процента супружеских пар зачинает своих будущих детей "в пробирке". Причём яйцеклетки и сперматозоиды индивидуализируются и отбираются по критериям медицинской нормальности для производства зародышей. Более того, обычно зачинается много зародашей. После того, как они в пробирке "подрастут" (пройдут несколько делений), из них избирается с десяток наиболее подходящих кандидатов, которые имплантируются в матку женщины. Если успешно имплантируется несколько зародышей, то их вновь обследуют и наименее "подходящих* абортируют. Случайность минимизируется. Иными словами, если случайность связывается лишь с большим количеством причин, то нет необходимости "оказывать слишком много уважения Природе". Однако мне кажется, что Фрейд демонстрирует опыт работы и с более "сложным" типом сложности, которую можно назвать "сложностью второго уровня". Как известно, для З.Фрейда был характерен пиитет перед научным методом, стремление к научной строгости описания феноменов психичесой жизни. Вместе с тем, его работы поражают своей теоретической необязательностью, своеобразной внутренней свободой от ранее принятых концептуальных положений. Можно сказать, что практически в каждой новой публикации Фрейда теоретический каркас как бы заново вырастает по ходу аналитической работы с конкретным клиническим случаем, феноменом культуры или политики. Причём вырастает в той форме и растёт до тех пределов, которые предопределены ходом анализа данного конкретного случая. *Всеобщее* содержание причинного объяснения становится случайным, неразрывно связанным с конкретным клиническим случаем. Поэтому любая попытка выделить некоторую обобщенную теорию психической организации у Фрейда бессмысленна не только и не столько потому, что это будет априорно не свойственная ему искусственная реконструкция, но прежде всего потому, что она лишь косвенно относится к сути психоаналитического подхода. Сердцевина фрейдизма не в метапсихологических теоретических конструкциях, а в некоторых инвариантах прагматики и техники анализа. Фрейду и его последователям гораздо легче ввести новый теоретический конструкт и забыть его в следующей работе чем, к примеру, отказаться от "аналитической кушетки" или позиции аналитика вне видимого для клиента пространства. Однако общая прагматика не образует однородного поля теоретического взгляда, где бы имели бы место (могли бы быть об-наружены) все возможные причинные отношения. Между теоретическими мирами, "привязанными" к единичным случаями присутствуют "черные дыры" междумирий, онтологические разрывы. Иными словами, причинные отношения наблюдаемые в рамках одной теоретической схемы в принципе ненаблюдаемы в рамках другой сколько бы долго ни продолжался анализ. Здесь вполне действует принцип наблюдаемости Эйнштейна: *Только теория решает что именно можно наблюдать*. Поэтому, если клиент переходит от одного аналитика к другому (особенно представителю другой школы анализа), то в свете нового теоретического взгляда об-наружится новая, отличная история данного конкретного индивида, его новая судьба и *нарративная идентичность* (если воспользоваться термином Рикёра). Как справедливо отмечал К. Леви-Строс, психоанализ во Франции не столько успешный метод лечения, сколько популярная технология групповой и личной самоидентификации и индивидуации. Причём данного рода самоиденичность радикально случайна не в смысле множественности причинных отношений, но в смысле связанности возможных несводимых друг к другу миров причинных отношений с уникальными клиническими случаями. Это я и называю сложностью второго уровня. Чтобы избежать этого рода сложности Рорти совершает историческую подмену - превращает Фрейда в "ироника", для которого несущественно как истории складываются "на самом деле". Если б Фрейд был хоть чуть-чуть ироничен, то не случилось бы тех яростных разборок с учениками, которыми так богата история психоанализа. Ирония гомогенизирует мир опыта, прячет черные дыры теоретических междумирий. Лишь благодаря фрейдовской теоретической серьёзности "внутри" миров конкретных случаев, можно зарегистрировать присутствие онтологических разрывов между ними. На границах аналитических симптомов (как уже описывалось в начале опыта) мы имеем дело со сложностью третьего уровня - ситуацией, в которой объект опыта *теряется из виду* теоретического взгляда - становится принципиально ненаблюдаемым и невыразимым. Различные языковые практики сталкиваются и парализуют друг друга. Заключив себя в рамки одной языковой игры с радикальной "механизацией" самости, Рорти принципиально упускает возможность её (сложность третьего порядка) заметить. Со-бытие, как бессловесное мышление на пороге (у начала), присутствует только на границе столкновения как минимума двух паритетных языков.



Опыт 4 Лев Толстой как зеркало постмодернизма
Вернёмся к проблеме зеркала. Мишель Фуко прекрасно показал как в диалоге Платона "Алкивиад II" происходит конструирование самости "заботящегося о себе". Причём эта самость узревает себя наиболее адекватно в боге как идеальном зеркале. Приведу фрагмент диалога: - Сократ. Следовательно, если глаз желает увидеть себя, он должен смотреть в другой глаз, а именно в ту его часть, в которой заключено всё достоинство глаза; достоинство это - зрение. - Алкивиад. Так - Сократ. Значит мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту её часть, в которой заключено достоинство души - мудрость, или же в любой другой предмет, коему душа подобна - Алкивиад. Я согласен с тобой Сократ. - Сократ. Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к которой относится познание и разумение? - Алкивиад. Нет, не можем. - Сократ. Значит, эта её часть подобна божеству, и тот кто всматривается в неё и познаёт всё божественное - бога и разум - таким образом лучше всего познаёт самого себя. - Алкивиад. Это очевидно ... - Сократ. Следовательно, вглядываясь в божество, мы пользуемся этим прекраснейшим зеркалом и определяем человеческие качества в соответствии с добродетелью души: именно таким образом мы видим и познаём самих себя." (.6, с. 218) В вопрошающих заявлениях Сократа конструируется классический путь самоидентификации европейского человека, для которого рефлексия "на себя" через отображающее посредство "Другого" есть путь к истине этого себя. Причём в качестве истинной или божественной выступает сама рефлектирующая познавательная функция. Для Фуко было важно показать, что помощь оказываемая профессиональным философом, в само-осознании сопряжена с установлением определённого рода власти и зависимости. Популярная не так давно ленинская фраза, вынесенная в заголовок, предлагает занимательную игру. удерживая в присутствии и релевантность платоновского хода мысли - у Льва Толстого как в зеркале "божественного" разума можно узреть "сущность" (некую инвариантную структуру или "общее место") постмодернизма; и релевантность контр хода Фуко - зеркало вводимое для овладения "собой" может обернуться насилием и манипуляцией. Одновременно уместно и обыденное речение - нечего на зеркало пенять... В любом случаи нужна некоторая ясность. Говоря о постмодернизме, я не имею ввиду всего многообразия движений мысли, представленных в блестящих работах философов, которые причисляются к этому направлению. Вопрос сводится исключительно к описанию их некоторого "общего места" или набора естественных для них тенденций и движений мысли, навязчивых как психоаналитический симптом "новаций". Это общее места легко тиражируется, превращаясь в массовую форму философской самоидентификации. Несколько утрируя ситуацию, можно сказать, что общее место текстуры постмодернизма вывилось и затем выткалось как из единого кокона из первой фразы романа "Анна Каренина": - " Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная - несчастна по-своему". Всеобщее, закономерное, нормальное, здоровое, моральное - это пространство усредняющего обезличивания - похожести людей, их подчинения господствующему режиму власти истины. Путь к непохожести, к бытию "по-своему" обнаруживается по ту сторону всеобщего, здорового и счастливого. А там, где кончается власть всеобщего сознания, там начинается власть тела. Собственно говоря, Фрейд и "открыл" тело в событиях "сбоя" сознания - болезненных симптомах, ошибках, случайных действиях, оговорках и т.д. Там, где эротическая энергия бессознательного прорывается наружу, сокрушая всё на своём пути, одновременно открывается опыт подлинного - суверенного. Постмодернизм исходит из этого открытия, т.е. осуществляет исход к земле обетованной, в направлении прямо противоположном фрейдовскому психоанализу. Фрейд начинает с обнаружения лакуны сознания, точки его сбоя и методом анализа помогает клиенту осознать случившееся с ним, т.е. восстановить целостность сознания, как-бы поставив заплатку на месте обнаруженного разрыва. Постмодернизм воспроизводит эту же процедуру с точностью до наоборот. К примеру, Жорж Батай начинает с самодостаточного само-сознания, чью позицию он отождествляет с гегелевской. Далее, загоняя рациональное рассуждение в предельные парадоксальные ситуации, он добивается потери самотождественности сознания, провоцирует возникновение в нём лакун и разрывов, производя тем самым пространство высвобождения скованной в бессознательном энергии - события суверенного или бытия по-своему. Мне кажется, что проблема постмодернизма в том, что для него не существует тайны первого дня творения мира, задающего изначальное расчленение бытия на свет и темь, одно и иное, гносеологический разум и костную физическую материю, сознание и тело. Постмодернистская философия исходит как из естественной предпосылки из уже состоявшейся и промысленной Декартом, Гегелем и Гуссерлем категоризации человеческого бытия на сознание и то, что выходит за его пределы - тело (сферу механического). Она утончённо и изощрённо разрабатывает технологии производства телесных маргинальных событий бытия по-своему, в которых смысл теряет себя в пользу суверенного. И вместе с тем, при всём радикализме и революционизме - дисциплинированно воспроизводит саму исходную оппозицию сознания и тела, заданную или точнее загаданную классиками новоевропейского рационализма. Скажу несколько иначе, постмодернизм справедливо утверждает, что разглядываемый в зеркале само рефлексии истинный образ всеобщего, человеческой самости, "Я", сознания и т.д. представляет собой конструкцию - своеобразный крепёжный узел для встраивания человека в аппараты власти. Но Бог умер, идеальное зеркало разбилось. Проблема постмодерна в том, что он торопится увидеть подлинное в другом зеркале сконструированном из категориальных остатков (останков) классического рационализма - телесности, распрепарированной в терминах метафизических остатков и физических метафор - сил, траекторий, точек, поверхностей и т.д. Ускользнув из языка идеалистического рационализма, он оказывается в общем месте массового языка сознания стихийного естественнонаучного материализма (механицизма). Акцент конечно может быть поставлен на отражении чего-либо в самом акте разрушения зеркала классической рефлексии. Бог не умер, его надо убить! Вот к примеру, рассуждение Деррида об отличии представлений Батая от понятия классической негативности: "В дискурсе (единство процесса и системы) негативность неизменно выступает как изнанка и пособница позитивности. О негативности можно говорить, и о ней всегда говорили, не иначе, как в этой ткани смысла. Однако суверенная операция - точка невоздержанности - не является ни позитивной, ни негативной. Её можно вписать в дискурс, лишь вычеркнув предикаты или выставив многократно в противоречивых обличьях, что не укладывается в логику философии" (4, с. 146) Вычеркнуть предикаты можно только в уже написанном кем-то другим тексте. Поэтому вычёркивающий темпорально вторичен и категориально задан тем, кто предварительно эти предикаты напишет. Ему ничего не остаётся как разрушать сделанное не им. Неслучайно далее эту "точку невоздержанности" Деррида называет "точкой невозвратимости разрушения". Суверенное присутствует в этих точках. Там его можно уловить и вписать в дискурс. Хотя бы на миг. Но и этот миг оказывается абсолютно зависим от предшествующего труда классической рефлексии, формирующей рациональное изображение (лицо видимое в зрачке божественного глаза) негативности "...это значит судорожно разорвать лицо негативности, что обращает его другим ободряющим обликом позитивного, и выставить в нём на миг то, что не может быть названо негативным." (4, с. 147) Постмодернизм устремляется к другому сознания (смысла) - телу, которое вольно или невольно категоризуется им по "остаточному принципу". Если в классической философии смысл атемпорален, то тело для "пост"классической (модернистской) философии - темпорально; если смысл не эротичен, то тело эротично; если смысл централен, то тело маргинально; если смысл целесообразен всеобщ и ясен, то тело - капризно, уникально и темно; если смысл логичен, то тело - метафорично. Если в мире смысла правит необходимость, то в пространстве тела - случай. Если Гуссерль актом феноменологической редукции заключает в скобки "проблемы случайной фактичности", к которым относится и страдание, и смерть (2, с.29), для того, чтобы удержать смысл в представлении, то Батай производит прямо противоположную процедуру. Как пишет Ж.Деррида: -"суверенная редукция есть редукция этой редукции: это не редукция к смыслу, а редукция смысла."(4, стр.159). Подобная установка философского разума возможна лишь при принятии неприемлемого для сторонников классической философской традиции допущения, что то, что подвергается редукции или трансгрессии постмодернизмом, является не тайной, загадкой и т.п., а некоторого рода данностью. Для этого философия должна быть понята как законченная (идея смерти философии). Как писал М. Фуко в статье "Что такое Просвещение?" - "...мне кажется, что сегодня вопрос критики должен вновь быть переформулирован позитивно: какое место занимает сингулярное, случайное и являющееся произвольным ограничением в том, что дано нам как универсальное, необходимое и должное?" (11, с.170). Весь то фокус в том, что и оно не дано. При этом постмодернизм инструментально зависим от классики, т.е. он не рефлектируя воспроизводит как средство критики то, против чего воюет в качестве своего "врага". К примеру, Ж.-Ф. Лиотар объявляя "войну целому" и представимости в той же статье автоматически воспроизводит чисто классические техники обобщения типа: - "... во всех этих...налицо один и тот же призыв..." или "У этой всеобщей тенденции есть один безошибочный признак..." (5, с.310) В чрезвычайно неоднородном мире найти "всеобщую тенденцию" как нечто целое и всего один безошибочный признак для неё - это верх представимости того, о чём ведётся речь. Собственно говоря, Ю.Хабермас неоднократно отмечал этого рода непоследовательность сторонников постмодернизма, называя её перформативным противоречием. Атака на классический разум ведётся средствами этого разума. Поскольку первый день творения мира вынесен за скобки, то творчество постмодернизмом воспринимается прежде всего как акт, разрушающий нечто естественно данное. Поэтому и у Бенджамина, и Батая, и у Делёза в различных вариантах звучит идущее от Ницше утверждение, что каждый творец - насильник и разрушитель, который в этом смысле ничем не отличается от уголовника. Между тем отличие фундаментально. Уголовник предполагает всеобщую норму закона как данную, кем-то другим установленную и наличествующую преграду. Для философа это предположение неприемлимо. Любая человеческая ситуация неопределённа. Найти для неё максиму - первая нетривиальная задача. Но и этим дело не ограничивается. Необходимо найденную максиму проверить на всеобщность - провести мысленный эксперимент по методике категорического императива и ответить на вопрос - может ли данная максима использоваться как "всеобщий закон природы". И только тогда, когда природа человека просветляется и проясняется всеобщим порядком закона, прошедшего пробу на универсальность, возникает пространство и место действия для уголовника. Всеобщее не дано как наличное априори поступка. Собственно говоря, Кант неоднократно подчёркивал, что чтобы обманщик мог получить выгоду, он должен желать, чтобы всеобщим "законом" была правда. Это условие его существования. Поэтому уголовник онтологически вторичное образование. Замечу также, что в криминальном мире правят куда более жесткие "законы", и сам он структурирован куда более иерархично, чем любые формы и и иерархии легального мира. Не менее важно учесть, что в современной российской криминализированной действительности послушание старозаветному моральному закону "не укради!" обозначает радикальную маргинальную диссидентскую позицию морального сопротивления власти правящей элиты номенклатурных казнокрадов. На протяжении столетий классическая философия была озабочена прояснением собственно человеческого в человеке (его духовности) что отличает его от животных и других природных вещей. Постмодернизм и в этом пункте совершая радикальный поворот, довольствуясь тем, что оставляет за ненадобностью классический рационализм, создавший категоризацию человек - животное. Как пишет Батай: - "Животная натура, или сексуальная экспансию (невоздержанность), является тем, что сохраняет нас от редукции к просто вещам. Человеческая натура, наоборот, приспосабливая нас к решению специализированных производственных задач, стремится превратить нас в вещи истощая сексуальную экспансию (невоздержанность)" (9,.p. 158) Причём эта животная природа максимально напряженно дана в акте умирания, как теряющая своё место. Однако и в этом пункте Батай довольствуется категориальным остатком Гегеля. Смерть для Гегеля освобождает всеобщий дух из связанности с конечным, вечное из временного и становящегося. Что остаётся в удел постмодернизма? Если Гегель берёт вечное, то Батаю остаётся миг, если Гегель освобождает дух, то Батай тело (биологию), если Гегель истина освобождает себя во всеобщее, то Батаю остаётся уникальное как ускользание от этой истины. Существует многообразие практик разбиения бытия на душу и тело. Для философии - непозволительная роскошь мыслить единичное, случайное и произвольное не отслеживая пред-положенное всеобщее, необходимое и должное. Не только тело является "другим" для культуры. Абсолютно другим может быть также и другая культура, в которой свой центр и своя периферия свои полюса всеобщего (души) и единичного (тела). Например, "тело" в карнавальной традиции средневековья неконгруентно картезианскому телу новоевропейской культуры. Собственно говоря, культура бытийствует лишь на границе различных культур (М.М. Бахтин, В.С.Библер). Подчеркну ещё раз, что речь в этом опыте шла лишь об общих местах постмодернизма - неких навязчивых наклонностях движения мыслей. Фуко к примеру, прекрасно понимал недостаточность оппозиционной негации: - "Посему трансгрессия относится к пределу не как чёрное к белому, не как запрещённое к разрешенному, внешнее к внутреннему, исключенное к хранимому пространству обитания. Скорее, она связана с ним в своего рода штопорном отношении, которое не может быть исчерпано простым взламыванием." (9, с. 118) Но проблема -то в том, что оказавшись на "общем месте" штопорное движение косит и застревает в теле и его языке так как иного "иного" не дано. И вот уже уклонение от истины и всеобщего превращается в монтажный узел аппаратов власти. Уникальность и маргинальность ставятся на фордовские конвееры массовой культуры, выбрасывающей на рынок сезонные коллекции "моделей" и "анти-моделей" для производства "себя" как "уникального (ной)", "неповторимой (мого)" маргинала


Опыт 5. Об удвоенном письме/чтении
В этом опыте мне хотелось бы показать как "перформативное противоречие" Хабермаса играет в языке, памятуя о той важности проблемы языка для теории самоорганизации (синергетики). К примеру возьму фрагмент текста Жиля Делёза. Причём меня будет интересовать единственно как ведётся им речь, но не его "то о чём". "Все эти взаимообратимости - в том виде, как они проявляются в бесконечном тождестве - имеют одно следствие: оспаривание личной самотождественности Алисы, утрату ею собственного имени. Потеря собственного имени - приключение, повторяющееся во всех приключениях Алисы. Ибо наличие собственного или единичного имени гарантируется постоянством знания - знания, воплощённого в общих именах, обозначающих паузы и остановки, в существительных и прилагательных, с которыми имя собственное поддерживает постоянную связь. Так, личное Я нуждается в мире и Боге. Но когда существительные и прилагательные начинают плавиться, когда имена пауз и остановок сметаются глаголами чистого становления и соскальзывают на язык событий, всякое тождество из "Я", Бога и мира исчезает." (3, с. 15) Проведём аутопсию этого текста. Автор умер. Поэтому текст труп. Вскрытие трупа (аутопсия) как считают патологоанатомы обнаруживает истину. По крайней мере так обнаружена большая часть медицинских симптомов (эффектов тела). Вырежу такой кусочек: - "... оспаривание личной самотождественности Алисы, утрату ею собственного имени. Потеря собственного имени - приключение, повторяющееся во всех приключениях Алисы. " Речь идёт о том, что Алиса теряет имя, т.е. становится кем - то другим за счёт потери самотождественности. Вроде ясно. Однако вскроем эту ясность вопросом: - "Кто именно теряет имя?" Вскрытие показывает ответ - "Алиса". Углубим разрез: - "Та же самая?" Если самотождественность потеряла другая девочка (или даже мальчик), то та самая Алиса её не теряла. Но если поверить Делёзу на слово- потеряла именно та самая Алиса. Правда если Алиса осталась той же самой после потери, то придётся признать, что письмо как представление (performance) удвоено. Перформативное противоречие, о котором писал Хабермас, оказывается просто технологическим приёмом. Чтобы сказать, что Алиса становится другой, язык удваивается, сохраняя в неизменности присутствие в пред-ставлении того о ком ведётся речь (Алиса), а в другом представлении стараясь стереть это присутствие. На подобного рода двойной игре построено высказывание Батая: "Я пишу, чтобы стереть своё имя..." Но вернёмся к трупу. Вот ещё один любопытный кусочек ткани: "Но существительные и прилагательные начинают плавиться, когда имена пауз и остановок сметаются глаголами чистого становления и соскальзывают на язык событий, всякое тождество из "Я", Бога и мира исчезает." Вырежу из него изюминку: " имена пауз и остановок сметаются глаголами чистого становления ". Здесь перформативное противоречие из оптического становится физиологическим, затрагивающим характер чтения как дыхания, его пауз и остановок. Имя должно расплыться (стать) в глагольной форме. Остановка - соскользнуть в эффект. На первый взгляд ясно. Но вскроем эту ясность вопросом, освобождая место для другого взгляда: "А что собой представляет слово "глагол"? Промокнем тампоном кровь, скопившуюся в ранке разреза, и на дне раны проявится - "глагол" - это имя одной из частей речи, обозначающее нечто вполне определённое - устойчиво отличное от других частей речи. Поэтому "глагол чистого становления" как имя сам не становится, образуя свою естественную "паузу" и "заминку". Результат и сам физиологический акт чтения двоят. Одновременно случается два письма (Деррида). Чтобы потерять самотождественность и выскользнуть из паузы имени в поток глагольного становления в мире открытом "первому взгляду" нужно удержать её вторым взглядом, замерев в ней. Что же никуда не деться от самотождественности, которая как тень всегда с тобой или никуда не вы-ставиться из паузы имени? Два взгляда уже есть. Теперь можно вспомнить игру с поочерёдным открытием-закрытием глаз, описанную в предшествующих опытах. Сделаем второй взгляд первым. Пойдём классическим заходом. Заявим о самотождественности Алисы, к примеру, в двух предложениях из приведённой цитаты. Тождество связывает нечто в одно, лишь постольку поскольку вы ясно созерцаем вторым глазом это связываемое как различенное и расчленённое (нетождественное). Причём потеря тождественности в данном случае происходит вопреки нашему рационально фиксированной установке отождествить. Она как оговорка случается, выскальзывает. Вся система Фихте вырастает питаясь расчленяющей энергией установки на самотождественность. Тоже с именем и глаголом... Я не открыл в этом опыте ничего нового. Какой ужас. Боле того -близко подошли к диалектике. Сейчас это не принято. После десятилетий диалектического промискуитета настала пора антидиалектического пуританизма и воздержания. Пора вытеснения диалектических систол и диастол мысли репрессивными аппаратами современного языка профессиональной философии в бессознательное. Поэтому, используя хабермасово словосочетание "перформативное противоречие", чувствую эпатаж, эдакое маргинальное шевеление "ослиных ушей". Гегель попутал. Его экспериментирование с радикальной упаковкой бытия в диалектическое понятие, как считают некоторые, имело для истории чернобыльские последствия. То, что выскользнуло из обруча самосознания обнаружило мощную разрушительную силу. Общее же место обручено с диалектикой. Противоречие перестаёт работать на смысл только подойдя к краю логического дискурса. К пропасти... Но надо вернуться к т(д)елу. О пропасти речь пойдёт в другом опыте. Сейчас хотелось бы отрефлектировать распаковывающую власть вопроса. Вопрос разрушает ясность наивной данности слова, вскрывает под-, над или в плоскости структуры находящееся *содержание*. Теперь следует задуматься - а как относится это найденное (например, дешифрованное) содержание к слову взятому самому по себе. Содержит ли слово (имя) *Алиса* до вопросов то, что эти вопросы обнаруживают? Трюк платоновской маевтики как раз и заключается в том, что обнаруженное в беседе содержание приписывается отвечающему, а не задающему вопросы или случающемуся между ними разговору. Вот характеный пример: *Сократ - Давай же скажи вообще: когда есть вопрос и ответ, кто является лицом утверждающм - спрашивающий или дающий ответ? Алкивиад - Мне кажется, Сократ, что дающий ответ. Сократ - Ну а до сих пор во всей нашей беседе спрашивающим был я? Алкивиад - Да. Сократ - Ты же мне отвечал? Алкивиад - Несомненно. Сократ - Кто же из нас изрёк сказанное? Алкивиад - Как это очевидно из нашей договорённости - я.* ( 6, с. 188) Поскольку на мои вопросы ответомии), то естественно было бы именно ему приписать позитивное содержание ответов. Мне сдаётся, что на эту удочку попадаются и герменевтики, и дешифровшики текстов, и те кто скользят опасаясь рабства смысла, связанного с дискурсом как таковым. Нет никаких оснований предполагать, что Гегель всегда прав, когда человек открывает рот для высказывания смысла. Последнее становится *осмысленным* только будучи вскрыто вопросом о смысле сказанного. Более того, технологии ускользания от смысла приписывают классическому рационализму победу, которую последний так и не добился. Нет ни одного проекта диалектики или герменевтики, которые бы можно было бы считать исполненными. Удача ускользнула вместе с желанным универсальным смыслом. Его не обнаружено в словах как сколь нибудь общепризнанного подлежащего высказываний.бщепризнанного подлежащего высказываний. Поэтому мне кажется, что вне вопроса и самой ситуации диалога слово хранится в мудром молчании, избегая структурализации подлежащего на тождественное и отличное, смысл и бессмысленное, а также и то, что трансгрессирует за рамку этих диалектических пар (ускользает от них). Слово безвидно. Прочтение или произнесение не нарушают его спокойного присутствия. Имя не нуждается в гарантиях знания, чтобы вводить и удерживать в этом присутствии то, о чём ведётся речь. Опираясь на опыт обсуждения проблем квантовой механики, В.И. Аршинов настойчиво подчёркивает необходимость нового языка, метафизические оппозиции типа "субъект" и "объект", "сделанное" - "найденное" и др. Это безусловно важная задача. Однако следует иметь в виду гетерогенность научных дискурсов, представляющих собой не гладкую речь, но скорее "войну языков" - множественное письмо-чтение-говорение-слушание. В этой языковой структуре уже присутствует особый дискурс, который наивно вводит в присутствие "всё" о чём ведётся речь. Причём это всё появляется из безвидной наивности слова когда последнее оказывается "вскрыто" или "склонено" вопросом, который играет мускулинистую эротическую роль самца, "жала" для словесной "плоти".
Опыт 6. Конвариантная репродупликация смысла и производство самоидентичности осмысляющего
. Люблю словосочетание "конвариантная редупликация". Я об него споткнулся в начале семидесятых годов, просматривая книжку Р.С. Карпинской. Словосочетание озадачило и открыло для меня автора, а автор, став научным руководителем, в прямом смысле - открыл передо мной двери профессиональной философии. Словосочетание "конвариантная редупликация" обозначает процесс производства копий рибонуклеиновых кислот, в котором одна нить кислоты служит матрицей для образования других. Причём процесс этот происходит не инвариантно, а конвариантно, т.е. с ошибками. Осмысляющее чтение текста производит аналогичную работу. Авторский текст служит матрицей для производства конвариантной копии - другого текста, проясняющего смысл первого. Выдвинем картотечный ящичек с именем "Кант". В начале карточки с названиями его трудов. Потом, многократно превышающее число карточек, отсылающих к работам "О нём". Это критические работы, осмысляющие то, что написано Кантом. Философская критика и есть особого рода интеллектуальная технология, которая, проясняя смысл сказанного классиком, конвариантно редуплицирует его в новый текст. Так ткётся текстура истории философии. Забегая вперёд скажу - так призводятся также и авторы, и философское сообщество - конгломерация авторов текстов, конвариантно редуплицировавшихся из некоторого набора (своеобразного генотипа) матричных текстов (мифических, религиозных, философских). Делёз прекрасно показал, что вопрос о смысле слова отсылает к другому слову, а то к третьему и т.д. Происходит неопределённый регресс, как сказал бы Гегель, в дурную бесконечность. "Парадокс неопределённого регресса - источник всех остальных парадоксов. Такой регресс с необходимостью имеет сиреальную форму: каждое обозначающее имя обладает смыслом, который должен быть обозначен другим именем: n1-n2-n3-n4...Если рассматоривать только эту последовательность имён, то их серия представляет собой собой синтез однородного, причём каждое имя, обладающее смыслом предшествующего имени, обладает более высоким рангом как по отношению к предшествующему имени, так и по отношению к тому, что это последнее обозначает." (3, с. 54) .. Жизнь философии в некоторм фундаментальном смысле и есть такого рода регрессия в серию, причём серию ветвящуюся. Ведь смысл одного и того же текста может быть выражен в многообразии самых различных, спорящих друг с другом текстов. Марксисты остроумно называли эти серии линиями - "линия Платона", "линия Демокрита" . В биологии генетически однородные животные, происходящие от одних предковых форм также называют "чистыми линиями". И в философии до последнего времени были свои чистые линии - контианцы, кантианцы, гегельянцы, марксисты и т.д. Теперь в моде , если использовать генетическую терминологию, "дикие типы", образовавшиеся на основе смешения нескольких матричных текстов. Философская текстура стала гетерогенной, диалогичной или полифоничной. Но элементарный "шаг" самой технологии её производства -конвариантной редупликации - сохранился. В этом опыте я истолковываю процедуру конвариантной редупликации текстов как своеобразный мысленный эксперимент. Ведь философы не просто "почемучки", которые по детски, к каждому данному кем-то "потому, что" моментально добавляют своё новое "а почему?" И не все они болтуны, порющие отсебятину. Они работают с текстом как естествоиспытатели с фрагментом природы, открывая и проясняя в своей речи (в своём тексте) смысл матричного текста. К примеру, когда А.Ф. Лосев истолковывает Платона, то лосевский текст начинает притендовать на то, чтобы его рассматривали как откровение смысла платоновского. Получается, что платоновские тексты без лосевского истолкования не только ещё неведомы и непонятны, но и в определённом смысле не осуществлены. И вопрос не в том, что как полагал М.М. Бахтин - читатель за счёт "вненаходимости" дооформляет автора до целого. Без читателя, дающего отчёт об опытах истолкования в виде нового текста, авторский текст безвиден, его смысл не явлен. Чтение формирует "билингву" - удвоенный текст, состоящий из авторского и читательского, выражающего смысл авторского "своими словами". Т.е. словами, при-своенными читателем и поэтому способными обозначать его собственное присутствие в опыте чтения. Вопрос о смысле матричного текста создаёт "место встречи" авторского текста и читательского. Его роль таже, что и роль "пространства" в науке. В пространстве "мысль" встречается с "природой" - порядок идей (теоретически расчитанный параметр) с порядком вещей (эмперически измеренный тот-же параметр). Эти порядки сводятся и сталкиваются, начинают противоречить друг - другу. Формируется "объект" как пространственная конфигурация, сопрягающая эти точки взаимосопротивления, неконгруентности порядков. Английский глагол "to object " (возражать) прекрасно выражает значение работающей в научном мышлении "объективности". Причём возражающей стороной может может быть каждый из порядков. Эмпирически измеренное значение может опровергнуть теоретически вычесленное, играющее роль гипотезы. Но и теория может опровергнуть результат эмпирического измерения, заявить что подобного быть в принципе не могло. Измерение ошибочно. Спор Эйнштейна с Гайзенбергом по проблеме наблюдаемости как - бы персонифицирует эту диалогическую структуру научной объективности. Чтение, мотивированное вопросом о смысле, играющем роль "места встречи" удваивает матричный текст, создаёт его "конвариантную" копию, выраженную другими словами "в голове" читателя. Хотя впрочем, правельнее было-бы сказать, что в результате удвоения текста возникает сам феномен конвариантности. С одной стороны копия конвариантна - инвариантна относительно образца матричного текста, но содержит ошибки. Но с другой стороны, матричный текст, отражаясь как в зеркале (см. предшествующие опыты с зеркалами) в своей копии впервый об-наруживает собственные "ошибки" - нелогичности, неточности, противоречия и т.д. Матричный текст становится не-инвариантным (относительно собственного смысла) будучи "осмысленным" - отрефлектированным и отображенным в тексте читателя. Конвариантность как эффект чтения является сутью гуманитарной объективности - топоса сопоставления и сопротивления, взаимной плотности, непроницаемости порядков слов-мыслей (текстов) осмысляющего и слов-мыслей осмысляемого. Порядка идей и порядка гуманитарных вещей. "Великий философ" (например Платон) - это матричный текст для конвариантной редупликации ветвящихся и уходящих в бесконечность серий (линий) читательских "копий". Ветвящихся, т.к. читателей самих читают. Причём каждая копия даёт возможность читателю самоидентифицироваться в качестве "автора" - неслучайной субъективности, чьё значимое присутствие в философии даровано авторитетом матричного текста. В этом смысле философское сообщество напоминает мне колонию неких морских существ на подобии полипов "конвариантно редуплицирующихся" на "теле" (текстах) друг-друга. Причём редуплицируются они не на пустом месте, а в расщелинах "общих мест" - никому не принадлежащих словесных текстурах, составляющих жизненный мир данного конкретного человеческого сообщества. Как я пытался показать выше, "колония" постмодернистской философии растёт на общем месте образованном из категориальных остатков классической метафизики.
Литература
1. Витгенштейн Людвиг, "Философские работы (часть 1)" Перевод М.С. Козловой, Ю.А. Асеевой, Москва, Гнозис, 1994
2. Гуссерль Э. "Парижские доклады". ж.Логос 1991, *2, стр. 29.
3. Делёз Жиль, "Логика смысла" , перевод Я.И. Свирского, М., Академия, 1995
4. Деррида Жак "Невоздержанное гегельянство", в кн. "Танатография эроса: Жорж Батай и французская мысль середины XX века", С.Л. Фокин, составление, перевод, комментарий, Мифрил, Санкт Петербург. 1994, с.133-175
5. Лиотар Ж-Ф "Ответ на вопрос:что такое постмодерн?" Перевод А. Гараджи, в кн. Ad Marginem'93, Ежегодник, Москва, 1994, сс.303-324
6. Платон. Диалоги. М. Мысль, (Перевод. С.Я. Шейнман-Топштейн),1986
7. Рорти Ричард "Случайность, Ирония и Солидарность", Перевод И. Хестанова, Р. Хестанов, М. Русское феноменологическое общество, 1996
8. Фуко Мишель "О трансгрессии". в кн. Танатография эроса. Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. С.Л. Фокин, составление, перевод, комментарий, Мифрил, Санкт- Петербург. 1994, сс.111-137
9. Bataille George "Erotism. Death and Sensuality", trans. by Mary Dalwood, City Lights Books, San Francisco, 1986
10. Deleuze Gilles "Foucault", trans. by Sean Hand, University of Minnesota Press, Minneapolis - London, 1986
11. Foucault Michel "What is Enlightenment?" in "Interpretive Social Science. A Second Look," ed. by Paul Rabinow & William M. Sullivan, University of California Press, Berceley and Los Angelos, 1987, pp.157-177









Аналитика научного дискурса
П. Д. Тищенко
Современная наука, которая с определённой долей условности может быть названа пост-классической, ставит перед философами в новой плоскости ряд достаточно традиционных вопросов. Одним из таких вопросов является вопрос о роли языка в процедурах научного познания. В. Аршинов и Я. Свирский в новаторской статье "Синергетическое движение в языке" интерпретируют язык науки как активную самоорганизующуюся среду познавательного процесса, в которую в равной степени погружены и субъект познания и его объект.(1) При этом в рамках естественнонаучного подхода появляется возможность содержательной ориентации на "диалог, историческое время и становление как онтологические характеристики", что в свою очередь как бы преодолевает установленный классической наукой и выросшей на её базе метафизикой разрыв между естественно-научным и гуманитарным стилеммышления (1, с. 35). Проект синергетического движения в языке стремится избежать выхода в мета позицию по отношению к языку (на чём строилась классическая методология науки). Цель заключается в отработке навыков "синергетического движения в языке", которое призваного лишь наводить на мысль. Мысль случается как спонтанная неконтролируемая "вспышка сознания". При этом деятельность мыслящего выступает не причиной этой вспышки, но тем, что создаёт определённого рода условие для спонтанного события через некую духовно-душевную настроенность и волевое усилие. Иными словами, синергетическое движение в языке играет не инструментальную роль средства для выражения хранящейся во "внутреннем" мире субъекта мысли, но как бы "подставляет" субъекта под мысль, создаёт возможность для того, чтобы он оказался захваченным мыслью. Не субъект с помощью слов мыслит, а язык в своём самодвижении использует субъекта в качестве средства для производства события мысли. Правда, при всей захваченности языком, на долю человека (вольно или невольно для разработчиков проекта) оставлено нечто "своё", а именно чистая воля, "напрягающая" его в "усилии" склонения к возможной захваченности мыслью в языке. Подробней остановимся на этом недостаточно обсужденном в статье соображении несколько позднее. Сейчас хотел бы подчеркнуть - перед нами радикальное расставание с буквой и духом классической методологии и философии науки. Расстование, в котором нет даже вежливого "прости". Просто взяли и пошли в сторону. Не думаю этих путников останавливать. Единственное, что у меня вызывает возражение так это тот факт, что при всём радикализме программы синергетического движения в языке, её создатели прихватили с собой такие явно метафизические изделия как "субъект" и "объект". Поэтому, исход из страны классического рационализма оказывается у В. Аршинова и Я. Свирского недостаточно радикальным. Текст статьи описывает ситуацию таким образом, как если бы субъекты и объекты как некие наличные образования были "погружены" в языковую среду и весь вопрос заключался в том, чтобы установить коммуникативный канал для их активного взаимодействия. Подчеркну, что речь идёт не о том, что имели в виду писавшие этот текст, ни каждый по отдельности, ни оба вместе, а именно о том, что сам текст сообщает. Если серьёзно продумать утверждение -"язык говорит человеком", а следовательно "уходит" от его личных намерений и "уводит" за собой предмет разговора, то подобное соображение будет выглядеть самоочевидным. Прислушаемся к тому, что сообщает текст. Для этого приведём пару характерных цитат: "Нам нужен взгляд на язык как на самоорганизующийся процесс, включающий в себя традиционного субъекта, который не просто погружен в язык как в активную нелинейную среду, но и телесно чувствует и мыслит в ней и посредством неё." - И чуть ниже ещё одно принципиальное уточнение: "При этом в классический язык анализа, опирающийся на дихотомию субъекта и объекта, привносится вектор условности, ибо сразу нельзя сказать кто блуждает и где (в каком пространстве) ."(1, с.40) Вопрос ставится в плоскости точности описания того, что или кто так или иначе всегда находится в присутствии. Поэтому вне намеренний писавших в статье наличиствует отождествление "субъекта" и человека, "объекта" и определённого предмета из того, что составляет человеческое окружение. Так вместо слова "субъект" иногда используется местоименее "Мы". Например, предполагая вопрос о гносеологическом субъекте, пишется: - "...двигаясь в языке, ...мы находимся в нём, пребываем в нём, "подвешены в нём" как любил говорить Н.Бор..."(1 с., 31) В иероглифике Г.П. Щедровицкого этого субъекта можно представить в форме двух взявшихся за руки человечиков, носящихся в волнах языкового потока вместе с разнообразными предметами=объектами (электронами, галактиками, амёбами, вымершими диназаврами, текстами Мишеля Фуко, надписями на заборах и аистами, нарисованными тонкими кисточками на рисовой бумаге, запахами розы, которую никто не нюхал, улыбками чеширского кота, отрыжками, принятыми как знаки вежливости у воспитанных китайцев и др.). Сам акт взаимодействия плавающих человечиков с болтающимися в волнах языка предметами метафорически обозначается как "чтение" некоего фрагмента текста, создающего "между" ними коммуникационный канал. Это достигается за счёт дополнения (для большей эвристичности) идеи синергетического движения в языке теорией клеточных автоматов С.Я.Берковича.Создатели приходят к возрождению древней метафоры познания как процесса чтения некоторого текста, на котором записаны смыслы бытия. Тем самым формируется особая онтологическая модель мироздания, в перспективе которой оно фигурирует "как своего рода текст, составленный из отдельных слов, фраз, предложений и т.д.; текст управляемый определёнными грамматическими правилами и имеющий некий смысл. Такой текст не является статичным и не обладает однозначно фиксируемым смыслом. Тогда процесс нашего познания можно уподобить чтению текста... С другой стороны, сам процесс прочтения, будучи диалогичным, неотделим от процесса порождения нового смысла."(1, с. 45-46) Я считаю, что предложенная версия синергетического движения в языке является чрезвычайно плодотворной гипотезой. Однако, мне представляется полезным, для её дальнейшего развития, провести своеобразную аналитическую разборку научного дискурса с тем, чтобы отследить, что стоит за терминами субъект и объект в реальной познавательной ситуации современной науки. Принимая во внимание выше сказанное, приступим к аналитической разборке. Собственно говоря, в самом тексте статьи "субъект" уже оказывается распрепарован на две "составляющих" - на погруженный в язык коммуницирующий с объектами и на "волящий", напрягающий и настраивающий себя на определённую стратегию присутствия в языке. Одновременно, налитика научного дискурса требует достаточно ясного различения двух фигур, которые в просторечии отождествляются, но в реальной ситуации не бывают тождественны практически никогода. Это фигура "писателя " - того, кто реально телесным усилием произвёл на свет некий текст, и фигуры "автора", которая возникает в процессе другой телесной практики - чтения. Автор - это голос в ментальном пространстве читающего, который возникает в процессе чтения и с которым читатель ведёт, покуда чтение длится своеобразный разговор в формах овнешнённой и "внутренней"(по Л.С. Выготскому) речи. Написанный текст в процессе чтения во внутреннем мире читателя превращается в речь, которая живёт своей собственной аффективно-интеллектуальной жизнью. Весь фокус ускользания речи от текста заключается в "... несовпадении речи и языка в его письменном выражении. Речь послушно следует сложившейся грамматической архитектонике текста. Однако, сколько новых неформализуемых моментов она привносит от себя в интонациях, паузах, мелодике звучащего голоса, его чувственной окраске, накопленной в бессознательном и связанной с "внутренней формой" слов энергией пережитых конфликтов, неосуществлённых желаний, телесных и душевных страданий."(3.стр. 5) Я не знаю, что пошло на ум написавшим текст о стратегиях синергетического движеия в языке и не очень убеждён, что одно и тоже обоим писателям. Однако как читатель, я обладаю привелегией, во-первых, не знать того, что не написано. А во-вторых, распаковывать написанные фрагменты текста по своему усмотрению, двигаясь в том направлении, в котором адресуют меня присутствующие в нём метафоры. Метафора познания как диалога навязывает мне определённое предпонимание ситуации и даёт направление рассуждениям. Итак, напомню что, по мнению автора, для верного, т.е. наводящего на мысль, самоорганизующегося движения в языке необходимо некоторое усилие, непосредственно не следующее из факта движений во всё охватывающей среде языка. Однако, эта воля к правильному движению в языковой среде трансцендирует волящего, ставя его в некое отношение к языку и восстанавливая в несколько иной форме принципиальную возможность интерпретации в категориях инструментального отношения. Повторюсь, речь идёт не о о трансцендировании гносеологического субъекта как это имеет место в рамках гносеологического отношения, а о трансцендировании субъекта "волящего". Мир языка, в котором "подвешен" гносеологический субъект в свою очередь оказывается "подвешен" на онтологически первичном волевом усилии. При этом инструментализм здесь возникает нового типа. Волевым усилием настраивающий себя на мысль субъект действует не как ремесленник, который с помощью языка как пассивного средства, выражает некую идею до акта выражения локализованную в его "голове", а как крестьянин своим действием лишь способствующий обнаружению внутренней творческой энергии почвы. Но сколь бы ни был послушен (т.е. открыт ей не только манипулятивно, но и коммуникативно) крестьянин к зову земли, к дыханию её ритмов плодородия - на его долю или точнее в его удел выделено ответственное и рискованное дело демаркаций: проведения борозд и меж, раскорчёвка, прополка, унаваживание и т.д. В действии на земле крестьянин погружен в постоянный диалог с ней, имманентен яэыковой среде этого диалогичекого общения. Однако в своём желании большего он автоматически трансцендирут себя, выставляет из отношения чистого послушания (что по сути должно означать позицию пассивного собирательства) в отношение власти, ис-пользования и собственности. Сад конечно сам растёт, но с другой стороны он есть "изделие", полученное благодаря раскорчёвки диких зарослей, прополки сорняков, посадки того, что не расло в данном месте и т.д. Разработчики проекта синергетического движения в языке так же используют язык не в стихийно приходящей "на ум" форме, но культурно обрабатывают его, проводят свои "борозды" и "межи", удобряя компостом памяти культуры, и занимаются прополкой, например, вводя эвристически полезный запрет на употребление "готовых" понятий и представлений. В результате с необходимостью в текст возвращается метаязык, хоть и не такой как в классической методологии. -"Предполагаемый метаязык утрачивает свойственную классическим языкам прозрачность и замкнутость, вбирая в себя некий модельный элемент, ухватывающий механизмы становления и самоорганизации."(1 с.43). Этим языком воля к знанию старается что-то ухватитить как ухватом. Попытаемся отрефлектировать некоторые элементы "устройства" субъекта воли, опираясь на инструмнтарий структуралистского анализа Ролана Барта. В статье "Война языков" он проводит любопытную аналитику табличек на воротах усадьб. Доминирующими оказались три типа: "Злая собака", "Осторожно, собака!" и "Сторожевая собака". По мнению Барта язык, описывая в принципе одно и тоже объективное обстояние дел, в одно и тоже сообщение вкладывает три разные типа "личной вовлечённости", три "образа мыслей" и "если угодно три личины собственности". Поскольку мне это рассмотрение действительно весьма угодно для аналитической разборки субъекта, то приведу обширную выдержку из дальнейшего рассуждения Барта: "С помощью языка своей таблички - я буду это называть дискурсом, поскольку языковая система во всех трёх случаях одна и та же, - хозяин каждой усадьбы воздвигает себе надёжное укрытие в виде определённого образа, я бы сказал определённой системы собственности. В первом случае эта система основана на дикой силе (собака злая, и хозяин, разумеется, тоже), во втором - на протекционизме (остерегайся собаки, усадьба находится под защитой), в третьем - на законности (собака сторожит частное владение, таково моё законное право). Итак, на уровне простейшего сообщения (Не входите) язык (дискурс) взрывается, дробится, расходится разными путями - происходит разделение языков,...в дело вступает общество со своими социоэкономическими и невротическими структурами, и оно образует из языка поле брани."(2, с.535-536) Поскольку в основе отношения собственности лежит власть и распоряжение над чем-то (землёй, информацией, орудием, человеком и т.д.), то в полном соответствии с Бартом таблички на воротах скрывают три фигуры власти: власть основанную на чистом насилии, протекционистская власть апеллирующую к авторитету и власть, устанавливающую своё присутствие в форме закона. Для Барта лишь первый тип власти играет роль власти как таковой. Тип языка, который с ним связан он называет энкратическим. "Энкратический язык нечеток, расплывчат, выглядит как "природный" и потому трудноуловим; это язык массовой культуры (большой прессы, радио, телевидения), а в некотором смысле так же и язык быта, расхожих мнений (доксы); сила энкратического языка обусловлена его противоречивостью - он весь одновременно и подспудный (его нелегко распознать) и торжествующий (от него некуда деться); можно сказать, что он липкий и всепроникающий" (2, с.537). Энкратический язык тотален по сфере действия и тоталитарен по конфигурации власти в нём упакованной. Языки, не связанные с прямым насилием и принуждением Барт называл акратическими: "...акратический язык резко обособлен, отделён от доксы (т.е. парадоксален); присущая ему энергия разрыва порождена его систематичностью, он зиждится на мысли, а не на идеологии"(2, с. 537). Конечно, упакованная в фигурах акратических языков власть более "мягкая", но от этого она не перестаёт быть властью. То обстоятельство, что Барт относит к акратическим языкам марксистский и психоаналитический делает термин "акратический" скорее ироническим чем дискриптивным. Не трудно заметить, что и авторитарный и правовой (или научный) тип власти действительно противостоят липкой идеологии обыденного языка тем, что основываются на определённом типе знания. Причём если в первом случае власть зиждется на мысли авторитета (Отцов Церкви, классиков марксизма-ленинизма, Фрейда и т.д.), то во втором - на авторитете самой мысли, или точнее - того всеобщего содержания, которое в ней представлено. Для удобства далее буду называть эукратический дискурс эу-дискурсом , акратический дискурс первого типа - а1-дискурсам, а акратический язык второго типа а2-дискурсом. Анализ, осущестивлённый Роланом Бартом, позволяет провести дальнейшее расчленнение субъекта и различить некоторые элементы анатомии его "волящей" ипостаси. При движении в языке из одного дискурса в другой конфигурация желания и воли к познанию будет так же меняться приобретая черты тоталитарного, авторитарного или властного отношения основанного на законе. Более того, если внимательней приглядеться, то собственно говоря в энкратическом языке или языке "мифа", если использовать терминологию Аршинова-Свирского, никакого точечного субъекта как выделенного адресата в коммуникативном пространстве нет. Напряжение и воля к знанию есть, и движение входящее в состав познавтельного процесса так же есть, а волящей субъективности нет. Это язык которым переполнены учебники и введения к экспериментальным и теоретическим статьям. Он проникает в поры и создаёт всёпронизывающую среду "ясного", "очевидного" самого по себе в дискурсах любого другого типа. Точечный субъект появляется только в а1-дискурсе в словосочетаниях типа "измерил", "разогрел", "ввёл", "разогнал" и т.д. Вместе с появлением в пространстве языка "точки" субъекта меняется характер процессуальности. Происходящее в рамках энкратического дискурса имеет форму "событий", в свою очередь происходящее в рамках авторитарного дискурса - поступков или действий. Причём поскольку энкратический язык проникает в поры акратитических языков, образуя слоистую структуру, то вспыхнувшая точка субъекта постоянно как бы мерцает - появляясь и исчезая в коммуникативном пространстве. Одновременно, лишь в а1-дискурсе вычленяется в качестве особого образования предметность называемая объектом также как некая выделенная в пространстве коммуникации мерцающая "точка"приложения действия. Иными словами, лишь в а1-дискурсе мир событий как бы раскалывается будучи расчленённым ассиметрией действия на его источник (субъекта - того кто сделал) и предмет действия (объект) -точку его приложения. А1-дискурс открывает присутствие субъекта и объекта друг для друга и взгляда "внешнего" наблюдателя, как бы помещая их на открытое место, в просвет ясности. Однако в каком смысле перед нами гносеологический субъект и объект гносеологического отношения? Думается, что их ещё в А1-дискурсе нет. Мир субьекта и объекта, создаваемый а1-дискурсом "гаснет" в тот самый момент, когда язык заносит "читателя" или "писателя" не только в эу-дискурс, но и в а2-дискурс. Хотя в а2-дискурсе так же открывается мир, в котором присутствуют образования с лейблами субъект и объект, но архитектоника этого мира становится иной и я бы сказал - анатомия этих предметностей так же меняется. Разберём простой пример. Представьте себе физика, который сообщает в научной статье: -"Как известно, теплоёмкость является одной из важнейших характеристик металлов.Для уточнения её закономерностей мы нагревали образцы металлов до температуры 20 градусов по Цельсию, затем помещали их в термостат с температурой 10 градусов и далее через каждые 5 секунд регистрировали изменение происходящее в системе. Наблюдалось падение температуры хорошо описываемое системой уравнений определённого типа." Эу- дискурс первого предложения вводит читающего и пишущего в мир где предметы открыты в своём присутствии непосредственно. Ясность их открывающая не нуждается в обоснованиях - она просто есть. "Объяснения" и "прояснения" а эудискурсе не требуются. А1-дискурс контролирует второе предложение в нашем примере, артикулируя происходящее в форме действий. А2-дискурс - третье. Вопрос, который меня интересует в связи с данным примером, включает два подвопроса: " Совпадают ли субъект и объект в первом, втором и третьем предложениях?"и "Какое отношение они имеют к каким либо человеческим индивидуальностям и природным образованиям?" Текст построен таким образом, что всегда сохраняется как наличиствующий в присутствии некий инвариантный предмет сообщния - "то о чём" ведётся речь. Однако это совпадение справедливо лишь на уровне "мира по мнению" как сказали бы древние греки. Дело в том, что не совпадают онтологии миров, которые задаются каждым из предложений. В первом предложении предметность, которая открывается читающему и пишущему не индивидуализирована. В рамках эу-дискурса просто есть металлы. И они обладают свойством теплопроводности не с чьей-то точки зрения, и не в силу некоего закона, а сами по себе - это "всем известно". Во втором предложении предполагается мир, в котором события детерминированы волей и идеей, которые приписываются субъекту. Тот факт, что металл изменил свою температуру детерминирован соответствующим действием субъекта, принадлежащей ему идеей исследования. Путь к пониманию событий в этом мире проложен через процедуры "ухватывания" смысла действий субъекта. Причём поскольку данного рода эксперимент может быть воспроизведён в любом другом месте, в любое другое время, любым другим экспериментатором предполагается в качестве самоочевидной предпосылки, что детерминация носит неообходимый характер, а смысл универсальный. Конфигурация власти субъекта над объектом построена по типу авторитарной "вертикали". При попадании из дискурса второго предложения в дискурс третьего радикально меняется онтология мира, о котором идёт речь. Прежде всего изменился характер скрепы, связывающий события, на которой всё в этом мире держится и устанавливается связь между объектами. Место "воли" мира А1-дискурса заняла "природная необходимость" мира А2-дискурса. Одновременно возникает фундаментальный онтологический разрыв меду субъектом и объектом, которого не было в мире А1-дискурса. Субъект из действующего превращется в чистого "наблюдателя", чьё вторжение в процес объективно разворачивающихся событий катеорически исключено идеей причинной связи. Одновременно, объект из "образца" в пространстве экспериментальных манипуляций превращается в "точку" координатном пространстве время-температура. Однако этот запрет на вторжение субъекта в мир объективных событий не означает отсутствия связи. Скрепа, связывающая в А2-дискурсе субъект и объект, обладает парадоксальным свойством держать их на расстоянии, вводя запрет на любое соприкосновение, на любую интервенцию "субъективных" факторов в мир объективных событий, и одновременно открывать друг для друга истинное содержание. Она имеет вид чистого разрыва, "ничто", который одновременно играет роль просвета, покольку только попадая в него объект обнаруживает своё истинное устройство, точно так же как и субъект получает возможность отрефлектировать (разглядеть) своё содержания как трансцендентального субъекта. Принципиально важно отдать отчёт в очевидном, но из-за этого выпадающим из поля зрения - в этих мирах совершенно по-разному задаётся "ясность" пред-ставляемых событий. Процедура прояснение ситуации (если возникнет какая-либо неясность) в А1-дискурсе структурируется вопросоми "Как?" и "Зачем?". В А2-дискурсе процедура иная - в ней на место вопроса "Зачем?" устанавливается вопрос "Почему?". Пытаясь прояснить для себя смысл действий экспериментатора, мы можем сколь угодно долго продвигаться вперёд используя ту или иную технологию герменевтического анализа, вводя в представление новые и новые квалификации смысла его поступка. Однако если при этом крепко держаться на поводу поставленного вопроса, т.е. размышлять по его поводу и существу, то не при каких обстоятельствах к причинам не придём. Тоже самое справедливо и по отношению к проясняющему движению в рамках вопроса "почему?". Сколь угодно долгое прояснение и уточнение причинных отношений, если рамышлять по поводу этого вопроса и его существу никогда не прояснит, т.е. не откроет и не об-наружит как вот здесь присутствующий "смысл". Иными словами, можно сколь угодно долго двигаться в просвете мира А1-дискурса и при этом не иметь никакого шанса обнаружить предметности, открываемые в просвете А2-дикурса. И наоборот. Поэтому при перходе в процессе письма или процессе чтения из второго прделожения в третье мир авторитарно струтурированной власти гаснет, а новый мир объективных отношений вспыхивает. В этом мире власть реализуется в механизмах "хитрости раума"- субъект даёт возможность природной необходимости осуществиться в полной мере при этом достигая своих собственных субъективных целей. В процессе чтения или письма переходя из А1- в А2 дискурс читающий или пишущий попадают из одной "ясности" и "света"(истины) в другую "ясность и другой "свет". Из поля притяжения одного типа власти в поле притяжения другого типа. Возникает, не просто "мерцание мира", а мерцание миров. Теперь удобно рассмотреть то, как задаёт онтологию мира дискурс первого предложения. В этом мире нет ни прямой перспективы причин, ни обратной (в терминологии П.Флоренского) перспективы смысла. В нём нет ассиметрии задаваемой манипулятивным или коммуникативным действием, а также установлением гносеологической позиции. Эн-дискурс - это та часть языка, за которую ни говорящий, ни пишущий не отвечают. В мире эу-дискурса нет скреп и связей типа воли или необходимости. В нем предметы плотно пригнаны друг к другу как декартовы атомы - без промежутков. В мире эн-дискурса нет никаких "диалогов", субъектов и авторов. Душа не отделена от тела, а видение чего-либо одновременно означает и мышление, понимание этого. Эн-дискурс обладает некоторой притягательностью как вводящий в присутствие подлинное и обеспечивающий касание бытия только как игра на опровержение притензий А-1 и А-2дискурсов "на истину". Он кажется имманентным только потому, что его сделанность не рефлектируется. В эн-дискурсе не-у-местны технологии прояснения поскольку всё что открыается в присутствии и так ясно само по себе. В нём всепроникающая и не требующая посредников власть, связывающая означающие и означаемые в неразличимую данность, приобретает свойство, которое Л.П.Киященко назвала "гипнотическим воздействием" языка.(3. стр. 10) Таким образом, три предложения, которые при беглом прочтении можно проглотить как бы залпом скрыают за собой непересекающиеся миры, открывающие те или иные предметности принципиально по-разному связанные и как бы погруженные в разный тип света. Язык как писал Барт "взрывается", распадаясь на многообразие дискурсов-миров, в которых три представленных выше составляют лишь малую толику. Поэтому, достаточно благоразумно будет утверждать, что субъекты и объекты в разных мирах являются несопоставимыми между собой предметностями. Причём предметностями не в языке, а самого языка - А1-и А2дискурсов, которые погружены в эудискурс, неартикулирующий бытие на субъект и объект. Теперь ответим на вопрос на сколько благоразумно, говоря о субъекте, отождествлять это образование в языке с неким конкретным человеком. Субъект используется в качесве формы самоидентификации современных людей также как животные использовались американскими индейцами для собственной самоидентификации. Поэтому, человека Х. можно считать тождественным с гносеологическим субъектом в том же смысле, в котором индейца, называющего себя "Длинноухий олень" можно считать неким оленем с длинными ушами. Во время ритуального танца этот индеец конечно же в праве надеть на себя маску оленя с длинными ушами, и конечно же эта маска позволит другим участникам ритуального танца лучше различать его "сущность" и соответствущим образом с ним коммуницировать. Но во-первых, это маска ему досталась от умершего предка и придёт время, когда кто-то другой оденет на себя эту же маску и все участники ритуального танца с этим другим человеком будут коммуницировать точно также. А, во-вторых, благорозумные индейцы, и этим они отличаются от неблагоразумно поступающих методологов, не станут жарить на костре маску оленя, как они поступили бы с реальным оленем. Когда методолог утверждает, что субъект некоторым образом "входит" в объект поскольку человек оказывается не только исследователем, но и предметом исследования, то с моей точки зрения происходит событие эквивалентное попытке зажарить маску оленя вместо самого животного. Субъект представляет для современного человека форму самоидентификации такую же, как маска для индейца. Причём маску эту одевает в постклассической науке не один человек как в классической науке времён Ньютона, а коллектив, в который могут не входить те, кто реально измеряет или рассчитывает что-то и входить многие из людей не имевших прямого отношения к процессам исследования. В подавляющем большинстве современных научных статей "автором", который сообщает, о том, что при изучении объекта Х при определённых условиях У он наблюдал некий эффект, является группа учёных. В некоторых физических статьях перечень соавторов занимает до половины всего текста публикации если не больше. Причём вполне может оказаться, что ни в каком смысле никто из перечисленных в списке ничего подобного и не наблюдал. Заключение о имевшем место факте может делаться гараздо позже на основе сравнения десятков и сотен изолированных измерений, их математической обработки, теоретической интерпретации. После горячих споров и обсуждений исследователи приходят к выводу, что действительно "наблюдался определённый эффект". Но если эффект наблюдался, то кем-то, кто его наблюдал -наблюдателем. Причём этот наблюдатель в буквальном смысле изготовляется в процессе разговоров, дискуссий, обменов и окончательно оформляется в процессе письма научной статьи. Если что-то наблюдалось, то методолог вполне может достроить "точечного"наблюдателя и проводить все необходимые методологические манипуляции с этой фикцией. Причём эффективность методологического анализа нисколько не уменьшается из-за оперирования фиктивным точечным наблюдателем, так же как не уменьшается эффективность физической теории из-за присутствия фикций типа "идеальный газ" или "точечный заряд". Автор текста экспериментальной статьи, оказывается группой соавторов, из которых реально письмом мог заниматься и один человек. Какие-то статьи "склеиваются" из кусков, написанных несколькими людьми. За редким исключением, скриптор научного текста как правило не возглавляет список авторов. В качестве силы, объединяющей группу в "точечного" автора текста могут выступать как совместный исследовательский интерес, так и финансовая заинтересованость, административная зависимость или даже прямое насилие если вспомнить творческие коллективы разработчиков ядерных проектов и научные наблюдения в "шарагах". Слушая или читая, выговаривая или прописывая, "слушающий", "читающий", "говорящий" или "пишущий" поразному подставляют себя под мысль в разных дискурсах. Здесь присутствует многообразие сил "подставляющих" под мысль. Страх жестокого наказания, а порой и буквального физического уничтожения, напрягает волю к знанию не хуже, чем влечение к деньгам, славе или бескорыстная любознательность. Однако эти силы, с тем, чтобы легализоваться в научном дискурсе, должны одеть соответствующие "маски" и принять участие в соответствующих ритуальных хороводах. Группы исследоателей действуют под маской нумерически одного субъекта так же, как в архаичных ритуалах действуют единичные персонажи. "Дракона" играют порой десятки участников, но в рамках ритуальной коммуникации он фигурирует как единичный экземпляр. Его узнают, к нему обращаются и с ним ведут диалоги как с диалогическим парьнёром. Это он, а не те кто приводит в движение его голову или хвост, рычит и издаёт звуки, погружен в язык диалогического общения с другими участниками представления. Аналогичным образом в современной науке сложная констелляция политических, экономических и прочих сил позволяет сплотить группу людей в некую нумерическую единичность, которая в рамках строго ритуализированной научной коммуникации будет играть роль субъекта.-автора. Именно его выводы и утверждения будут опровергать или подтверждать другие аналогичным образом изготовленные субъекты. Технология изготовления субъекта может быть разной - от практик ОГПУ-КГБ до само-формирующихся команд, конкурирующих за получение грантов от соответствующих фондов. Однако результат должен быть одним и темже - появление субъекта играющего по правилам. Неправильно изготовленные субъекты (как это имело место в лысенковской биологии) рано или поздно отторгаются безжалостной и достаточно слепой стихией естественно-научного отбора. Необходимо отметить, что и та предметность, которая в постклассической фундаментальной науке фигурирует под названием "объект" как правило имеет весьма далёкое отношение к каким либо природным образованиям. Объекты современной физики, химии или биологии являются в подавляющем большинстве случаев промышленными изделиями. Это и источники излучений, и химически чистые вещества, и стандартизированные линиии культур клеток или лабораторных живых существ(крыс, мышей, дрозофил и т.д.). В каждом из научных наблюдений эти изделия фигурируют лишь в строго определённом отношени. Наблюдатель в физическом эксперименте, например, не наблюдает процессы, которые в тоже время присходят с исследуемым объектом, но как химическим агентом. Иными словами, диалог субъекта ведётся также с некой маской-объектом, который отвечает только на правильные вопросы и лишь на определённом "языке". Физический субъект наблюдает в природном теле, которое вовлекается в познавательный "диалог" именно физический объект, а не химический и на языке физики ведёт с ним "разговор". Остановимся подробнее на том, как протекает познавательный "диалог" субъекта с объектом в постклассической науке. По заключению В.С.Стёпина: -"В классической физике идеалом объяснения и описания считалась характеристика объекта "самого по себе", без указания на средства его исследования. Современная физика в качестве необходимого условия объективности описания выдвигает требование чёткой фиксации взаимодействий объекта со средствами наблюдения и учёта при описании объекта особенностей средств наблюдения..." Прибор как своеобразное орудие познающего субъекта, является как бы "продолжением" его рук и усилителем его органов чувств. При посредстве приборов "наблюдатель" присутствует в экспериментальной ситуации и взаимодействует с объектом, ведёт с ним "диалог".. Вопрос не просто в том, что телесная организация субъекта стала наблюдаемой. В классической науке постоянно присутствовала проблема несовершенства органов чувств и средств наблюдения. Классический субъект как бы чувствовал своё тело, мешающее ему неискаженно наблюдать события в мире объектов. Однако была иллюзия, что в результате совершенствования метода наблюдения и его средств возможно будет это влияние минимизировать и, в принципе, достичь точности, при которой можно будет искажающим присутствием средств наблюдения принебречь. В постклассической науке "тело" становится неустранимым элементом "...познавательного акта, включающего в себя , по аналогии с квантово-механическим подходом, эффект наблюдателя, располагающего собственной телесно-приборной структурой (личностным знанием)." (1.,стр. 41) Выше нами было отмечено как в реальности происходит "производство" субъекта как наблюдателя. Существует своя особая технология производства его "тела". Прибор в современной фундаментальной науке разросся до грандиозных размеров. Ускоритель частиц представляет собой целый завод, работа которого обеспечивается координированной деятельностью массы рабочих, инженеров, менеджеров, профсоюза, парткома и т.д. Вся эта социально-техническая конструкция упаковывается в процессе научного описания в нумерическую единицу, фигурирующую под этикеткой "средство наблюдения", или (в отношении к микро-объектам) - "макро-объект". В классическом научном описании, которое продолжает оставаться преобладающим в науке, "прибор", будь то микроскоп с подогнанным по его мерке телом экспериментатора или социально-техническое устойство в виде "мезоновой фабрики", рассматривается в принципе как прозрачная среда наблюдения. В постклассической науке прибор теряет прозрачность и оказывается наблюдаемым, но не в своём естественном виде, а как некая теоретическая фикция. Эта эвристически эффективная фикция также как и фикция субъекта создаётся после проведения эксперимента в результате тщательного обсуждения, интерпретации, распределения результатов измерений между исследовательскими группами и т.д. Только в результате прописывания, в процессе изготовления научной статьи возникает нумерически единичное, точечное образование, которое войдёт в описание объекта в качестве "средств наблюдения". Именно эта гносеологическая фикция, а не реальный предмет и фигурирует в качестве участника субъект - объектного диалога. Вернёмся теперь к проекту синергетического движения в языке Аршинова-Свирского. Проведённая аналитическая разборка научного дискурса наводит на следующую мысль. Существует радикальное несовпадение между событиями, предстающими в рамках гносеологического отношения в качестве субъект - объектного взаимодействия (диалога) и тем, что происходит с реальными людьми вовлечёнными в научную деятельность. При этом ни субъект, ни объект не являются абстракциями реального человека или реального природного объекта, а их формами идентичности. По аналогии с архаичными ритуалами, резонно предположить, что связующим звеном между отдельным человеком (или коллективом) и событиями, разворачивающимися в рамках гносеологическго отношения, должны быть процедуры, напоминающие механизмы обрядовой идентификации и инициации, т.е. наделение индивида определённой властью через присвоение легитимного имени-звания (как зовут). В этом, вероятно, смысл научных степеней и званий. Разрабатыая проект синергетического движения в языке, вероятно следует учесть, что в науке как в кукольном театре - события разворачивающиеся на сцене открытой для публики в спектакле под названием "научное исследование" и отношения между персонажами имеют мало общего с телодвижениями реальных куловодов.
Литература
1. Аршинов В.И., Свирский Я.И. Синергетическое движение в языке. в сборнике Самоорганизация и наука: опыт философского осмысления. Москва, 1994, стр. 33-48
2. Барт Ролан Избранные работы. Семиотика.Поэтика Москва, Прогресс, 1989
3. Киященко Л.П. Диалог внутри языка. Рационален ли язык? рукопись.
4. Стёпин В.С. Идеалы и нормы в динамике научного поиска. в кн. Идеалы и нормы научного исследования.-Минск.1981. стр. 20.
Примечания.
1. Читающий превращает текст в голос и это оживляет изготовленного автора.

Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Метафизические опыты


Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.