ФИЛОСОФИЯ (последнее)
Ортодоксия от христианства и от марксизма в интерпретации А. Буткевича
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
Жукоцкий В. Д.
Ортодоксия от христианства и от марксизма в интерпретации А. Буткевича
Практически неизвестный в наши дни автор «Очерков партийной психологии», вышедших в Москве в 1907 году под общим заглавием «Ортодоксальный марксизм и православие», развивает религиозную тему применительно к марксизму. Но делает это с неожиданной стороны. Деятели «легального марксизма», будущие «веховцы», взяли на себя труд применить новации Маркса к исконной христианской традиции, дав ей шанс «второго рождения», социальной и философской переориентации православной догматики. Они действовали как классические «правые» в политике и идеологии, хотя на фоне русского царизма и его реакции они смотрелись, как вполне «левые». А. А. Богданов усматривал негативное проявление старой религиозности в авторитарно-догматическом стиле мышления и деятельности В. И. Ленина и «ленинцев». А. В. Луначарский находил момент преемственности марксизма со всей религиозной историей человечества и выделял, таким образом, положительный аспект религиозности как таковой. А. Буткевич, по существу, продолжает эту критику ортодоксального марксизма «слева». Но в поле его критического обзора входит уже вся российская социал-демократия, присвоившая себе исключительное право вещать от имени «современного социализма» и «социальной революции». На самом деле, считает Буткевич, это право принадлежит несравненно более широкому революционному движению, заметное место в котором занимают русские социалисты-революционеры, «эсеры».
Суть позиции Буткевича в том, чтобы провести параллель между способами функционирования двух символов веры – христианства и марксизма. И тот и другой оказываются одинаково поделенными на ортодоксию и ересь, на якобы правильное прославление истины вероучения (православие) и неправильное. Буткевич убежден, что на самом деле истина принадлежит не догматизированной форме учения, а как раз наоборот – импровизирующей, постоянно развивающейся его форме; что всякая догматизация и окостенение губят душу реального движения. Его книга проникнута болью за перспективу сползания русского освободительного движения в новые формы догматической, отчужденной и потому «лжереволюционной» государственности и пафосом противостояния этой опасной тенденции, этой страшной угрозе наступления «нового православия» в русской истории, того, что в дальнейшем и обрело фатальные формы религии советизма. Автор явно демонстрирует нам «взгляд изнутри» на характер и направленность развития освободительного движения в России. Он говорит о жесткой кружковой (партийной) борьбе, в рамках которой все более выявляется «два противоположных миросозерцания, две несовместимые психики» (Буткевич А. Ортодоксальный марксизм и православие. Очерки партийной психологии. М., 1907. С. 4). Это прежде всего ортодоксальный и неортодоксальный (творческий) марксизм.
Если обратиться к происхождению слова «православие», то не трудно установить, что оно непосредственно вытекает из церковной ортодоксии. «Ортодоксия, – замечает Буткевич, – значит православие, православие – значит ортодоксия» (Там же. С. 6). Сходство православной и марксистской ортодоксии просто поразительное как чисто внешнее, так и в своей внутренней устремленности к запредельному, чему-то не от мира сего. Автор даже приводит пример, как похожи «жиреющий поп и ортодоксальный марксист» в своем отдалении от реальной жизни, первый – «в загробной жизни», «другой – в не менее загробном социальном рае». Стилистика мыслительной деятельности, духовной и практической работы, считает Буткевич, имеет свойство повторяться и воспроизводить себя в самые разные эпохи. Так, «православие – постоянный и неизбежный спутник истории человечества». Например, фарисеи – это те же православные библейских времен, и потому можно говорить о «борьбе Христа с православными его времени – фарисеями». Неверно представлять фарисея, как лицемера. Напротив, он олицетворяет искреннее стремление «заменить дела жертвами, жизнь – обрядами» (Там же. С. 6–7).
Фарисей, он же православный, стремится загнать религиозное – очень часто вполне революционное – содержание в жесткие формы, в которых оно благополучно заканчивает существование, задыхаясь от отсутствия свежего воздуха реальной жизни с ее особенной – содержательной – религиозностью. «Подобно всем учениям, – пишет Буткевич, – с резкими реформистскими стремлениями, с ярким революционным идеалом, явившимся обличением и угрозой для окружающей действительности, учение Христа должно было сделаться и сделалось жертвой православия, то есть жертвой компромисса, приспособления к действительности, замалчивания искажений и перетолкований» (Там же. С. 7).
Это подводит автора к важному заключению. Что же такое православие? «В точном смысле слова – утверждение, что только я один правильно мыслю, что только я один владею истиной, навеки незыблемой и непререкаемой, все же несогласные со мной – еретики и анафема. Православие – это монология истины для подавления критики, духовное порабощение человечества для борьбы с революционным идеалом. Православие – это компромисс, гниль, разъедающая всякое высокое и жизненное учение, это замена живой сущности мертвой формой или догмой, это буржуазность духа с ее призывом к умеренности и аккуратности. Словом, православие, сознательно или бессознательно, – это апология и идеология существующего строя» (Там же. С. 9).
Нетрудно заметить, что Буткевич смотрит на вещи с позиций радикального революционизма, требования абсолютной непрерывности революционного процесса изменения общества в его движении к идеалу. Он явно не замечает положительной и по-своему необходимой стороны всякого компромисса, всякой догматизации и даже приостановки общего движения вперед, когда таковое действительно невозможно в силу исторических обстоятельств, зато особо необходимо «закрепиться на достигнутых рубежах». Цели и идеалы учения Христа не могли быть реализованы в тех исторических условиях, в которых они возникли. И потому они либо должны были погибнуть сразу, кануть в лету, не оставив следа, либо сохранить себя хотя бы в компромиссной, явно чуждой им догматической форме, с вящей надеждой, что придет время пробуждения от летаргического сна и действительного воскресения. Христос, прикованный к иконостасу, имеет больше шансов на освобождение, чем Христос, не оставивший после себя следа. Но Буткевич озабочен не этой положительной стороной православия, а проблемой наступившего освобождения Христа от цепей иконостаса, а для этого необходимо сконцентрироваться на отрицательной стороне православия, на моменте хотя и спасающего перед ликом Истории, но все же «заточения» Христа и его учения в формах церковной ортодоксии. Это объясняет последующий, по-своему односторонний пафос Буткевича.
Весь этот экскурс в историческое христианство важен Буткевичу не сам по себе, а для проведения живой аналогии с учением Маркса и установления логики его обрастания историческим марксизмом и так называемыми «марсизмами» в их собственной борьбе уже с марксистской ортодоксией. «И вот, – заключает Буткевич, – в смысле последующего разрушения их православием или ортодоксией, судьбы учений Христа и Маркса имели поразительно много общего» (Там же). О какой же общности идет речь? Иногда говорят: «Христос был первым социалистом». Но если брать слово «социалист» в современном его значении, то Христос еще явно не был социалистом. «Если же взять общее, вечное содержание социализма, в смысле отрицания частной собственности и насилия и проповеди любви и братства, то Христос не мог быть первым социалистом», – были и до него, – «хотя бы пророк Исайя, обличавший присоединяющих дом к дому и поле к полю, и возвещавший время, когда перекуются мечи на орала и лев ляжет рядом с ягненком» (Там же. С. 10).
В основе культа ортодоксальности лежит логика превращения-замены идеала в идолов? Буткевич дает недвусмысленное разъяснение на этот счет. «Чтобы оторвать учение от жизни, прежде всего предметом идолопоклонства делают личность самого учителя. <…> Христос был обоготворен. <…> Маркс был признан непогрешимым, навеки незыблемым авторитетом» (Там же. С. 14). Критика Маркса, негодует Буткевич, считается у нас преступлением, критика Маркса фигурирует в марксовской литературе не иначе, как в презрительных кавычках, а слово «ревизионист» – стало бранной кличкой.
Другой способ идолопоклонства связан с переносом осуществления христианского идеала в неопределенное будущее, превращение его в бесплотную мечту, которую можно созерцать, перед которой можно умиляться и благоговеть, но пытаться воплотить ее в жизнь – безумие и гордыня. «То же проделывает ортодоксия с социализмом. Социализм для социал-демократии дело отдаленного будущего. Он отодвинут в бесконечность, – направляет Буткевич стрелы в сторону Струве, как еще социал-демократического реформиста. – Социализм – прекрасная вещь для проповеди, как украшение программы, но всякая попытка творчества в этом направлении … социализация земли, кооперация, артель, – все это или утопия, или грех, ересь, или мелкобуржуазные реакционные попытки» (Там же. С. 15), – парирует Буткевич ленинскую критику народнической программы «малых дел». Ленинская установка исключительно на социалистическую пролетарскую революцию, о сроках которой заранее ничего не известно, и одновременный отказ от сегодняшних попыток социализации общественной жизни производят именно такое впечатление на народническое сознание. Это впечатление оправославливания марксизма, которое губит деятельный марксизм и загоняет его в мертвящие догмы вечного ожидания.
Не исключено, что эта революционно-народническая критика повлияла и на «православие» Ленина, ускорившего фазу или форму своей самореализации уже в народническом ключе. Не мог не задеть Ленина и такой пассаж против социал-демократии: «Во всем этом учении вы находите характерные черты православия или ортодоксии: принижение человеческой личности, признание ее творческого бессилия. <…> Метафизики от православия верят в мудрый Промысел Божий или Провидение, метафизики от марксизма верят в экономическую эволюцию, которая помимо воли и сознания людей, но вполне разумно и согласно с этим сознанием и волей, устроит в конце концов всеобщее благополучие. Такова догма» (Там же. С. 17).
Впрочем, под этим упреком в «догме» уже мог подписаться и Ленин, направляя его в адрес Плеханова и меньшевиков. Тем более примечателен этот проступающий уже в 1907 году момент тождества большевизма и социал-революционизма. Они в равной степени могли констатировать, что «ученики» Маркса «возводят в идола эту стихийную экономическую эволюцию». На роль апостолов нового утопического социализма, по Буткевичу, претендуют Каутский, Бебель, Адлер, Плеханов и … «им подобные», которые приглашают пролетариат «не нарушать капиталистического развития общества», ибо оно «само по себе должно привести к упразднению частной собственности», и даже призывают его «поддержать», «встать на службу», «расчистить дорогу» для свободного капиталистического развития. «Ортодоксы от марксизма, – констатирует Буткевич, – превратились в подручных буржуя» (Там же). Это почти те же слова, которыми «крыл» своих противников Ленин, применяя к ним только другой термин – не «ортодоксы от марксизма», а «ревизионисты».
Эта игра ортодоксии и ереси от марксизма по своему примечательна. Занимая почти идентичную позицию по существу вопроса, один автор – Буткевич – предпочитает называть своих противников «православными от марксизма», отдавая предпочтение свободной импровизации, как гарантии от окостенения и догматизации, другой автор – Ленин, напротив, предпочитает позицию ортодокса, противопоставляя ее «ревизионистам всех мастей». Один видит истину учения в непрерывном движении мысли вслед за движением жизни, другой видит истину в букве и духе сказанного «великим учителем». Но при этом оба стремятся доказать право на немедленное «второе пришествие». Как видно, речь идет о ценностных предпочтениях – власти и оппозиции, о способе продвижения к идеалу.
Однако, это потенциальное сближение позиций большевизма и социал-революционизма, при всем различии их самосознания и ценностных предпочтений (ортодоксия или ересь), не мешало им вести активную полемику друг с другом по ряду частных вопросов и прежде всего – по аграрному. Это в 1917 году большевики фактически примут эсеровскую аграрную программу, а в 1907 году они решительно расходились. Буткевича не устраивают программные положения ленинской аграрной политики о неизбежности и благости капитализма всегда и повсюду, в том числе и в деревне, о большевистской защите «права частной собственности на землю и права торговли ею» (см. работу Ленина «К деревенской бедноте»), при одновременном «ополчении» против «социализации земли и кооперации». Как аргумент в пользу революционного народничества, приводит Буткевич и письмо Маркса к Михайловскому, где он выступает против стремления России стать капиталистической нацией. Ссылается он и на Энгельса, который высказывался за возможность восстановления русской общины и был решительно против капиталистической пролетаризации сельского хозяйства.
Все это позволяет Буткевичу подвести черту под итоговую оценку деятельности российской социал-демократии: «И вся история социал-демократии есть ничто иное, как ряд компромиссов, ряд уступок жизни задним числом», тогда как она «должна была тащить на буксире жизнь» (Там же. С. 27). Именно эта стратегия – «тащить на буксире жизнь» – и будет воспринята большевизмом, но уже не под именем социал-демократии, а воинствующего коммунизма. Впрочем, все это не помешает ему остаться православием или ортодоксией от марксизма, по крайней мере в собственном самосознании и в собственной борьбе с бесчисленными околомарксистскими или «лжемарксистскими» ересями. Это говорит о том, что Буткевичу удалось поймать существо вопроса о марксистской ортодоксии, как продолжении русской православной традиции, вне зависимости от его содержательного наполнения теми или иными марксистскими или квазимарксистскими максимами. Отсюда и по-настоящему пророческий вывод мало известного писателя: «я именно и хочу сказать, что наша социал-демократия, не проникнутая революционным духом, становится революционной лишь под воздействием развивающейся народной революции» (Там же. С. 28). Стоит задуматься и над другим высказыванием – уж не ленинскому ли перу, набравшему поэтической высоты, оно принадлежит?
«Уже первые вихри социалистической революции бороздят воздух и крушат ваши схемы, и в глухих отдаленных раскатах надвигающейся грозы звучит иной повелительный клич: прочь с дороги, г-н капитал и г-жа буржуазия! – Но глухи мертвецы православия к боевому кличу и лишь сохранившие душу живую еретики, отрясши от ног своих прах ортодоксии, откликаются на него» (Там же. С. 29).
Разве не этот пафос звучит в бесконечных отповедях Плеханову со стороны Ленина за жесткие упреки большевиков в опережающем букву марксизма порыве к революции? Беда лишь в том, что вчерашние еретики, прийдя к власти, становятся еще большими ортодоксами или православными, чем их предшественники. А значит дело не в содержательной конструкции тех и других, а в ролевой, функциональной соотнесенности между ними, восходящей к родословной самой национальной культуры и типу ее религиозности. Иначе говоря, тот способ, которым соотносилась русская православная церковь с многочисленными ересями и с государством российским в его истории, должен был с необходимостью воспроизводиться и в новых исторических условиях, когда на место старой церкви пришла другая – супереретическая, но функционально все такая же жестко православная, не терпящая инакомыслия, но добровольно подчиняющая себя государству. Этот последний признак решающим образом сказался даже в способе утраты советской власти, – в добровольном следовании партии за государственным антисоветизмом лидеров «перестройки», ставшей «катастройкой» (по терминологии А. Зиновьева).
Вот почему позиция Буткевича методологически более универсальна, чем позиция тех, кто лишь в силу конкретных исторических обстоятельств использовал в своих интересах отдельные ее моменты. Во всяком случае новейший либерал-большевизм устранял советскую власть буквой и духом еретического писания Буткевича, а став властью, сам в одночастье превратился в православие, предоставив другим скрипку еретичества.
«Мы образуем церковь, – говорят православные. Мы образуем класс [партию], – говорят ортодоксы. Церковь есть собрание верующих, – определяет православие. Верующих во что? Казалось бы в истину учения Христа о любви, братстве и равенстве. Ничуть не бывало. Семь соборов собираются для того, чтобы сочинить "христианскую" веру, и христианство подменяется православием, составляются символы веры и катехизы, живой идеал братского единения людей заменяется идеалом мертвых бессмысленных определений, утверждений и обрядов, идолом, который может и должен лишь разъединить людей между собой. Веруй в такие-то слова и телодвижения, и ты спасешься, иначе ты еретик и анафема. И вот, вместо огня любви, который низвел на землю Христос и о котором так тосковал, что он медленно разгорается, зажигаются иные огни, огни человеконенавистничества, пылают костры инквизиций, льется кровь, кипит междоусобная, братоубийственная распря. <…>
То же происходит с ортодоксией (от марксизма – В. Ж.). Великий идеал социалистического общества заменяет она идеалом класса пролетариата. Символ веры гласит: нельзя спастись иначе, как лишившись орудий производства, как сделавшись пролетариатом. Только пролетарий может стать социалистом… раз ты, подобно крестьянину, владеешь орудиями производства, ты не наш, ты – капиталист, собственник, буржуй, враг, а защитники твоих интересов – еретики, реакционеры, буржуазная партия, анафема», – и вот уже между «братьями рабочими и крестьянами» – вражда.
«Так из класса, как общественной группы, отстаивающей во имя идеала социализма свои классовые интересы, из класса, как одного из проявлений общественности и поэтому являющегося одной из естественных и желательных ступеней к социализму, создается нечто самодовлеющее, узкое, исключительное, кастовое и поэтому глубоко антиобщественное» (Там же. С. 30, 31).
Это написано за два десятка лет до реального сталинизма и ровно за десять лет до Октябрьской революции, но вся суть этих событий уже представлена в пророчестве А. Буткевича о православии большевизма. И какие бы маневры в сторону крестьянства и даже нэповской буржуазии не предпринимались в дальнейшем, стержень функциональной православности новой власти в России оставался неизменным.
Впервые к власти в России в лице большевиков пришла идеология нестяжательства, готовая на какие угодно жертвы во имя проведения чистоты своего идеала. Как будто праправнуки Нила Сорского после долгих гонений вышли из лесов и весей с вящей надеждой навязать городу свою правду. Мощь этой старорусской и старохристианской идеологии не поколебала даже замена теистической веры на атеистическую. Очевидно, сработал тот психологический ход, о котором предупреждал Луначарский: привыкшее к категориальному статусу Бога сознание в условиях атеистической веры способно переориентировать свой идеал в актуально строящееся будущее – в богостроительство. При этом вся сумма жертвенной атрибутики святого служения, особенно в момент утверждения новой веры, должна была только возрасти. Психология нестяжательства в новых исторических условиях совпала с идеей пролетаризации и соответствующей ей психологией человека вне собственности, как совпала она с интеллигентским поиском народной правды. Ее целью было всебытие, совпадающее лишь в конечном счете со всеобладанием, реализующимся через посредство социалистического государства. Этот посредник впоследствии оказался решающим в плане распада всей конструкции «реального социализма».
Таким образом, Буткевич уловил глубоко религиозный характер российской социал-демократии как в вопросах догматизации написанного Марксом, так и в вопросах символизации некоторых вполне прагматических идей социальной политики. Это приводило на деле к противоестественной перестройке всей структуры духовной культуры, к некоему переворачиванию духовной сферы, к явно временному, но интенсивному сужению ее горизонта. А в результате, например, «этика социальная заменяется этикой пролетарской, очевидно, каким-то временным ее суррогатом, ибо с исчезновением пролетариата этика, конечно, не исчезнет» (Там же. С. 31).
В совершенно ином ракурсе представляет интерес, например, такое высказывание, касающееся критики социал-демократической линии на бескомпромиссную классовую борьбу при одновременном отказе от политики «малых дел» в пользу социализма. «Отвергая всякую творческую работу в направлении к социализму, – пишет Буткевич в 1907 году, – провозглашая лишь классовую борьбу, современная социал-демократия ухитряется и из этой борьбы вытравить всякое революционное содержание. Классовая борьба превращается в руках ее в кимвал бряцающий, зовущий рабочих не на бой с [реальным] капитализмом, а на "служение" ему, на "расчистку ему путей", на "создание условий его господства"» (Там же. С. 32).
Если взглянуть на это высказывание в ином масштабе, чем оно было написано, а именно в масштабе всего ХХ века, то результаты всей советской эпохи предстанут пророчески выраженными в нем. Действительно, вместо реального продвижения к социализму, мы оказались у разбитого корыта. Как та старуха из пушкинской сказки, мы стали требовать от золотой рыбки нашей российской судьбы явно невозможного … и вот результат. Вся эпоха советизма сегодня предстает бесконечным «бряцанием кивала», жупелом «классовой борьбы» в масштабах планеты, вместо пусть медленного, но реального продвижения к социальному идеалу. Надо только учитывать, что в понимание советской эпохи входит и способ ее распада, и те последствия, которые она после себя оставила.
Такую же силу исторической аналогии имеет и следующий вопрос, возникающий в повествовании Буткевича. «Когда таким путем класс из живой, реальной и боевой силы превращается в туманную метафизическую сущность, полезно и необходимо низвести эту сущность с небес на землю и подвергнуть ее внимательному разбору» (Там же).
Когда мы сегодня, на рубеже ХХ–XXI веков, констатируем фатальную беспомощность российского рабочего класса в отстаивании своих элементарных прав и свобод перед компрадорским буржуинством «новых русских», то невольно задумываешься над тем, не является ли все это продуктом слишком долгого пребывания рабочего класса в «метафизической дали» гарантированности его прав государством, заведомо отчужденным от общества в своей «праведности». Очевидно, вопрос состоит в том, кто представлял это государство-партию, государство-церковь? Кто играл в нем первую скрипку? Анализ Буткевича однозначен – это «социал-демократическая интеллигенция», которая отождествляет себя с пролетариатом на том основании, что она «усвоила себе классовую точку зрения». Автор обрушивается на ее лидеров – Каутских, Плехановых, Лениных – с их «кабинетными измышлениями», как «оторванных от народа». Ненависть этих господ-социал-демократов к крестьянину-собственнику просто повергает его в изумление. Кто еще мог изобрести пресловутую формулу об «идиотизме деревенской жизни», как не человек, заведомо далекий от реальных отношений собственности (Там же. С. 38, 39).
Причину столь решительного расслоения социал-демократии на прислужничество идолу капитализма и капиталистической пролетаризации и попытки сорвать с небес звезды отдаленного социалистического будущего Буткевич объясняет стремлением «продолжить свое православное служение двум богам: Капитализму и Социализму – одновременно» (Там же. С. 80). Но для того, чтобы такое догматическое служение было возможно, нужна особая организация, та самая партия-церковь, которая одна только в силах противостоять, как «орден меченосцев», зловещему миру денег и частнособственеческой наживы. Наш автор дает колоритное описание этого нетривиального явления.
«Существует церковь ортодоксального марксизма, стремящаяся объединить в себе класс пролетариата и основывающаяся на учении Маркса. Но давно отлетел оттуда дух Маркса и осталась там лишь голая диалектическая схема. И схема эта обращена в догму, в истину неизменную и обязательную для всех веков, народов и областей производства. В храмах исторической необходимости жрецы так называемого марксизма проповедуют социализм в виде далекой мечты, в форме загробного рая…» (Там же. С. 81).
Заметим, что все эти оценки даются задолго до победоносной революции в России, только на основании программных заявлений и способа гражданского существования российской социал-демократии. Но в них уже схвачена вся суть надвигающейся эпохи советизма. И жречество и храмовое служение новой абсолютной истине огосударственного марксизма еще впереди, но оно уже проявилось в «партийной психологии» и отражено в критической мысли Буткевича.
Чтобы показать живость и естественность предлагаемых аналогий марксистской догматизации с христианской, автор обращается к энгельсовскому Предисловию к «Классовой борьбе во Франции», где впервые появляется сравнение социалистов с ранними христианами, которые от гонений со стороны государства в конце концов пришли к официальному признанию. У Энгельса эта параллель обретает форму ликования и предвкушения власти. Но Буткевич замечает: «Зловещее ликование! Победа христианства была его смертью: освятив основы старого мира – власть и собственность, оно превратилось в православие. Вырождаясь в ортодоксию, социализм терпит ту же участь… прогрессирующего разложения» (Там же. С. 85).
У социализма есть две крайности и опасности. Первая – превращение в государственный – официальный – социализм, путь, предлагаемый левыми марксистами, большевиками. Вторая – сведение социализма не более, чем к «проблеме», – путь, предложенный правыми «легальными марксистами» во главе с ныне «царствующим русским Бернштейном – П. Струве». Сам Буткевич видит золотую середину в «революционном синдикализме», в «расцвете творческого революционного социализма». Разумеется, это многое проясняет в его позиции, но найденная им аналогия много шире заполняющего ее содержания. В рамках предложенного ею пространства возможна какая угодно комбинация, лишь бы были выдержаны основные параметры «церковности», то есть формально авторитетной, но по существу отчужденной от «паствы» организации, а потому имеющей особую склонность к догматизации и укоренению в однажды допущенных ошибках, явных и скрытых отступлениях от истины.
«Так создалась та партия, которая подобно своим собратьям по духу, церковникам, борющимся против применения христианства в жизни, борется против социализации земли и кооперации, партия, взявшая ключи от царства социализма, сама туда не входящая и других не пускающая» (Там же. С. 87).
Буткевич подводит к выводу: социал-демократический большевизм – это такая политическая сила, коренящаяся в радикальных формах религиозного нестяжательства, которая в равной степени препятствует как естественному развитию капитализма, так и не менее естественному врастанию в социализм. Отсюда и возрастающий пафос повествования явного сторонника Маркса, борющегося со всяческими попытками торговли его идеями – оптом и в розницу – при утрате главного, того, ради чего эти идеи, собственно и создавались, ради возвращения (!) человеку-труженику чувства собственности, как чувства собственного достоинства:
«Если бы Христос пришел сейчас на землю, он так же как и встарь в гневе и негодовании опрокинул бы эти алтари, воздвигнутые ему, и изгнал бы из храмов торгующих именем его. И если бы сейчас восстал из гроба Маркс, который еще при жизни своей заявил, что он не маркcист <…>, великий учитель с гневом и укором ответил бы: "Горе вам фарисеи, воздвигающие капища идолу капитализма, освящающие власть и собственность, и предающие деревню на разорение буржуазии!… Я никогда не знал и не знаю вас!» (Там же. С. 88).
Как видно, народнический горизонт и в данном случае оказывается решающим, но открывается он с другой стороны, со стороны интересов русской деревни. Характерно другое, как бы ни был разнообразен народнический горизонт у Буткевича, он неизменно сохраняет устойчивую симпатию к К. Марксу, как «великому учителю», как к знаковой фигуре в историческом деле освобождения человека-труженика от абсолютизма власти и ставшей уже едва ли не абсолютной собственности крупного капитала. Никакая «правильная» социалистическая государственность невозможна до тех пор, пока само государство находится в отчужденном, возвышающемся над структурами гражданского общества, состоянии.
Социализм, убежден Буткевич, прорастает снизу, от естества гармонизирующих стихию гражданского общества отношений собственности. И здесь он получает неожиданную поддержку со стороны видного представителя «легального марксизма» 1890-х годов, но не вставшего на путь веховца, а заявившего решительную оппозицию ему, М. И. Туган-Барановского.
В небольшой статье 1912 года «Марксизм и народничество» Туган-Барановский констатировал, что былой эпохальный спор между двумя отрядами русской интеллигенции, народниками и марксистами, благополучно завершен. И достигнуто это путем взаимного сближения позиций. Марксисты в России вынуждены были признать, что в крестьянской стране нельзя стать «политически влиятельной партией» без опоры на крестьянство. «В результате получилось, – пишет Туган-Барановский, – что аграрные программы марксистов стали все больше приближаться к аграрным программам народников, пока, наконец, между ними не исчезли какие бы то ни было принципиальные различия. И те и другие почти с одинаковой энергией требовали перехода земли в руки крестьянства. – Марксисты прежнего времени, твердо стоявшие на почве классовой борьбы, относились равнодушно или даже враждебно к кооперации. Напротив, марксисты нашего времени нисколько не менее народников сочувствуют кооперации и принимают, в лице своих представителей, деятельное участие в кооперативном движении. Наши наиболее видные кооператоры выходят даже теперь, по преимуществу, из среды марксистов (курсив мой – В. Ж.). – При таком положении дела старые споры и разногласия решительно утрачивают свой смысл. Жизнь, своей властной рукой, вынула из-под них почву». (Туган-Барановский М. И. К лучшему будущему. Сборник социально-философских произведений. М., 1996. С.
75).
Выходит, тот пафос, с которым А. Буткевич обрушивался на догматические положения российской социал-демократии в отношении деревни и кооперации, не пропал даром. Но было ли это сближение марксистов с народниками искренним? Не было ли оно продиктовано соображениями политической целесообразности? Условиями прихода к власти? В конце-концов мы вынуждены констатировать, что по прошествии первого десятилетия советской власти этот стратегический союз был искусственно прерван (или исчерпал себя?) в силу настоятельной необходимости в проведении форсированной индустриализации страны за счет единственного тогда резерва – крестьянства. Тем более характерно, что вместе с этим процессом раскрестьянивания или пролетаризации крестьянства началось и лавинообразное восстановление всей атрибутики «православия от марксизма», церковно-догматической муштры в партии и всего остального, о чем с такой убедительностью писал А. Буткевич еще в 1907 году. Таким образом, тень сталинского инквизиторства была уже четко обозначена задолго до наступления самого события и появления его главного «героя».
Выходец из семьи священнослужителя, А. Буткевич с особой силой ощущал потребность в живой религиозности, недогматизированном учении, освещающем путь широкому социальному движению, сурово предупреждал об опасности новой ортодоксии. В наши дни та же болезнь ортодоксизма (культа правильного прославления истины) постигла и радикально-либеральный дискурс. Но это особая тема.
Ортодоксия от христианства и от марксизма в интерпретации А. Буткевича
Практически неизвестный в наши дни автор «Очерков партийной психологии», вышедших в Москве в 1907 году под общим заглавием «Ортодоксальный марксизм и православие», развивает религиозную тему применительно к марксизму. Но делает это с неожиданной стороны. Деятели «легального марксизма», будущие «веховцы», взяли на себя труд применить новации Маркса к исконной христианской традиции, дав ей шанс «второго рождения», социальной и философской переориентации православной догматики. Они действовали как классические «правые» в политике и идеологии, хотя на фоне русского царизма и его реакции они смотрелись, как вполне «левые». А. А. Богданов усматривал негативное проявление старой религиозности в авторитарно-догматическом стиле мышления и деятельности В. И. Ленина и «ленинцев». А. В. Луначарский находил момент преемственности марксизма со всей религиозной историей человечества и выделял, таким образом, положительный аспект религиозности как таковой. А. Буткевич, по существу, продолжает эту критику ортодоксального марксизма «слева». Но в поле его критического обзора входит уже вся российская социал-демократия, присвоившая себе исключительное право вещать от имени «современного социализма» и «социальной революции». На самом деле, считает Буткевич, это право принадлежит несравненно более широкому революционному движению, заметное место в котором занимают русские социалисты-революционеры, «эсеры».
Суть позиции Буткевича в том, чтобы провести параллель между способами функционирования двух символов веры – христианства и марксизма. И тот и другой оказываются одинаково поделенными на ортодоксию и ересь, на якобы правильное прославление истины вероучения (православие) и неправильное. Буткевич убежден, что на самом деле истина принадлежит не догматизированной форме учения, а как раз наоборот – импровизирующей, постоянно развивающейся его форме; что всякая догматизация и окостенение губят душу реального движения. Его книга проникнута болью за перспективу сползания русского освободительного движения в новые формы догматической, отчужденной и потому «лжереволюционной» государственности и пафосом противостояния этой опасной тенденции, этой страшной угрозе наступления «нового православия» в русской истории, того, что в дальнейшем и обрело фатальные формы религии советизма. Автор явно демонстрирует нам «взгляд изнутри» на характер и направленность развития освободительного движения в России. Он говорит о жесткой кружковой (партийной) борьбе, в рамках которой все более выявляется «два противоположных миросозерцания, две несовместимые психики» (Буткевич А. Ортодоксальный марксизм и православие. Очерки партийной психологии. М., 1907. С. 4). Это прежде всего ортодоксальный и неортодоксальный (творческий) марксизм.
Если обратиться к происхождению слова «православие», то не трудно установить, что оно непосредственно вытекает из церковной ортодоксии. «Ортодоксия, – замечает Буткевич, – значит православие, православие – значит ортодоксия» (Там же. С. 6). Сходство православной и марксистской ортодоксии просто поразительное как чисто внешнее, так и в своей внутренней устремленности к запредельному, чему-то не от мира сего. Автор даже приводит пример, как похожи «жиреющий поп и ортодоксальный марксист» в своем отдалении от реальной жизни, первый – «в загробной жизни», «другой – в не менее загробном социальном рае». Стилистика мыслительной деятельности, духовной и практической работы, считает Буткевич, имеет свойство повторяться и воспроизводить себя в самые разные эпохи. Так, «православие – постоянный и неизбежный спутник истории человечества». Например, фарисеи – это те же православные библейских времен, и потому можно говорить о «борьбе Христа с православными его времени – фарисеями». Неверно представлять фарисея, как лицемера. Напротив, он олицетворяет искреннее стремление «заменить дела жертвами, жизнь – обрядами» (Там же. С. 6–7).
Фарисей, он же православный, стремится загнать религиозное – очень часто вполне революционное – содержание в жесткие формы, в которых оно благополучно заканчивает существование, задыхаясь от отсутствия свежего воздуха реальной жизни с ее особенной – содержательной – религиозностью. «Подобно всем учениям, – пишет Буткевич, – с резкими реформистскими стремлениями, с ярким революционным идеалом, явившимся обличением и угрозой для окружающей действительности, учение Христа должно было сделаться и сделалось жертвой православия, то есть жертвой компромисса, приспособления к действительности, замалчивания искажений и перетолкований» (Там же. С. 7).
Это подводит автора к важному заключению. Что же такое православие? «В точном смысле слова – утверждение, что только я один правильно мыслю, что только я один владею истиной, навеки незыблемой и непререкаемой, все же несогласные со мной – еретики и анафема. Православие – это монология истины для подавления критики, духовное порабощение человечества для борьбы с революционным идеалом. Православие – это компромисс, гниль, разъедающая всякое высокое и жизненное учение, это замена живой сущности мертвой формой или догмой, это буржуазность духа с ее призывом к умеренности и аккуратности. Словом, православие, сознательно или бессознательно, – это апология и идеология существующего строя» (Там же. С. 9).
Нетрудно заметить, что Буткевич смотрит на вещи с позиций радикального революционизма, требования абсолютной непрерывности революционного процесса изменения общества в его движении к идеалу. Он явно не замечает положительной и по-своему необходимой стороны всякого компромисса, всякой догматизации и даже приостановки общего движения вперед, когда таковое действительно невозможно в силу исторических обстоятельств, зато особо необходимо «закрепиться на достигнутых рубежах». Цели и идеалы учения Христа не могли быть реализованы в тех исторических условиях, в которых они возникли. И потому они либо должны были погибнуть сразу, кануть в лету, не оставив следа, либо сохранить себя хотя бы в компромиссной, явно чуждой им догматической форме, с вящей надеждой, что придет время пробуждения от летаргического сна и действительного воскресения. Христос, прикованный к иконостасу, имеет больше шансов на освобождение, чем Христос, не оставивший после себя следа. Но Буткевич озабочен не этой положительной стороной православия, а проблемой наступившего освобождения Христа от цепей иконостаса, а для этого необходимо сконцентрироваться на отрицательной стороне православия, на моменте хотя и спасающего перед ликом Истории, но все же «заточения» Христа и его учения в формах церковной ортодоксии. Это объясняет последующий, по-своему односторонний пафос Буткевича.
Весь этот экскурс в историческое христианство важен Буткевичу не сам по себе, а для проведения живой аналогии с учением Маркса и установления логики его обрастания историческим марксизмом и так называемыми «марсизмами» в их собственной борьбе уже с марксистской ортодоксией. «И вот, – заключает Буткевич, – в смысле последующего разрушения их православием или ортодоксией, судьбы учений Христа и Маркса имели поразительно много общего» (Там же). О какой же общности идет речь? Иногда говорят: «Христос был первым социалистом». Но если брать слово «социалист» в современном его значении, то Христос еще явно не был социалистом. «Если же взять общее, вечное содержание социализма, в смысле отрицания частной собственности и насилия и проповеди любви и братства, то Христос не мог быть первым социалистом», – были и до него, – «хотя бы пророк Исайя, обличавший присоединяющих дом к дому и поле к полю, и возвещавший время, когда перекуются мечи на орала и лев ляжет рядом с ягненком» (Там же. С. 10).
В основе культа ортодоксальности лежит логика превращения-замены идеала в идолов? Буткевич дает недвусмысленное разъяснение на этот счет. «Чтобы оторвать учение от жизни, прежде всего предметом идолопоклонства делают личность самого учителя. <…> Христос был обоготворен. <…> Маркс был признан непогрешимым, навеки незыблемым авторитетом» (Там же. С. 14). Критика Маркса, негодует Буткевич, считается у нас преступлением, критика Маркса фигурирует в марксовской литературе не иначе, как в презрительных кавычках, а слово «ревизионист» – стало бранной кличкой.
Другой способ идолопоклонства связан с переносом осуществления христианского идеала в неопределенное будущее, превращение его в бесплотную мечту, которую можно созерцать, перед которой можно умиляться и благоговеть, но пытаться воплотить ее в жизнь – безумие и гордыня. «То же проделывает ортодоксия с социализмом. Социализм для социал-демократии дело отдаленного будущего. Он отодвинут в бесконечность, – направляет Буткевич стрелы в сторону Струве, как еще социал-демократического реформиста. – Социализм – прекрасная вещь для проповеди, как украшение программы, но всякая попытка творчества в этом направлении … социализация земли, кооперация, артель, – все это или утопия, или грех, ересь, или мелкобуржуазные реакционные попытки» (Там же. С. 15), – парирует Буткевич ленинскую критику народнической программы «малых дел». Ленинская установка исключительно на социалистическую пролетарскую революцию, о сроках которой заранее ничего не известно, и одновременный отказ от сегодняшних попыток социализации общественной жизни производят именно такое впечатление на народническое сознание. Это впечатление оправославливания марксизма, которое губит деятельный марксизм и загоняет его в мертвящие догмы вечного ожидания.
Не исключено, что эта революционно-народническая критика повлияла и на «православие» Ленина, ускорившего фазу или форму своей самореализации уже в народническом ключе. Не мог не задеть Ленина и такой пассаж против социал-демократии: «Во всем этом учении вы находите характерные черты православия или ортодоксии: принижение человеческой личности, признание ее творческого бессилия. <…> Метафизики от православия верят в мудрый Промысел Божий или Провидение, метафизики от марксизма верят в экономическую эволюцию, которая помимо воли и сознания людей, но вполне разумно и согласно с этим сознанием и волей, устроит в конце концов всеобщее благополучие. Такова догма» (Там же. С. 17).
Впрочем, под этим упреком в «догме» уже мог подписаться и Ленин, направляя его в адрес Плеханова и меньшевиков. Тем более примечателен этот проступающий уже в 1907 году момент тождества большевизма и социал-революционизма. Они в равной степени могли констатировать, что «ученики» Маркса «возводят в идола эту стихийную экономическую эволюцию». На роль апостолов нового утопического социализма, по Буткевичу, претендуют Каутский, Бебель, Адлер, Плеханов и … «им подобные», которые приглашают пролетариат «не нарушать капиталистического развития общества», ибо оно «само по себе должно привести к упразднению частной собственности», и даже призывают его «поддержать», «встать на службу», «расчистить дорогу» для свободного капиталистического развития. «Ортодоксы от марксизма, – констатирует Буткевич, – превратились в подручных буржуя» (Там же). Это почти те же слова, которыми «крыл» своих противников Ленин, применяя к ним только другой термин – не «ортодоксы от марксизма», а «ревизионисты».
Эта игра ортодоксии и ереси от марксизма по своему примечательна. Занимая почти идентичную позицию по существу вопроса, один автор – Буткевич – предпочитает называть своих противников «православными от марксизма», отдавая предпочтение свободной импровизации, как гарантии от окостенения и догматизации, другой автор – Ленин, напротив, предпочитает позицию ортодокса, противопоставляя ее «ревизионистам всех мастей». Один видит истину учения в непрерывном движении мысли вслед за движением жизни, другой видит истину в букве и духе сказанного «великим учителем». Но при этом оба стремятся доказать право на немедленное «второе пришествие». Как видно, речь идет о ценностных предпочтениях – власти и оппозиции, о способе продвижения к идеалу.
Однако, это потенциальное сближение позиций большевизма и социал-революционизма, при всем различии их самосознания и ценностных предпочтений (ортодоксия или ересь), не мешало им вести активную полемику друг с другом по ряду частных вопросов и прежде всего – по аграрному. Это в 1917 году большевики фактически примут эсеровскую аграрную программу, а в 1907 году они решительно расходились. Буткевича не устраивают программные положения ленинской аграрной политики о неизбежности и благости капитализма всегда и повсюду, в том числе и в деревне, о большевистской защите «права частной собственности на землю и права торговли ею» (см. работу Ленина «К деревенской бедноте»), при одновременном «ополчении» против «социализации земли и кооперации». Как аргумент в пользу революционного народничества, приводит Буткевич и письмо Маркса к Михайловскому, где он выступает против стремления России стать капиталистической нацией. Ссылается он и на Энгельса, который высказывался за возможность восстановления русской общины и был решительно против капиталистической пролетаризации сельского хозяйства.
Все это позволяет Буткевичу подвести черту под итоговую оценку деятельности российской социал-демократии: «И вся история социал-демократии есть ничто иное, как ряд компромиссов, ряд уступок жизни задним числом», тогда как она «должна была тащить на буксире жизнь» (Там же. С. 27). Именно эта стратегия – «тащить на буксире жизнь» – и будет воспринята большевизмом, но уже не под именем социал-демократии, а воинствующего коммунизма. Впрочем, все это не помешает ему остаться православием или ортодоксией от марксизма, по крайней мере в собственном самосознании и в собственной борьбе с бесчисленными околомарксистскими или «лжемарксистскими» ересями. Это говорит о том, что Буткевичу удалось поймать существо вопроса о марксистской ортодоксии, как продолжении русской православной традиции, вне зависимости от его содержательного наполнения теми или иными марксистскими или квазимарксистскими максимами. Отсюда и по-настоящему пророческий вывод мало известного писателя: «я именно и хочу сказать, что наша социал-демократия, не проникнутая революционным духом, становится революционной лишь под воздействием развивающейся народной революции» (Там же. С. 28). Стоит задуматься и над другим высказыванием – уж не ленинскому ли перу, набравшему поэтической высоты, оно принадлежит?
«Уже первые вихри социалистической революции бороздят воздух и крушат ваши схемы, и в глухих отдаленных раскатах надвигающейся грозы звучит иной повелительный клич: прочь с дороги, г-н капитал и г-жа буржуазия! – Но глухи мертвецы православия к боевому кличу и лишь сохранившие душу живую еретики, отрясши от ног своих прах ортодоксии, откликаются на него» (Там же. С. 29).
Разве не этот пафос звучит в бесконечных отповедях Плеханову со стороны Ленина за жесткие упреки большевиков в опережающем букву марксизма порыве к революции? Беда лишь в том, что вчерашние еретики, прийдя к власти, становятся еще большими ортодоксами или православными, чем их предшественники. А значит дело не в содержательной конструкции тех и других, а в ролевой, функциональной соотнесенности между ними, восходящей к родословной самой национальной культуры и типу ее религиозности. Иначе говоря, тот способ, которым соотносилась русская православная церковь с многочисленными ересями и с государством российским в его истории, должен был с необходимостью воспроизводиться и в новых исторических условиях, когда на место старой церкви пришла другая – супереретическая, но функционально все такая же жестко православная, не терпящая инакомыслия, но добровольно подчиняющая себя государству. Этот последний признак решающим образом сказался даже в способе утраты советской власти, – в добровольном следовании партии за государственным антисоветизмом лидеров «перестройки», ставшей «катастройкой» (по терминологии А. Зиновьева).
Вот почему позиция Буткевича методологически более универсальна, чем позиция тех, кто лишь в силу конкретных исторических обстоятельств использовал в своих интересах отдельные ее моменты. Во всяком случае новейший либерал-большевизм устранял советскую власть буквой и духом еретического писания Буткевича, а став властью, сам в одночастье превратился в православие, предоставив другим скрипку еретичества.
«Мы образуем церковь, – говорят православные. Мы образуем класс [партию], – говорят ортодоксы. Церковь есть собрание верующих, – определяет православие. Верующих во что? Казалось бы в истину учения Христа о любви, братстве и равенстве. Ничуть не бывало. Семь соборов собираются для того, чтобы сочинить "христианскую" веру, и христианство подменяется православием, составляются символы веры и катехизы, живой идеал братского единения людей заменяется идеалом мертвых бессмысленных определений, утверждений и обрядов, идолом, который может и должен лишь разъединить людей между собой. Веруй в такие-то слова и телодвижения, и ты спасешься, иначе ты еретик и анафема. И вот, вместо огня любви, который низвел на землю Христос и о котором так тосковал, что он медленно разгорается, зажигаются иные огни, огни человеконенавистничества, пылают костры инквизиций, льется кровь, кипит междоусобная, братоубийственная распря. <…>
То же происходит с ортодоксией (от марксизма – В. Ж.). Великий идеал социалистического общества заменяет она идеалом класса пролетариата. Символ веры гласит: нельзя спастись иначе, как лишившись орудий производства, как сделавшись пролетариатом. Только пролетарий может стать социалистом… раз ты, подобно крестьянину, владеешь орудиями производства, ты не наш, ты – капиталист, собственник, буржуй, враг, а защитники твоих интересов – еретики, реакционеры, буржуазная партия, анафема», – и вот уже между «братьями рабочими и крестьянами» – вражда.
«Так из класса, как общественной группы, отстаивающей во имя идеала социализма свои классовые интересы, из класса, как одного из проявлений общественности и поэтому являющегося одной из естественных и желательных ступеней к социализму, создается нечто самодовлеющее, узкое, исключительное, кастовое и поэтому глубоко антиобщественное» (Там же. С. 30, 31).
Это написано за два десятка лет до реального сталинизма и ровно за десять лет до Октябрьской революции, но вся суть этих событий уже представлена в пророчестве А. Буткевича о православии большевизма. И какие бы маневры в сторону крестьянства и даже нэповской буржуазии не предпринимались в дальнейшем, стержень функциональной православности новой власти в России оставался неизменным.
Впервые к власти в России в лице большевиков пришла идеология нестяжательства, готовая на какие угодно жертвы во имя проведения чистоты своего идеала. Как будто праправнуки Нила Сорского после долгих гонений вышли из лесов и весей с вящей надеждой навязать городу свою правду. Мощь этой старорусской и старохристианской идеологии не поколебала даже замена теистической веры на атеистическую. Очевидно, сработал тот психологический ход, о котором предупреждал Луначарский: привыкшее к категориальному статусу Бога сознание в условиях атеистической веры способно переориентировать свой идеал в актуально строящееся будущее – в богостроительство. При этом вся сумма жертвенной атрибутики святого служения, особенно в момент утверждения новой веры, должна была только возрасти. Психология нестяжательства в новых исторических условиях совпала с идеей пролетаризации и соответствующей ей психологией человека вне собственности, как совпала она с интеллигентским поиском народной правды. Ее целью было всебытие, совпадающее лишь в конечном счете со всеобладанием, реализующимся через посредство социалистического государства. Этот посредник впоследствии оказался решающим в плане распада всей конструкции «реального социализма».
Таким образом, Буткевич уловил глубоко религиозный характер российской социал-демократии как в вопросах догматизации написанного Марксом, так и в вопросах символизации некоторых вполне прагматических идей социальной политики. Это приводило на деле к противоестественной перестройке всей структуры духовной культуры, к некоему переворачиванию духовной сферы, к явно временному, но интенсивному сужению ее горизонта. А в результате, например, «этика социальная заменяется этикой пролетарской, очевидно, каким-то временным ее суррогатом, ибо с исчезновением пролетариата этика, конечно, не исчезнет» (Там же. С. 31).
В совершенно ином ракурсе представляет интерес, например, такое высказывание, касающееся критики социал-демократической линии на бескомпромиссную классовую борьбу при одновременном отказе от политики «малых дел» в пользу социализма. «Отвергая всякую творческую работу в направлении к социализму, – пишет Буткевич в 1907 году, – провозглашая лишь классовую борьбу, современная социал-демократия ухитряется и из этой борьбы вытравить всякое революционное содержание. Классовая борьба превращается в руках ее в кимвал бряцающий, зовущий рабочих не на бой с [реальным] капитализмом, а на "служение" ему, на "расчистку ему путей", на "создание условий его господства"» (Там же. С. 32).
Если взглянуть на это высказывание в ином масштабе, чем оно было написано, а именно в масштабе всего ХХ века, то результаты всей советской эпохи предстанут пророчески выраженными в нем. Действительно, вместо реального продвижения к социализму, мы оказались у разбитого корыта. Как та старуха из пушкинской сказки, мы стали требовать от золотой рыбки нашей российской судьбы явно невозможного … и вот результат. Вся эпоха советизма сегодня предстает бесконечным «бряцанием кивала», жупелом «классовой борьбы» в масштабах планеты, вместо пусть медленного, но реального продвижения к социальному идеалу. Надо только учитывать, что в понимание советской эпохи входит и способ ее распада, и те последствия, которые она после себя оставила.
Такую же силу исторической аналогии имеет и следующий вопрос, возникающий в повествовании Буткевича. «Когда таким путем класс из живой, реальной и боевой силы превращается в туманную метафизическую сущность, полезно и необходимо низвести эту сущность с небес на землю и подвергнуть ее внимательному разбору» (Там же).
Когда мы сегодня, на рубеже ХХ–XXI веков, констатируем фатальную беспомощность российского рабочего класса в отстаивании своих элементарных прав и свобод перед компрадорским буржуинством «новых русских», то невольно задумываешься над тем, не является ли все это продуктом слишком долгого пребывания рабочего класса в «метафизической дали» гарантированности его прав государством, заведомо отчужденным от общества в своей «праведности». Очевидно, вопрос состоит в том, кто представлял это государство-партию, государство-церковь? Кто играл в нем первую скрипку? Анализ Буткевича однозначен – это «социал-демократическая интеллигенция», которая отождествляет себя с пролетариатом на том основании, что она «усвоила себе классовую точку зрения». Автор обрушивается на ее лидеров – Каутских, Плехановых, Лениных – с их «кабинетными измышлениями», как «оторванных от народа». Ненависть этих господ-социал-демократов к крестьянину-собственнику просто повергает его в изумление. Кто еще мог изобрести пресловутую формулу об «идиотизме деревенской жизни», как не человек, заведомо далекий от реальных отношений собственности (Там же. С. 38, 39).
Причину столь решительного расслоения социал-демократии на прислужничество идолу капитализма и капиталистической пролетаризации и попытки сорвать с небес звезды отдаленного социалистического будущего Буткевич объясняет стремлением «продолжить свое православное служение двум богам: Капитализму и Социализму – одновременно» (Там же. С. 80). Но для того, чтобы такое догматическое служение было возможно, нужна особая организация, та самая партия-церковь, которая одна только в силах противостоять, как «орден меченосцев», зловещему миру денег и частнособственеческой наживы. Наш автор дает колоритное описание этого нетривиального явления.
«Существует церковь ортодоксального марксизма, стремящаяся объединить в себе класс пролетариата и основывающаяся на учении Маркса. Но давно отлетел оттуда дух Маркса и осталась там лишь голая диалектическая схема. И схема эта обращена в догму, в истину неизменную и обязательную для всех веков, народов и областей производства. В храмах исторической необходимости жрецы так называемого марксизма проповедуют социализм в виде далекой мечты, в форме загробного рая…» (Там же. С. 81).
Заметим, что все эти оценки даются задолго до победоносной революции в России, только на основании программных заявлений и способа гражданского существования российской социал-демократии. Но в них уже схвачена вся суть надвигающейся эпохи советизма. И жречество и храмовое служение новой абсолютной истине огосударственного марксизма еще впереди, но оно уже проявилось в «партийной психологии» и отражено в критической мысли Буткевича.
Чтобы показать живость и естественность предлагаемых аналогий марксистской догматизации с христианской, автор обращается к энгельсовскому Предисловию к «Классовой борьбе во Франции», где впервые появляется сравнение социалистов с ранними христианами, которые от гонений со стороны государства в конце концов пришли к официальному признанию. У Энгельса эта параллель обретает форму ликования и предвкушения власти. Но Буткевич замечает: «Зловещее ликование! Победа христианства была его смертью: освятив основы старого мира – власть и собственность, оно превратилось в православие. Вырождаясь в ортодоксию, социализм терпит ту же участь… прогрессирующего разложения» (Там же. С. 85).
У социализма есть две крайности и опасности. Первая – превращение в государственный – официальный – социализм, путь, предлагаемый левыми марксистами, большевиками. Вторая – сведение социализма не более, чем к «проблеме», – путь, предложенный правыми «легальными марксистами» во главе с ныне «царствующим русским Бернштейном – П. Струве». Сам Буткевич видит золотую середину в «революционном синдикализме», в «расцвете творческого революционного социализма». Разумеется, это многое проясняет в его позиции, но найденная им аналогия много шире заполняющего ее содержания. В рамках предложенного ею пространства возможна какая угодно комбинация, лишь бы были выдержаны основные параметры «церковности», то есть формально авторитетной, но по существу отчужденной от «паствы» организации, а потому имеющей особую склонность к догматизации и укоренению в однажды допущенных ошибках, явных и скрытых отступлениях от истины.
«Так создалась та партия, которая подобно своим собратьям по духу, церковникам, борющимся против применения христианства в жизни, борется против социализации земли и кооперации, партия, взявшая ключи от царства социализма, сама туда не входящая и других не пускающая» (Там же. С. 87).
Буткевич подводит к выводу: социал-демократический большевизм – это такая политическая сила, коренящаяся в радикальных формах религиозного нестяжательства, которая в равной степени препятствует как естественному развитию капитализма, так и не менее естественному врастанию в социализм. Отсюда и возрастающий пафос повествования явного сторонника Маркса, борющегося со всяческими попытками торговли его идеями – оптом и в розницу – при утрате главного, того, ради чего эти идеи, собственно и создавались, ради возвращения (!) человеку-труженику чувства собственности, как чувства собственного достоинства:
«Если бы Христос пришел сейчас на землю, он так же как и встарь в гневе и негодовании опрокинул бы эти алтари, воздвигнутые ему, и изгнал бы из храмов торгующих именем его. И если бы сейчас восстал из гроба Маркс, который еще при жизни своей заявил, что он не маркcист <…>, великий учитель с гневом и укором ответил бы: "Горе вам фарисеи, воздвигающие капища идолу капитализма, освящающие власть и собственность, и предающие деревню на разорение буржуазии!… Я никогда не знал и не знаю вас!» (Там же. С. 88).
Как видно, народнический горизонт и в данном случае оказывается решающим, но открывается он с другой стороны, со стороны интересов русской деревни. Характерно другое, как бы ни был разнообразен народнический горизонт у Буткевича, он неизменно сохраняет устойчивую симпатию к К. Марксу, как «великому учителю», как к знаковой фигуре в историческом деле освобождения человека-труженика от абсолютизма власти и ставшей уже едва ли не абсолютной собственности крупного капитала. Никакая «правильная» социалистическая государственность невозможна до тех пор, пока само государство находится в отчужденном, возвышающемся над структурами гражданского общества, состоянии.
Социализм, убежден Буткевич, прорастает снизу, от естества гармонизирующих стихию гражданского общества отношений собственности. И здесь он получает неожиданную поддержку со стороны видного представителя «легального марксизма» 1890-х годов, но не вставшего на путь веховца, а заявившего решительную оппозицию ему, М. И. Туган-Барановского.
В небольшой статье 1912 года «Марксизм и народничество» Туган-Барановский констатировал, что былой эпохальный спор между двумя отрядами русской интеллигенции, народниками и марксистами, благополучно завершен. И достигнуто это путем взаимного сближения позиций. Марксисты в России вынуждены были признать, что в крестьянской стране нельзя стать «политически влиятельной партией» без опоры на крестьянство. «В результате получилось, – пишет Туган-Барановский, – что аграрные программы марксистов стали все больше приближаться к аграрным программам народников, пока, наконец, между ними не исчезли какие бы то ни было принципиальные различия. И те и другие почти с одинаковой энергией требовали перехода земли в руки крестьянства. – Марксисты прежнего времени, твердо стоявшие на почве классовой борьбы, относились равнодушно или даже враждебно к кооперации. Напротив, марксисты нашего времени нисколько не менее народников сочувствуют кооперации и принимают, в лице своих представителей, деятельное участие в кооперативном движении. Наши наиболее видные кооператоры выходят даже теперь, по преимуществу, из среды марксистов (курсив мой – В. Ж.). – При таком положении дела старые споры и разногласия решительно утрачивают свой смысл. Жизнь, своей властной рукой, вынула из-под них почву». (Туган-Барановский М. И. К лучшему будущему. Сборник социально-философских произведений. М., 1996. С.
75).
Выходит, тот пафос, с которым А. Буткевич обрушивался на догматические положения российской социал-демократии в отношении деревни и кооперации, не пропал даром. Но было ли это сближение марксистов с народниками искренним? Не было ли оно продиктовано соображениями политической целесообразности? Условиями прихода к власти? В конце-концов мы вынуждены констатировать, что по прошествии первого десятилетия советской власти этот стратегический союз был искусственно прерван (или исчерпал себя?) в силу настоятельной необходимости в проведении форсированной индустриализации страны за счет единственного тогда резерва – крестьянства. Тем более характерно, что вместе с этим процессом раскрестьянивания или пролетаризации крестьянства началось и лавинообразное восстановление всей атрибутики «православия от марксизма», церковно-догматической муштры в партии и всего остального, о чем с такой убедительностью писал А. Буткевич еще в 1907 году. Таким образом, тень сталинского инквизиторства была уже четко обозначена задолго до наступления самого события и появления его главного «героя».
Выходец из семьи священнослужителя, А. Буткевич с особой силой ощущал потребность в живой религиозности, недогматизированном учении, освещающем путь широкому социальному движению, сурово предупреждал об опасности новой ортодоксии. В наши дни та же болезнь ортодоксизма (культа правильного прославления истины) постигла и радикально-либеральный дискурс. Но это особая тема.
Опубликовано 15 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: Ортодоксия от христианства и от марксизма в интерпретации А. Буткевича
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1108466690 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций