ФИЛОСОФИЯ (последнее)
«Потерянный рай»: сатира и мечта в русской утопической литературе первой трети XX в.
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
А. Голозубов
Образ рая: от мифа к утопии. Серия “Symposium”, выпуск 31. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2003. С.159-163
[159]
Нравственные критерии выдвигаются в русской утопии на первый план, в то время как в европейских утопических сочинениях главное внимание уделено социальной организации общества или технической стороне жизни утопийцев. Специфика английской литературы, сформировавшей основной массив утопической и антиутопической литературы XIX-XX веков, состоит в том, что именно в Англии
[160]
в результате необычайно бурного технического прогресса очень быстро стали очевидны многие его изъяны. Не случайно именно в Англии появились первые приобретшие мировую известность антиутопии, выставлявшие саму идею совершенного общества в карикатурном свете. Сатирическое же направление в русской утопии, довольно ощутимое, к сожалению, еще не получило должной оценки.
Утопизм глубоко свойственен духу русской философии, а поскольку очень многие русские писатели, особенно второй половины XIX в., были настоящими философами в литературе, то проблемы бытия, экзистенции человека, личности и общества, их возможной или невозможной гармонии проникали в произведения Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, Д.А. Мережковского, Н.Г. Чернышевского. Появлялись политико-философские утопии К. Лентьева, П. Новгородцева, Вл. Соловьева, культурологическая утопия русского футуризма, символистская утопия. Та же литература, которую можно отнести к разряду фантастической, в наибольшей степени подвержена магнетизму утопического сознания и в ней заложено сильное критическое начало.
Сон, то есть временное измерение, — характерная форма изложения утопических построений в русской литературе, в то время как в западных, особенно английских, утопиях и антиутопиях более частым приемом условности является отдаленность в пространстве, то есть остров. Сон чаще всего — видение осуществленного идеала или пророчество о конце времен. И то, и другое мы можем встретить еще в произведениях Достоевского. В утопических построениях его героев заложено отрицание той или иной утопии, которое носит, скорее, не сатирический, а философский характер.
На механистичность, техницизм ХХ столетия указывали не только О. Шпенглер, Х. Ортегой-и-Гассет, К. Ясперс, Р. Гвардини, но и С. Франк, Н. Бердяев, И. Ильин, Е. Трубецкой и другие русские религиозные философы. Именно нравственный, моральный аспект проблемы человека и техники, его воздействие на личность, прежде всего, волновал русских мыслителей. Многое было угадано русским писателем и журналистом Н. Федоровым в его фантастической повести «Вечер в 2217 году» (1908). Мы видим здесь принудительный характер труда, отсутствие любви, привязанностей, семьи. Конфликт долга и чувства заканчивается здесь трагически. Но в повести мы видим и конфликт более общего характера: между счастьем всех и счастьем и свободой одного.
Это тем более удивительно, что именно в русской философской мысли одним из самых интересных и значительных явлений стала философия соборности и близкие к ней философия «воскрешения предков», русский космизм. Представители этой философии ощущали родственную связь живого со всем живым, одного человека со
[161]
всеми людьми, но они не менее чутко чувствовали грань, за которой начинается мир «спокойных, холодных и бездушных, как машины, людей», не терпящих инакомыслия, считающих сумасшествием стремление никогда не разлучаться с любимой.
Но это все же в большей степени не сатира, а предвидение, не опирающееся еще на конкретные факты, не ставящее своей задачей выставить что-либо на осмеяние.
Сатирическая нотка более отчетливо звучит в негативной утопии В. Брюсова «Республика Южного Креста» (1907), живописующей разрастание массовой эпидемии, носящей забавный характер, но сопровождающейся непредсказуемыми последствиями. В этой катастрофе гибнет авторитарный по сути, хотя и прикрывающийся демократической внешностью, режим, регламентирующий всю жизнь граждан до мельчайших деталей. Единообразие — вот ключевое слово для обозначения правил, регулирующих образцы постройки зданий, покрой одежды, при этом вся страна убеждена в благодетельности этой диктатуры.
Далеко в будущее, в 1984 год, отнесено действие «Путешествия брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920) А. Чаянова. Интересно, что в этом же году происходит действие «Наполеона Ноттингхильского» (1904) Г. Честертона и «1984» (1948) Дж. Оруэлла. Однако если в произведении Честертона в Англию возвращается средневековье, а в романе Оруэлла мы как бы и не удаляемся из настоящего, то фантазия Чаянова помещает нас в социалистическую Россию, но подвергшуюся своеобразной «крестьянизации». Рассказ о жизни утопийцев здесь строится по классическому образцу со сменяющимися «гидами» и методичным ознакомлением с жизнью нового мира.
Осуществлением мечты представляется Я. Окуневу его «Грядущий мир» (1923), но для нас малопривлекательны одинаковость одежды мужчин и женщин, головы без волос и бритые лица, отсутствие понятий стыда, ревности, семьи, лечение эмоций гипнотическим внушением. Эти черты будущего вызывают у нас усмешку, но автор не стремится намеренно высмеять их, выставить в смешном виде, совсем наоборот. Другое дело роман Е. Замятина «Мы», вышедший в том же году. Это роман, в котором, как мы считаем, смех, смешное в различных его проявлениях занимает очень важное место. Давно замечено, что смешное, комическое в литературе ХХ века приобретает новые, ранее не свойственные ему формы, часто имеет привкус фарса, трагедии, скепсиса. Смех, как никогда, многообразен и полифункционален. Именно поэтому он может проявляться с особенной силой для показа трагических сторон современной цивилизации, доведенных к тому же до своего предела, до абсурда.
В романе «Мы» смех имеет множество оттенков. Сам Д-503 вызывает иронично-сочувственную улыбку, он смешон не только для
[162]
своих сограждан, но и читателя. Возникающая к нему симпатия окрашивается в тона жалости и сочувствия. Он становится смешон для тех, кто начинает подозревать появление у Д-503 души, фантазии, но он оказывается не способен бороться за свое счастье, за свою любовь, за свою душу, побороть страх перед Единым Государством, перед выходом за Стену, которая являюется символом упрощения жизни.
Общепризнано влияние романа Е. Замятина «Мы» (1923) на всю антиутопию ХХ века и, прежде всего, романы «1984» Дж. Оруэлла и «О дивный новый мир» (1932) О. Хаксли. Но дело не в буквальных заимствованиях, а в отражении духа эпохи и соответствии замысла его эстетическому воплощению и художественной убедительности. Главными объектами критики всех трех антиутопий стали техницизм и тоталитаризм нашего столетия. Нелишне напомнить, что в значительной мере основой романа «Мы» послужили английские впечатления Замятина, а его содержание выходит далеко за пределы критики социализма. Один из зарубежных исследователей отмечает, что произведение Замятина «духовнее», чем романы его последователей, особенно творца «романа идей» в английской литературе 20-х годов О. Хаксли.
Если произведение Замятина — это в значительной мере отклик на лозунги, призывы, порожденные революцией, гражданской войной, пролеткультовской эстетикой, то непосредственным откликом на последующие события 1921-1929 годов в России стала социально-философская утопия А. Платонова «Чевенгур».
Наивные идеалисты творят зло как бы по неведению, руководствуясь только желанием всеобщего счастья. Улыбку, недоумение и как бы предчувствие чего-то гораздо более непредсказуемого и ужасного вызывают затеи с переименованиями, перемещениями домов, «обобществлением». И постепенно, как бы обессмыслившись, мужицкая утопия погибает, растворяется как дымка, как мираж, подобно Саше Дванову, сходящему в воду озера Мутево. Натурализм некоторых сцен приоткрывает перед нами нелепость и неоправданность происшедшего. К комическим приемам, которые использует Платонов, трудно подобрать определения, ирония ли это, пародия или гротеск, скорее это некий шуточно-серьезный, балаганно-скоморошный стиль, который тем не менее сатирически высмеивает демагогию революционной фразы, революционной идеологии.
Многое сказано об этом романе, но интересно, что эта утопия, как и роман Замятина веселее, духовнее и душевнее негативных западных утопий. Сатиричность изображения в повествовании Платонова сочетается с проникновенной лиричностью многих эпизодов, с мечтой о чем-то большом, светлом и, возможно, недостижимом, как Солнце, которое избрали своим символом жизни чевенгуровцы.
[163]
Ценность русской утопии именно в том, что она сумела остаться таковой. В европейской литературе сочетание нескольких составляющих, среди которых собственная утопическая традиция со все усиливающейся к концу XIX в. сатирической направленностью, опыт бурного развития машинной цивилизации, опыт тоталитарных режимов и революционного насилия над личностью, в том числе в Советской России, послужили материалом для создания мрачных антиутопий, высмеивающих зло едко, не оставляя места надежде. Утопии там стали возможны только в сфере волшебной, сказочной фантастики (сказочный эпос Р. Толкиена) или в пределах философии культуры («Игра в бисер» Г. Гессе). Русская же литература, получив в результате тех же самых событий мощный заряд веры в осуществимость идеала, стала творить свои утопии. Немногие, наиболее чуткие и честные души, как Замятин, раньше других увидели оборотную сторону медали, но Ал. Толстой, В. Итин, А. Грин, Л. Леонов, А. Беляев продолжали творить мечту.
Образ рая: от мифа к утопии. Серия “Symposium”, выпуск 31. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2003. С.159-163
[159]
Нравственные критерии выдвигаются в русской утопии на первый план, в то время как в европейских утопических сочинениях главное внимание уделено социальной организации общества или технической стороне жизни утопийцев. Специфика английской литературы, сформировавшей основной массив утопической и антиутопической литературы XIX-XX веков, состоит в том, что именно в Англии
[160]
в результате необычайно бурного технического прогресса очень быстро стали очевидны многие его изъяны. Не случайно именно в Англии появились первые приобретшие мировую известность антиутопии, выставлявшие саму идею совершенного общества в карикатурном свете. Сатирическое же направление в русской утопии, довольно ощутимое, к сожалению, еще не получило должной оценки.
Утопизм глубоко свойственен духу русской философии, а поскольку очень многие русские писатели, особенно второй половины XIX в., были настоящими философами в литературе, то проблемы бытия, экзистенции человека, личности и общества, их возможной или невозможной гармонии проникали в произведения Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, Д.А. Мережковского, Н.Г. Чернышевского. Появлялись политико-философские утопии К. Лентьева, П. Новгородцева, Вл. Соловьева, культурологическая утопия русского футуризма, символистская утопия. Та же литература, которую можно отнести к разряду фантастической, в наибольшей степени подвержена магнетизму утопического сознания и в ней заложено сильное критическое начало.
Сон, то есть временное измерение, — характерная форма изложения утопических построений в русской литературе, в то время как в западных, особенно английских, утопиях и антиутопиях более частым приемом условности является отдаленность в пространстве, то есть остров. Сон чаще всего — видение осуществленного идеала или пророчество о конце времен. И то, и другое мы можем встретить еще в произведениях Достоевского. В утопических построениях его героев заложено отрицание той или иной утопии, которое носит, скорее, не сатирический, а философский характер.
На механистичность, техницизм ХХ столетия указывали не только О. Шпенглер, Х. Ортегой-и-Гассет, К. Ясперс, Р. Гвардини, но и С. Франк, Н. Бердяев, И. Ильин, Е. Трубецкой и другие русские религиозные философы. Именно нравственный, моральный аспект проблемы человека и техники, его воздействие на личность, прежде всего, волновал русских мыслителей. Многое было угадано русским писателем и журналистом Н. Федоровым в его фантастической повести «Вечер в 2217 году» (1908). Мы видим здесь принудительный характер труда, отсутствие любви, привязанностей, семьи. Конфликт долга и чувства заканчивается здесь трагически. Но в повести мы видим и конфликт более общего характера: между счастьем всех и счастьем и свободой одного.
Это тем более удивительно, что именно в русской философской мысли одним из самых интересных и значительных явлений стала философия соборности и близкие к ней философия «воскрешения предков», русский космизм. Представители этой философии ощущали родственную связь живого со всем живым, одного человека со
[161]
всеми людьми, но они не менее чутко чувствовали грань, за которой начинается мир «спокойных, холодных и бездушных, как машины, людей», не терпящих инакомыслия, считающих сумасшествием стремление никогда не разлучаться с любимой.
Но это все же в большей степени не сатира, а предвидение, не опирающееся еще на конкретные факты, не ставящее своей задачей выставить что-либо на осмеяние.
Сатирическая нотка более отчетливо звучит в негативной утопии В. Брюсова «Республика Южного Креста» (1907), живописующей разрастание массовой эпидемии, носящей забавный характер, но сопровождающейся непредсказуемыми последствиями. В этой катастрофе гибнет авторитарный по сути, хотя и прикрывающийся демократической внешностью, режим, регламентирующий всю жизнь граждан до мельчайших деталей. Единообразие — вот ключевое слово для обозначения правил, регулирующих образцы постройки зданий, покрой одежды, при этом вся страна убеждена в благодетельности этой диктатуры.
Далеко в будущее, в 1984 год, отнесено действие «Путешествия брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920) А. Чаянова. Интересно, что в этом же году происходит действие «Наполеона Ноттингхильского» (1904) Г. Честертона и «1984» (1948) Дж. Оруэлла. Однако если в произведении Честертона в Англию возвращается средневековье, а в романе Оруэлла мы как бы и не удаляемся из настоящего, то фантазия Чаянова помещает нас в социалистическую Россию, но подвергшуюся своеобразной «крестьянизации». Рассказ о жизни утопийцев здесь строится по классическому образцу со сменяющимися «гидами» и методичным ознакомлением с жизнью нового мира.
Осуществлением мечты представляется Я. Окуневу его «Грядущий мир» (1923), но для нас малопривлекательны одинаковость одежды мужчин и женщин, головы без волос и бритые лица, отсутствие понятий стыда, ревности, семьи, лечение эмоций гипнотическим внушением. Эти черты будущего вызывают у нас усмешку, но автор не стремится намеренно высмеять их, выставить в смешном виде, совсем наоборот. Другое дело роман Е. Замятина «Мы», вышедший в том же году. Это роман, в котором, как мы считаем, смех, смешное в различных его проявлениях занимает очень важное место. Давно замечено, что смешное, комическое в литературе ХХ века приобретает новые, ранее не свойственные ему формы, часто имеет привкус фарса, трагедии, скепсиса. Смех, как никогда, многообразен и полифункционален. Именно поэтому он может проявляться с особенной силой для показа трагических сторон современной цивилизации, доведенных к тому же до своего предела, до абсурда.
В романе «Мы» смех имеет множество оттенков. Сам Д-503 вызывает иронично-сочувственную улыбку, он смешон не только для
[162]
своих сограждан, но и читателя. Возникающая к нему симпатия окрашивается в тона жалости и сочувствия. Он становится смешон для тех, кто начинает подозревать появление у Д-503 души, фантазии, но он оказывается не способен бороться за свое счастье, за свою любовь, за свою душу, побороть страх перед Единым Государством, перед выходом за Стену, которая являюется символом упрощения жизни.
Общепризнано влияние романа Е. Замятина «Мы» (1923) на всю антиутопию ХХ века и, прежде всего, романы «1984» Дж. Оруэлла и «О дивный новый мир» (1932) О. Хаксли. Но дело не в буквальных заимствованиях, а в отражении духа эпохи и соответствии замысла его эстетическому воплощению и художественной убедительности. Главными объектами критики всех трех антиутопий стали техницизм и тоталитаризм нашего столетия. Нелишне напомнить, что в значительной мере основой романа «Мы» послужили английские впечатления Замятина, а его содержание выходит далеко за пределы критики социализма. Один из зарубежных исследователей отмечает, что произведение Замятина «духовнее», чем романы его последователей, особенно творца «романа идей» в английской литературе 20-х годов О. Хаксли.
Если произведение Замятина — это в значительной мере отклик на лозунги, призывы, порожденные революцией, гражданской войной, пролеткультовской эстетикой, то непосредственным откликом на последующие события 1921-1929 годов в России стала социально-философская утопия А. Платонова «Чевенгур».
Наивные идеалисты творят зло как бы по неведению, руководствуясь только желанием всеобщего счастья. Улыбку, недоумение и как бы предчувствие чего-то гораздо более непредсказуемого и ужасного вызывают затеи с переименованиями, перемещениями домов, «обобществлением». И постепенно, как бы обессмыслившись, мужицкая утопия погибает, растворяется как дымка, как мираж, подобно Саше Дванову, сходящему в воду озера Мутево. Натурализм некоторых сцен приоткрывает перед нами нелепость и неоправданность происшедшего. К комическим приемам, которые использует Платонов, трудно подобрать определения, ирония ли это, пародия или гротеск, скорее это некий шуточно-серьезный, балаганно-скоморошный стиль, который тем не менее сатирически высмеивает демагогию революционной фразы, революционной идеологии.
Многое сказано об этом романе, но интересно, что эта утопия, как и роман Замятина веселее, духовнее и душевнее негативных западных утопий. Сатиричность изображения в повествовании Платонова сочетается с проникновенной лиричностью многих эпизодов, с мечтой о чем-то большом, светлом и, возможно, недостижимом, как Солнце, которое избрали своим символом жизни чевенгуровцы.
[163]
Ценность русской утопии именно в том, что она сумела остаться таковой. В европейской литературе сочетание нескольких составляющих, среди которых собственная утопическая традиция со все усиливающейся к концу XIX в. сатирической направленностью, опыт бурного развития машинной цивилизации, опыт тоталитарных режимов и революционного насилия над личностью, в том числе в Советской России, послужили материалом для создания мрачных антиутопий, высмеивающих зло едко, не оставляя места надежде. Утопии там стали возможны только в сфере волшебной, сказочной фантастики (сказочный эпос Р. Толкиена) или в пределах философии культуры («Игра в бисер» Г. Гессе). Русская же литература, получив в результате тех же самых событий мощный заряд веры в осуществимость идеала, стала творить свои утопии. Немногие, наиболее чуткие и честные души, как Замятин, раньше других увидели оборотную сторону медали, но Ал. Толстой, В. Итин, А. Грин, Л. Леонов, А. Беляев продолжали творить мечту.
Опубликовано 13 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: «Потерянный рай»: сатира и мечта в русской утопической литературе первой трети XX в.
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1108304769 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций