ФИЛОСОФИЯ (последнее)
АНТИМЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА: КОНСТРУКТИВНЫЙ ЭМПИРИЗМ БАСА ВАН ФРААССЕНА
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
А.А.Печенкин
1. Предварительные замечания
В советской и постсоветской философии всегда принималось как факт взаимодействие и взаимопроникновение философии и конкретной науки. Наличие философских оснований у естествознания и математики никогда не ставилось под сомнение. Философия при этом, правда, интерпретировалась по-разному. Она интерпретировалась либо как онтология, либо как гносеология, либо как то и другое вместе. В любом случае, однако, философия рассматривалась как самостоятельная сфера знания и деятельности, обладающая своим концептуальным аппаратом и имеющая за собой длительную традицию, уходящую корнями в античное прошлое. Позитивистский принцип “наука — сама себе философия” никогда не был популярен. Он третировался либо как идеологически порочный, либо как входящий в противоречие с практикой исследования. “Если наука — сама себе философия, то чем же мы занимаемся, зачем мы нужны?” — рассуждали философы, занимающиеся философией науки. Даже философы, продолжающие неопозитивистскую традицию логического анализа научного знания, отмежевывались от антиметафизической установки позитивистов, третировавших ряд традиционных философских проблем как псевдопроблемы.
В настоящей статье пойдет речь об одной концепций философии (the philosophy of science), сложившейся в 70-е годы XX века, — концепции, построенной на принципе “наука сама себе философия”. Это конструктивный эмпиризм одного из лидеров современной философии профессора Принстонского университета (США) Баса ван Фраассена (род. в 1941 г.). Конструктивный эмпиризм — продолжение и развитие антиметафизических исканий неопозитивизма (обычно именуемого в США логическим эмпиризмом). После временного отступления от антиметафизической линии, характерного для постпозитивистской философии науки 50—60-х гг., “общественное мнение” специалистов в этой области знания снова чутко прислушивается к преодолению метафизики, развернутому рядом ее представителей в 70—80-е гг. Об этом говорят как полемическая книга, построенная на обсуждении конструктивного эмпиризма ван Фраассена[1], так и тот факт, что именно ван Фраассен выступил с лекцией при закрытии 10-го Международного конгресса по логике, методологии и философии науки (Флоренция, 1995).
Обычно в нашей литературе, как, впрочем, и в постпозитивизме, антиметафизическая установка оценивалась как разрушительная. Эта установка приравнивалась к своего рода обскурантизму в отношении философии как культурно значимой традиции в западном мышлении. Однако такая интерпретация — всего лишь интерпретация. Неопозитивисты 20-х и 30-х гг. видели в преодолении метафизики не разрушение, а созидание. Они видели свою задачу не в принижении философии до уровня конкретной науки, а в возвышении ее до такого уровня. Для типичного советского, да и для постсоветского философа, “science” — точное естествознание и математика), априори лишена самодостаточности: она нуждается в философии для своего обоснования и развития, философия же, вообще говоря, интересна и продуктивна и без науки. Неопозитивисты, наоборот, видели в научной строгости и четкости изначальную ценность. Они считали, что философия, чтобы встать на свои собственные ноги, нуждается в научном анализе и прояснении. “Ясность языка, понимание значения собственного слова, представляется нам, — писал Ганс Рейхенбах в своей программной статье, открывающей журнал Erkenntnis, — высшей потребностью философской литературы; кто почувствовал хоть однажды такую ясность и понимание в творениях собственного процесса мышления, тот знает, что философия — не поэтическое выражение чувственного содержания, не одеяние историко-психологических возможностей объяснения мнений, выраженных другими людьми, а что философия означает исследование, анализ и прояснение, постоянно прогрессирующие поиски знания”[2].
Антиметафизическая установка ван Фраассена восходит, однако, к левому флангу неопозитивизма, представляемому прежде всего Рудольфом Карнапом. Левый в данном случае означает радикальный, нетрадиционный, разрушающий устои (что-то вроде футуризма в литературе и абстракционизма в изобразительном искусстве). “Благодаря развитию современной логики, — писал в 1930 г. Рудольф Карнап, — стало возможным дать новый и более острый ответ на вопрос о законности и правах метафизики. Исследования “прикладной логики” или “теории познания”, которые поставили себе логическим анализом содержания научных предложений выяснить значение слов (“понятий”), встречающихся в предложениях, приводят к позитивному и негативному результату. Позитивный результат вырабатывается в сфере эмпирической науки; разъясняются отдельные понятия различных областей науки... В области метафизики (включая всю аксиологию и учение о нормах) логический анализ приводит к негативному выводу, который состоит в том, что мнимые предложения этой области являются полностью бессмысленными. Тем самым достигается радикальное преодоление метафизики, которое с более ранних антиметафизических позиций было еще не возможным”[3].
Итак, Карнап показывает, что логический анализ, примененный к бытующим в метафизике сочетаниям слов, которые на первый взгляд кажутся правильно построенными предложениями, удостоверяет их бессмысленность: либо в них имеются неосмысленные слова, либо на деле в них нарушены правила синтаксиса.
Б. ван Фраассен развернул борьбу с метафизикой на новом витке историко-философской спирали. Уже в 50-е годы появились статьи У.Куайна, поставившие под сомнение “факт” жесткой границы между наукой и метафизикой. В философии науки 60-70-х гг. стала часто декларироваться неизбывность и даже продуктивность метафизики. В трактатах о структуре научного знания стал учитываться “метафизический компонент”. Ван Фраассен полемизирует с так называемым научным реализмом, с популярным в 70—80-е гг. течением в философии науки, представленном рядом авторитетных фигур (Весли Салмон, Вилфрид Селларс и др.). Метафизика здесь все в том же поиске “крайних” и “окончательных” оснований знания, оснований, которые на поверку выходят за пределы всякого возможного опыта. Правда, в отличие от философского реализма, антипода идеализма и феноменализма (против всех трех вкупе объявляли поход неопозитивисты) научный реализм не претендует на построение “картины мира”, не постулирует реальность теоретических объектов и тем более каких-либо субстанций. Тем не менее он ориентирует науку как познание реальности как данности, лежащей вне науки. А это в свою очередь чревато тем, что ван Фраассен считает “маразмом и провалом” эпистемологии науки, а именно — “философским обоснованием научного метода”[4].
В следующей секции настоящей статьи будет кратко охарактеризовано то место, которое занимает ван Фраассен в современной философии науки. В третьей секции речь пойдет об основном принципе философии ван Фраассена — принципе спасения явлений. В четвертой — о его концепции научного объяснения, преломляющей тему метафизики как тему границы науки, в пятой — об историко-философском погружении конструктивного эмпиризма, об аналогии, проводимой ван Фраассеном, между аргументами научных реалистов и аргументами Фомы Аквинского в пользу бытия Бога.
2. Who Is Who
Хотя ван Фраассен аттестует себя как последователя Э.Маха, А.Пуанкаре и П.Дюгема, он ведет полемику на уровне понятий и ценностей философии науки второй половины XX века. Он принимает участие в турнире антитез американской философии этого периода: “реализм — конструктивизм”. Правда, ван Фраассен подчеркивает, что его конструктивизм ограничен: он состоит лишь в акценте на том, что научное исследование — это “конструирование, а не открытие.., конструирование моделей, воспроизводящих наблюдаемые факты, а не открытие ненаблюдаемых сущностей”[5]. Тем не менее конструктивный эмпиризм — часть конструктивистского движения, охватившего ряд областей гуманитарного знания в США в 70-е и особенно в 80-е годы: его антиметафизическая установка находится в русле той борьбы за духовную свободу, которая характерна для этого движения.
Как философ науки ван Фраассен занят в первую очередь анализом языка науки. Он, однако, публично отказывается от “синтаксического подхода”, свойственного многим неопозитивистам и постпозитивистам: он не видит большого смысла как в реконструкции научных теорий в виде исчислений, построенных по канонам логики, так и в ориентации на такую реконструкцию. Понятие аксиоматической теории и его естественнонаучный паллиатив — “гипотетико-дедуктивная теория” теряют у него ту роль, которую они имели у неопозитивистов и частично у постпозитивистов — роль основных инструментов философского исследования. Ван Фраассен присоединяется к так называемому семантическому подходу, восходящему к работам Патрика Суппеса (50-е гг.) и практикуемому рядом философов науки 70—80-х гг. Это подход к научной теории как совокупности (в частности иерархии) знаковых структур, моделирующих друг друга и наблюдаемые факты. Поскольку аксиоматизация перестает быть ориентиром исследования, научная теория предстает как “совокупность своих собственных моделей” (П.Суппес). При семантическом подходе внимание переносится на те теоретические построения, которые при синтаксическом подходе объявляются либо предварительными, либо интерпретирующими (модельными). Скажем, законы Ньютона не рассматриваются ни в качестве заготовки к будущей аксиоматизации, ни в качестве ее возможной интерпретации. Они трактуются как одна из структур классической механики (другие структуры дает, например, аналитическая механика).
Приняв “семантический подход”, ван Фраассен расширил горизонты философии науки. Он, вслед за П.Суппесом, исходил из того, что “философия науки должна базироваться на математике, а не на метаматематике”[6]. Иными словами, инструментом этой области знания могут быть различные абстрактные математические теории (теория множеств, алгебра, теория функций и т.д.), философия науки не обязана обходиться только средствами математической логики. Это сразу же обогащает деятельность философа науки: он легитимно вторгается в область, считающуюся ранее прерогативой физика или математика. Поскольку научная теория — это “открытый текст”, он разрабатывает такие формулировки этой теории, которые более ясно выражают ее содержание и говорят “каким мог бы быть мир, если бы он вел себя в соответствии с этой теорией”. “Эта работа не только реконструктивная, но и креативная”[7], — пишет ван Фраассен.
Вместе с синтаксическим подходом ван Фраассен отправляет в архив и дихотомию “язык теории и язык наблюдения”. Собственно, ван Фраассен доводит до конца ту критику этой дихотомии, которую вели постпозитивисты, провозгласившие “теоретическую нагруженность” терминов наблюдения. Вместе с тем он сохраняет неопозитивистскую дихотомию “наблюдаемые факты — ненаблюдаемые сущности”. Вне этой дихотомии, подкрепленной, по ван Фраассену, данными современной психологии, его конструктивный эмпиризм был бы невозможен. Ведь теория, по ван Фраассену, — совокупность моделей, среди которой имеются модели, непосредственно воспроизводящие наблюдаемые факты. Отсюда, правда, не следует, что эти модели формулируются на специальном языке наблюдения. Наблюдаемые факты могут быть выражены как обиходными словами “стол”, “стул”, так и научными терминами “атомная структура”, “макромолекула”, “поток электронов”.
Выше ван Фраассен был назван одним из лидеров современной философии науки. Почему это так? Дело здесь не в радикализме его философской позиции, во всяком случае не только в этом радикализме. Конструктивный эмпиризм ван Фраассена был “не мнением, но делом”: в его орбиту были включены основания космологии и квантовой механики. Ван Фраассен также известен работами в области логической семантики. Его обобщающая книга, излагающая кредо конструктивного эмпиризма, построена на солидной историко-философской базе.
Ван Фраассен показывает, что конструктивный эмпиризм способен продвинуть вперед обсуждение философских вопросов естествознания, сделать эти вопросы более четкими и интересными.
Во-первых, ван Фраассен значительно продвинул философский анализ факта существования эквивалентных альтернативных теорий в физике. Поскольку, вообще говоря, конструктивный эмпиризм не оценивает теории на истинность и ложность, этот факт предстает не как факт конкуренции и борьбы за выживание. Эквивалентные теории “спасают” частично совпадающие группы явлений, образуя множество структур, по-разному моделирующих чувственные факты. Центр тяжести философского исследования перемещается на прояснение логико-алгебраических отношений между этими структурами. Мы “спасаемся” от искушения, диктуемого метафизикой, постулативно ответить на 'вопрос, какая из теорий будет лучшей. Лучшей будет теория, которая лучше “спасает явления”. “Метафизический багаж” может помогать ей в этом деле, может и мешать.
Далее ван Фраассен сделал более интересным вопрос о месте математики в физике. Математика для него не просто синтаксис, не просто удобное и эффективное выражение того, что могло бы быть в принципе выражено и без математики. Математика составляет существо физической теории, состоящей (как и математическая теория) из абстрактных структур. В отличие от математической теории по крайней мере некоторые из этих структур должны непосредственно моделировать эмпирические факты.
Никто бы не обратил внимание на Маха, если бы он, провозгласив “элементы мира”, не подверг принципиально новому анализу механику, термодинамику и оптику. Вряд ли методологический анархизм Пауля Фейерабенда был бы популярен, если бы Фейерабенд не был автором глубоких статей по философии квантовой механики. То же можно сказать про ван Фраассена: интерес к его конструктивному эмпиризму вырос из интереса к его работам по философии космологии и квантовой механики.
3. “Спасение явлений” как цель науки
Как отмечено выше, ван Фраассен противопоставлял свой конструктивный эмпиризм реализму, ориентирующему теоретизирование на воспроизведение того, как устроен мир, а исследование на открытие ненаблюдавшихся ранее сущностей. Он достаточно осторожен в формулировании этой альтернативы: во всяком случае он не отождествляет реализм с позицией, полагающей, что научные теории, чтобы быть приняты, должны быть истинны. Реализм, согласно ван Фраасену, считает, что “цель науки” состоит в том, чтобы “представить в теориях истинную картину того, каков мир”, и связывает “принятие научной теории с верой в то, что она истинна”[8].
Конструктивный эмпиризм, наоборот, видит цель науки в “спасении явлений”, т.е. в фиксации, моделировании наблюдаемых данных. Теория, чтобы быть принята, не обязана быть ни истинной, ни сопряженной с верой в то, что она истинна. Достаточно, если теория эмпирически адекватна, т.е. воспроизводит хотя бы в одной из своих структур наблюдаемые факты[9].
Термин “спасение явлений” восходит к древнегреческой астрономии. “Греческие астрономы, — пишет И.Д.Рожанский, — имели дело лишь с видимыми движениями небесных светил, иначе говоря, с проекциями движений на небесную сферу. Размеры самой небесной сферы при этом оставались неизвестными: она могла быть бесконечно большой или совпадать со сферой неподвижных звезд или иметь какой-либо другой радиус: для теории этот вопрос оставался несущественным, поскольку абсолютные расстояния между светилами ни в каком виде не входили в теорию, ставившую перед собой задачу “спасения явлений”. В этой теории речь могла идти об изменениях во времени угловых величин, характеризующих положения светил на небесной сфере... Разумеется, античные ученые... интересовались и фактическим удалением от Земли прежде всего таких светил, как Луна и Солнце, но вопрос этот рассматривался самостоятельно и не относился к теории движения этих светил и прочих планет”[10].
Итак, если теория лишь “спасает явления”, она не обязательно постулирует какие-либо ненаблюдаемые сущности. Постулирование таких сущностей оказывается существенным, если принята стратегия реализма, если целью теоретизирования провозглашается построение истинной картины мира. Впрочем, и при установке на “спасение явлений” в теории могут возникнуть утверждения о ненаблюдаемых сущностях. Но эти утверждения будут носить условный характер: они позволяют сделать структуру теории более обширной и разветвленной, что в свою очередь делает эту теорию эффективной в плане “спасения явлений”.
Ван Фраассен подчеркивает, что “спасение явлений” и, что то же самое, эмпирическая адекватность — лишь минимальное требование, предъявляемое к естественнонаучной теории. Кроме того, всякая теория оказывается звеном в какой-либо исследовательской программе. В ней исследователь реализует принципы своего подхода к решению научных проблем, ресурсы своего образования, установки своей научной школы. В зависимости от исследовательской программы, реализуемой при построении теории, в ней могут появиться те или иные не наблюдаемые сущности. Иными словами, могут возникнуть эмпирически эквивалентные (или почти эквивалентные) теории — теории, “спасающие” тот же самый (или почти тот же самый) круг явлений, но постулирующие различные ненаблюдаемые сущности.
Чтобы выразить концепцию “спасения явлений” (и требование эмпирической адекватности) на языке современной философии науки, ван Фраассен разрабатывает упоминавшийся выше семантический подход к природе теоретического знания. При так называемом синтаксическом подходе естественнонаучная теория рассматривается как гипотетико-дедуктивная система — совокупность общих гипотез (такими гипотезами считаются законы Ньютона, уравнения Максвелла, словом, принципиальные научные положения) и дедуктивных следствий из них. Гипотетико-дедуктивная система должна содержать в числе своих следствий фактофиксирующие предложения, предложения, описывающие чувственно данное[11].
Понятие гипотетико-дедуктивной системы широко использовалось в неопозитивистской философии науки. При этом знание, организованное по гипотетико-дедуктивному образцу, представлялось как подлинное знание. Все, что выпадает из такого знания, считалось псевдознанием — метафизикой, схоластикой, псевдонаукой.
Понятие гипотетико-дедуктивной системы использовалось и реалистически ориентированными философами науки (научными реалистами, как называет их ван Фраассен). В этом случае общие гипотезы трактуются как вероятные утверждения о реальности, подтверждаемые своими следствиями. Соответственно ненаблюдаемые сущности, постулируемые этими гипотезами, трактуются как приближенные образы реальных ненаблюдаемых сущностей.
При семантическом подходе теория интерпретируется как совокупность (в частности, иерархия) структур. Отношения между этими структурами — различные формы морфизмов — гомоморфизм, изоморфизм и т.д. Теория “спасает явления”, если по крайней мере некоторые структуры этой теории непосредственно воспроизводят наблюдаемые факты.
Гипотетико-дедуктивный подход к научному знанию предполагает анализ истинностных отношений между научными положениями. Научная теория будет гипотетико-дедуктивной системой, если из истинности “общих гипотез” с необходимостью следует истинность следствий (в том числе следствий, описывающих наблюдаемые факты), а из истинности следствий с той или иной вероятностью следует истинность “общих гипотез”.
Семантический подход к научному знанию иррелевантен проблеме-истинности и, следовательно, установке научного реализма на истинное воспроизведение в теории того, каков миф. Модель не может быть ни истинной и ни ложной, она может быть более или менее полной, детальной и т.д. С точки зрения конструктивного эмпиризма, теория более прогрессивна, если она лучше “спасает явления”, т.е. дает их более детальное описание и более полную классификацию.
Как отмечалось выше, ван Фраассен защищает дихотомию “наблюдаемые факты — ненаблюдаемые объекты”, на которой строится его конструктивный эмпиризм. При этом он отличает эту дихотомию от той, которую использовали неопозитивисты и некоторые постпозитивисты, применяя гипотетико-дедуктивный подход. Это дихотомия языка наблюдения и теоретического языка. Ван Фраассен отвергает ее как основанную на “категориальных ошибках”. Он соглашается с распространенным аргументом: всякий язык теоретически нагружен. Вместе с тем ван Фраассен считает различие между наблюдаемым и ненаблюдаемым интуитивно ясным и, самое главное, доступным научному анализу. Хотя слово “наблюдаемый” столь же смутно, как и слово “плешивый”, оно уточняется в физиологии и психологии и используется в таких научных теориях, как квантово-механическая теория измерения.
С точки зрения конструктивного эмпиризма, научная теория может содержать суждения о ненаблюдаемых сущностях. Более того, большинство теорий содержит такие суждения. Однако, принимая теорию, мы не предполагаем, что эти суждения соответствуют чему-то реальному. “Нам не нужно постулировать, что существуют элементы реальности, соответствующие элементам модели”[12]. Нам достаточно, что теория эмпирически адекватна, т.е. “спасает” наблюдаемые факты, составляющие частицу того мира чувственных восприятий, в котором мы живем.
4. Контекстуальность объяснения
Проблема структуры и функций научного объяснения — одна из ведущих в философии науки второй половины XX века. Собственно реабилитация реализма в этой области знания диктовалась логикой развития этой проблемы: “настоящее”, “глубокое” научное объяснение предполагает выявление скрытой от наблюдателя структуры реальности. А что такое реальность без реализма?
Ван Фраассен, разумеется, должен был реагировать на этот постпозитивистский “заход”. Однако проблема объяснения важна для него и для прояснения сути самого конструктивного эмпиризма. Здесь ему снова приходится возвращаться к теме преодоления метафизики, которая уже приобретает оттенок темы границы между наукой и метафизикой.
Итак, проблема научного объяснения исторически связана с реабилитацией реализма в философии науки. Однако сильнейший аргумент в пользу реализма коренится в коннотациях так называемого вывода к наилучшему объяснению. Этот вывод один из инструментов индуктивной логики. Как известно, учение об индукции никогда не достигало тех высот формальной точности, которыми отмечена дедуктивная логика. Хотя отдельные фрагменты индуктивной логики формализованы, в ней применяются неформальные правила, восходящие к Френсису Бэкону и Джону Стюарту Миллю. Одним из таких правил является правило “вывода к наилучшему объяснению”, впервые сформулированное, по свидетельству ван Фраассена, Чарльзом Пирсом. Это следующее правило: если эмпирическое свидетельство Е объясняется двумя (или более) альтернативными теориями Т1 и Т2, то та теория, которая обеспечивает лучшее объяснение, индуктивно подкрепляется Е.
Истолкованный в пользу реализма, вывод к наилучшему объяснению означает вывод к наилучшему приближению к реальности: та теория, которая наилучшим образом объясняет эмпирическое свидетельство, наилучшим образом соответствует реальности.
Отвергая этот аргумент, ван Фраассен указывает, что всякое объяснение контекстуально. Оно представляет собой ответ на вопрос: “Почему Р?”, где Р объясняемое явление. Однако этот вопрос всегда возникает в каком-то контексте: собственно несоответствие явления Х и контекста, в котором это явление рассматривается, порождает потребность в объяснении. Ответ на вопрос: “Почему Р?”, т.е. сам процесс объяснения, также контекстуален[13]. Наилучшего объяснения просто не существует: объяснение, сформулированное в одном контексте, может оказаться нерелевантным другому контексту.
Уточняя свою трактовку объяснения, ван Фраассен обращается к логическому учению о предложениях, выражающих вопросы. Он выделяет в каждом вопросе “Почему Р?” три компонента, а именно: 1) тему, т.е. высказывание, описывающее явление, подлежащее объяснению (в принятых у нас обозначениях темой будет Р); 2) контрастный класс, т.е. класс высказываний, содержащий высказывание — тему, а также его альтернативы (если Р высказывание — тема обозначена как Р, то соответствующим контрастный класс будет Х = Р1, ..., Рк); 3) отношение релевантности, определяющее уместность того или иного ответа на данный вопрос “Почему?”[14].
Ван Фраассен приводит следующий пример. Пусть объясняется явление “проводник А деформировался”. Иными словами пусть темой будет высказывание “проводник А деформировался”. В зависимости от контекста эта тема может быть элементом различных контрастных классов. Например, контрастным классом может быть следующая пара высказываний: “проводник А деформировался и проводник А сохранил свою форму”. Контрастным классом может быть также следующая n-ка: “проводник А деформировался, проводник В деформировался, ... проводник Е деформировался”.
Далее, при фиксированном контрастном классе возможны различные условия релевантности. Нас может, например, интересовать “человеческий фактор” — мы можем выяснять условия сборки и эксплуатации соответствующего электрического узла. Релевантным будет тогда объяснение, указывающее на ошибку или небрежность. Нас также может интересовать физика объясняемого явления. Релевантным тогда будет ссылка на воздействие сильных электрических полей, механических напряжений, тепловых процессов. Возможно условие-релевантности, вводящее в игру техническую теорию устройства, содержащего деформированный проводник. В этом случае ответ на вопрос “Почему?” предполагает описание функций данного проводника в этом устройстве.
Наилучшее объяснение по своей сути — это истинное объяснение. Принимая, что из двух или более объяснений одно является наилучшим, мы предполагаем, что это последнее либо истинное, либо может считаться “пока” истинным (пока не получены какие-либо новые фундаментальные результаты). Ван Фраассен же не принимает истинность в качестве того условия, которому должна удовлетворять научная теория, вошедшая в обиход исследования. Достаточно, если теория будет “спасать явления”, будет эмпирически адекватной. Но две или более теорий могут спасать частично совпадающие группы явлений и без того, чтобы одна из них была “наилучшей”. Теории, “спасающие” такие группы явлений, могут, правда, сравниваться по их “эмпирической силе”. Но это сравнение не предполагает, что какая-либо из теорий является “сильнейшей”, “наилучшей”. “Эмпирическая сила” сугубо относительный параметр: одна теория превосходит по “эмпирической силе” другую, если она “спасает” не только те явления, которые “спасает” последняя.
Как отмечалось выше, согласно ван Фраассену, эмпирическая адекватность теории — лишь фундаментальное (и поэтому минимальное) требование, предъявляемое к теории. Кроме того, всякая теория — составная часть какой-либо исследовательской программы, в ней исследователь реализует свое понимание науки, свое мировоззрение (“картину мира”, “онтологию”). Это “прагматическое измерение” науки, как называет его ван Фраассен, весьма существенно для его трактовки объяснения: объяснение — это прагматическая процедура, надстраивающаяся над “спасением явлений”. “Научное объяснение, — пишет ван Фраассен, — относится не к чистой науке, а к применению науки. А именно — мы употребляем науку, чтобы удовлетворить некоторые наши желания (desires), и эти желания разнятся от контекста к контексту. Вместе с тем все наши желания предполагают в качестве главного желание дескриптивной информации”[15].
Чтобы пояснить сказанное, приведем еще одну цитату из ван Фраассена: “Традиционно говорят, что теории входят в два типа отношений к наблюдаемым явлениям: описание и объяснение. Описание может быть более или менее точным, более или менее информативным, как минимум факты должны “допускаться” теорией, как максимум теория имплицирует рассматриваемые факты. Но в дополнение к описанию, которое может быть более или менее информативным, теория может давать объяснение. Это нечто “сверх и кроме” описания. Если две теории строго эмпирически эквивалентны, они могут различаться в том как они используются, чтобы давать ответы на вопросы объяснения”[16].
Лишая процедуру объяснения того фундаментального значения, которое ей придают сторонники “вывода к наилучшему объяснению”, ван Фраассен дезавуирует сам этот вывод. Если объяснение — лишь надстройка над “спасением явлений”, то безосновательно заключать, исходя из него, что-либо о сути логических отношений в научном знании. Согласно ван Фраассену, в науке основательно лишь требование эмпирической адекватности, требование воспроизведения в теории эмпирически наблюдаемых явлений. Теория может содержать утверждения о ненаблюдаемых сущностях. Но эти утверждения оцениваются лишь в плане их вклада в “спасение явлений”. Заключать нечто о “спасении явлений”, исходя из картины ненаблюдаемого мира, предполагаемой теорией, как это делают сторонники “вывода к наилучшему объяснению”, неправомерно. Поскольку утверждения о не наблюдаемых сущностях базируются на таких неформальных критериях, как “простота”, “красота”, “завершенность”, использование их в качестве основания рассуждений оборачивается одним из худших образцов психологизма в логике.
Прибегая к объяснениям, исследователь волей или неволей оказывается во власти метафизики — “картины мира”, “онтологии”. Этой метафизики нельзя избежать, но важно понимать, что она относится к прагматическому измерению науки. Цель науки, заключающаяся в самой сути исследования, — “спасение явлений”. Однако “метафизический багаж” может сделать теорию более перспективной в плане “спасения явлений” (примером может служить квантовая механика, снабженная “скрытыми переменными”). “Мы можем различать два эпистемических подхода к научной теории, — повторяет ван Фраассен. — Мы можем утверждать ее истинность... И взывать к вере; или мы можем просто утверждать эмпирическую адекватность теории и взывать к принятию как таковому. Как в том, так и в другом случае мы ломаем себе шею: эмпирическая адекватность не полностью дается в том, что мы знаем на любой данный момент времени. Тем не менее есть разница: утверждение эмпирической адекватности значительно более слабое, чем утверждение истинности, оно сдерживает принятие метафизических поступлений”[17].
5. Аргументы реалистов и пять доказательств бытия Бога
Чтобы завершить разгром реализма, олицетворяющего для него метафизику, ван Фраассен проводит аналогию между аргументацией современных реалистов в философии науки (“научных реалистов”) и средневековой аргументацией в пользу бытия Бога. “В Summa Theologiae и в Summa Contra Gentiles, — пишет ван Фраассен, — Фома Аквинский выдвинул пять аргументов, доказывающих существование Бога. Я представлю аналог каждого из этих аргументов, демонстрирующий справедливость научного реализма”[18]. Свою позицию ван Фраассен характеризует как юмистскую, решительно рвущую со всякой апелляцией к трансцендентному.
Первый аргумент: все, что движется, движимо чем-то другим. Но бесконечная последовательность двигателей невозможна. Следовательно, существует неподвижный двигатель.
Научные реалисты часто используют аналогичный аргумент: каждая регулярность в наблюдаемых явлениях объясняется другой регулярностью. Следовательно, в конечном итоге объясняющим должно быть нечто, что само по себе не является регулярностью или является не только регулярностью. Это последнее будет принципом, отражающим (пусть приближенно) саму реальность.
Второй аргумент: поскольку невозможно принять бесконечную последовательность связей “причина — действие”, существует причина, которая не является действием.
Научный реалист подчас допускает следующий ход мыслей: объясняемое положение должно следовать из объясняющего. Поскольку невозможна бесконечная последовательность следований, то в конечном итоге существует объясняющее положение, которое ниоткуда не следует. Это положение может быть логической аксиомой. Однако эмпирические обобщения не могут следовать только из логики.
Третий аргумент: в природе существуют вещи, которые лишь возможны, которые могли бы и не существовать. Они, стало быть, не всегда существовали. Иными словами, если мы допускаем, что вещи, наполняющие мир, лишь возможны, мы должны допустить такое время, когда ничего не было. Но если так, то и сейчас ничего бы не было.
Соответствующий аргумент “научного реалиста”. Если все законы науки — лишь регулярности, существующие не по сущности, а по совпадению, то они не универсальны и не являются законами науки в строгом смысле этого слова. Нам приходится тогда принять, что то, что предписывают эти законы, может и не иметь места. Вместе с тем мы знаем законы, не допускающие таких исключений (в пределах своей области применения). Следовательно, должны быть регулярности, существующие по сущности, а не по совпадению. Это значит, что в основе регулярности лежит “физический мир” (атомы, электроны, мезоны и т.д.).
Четвертый аргумент касается градации вещей. Среди них имеются более и менее хорошие, истинные и благородные. Такая градация, однако, имеет смысл, если допускается, что существует наилучшая, истиннейшая и благороднейшая вещь.
“Научные реалисты” аналогично допускают уровни “картин” реальности — более и менее истинные картины. Отсюда они заключают, что существует подлинная реальность, пусть познаваемая каждый раз только частично.
Приведенная аргументация каждый раз подспудно воспроизводится при “выводе к наилучшему объяснению”.
Если четвертый аргумент самый глубокий, то пятый самый курьезный. Он выглядит следующим образом. Даже неодушевленные вещи ведут себя целесообразно: всегда или почти всегда они действуют одним и тем же образом, стремясь к наилучшему результату. Поскольку неодушевленные вещи лишены интеллекта, нельзя не допустить, что ими управляет некоторый верховный разум.
В аргументации научных реалистов можно найти сходную линию. В силу того, что физические тела обычно обнаруживают регулярность в своем поведении, естественно допустить, что за этой регулярностью стоит “физический мир”, определяющий все, что является нам в наших ощущениях и восприятиях.
Формулируя современные аналоги аргументов в пользу трансцендентной сущности, ван Фраассен обильно цитирует произведения философов науки реалистической ориентации.
6. Заключение
Итак, ван Фраассен развил весьма радикальную версию философии науки, следующую в своих исходных установках, как он сам указывает, феноменализму Эрнста Маха, конвенционализму Анри Пуанкаре и фикционализму Пьера Дюгема. Его философия науки рвет с традицией Декарта — Ньютона — Лейбница, традицией искать глубинные основания науки, основания, постигаемые не самой наукой, а метафизикой (или теологией, как у Ньютона).
Вернемся к разделу о контекстуальности объяснения. Как отмечалось в начале статьи, в нем тема преодоления метафизики преломляется как тема границ между наукой и метафизикой. Сама по себе наука чужда метафизике: ее суть в “спасении явлений”, в достижении эмпирической адекватности. Однако наука — социальное явление. Она находится не только в мире человеческих чувств, но и в мире страстей, верований и убеждений. Наука, которая сама по себе чужда метафизике, соприкасается с ней, когда берется на вооружение какой-либо научной школой, каким-либо научным сообществом. Она тем более соприкасается с метафизикой, когда вовлекается в политику, в большую или малую. Однако это соприкосновение не означает стирание границы. Наоборот, имея в виду проблему политической ангажированности науки, мы должны четко представлять себе, что наука говорит сама по себе и что она говорит, когда ее используют.
--------------------------------------------------------------------------------
* Статья представляет результаты исследования, поддержанного РФФИ. Проект № 96-06-80652.
[1] Churchland P., Hooker C. (eds). lmages of Science. Chicago: Chicago Univ. Press, 1985.
[2] Erkenntnis // Hrsg. R.Carnap und H.Reichenbach. Verlag von Felix Meiner. Leipzig, 1930-1931. Bd. l. S. 4. Цит. по: Кезин А.В. P.Карнап и проблемы стиля философствования // Вест. Моск. ун-та. Сер. 7: Философия, 1993. № 6. С. 9.
[3] Карнап Р. Преодоление метафизики логическим анализом языка // Вест. МГУ. Сер. 7: Философия, 1993. № 6. С. 12. Перевод А.Б.Кезина статьи, опубликованной в “Erkenntnis”.
[4] Fraassen Bas С. van. Empiricism in the Philosophy of Science // Images of Science. P. 263. Имеется в виду обоснование post factum, оправдание, джастификация.
[5] Fraassen B C. van. The Scientific Image. Oxf.: Clarendon Press, 1981. P. 5.
[6] Suppes P. Models of Date // Studies in Methodology and Foundations of Science. Dordrecht: Reidel, 1969; Suppes P. What is a Scientific Theory // Philosophy of Science Today. N. Y.: Basic Books, 1967.
[7] Fraassen Bas С. van. Quantum Mechanics. An Empiricist View. Oxford: Clarendon Press, 1991. P. 7, 9.
[8] Fraassen Bas С. van. The Scientific Image: Clarendon Press, 1980. P. 8.
[9] Fraassen Bas C. van. Op. cit. P. 12.
[10] Рожанский И.Д. История естествознания в эпоху эллинизма и Римской империи. М., 1988. С. 255-256.
[11] См. подробнее: Фраассен Б.С. ван. Чтобы спасти явления // Современная философия науки. Перевод, составление, вступительные статьи, вводные замечания и комментарии А.А.Печенкина. М., 1996. С. 345-357.
[12] Fraassen Bas С. van. Empiricism in the Philosophy of Science // Images of Science. P. 276.
[13] Ван Фраассен решительно возражает против двучленной трактовки объяснения (объясняемое явление и объясняющие положения, эксплананс и экспланандум), популярной в современной философии науки. С его точки зрения, всякое объяснение предполагает трехчленное отношение: факт, теория и контекст (см.подробнее: Печенкин А.А. Объяснение как проблема методологии науки. M.: Наука, 1989).
[14] Fraassen Bas С. van. The Scientific Image. Oxf. :Glarendon Press, 1980. P. 126-130.
[15] Ibid. 156.
[16] Ibid. С. 153-154.
[17] Fraassen Bas C. van. The Scientific lmage. Oxford: Glarendon Press, 1980. P. 68-69.
[18] Ibid. P. 205.
1. Предварительные замечания
В советской и постсоветской философии всегда принималось как факт взаимодействие и взаимопроникновение философии и конкретной науки. Наличие философских оснований у естествознания и математики никогда не ставилось под сомнение. Философия при этом, правда, интерпретировалась по-разному. Она интерпретировалась либо как онтология, либо как гносеология, либо как то и другое вместе. В любом случае, однако, философия рассматривалась как самостоятельная сфера знания и деятельности, обладающая своим концептуальным аппаратом и имеющая за собой длительную традицию, уходящую корнями в античное прошлое. Позитивистский принцип “наука — сама себе философия” никогда не был популярен. Он третировался либо как идеологически порочный, либо как входящий в противоречие с практикой исследования. “Если наука — сама себе философия, то чем же мы занимаемся, зачем мы нужны?” — рассуждали философы, занимающиеся философией науки. Даже философы, продолжающие неопозитивистскую традицию логического анализа научного знания, отмежевывались от антиметафизической установки позитивистов, третировавших ряд традиционных философских проблем как псевдопроблемы.
В настоящей статье пойдет речь об одной концепций философии (the philosophy of science), сложившейся в 70-е годы XX века, — концепции, построенной на принципе “наука сама себе философия”. Это конструктивный эмпиризм одного из лидеров современной философии профессора Принстонского университета (США) Баса ван Фраассена (род. в 1941 г.). Конструктивный эмпиризм — продолжение и развитие антиметафизических исканий неопозитивизма (обычно именуемого в США логическим эмпиризмом). После временного отступления от антиметафизической линии, характерного для постпозитивистской философии науки 50—60-х гг., “общественное мнение” специалистов в этой области знания снова чутко прислушивается к преодолению метафизики, развернутому рядом ее представителей в 70—80-е гг. Об этом говорят как полемическая книга, построенная на обсуждении конструктивного эмпиризма ван Фраассена[1], так и тот факт, что именно ван Фраассен выступил с лекцией при закрытии 10-го Международного конгресса по логике, методологии и философии науки (Флоренция, 1995).
Обычно в нашей литературе, как, впрочем, и в постпозитивизме, антиметафизическая установка оценивалась как разрушительная. Эта установка приравнивалась к своего рода обскурантизму в отношении философии как культурно значимой традиции в западном мышлении. Однако такая интерпретация — всего лишь интерпретация. Неопозитивисты 20-х и 30-х гг. видели в преодолении метафизики не разрушение, а созидание. Они видели свою задачу не в принижении философии до уровня конкретной науки, а в возвышении ее до такого уровня. Для типичного советского, да и для постсоветского философа, “science” — точное естествознание и математика), априори лишена самодостаточности: она нуждается в философии для своего обоснования и развития, философия же, вообще говоря, интересна и продуктивна и без науки. Неопозитивисты, наоборот, видели в научной строгости и четкости изначальную ценность. Они считали, что философия, чтобы встать на свои собственные ноги, нуждается в научном анализе и прояснении. “Ясность языка, понимание значения собственного слова, представляется нам, — писал Ганс Рейхенбах в своей программной статье, открывающей журнал Erkenntnis, — высшей потребностью философской литературы; кто почувствовал хоть однажды такую ясность и понимание в творениях собственного процесса мышления, тот знает, что философия — не поэтическое выражение чувственного содержания, не одеяние историко-психологических возможностей объяснения мнений, выраженных другими людьми, а что философия означает исследование, анализ и прояснение, постоянно прогрессирующие поиски знания”[2].
Антиметафизическая установка ван Фраассена восходит, однако, к левому флангу неопозитивизма, представляемому прежде всего Рудольфом Карнапом. Левый в данном случае означает радикальный, нетрадиционный, разрушающий устои (что-то вроде футуризма в литературе и абстракционизма в изобразительном искусстве). “Благодаря развитию современной логики, — писал в 1930 г. Рудольф Карнап, — стало возможным дать новый и более острый ответ на вопрос о законности и правах метафизики. Исследования “прикладной логики” или “теории познания”, которые поставили себе логическим анализом содержания научных предложений выяснить значение слов (“понятий”), встречающихся в предложениях, приводят к позитивному и негативному результату. Позитивный результат вырабатывается в сфере эмпирической науки; разъясняются отдельные понятия различных областей науки... В области метафизики (включая всю аксиологию и учение о нормах) логический анализ приводит к негативному выводу, который состоит в том, что мнимые предложения этой области являются полностью бессмысленными. Тем самым достигается радикальное преодоление метафизики, которое с более ранних антиметафизических позиций было еще не возможным”[3].
Итак, Карнап показывает, что логический анализ, примененный к бытующим в метафизике сочетаниям слов, которые на первый взгляд кажутся правильно построенными предложениями, удостоверяет их бессмысленность: либо в них имеются неосмысленные слова, либо на деле в них нарушены правила синтаксиса.
Б. ван Фраассен развернул борьбу с метафизикой на новом витке историко-философской спирали. Уже в 50-е годы появились статьи У.Куайна, поставившие под сомнение “факт” жесткой границы между наукой и метафизикой. В философии науки 60-70-х гг. стала часто декларироваться неизбывность и даже продуктивность метафизики. В трактатах о структуре научного знания стал учитываться “метафизический компонент”. Ван Фраассен полемизирует с так называемым научным реализмом, с популярным в 70—80-е гг. течением в философии науки, представленном рядом авторитетных фигур (Весли Салмон, Вилфрид Селларс и др.). Метафизика здесь все в том же поиске “крайних” и “окончательных” оснований знания, оснований, которые на поверку выходят за пределы всякого возможного опыта. Правда, в отличие от философского реализма, антипода идеализма и феноменализма (против всех трех вкупе объявляли поход неопозитивисты) научный реализм не претендует на построение “картины мира”, не постулирует реальность теоретических объектов и тем более каких-либо субстанций. Тем не менее он ориентирует науку как познание реальности как данности, лежащей вне науки. А это в свою очередь чревато тем, что ван Фраассен считает “маразмом и провалом” эпистемологии науки, а именно — “философским обоснованием научного метода”[4].
В следующей секции настоящей статьи будет кратко охарактеризовано то место, которое занимает ван Фраассен в современной философии науки. В третьей секции речь пойдет об основном принципе философии ван Фраассена — принципе спасения явлений. В четвертой — о его концепции научного объяснения, преломляющей тему метафизики как тему границы науки, в пятой — об историко-философском погружении конструктивного эмпиризма, об аналогии, проводимой ван Фраассеном, между аргументами научных реалистов и аргументами Фомы Аквинского в пользу бытия Бога.
2. Who Is Who
Хотя ван Фраассен аттестует себя как последователя Э.Маха, А.Пуанкаре и П.Дюгема, он ведет полемику на уровне понятий и ценностей философии науки второй половины XX века. Он принимает участие в турнире антитез американской философии этого периода: “реализм — конструктивизм”. Правда, ван Фраассен подчеркивает, что его конструктивизм ограничен: он состоит лишь в акценте на том, что научное исследование — это “конструирование, а не открытие.., конструирование моделей, воспроизводящих наблюдаемые факты, а не открытие ненаблюдаемых сущностей”[5]. Тем не менее конструктивный эмпиризм — часть конструктивистского движения, охватившего ряд областей гуманитарного знания в США в 70-е и особенно в 80-е годы: его антиметафизическая установка находится в русле той борьбы за духовную свободу, которая характерна для этого движения.
Как философ науки ван Фраассен занят в первую очередь анализом языка науки. Он, однако, публично отказывается от “синтаксического подхода”, свойственного многим неопозитивистам и постпозитивистам: он не видит большого смысла как в реконструкции научных теорий в виде исчислений, построенных по канонам логики, так и в ориентации на такую реконструкцию. Понятие аксиоматической теории и его естественнонаучный паллиатив — “гипотетико-дедуктивная теория” теряют у него ту роль, которую они имели у неопозитивистов и частично у постпозитивистов — роль основных инструментов философского исследования. Ван Фраассен присоединяется к так называемому семантическому подходу, восходящему к работам Патрика Суппеса (50-е гг.) и практикуемому рядом философов науки 70—80-х гг. Это подход к научной теории как совокупности (в частности иерархии) знаковых структур, моделирующих друг друга и наблюдаемые факты. Поскольку аксиоматизация перестает быть ориентиром исследования, научная теория предстает как “совокупность своих собственных моделей” (П.Суппес). При семантическом подходе внимание переносится на те теоретические построения, которые при синтаксическом подходе объявляются либо предварительными, либо интерпретирующими (модельными). Скажем, законы Ньютона не рассматриваются ни в качестве заготовки к будущей аксиоматизации, ни в качестве ее возможной интерпретации. Они трактуются как одна из структур классической механики (другие структуры дает, например, аналитическая механика).
Приняв “семантический подход”, ван Фраассен расширил горизонты философии науки. Он, вслед за П.Суппесом, исходил из того, что “философия науки должна базироваться на математике, а не на метаматематике”[6]. Иными словами, инструментом этой области знания могут быть различные абстрактные математические теории (теория множеств, алгебра, теория функций и т.д.), философия науки не обязана обходиться только средствами математической логики. Это сразу же обогащает деятельность философа науки: он легитимно вторгается в область, считающуюся ранее прерогативой физика или математика. Поскольку научная теория — это “открытый текст”, он разрабатывает такие формулировки этой теории, которые более ясно выражают ее содержание и говорят “каким мог бы быть мир, если бы он вел себя в соответствии с этой теорией”. “Эта работа не только реконструктивная, но и креативная”[7], — пишет ван Фраассен.
Вместе с синтаксическим подходом ван Фраассен отправляет в архив и дихотомию “язык теории и язык наблюдения”. Собственно, ван Фраассен доводит до конца ту критику этой дихотомии, которую вели постпозитивисты, провозгласившие “теоретическую нагруженность” терминов наблюдения. Вместе с тем он сохраняет неопозитивистскую дихотомию “наблюдаемые факты — ненаблюдаемые сущности”. Вне этой дихотомии, подкрепленной, по ван Фраассену, данными современной психологии, его конструктивный эмпиризм был бы невозможен. Ведь теория, по ван Фраассену, — совокупность моделей, среди которой имеются модели, непосредственно воспроизводящие наблюдаемые факты. Отсюда, правда, не следует, что эти модели формулируются на специальном языке наблюдения. Наблюдаемые факты могут быть выражены как обиходными словами “стол”, “стул”, так и научными терминами “атомная структура”, “макромолекула”, “поток электронов”.
Выше ван Фраассен был назван одним из лидеров современной философии науки. Почему это так? Дело здесь не в радикализме его философской позиции, во всяком случае не только в этом радикализме. Конструктивный эмпиризм ван Фраассена был “не мнением, но делом”: в его орбиту были включены основания космологии и квантовой механики. Ван Фраассен также известен работами в области логической семантики. Его обобщающая книга, излагающая кредо конструктивного эмпиризма, построена на солидной историко-философской базе.
Ван Фраассен показывает, что конструктивный эмпиризм способен продвинуть вперед обсуждение философских вопросов естествознания, сделать эти вопросы более четкими и интересными.
Во-первых, ван Фраассен значительно продвинул философский анализ факта существования эквивалентных альтернативных теорий в физике. Поскольку, вообще говоря, конструктивный эмпиризм не оценивает теории на истинность и ложность, этот факт предстает не как факт конкуренции и борьбы за выживание. Эквивалентные теории “спасают” частично совпадающие группы явлений, образуя множество структур, по-разному моделирующих чувственные факты. Центр тяжести философского исследования перемещается на прояснение логико-алгебраических отношений между этими структурами. Мы “спасаемся” от искушения, диктуемого метафизикой, постулативно ответить на 'вопрос, какая из теорий будет лучшей. Лучшей будет теория, которая лучше “спасает явления”. “Метафизический багаж” может помогать ей в этом деле, может и мешать.
Далее ван Фраассен сделал более интересным вопрос о месте математики в физике. Математика для него не просто синтаксис, не просто удобное и эффективное выражение того, что могло бы быть в принципе выражено и без математики. Математика составляет существо физической теории, состоящей (как и математическая теория) из абстрактных структур. В отличие от математической теории по крайней мере некоторые из этих структур должны непосредственно моделировать эмпирические факты.
Никто бы не обратил внимание на Маха, если бы он, провозгласив “элементы мира”, не подверг принципиально новому анализу механику, термодинамику и оптику. Вряд ли методологический анархизм Пауля Фейерабенда был бы популярен, если бы Фейерабенд не был автором глубоких статей по философии квантовой механики. То же можно сказать про ван Фраассена: интерес к его конструктивному эмпиризму вырос из интереса к его работам по философии космологии и квантовой механики.
3. “Спасение явлений” как цель науки
Как отмечено выше, ван Фраассен противопоставлял свой конструктивный эмпиризм реализму, ориентирующему теоретизирование на воспроизведение того, как устроен мир, а исследование на открытие ненаблюдавшихся ранее сущностей. Он достаточно осторожен в формулировании этой альтернативы: во всяком случае он не отождествляет реализм с позицией, полагающей, что научные теории, чтобы быть приняты, должны быть истинны. Реализм, согласно ван Фраасену, считает, что “цель науки” состоит в том, чтобы “представить в теориях истинную картину того, каков мир”, и связывает “принятие научной теории с верой в то, что она истинна”[8].
Конструктивный эмпиризм, наоборот, видит цель науки в “спасении явлений”, т.е. в фиксации, моделировании наблюдаемых данных. Теория, чтобы быть принята, не обязана быть ни истинной, ни сопряженной с верой в то, что она истинна. Достаточно, если теория эмпирически адекватна, т.е. воспроизводит хотя бы в одной из своих структур наблюдаемые факты[9].
Термин “спасение явлений” восходит к древнегреческой астрономии. “Греческие астрономы, — пишет И.Д.Рожанский, — имели дело лишь с видимыми движениями небесных светил, иначе говоря, с проекциями движений на небесную сферу. Размеры самой небесной сферы при этом оставались неизвестными: она могла быть бесконечно большой или совпадать со сферой неподвижных звезд или иметь какой-либо другой радиус: для теории этот вопрос оставался несущественным, поскольку абсолютные расстояния между светилами ни в каком виде не входили в теорию, ставившую перед собой задачу “спасения явлений”. В этой теории речь могла идти об изменениях во времени угловых величин, характеризующих положения светил на небесной сфере... Разумеется, античные ученые... интересовались и фактическим удалением от Земли прежде всего таких светил, как Луна и Солнце, но вопрос этот рассматривался самостоятельно и не относился к теории движения этих светил и прочих планет”[10].
Итак, если теория лишь “спасает явления”, она не обязательно постулирует какие-либо ненаблюдаемые сущности. Постулирование таких сущностей оказывается существенным, если принята стратегия реализма, если целью теоретизирования провозглашается построение истинной картины мира. Впрочем, и при установке на “спасение явлений” в теории могут возникнуть утверждения о ненаблюдаемых сущностях. Но эти утверждения будут носить условный характер: они позволяют сделать структуру теории более обширной и разветвленной, что в свою очередь делает эту теорию эффективной в плане “спасения явлений”.
Ван Фраассен подчеркивает, что “спасение явлений” и, что то же самое, эмпирическая адекватность — лишь минимальное требование, предъявляемое к естественнонаучной теории. Кроме того, всякая теория оказывается звеном в какой-либо исследовательской программе. В ней исследователь реализует принципы своего подхода к решению научных проблем, ресурсы своего образования, установки своей научной школы. В зависимости от исследовательской программы, реализуемой при построении теории, в ней могут появиться те или иные не наблюдаемые сущности. Иными словами, могут возникнуть эмпирически эквивалентные (или почти эквивалентные) теории — теории, “спасающие” тот же самый (или почти тот же самый) круг явлений, но постулирующие различные ненаблюдаемые сущности.
Чтобы выразить концепцию “спасения явлений” (и требование эмпирической адекватности) на языке современной философии науки, ван Фраассен разрабатывает упоминавшийся выше семантический подход к природе теоретического знания. При так называемом синтаксическом подходе естественнонаучная теория рассматривается как гипотетико-дедуктивная система — совокупность общих гипотез (такими гипотезами считаются законы Ньютона, уравнения Максвелла, словом, принципиальные научные положения) и дедуктивных следствий из них. Гипотетико-дедуктивная система должна содержать в числе своих следствий фактофиксирующие предложения, предложения, описывающие чувственно данное[11].
Понятие гипотетико-дедуктивной системы широко использовалось в неопозитивистской философии науки. При этом знание, организованное по гипотетико-дедуктивному образцу, представлялось как подлинное знание. Все, что выпадает из такого знания, считалось псевдознанием — метафизикой, схоластикой, псевдонаукой.
Понятие гипотетико-дедуктивной системы использовалось и реалистически ориентированными философами науки (научными реалистами, как называет их ван Фраассен). В этом случае общие гипотезы трактуются как вероятные утверждения о реальности, подтверждаемые своими следствиями. Соответственно ненаблюдаемые сущности, постулируемые этими гипотезами, трактуются как приближенные образы реальных ненаблюдаемых сущностей.
При семантическом подходе теория интерпретируется как совокупность (в частности, иерархия) структур. Отношения между этими структурами — различные формы морфизмов — гомоморфизм, изоморфизм и т.д. Теория “спасает явления”, если по крайней мере некоторые структуры этой теории непосредственно воспроизводят наблюдаемые факты.
Гипотетико-дедуктивный подход к научному знанию предполагает анализ истинностных отношений между научными положениями. Научная теория будет гипотетико-дедуктивной системой, если из истинности “общих гипотез” с необходимостью следует истинность следствий (в том числе следствий, описывающих наблюдаемые факты), а из истинности следствий с той или иной вероятностью следует истинность “общих гипотез”.
Семантический подход к научному знанию иррелевантен проблеме-истинности и, следовательно, установке научного реализма на истинное воспроизведение в теории того, каков миф. Модель не может быть ни истинной и ни ложной, она может быть более или менее полной, детальной и т.д. С точки зрения конструктивного эмпиризма, теория более прогрессивна, если она лучше “спасает явления”, т.е. дает их более детальное описание и более полную классификацию.
Как отмечалось выше, ван Фраассен защищает дихотомию “наблюдаемые факты — ненаблюдаемые объекты”, на которой строится его конструктивный эмпиризм. При этом он отличает эту дихотомию от той, которую использовали неопозитивисты и некоторые постпозитивисты, применяя гипотетико-дедуктивный подход. Это дихотомия языка наблюдения и теоретического языка. Ван Фраассен отвергает ее как основанную на “категориальных ошибках”. Он соглашается с распространенным аргументом: всякий язык теоретически нагружен. Вместе с тем ван Фраассен считает различие между наблюдаемым и ненаблюдаемым интуитивно ясным и, самое главное, доступным научному анализу. Хотя слово “наблюдаемый” столь же смутно, как и слово “плешивый”, оно уточняется в физиологии и психологии и используется в таких научных теориях, как квантово-механическая теория измерения.
С точки зрения конструктивного эмпиризма, научная теория может содержать суждения о ненаблюдаемых сущностях. Более того, большинство теорий содержит такие суждения. Однако, принимая теорию, мы не предполагаем, что эти суждения соответствуют чему-то реальному. “Нам не нужно постулировать, что существуют элементы реальности, соответствующие элементам модели”[12]. Нам достаточно, что теория эмпирически адекватна, т.е. “спасает” наблюдаемые факты, составляющие частицу того мира чувственных восприятий, в котором мы живем.
4. Контекстуальность объяснения
Проблема структуры и функций научного объяснения — одна из ведущих в философии науки второй половины XX века. Собственно реабилитация реализма в этой области знания диктовалась логикой развития этой проблемы: “настоящее”, “глубокое” научное объяснение предполагает выявление скрытой от наблюдателя структуры реальности. А что такое реальность без реализма?
Ван Фраассен, разумеется, должен был реагировать на этот постпозитивистский “заход”. Однако проблема объяснения важна для него и для прояснения сути самого конструктивного эмпиризма. Здесь ему снова приходится возвращаться к теме преодоления метафизики, которая уже приобретает оттенок темы границы между наукой и метафизикой.
Итак, проблема научного объяснения исторически связана с реабилитацией реализма в философии науки. Однако сильнейший аргумент в пользу реализма коренится в коннотациях так называемого вывода к наилучшему объяснению. Этот вывод один из инструментов индуктивной логики. Как известно, учение об индукции никогда не достигало тех высот формальной точности, которыми отмечена дедуктивная логика. Хотя отдельные фрагменты индуктивной логики формализованы, в ней применяются неформальные правила, восходящие к Френсису Бэкону и Джону Стюарту Миллю. Одним из таких правил является правило “вывода к наилучшему объяснению”, впервые сформулированное, по свидетельству ван Фраассена, Чарльзом Пирсом. Это следующее правило: если эмпирическое свидетельство Е объясняется двумя (или более) альтернативными теориями Т1 и Т2, то та теория, которая обеспечивает лучшее объяснение, индуктивно подкрепляется Е.
Истолкованный в пользу реализма, вывод к наилучшему объяснению означает вывод к наилучшему приближению к реальности: та теория, которая наилучшим образом объясняет эмпирическое свидетельство, наилучшим образом соответствует реальности.
Отвергая этот аргумент, ван Фраассен указывает, что всякое объяснение контекстуально. Оно представляет собой ответ на вопрос: “Почему Р?”, где Р объясняемое явление. Однако этот вопрос всегда возникает в каком-то контексте: собственно несоответствие явления Х и контекста, в котором это явление рассматривается, порождает потребность в объяснении. Ответ на вопрос: “Почему Р?”, т.е. сам процесс объяснения, также контекстуален[13]. Наилучшего объяснения просто не существует: объяснение, сформулированное в одном контексте, может оказаться нерелевантным другому контексту.
Уточняя свою трактовку объяснения, ван Фраассен обращается к логическому учению о предложениях, выражающих вопросы. Он выделяет в каждом вопросе “Почему Р?” три компонента, а именно: 1) тему, т.е. высказывание, описывающее явление, подлежащее объяснению (в принятых у нас обозначениях темой будет Р); 2) контрастный класс, т.е. класс высказываний, содержащий высказывание — тему, а также его альтернативы (если Р высказывание — тема обозначена как Р, то соответствующим контрастный класс будет Х = Р1, ..., Рк); 3) отношение релевантности, определяющее уместность того или иного ответа на данный вопрос “Почему?”[14].
Ван Фраассен приводит следующий пример. Пусть объясняется явление “проводник А деформировался”. Иными словами пусть темой будет высказывание “проводник А деформировался”. В зависимости от контекста эта тема может быть элементом различных контрастных классов. Например, контрастным классом может быть следующая пара высказываний: “проводник А деформировался и проводник А сохранил свою форму”. Контрастным классом может быть также следующая n-ка: “проводник А деформировался, проводник В деформировался, ... проводник Е деформировался”.
Далее, при фиксированном контрастном классе возможны различные условия релевантности. Нас может, например, интересовать “человеческий фактор” — мы можем выяснять условия сборки и эксплуатации соответствующего электрического узла. Релевантным будет тогда объяснение, указывающее на ошибку или небрежность. Нас также может интересовать физика объясняемого явления. Релевантным тогда будет ссылка на воздействие сильных электрических полей, механических напряжений, тепловых процессов. Возможно условие-релевантности, вводящее в игру техническую теорию устройства, содержащего деформированный проводник. В этом случае ответ на вопрос “Почему?” предполагает описание функций данного проводника в этом устройстве.
Наилучшее объяснение по своей сути — это истинное объяснение. Принимая, что из двух или более объяснений одно является наилучшим, мы предполагаем, что это последнее либо истинное, либо может считаться “пока” истинным (пока не получены какие-либо новые фундаментальные результаты). Ван Фраассен же не принимает истинность в качестве того условия, которому должна удовлетворять научная теория, вошедшая в обиход исследования. Достаточно, если теория будет “спасать явления”, будет эмпирически адекватной. Но две или более теорий могут спасать частично совпадающие группы явлений и без того, чтобы одна из них была “наилучшей”. Теории, “спасающие” такие группы явлений, могут, правда, сравниваться по их “эмпирической силе”. Но это сравнение не предполагает, что какая-либо из теорий является “сильнейшей”, “наилучшей”. “Эмпирическая сила” сугубо относительный параметр: одна теория превосходит по “эмпирической силе” другую, если она “спасает” не только те явления, которые “спасает” последняя.
Как отмечалось выше, согласно ван Фраассену, эмпирическая адекватность теории — лишь фундаментальное (и поэтому минимальное) требование, предъявляемое к теории. Кроме того, всякая теория — составная часть какой-либо исследовательской программы, в ней исследователь реализует свое понимание науки, свое мировоззрение (“картину мира”, “онтологию”). Это “прагматическое измерение” науки, как называет его ван Фраассен, весьма существенно для его трактовки объяснения: объяснение — это прагматическая процедура, надстраивающаяся над “спасением явлений”. “Научное объяснение, — пишет ван Фраассен, — относится не к чистой науке, а к применению науки. А именно — мы употребляем науку, чтобы удовлетворить некоторые наши желания (desires), и эти желания разнятся от контекста к контексту. Вместе с тем все наши желания предполагают в качестве главного желание дескриптивной информации”[15].
Чтобы пояснить сказанное, приведем еще одну цитату из ван Фраассена: “Традиционно говорят, что теории входят в два типа отношений к наблюдаемым явлениям: описание и объяснение. Описание может быть более или менее точным, более или менее информативным, как минимум факты должны “допускаться” теорией, как максимум теория имплицирует рассматриваемые факты. Но в дополнение к описанию, которое может быть более или менее информативным, теория может давать объяснение. Это нечто “сверх и кроме” описания. Если две теории строго эмпирически эквивалентны, они могут различаться в том как они используются, чтобы давать ответы на вопросы объяснения”[16].
Лишая процедуру объяснения того фундаментального значения, которое ей придают сторонники “вывода к наилучшему объяснению”, ван Фраассен дезавуирует сам этот вывод. Если объяснение — лишь надстройка над “спасением явлений”, то безосновательно заключать, исходя из него, что-либо о сути логических отношений в научном знании. Согласно ван Фраассену, в науке основательно лишь требование эмпирической адекватности, требование воспроизведения в теории эмпирически наблюдаемых явлений. Теория может содержать утверждения о ненаблюдаемых сущностях. Но эти утверждения оцениваются лишь в плане их вклада в “спасение явлений”. Заключать нечто о “спасении явлений”, исходя из картины ненаблюдаемого мира, предполагаемой теорией, как это делают сторонники “вывода к наилучшему объяснению”, неправомерно. Поскольку утверждения о не наблюдаемых сущностях базируются на таких неформальных критериях, как “простота”, “красота”, “завершенность”, использование их в качестве основания рассуждений оборачивается одним из худших образцов психологизма в логике.
Прибегая к объяснениям, исследователь волей или неволей оказывается во власти метафизики — “картины мира”, “онтологии”. Этой метафизики нельзя избежать, но важно понимать, что она относится к прагматическому измерению науки. Цель науки, заключающаяся в самой сути исследования, — “спасение явлений”. Однако “метафизический багаж” может сделать теорию более перспективной в плане “спасения явлений” (примером может служить квантовая механика, снабженная “скрытыми переменными”). “Мы можем различать два эпистемических подхода к научной теории, — повторяет ван Фраассен. — Мы можем утверждать ее истинность... И взывать к вере; или мы можем просто утверждать эмпирическую адекватность теории и взывать к принятию как таковому. Как в том, так и в другом случае мы ломаем себе шею: эмпирическая адекватность не полностью дается в том, что мы знаем на любой данный момент времени. Тем не менее есть разница: утверждение эмпирической адекватности значительно более слабое, чем утверждение истинности, оно сдерживает принятие метафизических поступлений”[17].
5. Аргументы реалистов и пять доказательств бытия Бога
Чтобы завершить разгром реализма, олицетворяющего для него метафизику, ван Фраассен проводит аналогию между аргументацией современных реалистов в философии науки (“научных реалистов”) и средневековой аргументацией в пользу бытия Бога. “В Summa Theologiae и в Summa Contra Gentiles, — пишет ван Фраассен, — Фома Аквинский выдвинул пять аргументов, доказывающих существование Бога. Я представлю аналог каждого из этих аргументов, демонстрирующий справедливость научного реализма”[18]. Свою позицию ван Фраассен характеризует как юмистскую, решительно рвущую со всякой апелляцией к трансцендентному.
Первый аргумент: все, что движется, движимо чем-то другим. Но бесконечная последовательность двигателей невозможна. Следовательно, существует неподвижный двигатель.
Научные реалисты часто используют аналогичный аргумент: каждая регулярность в наблюдаемых явлениях объясняется другой регулярностью. Следовательно, в конечном итоге объясняющим должно быть нечто, что само по себе не является регулярностью или является не только регулярностью. Это последнее будет принципом, отражающим (пусть приближенно) саму реальность.
Второй аргумент: поскольку невозможно принять бесконечную последовательность связей “причина — действие”, существует причина, которая не является действием.
Научный реалист подчас допускает следующий ход мыслей: объясняемое положение должно следовать из объясняющего. Поскольку невозможна бесконечная последовательность следований, то в конечном итоге существует объясняющее положение, которое ниоткуда не следует. Это положение может быть логической аксиомой. Однако эмпирические обобщения не могут следовать только из логики.
Третий аргумент: в природе существуют вещи, которые лишь возможны, которые могли бы и не существовать. Они, стало быть, не всегда существовали. Иными словами, если мы допускаем, что вещи, наполняющие мир, лишь возможны, мы должны допустить такое время, когда ничего не было. Но если так, то и сейчас ничего бы не было.
Соответствующий аргумент “научного реалиста”. Если все законы науки — лишь регулярности, существующие не по сущности, а по совпадению, то они не универсальны и не являются законами науки в строгом смысле этого слова. Нам приходится тогда принять, что то, что предписывают эти законы, может и не иметь места. Вместе с тем мы знаем законы, не допускающие таких исключений (в пределах своей области применения). Следовательно, должны быть регулярности, существующие по сущности, а не по совпадению. Это значит, что в основе регулярности лежит “физический мир” (атомы, электроны, мезоны и т.д.).
Четвертый аргумент касается градации вещей. Среди них имеются более и менее хорошие, истинные и благородные. Такая градация, однако, имеет смысл, если допускается, что существует наилучшая, истиннейшая и благороднейшая вещь.
“Научные реалисты” аналогично допускают уровни “картин” реальности — более и менее истинные картины. Отсюда они заключают, что существует подлинная реальность, пусть познаваемая каждый раз только частично.
Приведенная аргументация каждый раз подспудно воспроизводится при “выводе к наилучшему объяснению”.
Если четвертый аргумент самый глубокий, то пятый самый курьезный. Он выглядит следующим образом. Даже неодушевленные вещи ведут себя целесообразно: всегда или почти всегда они действуют одним и тем же образом, стремясь к наилучшему результату. Поскольку неодушевленные вещи лишены интеллекта, нельзя не допустить, что ими управляет некоторый верховный разум.
В аргументации научных реалистов можно найти сходную линию. В силу того, что физические тела обычно обнаруживают регулярность в своем поведении, естественно допустить, что за этой регулярностью стоит “физический мир”, определяющий все, что является нам в наших ощущениях и восприятиях.
Формулируя современные аналоги аргументов в пользу трансцендентной сущности, ван Фраассен обильно цитирует произведения философов науки реалистической ориентации.
6. Заключение
Итак, ван Фраассен развил весьма радикальную версию философии науки, следующую в своих исходных установках, как он сам указывает, феноменализму Эрнста Маха, конвенционализму Анри Пуанкаре и фикционализму Пьера Дюгема. Его философия науки рвет с традицией Декарта — Ньютона — Лейбница, традицией искать глубинные основания науки, основания, постигаемые не самой наукой, а метафизикой (или теологией, как у Ньютона).
Вернемся к разделу о контекстуальности объяснения. Как отмечалось в начале статьи, в нем тема преодоления метафизики преломляется как тема границ между наукой и метафизикой. Сама по себе наука чужда метафизике: ее суть в “спасении явлений”, в достижении эмпирической адекватности. Однако наука — социальное явление. Она находится не только в мире человеческих чувств, но и в мире страстей, верований и убеждений. Наука, которая сама по себе чужда метафизике, соприкасается с ней, когда берется на вооружение какой-либо научной школой, каким-либо научным сообществом. Она тем более соприкасается с метафизикой, когда вовлекается в политику, в большую или малую. Однако это соприкосновение не означает стирание границы. Наоборот, имея в виду проблему политической ангажированности науки, мы должны четко представлять себе, что наука говорит сама по себе и что она говорит, когда ее используют.
--------------------------------------------------------------------------------
* Статья представляет результаты исследования, поддержанного РФФИ. Проект № 96-06-80652.
[1] Churchland P., Hooker C. (eds). lmages of Science. Chicago: Chicago Univ. Press, 1985.
[2] Erkenntnis // Hrsg. R.Carnap und H.Reichenbach. Verlag von Felix Meiner. Leipzig, 1930-1931. Bd. l. S. 4. Цит. по: Кезин А.В. P.Карнап и проблемы стиля философствования // Вест. Моск. ун-та. Сер. 7: Философия, 1993. № 6. С. 9.
[3] Карнап Р. Преодоление метафизики логическим анализом языка // Вест. МГУ. Сер. 7: Философия, 1993. № 6. С. 12. Перевод А.Б.Кезина статьи, опубликованной в “Erkenntnis”.
[4] Fraassen Bas С. van. Empiricism in the Philosophy of Science // Images of Science. P. 263. Имеется в виду обоснование post factum, оправдание, джастификация.
[5] Fraassen B C. van. The Scientific Image. Oxf.: Clarendon Press, 1981. P. 5.
[6] Suppes P. Models of Date // Studies in Methodology and Foundations of Science. Dordrecht: Reidel, 1969; Suppes P. What is a Scientific Theory // Philosophy of Science Today. N. Y.: Basic Books, 1967.
[7] Fraassen Bas С. van. Quantum Mechanics. An Empiricist View. Oxford: Clarendon Press, 1991. P. 7, 9.
[8] Fraassen Bas С. van. The Scientific Image: Clarendon Press, 1980. P. 8.
[9] Fraassen Bas C. van. Op. cit. P. 12.
[10] Рожанский И.Д. История естествознания в эпоху эллинизма и Римской империи. М., 1988. С. 255-256.
[11] См. подробнее: Фраассен Б.С. ван. Чтобы спасти явления // Современная философия науки. Перевод, составление, вступительные статьи, вводные замечания и комментарии А.А.Печенкина. М., 1996. С. 345-357.
[12] Fraassen Bas С. van. Empiricism in the Philosophy of Science // Images of Science. P. 276.
[13] Ван Фраассен решительно возражает против двучленной трактовки объяснения (объясняемое явление и объясняющие положения, эксплананс и экспланандум), популярной в современной философии науки. С его точки зрения, всякое объяснение предполагает трехчленное отношение: факт, теория и контекст (см.подробнее: Печенкин А.А. Объяснение как проблема методологии науки. M.: Наука, 1989).
[14] Fraassen Bas С. van. The Scientific Image. Oxf. :Glarendon Press, 1980. P. 126-130.
[15] Ibid. 156.
[16] Ibid. С. 153-154.
[17] Fraassen Bas C. van. The Scientific lmage. Oxford: Glarendon Press, 1980. P. 68-69.
[18] Ibid. P. 205.
Опубликовано 01 февраля 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: АНТИМЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА: КОНСТРУКТИВНЫЙ ЭМПИРИЗМ БАСА ВАН ФРААССЕНА
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1107266828 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций