Философия природы вайшешики и современная космология: возможные параллели (ФИЛОСОФИЯ)

Library.BY

А.Л. Симанов

Эволюция европейской физической мысли и методологии физического познания в классический период, глубоко “разойдясь” с представлениями вайшешики, заложила, тем не менее, основания в их сближение, начавшееся в конце XX в. Именно существование двух тенденций в развитии физики – атомизма (корпускулизма) и континуализма (см. ч. II) и борьба между ними, казалось бы, завершившаяся в конце XIX – начале XX вв. созданием неклассической картины мира (включающей квантово-релятивистские космологические представления) и соответствующей ей методологии, но тем не менее продолженная в новом контексте, привела к началу формирования постнеклассических представлений, приближающихся в идейном смысле (разумеется, не в содержательном смысле и лишь в известной степени) к картине мира вайшешики, как я ее понимаю. И прежде всего это видно в контексте идей единства – единства мира, его познания, его понимания и восприятия и новых пространственных представлений, а в итоге – и новой космологии.

В истории науки Ньютон впервые разработал единую научную картину мира, закрепив этим тенденцию к единству и единственности одной отдельно взятой научной теории максимальной степени общности и окончательно определив стратегию развития всей науки на столетия вперед. Я уже отмечал, что такая стратегия обусловила и тенденцию развития методологии к единственно верной целостной системе, борьбу различных методологических систем за право называться таковой. Синтезировав научные знания на соответствующей методологической и философской основе, Ньютон однозначно и четко сформулировал идеал научного знания, к достижению которого наука с тех пор стала постоянно стремиться, тогда как у Галилея он только вырисовывался. Повторю, что речь идет о постоянно возникающей надежде создать на едином методологическом основании единую научную картину мира, охватывающую все его явления. Картины мира меняются, но идеал этот и методологические устремления к нему сохраняются. Так было и с ньютоновской механической картиной мира.

Если сегодня ньютоновские законы бесспорны в тех рамках, в которых они были установлены, и никто не собирается отрицать его достижения, то триста лет назад было иначе. Тогда “Начала” не были поняты и оспаривались, что принесло много страданий их ранимому и честолюбивому автору. Современники Ньютона ценили его за другие достижения и другую деятельность. Большинство исследователей не хотели воспринимать ньютоновское учение, потому что оно выглядело в их глазах как возвращение назад, к “ненавистной схоластике”: всеобщее притяжение частиц материи на расстоянии очень походило на то “инстинктивное взаимное притяжение”, на те необъяснимые “скрытые” качества, о которых говорили еще перипатетики – сторонники Аристотеля. Современники Ньютона не могли уразуметь, что в отличие от Аристотеля он не просто постулировал притяжение, но пришел к этому представлению через математический анализ астрономических наблюдательных фактов, не отказываясь в то же время от методологических принципов, сформулированных применительно к физике еще Аристотелем.

Одним из решительных противников ньютоновских взглядов на притяжение был X. Гюйгенс. Он хотел построить гидродинамическую теорию гравитации в стиле вихревой гипотезы Р. Декарта. Даже А. Котс, талантливый ученик и сотрудник Ньютона, считал, что только планеты притягиваются Солнцем, но не наоборот. Котс не был убежден в универсальности закона равенства действия противодействию. И это при том, что он придерживался правильной методологии. Здесь мы имеем еще одно доказательство того факта, что при ложных исходных онтологических предпосылках правильная методология никогда не приводит к надежному и достоверному результату. В лучшем случае она может способствовать уяснению ложности этих предпосылок.

Причин сопротивления учению Ньютона было немало, и одна из них – убежденность ученых в том, что понять какое-либо природное явление можно лишь тогда, когда оно наглядно представлено, действие же на расстоянии наглядно непредставимо. Такое непонимание, связанное с известной абсолютизацией принципа наглядности как основополагающего и интуитивно ясного, повторяется всякий раз, когда новые идеи сталкиваются со старыми убеждениями. Позднее так же будет встречена и теория Эйнштейна, и теория Бора. Однако с течением времени идеи Ньютона стали завоевывать все больше сторонников, потому что теория “хорошо работала” – замечательно совпадали результаты математических вычислений и наблюдений. В середине XVIII в. на защиту теории всемирного тяготения Ньютона встают П. Мопертюи, В. Гравезанд, П. Мушенбрек. Большую деятельность по разъяснению ньютоновского учения проводит Вольтер. Он организует перевод “Начал” на французский язык (перевод этот вышел в 1759 г.) и пишет предисловие к нему.

Ньютоновские “Начала” представляют собой монументальный труд на латинском языке – официальном языке науки того времени. Он построен в классическом стиле, точнее в стиле, ставшем классическим в послегалилеевский период развития механики благодаря геометризации физики, впервые с успехом предпринятой Галилеем,– в стиле “Начал геометрии” Евклида. Математический язык соответственно – геометрический. Хотя в то время, когда Ньютон писал “Начала”, он уже владел элементами математического анализа, последний им не использован. По-видимому, Ньютон решил изложить свои представления языком геометрии, чтобы не затруднять читателей, хорошо знавших ее, но практически не знавших еще только зарождавшийся математический анализ. Прежде всего Ньютон дает определения понятиям массы, количества движения, силы и объясняет, что нужно понимать под абсолютным и относительным временем, пространством и движением. После этого он формулирует “аксиомы” – известные три закона движения. В первых двух книгах рассматривается движение тел (без сопротивления и с сопротивлением, т. е. трением). Третья книга посвящена системе мира. В начале ее Ньютон представляет свою методологию как логически замкнутую систему, используя четыре “правила рассуждений”.

Ньютон анализирует движение, происходящее под действием центральной силы, обратно пропорциональной квадрату расстояния, и выводит законы Кеплера. Он показывает, что под действием такой силы движение осуществляется по коническим сечениям – эллипсу, параболе и гиперболе, и тем самым дает ответ на вопрос, поставленный Галилеем. Ньютон доказывает трудную и важную теорему о том, что притяжение сфер с определенной массой эквивалентно действию этой же массы, сосредоточенной в центре сферы. Ученый формулирует закон всемирного тяготения, объединяющий земные и небесные движения, и таким образом создает “систему мира”. Он пишет: “...Опытами и астрономическими наблюдениями устанавливается, что все тела, близкие к Земле, притягиваются ею пропорционально количеству материи, находящейся в них: так Луна притягивается к Земле пропорционально своей массе, и взаимно наши моря притягиваются к Луне, все планеты притягиваются друг к другу; подобно этому и притяжение комет к Солнцу. На основании этого правила следует утверждать, что все тела притягиваются друг к другу”1.

Разумеется, уже один только закон всемирного тяготения определил бы исключительное значение “Начал” для физики. Но такое их значение определяется не только этим законом и тем, что в них найдено решение ряда конкретных задач. Оно состоит прежде всего в том, что “Начала” представляют собой систематизацию всей физики того времени, гениальное обобщение всего, созданного как самим Ньютоном, так и его предшественниками и современниками. Ньютон говорил, что если он видел дальше других, то потому, что “стоял на плечах гигантов”, воздав этим признанием должное своим коллегам. Эйнштейн назвал Ньютона великим систематизатором2. Именно в объединении всех имевшихся тогда достижений физики и ее методологии в систему великая заслуга Ньютона. Эта система стала затем теоретическим и методологическим фундаментом дальнейшего развития физики. Так Ньютон реализовал первую научную программу.

Ньютон – преемник Н. Коперника, Г. Галилея, И. Кеплера. Он обобщил и развил их идеи и изложил в “Началах” в виде развернутой научной системы. Ни Р. Гук, ни К. Рен, ни кто-либо другой из его предшественников не смогли бы проделать эту колоссальную работу, потому что они, конечно, использовали правильную методологию, но это была методология (и методика) решения частных задач. Ньютон же, работая на более высоком методологическом уровне, сумел создать “систему мира”. Он был методологом, сочетавшим философскую методологию как с методологией конкретно-научной, так и с методологией отдельных научных теорий, когда теория сама для себя является методологией. Это видно из “Правил о рассуждениях”, которыми начинается третья книга – “Система мира”. Приводимые Ньютоном правила-принципы – тот методологический фундамент, на котором построена вся система механики.

Эти правила-принципы таковы: “Правило 1. Не должно требовать в природе других причин, сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснения явлений. Правило II. Посему, поскольку возможно, те же причины должно приписывать проявлениям природы одинакового рода. Правило III. “Такие свойства тел, которые не могут быть ни усиляемы, ни ослабляемы и которые оказываются присущими всем телам, над которыми возможно проводить испытания, должны быть почитаемы за свойства всех тел вообще. Правило IV. В экспериментальной философии предложения, выведенные из явлений с помощью общей индукции, должны быть почитаемы за точные или приближенно верные, несмотря на возможность противных им гипотез, пока не обнаружатся такие явления, которыми они еще более уточняются или же окажутся подверженными исключениям. Этому правилу должно следовать, чтобы доводы индукций не уничтожались гипотезами”3.

Что можно увидеть в методологических принципах Ньютона? Какие фундаментальные идеи проглядывают в приведенных “правилах о рассуждении”? Прежде всего, это идея причинности, представление о том, что все природные явления причинно обусловлены и, следовательно, подчиняются строгим закономерностям. Ньютон заимствовал эту идею у древнегреческих философов вместе с учением об атомизме. Она прошла через всю историю научного познания, наполняясь все более конкретным содержанием и приобретая методологическую значимость. В основу методологии конкретно-научного уровня она была положена Галилеем, а Ньютон утвердил ее окончательно, превратив фактически в аксиому научного познания, аксиому своей методологии.

Другая фундаментальная методологическая идея, приобретающая вид методологического принципа,– идея простоты, в первоначальном варианте применительно к конкретно-научному познанию сформулированная еще Галилеем, а в философском варианте – У.Оккамом. Природа проста, утверждает Ньютон, и в ней нет места излишним причинам, поэтому и в познании нет необходимости в увеличении числа сущностей, определяющих мир, а значит, следует считать, что одинаковые явления вызываются одинаковыми причинами.

В третьем правиле заложено представление об аналогии и индукции. Аналогия же, согласно современным взглядам, есть одна из форм симметрии, идея которой от древности и до наших дней играла и играет исключительно важную, если не сказать фундаментальную, роль в понимании природы. В явном виде идея симметрии выражена в третьем законе Ньютона (законе равенства действия и противодействия). По третьему “правилу о рассуждении”, свойства, установленные для некоторых тел, нужно рассматривать как свойства вообще всех тел данного класса. Это мощное индуктивное обобщение, позволявшее придать целостность существовавшей тогда физической картине мира. Данное правило выражает идею единства, подобия природы и наших знаний о ней. Четвертое правило требует признавать индуктивные методы и выводы, пока не окажется необходимым их корректировать.

Правила Ньютона представляют собой глубоко продуманную и твердую методологическую платформу. И нужно признать, что она остается в известной степени непоколебимой до сегодняшнего дня, потому что идеи объяснимости, наблюдаемости, простоты, причинности, относительности, симметрии, единства знания и сейчас формулируются как методологические принципы, хотя, конечно, их содержание претерпело известные изменения. Ньютон, продолжив методологические традиции, идущие от естествоиспытателей античности и развитые учеными средневековья, а затем Галилеем, фактически завершил создание методологической системы, максимально подходящей для познания человеком макромира, завершив тем самым и первый этап развития методологии конкретно-научного уровня. Эйнштейн в своей “Творческой автобиографии”, когда говорит о классической физике, отмечает, что Ньютон нашел единственный путь, возможный в то время, путь человека, обладающего “величайшей научной творческой способностью и силой мысли”, а созданные им понятия – “и сейчас ведущие в нашем физическом мышлении”, хотя мы “сейчас знаем, что если стремимся к более глубокому пониманию взаимных связей, то нужно будет заменить эти понятия другими, которые находятся дальше от сферы непосредственного опыта”4. Этими словами, как мы увидим в дальнейшем, Эйнштейн и предрекал, и начинал новый этап развития конкретно-научной методологии физики, завершение которого мы видим уже в наши дни, и связано оно с развитием идей суперобъединения и супергравитации.

Ньютоновская методологическая система в определенной степени не совпадает с картезианской. Как мы уже отмечали, картезианцы пытались объяснять природу, исходя из гипотез, а не через наблюдения и эксперименты. Иными словами, отличие методологии ньютоновской от методологии декартовской – в интерпретации исходного пункта познания. В остальном сохраняется известная близость и даже есть совпадения. Но именно исходный пункт и определил значительные, принципиальные различия в конкретно-научных представлениях. Так, картезианцы пытались объяснить гравитацию посредством гипотезы о вихрях – основы идеи близкодействия, но идя по этому пути, в то время невозможно было создать количественную теорию, хотя этот путь и более соответствовал современным представлениям. “Упрощая и схематизируя,– пишет В.Л. Гинзбург, – можно сказать, что программа Декарта... сводилась к построению теории гравитационного поля, или, конкретно, общей теории относительности, до создания механики и теории всемирного тяготения Ньютона. Огромная его заслуга заключается в понимании реальных возможностей физики его времени... и в постулировании закона всемирного тяготения через дальнодействие”5. Таким образом, против претенциозного и тщеславного французского стиля восстал пуританский и прагматический дух Англии. Картезианской программе, опирающейся на гипотезы, граничившие в то время с фантазией и имеющие рационалистический характер с элементами умозрительности, Ньютон противопоставил реалистично мыслящую физику, которая основывается на методологических принципах, на наблюдениях и экспериментах, на точных математических вычислениях и приводит к конкретным практическим результатам. Однако это обусловило и то, что Ньютон в отличие от Декарта описывал мир, но не объяснял его. Физика Ньютона во многом феноменологична. Особенно это относится к его теории всемирного тяготения.

Ньютон не был в полном смысле противником гипотез и тем более сторонником только феноменологии. Он выступал против не обоснованных опытом гипотез, и это был единственно верный в его время путь развития познания. Обоснованными же гипотезами, как можно видеть из его работ по оптике, он пользовался охотно и весьма умело. Ньютон не прошел и мимо вопроса о природе гравитации, но он понимал, что для решения этой проблемы не хватало эмпирических оснований. Это было совсем в его осторожном и сдержанном стиле. В “Общем поучении”, которым заканчиваются “Начала”, ученый писал; “До сих пор я объяснял небесные явления и приливы наших морей на основе сил притяжения, но не указывал причины самого притяжения. Эта сила происходит от какой-то причины, которая проникает до центра Солнца и планет... пропорционально количеству... вещества, при этом ее действие распространяется везде на огромные расстояния, уменьшаясь пропорционально квадрату расстояния... Причину этих свойств... до сих пор я не могу вывести из явлений, а гипотез не выдумываю. Все, что не исходит из явлений, следует называть гипотезой, а для гипотез метафизических, физических, химических, для скрытых свойств нет места в экспериментальной философии. В этой философии выводы делаются из явлений и обобщаются через индукцию... Хватит и того, что тяготение действительно существует и действует в соответствии с установленными законами и вполне достаточно для объяснения всех движений небесных тел и морей”6. Ньютон знал и о “тонком эфире”, и о том, что могло бы быть им объяснено, но отказывался комментировать подробно эту тему, так как не было “достаточных опытов, посредством которых законы действия этого эфира могли бы быть точно определены и показаны”7.

В приведенных словах Ньютона прослеживается и желание найти оправдание тому, что он не мог выяснить природу тяготения и сущность эфира, так как сама методология, точнее, исходные, основные принципы не позволяли ему в то время даже саму постановку этих проблем считать научной, и сожаление исследователя по поводу невозможности найти ответы на вопросы, которые волнуют человечество на протяжении всей его истории. Надо сказать также, что исходные методологические принципы, и прежде всего принципы причинности и наглядности, определили известную ограниченность взглядов Ньютона, но одновременно послужили основой успеха его методологической системы и самой теории, называемой сейчас механикой Ньютона.

Итак, Ньютон не возражал против того, что сейчас мы называем гипотезой – обоснованным научным предположением, которое может быть или опровергнуто, или включено в будущую теорию – в зависимости от результатов эксперимента. Он выступал против необоснованных псевдонаучных спекуляций, каковыми изобиловала тогда наука. Впрочем, такой спекулятивный стиль сохранился и в современной физике, но, существенно видоизменившись, стал более продуктивным. Так, Ньютон утверждал также, что в науке не должны иметь место некие “скрытые свойства”, однако и сейчас в физике обсуждаются различные “скрытые элементы”, такие как, например, “скрытые параметры”.

Выше я уже отмечал известную противоположность ньютоновской и картезианской методологических систем. Соответственно эта противоположность распространяется и на картины мира, и на интерпретацию оснований единства физического знания. Картезианская методология утверждала в качестве основания единства знания умозрительную философию. Методология Ньютона предполагала, что единство знания определяется существованием общей физической (в данном случае – механической) теории, описывающей все известные физические явления. Но этого мало: последователи Ньютона, и прежде всего П. Лаплас, считали возможным объяснить и описать на основе законов механики весь мир.

Успехи классической механики в период ее апофеоза, причем успехи как в объяснении наблюдаемых природных явлений, так и в практической деятельности, связанной с созданием и использованием техники, с одной стороны, и неудачные попытки картезианского, фактически качественного (но, на мой взгляд, более интересного с современной точки зрения) объяснения мира – с другой, привели к своеобразной “инверсии”. Философии было отказано в методологических возможностях при построении научных теорий. Ее место заняли классическая механика и механическая методология. В истории научного познания началась эпоха механицизма, продолжавшаяся до появления электродинамики Максвелла и завершившаяся становлением теории относительности и квантовой механики. Но в торжестве ньютоновской методологической системы заключалась и ее трагедия, уроки которой нужно постоянно помнить и иметь в виду при формировании и развитии любой научной картины мира. Речь здесь идет о том, что в ходе эволюции механицизма были искажены, мало того, забыты его исходные принципы: из ньютоновской методологической системы было элиминировано ее философско-методологическое ядро, а роль наглядности абсолютизирована. Это послужило одной из причин возникновения в ходе научной революции начала XX в. позитивизма. Сама же идея единства физического знания и его методологических оснований в силу этих процессов существенно изменилась: особенное стало общим, а в отдельных случаях всеобщим. Но обратимся к первоисточникам.

Известно, что методология Ньютона складывалась под непосредственным влиянием взглядов Т. Гоббса, Р. Декарта, П. Гассенди и других философов. Но одновременно на ее формирование повлияли взгляды и крупнейших естествоиспытателей, в том числе Галилея. Поэтому, как уже отмечалось, характер методологической системы Ньютона двойствен, точнее двуедин: в ней сочетаются и конкретно-научная методология, и методология философская, но конкретизированная в соответствии с предметом и объектом исследования. Однако уже ученики Ньютона абсолютизировали эмпирический характер его научной системы и закрепили этот характер, переформулировав методологические основания физики. Так, Дж. Кейл писал: “Внутренняя природа и самые глубокие основания вещей нам неизвестны; тем, что я знаю о телах и их действиях, я обязан или непосредственному свидетельству чувств, или я открыл это из свойства тел, данного мне чувствами. Следовательно, вполне достаточно, если мы вместо определений, как их дают логики, будем применять простое описание, посредством которого, однако, изучаемый предмет постигается ясно и отчетливо и может быть отличен от всех других предметов. Мы, таким образом, будем объяснять вещи их свойствами, поскольку мы берем за основу какой-нибудь отдельный признак или ряд признаков, обнаруживаемых в вещах посредством опыта, и из них выводить другие определения с помощью геометрического метода”8.

Из такой позиции следует, что для построения теории нет необходимости в философско-методологическом обосновании, а сама теория должна быть принципиально феноменологической, без претензий на выявление и объяснение сути и глубинных причин явлений и предметов, которые даются или могут быть даны опосредованно, если непосредственный результат их действий описывается в определенной мере наглядно. Этого наглядного описания вполне достаточно для описания мира. В конечном итоге можно лишь сделать соответствующее описание эксперимента, на этой основе сформулировать принципы, проверить следствия из данных принципов новыми экспериментами, и в случае их соответствия правомерным будет утверждать, что мы имеем хорошо обоснованную и полную теорию, развитие которой может в лучшем случае носить экстенсивный характер, т. е. в сторону расширения стандартного описания, применяемого в теории, на другие классы объектов (что обычно не давало положительного результата) или на большее, вплоть до бесконечности, число объектов данного класса, но не интенсивный, направленный на углубление познания.

Интересно то, что идею единственности и достаточности эмпирического обоснования физического знания последовательно проводил Э. Кондильяк. Забыв о попытках Ньютона обосновать тяготение прежде всего с философских позиций, Кондильяк утверждает: “Этот философ производил наблюдения и доказал, что всякое тело, движущееся по кривой, обязательно подчиняется действию двух сил: той, которая вынуждает его двигаться по прямой, и той, которая каждое мгновение отклоняет тело от прямой. Таким образом, он предположил наличие этих двух сил во всех телах, вращающихся вокруг Солнца. Первую он называет центробежной силой, вторую – тяготением”9.

При этом Кондильяк настаивает на эмпирическом происхождении гипотезы Ньютона. “Картезианцы,– пишет он,– упрекают Ньютона в том, что у нас нет идеи тяготения. В этом они правы, но они без всякого основания считают более понятной гипотезу толчка. Если ньютонианцы не могут объяснить, каким образом притягиваются друг к другу тела, то они со своей стороны могут потребовать от картезианцев объяснения движения, сообщаемого при ударе. Если речь идет только о действиях, то они известны; мы знаем примеры притяжения, как и примеры толчка. Если же дело идет о первоначале, то оно одинаково неизвестно в обеих теориях. Картезианцам это первоначало столь мало известно, что они вынуждены предположить, будто бог поставил себе законом самому приводить в движение всякое тело, получающее толчок от другого тела. Но почему бы ньютонианцам не предположить, что бог установил закон, по которому тела притягиваются к центру с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними? Таким образом, дело сводится к тому, чтобы узнать, какой из этих двух законов предписал себе бог...”10. Следовательно, делает вывод Кондильяк, “существуют гипотезы, лишенные основания... Но так как они дают представление об известного рода механизме, то они объясняют вещь почти так же, как ее объяснил бы подлинный механик [построивший этот механизм], если бы мы с ним познакомились”11. Такого рода тезисами Кондильяк обосновывает мнение, глубоко ошибочное, как мы полагаем, однако широко распространенное не только в то время, но и сейчас, – мнение о том, что Ньютон, “не пытаясь построить мир... довольствовался тем, что наблюдал его”12.

Окончательный блеск методологической системе Ньютона, видоизмененной в духе механицизма, придал Лаплас. Свои исходные методологические взгляды он выразил следующими словами: “Декарт заменил древние заблуждения новыми, более привлекательными, и, поддерживаемый всем авторитетом его геометрических трудов, уничтожил влияние Аристотеля. Английские ученые, современники Ньютона, приняли вслед за ним метод индукции, ставший основой многих превосходных трудов по физике и анализу. Философы древности, следуя по противоположному пути, придумывали общие принципы, чтобы ими объяснить все существующее. Их метод, породивший лишь бесплодные системы, имел не больше успеха в руках Декарта... Наконец, ненужность гипотез, им порожденных, и прогресс, которым науки обязаны методу индукции, привели к нему умы; Бэкон установил этот метод со всей силой ума и красноречия, а Ньютон еще сильнее зарекомендовал его своими открытиями”13. Более того, “успехи в науках создаются только теми истинными философами, у которых мы находим счастливое соединение могучего воображения с большой строгостью мышления и тщательностью в опытах и наблюдениях”14.

Отсюда и вера в возможность получения абсолютного знания о мире методом индукции, и мечта о всеобъемлющем разуме-знании, выраженном в общих законах, полученных этим методом. “Мы должны рассматривать настоящее состояние Вселенной как следствие ее предыдущего состояния и причиной последующего, – так Лаплас утверждал идеал научного познания. – Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее основных частей, если бы он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движение величайших тел Вселенной наравне с движением легчайших атомов, не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором... Все усилия духа в поисках истины постоянно стремятся приблизить его к разуму, о котором мы только что упомянули, но от которого он остается бесконечно далеким”15.

Важно отметить, что в концепции Лапласа, в его методологической системе четко разделены онтологический и гносеологический аспекты: “...Все усилия духа в поисках истины постоянно стремятся приблизить его к разуму... от которого он остается бесконечно далеким”16. Другими словами, в методологическом контексте детерминизм Лапласа выступает как идеал описания, достигаемый применением индукции, что составляет гносеологический аспект, как раз и определяющий методологию исследования, а в онтологическом аспекте лапласовский детерминизм выражает свойство объективной реальности, являясь, таким образом, эмпирическим обоснованием и основанием методологической системы. Однако при создании аналитической механики произошло смешение этих аспектов, приведшее к определенным трудностям в причинностном истолковании новых теорий. Последние показали принципиальную невозможность достижения абсолютизированного лапласовского идеала, ставшего методологическим требованием научного познания в механистическую эпоху как с онтологической, так и с гносеологической позиции.

Следует отметить, что лапласовский детерминизм универсален. “Все явления, – считал Лаплас, – даже те, которые по своей значительности как будто и не зависят от великих законов природы, суть следствия столь же неизбежные этих законов природы, как обращение Солнца”17. Эта универсальность не только есть продолжение аристотелевской методологической традиции, в процессе своей эволюции закрепившейся в конкретно-научном познании, но и развитие ее до максимально общего методологического принципа, который сохраняет свое значение и в современной физике, сдерживая в определенной степени ее движение вперед. Кроме того лапласовский детерминизм (в его онтологическом аспекте) обратим, так как связывает единичным образом настоящее с прошлым и будущим18. Однако с созданием статистической физики началось разрушение этой традиции, которое было продолжено квантовой механикой.

Таким образом, концепция Лапласа – логически развитая и завершенная в своих принципиальных положениях философско-методологическая система, построенная на основе конкретно-научных представлений, возведенных в методологический абсолют. Фактически она на длительное время, вплоть до разрушения механистической картины мира, стала методологической основой научного познания. Идеалом реализации методологических возможностей такой системы было создание единой теории всех явлений природы чисто аналитическими средствами. Это пытался сделать и Лаплас, распространяя свои методы на познание социальных явлений. Универсальную механистическую теорию природы безуспешно пытались создать Ж.Б. Био и А. Ампер. Подобные попытки нашли свое отражение в механистических теориях тепловых и электрических явлений, где использованы те же методологические принципы, что и в случае классической механики, т. е. в качестве методологической основы взяты лапласовский детерминизм и .лапласовский идеал описания18. Лаплас, не являясь в полной мере философом, в рамках дискуссии ньютонианцев с картезианцами, продолжавшейся почти столетие, фактически завершил разработку философской методологии механицизма, сформулировав методологические принципы и идеалы познания, которые можно назвать эмпирико-механистическими. Механистическая картина мира сложилась окончательно. Но эта победа была пирровой: был утерян дух ньютонианства, дух ньютоновской методологии.

Как уже отмечалось, в действительности методология, Ньютона носила синтетический характер, который условно можно назвать философско-эмпирическим. Иными словами, методология ньютоновской механики имела философское ядро, служившее базой для конкретных методологических принципов – принципов конкретно-научного уровня методологии, имевших эмпирическую нагруженность. Собственно, ньютоновская картина мира была не только конкретно-научной, какой она стала впоследствии, но и философской. Отсюда сама идея методологической системы была философски обоснована, по меньшей мере имела философский характер. Единство физического знания обусловливалось и оправдывалось не только господствовавшими конкретно-научными идеями и теориями, но и философской идеей единства мира, имевшей методологическое звучание. Однако отход от этой методологии стал возможен именно благодаря преобладанию в ней эмпирического и «стыдливого» отказа от измышления гипотез.

И действительно, в постньютонианский период развития классической механики интерпретация единства физического знания, а значит, и методологии физики изменилась в принципе. Она обернулась экспансией конкретной науки – механики – на все остальные физические теории, физическое знание считалось единым потому, что все физические явления предполагалось возможным описать механическими теориями и законами с соответствующим образом подобранным формализмом. Следовательно, и методология классической механики становилась методологией всей физики. Таков был методологический и идеологический результат победы над картезианством, утверждавшим примат философского знания над знанием научным, точнее конкретно-научным. Последователи Декарта не могли в то время на такой основе получить конкретно-научные результаты, сравнимые по значимости с достижениями продолжателей Ньютона, и в итоге потерпели поражение. Но и победители, отказавшись в конечном счете от синтетического характера ньютоновской методологии и догматизировав в нужном им для борьбы с картезианством духе отдельные методологические принципы Ньютона, связанные с эмпирическим обоснованием познания, оказались в тупике.

Отвергнув безоговорочно рационалистическую метафизику Декарта и Лейбница, ньютонианцы поставили вопрос о создании метафизики естествознания – прикладного учения о принципах и понятиях естествознания, которые оно должно анализировать “постфактум”. По существу, здесь возникают корни позитивизма, расцветшего в конце XIX – начале XX вв. Сложился стиль научного мышления, который требовал снова и снова, несмотря на бесплодность всех таких попыток, объяснять новые явления и факты на основе механицизма и тормозил реализацию принципиально новых попыток и подходов к объяснению мира. Как и у Аристотеля и отрицавшего его систему Галилея, наблюдаются некорректные выбор и интерпретация исходных объектов и предмета познания, подгонка их под правильную методологию, которая в лучшем случае слабо увязывается с такими объектом и предметом. В этом отношении особенно показательна история физики первой половины XX в., когда еще окончательно не завершилась смена поколений исследователей, сформировавшихся в период господства подобного стиля мышления.

Рецидивы механистического мышления проявляются и в современных попытках интерпретации как методологии физики, так и единства физического знания, в попытках построения методологических систем, связанных с развитием концепций великого объединения и построением в этом контексте космологических концепций. Поневоле создается впечатление, что история учит тому, что она ничему не учит. Меняется методология исследований, появляются новые физические теории, описывающие новые физические явления, но сохраняются попытки свести всю физику к единой и единственной теории и при этом отказаться от какой-либо философской системы и философской методологии, довольствуясь методологией конкретно-научного уровня. Но на каждом новом этапе развития физики мы снова и снова вынуждены обращаться к философии, к философским основаниям физики, которые (но только в самом общем и конечном для данного этапа развития познания случае) предполагают построение методологических систем на основе признания единства мира, принципа всеобщей универсальной взаимосвязи. Именно поэтому интерпретация и интеграция физического знания и его методологии имеют асимптотический характер, являют собой асимптотическое приближение к идеалу и абсолюту, который обусловлен еще и относительным характером научного познания мира, хотя и постоянно возрастающими, но и постоянно ограниченными возможностями человека.

Итак, развитие методологии конкретно-научного уровня применительно к “очевидной” науке, науке макроявлений, воспринимаемых человеком непосредственно, привело к созданию строгой и стройной, логически замкнутой методологической системы. Система эта такова. Во-первых, ее основанием является понимание предмета и объекта как объективных, существующих реально и независимо от нашего сознания, от сознания познающего субъекта. Поведение объектов подчиняется строгим законам однозначно детерминационного характера и описывается определенным математическим формализмом, допускающим и геометрическое представление. Во-вторых, существует потенциальная возможность достижения абсолютного знания о мире (в лапласовском смысле). Направленность научного познания на достижение, на реализацию этой возможности – методологическое требование, определяющее направления развития физики. В-третьих, обозначились четкие методологические принципы научного познания: принцип причинности, принцип познаваемости, принцип полноты теории, принцип однозначности результатов, принцип повторяемости, принцип наблюдаемости и т. п. В-четвертых, определились методы познания: анализ и синтез, индукция и дедукция, математизация, эксперимент и наблюдение. Умозрение изгонялось из физики.

Методологическая система такого рода в классической физике выступала как общая для всего физического познания. Сами же принципы и методы исследования специфицировались в зависимости от объектов. Вид объекта обусловливал “особенность” используемых принципов и методов, а также выведение на первый план в качестве ведущих, определяющих либо отдельных принципа и метода, либо их ограниченной совокупности. В исследовании электрических или тепловых процессов, хотя и оно осуществлялось на основе общей методологической системы, в силу специфики объектов использовалась и собственная методология, более специализированная, чем методология общефизического и конкретно-научного уровня. Иными словами, применялись те же методы, что и во всех остальных разделах физики, но приспособленные именно к данным предмету и объекту.

В целом же методологическая система классического периода развития физики характеризуется как метафизическая. Она не предписывает рассматривать мир как взаимосвязанные и взаимодействующие элементы, в своей совокупности его составляющие. Предполагается, что материальные объекты этого мира не меняются, меняются только с течением времени количественные характеристики. Естественным следствием такого представления является убежденность в неизменности и понятийного аппарата теории, если эта теория получила эмпирическое подтверждение, а тем самым и в ее абсолютности. Как писал Ф. Энгельс, метафизик “мыслит сплошными неопосредованными противоположностями; речь его состоит из: “да – да, нет – нет; что сверх того, то от лукавого”. Для него вещь или существует, или не существует, и точно так же вещь не может быть самой собой и в то же время иной. Положительное и отрицательное абсолютно исключают друг друга; причина и следствие по отношению друг к другу тоже находятся в застывшей противоположности”19.

Физику XIX в. весь мир представлялся созданным раз и навсегда в том виде, в котором он предстал перед ним. Отсюда убеждение, что действие всех законов направлено на сохранение этого мира, что совершенный мир управляется совершенными законами. Фактически это воплощение аристотелевских логики и конкретно-научной методологии, также предполагающих совершенство мира и законов, которые им управляют.

Абсолютное господство механистической методологии, как и господство любого монарха, было полно опасностей. Она критиковалась, как “слева”, так и “справа”, как философами разных толков и направлений, так и физиками, занятыми поисками всякого рода первоначал, жидкостей, отвечающих за тепловые и электрические явления, и т. д., т. е. физиками, работавшими в рамках парадигмы Декарта. Но наибольшая опасность исходила “изнутри”, от физиков, работавших в самой парадигме Ньютона – Лапласа. Речь идет в данном случае о попытках интерпретации электромагнитных явлений с позиций механицизма.

Пожалуй, можно сказать, что разрушение методологической системы механицизма началось с 1820 г., когда появилась статья Г. Эрстеда с описанием фундаментального опыта по электромагнетизму, показавшего, что ток в прямолинейном проводнике, идущем вдоль меридиана, отклоняет магнитную стрелку от направления меридиана. Результат, полученный Эрстедом, поразителен не только тем, что наконец-то была решена старая проблема отношения электричества и магнетизма, но и тем, и это прежде всего, что он указал на существование сил неньютоновского типа. В самом деле, из опыта Эрстеда было ясно видно, что сила действует не по прямой, соединяющей магнитный полюс и элемент тока, а по нормали к ней. Классическое описание взаимодействия тел по ньютоновскому типу оказалось невозможным. Исследования А. Ампера и М. Фарадея продолжили разрушение абсолютизма методологической системы классической механики, а после создания Дж. Максвеллом электродинамики это разрушение уже стало неизбежным.

Для Максвелла исходным пунктом в создании электродинамики послужили исследования Фарадея, которые были столь оригинальны, что ученые-современники не могли ни воспринять их, ни усвоить. И это при том, что по своим исходным посылкам они были близки к идеям Декарта, а по методологии – к идеям Ньютона. Но, пожалуй, именно поэтому работы Фарадея и не воспринимались, хотя в своей экспериментальной части получали наглядные и выразительные подтверждения. С теоретическими же рассуждениями было гораздо труднее: физикам-теоретикам, воспитанным на математических построениях Лапласа, Пуассона и Ампера, мысли Фарадея казались слишком расплывчатыми, а физикам-экспериментаторам – слишком абстрактными20. Кроме того, к концу XIX в. электродинамика представлялась уже окончательно сформированной, четко определенной наукой, а установленные принципы допускали практическое свое воплощение в процессе создания электрических машин. Как и в случае классической механики, казалось, что для придания этой теории окончательного блеска нужно было из полученных принципов вывести все следствия. Но Максвелл разрушил идиллическую картину, принципиально изменив исходные принципы электродинамики.

“Приступив к изучению труда Фарадея, – писал Максвелл,– я установил, что его метод понимания явлений был также математическим, хотя и не представленным в форме обычных математических символов. Я также нашел, что этот метод можно выразить в обычной математической форме и, таким образом, сравнить с методами профессиональных математиков. Так, например, Фарадей видел силовые линии, пронизывающие все пространство, там, где математики видели центры сил, притягивающих на расстоянии; Фарадей видел среду там, где они ничего не видели, кроме расстояния; Фарадей предполагал источник и причину явлений в реальных действиях, протекающих в среде, они же были удовлетворены тем, что нашли их в силе действия на расстоянии, приписанной электрическим флюидам. Когда я переводил то, что я считал идеями Фарадея, в математическую форму, я нашел, что в большинстве случаев результаты обоих методов совпадали, так что ими объяснялись одни и те же явления и выводились одни и те же законы действия, но что методы Фарадея походили на те, при которых мы начинаем с целого и приходим к частному путем анализа, в то время как обычные математические методы основаны на принципе движения от частностей и построения целого путем синтеза. Я также нашел, что многие из открытых математиками плодотворных методов исследования могли быть значительно лучше выражены с помощью идей, вытекающих из работ Фарадея, чем в их оригинальной форме”21.

И здесь мы видим сохранение классической методологической системы, но изменение исходных оснований теории. Такая ситуация вызвала серьезные затруднения в интерпретации максвелловского варианта электродинамики. Возражения были направлены как против используемых фундаментальных положений и понятий, так и против слишком вольного обращения с методами, ставшими традиционными для физиков конца XIX в. Но поскольку уравнения, полученные Максвеллом, не только давали результаты, полностью согласующиеся с результатами эмпирическими, но и позволяли предсказывать новые следствия, то их просто приняли в качестве постулатов. Однако интерпретация этих уравнений была необходима хотя бы для того, чтобы понять, какую же реальность они описывают.

Методологическая система Ньютона требовала рассматривать пространство как пустое вместилище, а взаимодействие как непосредственный контакт тел или как действие на расстоянии без какого-либо промежуточного передатчика этого действия. Последнее не могло удовлетворить ученых, ибо предполагало, таким образом, отсутствие наглядности и объяснимости причин. Введение представлений об эфире только осложняло ситуацию, так как в этом случае появлялись совершенно несочетаемые свойства. Но идея эфира имела то неоспоримое достоинство, что позволяла ввести наглядное представление о передатчике взаимодействия. Кроме того, в определенных чертах она соответствовала предположениям, основанным на исследованиях Фарадея и Максвелла. Так, Фарадей писал по поводу ньютонианского варианта интерпретации материи как состоящей из атомов, находящихся в абсолютно пустом пространстве: “... Я чувствую большое затруднение в представлении атомов материи с промежуточным пространством, не занятым атомами... и я замечаю большие противоречия в выводах, вытекающих из такого воззрения”22. Его исследования по электричеству, особенно по электромагнитной индукции, привели к однозначному выводу, что материя “сплошь непрерывна, и рассматривая массу ее, мы не должны предполагать различия между ее атомами и промежуточным пространством”23. Но данное предположение является конкретизацией представлений Лейбница и Декарта, противостоящих взглядам Ньютона. Максвелл, продолжая исследования Фарадея, определил такую материю, сплошь заполняющую пространство, как поле, введя тем самым в физику понятие, разрушающее представления классической механики.

Однако и Фарадей, и Максвелл, находясь под сильным воздействием ньютоновской методологии, искали хотя бы аналогии между механическими и электродинамическими представлениями, а само поле поначалу мыслили как своеобразные зубчатые колеса, соединенные между собой и передающие взаимодействие. Разумеется, это лишь некий образ, примененный для большей наглядности, реализация метода аналогий, представление явлений совсем другого уровня и качества в виде некоего механизма. Поэтому мы не склонны видеть в этом образе рецидив механицизма. Последний проявлялся в том, что возникали попытки соединить новые полевые представления с ньютонианскими представлениями об абсолютности пространства, времени и движения. Ни Максвеллу, ни Лоренцу, который в своей электронной теории, по существу, хотел совместить несовместимое, решить эту задачу не удалось. Для преодоления всех возникающих при таких попытках противоречий необходимо менять представления об онтологических основаниях теории. Но сохранится ли при этом такая, казалось бы, устоявшаяся методологическая система, как система Ньютона, так или иначе продолжившая развитие аристотелевской методологии, но на новой, действительно научной основе? Иными словами, можно ли, меняя основания физики, сохранить аристотелизм ее методологии? Рассмотрим эту проблему более внимательно, т.к. она чрезвычайно важна для понимания сближения базовых методологических идей вайшешики и современной космологии.

Выше я уже неоднократно упоминал, что ни Галилей, ни Ньютон, ни кто-либо другой из исследователей не разрушали аристотелевскую методологическую систему, а совершенствовали ее, дополняя, уточняя, расширяя, в крайнем случае переинтерпретируя аристотелевские формулировки методологических принципов, но сохраняя их дух. Подчеркнем, что речь идет в данном случае о конкретно-научном уровне методологии и философских принципах познания, “переведенных” на язык конкретных исследований. Менялись лишь онтологические основания теории, их интерпретация, что принципиально меняло лицо теории, относящейся к одному и тому же объекту. В результате при одних и тех же методологических основаниях, при одной и той же методологической системе мы получаем различные теории одного и того же объекта. Справедливости ради надо сказать, что такая точка зрения не имеет сколько-нибудь широкого распространения. Наоборот, подавляющее большинство исследователей полагают, что Галилей приступил к разрушению аристотелевской методологии, а Ньютон завершил этот процесс, сформулировав окончательный вариант механистической методологии. Лаплас дополнил его методологическим идеалом и осуществил своеобразную “инверсию”, подняв методологию конкретно-научного уровня до уровня философского и завершив тем самым развитие метафизики. Формирование электродинамики создало предпосылки для разрушения метафизико-механистической методологии.

Да, действительно, и это уже отмечалось в ч. II, что Галилей в исследовании поставил во главу угла опыт, эксперимент вместо наблюдения у Аристотеля. Поспешной и необоснованной интерпретации явлений он противопоставил математически и логически обоснованные выводы. Аристотеля и его последователей зачастую обвиняют в том, что они принимали видимое, кажущееся за действительное, которое утверждалось как окончательная истина. Например, Солнце, как мы видим, движется вокруг Земли, следовательно, Земля – центр Вселенной; тела плавают, но это зависит не от их веса, а от их формы и ширины, не позволяющих преодолеть сопротивление воды при погружении в нее,– такого рода выводы и гипотезы, выдвигаемые перипатетиками, можно перечислять еще и еще. И все они якобы противоречат тем истинам, которые были получены при использовании первой истинно научной методологической системы – механистической. Но если мы внимательно присмотримся к этим выводам и гипотезам, то разве не увидим, что они не только и не столько ложны, сколько либо относительны, либо неполны? Так, перемещение Солнца в центр мира, Вселенной ничуть не лучше, чем нахождение там Земли: и в том, и в другом случае мы имеем утверждение о существовании некоей абсолютной системы отсчета. Сейчас это понятно, и, мало того, для ряда навигационных вычислений используется, так сказать, птолемеевский вариант, да и всю астрономию в принципе можно построить по этому варианту: признание отсутствия абсолютной системы отсчета в принципе позволяет помещать в центр мира все что угодно, достаточно только подобрать соответствующий математический аппарат. В случае с плаванием тел перед нами пример неполной истины: ясно же, что плавание тел определяется не только их весом, но также и формой и площадью.

Итак, два примера – два вида истины, относительной и неполной, но истины. Конечно, в аристотелевской физике имеются ложные выводы и гипотезы, но они есть и у Галилея, и у Ньютона, и у всех других. И во всех приведенных вариантах мы видим лишь то, о чем уже говорили: неправильные выводы, ограниченные результаты и умозаключения можно получить и при использовании правильной методологии. Ясно, таким образом, что истинность результата определяется не только истинностью методологии. Она определяется и еще правильностью формулировки вопроса, постановки задачи, и истинностью онтологических оснований теории, и философскими взглядами исследователя, выполняющими как методологическую функцию, так и мировоззренческую. Мировоззрение, мировосприятие исследователя зачастую и есть те рельсы, по которым “катится” его мысль. Преодоление прежде всего мировоззренческих стереотипов – первое условие получения принципиально новых фундаментальных результатов. При этом методологические основания теории могут и не изменяться кардинально.

Да, логика Галилея была мощной и убедительной, но это была аристотелевская логика. Такой же была – по духу – и его методология. Однако мировоззрение и онтология теории были радикально изменены. Развитие электродинамики также привело к изменению прежде всего мировоззрения и онтологических оснований теоретических представлений. На смену идее дискретности пришла идея непрерывности, абсолютность была заменена относительностью, дальнодействие – близкодействием. Но принципы причинности, наглядности и др., методы математизации, анализа, синтеза, наглядности и т. д. остались без существенных изменений, которые могли бы разрушить методологическую систему. Вместе с тем электродинамика формировала условия для такого разрушения. В целом же развитие естествознания второй половины XIX в. привело к тому, что в начале XX в. в методологии сложилась революционная ситуация, которая разрешилась в связи с созданием теории относительности и квантовой механики действительной революцией в методологии, разрушившей дух аристотелизма.

В самом деле, все попытки построения теории вещества и поля на основе классической методологии оказывались безуспешными, так как приводили к результатам либо противоречивым, либо неинтерпретируемым в рамках классической методологической парадигмы. Наиболее явно это проявилось при попытках построить электродинамику движущихся сред на основе классической методологии. X. Лоренцу пришлось здесь вводить представления о сокращении размеров тел в направлении движения, что выглядело совершенно искусственным, и прийти к принципиальным противоречиям с принятыми представлениями о времени. Ньютоновские взгляды на пространство и время не позволяли преодолеть возникшие трудности. Необходимо было радикально менять фундамент теории, ее основания. Требовалось пересмотреть и методологическую систему. Последнее стало совершенно очевидным при развитии квантовой гипотезы. Если теория относительности позволяла в какой-то степени сохранить классическую методологическую систему, расширив интерпретацию и физическое обоснование ряда методологических принципов, то квантовая механика потребовала не только переинтерпретации принципов, методов исследования, но и создания совершенно новых. Этот процесс завершился тем, что классическая методология была дополнена и существенно обновлена. Рассмотрим его более подробно.

Выше уже упоминалось, что в своих исследованиях Лоренц подошел к проблеме изменения длины тела по направлению его движения. Сколько-нибудь убедительной физической интерпретации формулам Лоренца в классическом духе не было найдено, т. е. не было никаких онтологических оснований для введения таких формул в физику. Кроме того, не было возможности согласовать полевые представления с механическими. Попытки вывести уравнения Максвелла из законов Ньютона оказались безуспешными, несмотря на то, что эти уравнения были получены на основе применения методов механики сплошных сред, опирающейся на механику Ньютона. Дело в том, что законы Максвелла не подчинялись принципу относительности Галилея и в отличие от законов Ньютона были выявлены на основе обобщения эмпирических законов электромагнетизма. С развитием электронной теории были предприняты попытки свести законы механики к законам электродинамики, и также безуспешно. Но именно попытки такого рода позволили в известной степени подойти к идеям, которые получили свое воплощение в специальной теории относительности.

В процессе согласования классической механики и электродинамики были отброшены и идеи эфира, и идеи абсолютных пространства и времени. Таким образом, выявилась ограниченность фундаментальных физических представлений, лежащих в основе классической физики, для описания совершенно нового класса явлений. Эта ограниченность была изначально заложена в теоретической и методологической основах классической механики, в формулировках проблем и задач в рамках эмпирического стиля мышления, что и стало выясняться еще в процессе критики классической механики с позиций самой метафизической методологии формирующегося европейского рационализма. Критическому анализу подвергались прежде всего такие фундаментальные понятия, как сила, масса, инерция, действие и противодействие. Еще в начале XIX в. С. Карно отмечал оккультный и метафизический характер ньютоновского понимания силы24.

С середины XIX в. критика усилилась. Б. де Сен-Венан активно выступил против “этих проблематических сущностей или, лучше сказать, субстантивированных свойств”25. Принцип наглядности, так отстаиваемый Ньютоном и его последователями в качестве методологического, сослужил здесь плохую службу: понятию силы, в частности, был придан антропоморфизированный характер, который сохранился до наших дней, сила была связана с мускульными ощущениями. Анализируя такую ситуацию, Г. Герц заявил, что нам не удастся понять движения тел, обращаясь лишь к тому, что мы непосредственно ощущаем нашими органами чувств. Чтобы получить истинное знание, истинное представление о мире, мы должны “за вещами, которые мы видим, представлять себе другие, невидимые вещи и искать за пределами наших чувств скрытые действующие лица (выделено мною – А.С.)”26.

В конечном итоге критический анализ привел к пониманию того, что все четыре фундаментальных закона Ньютона введены исключительно по определениям, основанным на сформулированной Ньютоном системе аксиом, и эмпирически непосредственно не проверяемы. Но тогда механика Галилея – Ньютона в своем завершенном виде – это гипотетико-дедуктивная система, эмпирическое обоснование которой имеет опосредованный характер, так как, повторим, прямой экспериментальной проверки осуществить невозможно. Однако кажущаяся наглядность и очевидность опытов с тележками, блоками, гирями и часами, хорошо известных нам еще со школьной скамьи, до сих пор играет с нами злую шутку, искажая реальное, объективное понимание классической механики, затрудняя восприятие теории относительности и квантовой механики, ибо и к ним мы по традиции, вследствие нашей интеллектуальной и психологической инертности, применяем этот методологический принцип – принцип наглядности, который, как можно видеть, оказался сомнительным в ньютоновской интерпретации. Такая же судьба ожидала и принципы простоты, причинности, связи состояний и др. В конце концов стало ясно, что необходим радикальный пересмотр теоретико-физических и методологических оснований физики. Решительный шаг в этом направлении был сделан А. Эйнштейном, создавшим теорию относительности и внесшим большой вклад в развитие квантовой механики.

Эйнштейн утверждал, что “теория относительности зародилась из попыток усовершенствовать, исходя из экономии мысли (выделено мною – А.С.), существовавшее в начале этого столетия обоснование физики. Так называемая специальная теория относительности основывается на том факте, что уравнения Максвелла (а следовательно, и закон распространения света в пустоте) инвариантны по отношению к преобразованиям Лоренца. К этому формальному свойству уравнений Максвелла добавляется достоверное знание нами того эмпирического факта, что законы физики одинаковы во всех инерциальных системах... Содержание специальной теории относительности может быть резюмировано одним предложением: все законы природы должны быть так определены, чтобы они были ковариантными относительно преобразований Лоренца. Отсюда вытекает, что одновременность двух пространственно-удаленных событий не является инвариантным понятием, а размеры твердых тел и ход часов зависят от их состояния движения. Другим следствием является видоизменение ньютоновского закона движения в случае, когда скорость данного тела не мала по сравнению со скоростью света... Исчезла всякая возможность сохранить в основах физики дальнодействие... Общая теория относительности обязана своим происхождением попытке объяснить известный еще со времен Галилея и Ньютона, но не поддающийся никакой теоретической интерпретации факт: два совершенно отличных друг от друга свойства, инертность и тяжесть, измеряются одной и той же константой – массой. Из этого соответствия следует, что экспериментально невозможно установить, движется ли заданная система координат ускоренно или... равномерно и прямолинейно, а наблюдаемые эффекты обусловлены полем тяготения (в этом и состоит принцип эквивалентности общей теории относительности). Введение гравитации развенчало понятие об инерциальной системе... Законы природы должны (выделено мною – А.С.) формулироваться так, чтобы их форма оставалась идентичной для систем координат при любом состоянии их движения”27.

Нет особой необходимости проводить в данной работе сколько-нибудь детальный анализ эмпирических и теоретических основ обеих теорий относительности и рассматриваемой далее квантовой механики. Нас интересует прежде всего развитие методологической системы, ее элементов в контексте наглядности-ненаглядности онтологических оснований теоретических представлений, и поэтому обратимся непосредственно к методологическим основаниям данных теорий. Эта оговорка необходима потому, что в действительности крайне сложно, если вообще возможно, определить методологическую систему, в рамках которой работал тот или иной ученый, не анализируя, во-первых, источник его исследований, во-вторых, полученные им результаты. Но в данном случае мы можем позволить себе отвлечься от этого, так как библиография по основам общей и специальной теории относительности и квантовой механики настолько обширна, а сама проблематика настолько разработана, что можно просто отослать читателя к соответствующей литературе, а самим по мере необходимости обращать внимание на те вопросы, которые имеют ключевое значение для нашего исследования.

Какой же видел свою методологическую систему сам Эйнштейн? «... Высшим долгом физиков,– утверждал он,– является поиск тех общих элементарных законов, из которых путем чистой дедукции можно получить картину мира. К этим законам ведет не логический путь, а только основанная на проникновении в суть опыта интуиция. При такой неопределенности методики можно думать, что существует произвольное число равноценных систем теоретической физики; в принципе это мнение безусловно верно. Но история показала, что из всех мыслимых построений в данный момент только одно оказывается преобладающим. Никто... не станет отрицать, что теоретическая система практически однозначно определяется миром наблюдений, хотя никакой логический путь не ведет от наблюдений к основным принципам теории. В этом суть того, что Лейбниц удачно назвал “предустановленной гармонией”»28.

В другом месте Эйнштейн писал, что опыт и мышление суть две неделимые составляющие человеческого мышления29. Опыт – начало и конец всех наших знаний о действительности, дедукция – путь разума в этом интервале познания. В то же время выведение понятий и принципов из отдельных опытов обречено на неудачу: необходим аксиоматический метод, который дает возможность менять, варьировать основы теории как некие “свободные творения человеческого ума”. Этот метод позволяет создавать теории, относящиеся к одной и той же области реальности (таковы, например, механика Ньютона и механика релятивистская), но являющиеся совершенно разными30. Отсюда Эйнштейн считает в известном смысле оправданной “веру древних в то, что чистое мышление в состоянии постигнуть реальность”31. Обязательным и необходимым методологическим принципом, по мнению Эйнштейна, является принцип экономии мышления, предполагающий, требующий сведения всех понятий и соотношений к возможно меньшему числу логически независимых друг от друга основных аксиом и понятий32.

Итак, можно, видимо, сделать вывод, что Эйнштейн, с одной стороны, продолжил методологическую линию А. Пуанкаре и Э. Маха, во всяком случае в той ее части, которая касается дедукции, экономии мышления и роли опыта в познании33, но, с другой стороны, критически перерабатывая, переосмысливая эту методологию и отрицая позитивистские моменты, он определил принципы методологии близко к их диалектико-материалистическому представлению, ввел явным образом в методологическую систему новые методы и методологические принципы, такие, например, как аксиоматический, гипотетико-дедуктивный, принцип соответствия и др. “Кроме того, он сумел гармонично (но не диалектически) сочетать общефизическую методологию с методологией конкретно-научной и методологией уровня теории, где методологическими принципами выступают сами принципы теории, законы, установленные ею, и даже понятийный аппарат теории34. Тем самым Эйнштейн не только продолжил традиции классической физики, идущие от Аристотеля, вычленив из них то, что оказалось пригодным для новой физики, но и разработал основы новой методологической системы, полностью соответствующей этой новой физике. Мало того, ряд его методологических положений и идей значительно опередили развитие методологии начала XX в. Речь здесь идет, в частности, о взглядах Эйнштейна на научную картину мира, на альтернативность теорий (эти идеи предвосхитили анархический метод П. Фейерабенда) и др.

Однако наиболее радикальный, революционный вклад в развитие новой методологической системы для новой физики был внесен в процессе становления и развития квантовой механики. Именно она разрушила старые представления о материи и движении, взаимодействии; причинности и закономерности и создала новые. Если в основе классической физики лежат корпускулярные представления, в основе электродинамики и теорий относительности – волновые, полевые, то в основе квантовой механики – корпускулярно-волновые. Пришлось отказаться от лапласовского детерминизма и лапласовского методологического идеала научного познания, от привычного понимания взаимодействия и наглядности. Мир предстал как квантово-полевая система, в которой объективны не только необходимые, но и “случайные” события, а исследуемые объекты и процессы непосредственно ненаблюдаемы – ненаглядны. Ясно, что такие радикальные изменения оснований теоретических не могли не привести одновременной к не менее радикальному изменению оснований методологических, всей методологической системы.

В ходе развития новой методологической системы, связанной с квантовой механикой, выявилась необходимость включения в нее также той системы, которая была сформирована в процессе развития теорий относительности. Но на первых этапах две эти системы развивались в известном смысле независимо. Пересечение их произошло при становлении релятивистской квантовой механики и квантовой электродинамики. В результате была создана методологическая система, господствующая в современной физике до сих пор. Но вернемся к методологическим основаниям квантовой механики.

Как известно, квантовая механика возникла в связи с невозможностью в рамках классических представлений объяснить экспериментально наблюдаемое распределение энергии в непрерывном спектре излучения абсолютно черного тела. Для объяснения такой ситуации и ее описания физики вынуждены были ввести понятие элементарных частей энергии – квантов, которое позволяло описывать взаимодействие между веществом и излучением. Решающая роль в развитии этой идеи принадлежит снова Эйнштейну: в 1905 г. в статье “Об одной эвристической точке зрения, касающейся возникновения и превращения света”35 он высказал предположение, которое по своей значимости превосходит идеи, сформулированные в известной работе М. Планка 1900 г.

В статье “О поправке к спектральному уравнению Вина” Планк в отличие от предшественников “строил” формулу излучения не из теории Максвелла, что никак не удавалось сделать, а на основе анализа опытных данных, “подгоняя” под них формулу таким образом, чтобы она описывала как коротковолновое излучение (формула Вина), так и длинноволновое (формула Рэлея). Планку удалось получить такую эмпирическую формулу, и вскоре он попытался дать ей теоретическое истолкование в статье “Теория закона распределения энергии нормального спектра”. В этой в целом удачной формуле были две постоянные, первая из которых не вызывала никаких трудностей. Относительно же второй, которую Планк назвал элементарным квантом действия, ученый писал, что это “либо фиктивная величина, и тогда весь вывод закона излучения был в принципе ложным и представлял собой всего лишь пустую игру в формулы, лишенную смысла, либо же вывод закона излучения опирается на некую физическую реальность, и тогда квант действия должен приобрести фундаментальное значение в физике и означает собой нечто совершенно новое и неслыханное, что должно произвести переворот в нашем физическом мышлении, основывающемся со времен Лейбница и Ньютона, открывших дифференциальное исчисление, на гипотезе непрерывности всех причинных отношений”36.

Фактически здесь речь идет о том, чтобы отбросить классическую электродинамику и заменить ее новой теорией. Для спасения уравнений Максвелла Планк предположил, что испускание и поглощение излучения дискретны, а само излучение непрерывно. Эйнштейн же предложил порвать с классической волновой оптикой и признать за квантами энергии особую индивидуальность, не отрицая, однако, что волновая теория света, оперирующая с непрерывными функциями точки, прекрасно “работает” при описании чисто оптических явлений. Но группа явлений, связанных с возникновением и превращением света, лучше объясняется предположением, что энергия света распространяется не непрерывно, как трактовалось волновой теорией и чего придерживался и Планк, а дискретно. Тогда “энергия пучка света, вышедшего из некоторой точки, не распространяется непрерывно во все возрастающем объеме, а складывается из конечного числа локализованных в пространстве неделимых квантов энергии, поглощаемых или возникающих только целиком”37.

В процессе анализа квантовых явлений Эйнштейн обосновывал тезис, имеющий фундаментальное значение для квантовой механики: “...Нельзя считать несовместимыми обе структуры (волновая и квантовая), которыми одновременно должно обладать излучение в соответствии с формулой Планка”38. Этим самым он фактически подошел к идее квантово-волнового дуализма, синтезирующего противоположности в единое целое как некую физическую реальность. Но окончательно этот дуализм стал понятен гораздо позднее, а пока шли поиски вариантов согласования классических представлений об излучении с новыми взглядами на него.

Возможность такого согласования виделась прежде всего в том, что формулы излучения Планка и результаты, полученные Эйнштейном, носили феноменологический характер, были связаны с описанием опыта, обобщением эмпирических данных. Физическое же истолкование формализма представлялось тогда возможным и на базе классической методологии, точнее, на базе сложившихся методологических принципов классической физики. Это видно хотя бы из того, что Эйнштейн постулировал существование световых квантов, проведя аналогию между излучением, описываемым законом Вина, и поведением классического идеального газа, состоящего из материальных частиц. На основе такой аналогии он сделал вывод, что “монохроматическое излучение малой плотности (в пределах области применимости закона излучения Вина) в смысле теории теплоты ведет себя так, как будто оно состоит из независимых друг от друга квантов энергии”39. Этот вывод – соединение классических представлений с результатами экспериментов, не описываемых в рамках классической физики. Исследования Планка также основывались на классической механике Ньютона и электродинамике Максвелла. Эйнштейн, анализируя выведение закона Планка и сравнивая его со своими результатами, заключил, что “в основе теории Планка лежит следующее утверждение. Энергия элементарного резонатора может принимать только целочисленное значение”40. Но это противоречит теории Максвелла, и Планк вводит в физику новый гипотетический элемент – гипотезу световых квантов, которая полностью подтверждается опытом41.

Однако в 1951 г. Эйнштейн написал: “После 50 лет раздумий я так и не смог приблизиться к ответу на вопрос, что же такое световой квант”42. Для него квантовая физика все время находилась в кризисе, так как не могла быть согласована с методологическими требованиями классической механики, классической физики в целом, и прежде всего такими, как принцип полноты описания, принцип простоты, принцип причинности в их классической интерпретации, от которых он не мог отказаться. Первыми это препятствие преодолели основоположники квантовой физики – Н. Бор, В. Гейзенберг и Л. де Бройль, но и те сделали это далеко не в полном объеме, который мог быть сравним с классической методологической системой. Наибольшие трудности здесь вызывали проблемы причинности, полноты описания, дополнительности, ибо именно они прежде всего требовали неклассической интерпретации, в то время как методологические взгляды названных ученых формировались классической методологией. Но ведь известно, как трудно, а порой и невозможно согласовать новое со старым, в случае же необходимости – отказаться от того, что составляет сущностную сторону миропонимания, даже если оно явно противоречит реальности! Эйнштейн, например, так и не принял неклассической методологии, особенно в части причинности и полноты описания, хотя сделал решающий вклад в разработку квантовой физики.

Наиболее полно содержательная часть новой методологии в контексте квантовой теории была рассмотрена Бором. В 1928 г. он писал: “Квантовая теория характеризуется признанием принципиальной ограниченности классических физических представлений в применении к атомным явлениям. Создавшаяся таким образом ситуация очень своеобразна, поскольку наша интерпретация эмпирического материала в существенном покоится именно на применении классических понятий”43. В то же время “каждому атомному процессу свойственна существенная прерывность или, скорее, индивидуальность, совершенно чуждая классической теории и выраженная планковским квантом действия. Этот постулат заключает в себе отказ (выделено мною – А.С.) от причинного пространственно-временного описания атомных процессов”44. По мнению Бора, в рамках классических представлений явление наблюдается без оказания на него какого-либо влияния. “Это ясно проявляется, – пишет он, – например, в теории относительности, оказавшейся столь плодотворной для разъяснения классических теорий”45. (Отмечу, кстати, что именно по этой причине я не рассматриваем методологическую систему, соответствующую теории относительности: она не меняет принципиальным образом классическую методологию и классические представления о наглядности.) Но в квантовой теории ситуация прямо противоположная, так как всякое наблюдение явлений на атомарном уровне предполагает их взаимодействие со средствами наблюдения, которым нельзя пренебречь. (Отмечу также, что в современных фундаментальных физических теориях и эта непростая сама по себе ситуация значительно усложняется – мы вынуждены судить о поведении некоторых объектов по результатам их взаимодействия, порождающего другие объекты, которые уже, в свою очередь, взаимодействуют с прибором, но эта проблема – предмет дальнейшего особого обсуждения.)

Как полагает Бор, “понятие наблюдения, вообще говоря, заключает в себе некоторый произвол, так как оно зависит от того, какие объекты включаются в систему, подлежащую наблюдению. В конце концов всякое наблюдение может быть, конечно, сведено к нашим ощущениям. Но поскольку при интерпретации наблюдений мы должны всегда использовать теоретические представления, в каждом конкретном случае является вопросом удобства тот пункт, где следует вводить понятие наблюдения вместе с квантовым постулатом с присущей последнему иррациональностью”46. При такой ситуации понятия пространства и времени теряют свой непосредственный смысл, однозначное описание состояния системы становится невозможным и не может быть даже речи о классической причинности. Тогда в соответствии с квантовой теорией “мы должны считать пространственно-временное представление и требование причинности, соединение которых характеризует классические теории, как дополнительные, но исключающие одна другую черты описания содержания опыта”47. Следовательно, перед нами встает задача разработки “теории дополнительности”, об отсутствии противоречий в которой можно судить, только взвешивая возможности определений и наблюдений48. Такая теория дополнительности, а точнее, принцип дополнительности, и позволяет разрешать проблему соотношения пространственно-временного описания и причинности, так как они находят взаимно дополняющее выражение. Принцип неопределенностей Гейзенберга подтвердил эту идею, которая стала методологическим принципом новой физики, работающим не только в квантовой механике, но и – при известных обстоятельствах – в теории относительности в применении ее к атомным явлениям.

Другой принцип, который Бор выдвигает и обсуждает в качестве методологического, – принцип соответствия, требующий установления связи между классическими представлениями и неклассическими теориями и рассмотрения последних как рационального объяснения и обобщения первых49. Иными словами, неклассическая теория при предельном переходе становится классической.

Таким образом, в соответствии с методологической системой Бора не имеет смысла говорить одновременно о локализации квантовой частицы и ее волновых свойствах. Эти два аспекта реальности носят взаимодополнительный характер, и никакие эксперименты не помогут обнаружить одновременное проявление указанных двух свойств. Методология Бора позволила существенно развить квантовую теорию, но она не позволила раскрыть физическое содержание такой дополнительности в плане ее онтологического обоснования и поставила проблему так называемых “скрытых параметров”, которую, несмотря на все исследования и уверения в ее окончательном решении, до сих пор, на наш взгляд, не удалось решить в действительно полном объеме. И сегодня появляются все новые варианты истолкования этой проблемы. Отсюда квантовую механику можно определить как феноменологическую теорию.

Такой характер квантовой механики во многом способствовал расцвету позитивизма и его методологической системы, совпадающей в своих основных положениях с идеями Э. Маха и В. Оствальда. Согласно этим идеям, физика должна отказаться от моделей и объяснений. Этот тезис относится и к теории относительности, и к квантовой механике как основным физическим теориям. Неизбежным следствием такого подхода к физике явилось утверждение, что физика может в лучшем случае определить, какова вероятность нахождения в определенный момент времени в некотором объеме пространства (причем это пространство может и не совпадать с реальным физическим пространством) того, что мы называем частицей.

Большинство классиков квантовой физики отстаивали данное методологическое положение весьма последовательно. Так, Гейзенберг писал: “Когда нужна лишь относительно малая точность, то, конечно, можно говорить и о положении, и о скорости электрона, причем эта допустимая точность с точки зрения критериев нашей повседневной жизни необычайно высока. Но если мы примем во внимание чрезвычайно малые размеры атомов, то эта точность оказывается небольшой, и присущий этому миру малого закон природы не позволяет нам знать и положение, и скорость частицы с любой точностью, которой нам хотелось бы. Хотя и можно поставить опыты, позволяющие установить с большой точностью место частицы, но, чтобы провести это измерение, мы вынуждены подвергнуть частицу сильному внешнему воздействию, из-за чего возникает большая неопределенность ее скорости. Таким образом, природа избегает точной фиксации этих наших интуитивных определений вследствие неизбежных возмущений, связанных с любым наблюдением. Если первоначальной целью каждого научного исследования было описать природу по возможности такой, как она есть сама по себе, т. е. без нашего вмешательства и без нашего наблюдения, то теперь мы понимаем, что эта цель как раз и недостижима. В атомной физике невозможно уйти от изменений, которые всякое наблюдение вызывают в наблюдаемом объекте”50.

Отрицание возможности познания мира как такового, без последствий вмешательства в него, неустранимых в теории, имело первостепенное методологическое значение в неклассическом научном познании, и именно здесь скрывается непреодолимое противоречие между классической методологической системой и неклассической. Пожалуй, большинство современных физиков до сих пор считают, что тезис о познаваемости мира как такового, не зависящего от наблюдателя, не имеет физического смысла. Это мнение в известной степени находит свое выражение и в дискуссии об антропном принципе. Естественно, такая ситуация не могла устраивать физиков первой половины XX в., и поиски вариантов преодоления противоречий между двумя методологическими системами, противоречий, вызванных подтверждаемым экспериментальными исследованиями содержанием физических теорий, продолжались длительное время, да и сейчас они еще не закончены.

Против отрицания возможности познания мира за пределами наших ощущений, предполагающей, что целью физики является всего лишь рациональное координирование человеческого опыта, выступали и Эйнштейн, и Планк. Так, последний писал (а затем многократно повторял другими словами): “Основой и первым условием любой действительно плодотворной науки является метафизическая гипотеза, недоказуемая, конечно, с чисто логической точки зрения, но которую логика тем не менее никогда не сможет опровергнуть, гипотеза о существовании внешнего мира, мира в себе, совершенно не зависящего от нас, хотя мы и не можем получить о нем непосредственного знания, не прибегая к нашим органам чувств. Это похоже на то, как если бы мы могли наблюдать некий предмет только через очки, цвет которых у каждого наблюдателя был бы несколько иным. Конечно, нам не пришло бы в голову объяснять устройством наших очков все свойства воспринимаемого предмета, хотя при составлении суждения об этом предмете мы и заботились бы о том, чтобы установить, до какой степени тот цвет, в каком он нам представляется, зависит от наших очков. Точно так же научная мысль стремится прежде всего к тому, чтобы было осознано и установлено различие между внешним миром и миром внутренним. Конкретные науки никогда не заботились о том, чтобы оправдать этот трансцендентальный скачок, и поступали совершенно правильно. Если бы они поступали иначе, они никогда не добились бы таких быстрых успехов. К тому же, самое главное, никогда не следовало и никогда не следует опасаться опровержений, ибо подобные вопросы не могут решаться путем рассуждений”51.

Но выбранный Планком вариант защиты науки о реальности самой по себе – далеко не лучший. По той простой причине, что если подобные вопросы нельзя решить путем рассуждений, а значит, и любым другим путем, то о них, стало быть, и говорить не следует, а следует согласиться с индетерминистами, что физический процесс неотделим от приборов и от органов чувств. Ну, а отсюда выходит, что мир вне наших ощущений не существует.

Не более удачна и позиция Лоренца. “Представление, которое я хочу составить себе о явлениях, – писал он, – должно быть абсолютно четким и определенным, и мне кажется, что мы не можем составить себе такого представления иначе, как в пространственно-временной системе. Для меня электрон – это частица, которая в данный момент находится в определенной точке пространства. И если этот электрон встречается с атомом, проникает в него и после многих перипетий его покидает, я создаю себе теорию, в которой этот электрон сохраняет свою индивидуальность, т. е. я представляю себе некоторую линию, по которой этот электрон прошел через атом”52. Позднее Эйнштейн, фактически поддерживая Лоренца, изложил свою точку зрения более развернуто, и трудно удержаться от искушения привести здесь длинную цитату, наиболее полно, пожалуй, выражающую его точку зрения на эту важнейшую методологическую проблему неклассической физики. Итак, Эйнштейн в своей статье, написанной в 1949 г., категорически утверждает:

“Вместе с тем у читателя не должно быть никаких сомнений относительно того, что я полностью признаю тот весьма значительный прогресс, который был достигнут теоретической физикой с помощью статистической квантовой теории. В области механических процессов, т. е. всюду, где взаимодействие различных структур и. их частей можно с достаточной точностью рассматривать, постулируя существование потенциальной энергии взаимодействия между материальными точками, статистическая квантовая теория и поныне представляет собой замкнутую систему, правильно описывающую эмпирические соотношения между наблюдаемыми величинами и позволяющую теоретически предсказывать их значения. До сих пор эта теория является единственной теорией, логически удовлетворительно объясняющей дуальные (корпускулярные и волновые) свойства материи. Те (проверяемые) соотношения, которые содержатся в этой теории, являются полными в естественных пределах, определяемых соотношением неопределенностей. Формальные соотношения, содержащиеся в статистической квантовой теории, т. е. весь ее математический формализм, по-видимому, должны будут в будущем войти в форме логических выводов в любую разумную теорию.

Принципиально неудовлетворительным в этой теории, на мой взгляд, является ее отношение к тому, что я считаю высшей целью всей физики: полному описанию реального состояния произвольной системы (существующего, по предположению, независимо от акта наблюдения или существования наблюдателя). Если бы это рассуждение услышал склонный к позитивизму современный физик, оно вызвало бы у него улыбку сожаления. Он бы сказал себе: “Здесь мы имеем дело с формулировкой в чистом виде некоего метафизического предрассудка, лишенного всякого содержания, преодоление которого было главным философским достижением физиков за последние четверть века. Воспринимал ли кто-нибудь “реальное состояние какой-нибудь физической системы”? Может ли вообще кто-нибудь утверждать, что он знает, что следует понимать под “реальным состоянием физической системы”? Как может разумный человек в наше время еще верить в то, что ему удастся опровергнуть наиболее существенную часть нашего знания с помощью такого “бесплотного духа”? Терпение! Я отнюдь не считаю, что приведенная выше лаконическая формулировка может кого-нибудь убедить. Она должна была лишь указать ту точку зрения, вокруг которой будут свободно группироваться излагаемые ниже элементарные соображения”53.

Л. де Бройль, а вслед за ним и Д. Бом пытались предложить такую интерпретацию квантовой механики, которая бы снимала все эти противоречия в пользу сохранения классической физической реальности, но в пользу ее принципиально вероятностного истолкования. К сожалению, такие попытки в полной мере тоже не дали ожидаемых результатов, и особенно это относится к проблеме интерпретации волновой функции. Между тем от того, как она будет объяснена, зависит наполнение квантовой физики физическим содержанием в смысле онтологии, а отсюда и соответствующая интерпретация методологической системы. В ходе обсуждений этой проблемы отход от классической методологии окончательно закрепился, но закрепился в пользу методологии позитивистской, которая была подвергнута убедительной критике во второй половине XX в. в процессе развития новейших физических теорий, и прежде всего таких, как теории единого поля, теория элементарных частиц, космология и др.

Существовала, конечно, возможность построить методологическую систему на основе диалектико-материалистической философии, тем более что элементы такого подхода присутствуют и у Эйнштейна, и у Бора, и у многих других исследователей. Но ряд объективных условий и субъективных факторов не могли “допустить” подобного направления в развитии методологической системы неклассического периода. К тому же все попытки в данном направлении, которые предпринимались в марксистской методологической литературе, во многом осуществлялись негодными средствами и носили скорее идеологический, чем методологический характер. В итоге не удалось решить достаточно строго и полно ни одну из методологических проблем, поставленных развитием неклассической физики. Были получены, однако, весьма фундаментальные результаты, позволяющие сделать вывод, что неклассическая методологическая система не может принять достаточно замкнутый и строгий вид, на мой взгляд, именно из-за феноменологического характера неклассической физики. Современное же развитие физики дает возможность посмотреть на все эти проблемы более оптимистично. На базе анализа тех методологических принципов, которые четко определились в неклассический период развития физики, можно, видимо, построить предварительную методологическую систему как основу для анализа методологической ситуации в современной физике, предполагающей такое кардинальное изменение в методологии физики, которого не было за всю ее историю.

Существенным же уроком, извлекаемым из проведенного анализа развития методологических оснований неклассических физических представлений в контексте понимания возможной роли подходов, разработанных в философии природы вайшешики, которые могут быть применены для анализа формирующихся постнеклассических космологических представлений, является осознание отхода от примитивно понимаемого эмпиризма как основной базы научного познания. Есть что-то, что непосредственно или даже через опосредования второго рода эмпирически непроверяемо, но при этом логически непротиворечиво мыслимое, позволяющее строить физически небессмысленные гипотезы.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Цит. по: Вавилов С.И. Исаак Ньютон. – М., 1989. – С. 290.

2. См.: Эйнштейн А. Собр. науч. тр.: В 4-х т. – Т. IV. – М., 1967. – С. 90.

3. Цит. по: Вавилов С. И. Исаак Ньютон. – С. 122–123.

4. См.: Эйнштейн А. Физика и реальность. – М., 1965. – С. 143.

5. Гинзбург В.Л. // УФН. – 1987. – Т. 151, вып. 1. – С. 128.

6. Цит. по: Гинзбург В.Л. // УФН. – 1987. – Т. 151, вып. 1. – С. 129–130.

7. Там же. – С. 130.

8. Цит. по: Гайденко П.П. Эволюция понятия науки (XVII–XVIII вв.): Формирование научных программ Нового времени. – М., 1987. – С. 290.

9. Кондильяк Э. Соч.: В 3-х т. – Т. 2. – М., 1982. – С. 161.

10. Там же. – С. 162.

11. Там же. – С. 162–163.

12. Там же. – С. 161.

13. Цит. по: Воронцов-Вельяминов Б.А. Лаплас. – М., 1985. – С. 96–97.

14. Там же. – С. 8.

15. Лаплас П.С. Опыт философии теории вероятностей. – М., 1908. – С. 9–10.

16. Там же. – С. 8.

17. Там же. – С. 9.

18. См.: Симанов А.Л. Понятие “состояние” как философская категория. – Новосибирск, 1982. – С. 19–20; Он же. Методологическая функция философии и научная теория. – С. 51–58.

19. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. – Т. 20. – С. 21.

20. См.: Льоцци М. История физики. – М., 1970. – С. 283.

21. Цит. по: Льоцци М. История физики. – С. 283–284.

22. Фарадей М. Избранные работы по электричеству. – М., 1939. – С. 211.

23. Там же. – С. 213.

24. См.: Льоцци М. История физики. – С. 316.

25. Цит. по: Льоцци М. История физики. – С. 316–317.

26. Там же. – С. 317.

27. Эйнштейн А. Собр. науч. тр.: В 4-х т. – Т. IV. – М., 1967. – С. 233–234.

28. Там же. – С. 40–41.

29. Там же. – С. 182.

30. Там же. – С. 183–186.

31. Там же. – С. 184.

32. Там же. – С. 229.

33. См.: Мах Э. Принципы сравнения в физике. – СПб., 1909. – С. 185 и др.; Пуанкаре А. О науке. – М., 1983. – С. 91, 99, 109 и др.

34. См., например, высказывания А. Эйнштейна об инвариантности относительно преобразований Лоренца.

35. См.: Эйнштейн А. Собр. науч. тр.: В 4-х т. – Т. III. – М., 1966.

36. Цит. по: Льоцци М. История физики. – С. 338.

37. Эйнштейн А. Собр. науч. тр.: В 4-х т. – Т. III. – С. 93.

38. Там же. – С. 194.

39. Там же. – С. 102.

40. там же. – С. 131.

41. Там же.

42. Цит. по: Пайс А. Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна. – М., 1989. – С. 367.

43. Бор Н. Избр. науч. тр.: В 2-х т. – Т. II. – М., 1971. – С. 30.

44. Там же.

45. Там же. – С. 31.

46. Там же.

47. Там же.

48. Там же. – С. 32.

49. Там же. – С. 40–43.

50. Цит. по: Льоцци М. История физики. – С. 411–412.

51. Там же. – С. 412–413.

52. Там же. – С. 417–418.

53. Эйнштейн А. Собр. науч. тр.: В 4-х т. – Т. IV. – С. 295–296.

Философия природы вайшешики и современная космология: возможные параллели

NEW ФИЛОСОФИЯ

Меню для авторов

Добавить статью

Редактировать работы

Зарегистрироваться

Полезные ссылки

Искать похожие?

Скачать мультимедию?

ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ

По стандарту ВАК Республики Беларусь

По ГОСТу Российской Федерации

URL для сайта, блога (постоянный обратный адрес данной страницы)

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ФИЛОСОФИЯ НА LIBRARY.BY

Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
						01
02	03	04	05	06	07	08
09	10	11	12	13	14	15
16	17	18	19	20	21	22
23	24	25	26	27	28	29
30