ФИЛОСОФИЯ (последнее)
ЯЗЫК «ОБЩЕСТВА СПЕКТАКЛЯ»
Актуальные публикации по вопросам философии. Книги, статьи, заметки.
А.Е. Родионова
Без сомнений экспансии языка спектакля следует противостоять, однако сделать это можно лишь в более общей плоскости противостояния капиталистическому дискурсу как таковому. Для этого необходимо сохранение иных, альтернативных дискурсов, бороться со спектаклем, говоря на его языке – значит, лишь укреплять спектакль, в этом заключается секрет «общества без оппозиции», как назвал современное западное общество Г. Маркузе.
1. Вступление
Многообразные и бросающиеся в глаза новшества в русском языке конца XX (и теперь уже начала XXI) века – одна из самых популярных тем в современной лингвистике. Причиной столь разительных изменений в языке справедливо считаются политические процессы – отход от коммунистической идеологии и соответствующего образа жизни, сближение России с западным сообществом. Однако указание на одни только эти причины еще не позволяет обнаружить единую природу этих изменений, ту «пружину», которая приводит в движение механизм незначительных по отдельности, но впечатляющих в сумме трансформаций, затрагивающих отнюдь не только языковую способность (хотя прежде всего ее, как справедливо доказывает Ю. Н. Караулов[1]), но и саму систему языка. Представителям же современной лингвистики, декларирующей как свою отличительную парадигмальную черту экспланаторность, то есть преимущественный интерес к объяснению, а не только описанию языковых явлений [2], необходимо четко определить не только лингвистические методы, но и мировоззренческие основы своего исследования, найти тот угол зрения, под которым можно увидеть ясную и целостную картину изучаемого явления.
Современную деформацию языка обычно рассматривают как расшатывание нормы (или изменение самой природы нормы: переход от принципа «норма как запрет» к принципу «норма как выбор»), вызванное исчезновением цензуры, а также «выходом на публику» огромного количества людей, не имеющих навыков публичной речи [3]; причем, в качестве «противоядия» предлагают повышение языковой культуры и строгое соблюдение традиций. Но нам представляется, что ситуация обстоит гораздо более серьезно, и эти изменения в языке имеют характер не аномалии, а качественного сдвига, вызванного фундаментальными изменениями в самой структуре общества и культуры. Речь не о пресловутом «переходном периоде» от социализма к капитализма, а о более широком и глубинном процессе перехода от традиционного, добуржуазного общества к индустриальному, модернистскому, затрагивающем не только Россию, но и весь западный и западнизированный мир (а значит, и не только русский язык, но и языки Европы и стран Третьего Мира, пошедших по пути модернизации). Одной из попыток описать это антитрадиционное, модернистского общество является концепция «общества спектакля» французского мыслителя и оппозиционного общественного деятеля Ги-Эрнеста Дебора, через призму которой мы и попытаемся рассмотреть новейшие тенденции в постсоветском русском языке.
2. Концепция “общества спектакля” Э. Ги Дебора
Суть ее в том, что всю жизнь современного общества можно интерпретировать как спектакль или «нагромождение спектаклей» [4]. Спектакль понимается при этом как «реально обращенный мир», то есть как искаженное видение мира, внедрившееся в саму социальную и можно даже сказать - материальную реальность и преобразующее ее [5]. Причем создание спектакля основано прежде всего на принципе разрушения единства мира, разделения и отчуждения. Как показывает Ги Дебор, в современном обществе реальность рассматривается по частям и от каждого аспекта жизни «отслаиваются» образы, заново объединяемые в некий «псевдомир, подлежащий только созерцанию» [6]. Единство и разделение в спектакле неразрывно связаны: «то, что объединяет зрителей, представляет собой лишь необратимую связь с тем самым центром, который и поддерживает их разобщение. Спектакль воссоединяет разделенное, но воссоединяет его в качестве разделенного» [7].
Образ, «отслаиваемый» от какого-либо аспекта жизни и являющийся его суррогатом, при более пристальном рассмотрении оказывается представлением предмета как товара, если можно так выразиться, «товарным лицом» вещи или явления; таким образом, «демонстрируемый спектаклем мир… есть мир товара» [8]. Связь между понятием спектакля и понятием товара легче осознается, если вспомнить, что товар имеет не только материальную, но и (что более существенно для него) идеальную природу, ведь это не просто вещь сама по себе, но такая вещь, которую человек наделяет определенной ценностью [9]. Причем «товарное лицо» вещи весьма отлично от ее реальных свойств; в частности, ценность вещи как товара вовсе не однозначно определяется ее полезностью для человека или ее соответствием критериям, общепринятым для данного типа предметов. Так, посредственная контрольная работа или сочинение, написанное специалистом за деньги для нерадивого школьника или студента, будет иметь большую ценность, чем такая же работа более высокого уровня, ведь последнюю «заказчику» труднее выдать за свою. Из приведенного примера видно, что если вещь создается как товар, то в нее уже «встроены» некоторые свойства, искажающие саму ее природу. Известно, что на ряде современных западных производств технология предполагает приемы, обеспечивающие более быстрый уровень изнашиваемости: ведь чем скорее протрется костюм или сломается телевизор, тем скорее будет куплен новый. В то же время срок службы вещи должен быть достаточно продолжительным, чтобы потребитель успел насладиться ею, «вкусить» все ее прелести. Это, видимо, лишь один из простейших примеров того, как представление о предмете как о товаре, его образ оказывает деформирующее влияние на саму материальную реальность. Одно из основных понятий в концепции Ги Дебора – «включенная театрализация» – как раз и обозначает такую систему образов, которая «включается в саму реальность по мере того, как о ней говорит, и… перестраивает ее, пока о ней говорит. Так что сегодня эта реальность не удерживается больше перед нею как нечто чуждое ей» [10].
Существование вещей и явлений действительности в качестве товаров имеет целый ряд следствий, описанных Ги Дебором, из которых наиболее существенными для рассмотрения нашей темы представляются два. Во-первых, вещь теряет разнообразие своих аспектов, своих связей с окружающим миром: она становится лишь функцией, разменной монетой, фишкой в игре [11]. Мир спектакля – это плоский мир, лишенный глубины: в нем можно только созерцать, потреблять и демонстрировать перед другими свои возможности в сфере потребления. Ги Дебор проводит аналогию между сознанием человека «общества спектакля» и сознанием шизофреника и показывает, что и в том и в другом случае, по словам Габеля – ученого, установившего «параллелизм между идеологией и шизофренией» в своей книге «Ложное сознание», - «аномальная потребность выставления себя напо-каз компенсирует здесь мучительное чувство - существования на обочине жизни» [12]. Мир спектакля – это часть реальности, выдающая себя за целый мир, вследствие чего «самая что ни на есть земная жизнь становится непроницаемой и затхлой. Она уже не отсылает на небеса, но лелеет у себя свою абсолютную отверженность, свой обманчивый рай» [13]. Мир товара не только замкнут в себе и отделен от целостности универсума – более того, он разделен и в самом себе, его целостность чисто внешняя, ведь «каждый товар, обреченный на борьбу за самого себя, не может признать другие товары и претендует на то, чтобы навязывать себя повсюду, словно он – единственный» [14].
Тем самым, по мнению Ги Дебора, мир спектакля лишается и осмысленности, внешней, находящейся за пределами его самого цели существования и развития: «Фундаментально тавтологический характер спектакля вытекает из того простого факта, что его средства представляют собой в то же время и его цель…Спектакль не стремится ни к чему иному, кроме себя самого» [15]. Хотя здесь можно и не согласиться с философом: спектакль как всякое порождение человека или феномен «второй природы» (К. Маркс), конечно же, конструируется его создателями с определенной целью, другое дело, что тот, кто считает себя создателем спектакля, сам в конце концов становится его персонажем.
Во-вторых, вещь, попадающая в пространство спектакля, в гораздо большей степени доступна количественному восприятию и количественной оценке и в то же время теряет свое качественное своеобразие. «Утрата качества, столь очевидная на всех уровнях языка спектакля (заметим, что Ги Дебор употребляет слово язык не в лингвистическом, а в более широком, семиотическом смысле – А.Р.), объекты, которые он восхваляет, и способы поведения, которые он предписывает, как раз представляют основные признаки реального производства, отстраняющего действительность: ведь товарная форма во всем являет равенство самой себе, это количественная категория» [16]. Это полностью согласуется с положением французского мыслителя-традиционалиста Р. Генона о том, что современный мир есть «царство количества» [17]. Поскольку качественное своеобразие вещей утрачивается, все в мире спектакля подвергается унификации, включая зрелищное (товарное) пространство и время [18].
Поскольку мир спектакля лишен многообразия естественных, органических связей между своими составными частями и поскольку сами эти элементы тоже понимаются в нем весьма упрощенно, то было бы справедливым обозначить его как мир, где нет места для диалектики. Ведь диалектика есть метод, позволяющий взглянуть на предмет с различных точек зрения («тезис» - «антитезис» - «синтез» Гегеля), т.е. увидеть саму жизнь во всей ее противоречивости, а не ее упрощенную, плоскую копию, которую выдает за жизнь рассудочное, метафизическое мышление. Как писал А.Ф. Лосев, «диалектика есть единственный метод, способный охватить живую действительность в целом. Больше того, диалектика есть просто ритм самой действительности» [19].
3. «Философия имени» А.Ф. Лосева как методология исследования
После изложения концепции Ги Дебора перейдем к анализу лингвистических выводов из нее, то есть к анализу языка «общества спектакля». Прежде всего, необходимо выяснить, какие элементы структуры значения слова затронуты измененениями при превращении обычного языка в язык «общества спектакля». Однако при использовании устоявшейся лингвистической методологии (основанной на дихотомии формы и значения языковых единиц, исходящей из противопоставления материального и идеального) и применении соответствующих методов – будь то дистрибутивный или оппозитивный анализ как реализации системно-структурного подхода, компонентный анализ, метод функционально-семантического поля – мы обнаруживаем явную непригодность имеющихся инструментов анализа для решения нашей задачи. Все они до сих пор обладают одним недостатком, на который указывал А. Ф. Лосев еще в 1927 году: «В большинстве ходячих уни-верситетских курсов слово» определяется «как звуковой комплекс, объединенный каким-нибудь определенным значением. На первый взгляд тут нечего возразить. На деле же это – невероятная поверхностность взгляда, затрудняющая всякий более или менее углубленный подход к делу» [20]. Дело в том, что форма и значение той или иной единицы при этом непроизвольно представляются как изолированные друг от друга (хотя и декларируется их единство). Поэтому значение слова, какой бы сложной иерархической структурой оно ни представлялось современному лингвисту, все же на поверку оказывается «плоским» образованием: отсутствие понимания диалектики формы и значения, перетекания их друг в друга не позволяет увидеть внутреннюю глубину изучаемого явления. То же можно сказать и о форме слова как объекте современного лингвистического анализа. Теперь вспомним, что спектакль, по Ги Дебору, представляет собой внедрение искаженного образа мира в сам мир - процесс, в котором сложно отделить идеальную и материальную стороны друг от друга – и поймем, почему нам нужно искать методы анализа языка спектакля, отличные от общепризнанных.
В русской лингвистической традиции есть опыт описания диалектики формы и значения слова. Достаточно вспомнить замечание А. А. Потебни о том, что «внешняя форма слова … не есть звук как материал, но звук, уже сформированный мыслью» [21]. Прослеживается у Потебни и более детальная схема перехода от формы к содержанию: «Всякий новый образ, возникая на почве старых звука и смысла, делает маленький шажок в сторону большей дематериализации звука и большей интеллектуализации смысла» [22]. Но более полное отражение этот опыт нашел в трудах русских мыслителей – основателей «философии имени» С. Н. Булгакова, П. А. Флоренского, А. Ф. Лосева [23].
Согласно А. Ф. Лосеву, слово – понятая, явленная в человеческом разуме и теле вещь. Здесь мы видим понимание человека как некоей нераздельной цельности, свойственное христианской традиции. Анализ слова (а слово А. Ф. Лосев понимает гораздо шире, чем просто основную единицу человеческого языка, с которой имеет дело любой лингвист) начинается с рассмотрения сущности. В сущности присутствует прежде всего «апофатический момент» [24]; в то же время сущность явлена, доступна нам в символической форме (представляющей собой прежде всего миф – живое личностное бытие в его разворачивающейся истории, но включающей и еще ряд моментов: категориальную определенность сущности – ее назначение, место в ряду других сущностей; морфе – топологический момент, совокупность обусловленных категориальной определенностью пред-мета варьируемых и в то же время по существу постоянных качественных характеристик; схему – «совокупность идеально-математических характеристик предмета»). Явленная сущность, или иное сущности, по Лосеву, - это эйдос сущности.
Далее, сущность в своей явленности, в своем эйдосе воплощается и отражается в ином, в меоне. Меон есть «иное» сущности и смысла – материальное, иррациональное, небытийственное начало. Сущность проникает в меон, оформляет и осмысляет его; но при этом перед нами уже не сущность как таковая, а энергия сущности. Эйдос сущности и энергия сущности могут воплотиться не просто в физическом пространстве и времени, в материи, но и в «физико-физиолого-психологическом организме» человека [25], в субъекте. Таким образом, мы получаем особую разновидность имени – человеческое слово. Рассмотрим, какова же смысловая структура слова.
Полное выражение предмета в сознании человека, адекватное воплощение энергии сущности в человеческом субъекте как в ином есть идея. Однако фактически наше сознание способно подняться до уразумения не идеи («если бы предмет действительно присутствовал в человеке целиком, то человек уже ничего иного не знал бы, кроме предмета, и забыл бы даже и самого себя, понимающего. Сама предметная сущность осознавала бы в нем саму себя» [26]), но ноэмы – иного идеи, конкретного переживания идеи тем или иным народом или человеком.
Сам Лосев пишет, что «чистая ноэма есть как раз то, что в обывательском сознании, то есть в школьной грамматике и психологии, некритично толкуется как «значение слова»» [27]. Однако, обратившись к лингвистике последних лет, мы обнаруживаем более точное соответствие понятию ноэмы, а именно понятие концепта. Поскольку этот термин пришел в лингвистику из философии и логики и соотносится с терминами «общее понятие» и «универсалия» [28], смысл его меняется в зависимости от мировоззрения использую-щих его ученых. В последние годы многие филологи разделяют точку зрения, что «концепты возникают в процессе построения информации об объектах и их свойствах… Концепты сводят разнообразие наблюдаемых и воображаемых явлений к чему-то единому… способствуют обработке субъективного опыта путем подведения информации под определенные выработанные обществом категории и классы» [29]. Видимо, в таком понимании концепта отражается наивно-материалистическое мировосприятие авторов [30] (осознанное или неосознанное понимание мира как только материальной реальности, а идей, «общих понятий» – как существующих только в человеческом сознании и вторичных по отношению к конкретным вещам материального мира). В то же время некоторые современные авторы (напр., Д. С. Лихачев) [31] продолжают более раннюю традицию понимания концепта в русской науке. Она восходит к С. А. Аскольдову, который понимает под концептом «акт, намечающий вполне определенную мысленную обработку (анализ и синтез) конкретностей определенного рода» [32]. В таком определении проявляется иная, кантианская позиция, в соответствии с которой нельзя с уверенностью говорить о независимом существовании вне нашего сознания не только «общих понятий», или идей, но и каких-либо материальных вещей. В этом случае, в противоположность материалистической точке зрения, концепт рассматривается как нечто первичное по отношению к конкретным явле-ниям (хотя и концепт, и явления видятся как принадлежность человеческого сознания). «Мысль есть нечто императивное и творческое. Подходя к конкретностям с точки зрения определенного мысленного интереса, она сама определяет ту группу конкретностей, которая ей интересна, и сама же создает «родовое» из одинаковости интереса к чему-либо одинаковому во многом» [33].
Легко заметить, что в отличие от обоих описанных выше пониманий концепта (наивно-материалистического и субъективно-идеалистического) понятие ноэмы у Лосева предполагает позицию объективного идеалиста – постулирование независимого существования идей вне нашего сознания и вторичного по отношению к этим идеям существования как материальных предметов, так и феноменов человеческой психики, в том числе и ноэм. В то же время и концепт (в обоих смыслах), и ноэма суть психические феномены, причем это специфическая принадлежность человеческого внутреннего мира, предполагающая не только чувственную (как конкретный образ) или только рациональную (как идея), но и чувственную, и рациональную, и даже волевую составляющую. Так, С. А. Аскольдов предлагает «определение концепта как реальности психо-физиологической природы» [34]. Ю. С. Степанов утверждает, что «концепты не только мыслятся, они переживаются. Они – предмет эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и столкновений» [35].
Вместе с тем Лосев рассматривает ноэму как «форму присутствия предметной сущности…в инобытии», при этом «под инобытием мыслится человеческое или иное сознание» [36]. «Человек, - пишет он, – имеет физическое тело. И поэтому обычное его мышление – не чистое, но в той или другой мере текучее, т. е. окрашенное телом и ощущениями…» [37]. Таким образом, ноэма, как и «концепт» современной лингвистики, также пред-ставляет собой феномен человеческой психики и нечто сложное, а не простое, включающее в себя и рациональную, и чувственную составляющие. Мы далее будем употреблять термин «ноэма», следуя и концепции и терминологии А.Ф. Лосева.
Данный феномен не связан непосредственно со звуковой оболочкой слова. Как указывает Ю. С. Степанов, концепт (то же можно сказать и о ноэме – А. Р.) может выражаться «как в слове, так и в образе или материальном предмете» [38], например, в картине, скульптуре, зрительном ряде из кинофильма.
Дальнейшее (после уровня ноэмы) погружение эйдоса в меон, по Лосеву, приводит к созданию символической семемы. Ее можно рассматривать как «звуковое воплощение смысла» [39], как осмысленную, освещенную значением звуковую стихию. Символическая семема включает в себя комплекс феноменов, в которых «совпадает значение и звук – так что звук носит не-звуковое значение. Звук, фонема тут есть, поэтому, символ (симболон) не-звукового значения» [40]. Как основные составляющие символической семемы выделяются этимон, морфема, синтагма и пойема слова.
Под этимоном, или этимологическим моментом в слове, можно понимать корень слова как знак соотнесенности данного слова с определенным родом, типом смыслов, объединяющим все однокоренные слова. Собственно, это то, что лингвисты вслед за А. А. Потебней называют внутренней формой слова – «ближайшее этимологическое значение слова, тот способ, каким выражается содержание» [41]. Этимон отражает в звуках основную специфику ноэмы – тот способ, которым идея входит, вписывается в сознание человека, в круг других идей, тот угол зрения на идею, который является неповторимой особенностью того или иного, личного или коллективного сознания. С другой стороны, этимон включает слово в круг других слов того же языка, так что можно, видимо, рассматривать его как начало, ядро значимости слова. Известно, что под значимостью вслед за Ф. де Соссюром принято понимать «различия, проистекающие из языковой системы» [42], те смыслы, которые слово (или любая другая единица языка) приобретает в результате сопоставления его с другими языковыми единицами. Правда, сам Ф. де Соссюр полагал, что «выбор одного акустического отрезка для той или другой идеи вполне произволен» [43] и, следовательно, что «в языке… то, чем знак отличается (от других знаков, как в плане выражения, так и в плане содержания – А. Р.), и есть все то, что его составляет» [44]. Но знаменитая аналогия Соссюра, сравнивавшего слово с шахматным конем, роль которого на доске может играть любая даже непохожая на него фигурка по договоренности игроков, не вполне оправдана: слово – элемент значительно более сложной «игры», правила которой нельзя свести к одному уровню или типу, и никогда нельзя утверждать, что изменение того или иного свойства слова (казалось бы, случайного и произвольного) не приведет к изменению игры в целом. В то же время сама идея значимостей так плодотворна, что без нее невозможно представить себе современное языкознание, и ее используют и представители иного направления лингвистики – «φύζέί–теории», обозначенной еще в платоновском «Кратиле» [45], признающие внутреннюю, неслучайную связь между формой и значением слова. В таком случае именно корень слова, внутренняя форма слова определяют его специфику по сравнению с синонимами, со словами той же тематической группы и т.д., а также и другие внутрисистемные его связи. Происхождение слова уже предопределяет его судьбу в языке.
Под морфемой Лосев понимает те «жизненные вариации значения этимона» [46], которые выражаются в служебных частях слова – флексиях, суффиксах, приставках. Под синтагмой слова понимается «смысловая энергия того целого, куда это слово входит вместе с прочими», прежде всего тот смысловой отпечаток, который накладывает на слово его роль в предложении [47]. Лосев обрисовывает этот «момент» в структуре имени всего несколькими фразами; а С. Н. Булгаков в своей «Философии имени» подробно рассматривает эту часть смысла слова с тех же философских позиций [48]. Пойема слова – это «слой в семеме, зависящий от того же взаимоотношения слов в живой речи, однако надстраивающийся над тем смысловым минимумом, без которого невозможна фраза. Так, смысл слов варьируется в зависимости от способа расположения их в предложении, от стихотворного размера… рифмы и прочих внешних приемов, употребляемых с целями выразительности» [49]. Думается, что как уровень или аспект пойемы слова, то есть дополнительного смысла, приобретаемого словом в контексте, можно рассматривать и смысл слова в «интертексте». Как пишет Р. Барт, «каждый текст является интертекстом; другие тексты при-сутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах… Обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом и т. д. – все они поглощены текстом… поскольку всегда до текста и вокруг него существует язык» [50].
Еще более значительная «меональная обработка» идеи, по Лосеву, наблюдается на уровне фонематической семемы, под которой понимается «значение звуков как звуков» [51], понимание слова как совокупности членораздельных звуков человеческой речи. Такое понимание возможно, даже если смысл слова человеку не ясен. И, наконец, «спускаясь ниже, мы можем утерять и знание звуков» [52], таким образом, остается последний уровень структуры имени – фонема слова, его звуковая оболочка сама по себе, как явление материального мира, природы.
Мы рассмотрели, как, по А. Ф. Лосеву, эйдос сущности отражается в меоне, создавая различные уровни структуры слова (имени). Но следует отметить, что на всех уровнях «допредметной», или «меональной» структуры каждого имени – от ноэмы до фонемы - могут отражаться и разнообразные иные эйдосы. Как пишет Лосев, «эйдос, полагая себя в инобытии и утверждая себя в нем, отождествляясь с ним, даст символ. Символ, утверждая себя еще в новом инобытии и отождествляясь с ним, создает стиль» [53]. Таким образом, слово несет на себе еще один тип дополнительных смыслов, связанных со вторичным воплощением в языке разнообразных эйдосов, – стилевую окраску (то есть является характерным для того или иного общественно-политического дискурса, для какого-либо направления в культуре и искусстве, сферы общения, эпохи – этот перечень можно продолжить). Эти смыслы Лосев обобщает термином «стилистический момент имени».
Итак, рассмотрим, какие уровни описанной структуры слова подвергаются деформации в языке «общества спектакля».
4. Комплексный лингвистический анализ языка «общества спектакля»
Деформация слова, наблюдаемая в языке «общества спектакля», затрагивает прежде всего ноэму – тот уровень структуры имени, на котором неизменная, не подверженная разрушению идея вещи впервые ощутимо соединяется с изменчивым, текучим меональным началом, под которым в данном случае понимается «эмпирическая жизнь души» [54]. Очевидно, как раз применительно к этому уровню структуры имени можно говорить об объективной и субъективной (коннотативной) составляющих смысла слова, которые могут находиться в разных отношениях друг к другу. Следует сознавать при этом, что изучение ноэматического «момента» имени осложняется рядом факторов. Прежде всего вспомним, что, по Лосеву, сущность вещи может быть явлена в различной полноте, различными способами: в виде мифа, категориальной определенности, морфе, схемы. Очевидно, в ноэме может быть отражен в различной мере тот или иной способ проявления сущности, та или иная из указанных «форм эйдетической предметности имени» [55]. Далее, следует понимать, что ноэма отражает не единственную сущность, но – в той или иной полноте – целый ряд сущностей, из которых, видимо, одну можно рассматривать как центральную для данного слова. Именно на это указывает С. Н. Булгаков, говоря, что «разные идеи могут быть покровами, то внутренними, то внешними, одной и той же сущности, и наоборот, одна и та же сущность может сращаться с разными идеями, выражаться чрез новые и новые именования, которые, оплотневая, приобретают значение имен» [56]. По мнению Булгакова, только это свойство человеческого языка – способность различных слов более или менее полно отражать одну и ту же вещь и наоборот - делает возможной связную человеческую речь: иначе «слова неподвижно сидели бы на своих гнездах, все имена существительные были бы собственными, единичными именами, но тогда не было бы никакой логической и словесной связки, ни мышления, ни речи» [57].
Рассматривая речь Спектакля с учетом сказанного выше, прежде всего можно заметить выдвижение на первый план схемного момента имени, или, проще говоря, количественной характеристики вещи и, напротив, ослабление в ноэме морфного момента, или качественной определенности вещи. В речи Спектакля современное «царство количества» являет себя во всей полноте. Прежде всего, сами цифры (и выражающие их имена числительные) оказываются в центре внимания говорящих. Они составляют неотъемлемую часть аргументов в политических выступлениях, и вокруг них развертываются целые дискуссии с целью уточнения той или иной цифры (будь это количество погибших в результате сталинских репрессий или современная статистика по абортам). Цифры эти ставятся в позицию ремы высказывания, они сопровождаются оценочными комментариями в мета-речи («ужасная цифра», «дутые, лживые цифры» и т. д.). Причем, как показывает С. Г. Кара-Мурза [58], количества называются заведомо неточные и легко подвергаемые сомнению. Числительные часто используются для характеризации предметов, заведомо не поддающихся точному измерению. Так, в рекламе нередки замечания, что «благодаря использованию крема морщины уменьшаются на тридцать процентов» или «после посещения экстрасенса ваше биополе увеличится в два раза», а в текстах диссертаций представителей гуманитарных наук можно встретить утверждения, что «в результате педагогического эксперимента духовность школьников увеличилась на семьдесят три процента».
Складывается впечатление, что числительные теряют свою качественную определенность. Само по себе предположение о некоем смысле, присущем цифрам помимо простого порядка при счете, кажется современному человеку не вполне очевидным. Однако, скажем, для античной мысли понимание некой качественной, сущностной разницы между числами (например, два, три и четыре) является естественным [59]; и, говорят, индийский математик Рамануджан, работавший уже на рубеже XIX-XX веков, воспринимал каждое из чисел от единицы до ста как несхожую с другими сущность, как, образно выражаясь, хорошего знакомого с его неповторимой физиономией. Для носителя современного языка «телесное», «скульптурное» или «образное» восприятие чисел почти неактуально, отголоски его мы находим разве что в пословицах и поговорках («Бог троицу любит», «один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын» и т.д.). Более того, как мы видели, сегодня числительные фактически утрачивают даже собственно числовое содержание, предполагающее возможность различных арифметических операций с названным числом, и сохраняют за собой лишь общее, недифференцированное значение «большого количества» и «точной цифры, вызывающей доверие».
Числительные входят в качестве элементов в сложные слова. Как отмечает В. Г. Костомаров, «активно развивается образование слов по типу Космонавт-два, привлекшее к себе внимание Н. А. Янко-Триницкой ростом продуктивности еще в 50-е годы: Арабеск-86 (конкурс артистов балета в Перми в 1986 г.)… Эксполанг-93 (выставка в манеже) и т. п.» [60]. Как видим, авторы наименований предпочитают качественным определениям предметов количественные, «привязывающие» предмет к году или нумерующие его: «Гейзер-1 Уфа» (фильтр для воды), «Брат-2» (художественный фильм), ТВ-6 (телеканал) и т. п. Отметим также тенденцию обозначать месяц года числом вместо имени существительного: 24. 01.99., вследствие чего у читающего уже не возникает ассоциаций с тем или иным месяцем года (январь – снег, морозы, Новый год и т. п.).
Происходит замена ноэм, для которых количественные смыслы были малосущественными, на ноэмы, в которых эти смыслы приобретают важнейшую роль. В. Г. Костомаров отмечает, что многие исконно русские слова, а также старые французские и немецкие заимствования заменяются новейшими англоязычными синонимами [61]. Рассмотрим некоторые из таких пар слов. Престиж – рейтинг. Понятие престижа не предполагает количественной характеризации, тогда как понятие рейтинга как раз основано на измерении в баллах, процентах и т.п. авторитета или достижений кого-либо. Подросток – тинэйджер. Внутренняя форма слова подросток связывает возраст с определенной качественной характеристикой: подрастающий человек, внутренняя форма слова тинэйджер – с количественной характеристикой (человек, количество лет которого в английском языке обозна-чается словом на –teen, т. е. от тринадцати до девятнадцати).
Актуализация в семантике слова количественного компонента проявляется и в «волне переименований» современных учреждений. Переименование институтов в университеты и академии, школ – в гимназии и лицеи и т. д. становится возможным вследствие неадекватного восприятия смысла этих слов: университет воспринимается просто как «большой и престижный институт», лицей – всего лишь как «пользующаяся высоким авторитетом школа». Заметим, что адекватного определения данных понятий не дает уже словарь Ожегова: в частности, университет толкуется как «высшее учебное заведение с различными гуманитарными и естественно-математическими отделениями (факультетами), институт – «название некоторых высших учебных заведений и научных учреждений», академия – как «название некоторых высших учебных заведений» [62]. Тогда как очевидно, что изначально университет – это образовательное учреждение, дающее фундаментальное высшее образование, институт – прикладное образование и т.д.
Квантификация (а точнее, интенсификация и - в меньшей степени - релаксация ) – один из наиболее активных процессов в русском языке конца ХХ – начала XXI века. Лингвисты отмечают высокую продуктивность приставок сверх- и супер- (сверхнадежная дверь, суперреформатор, сверхсуперфестиваль), а также недо- и полу- (недопарламент, недотеатр, полуприватизация) [63]. Обратим внимание на то, что последние две приставки употребляются именно в релаксационном значении, мало свойственном для них (ср. недоработки, полушубок – приставки употреблены в первичных значениях). Интересно отметить, что уменьшительные и увеличительные суффиксы (-ишк-, -ищ- и т.п.) используются в современной речи редко. Возможно, это объясняется тем, что приставка – более автономная морфема, формальное и семантическое присоединение которой к слову происходит более механически; суффикс же органически связан со словом в гораздо большей степени [64]. Таким образом, в предпочтении приставочного способа словообразования суффиксальному проявляется общая тенденция к усилению аналитизма в языке нашего времени. Еще одна из возможных причин этого явления – сложность семантической структуры уменьшительных и увеличительных суффиксов по сравнению с аналогичными приставками. Так, суффикс –ищ- несет в себе не только семантику увеличительности, но и сниженную стилистическую окраску, значение шутливого удивления, восхищения и даже испуга (домище, человечище). Приставка же супер- или сверх- имеет лишь значение увеличительности плюс – подчас помимо сознательного желания говорящего – положительную, можно сказать, «рекламную» окраску (ср. суперзлодей). Язык спектакля, как видим, является «плоским», он сопротивляется передаче сложных, диалектически взаимосвязанных смыслов.
Активно употребляются степени сравнения прилагательных и наречий, особенно в языке рекламы (Масло «Крестьянка»: еще краше, еще вкуснее, еще ароматнее!) Приобретают большое распространение наречия меры и степени (абсолютно верно, успешно выполнить – Республика Башкортостан), а также прилагательные-интенсификаторы (безупречные курсанты, серьезная проблема, жирный «неуд» - Молодежная газета). Ученые не могут не обратить внимания на развитие «сверхмодных» интенсифицирующих значений у слов обвальный, обвально и крутой, круто [65]. Отметим, однако, что семантика этих прила-гательных довольно сложна, она далеко не ограничивается чисто количественным значением (крутой – не только сильный, радикальный, впечатляющий, но «и разгульный, и суровый, и броско одетый, и богатый, и дорогой (о вещи либо товаре), и высокой цены, и криминальный» [66]). Интересно, что развитие тенденций квантификации приводит парадоксальным образом к выходу за пределы описываемого дискурса, к его преодолению. Ср.: Рузвельт в обстановке куда более щадящего великого кризиса в Америке говорил без улыбки… - Советская Россия). Понятно, что если все кризисы называть «великими», то их придется подразделить на «более» и «менее великие». Происходит то, что Ги Дебор называл отстранением: говорящий не полностью согласен в понимании обозначенного явле-ния с автором номинации.
Распространена и чисто лексическая интенсификация, употребление контекстуальных синонимов, отличающихся наличием количественных сем: песня – хит, книга – бестселлер. Интересно, что в этих неологизмах количественная сема модифицирует семы, «необязательные» для значения слова, в норме относящиеся к периферии значения (для книги совсем необязательна продажа, для песни – широкое распространение). В более старых синонимических парах, не принадлежащих собственно «языку спектакля», модифицируются ядерные семы (или просто параметрическая сема – значение размера), ср. дождь – ливень, дом – хоромы, дорога – магистраль.
Безудержное стремление людей, захваченных «языком спектакля», к интенсификации всех выражаемых смыслов реализуется и в распространенной сегодня речевой ошибке – тавтологии (саммит на высшем уровне, селективный отбор, неожиданный сюрприз, крайне экстремистский и т. д.) [67]. В 1986 г. Г. Гусейнов отмечал, что употребление выражений типа патриот Родины вызвано не непониманием значения слова патриот, а тем, что одного этого слова говорящему (и, по предположению говорящего, его собеседнику) «мало» вследствие утери чувствительности к слову [68]. Сегодня это замечание еще более справедливо.
Обратившись к более высокому уровню эйдоса – категориальной определенности вещи – и особенностям его проявления в лексике современного «общества спектакля», можно заметить смещение акцентов при замене исконно русских слов новейшими заимствованными синонимами. Как и можно предположить согласно концепции Ги Дебора, вещи вписываются в окружающий мир в качестве товара или зрелища (а подчас того и другого сразу). Рассмотрим примеры, полученные на занятиях со слушателями Академии госслужбы (БАГСУ). Разницу в значении слов убийца – киллер студенты продемонстрировали, составив предложения: Убийца скрылся с места преступления. Киллер удалился с места работы. Таким образом, киллер воспринимается прежде всего как профессионал, а не как убийца; убийство воспринимается как товар (или услуга) в ряду других. Разница в значении слов подросток – тинэйджер объясняется так: Тинэйждер – это продвинутый (крутой) подросток (в соответствующей одежде, с музыкальными и компьютерными атрибутами, соответствующим жаргоном и т. д.) Следовательно, подросток воспринимается как человек в переходном возрасте от детства к юности (так определяется это по-нятие и в словаре Ожегова) [69], а тинэйджер – скорее как представитель определенной, в каком-то смысле самоценной и самодостаточной субкультуры, активно «демонстрирующей себя» окружающим (ср. последние лексикографические иллюстрации: «Атас» – это первая газетная полоса, отданная на растерзание тинэйджерам в масштабе страны. «Sega Mega Drive 2» – более «навороченная» система, в которую играют преимущест-венно тинэйджеры) [70]
Отражение в словах языка общества спектакля мифологического момента имени – отдельная обширная тема, которую мы не можем раскрыть в рамках этой статьи. Сделаем лишь несколько очень беглых замечаний. Вспомним, что миф, согласно Лосеву, понимается как «бытие, субстанцией которого является не что иное, как личность и ее судьба и история» [71]. Таким образом, эйдос каждой вещи, находящий отражение в слове, подсозна-тельно воспринимается говорящим как имеющий некую «личностную историю». В речи эта «история» отражается, в частности, в сочетаемости слова. Интересно, что словосочетания и предложения с заданным словом, составляемые информантами, часто имеют негативную окраску, включают семантические компоненты упадка, разрушения (Разбитое табло. Треснувшее трюмо. Вечный аспирант. Ненавистный УГАТУ). Показательны в плане восприятия носителями языка «личностной истории» также современные метафоры, среди которых много связанных с механизмами (правовой, гибкий механизм; механизм поддержки, реализации, принятия решений; бюрократическая машина, аппарат президента, репрессивный аппарат), пространством (госсектор, бюджетная сфера, политическое пространство, криминальные круги, зона бедствия, горячая линия, горячая точка),проявлениями стихийной силы, преимущественно катастрофическими (обвал котировок, преступности, обвальная приватизация, социальный катаклизм, обломки империи)[72]. Заслуживают внимания и случаи «искусственного мифотворчества» в рекламе: истории о различных персонажах (получающих имена, преимущественно англо-американские, например, «коровка Сюзи», «рыжий Ап») на продуктовых упаковках и т. п.
Серьезные изменения претерпевает стилистический момент имени. Одно из самых заметных отличий языка спектакля от традиционного языка – отсутствие четких границ между стилями речи. Речь идет прежде всего о высоком, среднем и низком стилях, которые в русском языкознании первым разграничил Ломоносов. Современный человек обо всем говорит иронически-фамильярно и в то же время с какой-то болезненной серьезностью. Торжественный язык традиционной оды вызвал бы у него язвительную усмешку, а незатейливый юмор басни – нешуточную обиду (разумеется, если бы дело касалось близких ему предметов). Видимо, речь идет об отсутствии чувства иерархии; то же наблюдается и в других сферах жизни современного общества. Лингвисты отмечают не только тенденцию к «снижению» стиля, распространение разговорных и просторечных слов, жаргонизмов в публицистической речи (особенно наглядно такое иронически-фамильярное отношение ко всему выступает в текстах уголовной хроники: Неделю мама Лиля пытала Свету в ванной; Этим ножичком он и порешил папулю), но и – с другой стороны – моду на высокую лексику, особенно на старославянизмы, нещадно перевираемые (Мессианская деятельность проповедников в нашей стране; Сегодня день Андрея Первозданного; Арктика была духовно обетована и поморами – примеры В. В. Колесова) [73]. Необходимо, впрочем, отметить, что проблема стиля в применении к лингвистическим фактам может пониматься и более широко. Вспомним, что, по Лосеву, стиль – это утверждение эйдоса в еще одном, вторичном инобытии. Утверждаться в слове может не только идея торжества или обыденности, серьезности или легкости, но и идея нации, исторической эпохи, политического направления и т. д. Рассматривая тексты современной публицистики с этой точки зрения, можно найти показательные образцы смешения стилей (напр., выражение камикадзе-шахид).
На уровне ноэмы, как было сказано выше, происходит и соединение в слове денотативного, предметно-понятийного значения и коннотативных смыслов – «чувственных, эмоциональных, этических и аксиологических значений, которые делают мир миром обитаемым (П. Рикер) [74]. Как сказал один из современных лингвистов, «концепт есть эмоционально окрашенное понятие»; при всей огрубленности этой формулировки она отражает одну из сторон обозначаемого явления. При рассмотрении субъективных смыслов слов в языке «общества спектакля» обращают на себя внимание многочисленные случаи рассогласования денотативной и коннотативной составляющих значения (салоны «Эгоист», «Мания величия», магазины «Пижон», «Соблазн», реклама сигарет «Вступай в союз хищников» и т. п.). Традиционная отрицательная оценка приведенных слов меняется на прямо противоположную. Таким способом привлекается внимание к вывеске или рекламе как «посланию», выдерживается то же стремление к парадоксу, эпатажу, на поверку оказывающемуся поверхностным, что и в упомянутых стилистических контрастах или выражениях с нарушением сочетаемости, почти оксюморонах типа скромный киллер. Но это не главная функция подобных фактов речи – с их помощью навязывается определенная система ценностей, предлагается снятие определенных запретов (что более явно, хотя и с затратой куда больших выразительных средств, не только вербальных, но прежде всего визуальных, делается в телерекламе – например, напитка «Миринда»).
Переходя от ноэматического уровня структуры слова к уровню семемы, на котором значение тесно связано со звуковой, материальной оболочкой слова, также можно отметить ряд тенденций. Обратимся к этимону слова – его корню и внутренней форме. Именно этимон обеспечивает живую связь слова с его почвой – национальной лексикой не только в современном состоянии, но и в историческом развитии. Систематизируя замеча-ния ученых-дериватологов, можно сказать, что в русском языке рубежа веков появляется множество новых корней, вокруг которых формируются целые словообразовательные гнезда [75]. Эти корни внешним, необязательным образом связаны с языком: таковы заимствования (дилерский), так называемые «внутренние заимствования» [76], прежде всего жаргонизмы (лажовый, халявный), имена собственные (жириновцы), но прежде всего – разнообразные аббревиатуры (СНГовье, ФСБэшник, БОМЖонок). Давая интерпретацию этим фактам, можно согласиться с С. Н. Булгаковым: «Чрез пробитые окна первослов, элементы смысла, постоянно вливается все новый расширяющийся смысл, как из нескольких нот гаммы возникает вся бесконечность музыки… Теперь «куются» совсем новые слова: например, все эти богомерзкие совдепы, викжели, земгоры и т.п. Но ведь очевидно, что здесь мы имеем лишь частный, наиболее механизированный и упрощенный случай терминологического процесса, приноровленного к письменной речи, к заглавным буквам, и путем этого, так сказать, алгебраического их сложения образуются новые манекены слов. Однако (и это мистически есть самая тяжелая сторона этого дела) такие слова-манекены становятся вампирами, получают свою жизнь, свое бытие, силу… сосут кровь языка» [77]. В частности, при создании аббревиатур внутренняя форма слова фактически стирается, не осознается говорящим и слушающим. Подобный эффект описывал Дж. Оруэлл: «Слова «Коммунистический Интернационал» приводят на ум сложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги, баррикады, Карл Маркс, Парижская коммуна. Слово же «Коминтерн» напоминает всего лишь о крепко спаянной организации и жесткой системе доктрин» [78].
Переходя к морфеме слова, по А. Ф. Лосеву, т. е. вариациям значения этимона, которые выражаются в служебных частях слова – флексиях, суффиксах, приставках, необходимо вспомнить о тенденции к росту аналитизма в морфологии и словообразовании. Об этом сказано уже очень много [79], и у нас нет принципиально новых соображений по этому поводу. Важным представляется не только распространение несклоняемых имен (ноу-хау, сэконд хэнд) и даже неспрягаемых глаголов (инграмма, которая кей-ин, начинает оказывать влияние на поведение человека – перевод «Дианетики» Р. Хаббарда), словосложения типа Горбачев-фонд, президент-отель, офис-менеджер, но и , как отмечает М. Я. Гловинская, общее ослабление способности к правильному словоизменению: ослабление падеж-ных функций слов (в большом выборе ликеры – производствО Германии, приз… вручен шведской актрисе Пернилле Аугуст – АннА Бергман в фильме «Благие намерения»), заме-на существительных инфинитивами (предназначенные бомбить), нарушение норм гла-гольного управления (о тысяче американских самолетАХ). Таким образом, ослабевают глубинные связи между словами не только в системе языка (так называемые парадигматические отношения), но и в тексте (синтагматические отношения), реализуется магистральная для общества спектакля тенденция к разъединению, разобщению элементов восприятия.
Большое внимание человек общества спектакля уделяет и звуковому облику слова («фонеме» по А. Ф. Лосеву [80]); однако в языке спектакля оказывается востребованным не благозвучие в обычном, традиционном понимании, а яркость, броскость звукового облика. Слово должно привлекать к себе внимание, вызывать желание быть повторенным вслух, «попробованным». Ценятся черты иноязычного происхождения слова, необычность звучания. В частности, англоязычные заимствования как нельзя лучше удовлетворяют требованиям фонетической броскости: в них высока частотность звонких и особенно сонорных согласных (бизнес, менеджер, консалтинг, брокер и под.), привлекают внимание носителя русского языка также удвоенные согласные (саммит, триллер, киллер), дифтонги (аудит, ноу-хау, тинэйджер). Удовлетворяют этим критериям и латинизмы (плюрализм, миллениум, кворум и под.); кстати, значительное количество англицизмов изначально также имеет латинское происхождение.
На этом мы закончим наш краткий и несколько фрагментарный обзор языка спектакля. Мы ставили перед собой цель не исчерпывающего его анализа, а постановки проблемы и определения вектора последующего исследования.
Заключение
Как мы видим, изменения в современном языке легко объясняются с точки зрения концепции общества спектакля Э. Ги Дебора. Язык спектакля характеризуется прежде всего разрушением внутрисистемных связей, что проявляется в появлении чуждых для языка корней, в нарушениях системы словоизменения (аналитизм) и стилистической системы (эклектика стилей). Разобщенные элементы языка в полном соответствие с основными установками спектакля, объединяются не органически, некоей внешней для языка целью. Ей является манипулятивная ориентация человека спектакля, желание говорящих воздействовать на собеседника в узкопрагматических целях, восприятие собеседника как объекта (феномен «отчуждения», который, напомним, с точки зрения марксизма является фундаментальным для общества капитализма). При этом язык рассматривается как орудие воздействия, никак внутренне не связанное с самим человеком, что, на наш взгляд, следовало бы охарактеризовать, как установку наивного лингвистического сознания, ведь, очевидно, что язык – не просто орудие, которое человек может использовать, а может и отбросить, как, например, компьютер, человек не существует без языка (в широком, семиотическом смысле слова), в определенной мере человек есть один из феноменов языковой реальности, в той же степени, в какой человек создает язык, и язык создает человека. Именно вследствие этого попытки использовать язык лишь как внешнее орудие чреваты своего рода «местью» со стороны языка, и это напоминает ситуацию экологического кризиса (пример тому - названия политических партий – проправительственный блок «За единую Украину», сразу же переиначенный журналистами в «ЗаЕдУ», блок «Наш дом Россия», превратившийся на страницах газет в «Коза ностра – Россия», кличка «Бастард» выставленной на аукцион лошади, название напитка «Кургазак-Оранж»).
Поскольку манипуляция является для языка и для собеседника внешней, искусственной целью (вряд ли какой-либо собеседник желает быть объектом манипуляции), то первейшей задачей говорящего оказывается привлечение и поддержание внимания собеседника любыми средствами. Отсюда гипертрофия фатической, контактоустанавливающей функции в современном языке, установка на непрекращающееся говорение (манера говорить диджеев, ведущих популярных радиостанций, политиков-популистов и т.д.). Собственно, этим и объясняется стремление к внешней эффектности, броскости речи, о котором мы говорили выше, и усугубляется стилистический эклектизм и парадоксализм, вызванный, как также было показано выше, более глубокими причинами. При этом нельзя не вспомнить замечания Ги Дебора о том, что спектакль есть непрекращающийся хвалеб-ный монолог капиталистического общества о самом себе.
Отсюда понятно, почему язык спектакля охватывает не всю жизнь современного человека, а только сферу общественно направленной, публичной речи (таким образом, частная, бытовая речь охвачена «языком спектакля» лишь частично). Дело в том, что язык спектакля есть не что иное как язык идеологии – конечно, в широком смысле этого слова, который был введен французскими структуралистами и прежде всего – Р. Бартом. (один из примеров этого мы уже приводили: исчезновение полутонов, амбивалентности оценок в лексике и морфемике, как в словах киллер, бомж – сравните, насколько богаче эмоцио-нальная палитра их коррелятов в «добуржуазном языке» – убийца, душегуб, бродяга, убогий. Дело в том, что идеальный человек капитализма и мыслится как человек без сложных эмоций, как расчетливый игрок, стремящийся лишь к победе в конкурентной борьбе). Вспомним, однако, что по Ги Дебору спектакль все больше и больше проникает в реаль-ность, захватывая и деформируя все новые различные сферы жизни современного человека. Таким образом, спектакль и его язык становится тотальным и превращается в новую модификацию тоталитаризма – нерепрессивный, мягкий тоталитаризм. Борьба с ним гораздо затруднительней сопротивления его военно-полицейскому, репрессивному аналогу, ведь тут пропаганда и идеология являются «размазанными» по всему полю культуры.
Если обратиться к философской литературе, можно найти отдельные указания на способы противостояния языку «общества спектакля», размонтирования его пропагандистских чар. Ги Дебор, например, справедливо считал таковым диалектику: «Критическая теория (направленная против спектакля – А.Р.) должна сообщаться на собственном языке. Это язык противоречия, и он должен быть диалектическим по своей форме, каким он является в своем содержании». [81]
Вспомним что, язык спектакля недиалектичен по своей природе. В качестве наиболее яркой его черты Ги Дебор приводит использование в нем цитат, вырванных из контекста, «из движения и, наконец, из эпохи как общего поля референции и из конкретного выбора, которым была эта цитата внутри соответствующей референции, признанной за правильную или за ошибочную» [82]. Философ считает, что избежать «чар» такого цитирования можно посредством приема отстранения. «Отстранение – это противоположность цитированию, теоретическому авторитету, всегда уже фальсифицированному просто тем, что он уже стал цитатой, фрагментом … Отстранение – это текучий язык антиидеологии. Оно проявляется в коммуникации, которой ведомо, что она не может претендовать на поддер-жание какой-либо окончательной гарантии в самой себе»[83]. Логично предположить, что способом критического анализа таких идеологически употребляемых цитат может быть герменевтика. Современный отечественный философ и политолог С.Г. Кара-Мурза как раз и указывает на это: «Язык идеологии … для того и служит, чтобы внедрять в сознание скрытые смыслы. Поэтому для герменевтики всякий идеологический текст является прекрасным полем приложения сил».[84]
Вероятно, приемы борьбы с языком спектакля могут быть почерпнуты и из инструментария французских постмодернистов (Деррида, Делез, Бодрийяр, Лиотар). Имеется в виду знаменитая деконструкция – «сопротивление метафизичности текста, организуемое на его же поле и его же средствами», при этом «в тексте выделяются маргинальные, подавляемые мотивы, противонаправленные по отношению к «основному» его направлению» [85]. Мы считаем, что этот прием не обязательно предполагает связь с философским базисом постмодернизма, более того, думаем, вписывание его в иной антибуржуазный дискурс может дать даже больший эффект в борьбе с идеологией.
Без сомнений экспансии языка спектакля следует противостоять, однако сделать это можно лишь в более общей плоскости противостояния капиталистическому дискурсу как таковому. Для этого необходимо сохранение иных, альтернативных дискурсов, бороться со спектаклем, говоря на его языке – значит, лишь укреплять спектакль, в этом заключается секрет «общества без оппозиции», как назвал современное западное общество Г. Маркузе. Но это является уже темой отдельного исследования.
--------------------------------------------------------------------------------
1. Караулов Ю. Н. Великий… Могучий… Многострадальный…//Неделя, 1989, № 40, с. 14-15.
2. Кубрякова Е. С. Эволюция лингвистических идей во второй половине ХХ века//Язык и наука конца ХХ века. М., 1995. – С. 144-238.
3. - Русский язык конца ХХ столетия (1985-95) М., 2000, с. 16
4. Дебор Г. Общество спектакля. Пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович. – М., 2000. – С. 23.
5. Там же, с. 24-25.
6. Там же, с. 23.
7. Там же, с. 30.
8. Там же, с. 32.
9. См, напр.: Ильенков Э. В. Диалектика идеального // Ильенков Э. В. Искусство и коммунистический идеал. М., 1984. – С. 26-27.
10. Дебор Г. Общество спектакля. Пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович. – М., 2000. – С. 124.
11. Видимо, подсознательное ощущение ненормальности такого восприятия вещей и является истоком забав-ной тенденции в рекламе – представлять предлагаемый товар как многофункциональный, своего рода пана-цею от всех бед (один и тот же порошок можно использовать для чистки сантехники, для бритья и как сред-ство против комаров). Подобного рода реклама, несмотря на очевидную нелепость на рациональном уровне восприятия, все же срабатывает.
12. Там же, с. 113.
13. Там же, с. 27.
14. Там же, с. 44.
15. Там же, с. 25.
16. Там же, с. 33.
17. Генон Р. Царство количества и знамения времени: Пер. с франц. Т. Любимовой. М., 1994.
18. Дебор Г. Общество спектакля. Пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович. – М., 2000. – С. 87-98.
19. - А.Ф. Лосев «Философия имени»/ А.Ф. Лосев Бытие. Имя. Космос. М., 1993, с. 617
20. Лосев А. Ф. Философия имени // Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 641.
21. Потебня А. А. Мысль и язык . М., 1999, с. 157.
22. Рассказов Ю. С. Пророк в отсутствие отечества // Потебня А. А. Мысль и язык . М., 1999, с. 258.
23. Булгаков С. Н. Философия имени. СПб: Наука, 1988; Флоренский П. А. Имена. М.-Харьков, 2000; Лосев А. Ф. Философия имени. Вещь и имя //Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993.
24. Лосев А. Ф. Философия имени // Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 732.
25. Там же, с. 756, 761.
26. Там же, с. 650. Курсив А. Ф. Лосева
27. Там же, с. 641.
28. Аскольдов С. А. Концепт и слово//Русская словесность: Антология. М., 1997. – С. 267; Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001, с. 47; Фрумкина Р. М. Есть ли у современной лингвистики своя эпистемология?// Язык и наука конца ХХ века. М., 1995. – С. 85-87.
29. Кубрякова Е. С., Демьянков В. З., Панкрац Ю. Г., Лузина Л. Г. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996. – С. 90.
30. - следует различать наивный материализм и философский материализм; последний исходит из того, что первично не существование видимых предметов, а существование материи вообще, которая имеет своими атрибутами и вещественность, идеальность и - на определенном этапе развития – даже мышление (см. Иль-енков Э.В. Субстанция/Ильенков Э.В. Философия и культура М., )
31. Лихачев Д. С. Концептосфера русского языка// Русская словесность: Антология. М., 1997. – С. 280-287.
32. Аскольдов С. А. Концепт и слово//Русская словесность: Антология. М., 1997. – С. 272.
33. Там же.
34. Аскольдов С. А. Концепт и слово//Русская словесность: Антология. М., 1997. – С. 279.
35. Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001, с. 43.
36. Лосев А. Ф. Философия имени// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 231-232.
37. Там же, с. 748.
38. Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001, с. 75.
39. Там же, с. 649.
40. Там же, с. 634; курсив А. Ф. Лосева.
41. Потебня А. А. Мысль и язык. М., 1999. – С. 156.
42. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1933, с. 119.
43. Там же, с. 113.
44. Там же, с. 120.
45. Платон Кратил//Платон. Апология Сократа, Критон, Ион, Протагор. – М., 1999. – С. 613-681.
46. Лосев А. Ф. Философия имени// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 633.
47. Там же, с. 634.
48. Булгаков С. Н. Грамматическое предложение: части речи и части предложения//Булгаков С. Н. Философия имени. СПб, 1998. – С. 116-133.
49. Лосев А. Ф. Философия имени// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 634.
50. Barthes R. Texte// Encyclopedia universalis. Vol. 15. P, 1973, p. 78. – Цит. по: Семиотика: Антология. М., 2001, с. 36-37.
51. Там же, с. 632, курсив А. Ф. Лосева.
52. Там же, с.757.
53. Там же, с. 723.
54. Там же, с. 759.
55. Там же, с. 696.
56. Булгаков С. Н. Философия имени. СПб, 1998. - С. 94.
57. Там же, с. 93.
58. С.Г. Кара-Мурза «Манипуляция сознанием», М., 2000, с.
59. См., напр.: Лосев А. Ф. История античной эстетики: Ранняя классика. М., 2000. – С. 284-339.
60. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994, с. 157.
61. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994. – С. 81-82.
62. Словарь русского языка/ Сост. С. И. Ожегов. – М., 1953.
63. Земская Е. А. Активные процессы современного словопроизводства//Русский язык конца ХХ столетия. М., 2000, с. 116-117; Шапошников В. Н. Русская речь 90-х: Современная Россия в языковом отображении. М., 1998. – С. 99.
64. Немченко В. Н. Современный русский язык: Словообразование. Н. Новгород, 1994.
65. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994, с. 130-137; Шапошников В. Н. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. – М., 1998. – С. 217-219.
66. Шапошников В. Н. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. – М., 1998. – С. 218.
67. Примеры из статьи: //Московские новости. - №…
68. Гусейнов Г. Сколько ни таимничай, а будет сказаться//Знание – сила. – 1986. - №
69. Словарь русского языка/ Сост. С. И. Ожегов. – М., 1953. – С. 492.
70. Толковый словарь русского языка конца ХХ века: Языковые изменения. СПб, 1998. – С.631.
71. Лосев А. Ф. Вещь и имя// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 877. Курсив А. Ф. Лосе-ва.
72. См. : Караулов Ю. Н. Современная политическая метафора. М. ; Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994; Шапошников В. Н. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. – М., 1998.
73. Колесов В. В. Русская речь . вчера. Сегодня. Завтра. СПб, 1998. – С. 219.
74. Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика. М., 1995. – С. 77.
75. См., напр.: Земская Е. А. Активные процессы современного словопроизводства//Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995). – М., 2000. – С.90-141; Толковый словарь русского языка конца ХХ века. Языковые изменения. СПб, 1998.
76. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994, с. 60-80.
77. Булгаков С. Н. Философия имени. СПб, 1998. – С.48.
78. Оруэлл Дж. 1984: Пер. с англ. В. Голышева…
79. Ильина Н. Е. Рост аналитизма в морфологии// Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995). – М., 2000. – С. 326- 344; Гловинская М. Я. Активные процессы в грамматике//там же, с. 237-304; Костомаров В. Г. Язы-ковой вкус эпохи. М., 1994, с. 201-206 и др.
80. Лосев А. Ф. Философия имени// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 231-232.
81. - Дебор Г. Общество спектакля. Пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович. – М., 2000. – С. 108.
82. - там же, с. 110
83. - там же
84. С.Г. Кара-Мурза «Манипуляция сознанием», М., 2000, с. 27
85. - Современная западная философия. Словарь. М., 1991, с. 87
Без сомнений экспансии языка спектакля следует противостоять, однако сделать это можно лишь в более общей плоскости противостояния капиталистическому дискурсу как таковому. Для этого необходимо сохранение иных, альтернативных дискурсов, бороться со спектаклем, говоря на его языке – значит, лишь укреплять спектакль, в этом заключается секрет «общества без оппозиции», как назвал современное западное общество Г. Маркузе.
1. Вступление
Многообразные и бросающиеся в глаза новшества в русском языке конца XX (и теперь уже начала XXI) века – одна из самых популярных тем в современной лингвистике. Причиной столь разительных изменений в языке справедливо считаются политические процессы – отход от коммунистической идеологии и соответствующего образа жизни, сближение России с западным сообществом. Однако указание на одни только эти причины еще не позволяет обнаружить единую природу этих изменений, ту «пружину», которая приводит в движение механизм незначительных по отдельности, но впечатляющих в сумме трансформаций, затрагивающих отнюдь не только языковую способность (хотя прежде всего ее, как справедливо доказывает Ю. Н. Караулов[1]), но и саму систему языка. Представителям же современной лингвистики, декларирующей как свою отличительную парадигмальную черту экспланаторность, то есть преимущественный интерес к объяснению, а не только описанию языковых явлений [2], необходимо четко определить не только лингвистические методы, но и мировоззренческие основы своего исследования, найти тот угол зрения, под которым можно увидеть ясную и целостную картину изучаемого явления.
Современную деформацию языка обычно рассматривают как расшатывание нормы (или изменение самой природы нормы: переход от принципа «норма как запрет» к принципу «норма как выбор»), вызванное исчезновением цензуры, а также «выходом на публику» огромного количества людей, не имеющих навыков публичной речи [3]; причем, в качестве «противоядия» предлагают повышение языковой культуры и строгое соблюдение традиций. Но нам представляется, что ситуация обстоит гораздо более серьезно, и эти изменения в языке имеют характер не аномалии, а качественного сдвига, вызванного фундаментальными изменениями в самой структуре общества и культуры. Речь не о пресловутом «переходном периоде» от социализма к капитализма, а о более широком и глубинном процессе перехода от традиционного, добуржуазного общества к индустриальному, модернистскому, затрагивающем не только Россию, но и весь западный и западнизированный мир (а значит, и не только русский язык, но и языки Европы и стран Третьего Мира, пошедших по пути модернизации). Одной из попыток описать это антитрадиционное, модернистского общество является концепция «общества спектакля» французского мыслителя и оппозиционного общественного деятеля Ги-Эрнеста Дебора, через призму которой мы и попытаемся рассмотреть новейшие тенденции в постсоветском русском языке.
2. Концепция “общества спектакля” Э. Ги Дебора
Суть ее в том, что всю жизнь современного общества можно интерпретировать как спектакль или «нагромождение спектаклей» [4]. Спектакль понимается при этом как «реально обращенный мир», то есть как искаженное видение мира, внедрившееся в саму социальную и можно даже сказать - материальную реальность и преобразующее ее [5]. Причем создание спектакля основано прежде всего на принципе разрушения единства мира, разделения и отчуждения. Как показывает Ги Дебор, в современном обществе реальность рассматривается по частям и от каждого аспекта жизни «отслаиваются» образы, заново объединяемые в некий «псевдомир, подлежащий только созерцанию» [6]. Единство и разделение в спектакле неразрывно связаны: «то, что объединяет зрителей, представляет собой лишь необратимую связь с тем самым центром, который и поддерживает их разобщение. Спектакль воссоединяет разделенное, но воссоединяет его в качестве разделенного» [7].
Образ, «отслаиваемый» от какого-либо аспекта жизни и являющийся его суррогатом, при более пристальном рассмотрении оказывается представлением предмета как товара, если можно так выразиться, «товарным лицом» вещи или явления; таким образом, «демонстрируемый спектаклем мир… есть мир товара» [8]. Связь между понятием спектакля и понятием товара легче осознается, если вспомнить, что товар имеет не только материальную, но и (что более существенно для него) идеальную природу, ведь это не просто вещь сама по себе, но такая вещь, которую человек наделяет определенной ценностью [9]. Причем «товарное лицо» вещи весьма отлично от ее реальных свойств; в частности, ценность вещи как товара вовсе не однозначно определяется ее полезностью для человека или ее соответствием критериям, общепринятым для данного типа предметов. Так, посредственная контрольная работа или сочинение, написанное специалистом за деньги для нерадивого школьника или студента, будет иметь большую ценность, чем такая же работа более высокого уровня, ведь последнюю «заказчику» труднее выдать за свою. Из приведенного примера видно, что если вещь создается как товар, то в нее уже «встроены» некоторые свойства, искажающие саму ее природу. Известно, что на ряде современных западных производств технология предполагает приемы, обеспечивающие более быстрый уровень изнашиваемости: ведь чем скорее протрется костюм или сломается телевизор, тем скорее будет куплен новый. В то же время срок службы вещи должен быть достаточно продолжительным, чтобы потребитель успел насладиться ею, «вкусить» все ее прелести. Это, видимо, лишь один из простейших примеров того, как представление о предмете как о товаре, его образ оказывает деформирующее влияние на саму материальную реальность. Одно из основных понятий в концепции Ги Дебора – «включенная театрализация» – как раз и обозначает такую систему образов, которая «включается в саму реальность по мере того, как о ней говорит, и… перестраивает ее, пока о ней говорит. Так что сегодня эта реальность не удерживается больше перед нею как нечто чуждое ей» [10].
Существование вещей и явлений действительности в качестве товаров имеет целый ряд следствий, описанных Ги Дебором, из которых наиболее существенными для рассмотрения нашей темы представляются два. Во-первых, вещь теряет разнообразие своих аспектов, своих связей с окружающим миром: она становится лишь функцией, разменной монетой, фишкой в игре [11]. Мир спектакля – это плоский мир, лишенный глубины: в нем можно только созерцать, потреблять и демонстрировать перед другими свои возможности в сфере потребления. Ги Дебор проводит аналогию между сознанием человека «общества спектакля» и сознанием шизофреника и показывает, что и в том и в другом случае, по словам Габеля – ученого, установившего «параллелизм между идеологией и шизофренией» в своей книге «Ложное сознание», - «аномальная потребность выставления себя напо-каз компенсирует здесь мучительное чувство - существования на обочине жизни» [12]. Мир спектакля – это часть реальности, выдающая себя за целый мир, вследствие чего «самая что ни на есть земная жизнь становится непроницаемой и затхлой. Она уже не отсылает на небеса, но лелеет у себя свою абсолютную отверженность, свой обманчивый рай» [13]. Мир товара не только замкнут в себе и отделен от целостности универсума – более того, он разделен и в самом себе, его целостность чисто внешняя, ведь «каждый товар, обреченный на борьбу за самого себя, не может признать другие товары и претендует на то, чтобы навязывать себя повсюду, словно он – единственный» [14].
Тем самым, по мнению Ги Дебора, мир спектакля лишается и осмысленности, внешней, находящейся за пределами его самого цели существования и развития: «Фундаментально тавтологический характер спектакля вытекает из того простого факта, что его средства представляют собой в то же время и его цель…Спектакль не стремится ни к чему иному, кроме себя самого» [15]. Хотя здесь можно и не согласиться с философом: спектакль как всякое порождение человека или феномен «второй природы» (К. Маркс), конечно же, конструируется его создателями с определенной целью, другое дело, что тот, кто считает себя создателем спектакля, сам в конце концов становится его персонажем.
Во-вторых, вещь, попадающая в пространство спектакля, в гораздо большей степени доступна количественному восприятию и количественной оценке и в то же время теряет свое качественное своеобразие. «Утрата качества, столь очевидная на всех уровнях языка спектакля (заметим, что Ги Дебор употребляет слово язык не в лингвистическом, а в более широком, семиотическом смысле – А.Р.), объекты, которые он восхваляет, и способы поведения, которые он предписывает, как раз представляют основные признаки реального производства, отстраняющего действительность: ведь товарная форма во всем являет равенство самой себе, это количественная категория» [16]. Это полностью согласуется с положением французского мыслителя-традиционалиста Р. Генона о том, что современный мир есть «царство количества» [17]. Поскольку качественное своеобразие вещей утрачивается, все в мире спектакля подвергается унификации, включая зрелищное (товарное) пространство и время [18].
Поскольку мир спектакля лишен многообразия естественных, органических связей между своими составными частями и поскольку сами эти элементы тоже понимаются в нем весьма упрощенно, то было бы справедливым обозначить его как мир, где нет места для диалектики. Ведь диалектика есть метод, позволяющий взглянуть на предмет с различных точек зрения («тезис» - «антитезис» - «синтез» Гегеля), т.е. увидеть саму жизнь во всей ее противоречивости, а не ее упрощенную, плоскую копию, которую выдает за жизнь рассудочное, метафизическое мышление. Как писал А.Ф. Лосев, «диалектика есть единственный метод, способный охватить живую действительность в целом. Больше того, диалектика есть просто ритм самой действительности» [19].
3. «Философия имени» А.Ф. Лосева как методология исследования
После изложения концепции Ги Дебора перейдем к анализу лингвистических выводов из нее, то есть к анализу языка «общества спектакля». Прежде всего, необходимо выяснить, какие элементы структуры значения слова затронуты измененениями при превращении обычного языка в язык «общества спектакля». Однако при использовании устоявшейся лингвистической методологии (основанной на дихотомии формы и значения языковых единиц, исходящей из противопоставления материального и идеального) и применении соответствующих методов – будь то дистрибутивный или оппозитивный анализ как реализации системно-структурного подхода, компонентный анализ, метод функционально-семантического поля – мы обнаруживаем явную непригодность имеющихся инструментов анализа для решения нашей задачи. Все они до сих пор обладают одним недостатком, на который указывал А. Ф. Лосев еще в 1927 году: «В большинстве ходячих уни-верситетских курсов слово» определяется «как звуковой комплекс, объединенный каким-нибудь определенным значением. На первый взгляд тут нечего возразить. На деле же это – невероятная поверхностность взгляда, затрудняющая всякий более или менее углубленный подход к делу» [20]. Дело в том, что форма и значение той или иной единицы при этом непроизвольно представляются как изолированные друг от друга (хотя и декларируется их единство). Поэтому значение слова, какой бы сложной иерархической структурой оно ни представлялось современному лингвисту, все же на поверку оказывается «плоским» образованием: отсутствие понимания диалектики формы и значения, перетекания их друг в друга не позволяет увидеть внутреннюю глубину изучаемого явления. То же можно сказать и о форме слова как объекте современного лингвистического анализа. Теперь вспомним, что спектакль, по Ги Дебору, представляет собой внедрение искаженного образа мира в сам мир - процесс, в котором сложно отделить идеальную и материальную стороны друг от друга – и поймем, почему нам нужно искать методы анализа языка спектакля, отличные от общепризнанных.
В русской лингвистической традиции есть опыт описания диалектики формы и значения слова. Достаточно вспомнить замечание А. А. Потебни о том, что «внешняя форма слова … не есть звук как материал, но звук, уже сформированный мыслью» [21]. Прослеживается у Потебни и более детальная схема перехода от формы к содержанию: «Всякий новый образ, возникая на почве старых звука и смысла, делает маленький шажок в сторону большей дематериализации звука и большей интеллектуализации смысла» [22]. Но более полное отражение этот опыт нашел в трудах русских мыслителей – основателей «философии имени» С. Н. Булгакова, П. А. Флоренского, А. Ф. Лосева [23].
Согласно А. Ф. Лосеву, слово – понятая, явленная в человеческом разуме и теле вещь. Здесь мы видим понимание человека как некоей нераздельной цельности, свойственное христианской традиции. Анализ слова (а слово А. Ф. Лосев понимает гораздо шире, чем просто основную единицу человеческого языка, с которой имеет дело любой лингвист) начинается с рассмотрения сущности. В сущности присутствует прежде всего «апофатический момент» [24]; в то же время сущность явлена, доступна нам в символической форме (представляющей собой прежде всего миф – живое личностное бытие в его разворачивающейся истории, но включающей и еще ряд моментов: категориальную определенность сущности – ее назначение, место в ряду других сущностей; морфе – топологический момент, совокупность обусловленных категориальной определенностью пред-мета варьируемых и в то же время по существу постоянных качественных характеристик; схему – «совокупность идеально-математических характеристик предмета»). Явленная сущность, или иное сущности, по Лосеву, - это эйдос сущности.
Далее, сущность в своей явленности, в своем эйдосе воплощается и отражается в ином, в меоне. Меон есть «иное» сущности и смысла – материальное, иррациональное, небытийственное начало. Сущность проникает в меон, оформляет и осмысляет его; но при этом перед нами уже не сущность как таковая, а энергия сущности. Эйдос сущности и энергия сущности могут воплотиться не просто в физическом пространстве и времени, в материи, но и в «физико-физиолого-психологическом организме» человека [25], в субъекте. Таким образом, мы получаем особую разновидность имени – человеческое слово. Рассмотрим, какова же смысловая структура слова.
Полное выражение предмета в сознании человека, адекватное воплощение энергии сущности в человеческом субъекте как в ином есть идея. Однако фактически наше сознание способно подняться до уразумения не идеи («если бы предмет действительно присутствовал в человеке целиком, то человек уже ничего иного не знал бы, кроме предмета, и забыл бы даже и самого себя, понимающего. Сама предметная сущность осознавала бы в нем саму себя» [26]), но ноэмы – иного идеи, конкретного переживания идеи тем или иным народом или человеком.
Сам Лосев пишет, что «чистая ноэма есть как раз то, что в обывательском сознании, то есть в школьной грамматике и психологии, некритично толкуется как «значение слова»» [27]. Однако, обратившись к лингвистике последних лет, мы обнаруживаем более точное соответствие понятию ноэмы, а именно понятие концепта. Поскольку этот термин пришел в лингвистику из философии и логики и соотносится с терминами «общее понятие» и «универсалия» [28], смысл его меняется в зависимости от мировоззрения использую-щих его ученых. В последние годы многие филологи разделяют точку зрения, что «концепты возникают в процессе построения информации об объектах и их свойствах… Концепты сводят разнообразие наблюдаемых и воображаемых явлений к чему-то единому… способствуют обработке субъективного опыта путем подведения информации под определенные выработанные обществом категории и классы» [29]. Видимо, в таком понимании концепта отражается наивно-материалистическое мировосприятие авторов [30] (осознанное или неосознанное понимание мира как только материальной реальности, а идей, «общих понятий» – как существующих только в человеческом сознании и вторичных по отношению к конкретным вещам материального мира). В то же время некоторые современные авторы (напр., Д. С. Лихачев) [31] продолжают более раннюю традицию понимания концепта в русской науке. Она восходит к С. А. Аскольдову, который понимает под концептом «акт, намечающий вполне определенную мысленную обработку (анализ и синтез) конкретностей определенного рода» [32]. В таком определении проявляется иная, кантианская позиция, в соответствии с которой нельзя с уверенностью говорить о независимом существовании вне нашего сознания не только «общих понятий», или идей, но и каких-либо материальных вещей. В этом случае, в противоположность материалистической точке зрения, концепт рассматривается как нечто первичное по отношению к конкретным явле-ниям (хотя и концепт, и явления видятся как принадлежность человеческого сознания). «Мысль есть нечто императивное и творческое. Подходя к конкретностям с точки зрения определенного мысленного интереса, она сама определяет ту группу конкретностей, которая ей интересна, и сама же создает «родовое» из одинаковости интереса к чему-либо одинаковому во многом» [33].
Легко заметить, что в отличие от обоих описанных выше пониманий концепта (наивно-материалистического и субъективно-идеалистического) понятие ноэмы у Лосева предполагает позицию объективного идеалиста – постулирование независимого существования идей вне нашего сознания и вторичного по отношению к этим идеям существования как материальных предметов, так и феноменов человеческой психики, в том числе и ноэм. В то же время и концепт (в обоих смыслах), и ноэма суть психические феномены, причем это специфическая принадлежность человеческого внутреннего мира, предполагающая не только чувственную (как конкретный образ) или только рациональную (как идея), но и чувственную, и рациональную, и даже волевую составляющую. Так, С. А. Аскольдов предлагает «определение концепта как реальности психо-физиологической природы» [34]. Ю. С. Степанов утверждает, что «концепты не только мыслятся, они переживаются. Они – предмет эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и столкновений» [35].
Вместе с тем Лосев рассматривает ноэму как «форму присутствия предметной сущности…в инобытии», при этом «под инобытием мыслится человеческое или иное сознание» [36]. «Человек, - пишет он, – имеет физическое тело. И поэтому обычное его мышление – не чистое, но в той или другой мере текучее, т. е. окрашенное телом и ощущениями…» [37]. Таким образом, ноэма, как и «концепт» современной лингвистики, также пред-ставляет собой феномен человеческой психики и нечто сложное, а не простое, включающее в себя и рациональную, и чувственную составляющие. Мы далее будем употреблять термин «ноэма», следуя и концепции и терминологии А.Ф. Лосева.
Данный феномен не связан непосредственно со звуковой оболочкой слова. Как указывает Ю. С. Степанов, концепт (то же можно сказать и о ноэме – А. Р.) может выражаться «как в слове, так и в образе или материальном предмете» [38], например, в картине, скульптуре, зрительном ряде из кинофильма.
Дальнейшее (после уровня ноэмы) погружение эйдоса в меон, по Лосеву, приводит к созданию символической семемы. Ее можно рассматривать как «звуковое воплощение смысла» [39], как осмысленную, освещенную значением звуковую стихию. Символическая семема включает в себя комплекс феноменов, в которых «совпадает значение и звук – так что звук носит не-звуковое значение. Звук, фонема тут есть, поэтому, символ (симболон) не-звукового значения» [40]. Как основные составляющие символической семемы выделяются этимон, морфема, синтагма и пойема слова.
Под этимоном, или этимологическим моментом в слове, можно понимать корень слова как знак соотнесенности данного слова с определенным родом, типом смыслов, объединяющим все однокоренные слова. Собственно, это то, что лингвисты вслед за А. А. Потебней называют внутренней формой слова – «ближайшее этимологическое значение слова, тот способ, каким выражается содержание» [41]. Этимон отражает в звуках основную специфику ноэмы – тот способ, которым идея входит, вписывается в сознание человека, в круг других идей, тот угол зрения на идею, который является неповторимой особенностью того или иного, личного или коллективного сознания. С другой стороны, этимон включает слово в круг других слов того же языка, так что можно, видимо, рассматривать его как начало, ядро значимости слова. Известно, что под значимостью вслед за Ф. де Соссюром принято понимать «различия, проистекающие из языковой системы» [42], те смыслы, которые слово (или любая другая единица языка) приобретает в результате сопоставления его с другими языковыми единицами. Правда, сам Ф. де Соссюр полагал, что «выбор одного акустического отрезка для той или другой идеи вполне произволен» [43] и, следовательно, что «в языке… то, чем знак отличается (от других знаков, как в плане выражения, так и в плане содержания – А. Р.), и есть все то, что его составляет» [44]. Но знаменитая аналогия Соссюра, сравнивавшего слово с шахматным конем, роль которого на доске может играть любая даже непохожая на него фигурка по договоренности игроков, не вполне оправдана: слово – элемент значительно более сложной «игры», правила которой нельзя свести к одному уровню или типу, и никогда нельзя утверждать, что изменение того или иного свойства слова (казалось бы, случайного и произвольного) не приведет к изменению игры в целом. В то же время сама идея значимостей так плодотворна, что без нее невозможно представить себе современное языкознание, и ее используют и представители иного направления лингвистики – «φύζέί–теории», обозначенной еще в платоновском «Кратиле» [45], признающие внутреннюю, неслучайную связь между формой и значением слова. В таком случае именно корень слова, внутренняя форма слова определяют его специфику по сравнению с синонимами, со словами той же тематической группы и т.д., а также и другие внутрисистемные его связи. Происхождение слова уже предопределяет его судьбу в языке.
Под морфемой Лосев понимает те «жизненные вариации значения этимона» [46], которые выражаются в служебных частях слова – флексиях, суффиксах, приставках. Под синтагмой слова понимается «смысловая энергия того целого, куда это слово входит вместе с прочими», прежде всего тот смысловой отпечаток, который накладывает на слово его роль в предложении [47]. Лосев обрисовывает этот «момент» в структуре имени всего несколькими фразами; а С. Н. Булгаков в своей «Философии имени» подробно рассматривает эту часть смысла слова с тех же философских позиций [48]. Пойема слова – это «слой в семеме, зависящий от того же взаимоотношения слов в живой речи, однако надстраивающийся над тем смысловым минимумом, без которого невозможна фраза. Так, смысл слов варьируется в зависимости от способа расположения их в предложении, от стихотворного размера… рифмы и прочих внешних приемов, употребляемых с целями выразительности» [49]. Думается, что как уровень или аспект пойемы слова, то есть дополнительного смысла, приобретаемого словом в контексте, можно рассматривать и смысл слова в «интертексте». Как пишет Р. Барт, «каждый текст является интертекстом; другие тексты при-сутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах… Обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом и т. д. – все они поглощены текстом… поскольку всегда до текста и вокруг него существует язык» [50].
Еще более значительная «меональная обработка» идеи, по Лосеву, наблюдается на уровне фонематической семемы, под которой понимается «значение звуков как звуков» [51], понимание слова как совокупности членораздельных звуков человеческой речи. Такое понимание возможно, даже если смысл слова человеку не ясен. И, наконец, «спускаясь ниже, мы можем утерять и знание звуков» [52], таким образом, остается последний уровень структуры имени – фонема слова, его звуковая оболочка сама по себе, как явление материального мира, природы.
Мы рассмотрели, как, по А. Ф. Лосеву, эйдос сущности отражается в меоне, создавая различные уровни структуры слова (имени). Но следует отметить, что на всех уровнях «допредметной», или «меональной» структуры каждого имени – от ноэмы до фонемы - могут отражаться и разнообразные иные эйдосы. Как пишет Лосев, «эйдос, полагая себя в инобытии и утверждая себя в нем, отождествляясь с ним, даст символ. Символ, утверждая себя еще в новом инобытии и отождествляясь с ним, создает стиль» [53]. Таким образом, слово несет на себе еще один тип дополнительных смыслов, связанных со вторичным воплощением в языке разнообразных эйдосов, – стилевую окраску (то есть является характерным для того или иного общественно-политического дискурса, для какого-либо направления в культуре и искусстве, сферы общения, эпохи – этот перечень можно продолжить). Эти смыслы Лосев обобщает термином «стилистический момент имени».
Итак, рассмотрим, какие уровни описанной структуры слова подвергаются деформации в языке «общества спектакля».
4. Комплексный лингвистический анализ языка «общества спектакля»
Деформация слова, наблюдаемая в языке «общества спектакля», затрагивает прежде всего ноэму – тот уровень структуры имени, на котором неизменная, не подверженная разрушению идея вещи впервые ощутимо соединяется с изменчивым, текучим меональным началом, под которым в данном случае понимается «эмпирическая жизнь души» [54]. Очевидно, как раз применительно к этому уровню структуры имени можно говорить об объективной и субъективной (коннотативной) составляющих смысла слова, которые могут находиться в разных отношениях друг к другу. Следует сознавать при этом, что изучение ноэматического «момента» имени осложняется рядом факторов. Прежде всего вспомним, что, по Лосеву, сущность вещи может быть явлена в различной полноте, различными способами: в виде мифа, категориальной определенности, морфе, схемы. Очевидно, в ноэме может быть отражен в различной мере тот или иной способ проявления сущности, та или иная из указанных «форм эйдетической предметности имени» [55]. Далее, следует понимать, что ноэма отражает не единственную сущность, но – в той или иной полноте – целый ряд сущностей, из которых, видимо, одну можно рассматривать как центральную для данного слова. Именно на это указывает С. Н. Булгаков, говоря, что «разные идеи могут быть покровами, то внутренними, то внешними, одной и той же сущности, и наоборот, одна и та же сущность может сращаться с разными идеями, выражаться чрез новые и новые именования, которые, оплотневая, приобретают значение имен» [56]. По мнению Булгакова, только это свойство человеческого языка – способность различных слов более или менее полно отражать одну и ту же вещь и наоборот - делает возможной связную человеческую речь: иначе «слова неподвижно сидели бы на своих гнездах, все имена существительные были бы собственными, единичными именами, но тогда не было бы никакой логической и словесной связки, ни мышления, ни речи» [57].
Рассматривая речь Спектакля с учетом сказанного выше, прежде всего можно заметить выдвижение на первый план схемного момента имени, или, проще говоря, количественной характеристики вещи и, напротив, ослабление в ноэме морфного момента, или качественной определенности вещи. В речи Спектакля современное «царство количества» являет себя во всей полноте. Прежде всего, сами цифры (и выражающие их имена числительные) оказываются в центре внимания говорящих. Они составляют неотъемлемую часть аргументов в политических выступлениях, и вокруг них развертываются целые дискуссии с целью уточнения той или иной цифры (будь это количество погибших в результате сталинских репрессий или современная статистика по абортам). Цифры эти ставятся в позицию ремы высказывания, они сопровождаются оценочными комментариями в мета-речи («ужасная цифра», «дутые, лживые цифры» и т. д.). Причем, как показывает С. Г. Кара-Мурза [58], количества называются заведомо неточные и легко подвергаемые сомнению. Числительные часто используются для характеризации предметов, заведомо не поддающихся точному измерению. Так, в рекламе нередки замечания, что «благодаря использованию крема морщины уменьшаются на тридцать процентов» или «после посещения экстрасенса ваше биополе увеличится в два раза», а в текстах диссертаций представителей гуманитарных наук можно встретить утверждения, что «в результате педагогического эксперимента духовность школьников увеличилась на семьдесят три процента».
Складывается впечатление, что числительные теряют свою качественную определенность. Само по себе предположение о некоем смысле, присущем цифрам помимо простого порядка при счете, кажется современному человеку не вполне очевидным. Однако, скажем, для античной мысли понимание некой качественной, сущностной разницы между числами (например, два, три и четыре) является естественным [59]; и, говорят, индийский математик Рамануджан, работавший уже на рубеже XIX-XX веков, воспринимал каждое из чисел от единицы до ста как несхожую с другими сущность, как, образно выражаясь, хорошего знакомого с его неповторимой физиономией. Для носителя современного языка «телесное», «скульптурное» или «образное» восприятие чисел почти неактуально, отголоски его мы находим разве что в пословицах и поговорках («Бог троицу любит», «один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын» и т.д.). Более того, как мы видели, сегодня числительные фактически утрачивают даже собственно числовое содержание, предполагающее возможность различных арифметических операций с названным числом, и сохраняют за собой лишь общее, недифференцированное значение «большого количества» и «точной цифры, вызывающей доверие».
Числительные входят в качестве элементов в сложные слова. Как отмечает В. Г. Костомаров, «активно развивается образование слов по типу Космонавт-два, привлекшее к себе внимание Н. А. Янко-Триницкой ростом продуктивности еще в 50-е годы: Арабеск-86 (конкурс артистов балета в Перми в 1986 г.)… Эксполанг-93 (выставка в манеже) и т. п.» [60]. Как видим, авторы наименований предпочитают качественным определениям предметов количественные, «привязывающие» предмет к году или нумерующие его: «Гейзер-1 Уфа» (фильтр для воды), «Брат-2» (художественный фильм), ТВ-6 (телеканал) и т. п. Отметим также тенденцию обозначать месяц года числом вместо имени существительного: 24. 01.99., вследствие чего у читающего уже не возникает ассоциаций с тем или иным месяцем года (январь – снег, морозы, Новый год и т. п.).
Происходит замена ноэм, для которых количественные смыслы были малосущественными, на ноэмы, в которых эти смыслы приобретают важнейшую роль. В. Г. Костомаров отмечает, что многие исконно русские слова, а также старые французские и немецкие заимствования заменяются новейшими англоязычными синонимами [61]. Рассмотрим некоторые из таких пар слов. Престиж – рейтинг. Понятие престижа не предполагает количественной характеризации, тогда как понятие рейтинга как раз основано на измерении в баллах, процентах и т.п. авторитета или достижений кого-либо. Подросток – тинэйджер. Внутренняя форма слова подросток связывает возраст с определенной качественной характеристикой: подрастающий человек, внутренняя форма слова тинэйджер – с количественной характеристикой (человек, количество лет которого в английском языке обозна-чается словом на –teen, т. е. от тринадцати до девятнадцати).
Актуализация в семантике слова количественного компонента проявляется и в «волне переименований» современных учреждений. Переименование институтов в университеты и академии, школ – в гимназии и лицеи и т. д. становится возможным вследствие неадекватного восприятия смысла этих слов: университет воспринимается просто как «большой и престижный институт», лицей – всего лишь как «пользующаяся высоким авторитетом школа». Заметим, что адекватного определения данных понятий не дает уже словарь Ожегова: в частности, университет толкуется как «высшее учебное заведение с различными гуманитарными и естественно-математическими отделениями (факультетами), институт – «название некоторых высших учебных заведений и научных учреждений», академия – как «название некоторых высших учебных заведений» [62]. Тогда как очевидно, что изначально университет – это образовательное учреждение, дающее фундаментальное высшее образование, институт – прикладное образование и т.д.
Квантификация (а точнее, интенсификация и - в меньшей степени - релаксация ) – один из наиболее активных процессов в русском языке конца ХХ – начала XXI века. Лингвисты отмечают высокую продуктивность приставок сверх- и супер- (сверхнадежная дверь, суперреформатор, сверхсуперфестиваль), а также недо- и полу- (недопарламент, недотеатр, полуприватизация) [63]. Обратим внимание на то, что последние две приставки употребляются именно в релаксационном значении, мало свойственном для них (ср. недоработки, полушубок – приставки употреблены в первичных значениях). Интересно отметить, что уменьшительные и увеличительные суффиксы (-ишк-, -ищ- и т.п.) используются в современной речи редко. Возможно, это объясняется тем, что приставка – более автономная морфема, формальное и семантическое присоединение которой к слову происходит более механически; суффикс же органически связан со словом в гораздо большей степени [64]. Таким образом, в предпочтении приставочного способа словообразования суффиксальному проявляется общая тенденция к усилению аналитизма в языке нашего времени. Еще одна из возможных причин этого явления – сложность семантической структуры уменьшительных и увеличительных суффиксов по сравнению с аналогичными приставками. Так, суффикс –ищ- несет в себе не только семантику увеличительности, но и сниженную стилистическую окраску, значение шутливого удивления, восхищения и даже испуга (домище, человечище). Приставка же супер- или сверх- имеет лишь значение увеличительности плюс – подчас помимо сознательного желания говорящего – положительную, можно сказать, «рекламную» окраску (ср. суперзлодей). Язык спектакля, как видим, является «плоским», он сопротивляется передаче сложных, диалектически взаимосвязанных смыслов.
Активно употребляются степени сравнения прилагательных и наречий, особенно в языке рекламы (Масло «Крестьянка»: еще краше, еще вкуснее, еще ароматнее!) Приобретают большое распространение наречия меры и степени (абсолютно верно, успешно выполнить – Республика Башкортостан), а также прилагательные-интенсификаторы (безупречные курсанты, серьезная проблема, жирный «неуд» - Молодежная газета). Ученые не могут не обратить внимания на развитие «сверхмодных» интенсифицирующих значений у слов обвальный, обвально и крутой, круто [65]. Отметим, однако, что семантика этих прила-гательных довольно сложна, она далеко не ограничивается чисто количественным значением (крутой – не только сильный, радикальный, впечатляющий, но «и разгульный, и суровый, и броско одетый, и богатый, и дорогой (о вещи либо товаре), и высокой цены, и криминальный» [66]). Интересно, что развитие тенденций квантификации приводит парадоксальным образом к выходу за пределы описываемого дискурса, к его преодолению. Ср.: Рузвельт в обстановке куда более щадящего великого кризиса в Америке говорил без улыбки… - Советская Россия). Понятно, что если все кризисы называть «великими», то их придется подразделить на «более» и «менее великие». Происходит то, что Ги Дебор называл отстранением: говорящий не полностью согласен в понимании обозначенного явле-ния с автором номинации.
Распространена и чисто лексическая интенсификация, употребление контекстуальных синонимов, отличающихся наличием количественных сем: песня – хит, книга – бестселлер. Интересно, что в этих неологизмах количественная сема модифицирует семы, «необязательные» для значения слова, в норме относящиеся к периферии значения (для книги совсем необязательна продажа, для песни – широкое распространение). В более старых синонимических парах, не принадлежащих собственно «языку спектакля», модифицируются ядерные семы (или просто параметрическая сема – значение размера), ср. дождь – ливень, дом – хоромы, дорога – магистраль.
Безудержное стремление людей, захваченных «языком спектакля», к интенсификации всех выражаемых смыслов реализуется и в распространенной сегодня речевой ошибке – тавтологии (саммит на высшем уровне, селективный отбор, неожиданный сюрприз, крайне экстремистский и т. д.) [67]. В 1986 г. Г. Гусейнов отмечал, что употребление выражений типа патриот Родины вызвано не непониманием значения слова патриот, а тем, что одного этого слова говорящему (и, по предположению говорящего, его собеседнику) «мало» вследствие утери чувствительности к слову [68]. Сегодня это замечание еще более справедливо.
Обратившись к более высокому уровню эйдоса – категориальной определенности вещи – и особенностям его проявления в лексике современного «общества спектакля», можно заметить смещение акцентов при замене исконно русских слов новейшими заимствованными синонимами. Как и можно предположить согласно концепции Ги Дебора, вещи вписываются в окружающий мир в качестве товара или зрелища (а подчас того и другого сразу). Рассмотрим примеры, полученные на занятиях со слушателями Академии госслужбы (БАГСУ). Разницу в значении слов убийца – киллер студенты продемонстрировали, составив предложения: Убийца скрылся с места преступления. Киллер удалился с места работы. Таким образом, киллер воспринимается прежде всего как профессионал, а не как убийца; убийство воспринимается как товар (или услуга) в ряду других. Разница в значении слов подросток – тинэйджер объясняется так: Тинэйждер – это продвинутый (крутой) подросток (в соответствующей одежде, с музыкальными и компьютерными атрибутами, соответствующим жаргоном и т. д.) Следовательно, подросток воспринимается как человек в переходном возрасте от детства к юности (так определяется это по-нятие и в словаре Ожегова) [69], а тинэйджер – скорее как представитель определенной, в каком-то смысле самоценной и самодостаточной субкультуры, активно «демонстрирующей себя» окружающим (ср. последние лексикографические иллюстрации: «Атас» – это первая газетная полоса, отданная на растерзание тинэйджерам в масштабе страны. «Sega Mega Drive 2» – более «навороченная» система, в которую играют преимущест-венно тинэйджеры) [70]
Отражение в словах языка общества спектакля мифологического момента имени – отдельная обширная тема, которую мы не можем раскрыть в рамках этой статьи. Сделаем лишь несколько очень беглых замечаний. Вспомним, что миф, согласно Лосеву, понимается как «бытие, субстанцией которого является не что иное, как личность и ее судьба и история» [71]. Таким образом, эйдос каждой вещи, находящий отражение в слове, подсозна-тельно воспринимается говорящим как имеющий некую «личностную историю». В речи эта «история» отражается, в частности, в сочетаемости слова. Интересно, что словосочетания и предложения с заданным словом, составляемые информантами, часто имеют негативную окраску, включают семантические компоненты упадка, разрушения (Разбитое табло. Треснувшее трюмо. Вечный аспирант. Ненавистный УГАТУ). Показательны в плане восприятия носителями языка «личностной истории» также современные метафоры, среди которых много связанных с механизмами (правовой, гибкий механизм; механизм поддержки, реализации, принятия решений; бюрократическая машина, аппарат президента, репрессивный аппарат), пространством (госсектор, бюджетная сфера, политическое пространство, криминальные круги, зона бедствия, горячая линия, горячая точка),проявлениями стихийной силы, преимущественно катастрофическими (обвал котировок, преступности, обвальная приватизация, социальный катаклизм, обломки империи)[72]. Заслуживают внимания и случаи «искусственного мифотворчества» в рекламе: истории о различных персонажах (получающих имена, преимущественно англо-американские, например, «коровка Сюзи», «рыжий Ап») на продуктовых упаковках и т. п.
Серьезные изменения претерпевает стилистический момент имени. Одно из самых заметных отличий языка спектакля от традиционного языка – отсутствие четких границ между стилями речи. Речь идет прежде всего о высоком, среднем и низком стилях, которые в русском языкознании первым разграничил Ломоносов. Современный человек обо всем говорит иронически-фамильярно и в то же время с какой-то болезненной серьезностью. Торжественный язык традиционной оды вызвал бы у него язвительную усмешку, а незатейливый юмор басни – нешуточную обиду (разумеется, если бы дело касалось близких ему предметов). Видимо, речь идет об отсутствии чувства иерархии; то же наблюдается и в других сферах жизни современного общества. Лингвисты отмечают не только тенденцию к «снижению» стиля, распространение разговорных и просторечных слов, жаргонизмов в публицистической речи (особенно наглядно такое иронически-фамильярное отношение ко всему выступает в текстах уголовной хроники: Неделю мама Лиля пытала Свету в ванной; Этим ножичком он и порешил папулю), но и – с другой стороны – моду на высокую лексику, особенно на старославянизмы, нещадно перевираемые (Мессианская деятельность проповедников в нашей стране; Сегодня день Андрея Первозданного; Арктика была духовно обетована и поморами – примеры В. В. Колесова) [73]. Необходимо, впрочем, отметить, что проблема стиля в применении к лингвистическим фактам может пониматься и более широко. Вспомним, что, по Лосеву, стиль – это утверждение эйдоса в еще одном, вторичном инобытии. Утверждаться в слове может не только идея торжества или обыденности, серьезности или легкости, но и идея нации, исторической эпохи, политического направления и т. д. Рассматривая тексты современной публицистики с этой точки зрения, можно найти показательные образцы смешения стилей (напр., выражение камикадзе-шахид).
На уровне ноэмы, как было сказано выше, происходит и соединение в слове денотативного, предметно-понятийного значения и коннотативных смыслов – «чувственных, эмоциональных, этических и аксиологических значений, которые делают мир миром обитаемым (П. Рикер) [74]. Как сказал один из современных лингвистов, «концепт есть эмоционально окрашенное понятие»; при всей огрубленности этой формулировки она отражает одну из сторон обозначаемого явления. При рассмотрении субъективных смыслов слов в языке «общества спектакля» обращают на себя внимание многочисленные случаи рассогласования денотативной и коннотативной составляющих значения (салоны «Эгоист», «Мания величия», магазины «Пижон», «Соблазн», реклама сигарет «Вступай в союз хищников» и т. п.). Традиционная отрицательная оценка приведенных слов меняется на прямо противоположную. Таким способом привлекается внимание к вывеске или рекламе как «посланию», выдерживается то же стремление к парадоксу, эпатажу, на поверку оказывающемуся поверхностным, что и в упомянутых стилистических контрастах или выражениях с нарушением сочетаемости, почти оксюморонах типа скромный киллер. Но это не главная функция подобных фактов речи – с их помощью навязывается определенная система ценностей, предлагается снятие определенных запретов (что более явно, хотя и с затратой куда больших выразительных средств, не только вербальных, но прежде всего визуальных, делается в телерекламе – например, напитка «Миринда»).
Переходя от ноэматического уровня структуры слова к уровню семемы, на котором значение тесно связано со звуковой, материальной оболочкой слова, также можно отметить ряд тенденций. Обратимся к этимону слова – его корню и внутренней форме. Именно этимон обеспечивает живую связь слова с его почвой – национальной лексикой не только в современном состоянии, но и в историческом развитии. Систематизируя замеча-ния ученых-дериватологов, можно сказать, что в русском языке рубежа веков появляется множество новых корней, вокруг которых формируются целые словообразовательные гнезда [75]. Эти корни внешним, необязательным образом связаны с языком: таковы заимствования (дилерский), так называемые «внутренние заимствования» [76], прежде всего жаргонизмы (лажовый, халявный), имена собственные (жириновцы), но прежде всего – разнообразные аббревиатуры (СНГовье, ФСБэшник, БОМЖонок). Давая интерпретацию этим фактам, можно согласиться с С. Н. Булгаковым: «Чрез пробитые окна первослов, элементы смысла, постоянно вливается все новый расширяющийся смысл, как из нескольких нот гаммы возникает вся бесконечность музыки… Теперь «куются» совсем новые слова: например, все эти богомерзкие совдепы, викжели, земгоры и т.п. Но ведь очевидно, что здесь мы имеем лишь частный, наиболее механизированный и упрощенный случай терминологического процесса, приноровленного к письменной речи, к заглавным буквам, и путем этого, так сказать, алгебраического их сложения образуются новые манекены слов. Однако (и это мистически есть самая тяжелая сторона этого дела) такие слова-манекены становятся вампирами, получают свою жизнь, свое бытие, силу… сосут кровь языка» [77]. В частности, при создании аббревиатур внутренняя форма слова фактически стирается, не осознается говорящим и слушающим. Подобный эффект описывал Дж. Оруэлл: «Слова «Коммунистический Интернационал» приводят на ум сложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги, баррикады, Карл Маркс, Парижская коммуна. Слово же «Коминтерн» напоминает всего лишь о крепко спаянной организации и жесткой системе доктрин» [78].
Переходя к морфеме слова, по А. Ф. Лосеву, т. е. вариациям значения этимона, которые выражаются в служебных частях слова – флексиях, суффиксах, приставках, необходимо вспомнить о тенденции к росту аналитизма в морфологии и словообразовании. Об этом сказано уже очень много [79], и у нас нет принципиально новых соображений по этому поводу. Важным представляется не только распространение несклоняемых имен (ноу-хау, сэконд хэнд) и даже неспрягаемых глаголов (инграмма, которая кей-ин, начинает оказывать влияние на поведение человека – перевод «Дианетики» Р. Хаббарда), словосложения типа Горбачев-фонд, президент-отель, офис-менеджер, но и , как отмечает М. Я. Гловинская, общее ослабление способности к правильному словоизменению: ослабление падеж-ных функций слов (в большом выборе ликеры – производствО Германии, приз… вручен шведской актрисе Пернилле Аугуст – АннА Бергман в фильме «Благие намерения»), заме-на существительных инфинитивами (предназначенные бомбить), нарушение норм гла-гольного управления (о тысяче американских самолетАХ). Таким образом, ослабевают глубинные связи между словами не только в системе языка (так называемые парадигматические отношения), но и в тексте (синтагматические отношения), реализуется магистральная для общества спектакля тенденция к разъединению, разобщению элементов восприятия.
Большое внимание человек общества спектакля уделяет и звуковому облику слова («фонеме» по А. Ф. Лосеву [80]); однако в языке спектакля оказывается востребованным не благозвучие в обычном, традиционном понимании, а яркость, броскость звукового облика. Слово должно привлекать к себе внимание, вызывать желание быть повторенным вслух, «попробованным». Ценятся черты иноязычного происхождения слова, необычность звучания. В частности, англоязычные заимствования как нельзя лучше удовлетворяют требованиям фонетической броскости: в них высока частотность звонких и особенно сонорных согласных (бизнес, менеджер, консалтинг, брокер и под.), привлекают внимание носителя русского языка также удвоенные согласные (саммит, триллер, киллер), дифтонги (аудит, ноу-хау, тинэйджер). Удовлетворяют этим критериям и латинизмы (плюрализм, миллениум, кворум и под.); кстати, значительное количество англицизмов изначально также имеет латинское происхождение.
На этом мы закончим наш краткий и несколько фрагментарный обзор языка спектакля. Мы ставили перед собой цель не исчерпывающего его анализа, а постановки проблемы и определения вектора последующего исследования.
Заключение
Как мы видим, изменения в современном языке легко объясняются с точки зрения концепции общества спектакля Э. Ги Дебора. Язык спектакля характеризуется прежде всего разрушением внутрисистемных связей, что проявляется в появлении чуждых для языка корней, в нарушениях системы словоизменения (аналитизм) и стилистической системы (эклектика стилей). Разобщенные элементы языка в полном соответствие с основными установками спектакля, объединяются не органически, некоей внешней для языка целью. Ей является манипулятивная ориентация человека спектакля, желание говорящих воздействовать на собеседника в узкопрагматических целях, восприятие собеседника как объекта (феномен «отчуждения», который, напомним, с точки зрения марксизма является фундаментальным для общества капитализма). При этом язык рассматривается как орудие воздействия, никак внутренне не связанное с самим человеком, что, на наш взгляд, следовало бы охарактеризовать, как установку наивного лингвистического сознания, ведь, очевидно, что язык – не просто орудие, которое человек может использовать, а может и отбросить, как, например, компьютер, человек не существует без языка (в широком, семиотическом смысле слова), в определенной мере человек есть один из феноменов языковой реальности, в той же степени, в какой человек создает язык, и язык создает человека. Именно вследствие этого попытки использовать язык лишь как внешнее орудие чреваты своего рода «местью» со стороны языка, и это напоминает ситуацию экологического кризиса (пример тому - названия политических партий – проправительственный блок «За единую Украину», сразу же переиначенный журналистами в «ЗаЕдУ», блок «Наш дом Россия», превратившийся на страницах газет в «Коза ностра – Россия», кличка «Бастард» выставленной на аукцион лошади, название напитка «Кургазак-Оранж»).
Поскольку манипуляция является для языка и для собеседника внешней, искусственной целью (вряд ли какой-либо собеседник желает быть объектом манипуляции), то первейшей задачей говорящего оказывается привлечение и поддержание внимания собеседника любыми средствами. Отсюда гипертрофия фатической, контактоустанавливающей функции в современном языке, установка на непрекращающееся говорение (манера говорить диджеев, ведущих популярных радиостанций, политиков-популистов и т.д.). Собственно, этим и объясняется стремление к внешней эффектности, броскости речи, о котором мы говорили выше, и усугубляется стилистический эклектизм и парадоксализм, вызванный, как также было показано выше, более глубокими причинами. При этом нельзя не вспомнить замечания Ги Дебора о том, что спектакль есть непрекращающийся хвалеб-ный монолог капиталистического общества о самом себе.
Отсюда понятно, почему язык спектакля охватывает не всю жизнь современного человека, а только сферу общественно направленной, публичной речи (таким образом, частная, бытовая речь охвачена «языком спектакля» лишь частично). Дело в том, что язык спектакля есть не что иное как язык идеологии – конечно, в широком смысле этого слова, который был введен французскими структуралистами и прежде всего – Р. Бартом. (один из примеров этого мы уже приводили: исчезновение полутонов, амбивалентности оценок в лексике и морфемике, как в словах киллер, бомж – сравните, насколько богаче эмоцио-нальная палитра их коррелятов в «добуржуазном языке» – убийца, душегуб, бродяга, убогий. Дело в том, что идеальный человек капитализма и мыслится как человек без сложных эмоций, как расчетливый игрок, стремящийся лишь к победе в конкурентной борьбе). Вспомним, однако, что по Ги Дебору спектакль все больше и больше проникает в реаль-ность, захватывая и деформируя все новые различные сферы жизни современного человека. Таким образом, спектакль и его язык становится тотальным и превращается в новую модификацию тоталитаризма – нерепрессивный, мягкий тоталитаризм. Борьба с ним гораздо затруднительней сопротивления его военно-полицейскому, репрессивному аналогу, ведь тут пропаганда и идеология являются «размазанными» по всему полю культуры.
Если обратиться к философской литературе, можно найти отдельные указания на способы противостояния языку «общества спектакля», размонтирования его пропагандистских чар. Ги Дебор, например, справедливо считал таковым диалектику: «Критическая теория (направленная против спектакля – А.Р.) должна сообщаться на собственном языке. Это язык противоречия, и он должен быть диалектическим по своей форме, каким он является в своем содержании». [81]
Вспомним что, язык спектакля недиалектичен по своей природе. В качестве наиболее яркой его черты Ги Дебор приводит использование в нем цитат, вырванных из контекста, «из движения и, наконец, из эпохи как общего поля референции и из конкретного выбора, которым была эта цитата внутри соответствующей референции, признанной за правильную или за ошибочную» [82]. Философ считает, что избежать «чар» такого цитирования можно посредством приема отстранения. «Отстранение – это противоположность цитированию, теоретическому авторитету, всегда уже фальсифицированному просто тем, что он уже стал цитатой, фрагментом … Отстранение – это текучий язык антиидеологии. Оно проявляется в коммуникации, которой ведомо, что она не может претендовать на поддер-жание какой-либо окончательной гарантии в самой себе»[83]. Логично предположить, что способом критического анализа таких идеологически употребляемых цитат может быть герменевтика. Современный отечественный философ и политолог С.Г. Кара-Мурза как раз и указывает на это: «Язык идеологии … для того и служит, чтобы внедрять в сознание скрытые смыслы. Поэтому для герменевтики всякий идеологический текст является прекрасным полем приложения сил».[84]
Вероятно, приемы борьбы с языком спектакля могут быть почерпнуты и из инструментария французских постмодернистов (Деррида, Делез, Бодрийяр, Лиотар). Имеется в виду знаменитая деконструкция – «сопротивление метафизичности текста, организуемое на его же поле и его же средствами», при этом «в тексте выделяются маргинальные, подавляемые мотивы, противонаправленные по отношению к «основному» его направлению» [85]. Мы считаем, что этот прием не обязательно предполагает связь с философским базисом постмодернизма, более того, думаем, вписывание его в иной антибуржуазный дискурс может дать даже больший эффект в борьбе с идеологией.
Без сомнений экспансии языка спектакля следует противостоять, однако сделать это можно лишь в более общей плоскости противостояния капиталистическому дискурсу как таковому. Для этого необходимо сохранение иных, альтернативных дискурсов, бороться со спектаклем, говоря на его языке – значит, лишь укреплять спектакль, в этом заключается секрет «общества без оппозиции», как назвал современное западное общество Г. Маркузе. Но это является уже темой отдельного исследования.
--------------------------------------------------------------------------------
1. Караулов Ю. Н. Великий… Могучий… Многострадальный…//Неделя, 1989, № 40, с. 14-15.
2. Кубрякова Е. С. Эволюция лингвистических идей во второй половине ХХ века//Язык и наука конца ХХ века. М., 1995. – С. 144-238.
3. - Русский язык конца ХХ столетия (1985-95) М., 2000, с. 16
4. Дебор Г. Общество спектакля. Пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович. – М., 2000. – С. 23.
5. Там же, с. 24-25.
6. Там же, с. 23.
7. Там же, с. 30.
8. Там же, с. 32.
9. См, напр.: Ильенков Э. В. Диалектика идеального // Ильенков Э. В. Искусство и коммунистический идеал. М., 1984. – С. 26-27.
10. Дебор Г. Общество спектакля. Пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович. – М., 2000. – С. 124.
11. Видимо, подсознательное ощущение ненормальности такого восприятия вещей и является истоком забав-ной тенденции в рекламе – представлять предлагаемый товар как многофункциональный, своего рода пана-цею от всех бед (один и тот же порошок можно использовать для чистки сантехники, для бритья и как сред-ство против комаров). Подобного рода реклама, несмотря на очевидную нелепость на рациональном уровне восприятия, все же срабатывает.
12. Там же, с. 113.
13. Там же, с. 27.
14. Там же, с. 44.
15. Там же, с. 25.
16. Там же, с. 33.
17. Генон Р. Царство количества и знамения времени: Пер. с франц. Т. Любимовой. М., 1994.
18. Дебор Г. Общество спектакля. Пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович. – М., 2000. – С. 87-98.
19. - А.Ф. Лосев «Философия имени»/ А.Ф. Лосев Бытие. Имя. Космос. М., 1993, с. 617
20. Лосев А. Ф. Философия имени // Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 641.
21. Потебня А. А. Мысль и язык . М., 1999, с. 157.
22. Рассказов Ю. С. Пророк в отсутствие отечества // Потебня А. А. Мысль и язык . М., 1999, с. 258.
23. Булгаков С. Н. Философия имени. СПб: Наука, 1988; Флоренский П. А. Имена. М.-Харьков, 2000; Лосев А. Ф. Философия имени. Вещь и имя //Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993.
24. Лосев А. Ф. Философия имени // Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 732.
25. Там же, с. 756, 761.
26. Там же, с. 650. Курсив А. Ф. Лосева
27. Там же, с. 641.
28. Аскольдов С. А. Концепт и слово//Русская словесность: Антология. М., 1997. – С. 267; Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001, с. 47; Фрумкина Р. М. Есть ли у современной лингвистики своя эпистемология?// Язык и наука конца ХХ века. М., 1995. – С. 85-87.
29. Кубрякова Е. С., Демьянков В. З., Панкрац Ю. Г., Лузина Л. Г. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996. – С. 90.
30. - следует различать наивный материализм и философский материализм; последний исходит из того, что первично не существование видимых предметов, а существование материи вообще, которая имеет своими атрибутами и вещественность, идеальность и - на определенном этапе развития – даже мышление (см. Иль-енков Э.В. Субстанция/Ильенков Э.В. Философия и культура М., )
31. Лихачев Д. С. Концептосфера русского языка// Русская словесность: Антология. М., 1997. – С. 280-287.
32. Аскольдов С. А. Концепт и слово//Русская словесность: Антология. М., 1997. – С. 272.
33. Там же.
34. Аскольдов С. А. Концепт и слово//Русская словесность: Антология. М., 1997. – С. 279.
35. Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001, с. 43.
36. Лосев А. Ф. Философия имени// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 231-232.
37. Там же, с. 748.
38. Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001, с. 75.
39. Там же, с. 649.
40. Там же, с. 634; курсив А. Ф. Лосева.
41. Потебня А. А. Мысль и язык. М., 1999. – С. 156.
42. Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1933, с. 119.
43. Там же, с. 113.
44. Там же, с. 120.
45. Платон Кратил//Платон. Апология Сократа, Критон, Ион, Протагор. – М., 1999. – С. 613-681.
46. Лосев А. Ф. Философия имени// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 633.
47. Там же, с. 634.
48. Булгаков С. Н. Грамматическое предложение: части речи и части предложения//Булгаков С. Н. Философия имени. СПб, 1998. – С. 116-133.
49. Лосев А. Ф. Философия имени// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 634.
50. Barthes R. Texte// Encyclopedia universalis. Vol. 15. P, 1973, p. 78. – Цит. по: Семиотика: Антология. М., 2001, с. 36-37.
51. Там же, с. 632, курсив А. Ф. Лосева.
52. Там же, с.757.
53. Там же, с. 723.
54. Там же, с. 759.
55. Там же, с. 696.
56. Булгаков С. Н. Философия имени. СПб, 1998. - С. 94.
57. Там же, с. 93.
58. С.Г. Кара-Мурза «Манипуляция сознанием», М., 2000, с.
59. См., напр.: Лосев А. Ф. История античной эстетики: Ранняя классика. М., 2000. – С. 284-339.
60. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994, с. 157.
61. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994. – С. 81-82.
62. Словарь русского языка/ Сост. С. И. Ожегов. – М., 1953.
63. Земская Е. А. Активные процессы современного словопроизводства//Русский язык конца ХХ столетия. М., 2000, с. 116-117; Шапошников В. Н. Русская речь 90-х: Современная Россия в языковом отображении. М., 1998. – С. 99.
64. Немченко В. Н. Современный русский язык: Словообразование. Н. Новгород, 1994.
65. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994, с. 130-137; Шапошников В. Н. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. – М., 1998. – С. 217-219.
66. Шапошников В. Н. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. – М., 1998. – С. 218.
67. Примеры из статьи: //Московские новости. - №…
68. Гусейнов Г. Сколько ни таимничай, а будет сказаться//Знание – сила. – 1986. - №
69. Словарь русского языка/ Сост. С. И. Ожегов. – М., 1953. – С. 492.
70. Толковый словарь русского языка конца ХХ века: Языковые изменения. СПб, 1998. – С.631.
71. Лосев А. Ф. Вещь и имя// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 877. Курсив А. Ф. Лосе-ва.
72. См. : Караулов Ю. Н. Современная политическая метафора. М. ; Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994; Шапошников В. Н. Русская речь 1990-х: Современная Россия в языковом отображении. – М., 1998.
73. Колесов В. В. Русская речь . вчера. Сегодня. Завтра. СПб, 1998. – С. 219.
74. Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика. М., 1995. – С. 77.
75. См., напр.: Земская Е. А. Активные процессы современного словопроизводства//Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995). – М., 2000. – С.90-141; Толковый словарь русского языка конца ХХ века. Языковые изменения. СПб, 1998.
76. Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. М., 1994, с. 60-80.
77. Булгаков С. Н. Философия имени. СПб, 1998. – С.48.
78. Оруэлл Дж. 1984: Пер. с англ. В. Голышева…
79. Ильина Н. Е. Рост аналитизма в морфологии// Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995). – М., 2000. – С. 326- 344; Гловинская М. Я. Активные процессы в грамматике//там же, с. 237-304; Костомаров В. Г. Язы-ковой вкус эпохи. М., 1994, с. 201-206 и др.
80. Лосев А. Ф. Философия имени// Лосев А. Ф. Бытие. Имя. Космос. М.: Мысль, 1993. – С. 231-232.
81. - Дебор Г. Общество спектакля. Пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович. – М., 2000. – С. 108.
82. - там же, с. 110
83. - там же
84. С.Г. Кара-Мурза «Манипуляция сознанием», М., 2000, с. 27
85. - Современная западная философия. Словарь. М., 1991, с. 87
Опубликовано 31 января 2005 года
Новые статьи на library.by:
ФИЛОСОФИЯ:
Комментируем публикацию: ЯЗЫК «ОБЩЕСТВА СПЕКТАКЛЯ»
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1107181315 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций