О цивилизационном пути России возвращающем к истокам.

Т.Ю. Скопинцева

О цивилизационном пути России возвращающем к истокам.


Поиск выхода России из кризиса наталкивает на иллюзорную простоту решения: выявить приоритеты, сакрализовать и использовать в реализации социальных программ. Взгляд в глубины истории и современные подходы к решению насущных проблем говорят о неэффективности такого рецепта. Постоянное возвращение к особенностям Российского пути заставляет предположить, что идти вперед мы будем, только исследуя корни нашей культуры (движение вверх по ступеням ведущим вниз). В начале такого пути - исток нашего культурного развития, архаичное начало, народная традиция.

Ключевое понятие ОБЩЕГО – по выражению Л. Карсавина – “постулата истории” характеризует каждое социальное объединение. Для такого объединения существует свой способ, и своя форма закрепления во времени – традиция. Налаженное воспроизводство средств, форм, способов, характерных для данного социума (как родового начала человечества) или общества (его социально-политического основания) – поддерживает единство.

Ранние стадии человеческой деятельности рождали вполне определенные схемы и формы ее организации в рамках естественных законов бытия – другими словами, в архаичной организации людей господствовал био-технологический принцип (К. А. Байбурин). Общая канва деятельности задавалась природными ритмами, человек продолжал жизнь рода и, сложившаяся родовая структура была сложной системой, включавшей отвлеченный и переработанный образ реальности. Жизнь рода сохраняла и воспроизводила весь необходимый мировоззренческий, эстетический, этический, правовой и т.д. “багаж” предшествующих поколений. Новация в традиционный мир могла войти в результате складывающегося единства подсознательных переориентаций. Второй путь - силовое давление. В сложившейся традиционной культуре принудительные компоненты поддерживались компонентами архаичными, традиционными. Если принудительный фрагмент обязательно нуждался в трактовке, традиционный обладал безусловностью исполнения. Архаичная народная традиция не несет идей, она сама есть и смысл и форма, так смысл здания не скрыт где - то в его глубинах, само здание и есть этот смысл. На пратекст архаичной народной традиции накладывался пратекст этики, права, жизнеобеспечения - продиктованный войнами и природными катаклизмами. Традиция присоединяла к архаичной основе новации, оставаясь НАРОДНОЙ. Народная традиция (НТ) рождена в глубинах рода и сохраняет жизнестойкое, архаичное начало в современном обществе.

Понятие культуры, как производного от некоей идеи, универсума, идеального образца, совпадает с понятием народной традиции только в архаичном варианте. Целостность архаики включена в мир Средневековья. Мир становящихся и самораскрывающихся форм Ренессанса также питается архаичной слитностью и первоначальной гармонией. Осознание идеальной цели выделило культуру, как феномен, а самодостаточность народной традиции обозначила то внутреннее противоречие, в котором вызревала и раскрывалась личность в эпоху Нового времени. Развитие культуры, таким образом, можно представить как выражение внутреннего и внешнего развития индивида и общества, как реализацию внутреннего и внешнего противоречия между общими и особенными характеристиками данной эпохи. Особая роль народной традиции диктуется ее потенциалом – жизнеобеспеченным и самодостаточным. Новое время освободило идеал для нового (нетрадиционного) пути. Идеальная (очищенная от традиции) культура никогда не существовала, но как цель была на знамени многих поколений. Не была исключением из этого и российская культура.

Народную традицию невозможно сохранить или возродить с помощью идеи. Гибкая и стойкая как живое начало природы, вбирающая культурные наработки, не чуждая цивилизационных технологий, она подобна плодородной почве, на ней растет “дерево человечества”. Но идеи можно “вливать” в традиционное начало – это хорошо демонстрирует нам история.

В период системного кризиса, на всех уровнях и в большей части форм общественной жизни наблюдается отторжение конструктов, идей, концепций на которых стоит общество. Мысленный взгляд строит новые парадигмы, либо возвращается к ранее отвергнутым идеалам находя “медиаторы” - непротиворечивое соединение прошлого и настоящего. Складываются и поисковые формы актуальные на каком - то витке истории и исчезающие со временем. Задачи сохранения стабильности общества (при наличии факторов нарушающих таковое) вводит в жизнь формы жесткой регуляции поведения человека. Такой ужесточенный (нормативный) вариант нам хорошо знаком по религиозным формам культуры - христианские десять заповедей, например. Если народная традиция (в большей своей части) опирается на внутренний регулятор, меру, красоту, судьбу, внутреннего гения (или демона – об этом хорошо сказано у Марка Аврелия), то использование жесткой формы предусматривает (в большей или меньшей степени) отключение этого внутреннего регулятора. Это - потеря самостоятельности, ведомость индивида, она ставит проблему руководства человеком и обществом. Библейская модель пастыря и овец демонстрирует нам этот новый, для рубежа нашей эры нетрадиционный подход.

Человеческая история показала нам, как судьбы народов шли от традиции в ее архаичном варианте к правилу, как основе цивилизационного становления (Древний и современный Китай, Россия), или нормативности (очевидной и в Восточной и в Западной цивилизации, ставшей основой Западной культуры). Для российской ментальности характерна живость традиционного отношения к действительности. Даже тот период в истории России (советский), который некоторыми исследователями был охарактеризован как преимущественно цивилизационный, при анализе выдает архаичный “наполнитель”. Сложившаяся в советское время “новая советская религия” вошла в жизнь российского общества, приняв форму более архаичную, нежели христианство. В российском варианте она скрывалась в самой структуре власти. Древнейшие мифологические мотивы - близнические: Сталин – Ленин, Маркс – Энгельс или змееборческие: Ленин, Хрущев; архаические образы (отец народов, великий, солнце); золотой век древних мифологий, перенесенный в будущее, магические пассы превращений пустоты (кто был никем…) – все это демонстрировало путешествие в архаику.

Нам сложно принять безоговорочно жесткую нормативность. Мудрая неспешность россиянина это не что иное, как архаичная осторожность по отношению к новации. Внутренняя мера присущая российской ментальности, требует осмысления ее во временной протяженности, в которой наши соотечественники примериваются к ситуации и проблеме. Неторопливое раздумье – подобно описанной Ю.Липсом (например) картине первобытности, в которой никто никогда никуда не опаздывает. Эмоциональная сдержанность россиянина из того – же корня, выявленного исследователями обществ на ранних стадиях развития.

Российская традиционность не готова принять жесткой европейской нормативности – можно предположить, что идет свой процесс цивилизационного становления. Христианство, исподволь входившее в жизнь Европы, институт папской власти, поддерживавший коммуникационные связи народов, и не привязывающий человека к миру – общине (как это случилось в России) уже в Средневековье освобождал индивида (“работал” на формирование индивидуальности). Воздух города, делавший раба, переступившего городские ворота свободным, одновременно “прописывал” обществу развитие нормативности Формирование западного типа культуры, таким образом, не универсально, исторично и не может быть навязано другим странам.

“Рецептурность”, заданная обществу в целом или его части, может быть кратковременной (как военное положение, например) или постоянной – как случилось в поло - ролевом распределении функций в процессе формирования государства. Жесткость нормативности демонстрирует проблемы в становлении государства. Новационные нормативные системы могут выводить из сферы НТ целые группы населения, оформлять новые культурные ареалы.

Традиционные народные культуры могут рассматривать социализацию индивида как расширение “я” до размеров мироздания, (когда внешний мир мыслится как внешняя оболочка личности), либо как закрепление индивида в сформированном им СВОЕМ социальном пространстве. И то и другое мы наблюдаем в русских селах. Архаичная встроенность в космогоническую модель как основа мировидения, формирует пренебрежительную оценку бренности, земной, не вечной, изменчивой и (рано или поздно) исчезающей. Поселения россиян обращают на себя внимание, прежде всего небрежностью, отсутствием основательности во всем – россиянин в любой момент готов уйти в вечность. Он вписывает себя в вечность космоса и в наши дни, подсознательно отстаивает приоритеты всеобщего в мировоззренческих перспективах - плохо уживаются в народном сознании идеи индивидуального, сиюминутного обогащения, опредмечивания мира цивилизационными наработками. Дискуссии о мещанстве, столь характерные для советской действительности, хорошо демонстрируют это.

Еще одна важная характеристика российской ментальности - освоение ИНОГО социального пространства - не принадлежащего индивиду и не противостоящего ему. Нейтральное, но потенциально возможное для приобщения к своему миру, оно открыто для индивида и социума. Российская традиция предполагает доминанту ОБЩЕСТВЕННОГО освоения такого пространства, хотя существуют традиции, где индивидуальная компонента является главной: финны, например, в самом суровом климате в одиночку осваивают землю, строят жилище, богатеют. Не то - россиянин, который общину предполагает в первую очередь. Идеи всеобщности, прозвучавшие в русской философии “серебряного века”, живы и сейчас. Российские общины за рубежом складываются в осознании необходимости такого единения.

Масштаб освоения мира в народной традиции позволяет говорить о макро и микро уровнях социализации. Эти уровни выстраивают мир человечески - событийный (бытование) и мир высоких, надындивидуальных и социальных смыслов (уровень бытия). Оба уровня предполагают формирование предметного мира окружающего индивида, ибо отрешиться от быта может только гений, да и то не всегда (о. П. Флоренский). Предметность, как введение иного в свой обиход, может рассматриваться и на уровне бытования и на уровне бытия. Традиционная культура не знает предметов, не оформленных знаками, закрепляющими СВОЕ социальное пространство. В противном случае предметы не вводились в обиход. В связи с этим, мне вспоминается неискоренимая российская привычка украсть “ничье”. “Ничье”, не отмеченное знаками своего культурного поля, или по какой- то оказии утратившее свое культурное пространство, только “выигрывает” получая хозяина. “Ничье” – это нонсенс, его не должно быть. Нет греха, на том, кто взял “ничье”.

Так – же архаично в своей основе наше отношение к государству. Первичность традиционной космогонии предполагает признание посредничества того, кто управляет, между человеком и Богом. Государство, выполняющее функции управления (дело Бога) на земле, уважаемо в облике высокой строгости и аскезы (вождь несет на себе предикаты божества). Неправота государства может быть очевидна, но искоренить неправду может лишь тот, кто обладает всей полнотой власти – Бог. Отсюда – пассивность социальной оценки и отсутствие попыток самостоятельно изменить действительность. Поверхностный взгляд заметит, что были серьезные волнения, связанные с попытками смены власти. Кто - то приведет в пример еще живые в памяти картины социальных потрясений в Москве , (“праздник”, который не состоялся, выразивший живую потребность социального становления народа, выплеснувшийся во вспышке самосознания – “параде знаков”). Кто- то вспомнит, что в кадрах увиденной телехроники как-то мало было видно женщин, детей, слишком много мужчин, по большей части молодых. Учтем это, и вывод напросится сам: если и демонстрируется самосознание, то конкретное, имеющее военный опыт или склонное к нему, а значит о традиционном и архаичном говорить можно лишь косвенно.

Мир традиционной культуры выделяет то, что отмечено знаками СВОЕГО социального пространства или не противоречит ему. Свой мир наполнен не только иными предметами, но и иными сущностями. Народная традиция не предполагает одиночества. Современное нам общество хранит множественные “следы” архаики. Это домовые, черти, лешие, и барабашки с которыми взаимодействуют наши современники. Современная персонификация духов наших предков хранит свои сущностные приметы - можно вспомнить “ХАЛЯВУ”, как духа современной школярской удачи, современную мелкую нечисть - опрос школьников говорит о том, что они с ней знакомы.

Традиционное мировоззрение расширяет долю иного, признавая тем самым безграничность социального пространства. В народной традиции индивид проходит через бесконечность социального становления – множественные социальные игры. Бесконечность, вечность, безграничность – основная категория народного, традиционного мировоззрения. Как только человек ставит предел в освоении мира, отторгает категории вечности и безграничности (основу традиционной космогонии) он становится рабом новационной (фаустовской) ИНОЙ культуры: остановлено мгновенье!

Традиционное освоение мира проходит в образности “житейской метафизики”. Моделирование в народной традиции это область толкования и бесконечного проигрывания мифологизированных текстов. Самой распространенной в традиционном русском быту была сказка, проигрывающая бесчисленное количество случаев в своем и ином социальном пространстве. Вечернее рассказывание сказок вплоть до семидесятых годов двадцатого столетия было основным занятием в далеких русских селах. На сказке, анекдоте, страшилке, быличке моделировались все оттенки чувственности. Аффектные “медиаторы” сказки, былички, страшилки, и других традиционных форм скрыты от глаз, хранят МЕРУ (возможность гибкой пристройки) в ритме, рифме, интонации, пластике и в обычае в целом. Архаичные формы организации общества сохраняют такую меру в традиционном моделировании бытия в игре и ритуале (в наши дни – в современном обряде (ритуале), литературе, театре, телевизионных представлениях).

Традиционное мировоззрение адаптировало индивида к любым проявлениям внешнего мира. Безграничность ИНОГО позволяла предполагать любые более сложные характеристики у каждого предмета. Значимые культурные смыслы, ценностные качества не позволяли пройти мимо малейшего изменения внешнего мира. В этом случае вдруг обнаружить глобальные перемены в окружающем мире невозможно – малейшие изменения фиксируются в традиционном сознании. Иначе поступает житель современного города. Он не замечает никого в толпе людей или на городской улице. Носитель своего индивидуального пространства “откреплен” от общества. Он закрыт от ИНОГО, зачастую, от любого постороннего влияния. Такая закрытость – путь к культурной смерти. Закрытая культура умрет вместе с ее последним носителем.

Высокая внимательность и бережное отношение к внешнему миру представителя традиционной культуры связана с предположением “естественной” возможной искусственности любого объекта и необходимостью налаживания с ним (этим феноменом) культурного контакта. Такая основа предполагает обязательное взаимодействие со всеми внешними явлениями. Субъект – объектное отношение привычное в современном сознании, в таком случае, становится лишь частью традиционного познания. Культурно – нейтральное, (как и чужое) закрытое для общения пространство отсутствует в традиционном мировидении. Если таковые феномены возникают, их уничтожают, как аномалии. Так случалось со второй культурой российской истории – культурой дворянства, разрушаемой крестьянами безо всякого сочувствия.

Традиционное познание вводит нас в сложный, многоуровневый процесс приобщения к миру и обществу. В нем действуют индивидуальный и общественный планы и множественные меж субъектные связи. В традиционном мировидении такие связи персонифицированы. Налаживанию отношений и коммуникаций в этой системе учит традиционный процесс социализации.

Древнейшей категорией архаичного сознания, высшей мерой приобщения к миру являлась ВЕЧНОСТЬ. Вечности противостояла пространственная и временная изменчивость – БРЕННОСТЬ. Вечность и бренность как парадигмы жизни формировали уровни бытия и бытования и разрешались в мифологии – высокой, парадигмальной, определяющей цели и смыслы и низкой, бытовой, житейской, реализующей приземленную чувственную сферу. Они выстраивали модели мира ( ММ ), жизненные программы и жизненные сценарии.

Традиционная попытка закрепить вечность, выстроить гармоничный, непротиворечивый мир подкреплена обычаем –“высшим пилотажем” традиционной стабилизации общества. Обычай предполагает умение использовать исходные высшие космологические константы (высшие смыслы) и налаживать общение в традиционной космогонии. Именно этим способом, освященным традицией, предлагал когда- то воспользоваться президент - российским губернаторам на местах: взять столько власти, сколько они могут. Совет был всем хорош, кроме того, что противоречил цивилизационной основе (жестко нормативной), которая закреплена в действующем законодательстве России. Негласно, этим советом пользуются, и этому помогает традиционное отношение народа к силовой мере, народ внутренне противостоит ей, но не отменяет содеянное. Силовое воздействие со стороны государства воспринимается традиционно, как “пристройка” правителя к миру, как поиск нужной всем меры для возможной гармонизации общества. Силовые действия руководителя – это его свободная ИГРА в традиционной космогонии, пристройка к миру и обществу.

Чуть ниже обычая в традиционной социализационной иерархии располагается гибкое правило. Правило объявлено, это уже некое законотворческое действо. Оно предполагает не только свободу, но и определенные ограничения. Русские князья в период между усобиц между собой руководствовались обычаем, внутри княжеств уже действовали традиционные правила часто принимавшие форму законов. Обычай функционирует в структуре “я” - “мир” и определяет отношение индивида (или социума как единицы) к миру в целом. Обычай “вписан” в действующую космогоническую модель и корректируется только со стороны функционирования такой модели. Когда Иван Грозный ввел опричнину, он не нарушал исходную космогонию, действовал в рамках обычая, тогда как в границах социума, (структуре, развернутой на родовой основе), положено было использовать гибкое традиционное правило, входившее в обычай и вводившее в него всех членов общества. Силовые решения наших современных российских руководителей, так же освящены обычаем, и, не нарушают принятой космогонии. Властелин грешит, и кается, народ его прощает, зная - ответить ему придется перед Богом! Традиционным правилом пользовались в Китае, оно позволяло работать в первичной космогонии свободно (традиционно), не разрушая складывающееся общество и государство.

Тем, кому данное общество не разрешает свободное, традиционное действие в социальном пространстве, предназначены нормы, имеющие относительную (гибкую, традиционную) или абсолютную (цивилизационную) форму. Традиционная норма близка традиционному правилу. Можно сказать, что традиционная норма это игра по правилам. Именно с этой формой мы все более всего знакомы. Зачастую ее называют обычаем, смешивая эти понятия. В отличие от обычая с его игровым началом, традиционного правила (отличающегося от обычая так – же, как свободная охота отличается от массовой игры: например, в лапту), норма имеет страдательное наклонение и в большей части случаев (в цивилизационном варианте – обязательно) рассчитана на безусловное подчинение. Обычай, правило, норма, таким образом, могут рассматриваться как основные категории традиционной социализации индивида к обществу и общества к индивиду.

Общество, руководствующееся только обычаем, это общество потенциальной возможности, становления, игры с непредсказуемым результатом. В нем осмыслена космогония и взаимоотношения человека с космосом. Главными характеристиками такого общества будут родовые.

Функционирование гибкого правила свидетельствует об определенном цивилизационном становлении и налаженной социальной структуре. Такие характеристики свойственны древним обществам.

Налаженная нормативность в рамках общества – это характеристика Нового времени. Обычай, правило, и норма как категории позволяют нам схематизировать процесс социального становления человечества. Ни одна из предложенных категорий не обладает абсолютными характеристиками. Каждая эпоха располагает системой обычаев, правил, норм. При доминировании какой – либо формы, они существуют одновременно, служат социальному становлению индивида и стабилизации общества. Игровое начало обычая проявляется в истории народа, оформляя его социально – исторический “багаж”. Когда современные политики выстраивают свои действия без учета социального общения и взаимодействия с теми народами, которые оказываются на территории этого действия, они просто играют в первичную, космогоническую модель архаичной народной традиции (см. Европеизм). Когда российская пассивность, (страдательное наклонение) становится предметом обсуждения, нам надо вспомнить о традиционной социализации, традиционных приоритетах и традиционных способах их реализации.

Разговор об обычае, правиле, норме будет не полным, если мы не коснемся, понятия традиционного социального пространства и традиционного социального времени. Социальное время в народной традиции неоднородно, не абсолютно. Оно определяется по носителю: в традиционной культуре каждый сам структурирует свое время, следуя правилу, сформированному данным обычаем. Если социально контролируемое время в цивилизационном варианте приобретает нормативную жесткость, то общение с вечностью всегда оставляет свободу индивидуального действия. Традиционное индивидуальное становление, таким образом, обязательно предполагает общение с вечностью, свободную игру в традиционной космогонии. Утрата традиционного способа взаимодействия с предикатами вечности, выраженными в традиционном мировоззрении, прежде всего, ограничивает индивидуальную свободу- возможность общения в области ИНОГО и, в определенной мере - возможности социального становления.

Социальное пространство можно проструктурировать как общее, в котором действуют обычай, правило и обе формы нормативности и особенное – в котором живут различные социальные, возрастные, профессиональные и прочие социальные группы. К особенным социальным пространствам можно отнести все ИНЫЕ МИРЫ. В них, в традиционном видении мира, пребывают духи умерших и иные сущности наполняющие бытование, то ИНОЕ, в котором проходит социализация и индивидуальное становление.

Для народной традиции характерно социальное время, рассчитанное на каждую возрастную, профессиональную, демографическую группу. Молодежь, например, взрослеет в обществе сверстников “отрабатывая” зону риска – пору активного социального становления. Выученные правила социальной игры в реальном общении используются самостоятельно, традиция контролирует и их исполнение внутри группы и соответствующую взаимовыручку при этом.

Традиционная культура самодостаточна и предполагает полное освоение жизненной программы. Активность, зрелость и готовность продолжить род – таковы ее идеалы. Юность образов, моделей и социальных ролей – это наработки нашего времени. Современность позволяет продлить “молодость” и действовать в несвойственном возрасте жизненном сценарии. Ценностные ориентиры, выверенные традицией, оказываются неприменимыми. Это заставляет особое внимание обращать на личное осмысление жизни и на самостоятельное моделирование собственной программы. Если современный человек не создает себе сам цели и парадигмы жизни и не опирается на традицию он уготавливает себе печальный финал. То же происходит и с народами, потерявшими высшие смыслы и идеи, – они встают на путь медленного вымирания.

Традиционное структурирование пространства и времени проходит вокруг мировоззренческих констант. Анализ традиционных славянских моделей мира ( ММ ) блестяще сделан В.В.Ивановым и В.Н.Топоровым. Оставим удачно найденную форму. Первый уровень определяет государственные и религиозные приоритеты, - вспомним, советскую мифологию; второй – моделирует родовые приоритеты и образцы, направленные на сохранение рода, корней. Третий – моделирует способ системообразования, методологию формирования ММ, ее принципы, судьбу, долю; четвертый – конкретизирует сценарий - дает образцы конкретного поведения (выстраивает типы культурных героев). Пятый уровень разворачивает все многообразие негативных сценариев, все инверсионные программы столь необходимые в бесчисленных жизненных случаях (в народной традиции это вся сказочная “нечисть”, и представители иных пространств). Можно сказать, на этом уровне отрабатываются сценарии контр и субкультурных вариантов, гибкость социальной пристройки, не знающей слова нельзя. Традиционная малая мифология оформляет тексты : сферу сказки с ее бесчисленными случаями и всем спектром индивидуального поведения. В современной культуре это область литературы, искусства, телевидения и театра.

Этот уровень дополнен возможностью индивидуального игрового моделирования инверсионного поведения. Такая возможность предусматривалась в традиционных народных, праздничных обычаях. (Праздничное, значит, противопоставленное будничному, связанному с работой). У детей и молодежи это поведение занимало значительное время, в детских жизненных сценариях это практически все время суток.

Внешний отказ от народного, традиционного способа социализации оставил глубинное приятие традиционного поведения. Игра на любом уровне возможна и в наши дни. Играют финансисты и Российские правители, играют руководители всех уровней, играют и россияне, сами того не подозревая. Длительная культурная, в архаичной своей форме социализация переживается и россиянами и российским обществом. Скрытая ее форма и отказ от внешнего корректирования выдают нетрадиционные, искаженные результаты Нам необходима тщательная коррекция этой деятельности. Традиционный способ корректировки –“по Божьему”, требует веры; цивилизационный - нормативной жесткости; отсутствие того и другого не ведет никуда. Такой анализ диктует налаживания соответствующих форм либо в области сакральных идеалов, либо в сфере власти. Почему - то, мои предпочтения оказываются в сфере народной традиции, с определенной, необходимой цивилизационной корректировкой.

Традиционное структурирование времени и пространства раскрывает сложность человеческого познания и общения. Оно содержит не только разные социальные планы, но видимые и скрытые привычки поведения, склонности к избирательной возможности претворить в жизнь все потенции к внутренней общности. Многоплановость традиционного социального поля, возможность коммуникативной адаптированности и разобщенности, ролевой игры, демонстрируют и проблематизируют различные социально – культурные содержания, требуют от человека исследовательских и творческих поисковых усилий для их разрешения. Весь наличный опыт персонифицируется и соединяет индивидов в онтологическом, жизненно необходимом общении не только, с живущими рядом, но и с теми, кто оставил для потомков некое содержание в традиционных вариантах исторической памяти. Оптимизация всего наличного передаваемого потомкам материала, его постоянное “проигрывание”, дает движение к традиционным ценностям, скрепляет народ в общество, заставляет его действовать в решении проблемных ситуаций. Возможность действия в интеллигибельном поле народной традиции и обряда позволяет встретиться всем формам явного и скрытого социального общения, свести воедино реальные человеческие миры. Постоянная реконструкция в традиционном моделировании ценностей другого, проигрывание бесконечных ценностных устремлений, делают человека способным и готовым принять мир другого. Социальные потрясения разрушают налаженные структурные связи, их реконструкция, замена, налаживание новых, чуждых структур, тормозит “естественный” процесс и работает на разложение общества.

Можно следующим образом подытожить сказанное:


Архаичная народная традиция предполагает налаженную гармонию человека и внешнего мира.


Народная традиция сохраняет жизнеобеспеченные элементы архаики и гармонизирует внутренний мир человека в эпохи кризисов и потрясений.


Функционирование народной традиции предполагает уровни обычая, правила и нормы. Первый уровень выделяет взаимоотношения человек – космос, второй уровень регулирует взаимоотношения между людьми: я – другой человек, человек – общество, человек – иное социальное пространство; третий уровень предполагает использование силовой компоненты в социальных отношениях.


Традиционная культура, обычай, предполагает активную социальную ИГРУ, “пристройку” к миру, обществу, другим людям. В такой игре возможно изменение правил по трем предложенным программам (на уровне первом, втором, третьем).


Традиционная народная культура в период своего становления допускает использование всех трех программ не только на уровне социализации индивида, но и на уровне становления форм управления обществом: так в восточной традиции до сих пор допускается игра социального лидера (царя, президента, др. руководителей) по правилам первого уровня “я – космос”. В такой игре другие люди или другие общества просто не принимаются в расчет. Мы наблюдаем это явление и в функционировании европейской, современной культуры, называя его европеизмом.


Важная роль в народной традиции принадлежит взаимодействию с иным социальным пространством, которое мыслится как возможно искусственное, имеющее множественные скрытые культурные смыслы и раскрывающего их в процессе общения

Инобытие в традиционном бытовании – важнейшая часть традиционной социализации. Когда предметная сфера становиться “естественной”, она лишается тайны возможных, скрытых в глубине иных смыслов. С этим, например, не соглашаются дети, предполагая тайны в самых обыденных вещах, пытаются это оспорить ученые в рамках отдельных наук Тайны природы, предполагаемые “духом просвещения” связаны с опытной наукой и не противоречат возможной множественности скрытых смыслов. Тайна скрытых смыслов ( ИНОГО) не только “работает” на расширение возможностей познания, но имеет негативную сторону. Предполагаемые тайные смыслы рождают и заставляют проигрывать возникающий в обществе модус страха, делают его протяженным и, значит, опасным и для человека и для общества.

Традиционная социализация в освоении ИНОГО как важная часть общественного становления, использует мифологические (иные) компоненты, вводящие множественность скрытых иных смыслов. Даже не признанная обществом традиционная форма продолжает действовать. Внешний отказ от архаичных оснований не помешал советской действительности выстроить подобие инициационно - иерархических отношений, типологически сопоставимых с первобытными. Традиционные основания социализации, выявление иных миров и пространств, продолжает российская и мировая литература. Театр и кинематограф моделируют различные варианты жизненных сценариев и программ, в том числе и архаичные, и христианские, и новационные, функционирующие одновременно.

Официальный отказ от традиционных оснований социализации поставил литературу, театр, кинематограф (как заменившие традиционные мифологические формы) - у истоков мировидения. Неприятие Богов – сакрализованных ценностных оснований, на которые опирается человек в своем становлении, заставило направить творческий поиск на построение необходимой ценностной иерархии. Традиционный подход требует осмыслить исходную точку, как нулевую (начало мира?). Первичная пустота, социальная неоформленность индивида - это вечность традиционного ИНОГО, в котором должен самоопределиться человек. Она означает отсутствие “своего” и потребность прочесть (выявить) невидимое пока иное. Советское элитное (не массовое) кино мне мыслиться как кино, решающее именно эту проблему. В одном из культовых фильмов семидесятых годов – фильме Марлена Хуциева “Застава Ильича” социальное время лишено зримых духовных констант. Можно ввести новое название фильма “Тоска по иному”. Тайны бытия, которые хранит каждая развитая культура, отсутствуют на городских улицах, где мы видим героя. Становление молодого героя происходит в поисках иных социальных смыслов. Он не вписан в традиционную для советской действительности (официально принятую) инициационно – иерархическую систему: пионерское, комсомольское, партийное становление. Его мир выстраивается с “чистого листа”. Автор начинает с осмысления семьи в этом ином, пустом поле. Семья, как иное бытие не принимается героем. (Автор фильма показывает семью друга героя, оценивает ее: место семьи в выстраиваемой иерархии невысоко.)

Герой вводится в “парад знаков” советской культуры – он на первомайской демонстрации. Эти знаки и смыслы также не имеют сакральных глубин. Они - внешний мир, формы, с которыми молодой человек едва соприкасается, и поиск продолжен. Мужская компания, то мужское братство, священность которого отстаивалось в рыцарской культуре, привлекательно и в наши дни. От мужской компании отграничен женский мир: женщина с ребенком пытается восстановить гармонию в “тандеме” мужчины и женщины. Автор не видит пути этого восстановления. (Можно сказать, женщина с ребенком так - же мечется в поисках иных смыслов, которые можно было бы раскрыть в своем жизненном пространстве и у нее, как и у героя, ничего не получается.)

Вот на экране девушка – к ней, как к иному, в котором можно раскрыть себя, выстроить свой мир, тянется герой. Вспоминается традиционная социализация и мир социального становления молодежи, неустойчивый, игровой, обставленный традиционными обрядами. В них молодые люди взрослеют и опробуют все множественные встречи с иным, осмысление иного, введение его в свой мир. Современность не готова выстроить нечто подобное, “возрастной иерархии” и ее смыслы так – же разрушены.

Традиционное ИНОЕ, – это увлекательное путешествие во внешний бесконечный, раскрывающийся мир. Оно тянет к себе как, тянут к себе распахнутые небеса или, разверзнутая пропасть.

Такое ИНОЕ, это архаичное капище, христианский храм или пышность театрального зрелища, мир музыки.

Марлен Хуциев показывает нам нечто подобное – это политехнический музей, где молодежь собралась слушать и читать стихи. Происходит “поэтическая литургия” - в ней стихи, ритмизированное пение – вспомните церковь и общее ритмическое “Отче, наш….” или: “Воскресение, Твое…”. В ритуальном общении главное не мелодия, так связывал ритм во времена раннего христианства (как и ранее в античности). Так объединены молодые люди на дискотеке – где мелодия никогда не получала главной роли. ( Гимн иному – это гениальность обряда или блестящая режиссура спектакля.)

М. Хуциев четко выстраивает кульминацию приближения к иному: зрительный ряд выдает свечу, молитву (правда, католическую, светскую, концертную, официально разрешенную). Молитва - это та “вешка” за пределами своего пространства, которая может собрать вокруг себя других, и удержать тебя.

Молитва – это социально одобренное иное, признанная сакральная величина. Показательна эта выявленная автором потребность в сакральном начале, которое могло - бы объединить всех. Молитва сменяется необходимым в архаичном мировидении (следующем за молитвой) застольем. Традиционное “за столом” означает приобщение к исходной, архаичной космогонии. Привычный стол нашими предками мыслился как космогоническая модель: земля – мировой столб - небо, накрытое “воздухом” – скатертью (в церкви покрывало, используемое в богослужении до сих пор, называют “воздух”). Застолье советской действительности потеряло высокий смысл общения с инобытием, в котором пребывают предки. Сидящие за столом герои фильма не предполагают в застолье никаких смыслов. Подчеркивается полная утрата сакрального начала такого общения, но, затем, следует полагаемый архаично, акт “встречи” с умершим предком! Эпизод разговора с умершим отцом, вызвавший много споров в свое время, это мистическое рождение необходимого обряда посвящения во взрослость, становления героя в общении с иным, имеющим личное к нему отношение. Сам обряд не сформировался, но он подразумевается - автор заставил зрителей проиграть содержание показанной мистики. Личностное проигрывание смыслов иного не только для того, о ком идет повествование, но и для всех, кто об этом узнает - это подлинно традиционный акт социализации.

Герой “вошел” в иное, – как и полагалось в любом традиционном обряде. Это землянка, в ней “живет” его отец, подобно тому, как в архаичных культурах пребывали в подземном мире духи предков. Подземный мир скуден и прост, как и тот в котором живет герой. Отец героя молод, как молода культура заново создающая свое прошлое. Как в древнем ритуале и полагается, герой заручается благословением предка, но слова этого ритуала еще не созданы: “Покурим?…”

Решающий эпизод фильма - это СВОЙ мир, наполненный образами ИНОГО и людьми, посвященными в иное (когда - то, такими посвященными были жрецы). В фильме Марлена Хуциева этот мир наролняют картины в музее и художники, создающие картины. Тайна должна вроде – бы раскрыться и наполнить жизнь содержанием. Но для героя этих смыслов пока нет. Пушкинский музей представляет иное, но оно не раскрывается для героя.

Можно подвести итог. Три вехи намечены, – одна из них связана с любовью, другая с памятью предков, третья – с искусством. Но, любовь только раскрыта для поиска, – ее у героя нет. Нет ее, и у его женатого друга, который уезжает в Магадан, в свой поиск иного: “Она меня еще вспомнит”. (“Она” так же ищет ИНОЕ, чтобы выстроить полноту СВОЕГО мира). Авторская мысль не связывает ИНОЕ с любовью. Возможно, его герои, как молодые чеховские герои “выше любви” (это тоже “диагноз” общества). Вторая веха – общение с предками. Эта координата легче всего восстанавливается и вводит человека в мир. Высокое искусство – (живопись) не раскрыто для героя, и только ритм восстанавливает атмосферу ритуального общения, как и положено, в народной традиции. Ритм - старинный способ обретения меры (доли, судьбы). Ритм, заданный стихами превращает финал в обряд. Гармоническое обретение своего мира на пороге, мы все приближается к нему в рождающемся сейчас обряде. Так современное искусство соединяет времена, являя собой традиционный путь в мир, возможно, единственный оставленный нам предками и живой до сих пор.


Литература:

Л.А.Абрамян Тайная полиция как тайное общество: страх и вера в СССР//Этнографическое обозрение, № 5, 1993.
К.У.Гейли Диалектика пола в процессе формирования государства // Советская этнография, № 5, 1990.
А.А.Бородатова Л.А.Абрамян Август 1991: праздник, не успевший развернуться // Этнографическое обозрение № 3, 1992г.
См. Credo, Оренбург, № 6,1998г..№1, 6, 1999г. - статьи автора по данной тематике.
Л.А.Абрамян Тайная полиция как тайное общество…
Социальная действительность и литература. Материалы международной конференции // Советское славянведение № 1, 1990г.