публикация №1109148965, версия для печати

Стратегии удовольствия


Дата публикации: 23 февраля 2005
Публикатор: Алексей Петров (номер депонирования: BY-1109148965)
Рубрика: ФИЛОСОФИЯ


Сурова Е. Э.

Стратегии удовольствия
Человеческая жизнь, безусловно, предстает перед нами как некоторая целостность. В то же время она различена для каждого из нас в нашем восприятии на периоды, события, воспоминания, допущения, прогнозы. Вслед за Августином, нам приходится признать, что мы начинаем умирать с момента рождения, но шаг от рождения до смерти предстает чередой воспринимаемых образов, окрашенных положительно или отрицательно. Жизнь наполнена событиями, производимыми нашей же деятельностью. Это и деятельность по производству культуры, и деятельность по производству самой жизни, то есть повседневность. Опыт, получаемый в ходе обоих видов деятельности, дает нам возможность обозначить границы собственного присутствия в мире, где по одну сторону окажется полнота моего Собственного как полученного удовольствия, а «по ту сторону» будет вынесено Чуждое, предоставляющее тенденцию страдания. Но между «моим» и «другим» отчетливо просматривается пограничная полоса катарсического ожидания встречи. Здесь удовольствие и страдание оказываются недифференцированными.

Прежде всего, стоит остановиться на самом понятии «удовольствие». Мы говорим: «я доволен», «я получил огромное удовольствие». Получать удовольствие означает то, что «я», спроецированное в своих желаниях на тот или иной комплекс ощущений, получило их в достаточной степени для того, чтобы снять психологическое напряжение. Более того, интенция желания может быть скрыта от человека, тогда мы получаем вариант ощущений, который можно представить в виде формулы: «это превзошло мои самые смелые надежды». В других случаях, наоборот, низкая степень полученного результата заставляет прибегать к некоторому самовнушению, доказывая себе, что «все замечательно». Таким образом, чувство удовольствия, прежде всего, связано с внутренним самоощущением, само-чувствием, при котором внешние источники не имеют существенного значения. Тем не менее, все эти ситуации предполагают самоосознание поучаемого результата для себя, реконструируя событийность жизненного мира в бесконечно перетекающих метаморфозах чувственных видений. То есть в центре проблемы оказывается само «Я», которое находит удовольствие в комфортном, целостном восприятии собственного образа, чаще всего не имеющее характер рефлексии над происходящим. То есть принятие комфортности в целом, без попыток структурировать и анализировать событийность. Получаемое удовольствие заставляет мир «замереть». Пребывание в целостной комфортности образует ситуацию «неги», которой свойственен эффект «торможения» при полном погружении в себя для переживания полноты и остроты чувствования. Одновременно стоит отметить, что удовольствие в целом носит кратковременный характер. Оно прерывисто, требует одновременно как повторения, так и разнообразия. Так, допустим, поедание лакомств доставляет удовольствие гурману, но пресыщение тем же самым блюдом заставляет изменить сам объект желания. Как писал Р. Барт, обращаясь к мысли, высказанной Ж. Лаканом по поводу Сада: «Нет такого объекта, который бы поддерживал бы постоянные отношения с удовольствием. Тем не менее, для писателя такой объект существует…»[1]

Термин «удовольствие» коррелирует с термином «наслаждение» Здесь уместно было бы «развести» данные понятия. Но подобное действие оказывается трудновыполнимым, поскольку одно предполагает и другое, разве что наслаждение более тяготеет к чувственному опыту.

В то же время наслаждение связано с удовольствием вкуса, причем понимаемого широко. То есть вкуса как ощущения и вкуса как гармоничного отношения к миру. В «Критике способности суждения» И. Кант писал: «Вкус есть способность судить о прекрасном».[2] Но банальный вкус соленого огурца мы также не можем рассмотреть вне нашего суждения об уместности употребления данного продукта в сочетании с другими и также вне собственных вкусовых пристрастий. Не сочетаемость и неуместность разрушают целостность получаемого удовольствия, делая его абсурдным и маргинальным. Тем не менее, стратегически удовольствие возможно и в таком случае. Допустим, приводимое вкусовое сочетание из «Алисы в Стране Чудес» в пересказе Бориса Заходера: «А так как оно оказалось необыкновенно вкусным (на вкус — точь-в-точь смесь вишневого пирога, омлета, ананаса, жареной индюшки, тянучки и горячих гренков с маслом), она сама не заметила, как пузырек опустел»[3].

В конце концов, если мы обращаемся к примеру гастрономического удовольствия, само застолье, выстроенное по современному отечественному канону, предполагает регламентированную по очередности смену блюд, происходящую скорее по принципу различения вкусов, где холодное противостоит горячему, сладкое — соленому, простое — сложному. Современный «пир» противоречит платоновскому симпосиуму, исходя из осмысленности наслаждения принимаемой пищи, что производит самодостаточность процесса еды, где беседа предстает пустым шумом или делает объектом суждения саму потребляемую пищу. Еда, различенная во вкусовой иерархии, обретает собственный смысл. Как отмечает в своей диссертации С.А. Кириленко: «На этом фоне отчетливо проявляется специфика новоевропейской стратегии удовольствия, в рамках которой насыщение перестает быть средоточием опыта принятия пищи, обжорство вызывает неприязнь, а наслаждение едой предстает как наслаждение смысловым богатством вкусовых оттенков. Удовольствие от вкуса, таким образом, культивируется не как дополнение к удовольствию от насыщения, но как его противоположность»[4]. Вкус, таким образом, обретает бытийственное значение, а удовольствие вкуса становится одной из основных стратегий европейской культуры.

Собственно, возвращаясь к И. Канту, мы находим продолжение высказанному ранее суждению: «Осуществление каждого намерения связано с чувством удовольствия…»[5] Сама разумность человека предполагает, таким образом, выбор стратегии удовольствия, который может быть изменен согласно обстоятельствам: мыслю, сомневаюсь, наслаждаюсь, следовательно, — существую. Различенности противоположного воспроизводят синтез, который европейским сознанием воспринимается как единственно полноценный. Ситуация непрерывных изменений и модификаций создает в качестве одной из основных ценностей ценность экзотического. Агрессивность европейского сознания требовала стратегической направленности к Другому, в конце концов, захвата, обретения непрерывно сменяющих друг друга объектов новации. Связь противоположного определяла и стратегии разума, где антиномичность мышления декларировала правила иных жизненных стратегий: «Таким образом, существуют: 1)антиномия разума при теоретическом применении рассудка вплоть до безусловного —для познавательной способности; 2) антиномия разума при эстетическом использовании способности суждения — для чувства удовольствия и неудовольствия; 3) антиномия при практическом применении самого по себе законодательствующего разума — для способности желания…»[6]

Это позволяет нам сделать вывод о том, что осознанная деятельность в целом выполняет условие достижения желаемого посредством использования доступных в культурной ситуации стратегий, представляя «фабрику удовольствия», опережающую механизмы «производства желания» как внерефлексивной деятельности, поскольку производит необходимые для обретения многоплановой комфортности вещи: и материальные, и духовные.

Но желание обосновывает само получаемое удовольствие. Оно создает обратную связь с сознанием, обосновывая саму разумность как видовую особенность. Как писал Ж.-П. Сартр: «Как правило, желание не является желанием делать. «Дело» включается после, присоединяется извне к желанию и необходимо связано с обучением… Желание определяется как мутное»[7]

«Смутность» желания вызывает в памяти достаточно протяженный ассоциативный ряд, начиная с ведической традиции и замечательного гимна «Рита и Истина», где оно предстает «первым семенем мысли», и заканчивая сюрреалистическими интенциями в духе Л. Бунюэля, где разумное, противостоящее озарению, скорее представляется неуместным. Здесь и выявляется рефлексивная роль стратегий удовольствия, проясняющих и различающих желаемые объекты, а также становится очевидным значение художественной критики как новой стратегии, актуализируемой модернистскими проектами ХХ века. «Безумный мир» нуждается в терапии стратегий удовольствия, определяющих вариативность границ и норм, где целостность обнаруживается в пограничных областях, а смысл — на свободных полях книги, образующих подобие «замутненной» зеркальности.

Таким образом, мы можем рассмотреть культуру как сумму или систему стратегий удовольствия, в зависимости от того, будем ли мы обращаться к культурному разнообразию или к антропологической целостности в анализе человеческой деятельности. Предельность человеческого существования не дает нам права выбора, поскольку соединяет в себе целостность и единичность. И здесь мы вынуждены опять возвратиться к двойственности Удовольствия-Страдания, проистекающей из связанности Собственного и Чуждого. Избираемая стратегия удовольствия и помогает удерживать конфликт противоположного. Но: «Конфликт есть первоначальный смысл бытия-для-другого… Мною владеет другой; взгляд другого формирует мое тело в его наготе, порождает его, ваяет его, производит таким, какое оно есть, видит его таким, каким я никогда не увижу….Он производит мое бытие… Таким образом, мой проект возобновления себя является существенно проектом поглощения другого»[8].

Стратегии удовольствия в отдельной культуре отражают целостное представление о себе носителя данного культурного типа, а также ряд витальных и духовных ценностей. Но существуют также и общезначимые стратегии. Так, к числу общезначимых стратегий удовольствия могут быть отнесены:

Стратегия свободы,

Стратегия жизни,

Стратегия смерти,

Стратегия еды,

Стратегия сексуальности,

Стратегия гигиены,

Стратегия визуальной гармонии,

Стратегия звуковой гармонии,

Стратегия избирательности вкуса и запаха,

Стратегия движения,

Стратегия коммуникации,

Стратегия боли,

Стратегия смеха.

Выделенные стратегии могут принимать различные формы, согласующиеся с культурной ситуативностью. Каждая из них при этом не является самодостаточной, сочетаясь с другими. В конечном счете, принимая ту или иную стратегию удовольствия, мы обосновываем доминирующую тенденцию переживания, согласующуюся с образом Другого, актуального для предложенной действительности. При этом сама избираемая стратегия скорее будет выступать способом обозначения границ собственного «Я». Например,

Стратегия коммуникации удостоверяет значение собственного присутствия в мире. «Я», воспринимающий Другого, соотносим с Любым, что предполагает обретение опыта признания и возможность использования иных стратегий. Так, может быть присвоено и модифицировано удовольствие, получаемое через опыт Другого. Например, «удовольствие от текста» превращается в удовольствие от Барта: «Удовольствие никогда ничего не отрицает: «Я отведу взгляд; отныне это будет единственной формой моего отрицания»»[9]. Коммуникативное удовольствие предполагает выбор между двумя основными стратегиями прямой и опосредованной взаимосвязи индивидов. «Дар письма» определил наиболее значимую для цивилизационного развития стратегию: удовольствие от чтения и от письма. М. Павич: в своем «Хазарском словаре» писал: «Каждый из нас выводит гулять свою мысль впереди себя, как обезьяну на поводке. Когда читаешь, имеешь дело с двумя такими обезьянами: одной своей и одной чужой. Или, что еще хуже, с одной обезьяной и одной гиеной. Вот и смотри, чем кого накормить. Ведь вкусы у них разные...»[10] Насилие и властность текста легитимируют конкретные, часто несовместимые стратегии. Это дает возможность Р. Барту написать: «Письмо…наука о языковых наслаждениях, камасутра языка»[11]. «Текст-удовольствие…заполняющий нас без остатка, вызывающий эйфорию; он идет от культуры, не порывает с ней и связан с практикой комфортабельного чтения. Текст-наслаждение… вызывающий чувство потерянности, дискомфорта… разрушает… ценности… воспоминания…»[12] «Я обречен на такую двойственность, ибо мне не дано по собственному произволу освободить слово «удовольствие» от ненужных мне смыслов: я не могу сделать так, чтобы это слово во французском языке перестало отсылать и к некоему общему понятию («принцип удовольствия»), и к более конкретному представлению («Дураки существуют нам на удовольствие, на потеху»). Вот почему я вынужден смириться с тем, что мой собственный текст останется в тенетах противоречия»[13]. Письмо о письме, как и чтение собственных текстов, удваивает и абсолютизирует саму стратегию, придавая ей общекультурное значение. В то же время такая ситуация может быть рассмотрена как воспроизводство удовольствия в повторяемости при обращении к множественным интерпретациям, что позволяет одновременно получить вариативность новаций.

С другой стороны, двойственность человека допускает и наличие наслаждения от страдания, что воплощается в Стратегии боли. Так, Сартр писал, что «мазохист кончает тем, что превращает другого в объект и трансцендирует его к его собственной объективности… усилие сопровождается изнуряющим и восхитительным сознанием поражения, причем таким, что само это поражение, которым кончает субъект, рассматривается как основная цель»[14]

Сама интенция нашего сознания предполагает необходимость страдания, поскольку обращена к Другому. Старадние и сострадание очищают от скверны и нечистоты нарушенных границ Чуждого. Сострадание порождает явленное «Мы», в котором целостность раздвоенности упорядочена четверицей бытия. Интенция к Другому перерастает в агрессию насыщаемого созерцанием взгляда. Солнечный глаз, царящий над миром, требует жертвы собственному со-страданию. Но сам взгляд рассмотреть нельзя, из чего проистекает невозможность присвоения свободы Другого. «Я могу при моем появлении в мире выбрать себя как рассматривающего взгляд другого и основывать свою субъективность на исчезновении субъективности другого. Именно эту установку мы назовем безразличием по отношению к другому. Речь идет тогда о слепоте по отношению к другим»[15]. Удовольствие рассматривания, таким образом, сопряжено со страданием встречи и неизбежностью жертвы, что не противоречит самому принципу удовольствия.

Жертва предполагает трагизм. Ситуативность подобной процедуры сопряжена с максимальным напряжением, разрешить которое возможно как посредством Стратегии боли и страдания, так и посредством Стратегии смеха. Смех создает прецедент уместности неуместного. Сам абсурдизм предопределяет разрушение страдания как негативного напряжения. Трагедийное переживание не исчезает в ироничном взгляде, но ускользает от мазохистского разрушения мира, делая удовольствие актом воления и одновременно полноты. — Черный юмор сопрягает страдание с актом свободы.

Этимологически выяснить значение понятия «удовольствие» оказывается трудно. Напрашивается ряд противоположных смыслов, представляющих, с одной стороны акт воления, с другой стороны, полноту (вдоволь, voll (нем.) полный, целый), с третьей стороны, присутствует смысловой оттенок сдавливания. В принципе, все эти элементы смысла наличествуют в сущности данного понятия. Удовольствие, противостоящее страданию как негативной эмоциональности разрушения границ Собственного, имеет отнюдь не однозначное отношение к последнему. Так, наслаждение болью, «радость, щемящая сердце», мазохистские варианты, присущие в той или иной мере человеческой природе, не противоречат страданию, возводя само удовольствие на пьедестал всеобщности. Избираемые при этом стратегии могут быть рассмотрены как способы социализации индивида, обосновывающего свое пребывание в рамках определенной культурной традиции. Принцип человеческого и есть принцип удовольствия, то есть снятия напряжения, конкретные восприятия которого весьма вариативны. Поэтому в заключении мы можем отметить, что выбор той или иной стратегии обусловлен не индивидуальным пристрастием, а строго регламентирован культурными нормами. Другое дело, что нормативность в рамках современной культурной ситуации оказывается весьма неустойчивой. Здесь определяющим в выборе той или иной стратегии удовольствия становится достаточно большое количество факторов, отнюдь не всегда проявляющихся закономерно. Более того, мы подчас сталкиваемся сочетанием стратегий, где, в силу необходимости рефлексии над собственными переживаниями, вынуждены выделить некоторую доминанту. Причем, этот выбор ни в коем случае не будет окончательным, и мы сможем в следующее мгновение обратиться к новой интерпретации собственных ощущений и переживаний. Таким образом, сама рефлексия над стратегиями удовольствия выступает новой синтетической стратегией, позволяющей расширить границы переживаемого наслаждения.





--------------------------------------------------------------------------------

[1] Ролан Барт, Удовольствие от текста. // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994, с.492

[2] И. Кант Критика способности суждения. М., 1994, с.70.

[3] Льюис Кэррол, Алиса в Стране Чудес. М., 1994, с.16

[4] Кириленко С.А. Культура еды как трансформация телесного опыта (Европейская традиция). / Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук. СПб, 2002, с. 93

[5] И. Кант Критика способности суждения. М., 1994, с.58.

[6] И. Кант Критика способности суждения. М., 1994, с.219.

[7] Ж.-П. Сартр Бытие и Ничто. М., 2000, с. 400-401

[8] Ж.-П. Сартр Бытие и Ничто. М., 2000, с. 379-380

[9] Ролан Барт, Удовольствие от текста. // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994, с.462

[10] Павич М. Хазарский словарь. М., 1997, с. 13

[11] Ролан Барт, Удовольствие от текста. // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М, 1994, с.464

[12] там же, с. 471

[13] там же, с. 476

[14] Ж.-П. Сартр Бытие и Ничто. М., 2000, с. 394

[15] там же, с. 395

Опубликовано 23 февраля 2005 года


Главное изображение:

Полная версия публикации №1109148965 + комментарии, рецензии

LIBRARY.BY ФИЛОСОФИЯ Стратегии удовольствия

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LIBRARY.BY обязательна!

Библиотека для взрослых, 18+ International Library Network