Эмоциональная поглощенность как смерть объекта: депрессивное обаяние Катерины

Елена Улыбина

Эмоциональная поглощенность как смерть объекта:
депрессивное обаяние Катерины
(«Мир психологии», 2002, No 4, c. 135-152).



1. Луч света и темное царство
1.1 Диагноз
1.2 Структура личности
2. Смертная природа любви
3. Судьба желания в мире знаков
3.1 Язык вне речи: текст без автора и адресата
3.2 Место Катерины в языке
4. Флоренский, структура словесного опосредования
5. Структурные характеристики

--------------------------------------------------------------------------------

1. Луч света и темное царство
Образ Катерины с легкой руки Добролюбова вот уже почти полторы сотни лет принято считать лучом света в темном царстве. Любовь и смерть Катерины рассматривается как форма протеста слабых и угнетенных против давления невежества и самодурства. Конфликт Катерины с внешним миром действительно неразрешим и очень выразителен. Однако причины его кроются не столько в противоречиях светлой души и темного царства, сколько во внутренних противоречиях душевной жизни героини. Противоречия существуют как на уровне диагностических личностных структур, так и на уровне структуры сознания. Причем, в силу фактического смешения сознания Катерины с общественным сознанием, противоречия выходят за пределы личности.

1.1 Диагноз
По основным признакам поведения и речи можно предположить, что Катерина близка депрессивному типу личностной организации. Специалисты отмечают неоднородность диагностических симптомов депрессии, составляющих биологический регистр депрессии, витальный и личностный (Смулевич и др., 1997). Биологический регистр, куда входят чувство телесного неблагополучия, тягостное самочувствие, сбой суточного ритма, отказ от еды, потеря веса и пр. в данном контексте нас интересует наименее всего. Более важны для нас витальная и личностные сферы, которые характеризуются симптомами выраженной непреходящей печали, утратой интересов и побуждений, чувством собственной ненужности, внутренней опустошенности, сниженной самоооценкой моральных качеств, идеями самообвинения, так называемой "паранойи совести", сниженной энергетикой, отсутствием способности радоваться обычным удовольствиям, суицидальными установками и пр. По большинству признаков, кроме сниженной энергетики, Катерина хорошо попадает в диагноз. Большую часть времени она явно недовольна жизнью. Конечно, ситуация объективно нехороша, но для Катерины она безысходно плоха, так что никакие позитивные изменения невозможны, а смягчение проблем не представимо в принципе. Суицидальные намерения она высказывает уже с первого появления на сцене: «Сил моих не хватает. Куда мне деваться; я от тоски что-нибудь сделаю над собой!» Радость не испытывает ни при каких обстоятельствах, даже во время любовного свидания. Одним из симптомов, особенно при маскированой депрессии являются фобии, страхи чего-либо. Катерина боится грозы, боится ночевать на незнакомом месте, боится своих чувств и пророчеств сумасшедшей барыни. Сам страх для нее - почти естественное состояние.

Для классической картины депрессии в облике Катерины слишком много чувств, желаний и общей энергии. Но эта энергия носит скорее разрушительный характер и абсолютно лишена адаптивных функций. Всплески воодушевления похожи на фазы мании при маниакально-депрессивном расстройстве и выполняют роль средства отрицания неприятных и опасных аспектов реальности.

Как и большинство депрессивных личностей Катерина весьма обаятельна, она нравится и зрителям, и другим героям пьесы. Известно, что «депрессивные люди легко нравятся и даже вызывают восхищение. Так как они направляют свою ненависть и критицизм скорее вовнутрь, чем вовне, они обычно великодушны, чувствительны и терпеливы к недостаткам» (Мак-Вильямс, 1998. С. 297). Действительно, Катерины великодушна, терпелива к слабостям и порокам близких и готово во всем признавать свою вину, решительно наказывая себя за совершенное отступление от принятых норм морали. Однако вина ощущается Катериной еще до совершенной измены, а сила ненависти и критицизма, направленных на себя столь велика, что попутно разрушает и тихую жизнь волжского города, и судьбы окружающих.

Основной конфликт пьесы разворачивается вокруг противоречий Катерины и ее свекрови, чьи запреты и требования воспринимаются как непереносимое давление, приведшее к гибели молодой женщины. «Маменька, вы ее погубили! Вы, вы, вы...» - восклицает в последней сцене Тихон. Действие построено так, что с обвинениями Тихона должны согласиться и другие участники действия, и зрители. Однако внешний социальный конфликт лишь отражает, буквально повторяя, конфликт внутриличностный, основанный на противоречиях депрессивной стадии формирования психики и вряд ли вина за случившееся может быть целиком возложена на суровую Кабаниху.

В психоаналитическое понимание депрессии большой вклад внесла Мелани Кляйн. В ее теории акцент ставится на сложных и драматичных процессах интеграции образа матери и интеграции эго, происходящих в первый год жизни ребенка. Слабая психика младенца изначально не в состоянии соединить контрастный опыт фрустрации и удовлетворения потребностей и в его фантазиях "плохая" и "хорошая" грудь существуют как отдельные объекты. С достижением большей зрелости ребенок обнаруживает, что негативные и позитивные элементы его опыта связаны с одним и тем же целостным объектом - матерью, которой и предназначаются его собственные любовные и агрессивные чувства. В результате ребенок испытывает тревогу, боясь, что его злость может повредить мать и он чувствует себя виноватым за предположительно нанесенный ущерб. Синтез любви и ненависти к объекту «служит источником депрессивной тревоги, вины и желания восстановить поврежденный любимый объект - прежде всего, хорошую грудь» (Кляйн, 2001. С. 411). Стремясь защитить ценный и любимый объект «... ребенок проецирует свою агрессию на внутренние фигуры, образующие часть его раннего Супер-Эго. "Плохая" грудь становится внутренним объектом, образуя основу карающей совести, Супер-Эго. Таким образом агрессия устраняется из внешней ситуации, направляясь во внутренний план. К происходящей отсюда тревоге примешивается вина, обусловленная переживаниями младенца по поводу собственной враждебности к своему первому, как внешнему, так и внутреннему объекту» (Кляйн, 2001. С. 398). Внешний же объект, наследующий черты "хорошей" груди наделяется идеальными качествами, не допускающими и примеси несовершенства и враждебности. Такой образ себя и объекта защищает ребенка от страха перед недоброжелательностью объекта любви и оставляет надежду на последующее воссоединение. На основе этой комбинации формируется депрессивная структура личности, включающая в качестве ведущей характеристики переживание сильной вины за вытесненную, неосознаваемую агрессию к объекту. Именно так устроено и мировосприятие Катерины. Внешний объект, образ матери, образ любимого мужчины остаются до конца хорошими, вся осознаваемая и проговариваемая вина ложится на плечи самой героини, которая себя и наказывает. Все вокруг остаются хорошими, но жить уже невозможно. Единственным обвиняемым, которому могут быть предназначены упреки является грозная свекровь. Эта привилегия определяется тем, что свекровь выполняет функцию внутреннего объекта, сурового Супер-Эго, чьи законы по сути принимаются, но недовольство при этом сохраняется.

Другой показательной чертой депрессивной личности является отсутствие гибкости и способности идти на уступки. Катерина начисто лишена способности к адаптации на основе компромиссов и может делать выбор только по принципу все или ничего. Такая склонность к экстремальным импульсивным действиям проявлялась у Катерины еще в детстве: «Такая уж я зародилась горячая! Я еще лет шести была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно; я выбежала на Волгу, села в лодку да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за десять», и сохранилась во взрослом возрасте. Она знает только два способа справляться с фрустрацией - терпеть, пока терпится, а затем, как говорит сама Катерина: «что мне только захочется, то и сделаю», - к любовнику пойду, в Волгу кинусь. Полярность реакций служит замечательным средством разрушения и собственной жизни, и жизни окружающих.

Внешнее подтверждение виновность Катерины находит в «грешных» мыслях и поступках, но сама вина появляется явно раньше преступления и не исчерпывается им. Вина Катерины, как и полагается, грандиозна, выходит за пределы обычного человеческого несовершенства и судить ее могут только высшие силы, людской суд для нее недостаточен. Как при бреде преследования она слышит обвинения в свой адрес ото всюду и надвигающаяся гроза - это божье наказание, предназначенное персонально для нее, а разговоры прохожих о возможной смерти - это разговоры именно о ее смерти: «Они говорят, что убьет кого-нибудь.... я знаю, кого убьет. ... Меня убьет» - уверенно заявляет Катерина. Как известно, «...депрессивная вина обладает удивительным самомнением. У индивидов с психотической депрессией оно может проявиться как убеждение в том, что то или иное бедствие было вызвано их личной греховность» (Мак-Вильямс, 1998. С. 306).

Именно такой способ восприятия себя и мира становится основой депрессивной структуры личности. Агрессивная часть объекта сохраняется в виде излишне сурового супер-Эго, носителя жестких норм и правил. Усвоенные нормы в этом случае невозможно подвергнуть сомнению или как-то скорректировать, ибо их выполнение определяет для субъекта собственную ценность. «Культурные нормы выполняются особенно строго людьми, склонными к тяжелым депрессиям, так что для них отступление от принятых норм практически невозможно, даже при крайне тяжелой ситуации. Согласно психоаналитическим представлениям, это может быть связано с тем, что их хрупкое чувство идентификации опирается на выполнение своих обязанностей ...» (Хелл, 1999. С. 91). Хрупкость и непрочность самоуважения определяется тем, что в действительности именно на эти самые нормы и направлена вытесненная агрессия депрессивной личности.

Степень тяжести расстройства при депрессии может колебаться в пределах от невротического уровня до глубокого психотического. Промежуточное положение занимает делинквентное поведение, одним из основных проявлений которого может быть воровство. «Воровство в данном случае - это поиск объекта, стремление "получить принадлежащее по праву", т.е. материнскую любовь. ... присваивается не предмет, а символическая мать» (Тхостов, 1997, с. 184). Катерина при нарушающем общественные нормы поведении попадает на промежуточный уровень. Выбирая в качестве любовника "запретный объект" она ворует любовь, перехватывая инициативу у ненадежного внешнего объекта, беря ситуацию в свои руки. Одновременно делинквентное поведение дает хороший повод для оправдания чувства вины. Однако на промежуточном, пограничном уровне Катерина не удерживается и завершенный суицид позволяет предполагать нарушения если и пограничные, то все же близкие к психотическому краю спектра.

1.2 Структура личности
Так обстоят дела и в характере Катерины. Недовольство жизнью в доме свекрови имеет внутриличностную природу и отражает внутренние конфликты между импульсами Ид и предписаниями сурового Супер-Эго. Но осознавать недовольство принимаемыми моральными нормами и ценностями невозможно и Катерина направляет недовольство во вне, на Кабаниху, чей уклад жизни до неразличимости похож на уклад ее собственного родительского дома. Детство так же наполнено и странницами, и религиозностью, и глубоким спокойствием, но все это на сознательном уровне описывается как потерянный рай. Но такой рай, в котором жить невозможно, что показывает эпизод с детским побегом из дома. В домашней обстановке явно не все было столь гладко, и впечатление безоблачного счастья - это результат действия тех самых защитных механизмов по типу идеализации объекта и интроекции агрессии. «Если некто, пережив болезненный опыт сепарации, верит, что именно собственные плохие качества привели к сепарации с любимым объектом, он может очень сильно стремиться к тому, чтобы испытывать только позитивные чувства к тому, кого любит» (Мак-Вильямс, 1998. С. 299). Катерина и испытывает только позитивные чувства к дому матери. А агрессию направляет не только на себя, но и на замещающий объект, сходный с первичным. На замечание Варвары: «Да ведь и у нас то же самое», Катерина отвечает: «Да здесь все как будто из-под неволи», признавая сходство по сути. Свойственные родительскому дому ценности и нормы ощущаются как жестокое принуждение в иной ситуации, когда не действует механизм защиты. Кабаниха становится заместителем «преследующего» первичного объекта, отщепленного от идеализированного, что можно считать регрессом к более ранним защитам шизоидно-параноидного уровня. Защита от собственных агрессивных импульсов в этом случае строится по типу проективной идентификации и Кабаниха в отношении Катерины воспроизводит те агрессивные чувства, которые испытывает сама Катерина.

Так, в сцене прощания с мужем Катерина буквально повторяет действия Кабанихи, требуя, чтобы Тихон заставил ее поклясться перед образами хранить ему верность. Катерина и Кабаниха опираются на одни и те же способы регуляции внешней и внутренней жизни - публичную фиксацию в слове. Но для Катерины эти способы оказываются просто не эффективными, ее Эго слишком слабо, чтобы успешно использовать словесное опосредование для контроля импульсов. Ситуация отягощена тем, что слова, знаковая система - это принадлежность той инстанции, с которой Катерина и ведет борьбу. Единственное орудие защиты выступает в качестве объекта нападения.

2. Смертная природа любви
Доминанту психической жизни Катерины составляет трагическая любовь, несущая смерть в своей основе. В любовных отношениях депрессивных личностей относительно тяжелого уровня нарушений преобладает страх утраты, от которого защищаются сверхзависимой привязанностью: «Они полностью растворяются в любви, или "любовь" пожирает их так, что они как бы забывают, они ли это сами или это их партнер. ... проблема зависимости заключается в том, что они хотят избавиться от собственной индивидуальности...» (Риман, 1999. С. 109-110). Для Катерины любовь - это и есть полная зависимость от любимого человека, в котором собственная личность и собственная воля просто растворяются:

«КАТЕРИНА Ну как же ты не загубил меня, коли я, бросивши дом, ночью иду к тебе.

БОРИС Ваша воля была на то.

КАТЕРИНА. Нет у меня воли. Кабы была у меня своя воля, не пошла бы я к тебе ... Твоя теперь воля надо мной, разве ты не видишь!».

Стремясь реализовать потребность в зависимости Катерина пытается строить отношения с мужчинами по традиционному типу, ожидая от них силы и только силы, не допуская никаких иных вариантов: «характерным для депрессивных пар является частичное ограничение возможности изменить модель взаимоотношений и, следовательно, строить партнерство более свободно. В этом ограничении заметно опасение утраты возможностей, предоставляемых определенной ролью» (Хелл, 1999. С. 92). Катерина стремится найти опору в муже. От Тихона ожидается защита от ворчания свекрови, действенная помощь в борьбе с импульсами греховного либидо. Но Тихон на эту роль явно не годится, что приводит Катерину в отчаяние. А брать ответственность на себя для нее невозможно, ее слишком слабое и малоценное Эго требует опоры в другом: «Куда мне, бедной, деться? За кого ухватиться?», - эти слова очень точно отражают состояние Катерины, буквально разрушающейся без опоры на внешний объект.

Беда только в том, что объектом зависимости выбираются заведомо не пригодные для этих целей объекты. Оба ее партнера, Тихон и Борис удивительно похожи друг на друга. Они слабы и зависимы от окружающих и оба не могут ничего противопоставить ни внешнему давлению, ни импульсам Катерины, которая по русской традиции "жалеет, значит любит" обоих. Жалость к объекту, поврежденному деструктивными импульсами предыдущей шизоидно-параноидной позиции является как раз основной формой проявления любви к ценному объекту на депрессивной позиции. Не смотря на декларируемую зависимость и слабость в поведении, Катерина исходит из факта своей силы и признания ущербности партнеров, позволяя себе не замечать их чувств, социальных обстоятельств и руководствоваться лишь собственными эмоциональными состояниями. С Тихоном она нежна или холодна в зависимости от настроения, что остается совершенно непонятным мужу: «Не разберу я тебя, Катя! То от тебя слова не добьешься, не то что ласки; а то так сама лезешь». В объяснения Катерина не вдается. Разумеется, ни о какой близости речь здесь не идет, Катерина скорее управляет послушным Тихоном, взглядом останавливая не одобряемое ею поведение, как, например, в сцене проводов Тихона.

«КАБАНОВА (строго) Ломаться-то нечего? Должен исполнять, что мать говорит. (С улыбкой) Оно все лучше, как приказано-то.

КАБАНОВ (сконфузившись). Не заглядывайся на парней!

Катерина строго взглядывает на него.

КАБАНОВА. Ну, теперь поговорите промежду себя, коли что нужно. Пойдем, Варвара!

Уходит.

КАБАНОВ. Катя!

Молчание.

Катя, ты на меня сердишься?

КАТЕРИНА (после продолжительного молчания, покачав головой). Нет.

КАБАНОВ. Да что ты такая? Ну, прости меня!»

Катерина и вправду сердится на неспособного возразить матери Тихона, безжалостно добивая его. И при этом сама ощущает себя жертвой, возлагая вину на Тихона.

На свидании с Борисом повторяется та же модель проецирования чувства вины: «Не жалей, губи меня!» - говорит ему Катерина, предварительно назначив свидание. У партнера при этом возникает сшибка - либо проявлять любовь и губить, значит быть плохим, либо не отвечать на любовь и не проявлять своих чувств, и так же быть плохим. Партнер проиграл, еще не вступив в игру, правила которой не разглашаются другим игроком. При любом раскладе будешь виноватым, а Катерина будет страдать, в чем цель игры и состоит. Для нее страдания - желанная цель, средство искупления уже присутствующего в душе греха. Как отмечает Кернберг, женщины с депрессивно-мазохистическими чертами и мощным бессознательным запретом на сексуальную свободу и удовольствие «могут терпеть удовлетворяющие сексуальные переживания только при условии, что те сопровождаются объективными или символическими страданиями» (Кернберг, 2000. с. 112). Потому страдания рядом с мужем и рядом с любовником неизбежны, без них жизнь не в радость. Попутно достается и другим. Окружающие, видя ее мучения, чувствуют себя либо причиной несчастий молодой женщины, либо, что более верно, абсолютно беспомощными наблюдателями, не имеющими возможности чем-то помочь. В ее репликах постоянно чувствуется недовольство ситуацией, желание выйти из нее преимущественно нереалистическими способами - знаменитое «Почему люди не летают!». Ну что может чувствовать человек, слыша от собеседника, что тому постоянно плохо, что он хочет вырваться из этой скучной, унылой атмосферы, полететь куда-нибудь? Скорее всего, собственную ничтожность, несовершенство и стремление искупить хотя бы сам факт своей никчемной жизни.

Разумеется, и муж, и любовник испытывают сильнейшее чувство вины, явно спроецированное Катериной - в обоих случаях она сама является активным инициатором ситуации, но вину при этом чувствует другой. Ни одному, ни другому Катерина не выражает своего недовольства, обоих пытается любить, но и для зрителей, и для окружающих и для самих мужчин понятно, что они - полнейшее ничтожество, слабаки, если только не сволочи. Поставленные в ситуацию необходимости действовать при отсутствии реальных возможностей они оказываются, по сути, кастрированы энергетикой Катерины, раздавлены ее невысказанной обидой и агрессией: «за сверхзаботливой любовью депрессивных личностей скрывается подсознательная агрессия; при такой сверхзаботливости депрессивная личность может удушить партнера или "мягко изнасиловать" его» (Риман, 1999. с. 115).

Провоцируя вину, Катерина разрушает мужчин, с которыми вступает в близкие отношения. Происходит это следующим изящным образом. Им делегируется роль сурового Супер-Эго, с которым ведет борьбу ее собственное Ид, ее аффекты. Мужчинам предлагается играть роль надежной опоры и защиты. Но одновременно на них направлена и энергия либидо, на которую им так же предлагается ответить. Импульсы оказываются сильнее, и Супер-Эго не выдерживает. Но принять такую победу - значит принять ответственность за происходящее, признать собственные импульсы. Катерина не может, ведь ценности норм общественной морали ни куда из структуры личности при этом не исчезают. Либидо в этом случае выступает в несвойственной ему деструктивной функции, разрушая и объект, и собственное Эго. И либидо, желания становятся смертельно опасны для субъекта и для окружающего мира.

Очень показательной для характеристики объектных отношений Катерины является ситуация признания в измене. Катерина подчиняется импульсу, облегчает душу и рассказывает всему городу о своей неверности. При этом под удар попадают значимые для нее люди - Борис, Варвара и совершенно безвинный Тихон. Всем становится очень плохо - Бориса дядюшка отсылает в Сибирь, к китайцам, Варвару запирают на ключ, а Тихон получает славу обманутого мужа и еще пущую ругань маменьки. Но для Катерины это все мелочи. Окружающие, с которыми существуют «как бы близкие» позитивные объектные отношения не учитываются при принятии решений, а Борис и Тихон берут на себя вину за случившееся.

Смерть для Катерины изначально выступает неотъемлемым приложением любви. Уже при первом появлении Катерина, обращаясь к Варваре, говорит - «Ты милая такая, я сама тебя люблю до смерти», повседневные занятия детства описываются так же: «До смерти я любила в церковь ходить». Любовь до смерти - это естественно для Катерины, иначе и подумать невозможно. Именно так она и любит - до смерти, без всяких промежуточных вариантов. Но на что реально направлена разрушительная энергия либидо?

3. Судьба желания в мире знаков
3.1 Язык вне речи: текст без автора и адресата
Неизбежность и неразрывность любви и смерти в жизни Катерины определяется характером использования знаков при построении субъективного образа мира. Если говорить точнее, то знаки не используются, они живут самостоятельной жизнью, занимая место вещей.

Мир, в котором существует Катерина, основан на магической власти публичных слов, на власти речи, парадоксально имеющей не коммуникативную природу. Это справедливо и для психической реальности героини, и для города Калинова в целом. Пространство Калинова пожалуй, первично. Жизнь волжского городка производна от монолога, но монолога, обрезанного и со стороны автора, и со стороны адресата. Такой урезанный, висящий в воздухе как предмет текст задает и внешнее, географическое пространство, и пространство отношений между людьми.

Свободно сцепленные друг с другом слова заменяют Калинову весь мир, создавая причудливую реальность далекой жизни султана Махнута турецкого, султана Махнута персидского и людей с песьими головами. За словами не угадывается ни какой реальности, даже субъективной реальности чувств. Странники и странницы описывают мир специально и для Катерины, и для Кабанихи и для других желающих в полном соответствии с ожиданиями слушателей. Персональной предназначенностью речи объекту потребления снимается вопрос о достоверности высказывания и об авторстве. Автор не угадывается за полным растворением в воспринимающем. Адресат получает даже не зеркальное изображение себя, а воспроизведение собственного фантазма: «оттого у вас тишина в городе, что многие люди, вот хоть бы вас взять, добродетелями как цветами украшаются; оттого все и делается прохладно и благочинно», - вещает Феклуша благосклонно внимающей Марфе Игнатьевне Кабановой. Фантазии Марфы Игнатьевны относительно своей добродетели приобретают статус реальных явлений, изменяющих климат городка. С таким материализованным фантазмом уже ничего нельзя сделать, не нарушив экологического равновесия местности. Хотя для уважаемой Кабановой это лишь временное состояние, из которого она может выйти в любую минуту, легко распознавая бред окружающих, что позволяет ей занимать столь авторитетное место в городе.

Невежественным странницам в пьесе противопоставлен полуобразованный Кулигин, охотно обличающий дикие нравы горожан. Его речь выстроена по иной схеме, но и в ней так же отсутствует интерсубъективная связь. Слова Кулигина обращены к самому себе и служат средством отделить себя, в прямом и переносном смысле, от окружающего мира: «Мне уж и так, сударь, за мою болтовню достается; да не могу, люблю разговор рассыпать! Вот еще про семейную жизнь хотел я вам, сударь, рассказать...». Сам он с комфортом живет в фантастическом пространстве, заданном таинственным обещанием англичан дать миллион за "перпету-мобиле". Его вера в силу слов такова, что он на полном серьезе пытается убедить Дикого дать деньги на постройку солнечных часов для города. Желание Дикого во внимание не принимаются, ибо другого в мире Кулигина не существует. В этом он гораздо ближе к психозу, чем Кабаниха. Однако именно такой способ общения с миром избирает и Катерина, не предполагающая возможность существования иных, чем у нее желаний. Речь странниц и речь Кулигина не пересекаются, хотя они взаимно дополнительны - в речи странниц не присутствует автор, а в речи Кулигина - адресат высказывания. И в одном, и в другом случае слово является высшей ценностью, перекрывающей и отрицающей все иное. Это устойчивые самодостаточные аутичные миры, не нуждающиеся ни в связи с внешним материальным миром, ни с внутренним миром желаний другого. Слова существуют сами по себе, не вызывая изменений в структуре психического отражения.

Отсутствие символического опосредования замыкает желание на уровень неименуемого реального, которое в Калинове только и имеет силу. И Кабаниха, и Дикой страшны окружающим до тех пор, пока не встречают настоящего отпора со стороны тех, кто не верит в магию слова. Гусар на переправе, Кудряш и Варвара недоступны влиянию их речи. Так, Кудряш, наемный служащий Дикого, не позволяет тому обижать себя, противопоставляя словам нечто более значимое, из мира реальных интересов, перед чем слова отступают. «Это он вам страшен-то, а я с ним разговаривать умею... Я грубиян считаюсь, за что ж он меня держит? Стало быть, я ему нужен. Ну, значит, я его и не боюсь, а пущай он меня боится», - логично рассуждает Кудряш. Все очень просто и ругань Дикого становится тем, что она есть на самом деле - муляжом, иллюзией, действующей на тех, кто в нее верит. Получается двойственная картина. С одной стороны слова обладают сверх ценностью, магической властью над душами, а с другой - ничего не значат, очень легко разрушаются.

Этот специфический тип дискурса структурирует общественную жизнь на волжских просторах, делая ее иллюзорной и осязаемо материальной одновременно. Слова в этом случае не служат средством символического опосредования и не имеют опоры в конвенциональном принятии сторон коммуникации, а, будучи лишены символической нагрузки, приобретают статус реальности. Из слов исчезает оттенок условности, приблизительности, позволяющий принять возможность другого видения и допустить коммуникацию. То, что уже не имеет места в сознании субъекта, не может проникнуть в мифологическую систему знаний о мире.

Миф как форма отражения действительности определяется не особенностями содержания, а особенностями формы существования в сознании его носителей. Форма эта соответствует очень ранней стадии родового сознания человека, когда вербальные способы передачи только начинали формироваться и были практически неотделимы от невербальных. Такое “доязыковое” происхождение мифа проявляется в отсутствии условности используемых знаковых средств, что принципиально не позволяет субъекту занять стороннюю позицию - быть “вне мифа”, и, если говорить об особенностях содержания, разделять частное и общее. Специфика мифа, как известно, и заключается в том, что он воспринимается носителями не как отдельное от них знание, обладающее относительным характером, а как абсолютная реальность. При этом миф действует на носителей мифологического сознания сильнее любой материальной вещи. Миф, как отмечал А.Ф. Лосев, это “наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей степени напряженная реальность” (1991.С. 24), в сравнении с которой именно научное знание выступает как далекая от действительности абстракция. Миф же по своей природе не идеален, а предельно материален, это “жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная, действительность” (Лосев, 1991, с. 27). Такое мифологическое сознание, не отделенное от мира никакими опосредованиями, сливается со словами и заменяет реальность жителям города Калинова.

По таким же семантическим конструкциям построен мир психоза. «Первичная неспособность к обособленному существованию (и как следствие к диалогу) заставляет нас говорить о языке психотика как о неязыке; ... Недостаточность или даже неспособность психотика к воображаемому и символическому дистанцированию естественным образом освобождает место эквивалентным системам прямого выражения влечений не через ментализацию, а через воплощение. На деле речь идет не о настоящем психическом феномене, идее или желании ... а о подлинном овеществлении любой попытки ментализации» (Бержере, 2001, с. 226). Слова, не имеющие условного характера, становятся безусловной реальностью. Когда психотик реконструирует свой мир, отмечает Лакан, он обращается к словам, не имеющим символического наполнения, приобретаемого в опосредованности иллюзорными образами воображаемого, что отличает их от невротических фантазий. «В невротическом непризнании, отторжении реальности мы констатируем обращение к фантазии. ... В данном случае слово воображаемое отсылает нас, во-первых, к связи субъекта с его образующими идентификациями ... и, во-вторых, к связи субъекта с реальным, характеризующейся иллюзорностью ... в психозе ничего подобного не происходит. Психотический субъект, утрачивая сознание реальности, не находит ему никакой воображаемой замены» (Лакан, 1998, с. 157 - 158). Психотический мир убедителен и лишен иллюзий, как лишен иллюзий и фантазий миф. В мифе и психозе все может быть только ирреально по настоящему. «В концепции Фрейда необходимо различать функцию воображаемого и функцию ирреального. Иначе невозможно понять, почему доступ к воображаемому для психотика у него заказан. ... Что же в первую очередь инвестируется, когда психотик реконструирует свой мир? - Слова. ...Вы не можете не распознать тут категории символического... структура, свойственная психотику, относится к символическому ирреальному или символическому, несущему на себе печать ирреального» (Лакан 1998, с. 157-158). Инвестируемые слова приобретают статус предмета, лишая субъекта позиции автора, владельца и хозяина высказывания.

Стоит отметить, что при такой психотической организации речи городок Калинов вполне устойчив и адаптивен, в нем мифологический уровень общественного психоза не смешивается с вкраплениями нормальной индивидуальной жизни. Так, сама достопочтенная Марфа Игнатьевна, отнюдь не будучи психотиком, не отказывает себе в праве указывать на конвенциональный характер наименований: «Назвать-то всячески можно, пожалуй, хоть машиной назови; народ-то глуп, будет всему верить». Произвольность слов позволяет ей всегда находиться вне речи, избегая признания своих желаний: «Да я об тебе и говорить не хотела; а так, к слову пришлось», отмахивается она от Катерины, обижающейся на ее придирки. Сама Кабанова вполне адекватно оценивает реальность, в которой живет, прекрасно ориентируется в символических связях, знает, что можно делать, а что нельзя и к каким последствиям может привести нарушение конвенций. «Как, зачем бояться! < ...> Да ты рехнулся, что ли? Тебя не станет бояться, меня и подавно. Какой же это порядок-то в доме будет?» - делает она совершенно справедливые умозаключения, предугадывая развитие событий. Она является носителем символической системы, оберегая сложившиеся ритуальные формы отношений между членами семьи, предписывающими, как надо провожать мужа, как встречать гостей и пр. Она очень ясно понимает как социальные последствия нарушения норм - насмешки окружающих, так и психологические, приводящие к греху.

А молодежь, по мудрому замечанию Кабанихи, соблюдать правила не умеет: «Ничего-то не знают, никакого порядку», и не различает внешнее и внутреннее. В результате часть младшего поколения, включая Тихона и Катерину оказывается не способной регулировать импульсы, опираясь на силу своего Я. Их собственное я отличается слабостью. Что бы я сформировалось, необходим опыт признания позиций двух людей, себя и другого. Необходимо такое зеркало, которое бы фиксировало оба отражения. Речь без автора и без адресата не дает такой возможности, не позволяя появиться и подлинному субъекту.

3.2 Место Катерины в языке
Анализируя модели депрессии, существующие в различных теоретических подходах А.Ш. Тхостов обращает внимание на то, что «классические типы депрессии определяются не нарушением аффективной составляющей вообще, а преимущественным расстройством той или иной функции эмоций или их сочетанием» (Тхостов, 1997, с. 193), при этом отдельные теоретические модели не исключают друг друга, а дополняют, описывая различные классы нарушений. Тхостов выделяет два принципиально различных механизма расстройств в зависимости от того, как строится связь непосредственных эмоциональных переживаний и объектного содержания эмоций, того что чувствуется и того, по поводу чего чувствуется. «Первый реализуется в рамках личностной патологии. В этом случае сохраняется "нормальное" строение эмоционального явления как оценки внешней реальности с помощью первичной категориальной сети (базовых эмоций). Второй сводится к опредмечиванию первичных нарушений самой категориальной сети. В последнем случае происходит своеобразная проекция, когда изменение означающих интерпретируется как изменение означаемых» (Тхостов, 1997. С. 197). Семиотическая структура эмоций, строящаяся на связи означаемого и означающего позволяет говорить о нарушениях в функциях эмоций как нарушениях в символической системе, в структуре языкового знака. Диагноз Катерины попадает под описание второй модели, при которой патологическое звено расстройства связано с нарушением первичной категориальной сети базовых эмоций, когда возникновение аффективных состояний получает опредмечивание, "психологически правильное" оформление. Для этого беспредметное эмоциональное переживание "выбирает" или находит свое означаемое, «реализуясь в виде денотативного комплекса (ипохондрия, самообвинение, идеи несостоятельности, внешней опасности и пр.). Наиболее "подходящими" оказываются области плохо контролируемые самим субъектом: предметы, представляющие реальную или возможную опасность, болезни, инфекции, стихийные события, случайности, межличностные отношения. Формирование денотативного комплекса делает патологический аффект устойчивым, а предмет эмоции приобретает "дополнительное" коннотативное значение» (Тхостов, 1997, с. 196). Катерина "западает" на самообвинение и стихийные бедствия, и ее переживания укладываются в сверхпрочную идею наказания за грехи. Патологический характер образования связи определяет возникновение страха наказания, страха грозы, еще до совершения греха. Получается цепочка - есть непосредственное переживание, которое получает объяснение, которое потом требует подкрепления реализацией на практике.

В случае Катерины структурные нарушения эмоций воспроизводятся в структурных нарушениях символического опосредования, при которых язык занимает место реальности и с языковыми означающими манипулируют как с предметами. По утверждению Кристевой именно такие лингвистические нарушения определяют формирование депрессивной структуры личности. «Трудности подхода к символическому... вследствие которых некоторые дети не имеют естественного и спонтанного доступа к значению, имея доступ к смыслу, являются поводами для депрессий, более или менее выявленных и имеющих большие или меньшие последствия для ребенка. Таким образом депрессия в плане языка характеризуется неприятием символического» (Кристева, 1998, с. 298), т.е. неприятием конвенционального значения языка. Катерина воспринимает значения как смыслы, игнорируя дистанцию общественно-исторического и субъективного содержания.

Описанная выше языковая картина мира города Калинова создает очень удобные условия для развития депрессивной психической организации по данному типу. Психотический дискурс дает явно ложную систему категоризации реальности, на основе которой и формируется структура личности Катерины. Она действительно живет и чувствует так, будто слова обладают магической силой, будто между словами и миром ничего нет, не выделяя ни интерсубъективного пространства, ни внутриличностного, не совпадающего с общественным. Жизнь для нее - это речь, но речь совмещающая особенности речи странниц и Кулигина, речь без автора и адресата. Подобная форма описана в лингвистике как перформатив - высказывание, которое одновременно является действием, типа "Клянусь", "Сдаюсь" и пр. Перформативы составляют лишь часть языковой активности субъекта, оставляя место и для слов, имеющих гораздо более сложную связь с реальностью. Но для Катерины любой речевой акт имеет природу перформатива, буквально "Сказано - сделано". В результате ее жизнь разворачивается строго в рамках высказываний. Естественно, что речи сумасшедшей барыни она воспринимает как истину, причем предназначенную именно ей, открывающую правду о ее собственном настоящем и будущем. На уровне языка этот же эффект определяется тем, что барыня говорит то, что уже знает Катерина, но именно акт коммуникации добавляет словам ценность истины. Подобная схема распространяется практически на любой разговор.

«ВАРВАРА. Давно уж я заметила, что ты любишь одного человека < ...>

КАТЕРИНА. Ну, кого же?

ВАРВАРА. Да ведь ты сама знаешь, что называть-то?

КАТЕРИНА. Нет, назови! По имени назови!»

Став содержанием межличностного общения внутренний мир получает утверждение во внешней реальности и внутренний, субъективный мир становится в буквальном смысле внешним, объективным.

Слова других в этом мире звучат как эхо собственных желаний. «На вот, может быть, понадобится. (Подает ключ.) Если увижу, так скажу, чтоб приходил к калитке», - говорит Катерине Варвара. Она не убеждает Катерину действовать, не соблазняет ее, она лишь "повествует". Варвара "озвучивает" уже имеющиеся намерения, не внося никаких новых аргументов, но этого достаточно. Катерина может в волю отнекиваться, но желания уже воплощены в слова, стали элементом внешнего мира и переход к действиям ничего не меняет по сути. И предложению открыть ночью калитку разумеется, ничего уже не может быть противопоставлено: «Ну, уж знать, так тому и быть! Видно, судьба того хочет!». Такая же ценность придается и собственным словам: «Обманывать-то я не умею, скрыть-то ничего не могу», что сделано, то должно быть и высказано. Но при этом субъект высказывания и субъект действия таинственным образом исчезает.

Особенностью перформативных высказываний является «отсутствие у них истинного значения: ведь истинными или ложными могут быть высказывания, но не поступки... Можно сомневаться в истинности или ложности неперформативных высказываний, при помощи которых говорящий сообщает о своих действиях, чувствах, намерениях и т.п., но нельзя усомниться в истинности действия, которое само конституируется соответствующим речевым актом» (Булыгина, Шмелев, 1997, с. 249). Снимая вопрос об истинности слова теряют место в речи, не оставляя возможности появиться и месту автора речи. «Говорящего субъекта мы принуждены принимать в качестве субъекта. Почему? По очень простой причине: он может наврать. То есть он отличен от того, что говорит» (Лакан 1998, с. 257), он выступает как владеющий речью. Катерина не отличается от того, что она о себе говорит. Она не занимает позицию автора, ибо только автор может быть хозяином высказывания, имеющим право наделять слова смыслом, делать их истинными или ложными. Она не становится тем, кто говорит, хотя бы потому, что она не может молчать. Катерина не может сохранять знание о своей греховности вне языка, ее измена требует быть выраженной в словах, после чего она обретает тот статус и вес, которым наделяет ее общественное сознание. И по определению становится смертным грехом, реальной смертью.

В субъективном мире Катерины основной ценностью является любовь, но это какая-то смертельная, разрушающая любовь. Деструктивная сила любви определяется нарушением в семантической структуре эмоциональной и языковой сферы. Слово, утрачивающее природу знака перестает быть надежной основой для формирования нормальных любовных отношений. Любовь по природе словесна, вне языка она существовать не может. «Человеческому существу требуется опора по ту сторону языка, в определенном пакте, обязательстве, которое, собственно говоря, конституирует его как другого, включает в общую, или точнее, универсальную систему межчеловеческих символов. В человеческом сообществе не может существовать функционально реализуемой любви иначе, чем через посредство определенного пакта, и какова бы ни была его форма, такой пакт всегда тяготеет вылиться в некоторую функцию одновременно и внутри и вовне языка < ...> желание может быть реинтегрировано лишь в словесной форме, путем символического именования - вот что Фрейд называл вербальным ядром эго» (Лакан, 1998, с. 231). Речь идет именно о знаковой структуре слова, подразумевающей конвенциональный характер языка и наличие интерсубъективной дистанции, разделяющей Я и Другого. Перформативная природа слова в мире Катерины таких возможностей не предоставляет.

Судьба Катерины и показывает, как либидо, не имеющее позитивного определения в системе символического ведет не к любви, а к деструкции. Целью любви, подчеркивает Лакан, является не удовлетворение, а бытие, и этим она отличается от желания, рассматриваемого как предельное отношение организма к объекту удовлетворения. Избирательность любовных отношений дает индивиду подтверждение его присутствия, его ценности как субъекта. Но запечатлеть присутствие индивида возможно лишь в системе символических наименований. Если система обладает дефектом, то последствия непредсказуемы. Слова в таком случае становятся не столько обязательными, сколько опасными в своей обязательности, ведь желание должно быть настоящим, обращенным к своему объекту и названным на языке объекта. Как сказано, так оно и есть, сказано грех - значит грех. Если речь не может быть обманом, то и желание, именованное как смертный грех и преступление, таковыми является. В таком мире единственной субъективно приемлемой формой реализации либидо, позволяющей удержать интеграцию личности, становится смерть, что делает смерть парадоксально привлекательной. Опыт Катерины показывает, что слова, не конституирующие любовь, как и любовь, неадекватно представленная в словах, несут угрозу жизни.

Дальнейшим действием слова подвергаются очень жесткой проверке на соответствие реальности. Слова проверку выдерживают, реальность рушится. Тест пройден и он показывает, что нет ничего за словами, и произнесенное порождает не истину, а пустоту.

При этом подлинного контакта между реальным и символическим естественно не достигается, реальное и символическое существуют в параллельных, не пересекающихся мирах. Любовь, именованная как смертный грех не препятствует прелюбодеянию, не устраняется из сознания и поведения. Магия слов и для внутреннего мира самой Катерины на проверку обладает существенным ограничением. Поставленные на прямую службу не преобразованного либидо слова проявляют лишь деструктивную силу. Произнесенная клятва хранить верность не останавливает Катерину перед изменой, но произнесенные слова любви и произнесенные слова признания разрушают внешний и внутренний мир.

Слабость и невесомость слова при внешне высоком статусе и почете определяются особенностями структуры личности Катерины. Содержание Ид и содержание Супер-Эго Катерины плохо согласуются друг с другом. Ценности и нормы, которые формируются на основе родительских образов вызывают лишь внешнее почтение и их действие направленно лишь на саморазрушение. Аффективная сфера Ид не имеет адекватной представленности в сознании, в котором индивидуальное и общественное не дифференцированы между собой, "склеены". В этом сознании с нечеткими границами индивидуального и общественного аффективная сфера не может быть представлена иначе, чем , в понятиях, заимствованных из сферы религиозной морали и традиционных ценностей патриархального общества. Но в этой системе ценностей желаниям отводится подчиненное положение, в то время как либидозные импульсы самой Катерины очень велики и занимают доминирующее положение, определяя все ее поведение. Но они изначально лежат вне сферы языка и могут быть высказаны и осознаны не иначе, как в категориях греха и преступления.

Структура семантических связей выстроена по той же схеме, что и отношения с мужчинами. И эта схема - схема стремления к смерти, в ее основе - узоры мортидо, вечного повторения и скольжения к равновесию. Слова в мире Катерины наделяются мужскими функциями, воплощая символический отцовский мир. От слова, как и от мужчины, ожидают защиты и опоры, но надежды не оправдываются. Для Катерины - это пустой мир не мертвого, перешедшего в символический план, а отсутствующего отца. За словами нет смыслового наполнения, плоскость речи не соединяется с уровнем инстинктов и не может как либо влиять на них. Потому данная клятва не срабатывает, не становится реальным перформативом, а сохранять верность в соответствии с принимаемыми ею религиозными запретами возможно лишь в присутствии мужа. Слова в буквальном смысле ничего не значат. Полученный от Варвары ключ оказывается сильнее всех механизмов внутренней саморегуляции, обращенных к самой себе слов и принимаемых правил жизни. Устоять перед любым соблазном без внешнего контроля, с опорой только на запреты собственного Супер-Эго сил не хватает, сложная система правил и ограничений разрушается и восстанавливается исходное природное состояние - получил удовольствие - умри. Как и во внешнем мире при столкновении с реальной силой либидо слово проигрывает, вызывая разочарование и в системе символического, и в мире мужчин. Так инстинкты любя расправляются с культурными нормами.

Желания и слова находятся в таких же отношениях, как Катерина со своими мужчинами - им делегируется власть, но одновременно устраняется сила, возможность эту власть реализовать. Желания разъедают рамки слов, выходя за границы системы кодов, а любовь уничтожает объект любви, только так имея возможность вступить с ним в контакт. Желание разъедает границы тех словесных форм, в которых оно может быть выражено, но признать ценность желания, сделать его легитимным, законным уже невозможно, ибо слова разрушены и обесценены. После этого остается только умереть.

4. Флоренский, структура словесного опосредования
Формирование депрессивной структуры личности часто связано, как отмечают все исследователи, с ранней потерей объекта. Потеря объекта для ребенка происходит по разному - мать может умереть или заболеть, а может просто не уделять достаточного внимания в период кормления грудью. В любом случае у младенца создается впечатление, что мир не прочен, а окружающие значимые люди могут вдруг исчезнуть навсегда. Мы не знаем, как складывались обстоятельства в раннем детстве нашей героини, но общий тон того, что она рассказывает о своем прошлом достаточно показателен. В красочных, поэтичных воспоминаниях о счастливом детстве практически нет людей. Создается почти клинический образ аутичного и одинокого ребенка, в жизни которого нет значимых объектов и каких-либо реальных отношений с объектами. Что помнит Катерина? Как она просыпалась, молилась, гуляла в саду, поливала цветы. Из окружающих упоминаются лишь странницы и их фантастические рассказы, да мама, которая обращалась с ней как с куклой.

Странным образом воспоминания Катерины напоминают известные автобиографические статьи священника, философа и математика Павла Флоренского, уделявшего магии слова столь большое значение в своем творчестве. Сравнение отца Павла и грешной героини Островского кажется странным, и, возможно, не совсем приличным, но мы им все же воспользуемся. Флоренский - один из теоретиков очень популярной в России на рубеже веков философии имеславия. В жизни обоих слова, речь представляют самостоятельный интерес и играют очень большую роль, что рефлексируются Флоренским и находится вне сознания Катерины. Нам Флоренский интересен как связью с имеславием, близким по многим позициям магическому мышлению Катерины, так и некоторыми обстоятельствами детства, напоминающими детство Катерины, а в текстах Флоренского есть множество деталей, позволяющих понять детали того психологического мира, в котором жила Катерина.

Начнем с общих детских впечатлений. Так, в частности, говоря о своей счастливой, почти райской жизни с родителями Флоренский неожиданно замечает: «Я не любил людей, то есть не испытывал враждебные чувства, а принимал хорошее, как дышат воздухом, и не удостаивал негодованием плохое, постольку сталкивался с ним скорее отвлеченно, нежели жизненно.... А любил я воздух, ветер, облака, родными мне были скалы, близкими к себе духовно я ощущал минералы, особенно кристаллические, любил птиц, а больше всего растения и море. Это утверждение, конечно, нужно брать ограничительно; везде бывали свои исключения, свои любимцы. Но общее направление моих привязанностей было именно таково.... я не любил человека как такового, и был влюблен в природу...» (Флоренский, 1991, с. 71). Остановимся на этом подробнее, тем более что у Катерины мысль об потерянном счастье так же представлена цветами и птичками. Ее описание отличимо от слов Флоренского лишь стилистическими особенностями и большей аналитической откровенностью последнего. Однако ракурс видения мира явно имеет большое сходство. Это не очень хорошие воспоминания, свидетельствующие о глубоком одиночестве ребенка и проблемах в формировании базового доверия по отношению к близким. В доброжелательной и спокойной атмосфере, в окружении внимательных взрослых маленький Павел не испытывал дискомфорта, но с любовью действительно было что-то странное: «... в такой насыщенной взаимным признанием и взаимной любовью семье... я в сущности, может быть, никого не любил, т.е. любил, но любил Одну. Этой единственной возлюбленной была Природа» (Флоренский, 1991, с. 63). Природа - это замечательно, но явно не то, что нужно ребенку. Ему нужен кто-то, кто в нем нуждается, у кого есть желания, на которые ребенок стремился бы ответить.

У Флоренского действительно на первом году жизни явно не складывались эмоциональные связи с мамой и, следовательно, с желаниями было очень не просто. Он так описывает ситуацию: «я как-то не был пристрастен к материнской груди, чтобы не сказать, что от нее отталкивался; и потому при первом поводе отпал от нее, как если бы высохла влага, склеивающая две бумажки. Отпал от груди и не заметил, то есть никогда связан с грудью и не был» (Флоренский, 1991, с. 35). Грудь не стала объектом желания, а для малыша не возникла необходимость быть объектом желания другого и интегрировать его желания.

Желание субъекта - это желание Другого, распад этой связки порождает пустую систему кодов, наименований, лежащую вне области желаний, как Другого, так и собственных. Не нашедшая отражения в желаниях другого глобальная потребность самого субъекта не закрепляется в воображаемом и не может в последствии получить подтверждения в символическом, образуя там пустоту. В дальнейшем, при попадании в мир языка, слова предстают в качестве единственной репрезентации реального. Появляется любовь и преимущественное внимание к словам как к объектам, что мы и видим у Флоренского.

Состояние субъекта, невроз или психоз зависит, говорил Лакан, от того, что происходит в Другом. У Флоренского на месте Другого - кристаллические минералы, растения и море, Природа, наделенная свойствами любимого объекта. Мать и Природа не различимы. Воспоминания Флоренского о матери носят в целом отстраненный и восхищенный характер, но эти отношения лишены близости и тепла. Создается впечатление, что ребенок не видит себя как объект внимания матери. А не будучи отраженным в ее внимании ему сложно формировать собственный образ. В детстве Флоренского было много других людей, был отец, была любимая тетушка, дававшая достаточно тепла и ласки, но ущербность идентификаций, ущербность имаго явно прослеживается. Мать для него - это та самая Мать - Природа, и интимным чувствам нет места. «Я знал, что мать очень любит меня; и в то же время у меня было всегда чувство таинственного величия ее. И мне всегда казалось, что она может встать во весь рост - и, не заметив меня, - раздавить. Я не боялся этого и не протестовал бы против этого» (Флоренский, 1991. С. 36). Ребенок ощущает, что его ни при каких условиях не может хватить для того, чтобы удовлетворить желания матери. Желания такой, встающей во весь рост матери могут быть обращены только чему-то несоизмеримо большему, чем человек. Ребенку, чтобы попасть в пределы видения этой матери, остается только стать Богом. Он должен стать тем, кто творит мир, в котором главное место занимает Природа, проступающая сквозь все наслоения культуры. Чем Флоренский и занимался в дальнейшем. Не складывающиеся отношения с конкретными людьми заменяются «внеличностным» отношением с большим Другим, абсолютным Другим, не имеющим точек соприкосновения с субъектом. Механизмом креативного потенциала у Флоренского стала власть над словами.

Если на стадии зеркала по тем или иным причинам ребенок не получил базовой основы идентичности, то у него не создается прочного и определенного представления о том, что он такое и чем должен быть. Эти базовые идентификации, имаго, закладываются до появления языка и в дальнейшем служат средством различения условной реальности наименований и безусловной реальности желаний. На месте Другого в этом случае остается пустота, незаполненное место, и имя, даваемое этой пустоте «проваливается» к реальному. Для подобных сбоев недостаточно иметь прорехи в идентичности, нужно чтобы произошла встреча с неким наделенным статусом символического объектом, Именем Отца, который никогда не существовал в качестве Другого. Обнаруженная на месте «никогда не приходившего» Другого пустота «вызывает цепную реакцию перестройки означающего, вызывающую, в свою очередь, лавинообразную катастрофу в сфере воображаемого - катастрофу, которая продолжается до тех пор, пока не будет достигнут уровень, где означаемое и означающее уравновесят друг друга в найденной бредом метафоре» (Лакан, 1997, с. 127). Речь превращается в стену означающих, сверх конвенциональных означающих, связанных не с общим смыслом означаемого, а с субъективным смыслом слушателя, который ощущает в себе имплицитное знание этих смыслов, открываемых в имени. Это очень архаическое восприятие языка, являющееся основой магии, получившее философское осмысление в творчестве Платона и принятое в имеславии. По утверждению самого Флоренского, основной мыслью его мировоззрения, было сформированное в детстве убеждение, что «... в имени - именуемое, в символе - символизируемое, в изображении - реальность изображенного присутствует, и что потому символ есть символизируемое» (Флоренский, 1991, с. 33). Открыть это сокровенное присутствующее можно, как и у Платона, обратя взор внутрь себя, уйдя от внешнего, условного, конвенционального мира культуры.

Обращение к личности и творчеству Флоренского важны для нас именно потому, что демонстрируют, каким образом сбои в идентификациях на стадии воображаемого приводят к изменению статуса слов, символического опосредования. Т.е. обнажают языковой срез (механизм) психотической реальности.

У Катерины была, вероятно, сходная модель отношений. Маменька упоминается ею очень отстранено. Мы знаем, что мать ее «баловала, одевала как куклу» - и похоже, это очень точное выражение сложившихся отношений, в которых ребенок присутствует как кукла, неживое существо с которым играются и чувства которого не принимаются во внимание при решении его судьбы. Куклой продолжает быть Катерина и в дальнейшем, занимая страдательную, пассивную позицию и со свекровью, и с Варварой, и с Тихоном, и с Борисом, во всех случаях - она (в ее представлении) лишь объект их воли и желаний. В реальности же Катерина разрушает ту систему, чьи правила покорно принимаются. Такой деструктивный способ преодолеть дискомфортное существование и "достать" манипуляторов. Деструкция определяется тем, что за системой правил ничего нет, и разрушение символического разрушает вообще все. В этом моменте внешне активный и самостоятельный Флоренский казалось бы резко отличается от Катерины. Но лишь во внешнем поведении. В системе принимаемых им ценностей главное - это быть частью высшей воли, и личность имеет ценность лишь как эманация лика, а постичь истину можно лишь углубившись в себя, через непосредственное постижение слова. Для него разрушение уровня значений оставляло путь в созданный им самим мир.

Скрытая деструкция - единственный способ существования в той среде, где иначе проявить активность, а тем более агрессию невозможно. Катерину баловали, не в чем не отказывали, не заставляли работать, нарядно одевали. Описание подходит под модель одного из двух типичных способов формирования депрессивной личности в отношениях с матерь. Балующая и не чающая души в ребенке мать «находит любые мотивы, чтобы уберечь ребенка от жизненных трудностей, предугадать его желания, подать ему все "в разжеванном виде"; она выполняет роль мягкой подушки между ребенком и окружающим миром...» (Риман, 1999, с. 123). В результате у ребенка «возникает "позиция комфорта", пассивная манера ожидания, представление о мире как о "сонном царстве" за которым скрывается депрессия» (Риман, 1999. С. 123). Именно таким благополучным сонным царством без событий выглядит детство Катерины и в какой-то мере детство Флоренского. «Может быть, мне повредили в детстве люди. Уж слишком у нас в доме было сплошное тепло, сплошная ласка, а главное - сплошная порядочность и чистоплотность» (Флоренский, 191, с. 63).

Интересно, что мы не знаем, жива ли мать Катерины в момент, когда разворачивается действие пьесы, какую роль она сыграла в ее замужестве и вообще, какие чувства испытывает Катерина по этому поводу. Можно только предположить, что именно родители выбрали Тихона и Катерина может испытывать по этому поводу какие-то чувства- быть обижена на них, может винить их в своей злой судьбе. Но "плохие" чувства по отношению к близким невозможны, а о хороших что говорить? Все люди, кроме свекрови, хороши по умолчанию. Вспоминаются слова того же Флоренского о принятых в его семье нормах: «Отношения личные не могут быть иными, как ласковыми и вежливыми, внешние отношения - бескорыстными, честными и т.п. Люди вообще не могут быть иными, как воспитанными, немелочными, знающими и т.д. и т.п.» (Флоренский, 1991, с. 67). Флоренский пишет, что смутно ощущал условность такого видения мира, но это была условность, не принимать которую "приличный" человек не мог. В этой ситуации обижаться и злиться на родного человека невозможно, и агрессия направляется на себя, формируя ту самую депрессивную структуру.

Депрессивная позиция Флоренского стимулировала его попытку «обжить» мир слов, за которым не было знакового конвенционального содержания, символического в терминологии Лакана, но явно ощущалось реальное. Слово становилось индексом, если обратиться к терминологии Соссюра. Ф. де Соссюр, говоря о средствах репрезентации, различает знаки, символы и индексы по степени свободы, по степени обусловленности особенностями обозначаемого. Ж. Пиаже, опираясь на терминологию Соссюра, дает следующее определение (Пиаже, 1986. с. 262).

Индексы - это означающие, не дифференцированные от своих означаемых, поскольку являются частью последних или их следствием. Например, след зверя на снегу является индексом того, что зверь здесь был. Голос матери, доносящийся из соседней комнаты означает для младенца присутствие самой матери.

Символы - это означающие, дифференцированные от своих означаемых, но сохраняющие определенное сходство с ними. Например, изображение яблока может быть символом магазина “Овощи - фрукты”, но, скорее всего не хлебного. Символ многозначен - то же яблоко может символизировать сюжет о грехопадении, и связываться с понятием плотской любви, запретного действия и пр. Символ может иметь форму изображения, звука, движения, слова, - прежде всего в поэтическом, художественном тексте, в обряде, ритуале.

Знаки - это означающие, значительно в большей степени дифференцированные от означаемых, не сохраняющие при этом с ними ни какого сходства, имеющие условный, конвенциональный (договорной) характер. Реальное слово в его звуковой или графической оболочке может выступать не только как знак, но и как индекс. Например, написание собственной фамилии - роспись, является индексом, указывающим на факт начертания данного слова владельцем фамилии, она может быть рассмотрена как аналог следа зверя на снегу. Слово может выступать как символ - например, начертание имени Иисуса несет в себе для верующих сакральный смысл.

Так вот для Флоренского, и для Катерины, слова имеют индексальную природу, выступая как материальные объекты.

Согласно основным положениям Флоренского мир слов очень важен, так как имя предмета, слово не может быть случайным. В нем обязательно присутствует связь с высшим потусторонним миром, что наделяет слово и речь очень большой силой: «... слово магично и слово мистично. Рассмотреть, в чем магичность слова, это значит понять, как именно и почему словом можем мы воздействовать на мир. Рассмотреть, как именно и почему слово мистично, это значит уяснить себе, каков смысл учения, по которому слово есть знаменуемая им реальность» (Флоренский, 1990. С. 253). Слово воздействует на реальность и слово само - реальность, но высшая, Божественная. Интересно, что проявление Божественной реальности Флоренский любил находить именно в материальной, вещественной стороне слова, в его звуковой и зрительной оболочке. Как бы устраняя дистанцию между означаемым и означающим, между значением и чувственной тканью. При таком понимании слово действительно могущественный инструмент воздействия на внешний мир и других людей. Флоренский по сути описывает мир психотика, в котором слова имеют индексальную природу, статус предмета. Это тот мир народной философии, в который погружена Катерина, не имея возможности выйти за его пределы. Обосновывая свое мировоззрение Флоренский опирался не только на очевидного Платона, но и на исконное народное мировоззрение, еще не просвещенное церковью и не развращенное интеллигентщиной. Магичность слова существует, ибо в это всегда верил и верит народ: «...убеждение в магической силе слова... составляет всеобщее достояние народов самых различных... Эта вера так распространена и прежде и теперь, что ее, говоря о народах, приходится считать неразрывною с самым пользованием речью и видеть в ней необходимый момент в самой жизни языка» (Флоренский, 1990. С. 253). Это то самое народное мировоззрение, которое царствует в Калинове и мы ясно видим магическую силу влияния слова и то, как этим пользуется народ. Магия слова разрушает границы индивидуальности, позволяет выйти за пределы личного начала и соединиться с коллективным. «В слове я выхожу из пределов своей ограниченности и соединяюсь с безмерно превосходящей мою собственную волею целого народа, и притом не в данный только исторический момент, но неизмеримо глубже и синтетичнее...» (Флоренский, 1990. С. 263). Такое понимание слова открывает путь в мир, в котором живет Катерина - мир, совмещающий пространство личности и общества, при размытых границах семьи и города. Через мир знаков индивидуальное соединяется с общим человеческим и с вне человеческим, высшим. Мир слов - это общее с мамой Супер-Эго, которое нельзя разрушать. Беда в том, что именно оно воспринимается как враждебное. Смерть в такой ситуации неизбежна и желательна. Так, Флоренский не только не стремился уехать после революции, но активно сотрудничал с большевиками, идя на встречу гибели, любя орудие смерти.

Магией Флоренский называет и всякое психическое и даже физическое воздействие. Установка на непосредственное чувственное восприятие будучи обращенной к слову делает слово столь же вещественным, как и другие реалии чувственного мира. Для Флоренского, по его утверждению, физического вне его пронизанности духовными и оккультными энергиями не существует, и не магическое надо объяснять физическими причинами, а физическое подлежит объяснению через магические силы. «Конкретное для него есть: духовное, выраженное в чувственном, и чувственное, насыщенное духовным; иными словами оно понимается в полном согласии с этимологией, как сращенное, сросшееся - такое, в котором неразделимо срослись, сплошь проросли друг в друга духовное и чувственное, ноуменальное и феноменальное» (Хоружий, 1999, с. 16). Получается, что чувственное может существовать лишь как духовное, но в мире духовного для него нет иного имени, кроме имени греха. Особенность мира Катерины состоит в том, что ее собственные чувственные импульсы явно сильнее сознательно принятых духовных ценностей и находясь с ними в противоречии, разрушают их. Флоренский, имея другой запас интеллектуальной прочности, образование и пр. создал собственное мировоззрение, в котором его чувственное восприятие мира согласовывалось с духовными ценностями. Духовные ценности выводились на основе чувственного восприятия и затем строилось их теоретическое обоснование. Флоренский создал собственную систему ценностей, найдя способ воссоздать воображаемое и получить зеркальный образ себя практически из собственных рук.

Однако прочность этого мира была весьма относительной. За миром слов ощущалась враждебная и грязная стихия, которую ни в коем случае нельзя было признать без страха разрушить принимаемые ценности. Как и для Катерины слова были явно слабее мира инстинктов, но в отличие от Катерины Флоренский осознавал грозящую опасность. «Малейшее нарушение словесного табу, малейшее приоткрытие словесной слабости мною внутренне сурово осуждалось, казалось бесстыдным, обнаженным, хамством, если употребить это слово в его исходном значении. Бытие в основе таинственно и не хочет, чтобы тайны его обнажались словом» (Флоренский, 1991, с. 66). Бытие получается двойным, означенным в словах, приличным и правильным и неозначенным, грубым и нехорошим. Если этот мир не называть, то можно от него защититься. Для Катерины такой путь был невозможным. Разрушенный духовный мир не оставлял иного пути, кроме как к смерти.

5. Структурные характеристики
Катерина гибнет и это кому-то нужно. Мир, в котором она живет - это мир общинного сознания, организованный мифологическим уровнем отражения и близкий психотическому уровню личностной патологии. Катерина - органичная часть этого мира и выразитель крайних, предельных проявлений общинного мировоззрения. Ее судьба показывает слияние, неразделимость либидо и мортидо, импульсов, направленных к одной цели сохранения рода и враждебных индивидуальной жизни.

Бунт Катерины, расшатывая сложившуюся систему норм и правил показывает невозможность существования без нее. Реализация импульсов либидо вне рамок закона приводит к гибели Эго. Разрушая внешние границы Катерина разрушает себя. Происходящее является реализацией депрессивных фантазий об опасности агрессии на внешний объект, разрушение которого означает смерть субъекта. Однако вина за разрушение в пьесе Островского возлагается на внешний объект, ту же самую систему норм, принять которую без потери самоуважения уже невозможно. Таким образом создается модель тупикового мира, обреченного на гибель в силу структурных дефектов.

Психоз, согласно Лакану запускается, если на месте имени Отца обнаруживается пустота, при отсутствии «того означающего, которое в Другом как месте означающего является означающим Другого как места знака» (Лакан, 1997, с. 131). Сложно закрученная фраза означает вполне простые вещи - если Другой существует, то существует и знак как нечто отдельное от субъекта, расположенное во вне. А если его нет в помине, то и знак теряет наполнение связями как с означаемым, так и с системой других означающих, с символической плоскостью. Если же на месте значения как представителя системы символического в структуре сознания возникает пустота, означающее, по выражению Лакана, «срывается с цепи» в реальное, ибо никакие символические системы «социально-исторических значений» его не удерживают.

На уровне структуры сознания происходит экспансия уровня Сверх-Я на уровень Оно, импульсы либидо смыкаются с жесткими нормами закона при устранении субъекта. Содержание значений выводится из непосредственного чувственного восприятия и сливается с личностным смыслом, заменяющим значения. При этом Сверх-Я, оставаясь на прежнем месте, теряет функцию закона. Результатом становится сужение пространства индивидуального сознания до одной линии, соединяющей массовое сознание, обладающее природой бессознательного Оно и законы Сверх-Я, теряющие культурно-историческую, конвенциональную обусловленность и воспринимаемые как система безусловных смыслов. Это дает возможность, при сознательной рефлексии, рассматривать чувственную, материальную форму слова в качестве носителя высших, истинных смыслов и находить радость в растворении собственного я в стихии народного сознания. Пространства для жизни личности не остается.

Литература

1. Бержере Ж. Психоаналитическая патопсихология. М., 2001.

2. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира. М., 1997.

3. Добролюбов Н.А. Собрание сочинений в 9-ти томах.. т. 5. М., 1961-1964.

4. Каплан Г.И., Сэдок Б. Дж. Клиническая психиатрия. М., 1994. Т. 1.

5. Кернберг О. Тяжелые личностные расстройства: стратегии психотерапии. М., 2000.

6. Кляйн М. О теории вины и тревоги // Кляйн М., Айзекс С., Райвери Дж., Хайнман П. Развитие в психоанализе. М., 2001. С. 394 - 423.

7. Кристева Ю. Ребенок с невысказанным смыслом // Интенциональности и текстуальность. Философская мысль Франции ХХ века. Томск, 1998. С. 297 - 306.

8. Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном или судьба разума после Фрейда. М. 1997.

9. Лакан Ж. Семинары. Книга 1. М. 1998.

10. Лакан Ж. Семинары. Книга 2. М. 1999.

11. Лосев А.Ф. Диалектика мифа //Философия. Мифология. Культура. - М.: Изд-во политической литературы, 1991.

12. Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика. М., 1998.

13. Риман Ф. Основные формы страха. СПб., 1999.

14. Смулевич А.Б., Дубницкая Э.Б., Тхостов А.Ш. и др. Психопатология депрессий (к построению типологической модели) // Депрессия и коморбидные расстройства. М., 1997. С. 28-54.

15. Тхостов А.Ш. Депрессия и коморбидные расстройства // Депрессия и коморбидные расстройства. М., 1997. С. 180 - 199.

16. Флоренский П.А. У водоразделов мысли. Новосибирское книжное издательство. 1991.

17. Флоренский П.А. У водоразделов мысли. Т. 2. М., 1990.

18. Хелл Д. Ландшафт депрессии. СПб., 1999.