.А. Смирнов
Мировая культура XVII-XVIII веков как метатекст: дискурсы, жанры, стили. Материалы Международного научного симпозиума «Восьмые Лафонтеновские чтения». Серия “Symposium”, выпуск 26. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С.89-91
[89]
Французский роман эпохи Просвещения активно использовал открытия как прециозного романа ХVII в., так и классицистической культуры сентенции и афоризма. Творчество Кребийона-младшего наглядный тому пример: герои его романов, повестей почти постоянно рассуждают по поводу тем светской морали, формулируют свои мысли в коротких афористических высказываниях (A. Siemek. La Recherche moral et esthétique dans le roman de Crebillon fils. Oxford, 1981). Высшую точку в большинстве диалогов героев Кребийона составляет заостренное остроумное высказывание. В центре многих моралистических дискуссий находится вопрос о придворном любовном этикете как своеобразной доктрине. Этот вопрос занимал важное место у Ларошфуко в его “maxime d’amour”, будучи обновлением придворной доктрины светской любви, имеющей свои корни в галантно-пастушеском романе ХVII в.
У Кребийона максимы должны быть всегда интерпретированы в системе тех высказываний, в которые они включены. В этом заключена их новая литературная функция в отличие от ХVII в., когда каждая сентенция
[90]
свое художественное воздействие развивает сама из себя вне заданного контекста. Благодаря использованию афоризмов характеры Кребийона приобретают черты скетча (См. A. Huxleyé Crébillon the Younger // The Olive Tree and other Essays. London, 1947. Р. 135-149).
Определенная общность Ларошфуко, Лабрюйера и Кребийона наблюдается в сфере трактовки женского характера по правилам благопристойного поведения в обществе («bienséance»). Женская добродетель рассматривается в отличие от мужской только в отношении к доктрине светской любви. Если Ларошфуко предлагает генерализирующее определение линий добродетельного поведения, то Лабрюйер рисует типы женщин в виде обстоятельных портретов и «характеров», насыщенных сентенциями и развернутыми размышлениями. Это обстоятельно может быть подтверждено и на стилистическом уровне — первый использует обобщающие имена существительные “chasteté”, “sévérite”, “honnêteté”, “coquetterie”, “galanterie”, второй предпочитает дифференцирующую характерность — “femme coquette”, “femme galant”, “femme inconstante, légère, volage”. Кребийон соединяет эти две тенденции, насыщенные как дифференцированными описаниями психологии женщин, так и обобщающими моралистическими суждениями (H.G. Funke. Crebillon fils als Moralist und Gesellschaftskritiker. Heidelberg, 1972). Кребийон оказывается ближе к Ларошфуко по характеру используемых мотивов и стилю, поскольку у Лабрюйера в центре резкая критика конкретных «нравов нынешнего века», а не нравов людей вообще. Это не исключает того обстоятельства, что Кребийон, как автор ХVIII в., обращается и к проблемам своего времени (E. Sturm. Crébillon fils et libertinage au 18e siècle. Paris, 1970).
Лабрюйера и Кребийона объединяет убежденность в том, что контраст между аффектированной добродетельностью и скрытой порочностью у женщин намного сильнее и ярче, чем у мужчин. Особую критику вызывает искусственность, неестественность в женской одежде, манерное поведение. Лабрюйер движется от сентенции к портрету и пытается соединить максимы и моралистические сказки (“conte moral”), Кребийон идет дальше и включает эти жанры в новеллистическую и романную структуру повествования (P.V. Conroy. Crebillon fils: Technik of the Novel. Banbury, 1972).
Особый интерес вызывает использование обоими авторами портретов-дублетов: добро и зло постоянно идут рядом. Такова стилистическая система противопоставлений — amour/caprice, amour/fantasie, vertus/vices (B. Fort. Le language de l’ambiguité dans l’oeuvres de Crebillon fils. Paris, 1979). Художественное свойство контраста используется им не только для противопоставления портретов и характеров, но и внутри формы максимы, хотя автору ХVIII в. уже не свойственен интерес к пуантированным концовкам.
Выработанное моралистами ХVII в. напряжение между бытием и явлением, добродетелью и пороком в структуре афористического высказывания в романах и новеллах Кребийона превращается в чисто психологическую антитезу — полной взаимного доверия длительной любви (amour) и поверхностной
[91]
чувственности (goût, caprice, fantaisie). Классическим образцом подобного противопоставления является его нашумевший роман «Софа», где Тартюф в юбке, преисполненной глубокой порочности, и продажная танцовщица иллюстрируют своим поведением исключительно телесную форму человеческих взаимосвязей, и только в четвертом эпизоде романа любовная пара Феним — Зулма воплощают идеал истинной любви, которая была свойственна прециозному роману. По многим другим аспектам своего творчества Кребийон продолжает указанные традиции, поэтому число тем оказывается ограниченным, вариации моралистических рассуждений повторяются, в результате чего последующие читатели стали уставать от чтения его текстов. Моралистическая рефлексия сохраняет свою значимость в его новеллах и романах лишь благодаря духу галантных рассказов в стиле рококо (H. Wagner. Crébillon fils: Die erzählerische Struktur seines Werkes. München, 1972; J.R. Joseph. Crebillon: Économie érotique et narrative. Lexington, 1984).
Опубликовано 21 февраля 2005 года