Автор и дискурс

С.С. Неретина
Автор и дискурс


Основная речевая фигура Мишеля Фуко - это фигура ускользания. Свободный стиль, игра ассоциаций, точных и не удостоенных быть точными, сменяется плотнонагруженными понятиями, ощущение хронической тяжеловесности - ощущением невыразимой легкости бытия. Не просто воля, но вольность, называемая игрой, - муза его философствования, а вольности позволительно не следование правилам, постоянные выходы за границы, что некогда он называл гортанным термином трансгрессия.

Это вообще примета нашего века (здесь Фуко не уникален): после Ницше самые разные философские направления словно бы впадают в трансгрессии, трансформации, трансдукции, исключая трансценденцию.

Не уникален Фуко и когда расталкивает плечами марксистов, структуралистов и экзистенциалистов, испробовав того, другого и третьего (благо что одно не мешало другому: марксистской идеологии придерживались и экзистенциалист Сартр, и структуралист Гольдман), и садится на плечи студентов 60-х, остро воспринявших дискурс власти, выразителем которого в то время был Фуко: он тогда, что называется, пришелся ко двору. Не уникален и когда выступал против классической рефлексивной философии и философии субъекта, а саму историю предлагал рассматривать не как нечто непрерывное, а как случайное, материальное и дискретное: задолго до него это делала средневеково-христианская мысль, русская философская мысль Серебряного века (Бердяев, например) и русско-французское историческое направление с серьезными наименованиями школ: Гревса или Анналов, предметом которых является исследование ментальности. Конечно, сам Фуко мог не знать о русской мысли, но мы сейчас занимаемся на разъяснением феномена самоизоляции философских школ и кружков, а спокойно - в духе Венички Ерофеева - говорим: это место все-таки занято, хотя возле него - вполне успешно - можно постоять.

Но вот солнечная философия утверждения, не чуждая безумствованию, та философия, которую сопровождал термин трансгрессия - здесь, конечно, место, предназначенное самим Фуко для самого себя. Трансгрессия не уживается с диалектическими противоречиями, со всеми да, которым непременно противостоит нет. В философии утверждения только многие да способны весело оспаривать друг друга, при оспаривании не уничтожая, а проясняя позиции. И здесь обвинять Фуко в противоречиях - занятие неблагодарное, ибо его мысль - не чопорна, она всегда готова к изменению и приятию иного.

Прояснение позиций означает прояснение начал, потому, как утверждает Фуко, наш путь - не вперед, а назад. С каждым днем, обостряя глаз и увеличивая до земной орбиты, мы все больше становимся греками, держа в уме, однако, что грек всегда ехал через пограничную реку, натыкаясь при пересечении ее на немца, от взгляда которого умирали боги, превращая тем самым начало в безначалие. Вся эта дискурсивная трансгрессия вполне соотносится с социально-политической ситуацией (не чуждой Фуко) в нашей стране, которая от тотальной ограниченности застоя через пограничье перестройки трансгрессировала в безграничье и соответственно безначалье катастройки.

Разумеется, безначалие предполагает свободу от конституирующего субъекта, выход в бессубъектное, никем не управляемое пространство. И если у европейцев-христиан субъект в силу акта творения отвечал на вопрос кто, что, будучи одновременно и творцом и тварью, то отныне, как и у греков, он отвечает только на второй вопрос, что породило чудовищную для нефранцузского уха тавтологию в виде подчиненного или субъектного субъекта, возводящую идею подчинения в квадрат. Такой субъект не конституирует даже самого себя: пересекающиеся дискурсы бьют друг друга по рукам, не позволяя не только главенствовать ни одному из них, но сбиваются в громадные массы, под толщей которой субъект с трудом заглядывает в окно даже своей ментальности. Готовность мысли к изменению, провозглашенная Фуко как некое кредо, вовсе не означает, что мысль преобразится во что-то новое. Позиции при прояснении оснований внутренне не преображаются; они всего лишь переоткрываются, ибо любое иное заранее предположено дискурсом, который у Фуко является основанием любого акта выражения: делания, означивания, высказывания, представляя собой стратегии и практики мысли, освобожденные от любых субъектных воздействий и индивидуальных проявлений. Возглас Эврика! здесь возможен не как знак удивления перед собственными творческими способностями, а как знак удивления своему незнанию. В пределе такой дискурс есть возможность невозможного. Бытие невозможного обнаруживается через внутренний опыт, теснейшим образом связанный с изменением идеи креативности.

Каким образом внутренний опыт определяется как опыт невозможного?

Донововременное исповедальное сознание предполагало в самопознании опыт богопознания, когда осуществлялась встреча двух творческих, то есть авторских, воль. Ко времени Фуко старая креативная схема (Бог - Творящее Слово - Автор) оказалась перевернутой: смерть Бога вела к смерти Творящего Слова, соответственно - к смерти Автора. Опыт самопознания оказался опытом постижения смерти Бога, опытом смерти творческого субъектного начала, опытом ничто. В теологическом мире Ничто - это испытание возможностей. В детеологизированном - испытание невозможности. Самопознание, которое было богопознанием, в случае смерти Бога становится самоубийственным, своего рода взрывом темного низа, уничтожающим креативного субъекта. Устанавливается, однако, парадоксальная ситуация. Дискурс, изначально ограничивая субъекта, сам стирается в процессе познавания его этим субъектом, превращаясь в ничто. Но когда он обнаруживается как ничто, субъект мгновенно восстанавливается в креативных правах, ибо он и только он должен решать, как ему действовать.

На такое странное поведение дискурса обратил внимание и Фуко в речи Что такое автор? и в инаугурационной лекции Порядок дискурса. Можно назвать такое поведение двуосмысленным. Понятие двуосмысленности как раз и помогает понять, что имеется в виду под порядком дискурса: непроницаемая толща, или же возможность прореживания, обособления выражений, их взаимоотличий?

Мир дискурса - это действительно перевернутый мир, созданный на основании одного из главных принципов, провозглашенных Фуко - переворачивания. Археологические изыскания позволили обнаружить в нем разные конфигурации событий, которые уже тем, что они обнаружены в недрах дискурса, представляются не событиями среди людей, но событиями понятий. Обнаруженные в разных хронологических слоях, они представляют своего рода каналы, ведущие к порогу их возникновения, по ту сторону которого они невозможны. Ясно, что невозможное - это то, что лежит по ту сторону множественных предельных актов или возможностей выражения. Невозможное обнаруживается при направленности от уже выраженного - от чувства, мысли, вещи. Это своего рода порождающая пустота.

Доказательством от обратного (от уже выраженного) выясняется, что дискурс как возможность невозможного содержит в себе в полном соответствии с лингвистическим значением (le discours - разбегание, ветвление) условия для множественности и разнонаправленности актов выражения, которые приобретают определенность в самом акте: нечто одно не может разбегаться в разные стороны; оно вынуждено избрать один курс, и этот принятый в силу случая курс оставляет тоску по несбывшемуся, позволяя мысленно - по понятийным каналам - вернуться к разлому ради понимания способа, благодаря которому то, что есть, может не быть тем, что есть. В этом смысле дискурс не имеет предопределений, ибо в нем уже все есть. Он изначально - в соответствии с философией утверждения - образует то, что называется ментальностью, - системы большой длительности, или массивные феномены векового или многовекового порядка, созданные определенными практиками и стилистиками поведения.

Идея ментальности среди тех, кто написал ее на своем знамени, является постоянным источником тревоги: устойчивые системы? постоянные практики? вековой стиль поведения? Серийность, событийность выражения, регулярность, условия разных возможностей, анонимность вряд ли возможны, если бы вначале их не организовал творческий порыв, индивидуальность, оригинальность и единство. Фуко, противопоставивший первый набор характеристик ментальности второму набору характеристик, но уже не ментальности, а культуры, сам же и назвал принцип действия истории - случай!

Здесь дискурсивная толща Фуко дает трещину. Ибо случай не бывает без письма, которое - в силу случайности, то есть единичности - не только не стирает индивидуальности (как и Р. Барт, Фуко полагал письмо феноменом, лишенным индивидных свойств), а подчеркивает ее. Случай не бывает и без прорыва в просвет того ничто, без выхода за границы, без начала, и это начало кто-то должен отметить, оно не имеется само собой, поскольку в безличном имеется нет никакой случайности, все заранее есть. Но в таком случае - есть ли автор у истории или она одна сплошная ментальность? Как соотносятся между собой ментальность и культура?

Вопросы эти и сейчас стоят достаточно остро (что обнаружилось на состоявшейся в 1989 г. в Москве международной конференции историков, объединившихся под знаменем Анналов). Ж. ле Гоф полагает, что не стоит путать два этих понятия: ментальность целиком находится в ведении цивилизации, в ведении механически повторяющегося. С этим, однако, не согласился А.Я. Гуревич, сумевший в массивных системах многовекового порядка обнаружить бахтинский диалог. Ментальность, придавая жизни стабильность, должна вспучиваться ради того, чтобы жизнь не за(у)мерла. Сила и воля, соотносимые с определенными индивидами, создают разломы, создавая поле свободы. В противном случае воля олицетворяет насилие, что не способствует образованию массивных долговременных образований.

В 30-е годы настойчивый проводник ментальности М. Блок описал феодализм с точки зрения человека вообще, а не менее настойчивый ее поклонник Л. Февр удивился тому, что в книге Блока личность человека почти не видна. Февр опасался, как бы сдержанность автора не превратила средневековое общество в подобие стада (что сродни дискурсивной нерасчлененности). И одной из своих задач поставил: обнаружить различие между автором-историком (то есть действующим только на основании свидетельств, то есть выполняющим функцию автора) и автором-творцом истории.

Без введения идеи двуосмысленности дискурса, мы будем заниматься неблагодарной задачей уличать философа в бесконечных противоречиях, в которых запутался, например Гольдман. Прослушав речь о жизнеспособности автора, которую Фуко прочитал явно в ответ на знаменитую работу Р. Барта о смерти автора, Гольдман заявил, что из речи он сделал вывод о том, что автор умер. Ошибка Гольдмана понятна: она произошла из уверенности в непроницаемости дискурса, о которой якобы говорит Фуко и о которой будто свидетельствует его сон: он увидел текст, строки которого становились все более и более неразборчивыми по мере взглядывания в него. Правда, благодаря тому значению, которое Фуко придает сну как носителю человеческих смыслов, открывающих возможности человеческой свободы, этот его сон или - точнее момент сна никак нельзя признать имеющим доказательную силу, ибо сон этот имел продолжение в другое время и в другом месте (какая разница, кто его увидел?) и начался он как раз с того момента, когда сквозь расплывшиеся было строки внезапно ясно проступило имя - АЛКУИН, что, конечно же было в то время смыслоносным для увидевшего сон человека, пытавшегося понять возможности взаимопреображения чуда и загадки. Более того, сейчас, например, я проделываю некий опыт с текстами разных авторов, бесконечно, хотя и раскавыченно, цитируя их (следуя принципу Малларме: какая разница, кто сказал), но пусть кто-нибудь скажет, что это не мой текст, не мои смыслы, даже возможное пренебрежение может относиться именно ко мне, родителю этого письма!

Идея двуосмысленности, кстати, подсказывается самим Фуко, который, разрабатывая тему опыта, в разное время предполагал разное осмысление опыта и разные онтологии, стоящие за разными понятиями опыта. Точно также в разных местах он по-разному относился и к идее начала: то это абсолютное начало-предел, то это - относительные начала, скорее установления или трансформации, чем основания. В речи Что такое автор? различные онтологические основания были представлены в своей двуединости: авторская речь была противопоставлена безличностной институции, практике выражения, но обе вместе составили дискурс.

Итак, к автору (по Фуко) взывает идея произведения, оформляющего разломы дискурса и реконструирующего некоторую мысль и некоторый опыт. Иначе под водительством идеи подчиненного субъекта как инструмента контроля и повиновения автор пребудет всего лишь в функции автора. Кажется, однако, что настаивание на идее подчиненного субъекта связано с необходимостью подчеркивания важности этой его характеристики в ситуации субъектно-креативной агрессивности. Фуко как диагност обязан - в век революционных потрясений, когда и слово ценилось только как слово новое, - указать на невозможность игнорирования традиционных, устойчивых, властных дискурсивных систем.

В свое время один из оппонентов Фуко задал ему вопрос о том, что принцип бессубъектности, безобидный в теоретическом плане, то есть в отношении знания и дискурса, становится вовсе не безобидным при переходе в область практического, где именно и действуют отношения силы и происходят реальные сражения и где вопрос "кто против кого?" - не праздный. Если не принять не всегда высказываемую Фуко установку на онтологическое двуединство оснований, его ответ может показаться весьма аморфным (все против всех... и в нас самих есть еще что-то, что борется против нас самих): ведь сражающийся - это всегда не то, что, а тот, кто. Даже находясь под началом, он вовсе не стремится в сражении взорвать свое Я.

Предположения о непроницаемости дискурса у Фуко рушатся, если проанализировать его рассуждения об авторе. Мощно заявленный в начале лекции автор-функция начинает сникать в середине ее, когда становится ясным, что подчиненный субъект автором быть не может, потому что не может умереть то, чего нет, при условии признания безначальности дискурса. Тогда оказывается, что автор не просто проявляет то, что обусловило его самого, а он сам является основателем нового дискурса. Определение бесконечно пересекающегося дискурса забуксовало в местечке транс, свидетельствуя о неизбежности усилия начинания в момент взаимоперехода (где то, что есть, может стать тем, чего нет), взаимоперехода бесконечно многих форм, систем и актуализаций бытия, где бытие предполагает мысль, а мысль предполагает бытие, где философия начинает не-философски косноязычить, а не-философия вдруг заговаривает на языке философии.

Иногда такой выход в не-философствование отождествляется со смертью философии. Фуко, однако, точнее: он говорит не о смерти, а о существовании не-философии философии или о философии не-философии, что можно понять только в связи с проблемой начала, ведущего назад, в греки. Также и в случае с автором: речь идет не о смерти автора, а об авторстве не-авторского (ментальности) и авторстве авторского (культуры). Что и кто вновь стоят рядом. Фуко жестко различает переоткрытие и открытие. Когда я говорю о Марксе или Фрейде как основателях дискурсивности, то я хочу сказать, что они сделали возможным не только какое-то число аналогий (основание ментальности), они сделали возможным - причем в равной мере - и некоторое число различий (основание культуры).

В авторе к тому же, а не в функции автора реализуется то, что Фуко называет сингулярной формой опыта, которая - через мысль - может нести в себе универсальные структуры. В этом случае автор выступает во вполне концептуалистском духе как именно автор, самостоятельное, особое целое, то есть не зависимое, не переоткрывающее некую мысль, а ее творящее. Эта авторская двуосмысленность, очевидно, не позволила Фуко констатировать смерть автора. Можно даже сказать так: в одном смысле автор умирает, когда исчерпывающе переоткрывает дискурс; автор в другом смысле рождается, поскольку ему надо творить новый. Автор умер, да здравствует автор!

Анонимность и креативность, таким образом, составляют внутренний нерв дискурса. Для споров о сосуществовании ментальности и культуры это весьма важное прореживание дискурса, ибо среди безмолвствующего большинства оно позволяет услышать уникально значимую, интонационно и ритмически выраженную ответственную речь. Сам термин прореживание, введенный Фуко, отрицает неразборчивое слипание дискурсов, он свидетельствует о возможности отследить рождение и становление - по дисциплинарным, правовым и прочим каналам - каждого из них. Но в таком случае вопреки утверждениям Фуко смыслы, которые сознание-культура обнаруживает в бессознательном-ментальности - не поверхностный эффект, а субъективация внутреннего, где говорят не просто структуры языка.

Западноевропейская средневековая мысль обнаружила достаточно сложную структуру субъекта: это и собственно грамматическое подлежащее, и основание, начало (возможности высказывания), и суппозит (интенция) как пред-положенность или пред-расположенность субъекта к чему-то, как полагание значения внутри самого означаемого. Из этого следует, что акт обозначения и его результат - значение интенциональны друг другу. В этом акте мыслятся во взаимосвязи субъект как активное творческое начало и содержание, которое мыслится, подчиняя субъекта. Потому изначально любой акт высказывания - интенциональный акт, интравертирующий письмо и речь. Произведение в этом смысле, выступающее как концепт, предполагает форму схватывания обеих возможностей: переводя речь в письмо, оно сохраняет в письме возможности его голосового исполнения.

Участники драмы универсалий обращали внимание на то, что субъект присутствует не только в утвердительных предположениях, но и в тех, что принято называть безличными, где нечто просто, говоря словами Фуко, имеется. В высказываниях типа: истинно, что Сократ не хотел идти на форум или он бранился, потому что не хотел идти на форум, нет вещи, которая была бы субъектом, нет подлежащего, идея которого формировалась бы предикативно. Модальные выражения истинно, имеется, необходимо или сигнализируют о способе конципирования, благодаря которому душа должна постичь вещи, или являются некоей причиной, являющейся основанием для приложения общего имени. Ведь высказывание он не хотел идти на форум, которое выставляется причиной брани, не является никакой сущностью. Субъектом в этих случаях оказывается или предложение в целом или даже само действие, по грамматическому определению не являющееся подлежащим.

И в XX в. обратили внимание на субъектность выражения в тех случаях, когда грамматика не совпадает с ее психологическим восприятием. В одной из драм есть, например, такие слова: суровое зрелище откроется перед вами. В этой фразе грамматическое подлежащее - суровое зрелище, но психологическое - откроется. Также и во фразе часы упали для человека, фиксирующего состояние падения, подлежащим (субъектом) являются не часы, а сказуемое упали. Субъект есть именно такая фигура: с одной стороны - подчиненный, а с другой - творец, автор, не просто блуждающий в потемках ментальности, но способный и ментальность представить как уникальное произведение.

При таком подходе ментальные системы оказываются не определением (точные слова Фуко), а одним из определяющих субъекта (на основании анализа идеи автора у Фуко), ибо внутри дискурса наличествуют конститутивные установки и для ментальности и для культуры, где ментальность (серийность, регулярность, событийность) есть возможность, или пред-положенность культуры (индивидуальности, оригинальности и единства), а культура пред-полагает возможность ментальности как некоей идеализации. Это установка (по Фуко) вопрошающей и отвечающей (ответственной) речи, в которой сообщение - не информация, оно - внутренняя необходимость. Значение Фуко в том и состоит, что он вскрыл двуосмысленность дискурса: как ментальности и как культуры, подчеркивая при этом огромную значимость ментальности при формировании мира, в котором мы живем, детеологизированного мира. Но без учета двуединства, при сведенности дискурса только к ментальности, его схема окажется противоречивой, неполной и неточной. Похоже, будто Геракл, схватив громаду неба, нечаянно перевалил ее не на плечи Атласа, а в руки Сизифа. И оно со светлых интеллектуальных высот сорвалось в темный сексуальный низ.