LIBRARY.BY → ФИЛОСОФИЯ → Фигуры ритма и конфигурация современности → Версия для печати
По стандарту ВАК Республики Беларусь:публикация №1108626698, версия для печати
Фигуры ритма и конфигурация современности
Дата публикации: 17 февраля 2005
Публикатор: Алексей Петров (номер депонирования: BY-1108626698)
Рубрика: ФИЛОСОФИЯ ВОПРОСЫ ФИЛОСОФИИ
А.А. Погребняк
Социальная аналитика ритма. Сборник материалов конференции. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С.157-163
[157]
Ритм едва ли принадлежит к числу понятий и тем традиционной метафизики. Следовательно (по крайней мере, на первых порах), ему придется удовлетвориться статусом чего-то метафорического.
[158]
К метафорам в философии прибегают тогда, когда между категориями мышления и порядками бытия возникает некий зазор, представляющий угрозу рефлексии и оттого требующий немедленного заполнения. Сама возможность подобного зазора свидетельствует о необходимой причастности оснований всякого метафизического предприятия ходу истории; что же касается специфики каждый раз обнаруживающегося в этом зазоре, то посредством такого «попадания» дает себя узнать сущность той исторической ситуации, которой оказался современен тот или иной конкретный метафизик.
Итак, коль скоро речь зашла о ритме в философском контексте, следует спросить: в чем состоит симптоматичность обращения именно к этой теме?
Осмысление данного вопроса предполагает прохождение трех этапов: во-первых, надлежит выяснить, каким образом сущность ритма оказывается чем-то проблемным; во-вторых, надо понять, способу бытия какого рода сущего ритмичность присуща с необходимостью; в-третьих, следует выяснить, имеет ли место сколько-нибудь существенная корреляция базовых параметров ритмически сущего и характерных для «духа современности» моментов.
1. К числу мыслителей, многократно демонстрировавших продуктивность сознательного использования метафор в деле разрешения тех или иных метафизических задач, одним из первых должен быть отнесен Хайдеггер. «Дом», «зов», «бездна» — с помощью этих понятий-образов обыкновенно неподвижный, буквально не-обходимый корпус метафизики удавалось поместить в тот или иной ракурс. Наверное, и о ритме также говорить имеет смысл постольку, поскольку предполагается некий специфический оборот дел, в который каким-то образом оказалось вовлечено бытие всего сущего.
Вот как, например, раскрывает себя пресловутая проблема онтологической дифференции с помощью употребления словечка «лад»: «Лад порождает и дарует бытие как про-из-водящее основание, которое само, исходя из обоснованного им, нуждается в соразмерном ему обосновании, т.е. в причинении изначальнейшим делом-вещью» [1]. Хайдеггер явно имеет в виду взаимную опосредованность сущего и бытия, но старается представить ее так, чтобы она одновременно и не укоренялась в каком-то гипостазированном
[159]
«третьем», и не сводилась к очевидной субординации внутри данной категориальной пары (причина — следствие и т.п.). «Лад есть кружение, кружение бытия и сущего друг вокруг друга» [2]. Бытие и сущее ладят, поскольку всегда уже различают друг дружку.
Рассуждая по аналогии: в какой ситуации дает о себе знать по преимуществу ритм, причем ритм как таковой?
Ритм — это то, посредством чего одно уникальное сущее только и способно вступить в соприкосновение с другим уникальным сущим и в чем оба способны максимально сохранять свой собственный стиль, не редуцируясь целиком к «иному». Так понятый, ритм есть «двуединство» навязчивости и деликатности. В самом деле, что знает о ритме здравый смысл? Ритм — это то, что может быть нами задано (но «если не повезет», может и не быть) и то, во что мы можем попасть (аналогично, можем и не попасть). Отсюда в практической ситуации мы оказываемся или задающими игру, или принимающими ее правила. Но, «присматриваясь ближе», мы понимаем: всякий (фактически) задаваемый ритм уже должен быть допускаем (жизнью, временем, обстоятельствами), равно как и всякий заданный ритм — есть ритм именно настолько, насколько сохраняет промежуток, учреждает паузу, делает возможным внутри себя собственный шаг (синкопа?). Сильная и слабая доля, удар и пауза — равно конститутивны (вспомним замечания Рильке о «Гелиане» Тракля). К сущности ритма принадлежит модная нынче графема «и/или», провоцирующая взаимообмен пассивного и активного, отмеривающего и отмериваемого.
Иначе: ритм — это не просто чередование, но всегда какое-то; так, монотонность — это также особенное настроение. Итак, ритм возникает там, где двое соприсутствуют, не испытывая нужды в третьем (арбитре, свидетеле, «стороне»), но и не испытывая к нему враждебного чувства [3].
Так понятый, выговаривает ли ритм себя как последнее слово агонизирующей мысли — ритм, или лад, или (конечно же, перво-) различие? Или, говоря банальное «даже пустота есть пустота чего-то»,
[160]
наше мышление принимает на себя обязательства крайне строгие и чреватые отнюдь не «какими угодно», но совершенно конкретными последствиями? Понимать (верить?), что всегда сможешь обнаружить как минимум ритм, застать все еще, хотя бы ритм — не свидетельствует ли это о принципиальном неумении отказать себе в непременном существовании возможности принять к сведению мельчайшие различия, в любой гипотетической ситуации произвести «нюансировку бытия», даже если в актуальной действительности часто оказываешься равнодушен к столь многому?
2. «Что истлевает днесь, не может устоять, / К погибели спешит, дабы ничем не стать», — это двустишие принадлежит Ангелусу Силезиусу и озаглавлено «Что истлевает, изойдет в ничто» [4]; есть основания избрать сказанное в нем путеводной нитью для дальнейшего продвижения.
Ведь, с одной стороны, лишь нечто истлевающее (если честно!) мы принимаем за чистую монету, за «вещь». «Мне не нужна вечная игла для примуса, я не собираюсь жить вечно!», — говорит устами Великого Комбинатора человеческое как таковое. Но, с другой, разница между «ничем» и «погибелью» не менее умозрительна, чем онтологическая дифференция Хайдеггера. И все же данным стихотворением именно такое различение полагается в основу феномена совершенно жизненного — спешки. Спешащий спешит, поскольку ему небезразлично — и в этом вот небезразличии учреждается ритм [5]. Попробуем наметить черты возможного небезразличного сущего.
Во-первых, небезразличным (т.е., как было указано, «к погибели спешащим») можно счесть то, что существует по способу остатка. Остаток ревнив. Легко представить творца, кончающего с собой вследствие иссякания источника вдохновения, равно как и замирающий комочек упругой плоти, только что бывший хвостом ящерицы. Парадоксально ли, что именно в подобной спешке реализуется идеал автономного, сингулярного, совершенного, законченного
[161]
бытия? Эта «спешка» на деле есть поспешествование «бытию собой». Даже в своем ничтожестве я — все-таки нечто.
Во-вторых, принципиально небезразличным является бытие по способу лепты. Лепта всегда посильна («непосильная жертва» есть вырожденный случай), но претендует на то, что в ней нуждаются. «В своем величии им без меня не обойтись». Великое — это прежде всего великая нужда. (Здесь вроде нет спешки, но только на первый взгляд: просто «пораньше вставать надо»).
В-третьих, небезразличие и спешка характерны для того, что было обозначено поэтом как днесь. «Днесь» — это всегда днесь чего-то, но при этом — непременно уже и чего-то еще. «Чем бы это не являлось, всегда может быть еще что-то». Всякое «днесь» к погибели спешит, поскольку остановится на чем-то, стать чем-то, закрыться для нового — равносильно исчезновению «днесь» как такового.
Резюмируя: самодостаточное сущее учреждает остаток и само является им; превосходящее сущее складывается из кирпичиков, превосходя всегда только само себя — всякий раз на ничтожную малость; наконец, воплощенное, казалось бы, безразличие места и времени мыслимо только как тяга к чему-то новому, «еще и еще» (так, гарантированное обладание своими «где» и «когда» есть не что иное, как открытость судьбе). Или, в экзистенциальной транскрипции: обида/достоинство, жертва/приобретение, отрешенность/энтузиазм. — Таковы фигуры ритма, способы задавания-попадания (возможно, не единственные). Ничем иным как их конфигурацией — в той мере, в какой мы выступаем как озаботившиеся ритмом, — должно являться наше бытие.
3. «Последние двадцать лет обернулись для меня одним сплошным приключением. А началось все в тот день, когда я и мой друг Пол Аллен, студенты-второкурсники, стояли на Harvard Square и в журнале Popular Electronics сосредоточенно изучали описание сборного компьютера. С волнением читая о первом, действительно персональном компьютере, мы с Полом, конечно же, не представляли всех его возможностей, но в том, что он изменит и нас, и мир вычислительной техники были уверены точно. Так и случилось. Наступление эры персональных компьютеров вызвало подлинную революцию, которая затронула миллионы людей. Она привела нас туда, куда мы поначалу и вообразить не могли», — с этих слов
[162]
легендарный персонаж современности Билл Гейтс начинает свою книгу «Дорога в будущее» [6]. Если принять, что речь пойдет (вернее, уже зашла) о нашей современности, то резонно спросить, в каком ритме обещает быть пройденным этот путь? Прислушаемся к этой поступи:
«Последние двадцать лет» — обозримое прошлое, соразмерный жизни интервал рассматривается как трамплин для прыжка в новое и в то же время как залог истины уже случившегося;
«Сплошное приключение», «подлинная революция» — наличием пафоса лишний раз подчеркивается, что как нечто вполне адекватное воспринимается бытие по способу происходящего на глазах переворота, радикального обновления ситуации [7];
«Первое, действительное» — обетование нового как чего-то априори ценного, подлинного;
«И нас, и мир техники» — объединение целей и средств в единство субъективности, которая, по видимости, только и имела шансы вступить на дорогу в будущее.
Что можно заключить на основании этого беглого взгляда? Ясно, по крайней мере, что императивом современности является пережить основание как приключение и воспринять приключение как основание — так, по крайней мере, можно понять смысл эпитета «сплошное», который едва ли случаен и почти идиоматичен.
Ритм, который мы сами себе задали и в который должны попасть, можно, грубо говоря (и грубость эта также неслучайна), выразить следующим образом: «Всегда и во всем — навстречу новому — кто не успел, тот опоздал!» [8]. Именно в этом контексте ритм
[163]
перестает быть термином, значение которого очевидно, и превращается в метафизическую проблему: либо слишком зыбкое основание, либо слишком вялое приключение…
Примечания
[1] Хайдеггер М. Тождество и различие. М., 1997. С. 57.
Назад
[2] Там же. С. 55.
Назад
[3] Зафиксировать ритм — не значит ли это получить «формулу свободы»? — Как если бы было достаточно сказать себе: «Мы просто шагаем в ногу» — чтобы следующий шаг мог быть шагом в сторону.
Назад
[4] Ангелус Силезиус. Херувимский странник (Остроумные речения и вирши). СПб., 1997. С. 427.
Назад
[5] Часто ритм воспринимается нами как нечто чисто внешнее: «Бум! Бум! Бум!» — но это отстранение на деле уже является приглашением во внутреннее: разделить время, путь, помещение, трапезу…
Назад
[6] Гейтс Б. Дорога в будущее. М., 1996. С. XI.
Назад
[7] Блестящий вывод формулы приключения как особого способа бытия можно обнаружить у Зиммеля: «Ибо под приключением мы всегда имеем в виду нечто третье, находящееся вне как просто внезапного события, смысл которого остается для нас внешним, — он и пришел извне, — так и единого ряда жизни, в котором каждый член дополняет другой для создания общего смысла. Приключение не есть смешение обоих, а особо окрашенное переживание, которое можно толковать только как особую охваченность случайно-внешнего внутренне-необходимым» (Зиммель Г. Избранное. Т.2. Созерцание жизни. М., 1996. С. 216).
Назад
[8] Или иначе говоря: «Ничто не есть без основания. Бытие и основание: то же самое. Бытие как основывающее не имеет никакого основания, играя как без-дна ту игру, которая в качестве посыла судьбы бросает нам в руки бытие и основание. Остается вопрос, играем ли мы свою роль и как мы, слыша правила этой игры, подчиняемся этой игре» (Хайдеггер М. Положение об основании. СПб., 1999. С. 190).
Социальная аналитика ритма. Сборник материалов конференции. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С.157-163
[157]
Ритм едва ли принадлежит к числу понятий и тем традиционной метафизики. Следовательно (по крайней мере, на первых порах), ему придется удовлетвориться статусом чего-то метафорического.
[158]
К метафорам в философии прибегают тогда, когда между категориями мышления и порядками бытия возникает некий зазор, представляющий угрозу рефлексии и оттого требующий немедленного заполнения. Сама возможность подобного зазора свидетельствует о необходимой причастности оснований всякого метафизического предприятия ходу истории; что же касается специфики каждый раз обнаруживающегося в этом зазоре, то посредством такого «попадания» дает себя узнать сущность той исторической ситуации, которой оказался современен тот или иной конкретный метафизик.
Итак, коль скоро речь зашла о ритме в философском контексте, следует спросить: в чем состоит симптоматичность обращения именно к этой теме?
Осмысление данного вопроса предполагает прохождение трех этапов: во-первых, надлежит выяснить, каким образом сущность ритма оказывается чем-то проблемным; во-вторых, надо понять, способу бытия какого рода сущего ритмичность присуща с необходимостью; в-третьих, следует выяснить, имеет ли место сколько-нибудь существенная корреляция базовых параметров ритмически сущего и характерных для «духа современности» моментов.
1. К числу мыслителей, многократно демонстрировавших продуктивность сознательного использования метафор в деле разрешения тех или иных метафизических задач, одним из первых должен быть отнесен Хайдеггер. «Дом», «зов», «бездна» — с помощью этих понятий-образов обыкновенно неподвижный, буквально не-обходимый корпус метафизики удавалось поместить в тот или иной ракурс. Наверное, и о ритме также говорить имеет смысл постольку, поскольку предполагается некий специфический оборот дел, в который каким-то образом оказалось вовлечено бытие всего сущего.
Вот как, например, раскрывает себя пресловутая проблема онтологической дифференции с помощью употребления словечка «лад»: «Лад порождает и дарует бытие как про-из-водящее основание, которое само, исходя из обоснованного им, нуждается в соразмерном ему обосновании, т.е. в причинении изначальнейшим делом-вещью» [1]. Хайдеггер явно имеет в виду взаимную опосредованность сущего и бытия, но старается представить ее так, чтобы она одновременно и не укоренялась в каком-то гипостазированном
[159]
«третьем», и не сводилась к очевидной субординации внутри данной категориальной пары (причина — следствие и т.п.). «Лад есть кружение, кружение бытия и сущего друг вокруг друга» [2]. Бытие и сущее ладят, поскольку всегда уже различают друг дружку.
Рассуждая по аналогии: в какой ситуации дает о себе знать по преимуществу ритм, причем ритм как таковой?
Ритм — это то, посредством чего одно уникальное сущее только и способно вступить в соприкосновение с другим уникальным сущим и в чем оба способны максимально сохранять свой собственный стиль, не редуцируясь целиком к «иному». Так понятый, ритм есть «двуединство» навязчивости и деликатности. В самом деле, что знает о ритме здравый смысл? Ритм — это то, что может быть нами задано (но «если не повезет», может и не быть) и то, во что мы можем попасть (аналогично, можем и не попасть). Отсюда в практической ситуации мы оказываемся или задающими игру, или принимающими ее правила. Но, «присматриваясь ближе», мы понимаем: всякий (фактически) задаваемый ритм уже должен быть допускаем (жизнью, временем, обстоятельствами), равно как и всякий заданный ритм — есть ритм именно настолько, насколько сохраняет промежуток, учреждает паузу, делает возможным внутри себя собственный шаг (синкопа?). Сильная и слабая доля, удар и пауза — равно конститутивны (вспомним замечания Рильке о «Гелиане» Тракля). К сущности ритма принадлежит модная нынче графема «и/или», провоцирующая взаимообмен пассивного и активного, отмеривающего и отмериваемого.
Иначе: ритм — это не просто чередование, но всегда какое-то; так, монотонность — это также особенное настроение. Итак, ритм возникает там, где двое соприсутствуют, не испытывая нужды в третьем (арбитре, свидетеле, «стороне»), но и не испытывая к нему враждебного чувства [3].
Так понятый, выговаривает ли ритм себя как последнее слово агонизирующей мысли — ритм, или лад, или (конечно же, перво-) различие? Или, говоря банальное «даже пустота есть пустота чего-то»,
[160]
наше мышление принимает на себя обязательства крайне строгие и чреватые отнюдь не «какими угодно», но совершенно конкретными последствиями? Понимать (верить?), что всегда сможешь обнаружить как минимум ритм, застать все еще, хотя бы ритм — не свидетельствует ли это о принципиальном неумении отказать себе в непременном существовании возможности принять к сведению мельчайшие различия, в любой гипотетической ситуации произвести «нюансировку бытия», даже если в актуальной действительности часто оказываешься равнодушен к столь многому?
2. «Что истлевает днесь, не может устоять, / К погибели спешит, дабы ничем не стать», — это двустишие принадлежит Ангелусу Силезиусу и озаглавлено «Что истлевает, изойдет в ничто» [4]; есть основания избрать сказанное в нем путеводной нитью для дальнейшего продвижения.
Ведь, с одной стороны, лишь нечто истлевающее (если честно!) мы принимаем за чистую монету, за «вещь». «Мне не нужна вечная игла для примуса, я не собираюсь жить вечно!», — говорит устами Великого Комбинатора человеческое как таковое. Но, с другой, разница между «ничем» и «погибелью» не менее умозрительна, чем онтологическая дифференция Хайдеггера. И все же данным стихотворением именно такое различение полагается в основу феномена совершенно жизненного — спешки. Спешащий спешит, поскольку ему небезразлично — и в этом вот небезразличии учреждается ритм [5]. Попробуем наметить черты возможного небезразличного сущего.
Во-первых, небезразличным (т.е., как было указано, «к погибели спешащим») можно счесть то, что существует по способу остатка. Остаток ревнив. Легко представить творца, кончающего с собой вследствие иссякания источника вдохновения, равно как и замирающий комочек упругой плоти, только что бывший хвостом ящерицы. Парадоксально ли, что именно в подобной спешке реализуется идеал автономного, сингулярного, совершенного, законченного
[161]
бытия? Эта «спешка» на деле есть поспешествование «бытию собой». Даже в своем ничтожестве я — все-таки нечто.
Во-вторых, принципиально небезразличным является бытие по способу лепты. Лепта всегда посильна («непосильная жертва» есть вырожденный случай), но претендует на то, что в ней нуждаются. «В своем величии им без меня не обойтись». Великое — это прежде всего великая нужда. (Здесь вроде нет спешки, но только на первый взгляд: просто «пораньше вставать надо»).
В-третьих, небезразличие и спешка характерны для того, что было обозначено поэтом как днесь. «Днесь» — это всегда днесь чего-то, но при этом — непременно уже и чего-то еще. «Чем бы это не являлось, всегда может быть еще что-то». Всякое «днесь» к погибели спешит, поскольку остановится на чем-то, стать чем-то, закрыться для нового — равносильно исчезновению «днесь» как такового.
Резюмируя: самодостаточное сущее учреждает остаток и само является им; превосходящее сущее складывается из кирпичиков, превосходя всегда только само себя — всякий раз на ничтожную малость; наконец, воплощенное, казалось бы, безразличие места и времени мыслимо только как тяга к чему-то новому, «еще и еще» (так, гарантированное обладание своими «где» и «когда» есть не что иное, как открытость судьбе). Или, в экзистенциальной транскрипции: обида/достоинство, жертва/приобретение, отрешенность/энтузиазм. — Таковы фигуры ритма, способы задавания-попадания (возможно, не единственные). Ничем иным как их конфигурацией — в той мере, в какой мы выступаем как озаботившиеся ритмом, — должно являться наше бытие.
3. «Последние двадцать лет обернулись для меня одним сплошным приключением. А началось все в тот день, когда я и мой друг Пол Аллен, студенты-второкурсники, стояли на Harvard Square и в журнале Popular Electronics сосредоточенно изучали описание сборного компьютера. С волнением читая о первом, действительно персональном компьютере, мы с Полом, конечно же, не представляли всех его возможностей, но в том, что он изменит и нас, и мир вычислительной техники были уверены точно. Так и случилось. Наступление эры персональных компьютеров вызвало подлинную революцию, которая затронула миллионы людей. Она привела нас туда, куда мы поначалу и вообразить не могли», — с этих слов
[162]
легендарный персонаж современности Билл Гейтс начинает свою книгу «Дорога в будущее» [6]. Если принять, что речь пойдет (вернее, уже зашла) о нашей современности, то резонно спросить, в каком ритме обещает быть пройденным этот путь? Прислушаемся к этой поступи:
«Последние двадцать лет» — обозримое прошлое, соразмерный жизни интервал рассматривается как трамплин для прыжка в новое и в то же время как залог истины уже случившегося;
«Сплошное приключение», «подлинная революция» — наличием пафоса лишний раз подчеркивается, что как нечто вполне адекватное воспринимается бытие по способу происходящего на глазах переворота, радикального обновления ситуации [7];
«Первое, действительное» — обетование нового как чего-то априори ценного, подлинного;
«И нас, и мир техники» — объединение целей и средств в единство субъективности, которая, по видимости, только и имела шансы вступить на дорогу в будущее.
Что можно заключить на основании этого беглого взгляда? Ясно, по крайней мере, что императивом современности является пережить основание как приключение и воспринять приключение как основание — так, по крайней мере, можно понять смысл эпитета «сплошное», который едва ли случаен и почти идиоматичен.
Ритм, который мы сами себе задали и в который должны попасть, можно, грубо говоря (и грубость эта также неслучайна), выразить следующим образом: «Всегда и во всем — навстречу новому — кто не успел, тот опоздал!» [8]. Именно в этом контексте ритм
[163]
перестает быть термином, значение которого очевидно, и превращается в метафизическую проблему: либо слишком зыбкое основание, либо слишком вялое приключение…
Примечания
[1] Хайдеггер М. Тождество и различие. М., 1997. С. 57.
Назад
[2] Там же. С. 55.
Назад
[3] Зафиксировать ритм — не значит ли это получить «формулу свободы»? — Как если бы было достаточно сказать себе: «Мы просто шагаем в ногу» — чтобы следующий шаг мог быть шагом в сторону.
Назад
[4] Ангелус Силезиус. Херувимский странник (Остроумные речения и вирши). СПб., 1997. С. 427.
Назад
[5] Часто ритм воспринимается нами как нечто чисто внешнее: «Бум! Бум! Бум!» — но это отстранение на деле уже является приглашением во внутреннее: разделить время, путь, помещение, трапезу…
Назад
[6] Гейтс Б. Дорога в будущее. М., 1996. С. XI.
Назад
[7] Блестящий вывод формулы приключения как особого способа бытия можно обнаружить у Зиммеля: «Ибо под приключением мы всегда имеем в виду нечто третье, находящееся вне как просто внезапного события, смысл которого остается для нас внешним, — он и пришел извне, — так и единого ряда жизни, в котором каждый член дополняет другой для создания общего смысла. Приключение не есть смешение обоих, а особо окрашенное переживание, которое можно толковать только как особую охваченность случайно-внешнего внутренне-необходимым» (Зиммель Г. Избранное. Т.2. Созерцание жизни. М., 1996. С. 216).
Назад
[8] Или иначе говоря: «Ничто не есть без основания. Бытие и основание: то же самое. Бытие как основывающее не имеет никакого основания, играя как без-дна ту игру, которая в качестве посыла судьбы бросает нам в руки бытие и основание. Остается вопрос, играем ли мы свою роль и как мы, слыша правила этой игры, подчиняемся этой игре» (Хайдеггер М. Положение об основании. СПб., 1999. С. 190).
Опубликовано 17 февраля 2005 года
Главное изображение:
