Философия в сенсорных пространствах

Философия в сенсорных пространствах
К.С. Пигров

Звучащая философия. Сборник материалов конференции. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2003. С.147-158

[147]

1.
Человек — существо инверсированное. Полнота бытия для него важнее выживания. Человек не для того переживает, чтобы выживать. Он для того выживает, чтобы переживать полноту бытия [1].

Непосредственное переживание полноты бытия дается не только и не столько рационально, сколько эмоционально. Единство рационального и эмоционального, взятое с точки зрения полноты бытия, выдвигает эмоциональный момент на первое место. Если рациональное — это не жизнь, а только отвлеченное условие возможности жизни, то эмоциональное — это само содержание жизни.

Эмоциональная составляющая предполагает включение сенсорного измерения бытия, то есть экзистенциальную тематизацию того, что в психологии называется ощущениями. Сферы ощущений, особенно тех, которые именуются проприоцептивными (кинестетическими) и интроцептивыми (органическими), а также — контактными экстроцептивными (вкус, осязание, обоняние) прямо связаны с эмоциональным, т. е. с непосредственным переживанием смысла жизненных ситуаций.

Полнота бытия необходимо включает сенсорную полноту. Такая постановка вопроса делает вечно актуальной в философском плане тему сенсуализма. Не только Джон Локк, но и вся сенсуалистическая традиция должна систематически, когда меняются сенсорные условия бытия, прочитываться заново. Думается, что не случайно Б.Г. Ананьев столько сил положил именно на исследование ощущений [2]. Возможно, он предчувствовал это наступление нового прочтения сенсуализма, связанного с радикальным изменением сенсорного плана бытия, скажем, под воздействием научно-технического прогресса и средств массовой коммуникации.

2.
[148]

Существуют, как известно, по крайней мере пять вложенных друг в друга сенсорных пространств [3], пять сенсорных миров, которые организуются по основанию дистантности и связанной с ней культивированности.

Каждое сенсорное пространство предполагает определенные типы общения. В этом смысле любое сенсорное пространство социально, оно задает определенный план бытийствования социума. Оптика задает один тип социума, ухо — другой, обоняние — третий тип, тактильность — четвертый, вкус — пятый тип социума или тип общения. Разумеется, так же как вложены друг в друга сенсорные пространства, так вложены друг в друга и социальные пространства.

Каждое сенсорное пространство не только возникает в жизни социума, так сказать, «объективно», стихийно, само по себе, но и особым образом культивируется многими субъектами, развивается ими намеренно, по некоторым планам, подчас имеющим много общего и создающим определенную направленность такого культивирования. В рамках каждого сенсорного пространства накапливается определенный фонд артефактов и стереотипов, — фонд, который позволяет владеть тем или иным сенсорным пространством. Философская рефлексия, дополняющая эстетическую и религиозную рефлексии, — это одна из форм такого культивирования.

В этом плане можно говорить не только о сенсорных пространствах, но и о сенсорных культурах. Пока чаще всего говорят только об одной, а именно о визуальной культуре [4]. Но точно так же можно говорить и о других формах, типах культуры, распределенных по сенсорному основанию.

3.
[149]

Сенсорное пространство не существует как культурное, если нет возможности зафиксировать событие в этом сенсорном пространстве, если нет возможности так или иначе «изъять» его из времени, представить в артефакте. И поскольку в рамках культурного пространства существует фиксация, то открывается извечная игра культуры, игра перевода. Поэтому, поскольку мы говорим о сенсорных пространствах как о культурных пространствах, то при таком аспекте рассмотрения включаются два существеннейших момента: момент фиксации и момент перевода.

Ощущения типологизируются по уровню дистантности. По мере того как мы спускаемся вниз по лестнице дистантности, меркнет свет культуры, ослабляется культурная оформленность сенсорного пространства, становятся все более затруднительными фиксации и переводы, но в то же время растет эмоциональная и экзистенциальная значимость этого пространства. Сравнительно легко зафиксировать и перевести, найти эквиваленты зрительного и слухового. Но как зафиксировать запах, вкус осязание? Можно себе представить некоторые «эталонные образцы» запахов, но как они непостоянны, переменчивы! Осязание во всем своем экзистенциально значимом многообразии, насколько мне известно, вообще никак до сих пор не каталогизировано.

4.
Самое дистантное и наиболее культивированное — это зрительное пространство. Новоевропейская цивилизация довела до совершенства, до виртуозности культивирование оптического измерения [5]. Оно многообразно представлено в визуальных искусствах. Социум организуется глазом и существует в рамках архитектуры как застывшей идеологии, а также — вокруг скульптуры, в виду живописи, и т.д. Архитектура, живопись, скульптура «рассчитаны» на зрение.

Далее, по шкале уменьшения дистантности, — звуковое пространство. Оно также хорошо освоено и виртуозным образом

[150]

культивировано [6]. Это царство звуков голоса, поэзии и музыки, национальных гимнов и романсов, царство симфонической и камерной музыки. Оно создается столь многообразными и совершенными «гармоническими орудиями», что кажется, будто все прочие орудия и технические устройства всего лишь инобытие музыкальных инструментов.

За зрением и слухом — провал. Пространство запаха, пространство осязания это совершенно иные миры.

Какова внутренняя природа этого провала? Главное — это фактическое отсутствие форм фиксирования. Артефакты во всех этих контактных (или промежуточных, как обоняние) сенсорных пространствах проблематичны. Нет фиксирования, нет и взаимного перевода. Конечно, налицо целая древняя культура, а сегодня и индустрия парфюмерии, которая специализируется как раз на запахе. Но запах не представляется визуализированным. Он не переводится в пространство звучания. Пытаются художественно (и/или метафизически) осмыслить мир запаха [7]. Но в этом случае запах превращается в захватывающую метафору, в определенную символическую структуру, отсылающую нас к бесконечности.

И в то же время, при всей своей нефиксируемости и непереводимости, запах на порядок более существенен для человеческого бытия, например, — для отношений «Я» и «Ты». В этом плане он на порядок сильнее по сравнению с миром звуков и, тем более, — с миром зрительных образов.

Еще менее чем обоняние культурно оформлено пространство осязания. Тактильная культура едва намечается, хотя в то же время роль тактильности (скажем, в любви, опять — отношение «Я» и «Ты») играет гигантскую роль: «смысл любви в прикосновении». Касаясь тела человека, я прикасаюсь к Богу, говорили немецкие романтики.

[151]

Наконец, самое недистантное, самое «непосредственное», и в то же время наименее культивированное — это пространство вкушения. Именно оно было предметом обсуждения на конференциях «Философия пира» [8], и «Философия пира-2: Языки еды» [9], хотя, как я теперь думаю, мы только указали тогда в сторону многообразия сенсорики, дойдя до предельного ее основания — вкушения, но практически почти не продвинулись по этому пути.

Ритуал пира интересен именно тем, что здесь обнаруживается, как эти нефиксируемые и непереводимые ощущения вкуса все-таки могут быть включены в общий ансамбль, в синкретическое единство человеческого бытия, включая даже и философствование, взятое в экзистенциальном и эмоциональном планах. Причем именно вкусовые ощущения в пире придают достоверность бытийности и неповторимую эмоциональную окраску самому высокому и абстрактному общению. Иначе говоря, эмоциональная составляющая пира, дополняющая как составляющую человеческих отношений, так и составляющую рационально-философскую, самым очевидным образом опирается на ощущение вкуса. Без определенных вкусовых ощущений философский пир уже не пир.

В непосредственном процессе вкушения, как кажется, исчезает сама социальность. Или — социальная общность предстает как нечто единое. Если в прикосновении мы имеем дело с любовным (или враждебным) отношением «Я» и «Ты», то во вкушении «Я», как представляется на первый взгляд, остается наедине с самим собой и с некоторым предметом вкушения. В процессе вкушения, въедания, вгрызания в объект «Я» остается фундаментально одиноким. Здесь, однако, вскоре обнаруживается также либо замаскированный, либо редуцированный другой субъект. Вкушение — это также, как оказывается, субъект-субъектное отношение. От пожирания мы движемся к еде, от “fressen” к “essen”, от еды к трапезе, от трапезы — к пиру.

5.
Теперь от образов в различных сенсорных пространствах мы можем перейти вплотную к сознанию в них знаковых систем.

[152]

Последние сразу позволяют добиться резкого сдвига как в технологии фиксации образов в сенсорных пространствах, так и во взаимных переводах этих образов. Словесное описание вкуса, запаха, осязания оказывается весьма богатым. Появляются вербальные пространства, в известном смысле дублирующие, удваивающие сенсорные пространства. Культурные пространства запаха, осязания и вкуса по существу практические. Главной фигурой здесь оказывается Дегустатор в широком смысле слова, который оценивает, сравнивает, каталогизирует, упорядочивает мир вкусов, осязаний и запахов. Деятельность Дегустатора была бы совершенно мистической, непередаваемой и эзотерической, если бы не существовали параллельные этим сенсорным пространствам соответствующие вербальные пространства. Эти вербальные пространства различных сенсорик открывают возможность приобщить их к теоретической культуре. Поэтому дегустатор может не только почувствовать, но и объяснить свое чувство. Конечно, принадлежность, скажем, запаха к теоретической культуре в собственном смысле слова (по крайней мере, — в нашей, новоевропейской культуре) весьма проблематична. Запахи, осязания и вкусы весьма слабо вербализированы.

6.
Перейдем теперь к философии. Она очевидным образом принадлежит к вербальной культуре. Однако философия как культурное явление и как социальный институт есть нечто большее, чем чисто рациональное построение. Взятая в полноте ее экзистенциального бытийствования, философия, представляет собой единство эмоционального и рационального [10].

Прежде всего это обнаруживается в отношениях тех сенсорных пространств, где традиционно существует философское слово, а именно в пространствах зрения и слуха. Философия и существует в бесконечных переводах звучания (беседы, диалога, монолога, и т.д.) в письменную (или печатную) форму и обратно. Зрение при чтении философских текстов, как и любых текстов вообще — при всякой символической деятельности — более удалено от

[153]

эмоционального, чем слух. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что запись текста в обычной текстовой форме занимает на персональном компьютере на порядок меньше места, чем запись звучания того же самого текста. Это указывает на то, что в звуковой форме представления содержится гораздо больше информации, чем в тексте. Правда, эта информация выражена не на сознательном, а на бессознательном уровне. Звучащая философия, т. е. философствование в режиме «говорю — слушаю» поэтому в большей мере ориентирована на эмоциональное понимание, чем философия «зрительная», «оптическая» в режиме «пишу — читаю».

Звучащая философия указывает в сторону мелоса. Слово бледнеет как знаковая система, на первый план выходят другие моменты слова, уже не связанные с его языковым смыслом. Собственно, музыка это есть звучащая философия как таковая, выведенная за пределы вербальных пространств.

7.
Цивилизованный человек — это существо в известном смысле радикально дистанцированное от мира. Он живет в мире смыслов, которые на 70-90% сообщаются ему визуально, причем не просто визуально, но символически, через чтение текстов. Цивилизованный человек — это человек читающий.

Центральной здесь оказывается идея комфорта. Собственно, комфорт это принципиальный разрыв символически-рационального, вербального ряда и чувственного ряда. Комфорт предполагает свертывание, редукцию, стандартизацию всех сенсорных пространств за исключением зрительного и, (в меньшей мере), — слухового пространства.

Все недистантные пространства чувственного ряда в условиях комфорта стандартизированы, (вкус кофе и вкус ветчины, запах сигарет Честерфилд и дезодорантов, тактильный мир кнопок и рычагов управления автомобиля). Стандартный сенсорный набор офисной работы, секса и спорта — вот ограниченный сенсорный мир современного цивилизованного человека.

Главное для последнего не сенсорный жизненный мир, а те смыслы, которые рождаются зрительным и слуховым пространствами. По аналогии с «рамочным искусством» мы можем говорить о «рамочной экзистенции», «о рамочном бытии».

[154]

В результате у цивилизованного человека возникает ситуация радикального сенсорного голода. В связи с этим — голод эмоциональный. Отсюда — фатальное исчезновение полноты бытия и творческого потенциала. Возникает чувство, что создаваемые в тиши кабинетов и библиотек теории оторваны от жизни. Именно отсюда эти бесконечно возобновляющиеся призывы — к практике, к реальному действию, — к «философствованию молотом». Именно отсюда это вечное «хождение в народ», иногда добровольное, иногда принудительное, но, при условии достаточной вербальной силы, всегда плодоносное [11]. Что там молот — даже философствование ножом и вилкой в еде, — это выход в иной, новый пласт философствования. Здесь характерно обращение к таким практикам, которые обычно выпадают из опыта человека, живущего в комфорте [12]. Новый пласт философствования всегда порождает сдвиг от «рамочной философии» к своего рода философскому дизайну. Можно говорить о выражении философского содержания на языке звучания, — о сдвиге от философской речи к музыке, но пока совершенно невозможно говорить о выражении философского содержания на языке обоняния или на языке тактильности — это уж совершенная фантастика. Впрочем, если это здесь уже сказано, то в рамках обозначенных механизмов взаимоотношения сенсорных и культурных пространств такая возможность не исключена.

8.
[155]

Вернемся, впрочем к более привычной области — отношения писанной и звучащей философии. Возможность фиксирования философского текста дает нам визуальное пространство. Философия в регистре «пишу — читаю» благодаря фиксации слова оказывается относительно свободной от времени. Над печатным или письменным текстом можно подумать, к некоторым местам можно вернуться. Философская литература существует в режиме перечитывания. Потаенный смысл образования, в частности, состоит и в том, что преподаватели философии, ее главные хранители и воспроизводители, из года в год заново с каждым новым поколением студентов перечитывают фиксированные тексты Платона и Гегеля, Аристотеля и Августина. Фиксированный текст — это та неподвижная, изъятая из времени ось, вокруг которой вращается философский процесс.

Философия в регистре «говорю — слушаю», напротив, оказывается во власти времени. Здесь заявляют о себе переживания ретенции и протенции, только что услышанного и только что сказанного, а также того, что непосредственно сейчас намереваешься сказать.

Звучащая философия, философия в регистре «говорим — слушаем» ставит вопрос о специфическом виде творчества. Речь идет о творчестве в процессе импровизации. Суть ее «заключается в объединении здесь и сейчас процессов рождения замысла и его воплощения» [13]. Импровизация это темпоральный феномен. В импровизации человек вступает в сложные и напряженные отношения со временем, жертвуя тем несомненным и собственно человеческим преимуществом, которое заключается в некоторой зоне молчания, — зоне тишины между стимулом и реакцией, между замыслом и воплощением, — в той зоне, которая и оказывается областью генезиса человеческой свободы. Человек рискует, играя этим своим преимуществом предварительной подготовки, — преимуществом обдумывания, — рискует, чтобы еще в большей мере утвердиться в своей человечности, в своей человеческой мощи.

[156]

Эта ситуация риска ясна и эмпирически, каждый лектор переживает ее, если пробует говорить, что называется, «без конспекта». Тот, кто говорит «с конспектом», тот подобен цирковому артисту, который работает со страховочной сеткой. Тот же, кто говорит «без конспекта», тот работает без страховки.

Импровизация в процессе философского говорения представляет по существу искусство и культуру разрешения той глубоко человеческой трудности, когда обстоятельства не позволяют «подумать», «перебрать варианты», но мы все-таки, «очертя голову», включаемся в игру. Импровизация, по сути, лишает человека права на ошибку, — права на пробу. Она выводит нас в опасную и прекрасную зону непоправимости, игры с фатумом, — с судьбой, где необходима смелость.

Способность к импровизации, обнаруживающаяся, в частности, в звучащей философии, раскрывает самое существенное и сокровенное в человеке, — некий синдром свободы и смелости; эта способность ставит человека в такую ситуацию, которая не дает ему ни возможности ни времени для того, чтобы слукавить, предстать не таким, каков он есть на самом деле, а таким, каким он хотел бы казаться. Поэтому импровизация в звучащей философии являет собой самую глубинную правду о философствующем человеке, притом не только о философе вообще, но об индивидуальности философа. Поистине, »покажи мне, как ты импровизируешь, и я тебе скажу, кто ты«.

Правда, в последнее время выработаны простые и дешевые способы фиксирования звучания. Теперь и звучащая философия начинает свое новое существование. Фиксирование звучания, а также разработка таких композитных форм фиксации, которые предоставляет видеозапись, должны существенно изменить ландшафт бытийствования философии и как культурного явления и как социального института.

9.
Не говоря уж о задействовании всего данного нам нашей историей сенсорного богатства, если даже сосредоточиться только на включении в полной мере звучания, то обнаруживается одно существенное, в некотором роде — базовое — измерение социальности.

[157]

Звучащая философия — это философия в собрании. О философии можно сказать то же, что и о Боге: «Где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я среди вас». Звучащая философия — это такая философия, где бытие Другого, или Других, сама множественность, даны непосредственно, даны сенсорно. Вообще-то только в звучащей философии возможен диалог в полном смысле слова, где налицо моя реакция на только что сказанное Другим слово, где так же непосредственно на меня реагирует Другой.

Звучание задает первичный уровень социальности. Именно здесь творится как сама социальность, так и творится вообще новое, здесь осуществляется генезис самой социальности на базовом, первичном уровне.

Тем более, это становится важным, если люди заняты делом. Конечно, прекрасен всеобщий труд, когда я могу узнавать из книг лучшие мысли лучших людей лучших эпох. Но незаменим уровень непосредственного общения, совместного труда, где творится сам процесс. В лекциях, в семинарах, конференциях, диалогах, беседах творится само философствование. Здесь единство рационального и эмоционального, здесь импровизация. Здесь не репродукция, а продукция. Звучание в непосредственном присутствии Многих это и есть, собственно, базовая, исходная процедура философствования.

10.
Искусство и религия, обращаясь к человеку, достигают в нем полноты бытия, тотально охватывая все сенсорные и эмоциональные пространства. Сфера эстетического в принципе захватывает вкус, осязание, обоняние, слух, зрение [14]. Религия обращается к человеку не только словом. Она апеллирует к зрительным впечатлениям архитектуры, роскошным облачениям священников. Она обращается к благовониям, она касается и переживания вкушения (евхаристия). Сфера эстетического также в сенсорном плане претендует на тотальность.

[158]

Философия на особом положении, она обращается к абстрактному мышлению. Она культивирует идеи, находящиеся по ту сторону сенсорного. Философия — в сфере рационального, умозрительного. Хотя она и существует не только в режиме «пишу — читаю», но и в режиме «говорю — слушаю», тем не менее предполагается, что для содержания собственно философии значения это не имеет.

Правда, религия и искусство без философии сами по себе, при любом богатстве задействованных сенсорных пространств, дать полноты человеческого бытия не могут. Именно философия, организуя смыслы переживаний, включая рациональное начало, как раз и обеспечивает возможность формировать переживания в их полноте.

Если религия и искусство не могут существовать без философии, то и философия в известном смысле не может существовать без эстетического и религиозного момента. Да, она являет собой учение о предельных основаниях бытия, но существует и экзистенциальный план философии. В экзистенциальном смысле философия предстает как учение о полноте бытия в единстве с эстетическими и религиозными моментами, т. е., в известном смысле, — с самим бытием, и, в связи с этим, философия сама может представать как полнота бытия.

Иначе, речь идет не только о том, чтобы представить знание о полноте бытия, но — дать именно само непосредственное переживание полноты бытия. По крайней мере это касается тех, кто идентифицирован с философией, кто выбрал философию своей профессией и своим призванием.

Примечания
[1] Полноту бытия я понимаю здесь как силу и тотальность, «захватывающий характер» эмоционального понимания мира в единстве с рациональным пониманием.
Назад

[2] См. напр.: Ананьев Б.Г. Психология чувственного познания. М., Наука, 2001.
Назад

[3] Мы говорим о пространствах, имея в виду экстенсивное отношение предметов. В пространствах (социальных, культурных, сенсорных) как люди, так и вещи сосуществуют друг рядом с другом, не уничтожая друг друга.
Назад

[4] Причем, ее не очень точно противопоставляют вербальной культуре. См. напр.: Волков А.В. Философско-антропологические основания современной визуальной культуры. Автореф…к.ф.н. СПб., 2001.
Назад

[5] О символике света в эпоху Просвещения см.: Baczko B. Utopian lights: The evolution of idea of social progress. N.Y., 1989.
Назад

[6] Ср.: Можно говорить о внешнем и внутреннем человеке. Органами чувств, воспринимающими его как предмет искусства, являются глаз и ухо: глазу раскрывается внешний человек, уху — внутренний. (Вагнер Р. Произведение искусства будущего. Перевод С. Гиждеу // Рихард Вагнер. Избранные работы, М., 1978. С. 161, подчеркнуто мной, — К.П.
Назад

[7] Зюскинд П. Парфюмер. История одного убийцы. Роман / Пер. с нем. Э. Венгеровой. М., Радуга. 1992.
Назад

[8] Пигров К.С. Быть — значит есть // Философия пира. Опыт тематизации. СПб., 1999. С. 4-9.
Назад

[9] Конференция состоялась на философском факультете СПбГУ 16.10.02.
Назад

[10] Это касается, конечно, и других форм абсолютного духа — искусства и религии. Даже галилеева наука, естествознание, не может ограничиться только рациональным моментом.
Назад

[11] «Хождение в народ» это не только явление русского 19 века. Это «хождение» имеет не только нравственно-политический, но и эпистемологический смысл. См., напр.: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Т.1, 2. СПб, Норма, 2003. Автор, разработавший прием «наблюдающего участия», демонстрирует социологическими методами, в том числе количественно, как возросла его творческая активность, когда он в 80-х гг. 20 в. перешел от работы в академическом институте (ИСЭП) к работе «социолога-наладчика» на машиностроительном заводе. Один из существенных подтекстов книги состоит в том, что представление о практике реального производства не может быть получено никакими теоретическими способами.
Назад

[12] См. напр.: Клейн Л.С. (Самойлов Л.) Этнография лагеря // Этнографическое обозрение, 1990, №1. Банников К.Л. Антропология экстремальных групп: Постановка проблемы // III Конгресс российских антропологов. М., 1999.
Назад

[13] Толшин А.В. Импровизация в процессе воспитания актера. Автореф… канд. искусствоведения. СПб., 2002. С. 10.
Назад

[14] И хотя искусство в узком смысле слова, — как оно сформировалось в цивилизованном обществе, обращается по преимуществу только к зрению и слуху, но в принципе в эстетическом дорога не закрыта и обонянию, и осязанию, и вкусу.