Интеллектуальное самоубийство

В.И.Красиков,
доктор философских наук

Интеллектуальное самоубийство

Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема, - весьма глубокомысленно заявил Камю, - проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить - значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Для многих этот тезис непонятен и эпатажен. Меж тем сама его глубинность должна быть все же высказана, досказана. Подразумевания здесь следующие.

Первое: философия понимается как индивидуальный проект, в котором "бытие" воспринимается как "мое бытие", полагается этим-вот "я" и есть пожизненно длящееся самоопределение, ничем устойчиво определенным впрочем не кончающееся. Проще говоря, философия есть индивидуальное самоопределение, лишь тогда она философия, а не чья-то идеология, религия, доктрина. Второе: человек все же способен ставить и решать эту действительно основополагающую проблему (самоубийства) лишь когда к тому будет готово, "дозреет" его сознание. Само же сознание и осознанная постановка есть имманентная форма внутренне противоречивого самоосуществления человека. И не любого, а лишь немногих.

Для большинства явление суицида квалифицируется по старинке как итог душевного расстройства, генетической предрасположенности или же откровенной дурости, абсурда, не говоря уже о тягчайшем грехе (с точки зрения религиозно настроенных людей).

Так же общим местом является утверждение о "утере смысла" как глубинной подоплеке самоубийства. Однако это неверно, самоубийство, если оно совершается нормальными людьми, есть определенный смысловой ответ на кризис существования, хотя он же приводат к уничтожению самого носителя индивидуального смысла, но этот ответ инкорпорируется в неуничтожимую "материнскую" межиндивидуальную среду.

Но что же есть "норма"? Тем более, что многие люди с подачи уважаемых медиков совершенно искренне считают депрессии, а тем более суицид, выражением психического, органического заболевания. "Норма" - самоконтроль, уравновешанность, внутренняя безконфликтность, добродетельная однородность. Личностно ориентированная, экзистенциальная философия, напротив, неустанно подчеркивает "нормальность" самопротиворечивости, разорванности, внутренней борьбы, амбивалентности-условности "добра" и "зла" в душе. Медицина, следуя своей главной заповеди сохранения жизни, негативно относится к самоубийству, полагая его следствием психического заболевания, которое подлежит медикаментозному лечению. Экзистенциальная философия призывает к сотрудничеству понимания с самоубийцами, относясь к некоторым из них с потаенным восхищением как к образцам самостояния духа в его безнадежной борьбе с "материей". Конечно, невольно "пропагандируя" суицидальные настроения, особливо для "неокрепших душ".

И эти две крайности равнообоснованы, они лишь выражают разные антропологические полюса. Еще Дюркгейм приводил данные о том, что треть всех самоубийств имеет биологическую подоплеку: наличие психической предрасположенности весьма общего и неопределенного характера (так называемые "депрессивные характеры"), которая имеет какую-то вероятность самоактуализации в условиях тотализации внешнего давления. Приличное количество людей вследствие того действительно болеет психозами. Но права и экзистенциальная философия, - есть самоубийство как явление сознания.

Не следует забывать нашу зависимость от тела: мы живем в этом мире в теле и через тело. Оно - биологическая машина вида и его основная единица, а не наши сознания, которые появились как оптимизация ориентирования и прогнозирования в выживании тел. Да, сознанию кажется. что оно "захватило власть", и в редчайших случаях это близко к очевидности. Однако элементарнейшие наблюдения свидетельствуют об обратном: большую часть жизни мы обслуживаем тело, некоторые вещества органически влияют на мозг, изменяя состояния сознания. Но и сознание в редчайших случаях способно достигать невероятного для большинства контроля над телом (аскеза, йога). Вот между этими полюсами и раскинуто поле коэкзистенции телесного и духовного в людях. Потому всеобщие суждения, относимые к "человечеству" или к "людям вообще" всегда будут условно равноправны, равнодоказуемы и антиномичны, ибо они описывают разные антропологические группы.

В нашем случае можно сказать так: правы и медицина, и экзистенциальная философия. Все зависит от опять-таки сакраментального вопроса: "Кто сей?" Слабые волей и духом подчинены безусловно своему телу, им и являясь, у них отсутствует даже та относительная автономия, что свойственна большинству. Осознавания существования переживаются ими в зачаточном виде - соответственно чуствительно-реактивной форме самого их мышления. Они - тело, органика, в дополнение к которым приложено сознание как естественный признак homo. Потому их жизненные, душевные проблемы если и возникают, то действительно проявляется лишь в прямой связке с органикой, просто душа врощена в их тело, не существуя в виде автономного начала. Потому депрессия здесь успешно излечима химией и врачебным внушением.

Для сильных волей и духом их жизненные проблемы проходят в большей степени через сознание и для них они прежде всего проблемы сознания. Им нужно самолечение, рефлексия, внутренний поиск, внутреннее самоопределение. Их душевные болезни не вылечить химией, тем более посредством внушающего воздействия людей, которые в большинстве своем интеллектуально не соразмерны им. Ясно, что мы говорим лишь о душевных проблемах, а не органичных повреждениях, против которых бессилен даже совершенный разум.

Кстати известно, что психиатры на основе "анализа" биографических свидетельств любят ставить неутешительные диагнозы великим людям. У них они сплошь шизофреники, депрессивные личности, алкоголики, с маниакальными идеями и т.п. По своему они правы: для них человек есть прежде всего тело (телесная психика), в дополнение к чему существует сознание - и антропологическое большинство ("слабые" и изрядная часть "средних") таково и есть. Но неординарные представители скорее грядущего "сверхчеловечества", - это, напротив, постоянное внутреннее раздвоение на самоосознающий, несчастный, конфронтирующий с телом дух и собственно плоть. Именно они "делаются сознанием" по своему жизненному стилю и ненормальность становится их нормой. Сильная воля и развитое идеалистическое воображение создают им собственную символическую, параллельную социофизической, реальность. Они ведут себя часто по логике последней - отсюда странность их поступков для нормального, инкорпорированного в видовую реальность социума, большинства.

Самоубийство - это один из нормальных вариантов ответа на кризис существования. Лично я его отвергаю и осуждаю по собственным мотивам, однако вынужден признать его нормальность по следующим основаниям. Во-первых, и это главное, самоубийство есть всегда "ответ" со смыслом, о чем дополнительно будем говорить чуть ниже, а потому он есть неотъемлемый компонент нашего мира - смысловой интерсубъектной реальности. Во-вторых, вполне приемлемы соображения о том, что право на самоубийство органически завершает полноту прав человека, являясь правом на предельную самодетерминацию собственного существования. Эта тема должна более решительно и последовательно извлекаться из непонимания замалчивания, гуманизуема экзистенциальным прояснением, но без провоцирующей романтизации.

Люди истребляют себя по разным причинам, но всегда в контексте смысла - имея в виду, зная о существовании интерсубъектного и в этом плане "объективного" смысла, оказывающегося для них важнее своего, индивидуально-самородного. Все множество суицидов можно разделить на две группы. По критериям степени персонализации и соответствующей формы рациональности. Одна группа, в которую включается абсолютное большинство самоубийц - внешне-осмысленные. Это люди, для которых "внешнее" всегда важнее: социальное отличение, внимание других, общественное мнение, ценности и идеалы, значимости, нитересы целого. "Внутреннее" если и имеет место быть, то не самородно, не самообосновываемо, а является всего лишь проекцией социальных мнений и предрассудков. Человек большинства всегда был прежде всего "частью". В наши дни подобная "часть" еще к тому же всерьез полагает, что она "неповторима" и "характерна". Однако это всего лишь поведенческий стереотип, пустая эгоистическая форма, лишенные действительного содержания.

Современная урбанизованная индивидуалистическая культура оставляет человека наедине с собой, но он не персонализуется, он лишь атомизируется, аномизируется, страдает, не может вынести одиночества - естественной среды самоформирования, страшится себя, не хочет брать ответственность за себя, бежит обратно - в традиционные и новые коллективистские формы общности. Персонализация - как удавшаяся самородная индивидуализация достаточно редка, чаще индивидуализация, наткнувшись на внутренние рифы апатии, лени, внутренней сонливости, вырождается в несчастное дезориентированное сознание ("не по Сеньке шапка").

Другими словами, большинство людей все же коллективисты по своей натуре (стиль: соучастие, функционирование, синхронизация, отсутствие желания взвалить на себя ответственность независимого бытия) и их поведение строится по социально-реактивной логике части-Целого. Даже в суициде, где сам их поступок, представляющийся бессмысленным с точки зрения индивидуального жизненного смысла (т.к. означает его безвозвратную утерю, уничтожение), вполне осмыслен - и только там осмыслен - в контексте отношений часть-Целое (родственников, друзей, врагов, окружающих людей).

Самоубийца здесь всегда "что-то говорит" своему окружению, даже если не оставляет предсмертных записок, он знает-надеется: те, кому надо - поймут. Его индивидуальные жизненные смыслы всегда "прилеплены" к общественным нормам, конкретной эмоционально-смысловой среде его обитания. Соответственно в самоубийствах "с поводом", с мотивацией, имеет место быть рассудочно-житейская рациональность. Это средняя, условная, во многом социально-мифологическая, рациональность Целого или - "у всех одинаково и понемножку". Самоубийца здесь совершает самоистребление достаточно легко потому именно, что не чувствует по-настоящему свою уникальность, он часть социально-смыслового Целого, символического мира повседневности и его протесты, демонстрации, самонаказания ориентированы на невидимую публику "понимающих" (жалеющих, горюющих, восхищающихся и т.п.) И там-то, в представлении о том "как тебя представляют и как о тебе думают" и находится его "я".

Это какой-то "дурной идеализм" на самом деле. "Дурной" потому, что отвергая "всякую там философию", признавая "реалии", человек повседневности сам оказывается в вымышленном, условном мире, где "реалии" - те же предрассудки, стихийно-социальные мнения. Встраиваясь в них своим поведением и сознанием, человек имеет свою самоидентификацию именно в подобных "реалиях" и совершая акт суицида он верит, действительно стремится самоуничтожением внести какие-то возмущения в эту "реальность". Что будет с ним, как с действительным "я", самосознанием, его особо и не волнует - не стоит волноваться о том, чего нет. Ведь он никогда по-серьезному, глубинно не переживал свою трагическую единократность и ошеломляющую единственность, которые никогда в принципе не могут стать известными другим. Он - анонимная часть, функция, символ, имя и также бесшумно уходит, как и появился, в свою истинную обитель и пристанище - анонимное Целое, в контектсе которого совершается вечное броуновское движение житейских смыслов: кто-то кого-то любит-не любит, кто-то благороден-негодяй, кто-то велик-ничтожен, счастлив-не счастлив и бесконечно в том же духе. Неустранимые, имманентные противоречия самого человеческого существования здесь предстают как неудачные стечения обстоятельств, роковые случайности, проявления индивидуальной неприспособленности. В утере смысла видят происки врагов или, напротив, винят собственную несчастную судьбу. И неудивительно, человек здесь постоянно прописан во "внешнем" смысловом пространстве, незримо-естественно инкорпорирован в него.

Основные формы внешне-осмысленных самоубийств потому социально-реактивны, житейски-рациональны. Проблемы существования представлены в них глухими намеками, растерянностью, непонятной тоской - соответственно степени владения собой как сознанием, степени знания себя. Это протест (против несправедливости, обмана, оскорбления, измены, непризнания и пр.), самонаказание (следствие внутреннего суда) и капитуляция ("ах как я устала, страшно устала"). Несколько приоткрывают дверь понимания смысловой подоплеки большинства суицидов предсмертные записки, которые оставляют около трети зафиксированных в годы наблюдений самоубийц.

Суицидологи в один голос утверждают о поразительной банальности, натужном позерстве, тривиальности и мелочности предсмертных распоряжений. В наиболее осмысленных записках часто встречается лейтмотив: "удивительно пусто в голове" - как-то предполагается, что в эти последние, торжественно-зловещие минуты, человека должны посещать прозрения, особо величественные мысли. Ошибка воображения, нашего романтичного воображения, которое представляет себя на их месте - мы меряем остальных по своей мерке. Чаще всего достаточно лапидарно указывают причину: несчастная любовь, невыносимые тяготы, унижения, страдания, обиды и пр.

Другая группа самоубийств - внутренне-осмысленные. Собственно они нам и интересны, т.к. являются личностно и метафизически осмысленным выбором, вариантом самотчетного ответа на синдром существования. Для этой, очень редкой категории самоубийц важнее "внутреннее", доводы философствующего разума и идеалистическая рациональность (интеллигибельных "миров", религиозных учений, философских систем). Они существенно автономизированны от повседневности, хотя, конечно же, живут в ней как и все остальные смертные. Автономизированны они в смысловом отношении, сознают условность, относительность, чуждость для себя абсурдной логики повседневного смысла. Они создают свою идеалистическую реальность, в которой по-настоящему живут и логике которой стремятся подчиняться. Лишь в редчайших случаях самобытнейших творческих умов (пророков, создателей философских, религиозных, мистических, литературных "миров") речь идет о индивидуалистических реальностях. Большинство интеллектуальной элиты все же живет в "коллективистских реальностях" сообществ (профессиональных, конфессиональных, "школ", "движений"). Парадоксально, но и в элите воспроизводится в миниатюре, на высшем уже уровне, но извечная ситуация "массы и харизматического лидера". В том смысле, что демиургами идеалистических миров, в которых "живут" многие интеллектуалы, являются единицы из меньшинства. Но и в самом "множестве" уже этого меньшинства только некоторым уготована судьба создателя "многолюдной вселенной": Конфуций, Будда, Платон, Аристотель, Иисус, Муххамед, Маркс, Кант, Фрейд и некоторые другие. Выяснение причин того - тема отдельного разговора. Отметим лишь сегодняшнюю чрезвычайную плюрализацию концептуально-мировоззренческих "вселенных" интеллектуальной элиты планеты.

Интеллектуал-самоубийца облекает свое переживание синдрома существования в определенную мировоззренческо-смысловую форму. Его суицидальный ответ на расщепление смысла и существования имеет форму логического вывода из общих рассуждений о фатально жестоком, бесчеловечном порядке мирового бытия. В этом его отличие от простого, заурядно-бытового самоубийцы, который вследствие зачаточности развития его самосознания способен лишь бессловесно-ненавидяще страдать и угрюмо-молчаливо уходить из жизни.

Оба равны в экзистенциальном отношении - "вызревании" синдрома существования в зрелом возрасте до острых, кризисных форм. Суицид - один из вариантов реагирования на него. Более редкий вариант, чем другие смысловые ответы, но пропорционально представлен во всех антропологических категориях. Отличие скорее в степени самоотчетности.

В "рациональных", "интеллектуальных" или "логических" самоубийствах явственно выделяются три типа: философско-отложенное, нетерпеливо-отчаянное и метафизический эксперимент. Первые два достаточно типичны, если под "типичным" понимать небольшую "выборку" из множества самоубийств как повседневного социального явления. Последнее (метафизический эксперимент) есть действительно уникальное: мистическая смесь легенд, жизни и литературных персонажей.

Общим для рациональных самоубийств является встроенность их мотивировок в характерные идеалистические реальности, в которых живут сознания суицидальных интеллектуалов. Под "идеалистическими реальностями" имеются в виду "картины мира", "учения" - определенные смысловые конфигурирования основных констант-значимостей: "человек", "вселенная", "материя", "Бог", "душа" и т.п. Слово "идеалистический" показывает производность этих конфигурирований от полагающей и суггестивной мощи некоторых индивидуальных творческих сознаний, создающих образ мира, принимаемый их последователями за саму "подлинную реальность" (в противоположность господствующим массовым представлениям о реальности - естественной установке массового сознания).

Реальность, или значения "реальности", производны от состояний индивидуального сознания, от степеней и форм его развитости на путях внутреннего саморазличения, самоорганизации. Для массового, типизованного сознания координаты реальности заданы универсалиями массовой культуры - синтетичного ментального образования исторических, рациональных и архетипично-мифологических компонентов. Понятно, что чем рациональнее, внутренне четче индивидуальное сознание, тем в большей степени оно требует, ему нужно такое же четкое, рациональное, упорядоченное представление о мире - эта та "реальность", в которой органично и естественно оно себя будет чувствовать. Весьма образно и точно сказал об этом Шпенглер: "рационализм, сообщность бодрствования образованных людей, чья религия заключается в критике и чьими богами являются понятия". ("Закат Европы"- Минск: Поппури, 1999, т.2, с. 527).

Но не рационалистические картины мира порождают рациональные суициды, а интеллектуально развитая, но суицидально склонная личность не способна найти в рациональных картинах мира столь необходимую ей поддерживающую силу. Тем более, что таковой, поддерживающей человека, его смысл, "онтологической силы" в подобных картинах мира просто нет. Рационалистические картины мира, особенно объективистско-материалистической ориентации, требуют от принимающего их сознания упорства, "мужества быть". В этих "реальностях" установлены значения анонимного объективного вселенского миропорядка, в котором человек и человечество - исчезающие эпизоды его непрерывного, неудержимого становления. Смыслы мира и человеческие смыслы разделены в виду отсутствия их объединяющей антропоморфной основы. Мир - сам по себе, человечество - само по себе, отдельный человек - сам по себе. Что остается человеку в такой вселенной? Либо принять правила игры и существования, либо отказаться от бесцельной, бессмысленной игры, опрокинуть игровой столик, либо попытаться прорвать естественные пределы, выйти "за них", в безумной надежде-интуиции радикально изменить "вселенские правила".

Как известно, основу любой человеческой общности: от этноса до профессионального сообщества образует нормальное большинство - по критериям принятия ими норм жизни, правил объединения. Так и среди тех представителей интеллектуальной элиты, которые придерживаются объективистских рационалистических, деантропоморфизованных представлений о реальности. Эти представления с логической принудительностью констатируют аутентичность одиночества, смысловой самозамкнутости человеческого существования во вселенной, которой нет до него абсолютно никакого дела. Однако реакция большинства вполне рациональна и индивидуалистична: "Миру нет дела до нас? Но и нам до него тоже, каждый сам за себя и каждый сам в себе самодовлеющий смысл." Разумные удовольствия, самосовершенствование - до тех пор, пока справно функционирует биологическая машина нашего тела, которую мы с возможным тщанием бережем, но которая, увы, подверженна естественному изнашиванию. Потому еще рационалисты древности (Эпикур и стоики) учили: живи до тех пор, пока сохраняется достойное, переносимое и приличествующее человеку-философу качество жизни, пока ты не начнешь превращаться, вследствие старости и болезни, в животноподобное существо. Вот в преддверие этого надо совершить давно предвидимое, планируемый, бесстрастный акт самоуничтожения, но само твердое решение принимается, конечно же, в зрелом возрасте, как экзистенциальный выбор в ситуации констатации необратимого окончательного разрыва индивидуального и вселенского смыслов, существования и сущности. Потому мы и назвали этот тип суицида отложенным. Двойственность этого варианта обеспечивает ему силу и привлекательность. Двойственность в том, что здесь как-то удачно сочетаются оппортунизм "уклонения" и радикализм суицида. Да, соглашаются эпикурейцы и стоики, жизнь и отдельного человека, и человечества в целом значима скорее для них самих, а не вселенной, где они являются мимолетными и незаметными гостями. Потому нечего ждать и надеяться, кроме как на нехитрые земные радости и индивидуальные скромные духовные тщения, которые вообщем-то совершенно убоги на фоне грандиозного мира. Жизнь потому бессмысленна и наиболее достойно с точки зрения бесстрастного разума окончить ее самому, показав хотя бы единственный раз свою, а не запрограммированную природой, волю. Стоик и эпикуреец это и делают: и когда они принимают о том твердое решение еще в зрелом, цветущем возрасте, и тогда, когда, постоянно помня об этом решении и поддерживая в готовности волю, определяют срок и приводят решение в действительность.

Решение радикальное, но логически адекватное картине реальности и построившему ее разуму. Совесть потому чиста, ибо выбор сделан, приговор произнесен - но с отсрочкой. Тот же разум говорит: природа дорога самой себе, наша жизнь есть во многом удовольствие плоти. Радости плоти, конечно же, мимолетны и бессмысленны с точки зрения разума, но было бы также нерациональным и "не вычерпать" все, положенное по природе здоровому функционированию тела. Жизнь приговоренного к смерти, где время и формы смерти выбираются самим приговоренным, обретает более интенсивно-вбирающий характер. Сроки установлены, жизненное напряжение возрастает - в противоположность вялотекущему существованию людей е естественной иллюзией личностного бессмертия.

Витальное начало в людях естественно сильно и самоубийца, конечно же, должен проявить очень серьезное волевое усилие для того, чтобы оборвать свою жизнь. Потому вряд ли можно согласиться с банальным утверждением, что суицид - это проявление слабости. Дескать жить и страдать неизмеримо тяжелее, чем "раз - и кончить жизнь". У самоубийц есть сильная воля и они не слабые люди. Может быть они находятся в жутком разладе с собой, ненавидят себя и мир, но они отнюдь не "слабые", ибо способны подавить волю к жизни, инстинкт самосохранения.

Философско-отложенное самоубийство - наиболее интеллектуально изящное решение, совмещающее верность логике, разуму и, одновременно, некоторое фиксированное попустительство жизни, телу. Известно, что сами основатели стоицизма и виднейшие эпикурейцы (Эпикур и Лукреций Кар) приняли смерть согласно своим взглядам.

Темперамент людей разнится и если человек имеет психическую организацию, природно исполненную с тяготением к самоуничтожению, негативизму, то учения, устанавливающие объективистско-безличностные мировые пропорции, могут спровоцировать более решительный, не медлящий вариант суицида. Если разум оказывается не способным умерять отчаяние, возникающее от присутствия в чуждом мире, переориентируя внимание на доступное, то логика и рационализм побеждают оппортунизм плоти.

Нетерпеливо-отчаянный суицид присутствовал, как можно предполагать, и среди части стоиков и эпикурейцев. Но то лишь предположения. Реальными примерами рациональных нетерпеливо-отчаянных суицидов полнится новая и новейшая история - в контексте "смерти Бога и субъекта", позитивистского миропонимания.

"Нетерпение-отчаяние" - основная характерная черта той части интеллектуалов, которые не то чтобы не видят смысла в собственной жизни в контексте бессмысленной вселенной, но не видят смысла в самом ожидании, нелогичной, безумной надежде на "авось" (авось этот смысл появится). Но главное в том, что нетерпение есть конвульсия, последняя спешка, скрывающая нежелание-отвращение к возобновлению жизненных усилий по поиску новых вариантов "себя" и "веры". Нетерпение, отчаяние - это самомнение рационального "я", иссушающего себя догматизацией, вследствие чего наступает психическое рассогласование ("я" и тела), исчерпание жизнью самой себя. Для терпения и надежды требуется гораздо больше сил. Интеллектуальные самоубийцы действительно уставшие люди, аккумулирующие в суицидальном акте все свои последние силы.

Причины похоже в том, что они слишком истовые, однобокие рационалисты. Их рациональная вера, если так можно выразиться, уничтожает саму возможность чего-то любого другого - воображение - как ненужное и невозможное. Иссыхание воображения превращает и надежду (собственно "будущее") в бесплотную, колеблющуюся тень в мире ясных, четких и безжалостных фактов и констатаций. Так, по крайней мере, представляется догматику-рационалисту. Он не может усомниться в подобной картине мира, отойти от нее, посмотреть по-другому. Это для него "сама действительность", в которой нет места индивидуальным смыслам и значимостям. В предсмертных дневниках русских интеллектуалов-самоубийц Х1Х века (Крамер, Иван Опочинин) мы можем прочесть такие строки:

"Я не атеист, но и не теист - для меня нет жизни будущей, а есть только жизнь атомов, выражающаяся в различных сочетаниях, производимых силою взаимного притяжения. Нынче известная масса составляет мою особу, а по смерти она уйдет на образование других организмов, но никогда не пропадет, а потому для меня все равно - жить ли под настоящим своим видом, или принять какую-либо иную форму. Вследствие вероятно особого склада мозга …. я пришел к заключению, что человеческая порода так же преходяща, как и все другие, и что даже самый земной шар не вечен, вечны только атомы с их взаимным притяжением" (Цитировано по Паперно И. Самоубийство как культурный институт. - М., 1999, с.170-171).

Общий лейтмотив: скука сносить тиранию того бездушного начала, которое бесцеремонно и нагло произвело меня на свет, заставив существовать в теле, бездушной машине, управляемой законами природы. Мое будущее своевольно и приятно, размышлял в своей предсмертной записке помещик Иван Опочинин, можно жить и жить в свое удовольствие дальше. Но сие будущее миновало бы скоропостижно, так раньше или позже, какая разница?

Мороз продирает по коже от таких простых, общеочевидны, и вообщем-то неопровержимых аргументов. Неопровержимых не только для Х1Х, но и для нашего, не менее рационалистического времени. Однако что-то в нас все же противится серьезному принятию этих доводов. Шопенгауэр полагал: это "что-то" - наше тело, как инкарнация Мировой Воли, инстинкт самосохранения, страх физической боли. Наверное не без этого, тем более, что действительно, наше тело и есть род-в-нас. Бесспорно, что мы - некоторые функциональные, исчезающие единицы некоего Целого, связанные меж собой общностью генетических программ и, возможно, некими невидимыми пока для нас формами материального взаимодействия (типа "морфогенетических полей" Шэлдрейка или что-либо в том же роде).

Что-то в нас помимо инстинкта самосохранения говорит: это неправда. Это что-то - сомнения и воображение. Органы чувств дают нам вроде бы в целом похожие для сравнивания друг с другом картины мира, в чем мы можем убедиться сравнивая разные языки и типы ментальности. И они же свидетельствуют и о разнообразии в картинах мира, ибо все они явлются плодом работы сомневающегося, пытливого разума, работы воображения.

Нетерпеливым интеллектуалам-самоубийцам становятся чужды сомнения и воображение. Они догматично уверили себя в том, что их картина мира и есть единственно возможный мир, их воображение оскоплено. Будущее уже не способно предстать в искорках-блестках нового, возможные варианты будущего - лишь унылые дубли настоящего как прошедшего, прочуствованного, бесконечное и бессмысленное тиражирование усталости и скуки.

Сначало умирает воображение, потом человек. Воображение и так всерьез подточено памятью и рефлексией - ведь это главный признак состояния сознания людей среднего возраста. У нетерпеливых, отчаявшихся самоубийц-интеллектуалов оно истаивает до состояния фантомности. Воображение уже не онтологическая сила мира сознания, не его смысловой горизонт, а лишь легкая мглистость, оставшаяся в ложбинках детства, окончательно растопляемая беспощадным, пронзительным солнцем рациональной ясности и однозначности. Но последнее само есть мираж.

Мираж безотрадной, бесконечной, яркой в своей бессмысленности пустыни. Мираж, овладеваемый сознанием человека, находящегося неизвестно где и неизвестно в какое время - догматическая идеалистическая схема, подменяющая собой живое, жизненное отношение к возможным значениям мира. Мираж или символическая одномерно-рационалистическая конструкция "мира", ставшая "мировым горизонтом" в абстрактных ментальных пространствах дискуссий, общих мнений в научных, философских сообществах. Мы с трудом отдаем себе отчет, особенно находясь внутри этих сообществ, что эти схемы, "мировые горизонты" есть лишь построения отвлеченных умов. Но некоторые люди, особенно имеющие к тому психическую предрасположенность, усваивают эти конструкции с почти религиозной истовостью. Они и замещают им значения естественно-социальной реальности.

В отличие же от значений других возможных картин мира, конфигурация объективистско-рационалистических их разновидностей имеет вид жесткой, самодостаточной, однозначной мировой необходимости - с подчиненным, униженным местом человека в ней. Подобные картины воинственно безальтернативны, особенно в Х1Х - первой половине ХХ вв., имея репутацию "научных" или почти "сакрально" истинных. Культ эмпирического наблюдения, "факта", презрительное отношение к фантазии, изгнание субъективности - факторы, которые экстремализовали природные рассудочность и рационализм зрелого возраста.

Можно сказать, что нетерпеливые, отчаявшиеся интеллектуалы-самоубийцы - это догматичные рационалисты, независимо от того, материалисты ли они позитивистского толка либо объективные идеалисты (безличного Мирового Порядка). Они утеряли воображение - демиургическую силу для создания собственного духовного мира, подлинное собственное душевное основание. Воображение создает и смыслы, и надежду, подпитывающую смыслы. Воображение - божественное в нас, поскольку именно оно и есть спонтанная креативность, необосновываемая возможность любых смыслов. Оно есть постоянная способность (особенно в детстве, юности) менять перспективы просмотра реальности и создавать новые "реальности". Способность относится по-разному внутри себя же - к миру и к себе, менять позиции. Воображение, соединенное с рациональной рефлексией - образец совершенного разума, когда варианты миропонимания не произвольно-волшебны как в мифе и детстве (хотя и здесь есть уже свои "правила"), а коррелируют с видовым и индивидуальным опытом. Но рациональность и рефлексия без воображения - догма, крепость с железными стенами, внутри которой постепенно чахнет самосознание, лишенное своей имманентной основы. Воображение, конечно, эгоцентрично, антропоцентрично - это воля каждый раз этого-вот сознания к своей вечности, в отличии от воли к жизни как биологического инстинкта самосохранения. Дети, всегда "еще пока гении воображения", потому чувствуют себя вечными. Оттеснение воображения от кормила управления сознанием - процесс идеально-объективный, выражающий существенные экзистенциально-антропологические особенности качественно отличных состояний довольно условного "единого человека" Процесс разведения "смысла" и "существования" в обособленные сферы чувствования, вследствие прагматизации, гигантского роста памяти, рационализации поведения и мышления является подоплекой синдрома существования. Однако лишь его экстремализация в кризисе существования среднего возраста и порождает ту разновидность знаменитого александрова решения (гордиев узел) в отношении проблемы "быть или не быть", получившую названия "логического" или "интеллектуального" самоубийства.

Индикаторы смерти воображения: скука, отвращение к жизни, усталость, раздражение. Действительно, к чему усилия, мучения возобновляемого существования с его уже изученными вдоль и поперек путями и извилинами, если итог всегда один и безжалостен? И если бы не было воображения, которое утешает, врачует, возвышает, романтизирует, метафизирует, то люди, по крайней мере интеллектуально и чувствительно развитые, давно бы наложили на себя руки. Они этого не делают не потому, что боятся боли или Бога, а потому, что терпят, имеют надежду, какой-никакой смысл, очажок тлеющего воображения. Угаснет он - смысл и надежда превратятся в равнодушные, безжизненные "предметы", головешки угасшего костра. Воображение делает значения "личностными значениями", сообщает им жизненную, эгоцентрическую напряженность, а высшее воображение (т.е. развитое, культивируемое) создает вообще "концептуальные миры", в которых "живут" люди разных типов и уровней массового сознания.

Однако есть суициды, в которых их субъекты прекращением своего физического существования пытаются либо утвердить новый символический код (этику, стиль) общечеловеческого бытия, либо более радикально-метафизически, необычно, своевольно выйти из естественности человеческого положения в сущем - в отчаянной попытке создать новый авторско-сверхъестественный порядок общеприродного бытия. Это подлинно метафизические самоубийства: демонстрация-жертва и попытка эксперимента сознания по радикальной реформе бытия.

Демонстрация-жертва - это все же не совсем "чистое" самоубийство. Здесь самоубийца уходит из жизни не сам, своевольно, "без причины", без внешнего давления. Он вообще сам не накладывает на себя руки. В условиях враждебного окружения, его активная защита принимает форму не борьбы, ответной агрессии, а провоцирующего пацифизма, истины-вызова. Тем более, что расклад сил фатально не в пользу "жертвы" или предшествующее применение насилия показало его неэффективность и требуются иные пути. Добровольное терпение, попустительство экстремальным действиям врагов по собственному разрушению - мученичество - всегда производило большое, неизгладимое впечатление на людей. Речь идет о знаменитых мученниках Сократе и Иисусе. Почему именно о них, ведь история рябит от количества мученников? Помимо интеллектуально-нравственной мощи (ведь они основатели влиятельнейших направлений в философии и религии) имеется и весьма важные детали их предсмертного поведения, отличающие их от "просто" страстотерпцев.

Во-первых, это само решение "принять муку", рассмотрение смерти как высшего доказательства истины своего учения, возвышенности моральных предписаний - ведь от "просто" взглядов любой нормальный человек под угрозой смерти может и отказаться и мало кто его осудит. Отсюда подталкивание врагов к радикальным действиям, тонкая провокация в целях осуществления задуманного.

Во-вторых, это преднамеренный отказ от спасения, бегства, которые здесь вполне реальны. Многие из жертв гонений, обильных в людской истории, с радостью бы воспользовались шансом ускользнуть от смерти. Здесь же налицо акт высшего тщеславия, чтобы ни уверяли приверженцы великих самоубийц. Конечно, сложилось так, что именно идеи, символический код этих людей остались в социальной памяти благодаря: и яркости самих идей, и активности их гениальных учеников (Платон, апостол Павел), и счастливым сочетаниям исторических факторов, определившим греческое наследие и иудеохристианство в качестве ментального базиса динамично-экспансивной западной цивилизации. Другие десятки, а может и сотни, не менее великих мученников-самоубийц с не менее достойными и интересными идеями канули в Лету.

В случае мученников-самоубийц смерть все равно предстает как внешнее насильственное обрывание жизни врагами, как бы мы кощунственно не обращали внимание с точки зрения житейской рассудочной логики на тонкое провокационное подталкивание и прямые поощрения недружественных действий и предателей (Иуда). Здесь суицид руками врагов, демонстративная, публичная смерть выполняют роль последнего и одного из краеугольных оснований учения, стиля жизни.

Проект приобретает эффектнейшее, впечатляющее завершение, идея "настаивается" на крови его автора, пройдя высшую возможную проверку на искренность, подлинность, а значит истинность. Конечно, и идеи должны быть великими - история знает примеры сильных, но малоодаренных людей, которые кончали жизнь самоубийством с целью привлечения внимания к своим творениям. Бедные тщеславцы, и здесь "естественный отбор"!

В области суицидальных ответов на вызов синдрома существования есть и своя вершина осознанности и персональности, есть своя метафизика. Метафизика самоубийства как эксперимента чистого сознания в попытке радикально, одним махом, изменить свою онтологическую участь, а может и все мироздание. Отложенный суицид стоиков и эпикурейцев есть принятие правил, самопогружение, сродственное действиям ребенка, уверенного, что под одеялом он один и не доступен докучливому миру. Жертвенный суицид обосновывает, доказывает какой-либо код в границах нашего символического мира.

Кириллов Достоевского в романе "Бесы" - яркий и, похоже, единственный пример самоубийцы-экспериментатора, чье сознание порождает максимально возможный по радикализму вызов миропорядку, обрекающему его на роль умного животного. Вполне вероятно, что были прототипы Кириллова, о чем говорят достоеведы, однако нет свидетельств о том, чтобы эти люди как Кириллов имели мужество воплощать свои теории особо не медля, не уподобляясь Шопенгауэру, утверждавшего всю свою долгую, обеспеченную и безмятежную жизнь о желательности суицида. Если такие и были, что я не исключаю, т.к. потенциал людской неисчерпаем и любые идеи "носятся в воздухе", то они не обнаружили себя столь ярко и отчетливо как литературный персонаж Достоевского.

В Кириллове чувствуется достаточно явственная и довольно назойливая достоевская дидактика: вот к чему ведут отрицание Бога, атеизм, материализм и человекобожие. Однако художественная и философская гениальность Федора Михайловича заставили его изобразить Кириллова в жизненной и интеллектуальной достоверности. Это выражения страстных раздумий, порывов великого философа, чье воображение делало его самого Кирилловым, выводя на время в эпицентр души ту его же, маргинальную для него же, душевную часть богоборца, которая и создала все великие образы и мысли. Хотя большей частью его осмысленного существования "официально" управляла "юродствующее", умилительно-добродетельное, христоствующее начало. Знаменательно, что наиболее сильные страницы его произведений, посвященные описанию противоречивых, борющихся, мятущихся душ, создавались вдохновенно, цельным творческим порывом - выражая, по-видимому, его сущностную душевную подоплеку. Сусальные же, идеологически для него "правильные" сцены, призванные выразить его желание настоящей веры - давались ему натуженно, получались бледными и неубедительными.

Кириллов - это человек, решившийся на радикальный метафизический эксперимент по реформе бытия, который лежит через его сознание. Его наиболее знаменитые предшественники - Будда и Иисус, - разумеется в индивидуалистическо-экзистенциальной, не догматическо-религиозной интерпретации. Оба по-разному, но осознали, сформулировали проблему связи смысла и смертности. Оба предложили решения, правда не столь радикальные, как Кириллов. Будда полагал, что максимально редуцируя объем желаний можно выскользнуть из материально-причинного измерения мира в измерение покоя и вечности - скорее как направление движения, цель которого необозрима и интуитивна. Иисус отдает себя смерти с тем, чтобы стать ее хозяином, надеясь, правда, на сверхъестественную помощь Отца. Оба умерли, а миропорядок как был, так и остался.

Сознание с момента своего возникновения ставит вопрос о своем смысле, о своей необходимости - и находит его кратким, призрачным и относительным. Духовные опоры, придуманные могучим воображением гениев "осевого времени" - идеи Бога, Единого, Брахмана, Дао, Абсолюта и т.п. - сообщили сознанию искомую необходимость и надежду на спасение от исчезновения. Однако позднее наиболее последовательные и решительные умы (Кант, Фейербах, Маркс, Ницше, Фрейд) с горечью убедились в антропоморфном происхождении этих идей. Эти идеи порождаемы "эготизмом": организации нашего сознания, воображения, глубинными психическими потребности-ожиданиями (защиты, участия) и с необходимостью, вновь и вновь, порождают в новых сознаниях такие же метафизические умонастроения, как и во времена Будды и Иисуса.

Во всех нас, даже в закоренелых скептиках, материалистах и воинствующих атеистах, необходимо присутствует древнейшая интуиция человеческого сознания - о невидимой, родственной нашему разуму, сущностной подоплеке мироздания. В виде подспудной, не проговариваемой даже внутри себя, убежденности о своей необозримости, каком-то продолжении существования после физического исчезновения. Как только человек не только умом, но и душой, психикой, "сердцем" убедится в обратном - его жизнь теряет для него глубинниый смысл, укорененность.

Философско-идеалистические учения и представляют дело так, что двухуровневость мира - это почти что аксиома, находя живейший отклик в человеческих душах. Надежда на вечность, обретаемая присоединением души к истинному, субстанцальному началу мира, поддерживает миллиарды людей. Однако действительное развитие человеческого сознания на путях персонализации, самокритики показывает ему же его пределы и детерминации. Причем в наиболее острой, личностной форме синдрома существования, неумолимого расхождения смысла и существования. Его острота усиливается еще и тем обстоятельством, что человечество вступило в Новом времени в эпоху углубленного развития части индивидуальных сознаний по пути рационализма, рефлексии и проблемности. И, что самое важное, эти умы за последние два столетия приобрели гораздо большее социальное влияние на средний стиль жизни, ценности и стандарты (в силу зависимости от них нового формата общественного развития: индустриализма, информационного общества).

Многие интеллектуалы последних столетий не верят в Бога-персоналию, но страстно алкают "объективного идеализма": веру в некое материально-телесное "заклятие" на мир сознания, код бытия, который можно разгадать, изменить. Они понимают, что можно постепенно познать и овладеть силами природы, в основе которой некий идеалистический код (фундаментальные законы, константы). Понимают также, что процесс этот необозримо долгий, непредсказуемый и метафоричный (т.е. относящийся к совокупному человечеству). Да и в этом случае свобода есть подчинение "познанной необходимости". Жить и умирать приходится здесь и сейчас, и единократно - иных достоверных сведений нет, "оттуда", если оно есть, никто и никогда не возвращался. Древнейшая, архетипическая интуиция подсказывает: "А может есть другой, короткий, но страшный путь, требующий великого мужества и святотатства. Зачем играть по правилам, может опрокинуть стол и схватить противника за горло. И он сдастся?"

Человек решительный, не оппортунист своего тела, своих удовлетворений, обладающий сильнейшей волей, спрашивает себя: "Коль скоро я осознал некоторые фундаментальные противоречия собственного бытия: рассогласование незаметно разрушающегося тела и начала, стремящегося к вечности, то я должен найти тот час же и прямой ответ, выход, осуществив его немедля". Переводя на язык экзистенциальной философии это же можно сформулировать следующим образом: своевольное и осознанное прекращение своего существования дает власть над самим существованием. Существование сознания, которое знает, что оно оборвется, порождает лишь ограниченные, рабские смыслы. Максимально до чего поднимается "смертное сознание" - это до веры в Хозяина Вселенной, который соблаговолит дать продолжение существования. Смертность давлеет над сознанием, конечность предваряет существование. Невозможно вырваться из этого заколдованного круга естественным путем: как бы не настраивало себя, воображало себя сознание бесконечным - все в нем вопиет: "все пройдет, и все вокруг него подернуто тленом".

Своевольное саморазрушение тела, но не в контексте "правил" (бегства от мира, слабости, усталости - отказа от существования), а для изменения правил, породит новый миропорядок. Снято будет "заклятие" с сознания, станет оно другим, подлинным, где тело уже будет прилагаться к нему, а не наоборот. На Востоке полагали, что кропотливые, ежедневные трансформации сознания и тела (аскеза, медитации, тренировки сознания) приведут, рано или поздно, к желаемому освобождению. Но это путь многих, путь Первого должен быть экстремально-взрывным. Русское сознание рождает идею метафизического суицида.

Но почему все же самоубийство, ведь много самоубийц-то? Все дело в том, полагает Кириллов, что абсолютное большинство самоубийц "уходят" подчиняясь - со страхом, отчаянием, робко-безумной надеждой на прием "с другой стороны", на отдых "там" - и, опять-таки, в рамках и по правилам, потому никаких онтологических флуктуаций и не происходит. А если "уйти" с сильной фиксацией рационально-страстного целеполагания на разрушение "статус кво", в режиме сильнейшего напряжения воли к продолжению существования в самый момент эксперимента-самоубийства? Это породит прорыв в ткани существования "сознания-тела", а от него волнами и к другим регионам бытия: "Я начну и кончу, и дверь отворю. И спасу". Уход не по правилам, когда сознание знает "куда идти" - за пределы себя, овладевая ими, протаранивает природно-метафизические установки.

Эксперимент есть эксперимент - "новая, страшная свобода" в 5-6 секунд самоубийства: "надо переменится физически или умереть". Она страшна абсолютной неизвестностью: либо человек на грани бытия и небытия преобразиться метафизически и физически, либо тривиальнейшим образом умрет как миллионы до него в истории вида. Делал ли такое кто-либо на самом деле? В расцвете сил зрелого возраста, когда и может иметь место парадокс самоотрицания воли, "налитой еще жизнью"? Не откладывая до износа тела и воли? Рационально-твердо и революционно-страстно? И к чему это может привести? Никто не может знать достоверно.

Судя по всему идея осталась нереализованной. Животный ужас перед смертью победил, эксперимент не удался. И может ли он вообще состояться? Не знаю.



Статья подготовлена при финансовой поддержке гранта Минобразования РФ и РГНФ № ГОО-1.1-6