публикация №1108484693, версия для печати

Поворот к Востоку


Дата публикации: 15 февраля 2005
Публикатор: Алексей Петров (номер депонирования: BY-1108484693)
Рубрика: ФИЛОСОФИЯ ВОПРОСЫ ФИЛОСОФИИ


Поворот к Востоку
П.Н. Савицкий

Есть некоторая постоянно отмечаемая аналогичность в положении, относительно мира, Франции времен Великой революции и России текущих годов. Но кроме детальных и частных, существует основное различие, быть может, чреватое будущим... Тогда, как и теперь, существовала Европа и Европе одна из европейских стран несла "новое слово"; страна эта, выйдя в революционном порыве за старые политические свои границы, завоевала почти всю Европу, но когда осеклась в завоеваниях, остальная Европа, соединившись в коалицию, сумела обуздать ее и оккупировать войсками. И Россия перед войной и революцией "была современным цивилизованным государством западного типа, правда, самым недисциплинированным и w:FootnoteLayoutLikeWW8/>

В.Л. Соскин




«СМЕНА ВЕХ» – ОТ ПРОШЛОГО К НАСТОЯЩЕМУ

(в связи с 80-летием издания)



В июле 1921 г., т. е. ровно 80 лет назад, в Праге вышел в свет сборник статей «Смена вех». Среди его авторов были известные в России ученые и политики Ю.В. Ключников, Н.В. Устрялов, С.С. Чахотин и др. В то время они были эмигрантами, не потерявшими, однако, веры в Россию и надежды, что могут еще пригодиться покинутой Родине. Книга тогда же была переиздана в советской России с послесловием А.К. Воронского.

Так «сменовеховство» – идеологическое движение, оформившееся после выхода одноименного сборника – начало свою жизнь. Как таковое оно просуществовало ровно пять лет. В июне 1926 г. Политбюро ЦК ВКП(б) по рекомендации ГПУ приняло решение о закрытии издательства и «сменовеховского» журнала «Новая Россия», поручив одновременно Наркомпросу следить за тем, чтобы впредь никакие публичные выступления «сменовеховцев» не имели места. Постепенно о нем стали забывать, тем более что свою позитивную с точки зрения власти функцию оно выполнило: часть эмигрантской интеллигенции вернулась в Россию и включилась в профессиональную деятельность. «Сменовеховство» перешло в разряд исторических феноменов. Долгие годы – имеется в виду советский период – о нем писали почти всегда как о явлении давно прошедшем.

Думается, однако, что «исторические похороны» оказались преждевременными. События последних 10–15 лет, происходящие в нашем Отечестве, породили новый всплеск интереса ко всему комплексу, связанному со «Сменой вех». Возможно, что отчасти это связано с самим названием сборника, удачно отразившим изменчивость человеческого бытия вообще и перемены в исторической науке в частности: российская историография, как все видят, меняет «вехи» в поисках новой парадигмы. Но, пожалуй, более значимым фактором является само содержание «сменовеховства», глубина заключенных в нем смыслов. Не могут не вызывать удивления и сами провидческие во многом взгляды авторов «Смены вех».

И здесь обнаруживается важная характерная черта, которая лишний раз подтверждает наличие глубокой связи между политикой и идеологией, с одной стороны, и историей – с другой. Говорить об этом открыто сейчас кажется не слишком уместным, поскольку в памяти сохранилось представление о том времени, когда данная связь была грубейшим образом искажена и в силу известного принципа «партийности» сведена к элементарному обслуживанию власти. Как реакция на подобную сервильность и зазвучали призывы к «деполитизации» и «деидеологизации». Такой настрой понятен. Однако из этого не следует, что в социально разнородном обществе и поляризованном мире исчезла сама эта связь. Речь должна идти не о том, чтобы ее «обойти» и даже «исключить», а о том, чтобы адекватно ее интерпретировать. Значение сказанного тем более важно, что сегодня, как принято говорить, Россия находится в состоянии идентификации или, проще сказать, выбора нового пути.

Вернусь, однако, непосредственно к теме статьи. Если не рассматривать ее как результат исследования (поскольку в ней не содержится новых истин), то самое большее, на что она может претендовать – это расстановка акцентов, с помощью которых более рельефно определяется актуальность рассматриваемого феномена. О «Сменовеховстве» писали С.А. Федюкин, А.В. Квакин, Ю.П. Шарапов1 и другие российские авторы. Особого упоминания заслуживает одна из недавно опубликованных статей С.В. Цакунова2, содержащая материал о рождении «национал-большевизма». Принятый им ракурс в отличие от того, который намечается в данной статье, состоит не столько в анализе взглядов «сменовеховцев», сколько внутренних факторов, породивших это явление – от социального и национального состава Коммунистической партии в середине 1920‑х годов и противоречий во взаимоотношениях между национальными государственными субъектами в рамках СССР до выдвижения в 1925 г. идеи «социализма в одной стране». Упоминая о внешнем идейном влиянии находившихся в эмиграции небольшевистских политиков на «кремлевских вождей», Цакунов заключает: «эта тема, безусловно, заслуживает самостоятельного анализа»3.

Сравнительно новое явление – изучение мировоззрения, деятельности и литературного творчества идеологов «Смены вех», прежде всего ведущей фигуры – Николая Васильевича Устрялова4. Характерный факт самого последнего времени – огромная (две полных газетных полосы) публикация, посвященная 110-летию со дня рождения Н.В. Устрялова5. Рассчитанная на широкого читателя и апологетическая по своей сути, она содержит фрагменты из некоторых статей Устрялова, опубликованных в журнале «Смена вех», и подборку писем разных лиц (Ю.В. Ключникова, С.С. Лукьянова, Ю.Н. Потехина и других) к Устрялову за период 1920–1934 гг., хранящихся в его именном фонде в архиве Гуверовского института (США)5. Автор публикации и предисловия к ней О. Воробьев подобрал материалы таким образом, чтобы характеризовать юриста Н. Устрялова как человека, для которого право в иерархии ценностей занимало подчиненное место.

В числе последних по времени выхода и моя работа6, в которой имеется отдельный параграф – ««Смена вех» – демократическая альтернатива». Такое название может вызвать возражение, поскольку создает впечатление, будто авторы сборника были убежденными демократами. Но, если исходить из общего замысла книги, тем более названия всей главы («Культура в тисках идеологии»), указанное название правомерно. Оно отражает главное – реакцию власти на инакомыслие. Само появление сборника «Смена вех», содержавшего идею демократизации советского строя на базе капитализма в ходе осуществления новой экономической политики, грозило опасностью отхода от коммунистической диктатуры. В тот момент власть думала о своей судьбе в пределах обозримого времени и поэтому любой намек на демократизацию выглядел опасным.

В чем видится основное, существенное отличие в подходе к рассмотрению «сменовеховства» раньше, т. е. в советский период, и сейчас – различие, которым и определяется актуальность темы? Если отвлечься, хотя бы условно, от идеологической заданности, определявшей подход советских историков, то видно, что главное внимание обращалось ими на тактику «сменовеховцев», сквозь призму которой оценивалось отношение к этому явлению со стороны власти. В итоге этим определялась его историческая роль. В наше время, т. е. в 90‑е годы, интерес существенно сместился. Тактический смысл «сменовеховства» оставлен как бы авторам исторических учебников, но с добавлением: этого недостаточно. «Сменовеховство» и прежде всего сам сборник «Смена вех» – явление гораздо более многозначное, его историческая глубина постигается со временем. И – тут я позволю взять на себя смелость это заявить – такое время как раз наступило на рубеже ХХ и XXI веков. Необходимо поэтому фиксировать не только и не столько основной лозунг «сменовеховцев» – вернуться в Россию и служить Родине, сколько вникнуть в историческое и идеологическое обоснование этой позиции.

Одну из первых попыток содержательного анализа «сменовеховства» предпринял А.В. Квакин. Но в соответствии с замыслом своей конкретно-исторической монографии он ограничил задачу рамками изучаемого периода, поэтому не «вывел» постулаты «сменовеховцев» за пределы первой половины 1920‑х годов. Более глубокий интерес проявили к «сменовеховской» идеологии зарубежные историки, что нетрудно объяснить. Это – бывший советский ученый, а затем эмигрант М. Агурский и венгр Тамаш Краус7. Именно их работы в сочетании с собственным анализом сборника «Смена вех» легли в основу рассуждений и ассоциаций, содержащихся в данной статье.

Главная заслуга названных авторов состоит в том, что они, соединив в единое целое два выдающихся памятника российской исторической мысли, каковыми следует считать «Вехи» и «Смену вех», раскрыли некоторые важнейшие черты мировоззрения значительной части интеллигенции России, которые в свою очередь определяли их идейно-политические ориентиры и в прошлом, и в настоящем. Еще важнее, что они не остановились на этом, а показали, хотя и пунктирно, что представления «сменовеховцев» не были принадлежностью только их собственного мировоззрения. Подобные взгляды проецировались на реальную политику сменявших друг друга режимов власти. Более того, судя по многим косвенным данным истории большевизма, такого рода представления выражали потаенные если не взгляды, то чувства определенной части большевистской элиты и того бюрократического окружения, которым власть все более обрастала.

Думается, что своими открытыми заявлениями относительно природы большевизма и его вероятной эволюции «сменовеховцы» во многом «попали не в бровь, а в глаз». Это не могло не смутить советских интерпретаторов «сменовеховства», постаравшихся поначалу просто отбросить заявления своих вчерашних противников как нелепые. Что при этом на самом деле происходило в сознании большевистских идеологов, улавливали ли они правду в откровениях «сменовеховцев»- об этом они старались не распространяться.

Не ставя целью характеризовать философию «сменовеховцев», попытаюсь выделить то главное, что лежало в основании идейного союза авторов обоих сборников, формировало общность душ. В роли такой скрепы было представление о роли государства в жизни общества. Но – и в этом суть – не просто признание важности этой роли как одного из ведущих факторов общественной устойчивости и условия всестороннего прогресса. И те, и другие фетишизировали государство, безоговорочно ему поклонялись и, можно сказать, обожествляли. Поистине это выглядело как «мистика государства». Известно, что авторы «Вех», прежде всего П.Б. Струве, оправдывали свое выступление против первой русской революции с позиции российской государственности. Национально-государственная «мистика» определяла их политические воззрения и поведение. Несколько огрубляя позицию «веховцев», о ней можно сказать так: власть свята, не трогайте, не ломайте ее. Иначе – хаос, катастрофа.

За «Вехами» последовал сборник «Смена вех». В основании линии авторов на примирение с советской властью лежало то же самое: преклонение перед властью. Характерен в этом плане своего рода «укол», сделанный сменовеховцем Ключниковым все тому же Струве. «Вам нужно понять, – писал он, – что революция свершилась, и вам нужно принять эту революцию. И если вам удастся это, вы увидите, как поразительно гармонически сочетается все то, что вы писали в 1909 году, с тем, что вам придется делать в конце 1921‑го года». Не остановившись на этом сравнении, Ключников продолжал «втолковывать» Струве, что тот не понял государственнической сути революции. «Если же вы (Струве – В.С.), – писал он далее, – чувствуете мистику государства и нации, то вы обязаны чувствовать мистику революции – величайшей из всех революций, где выковывается сейчас идеал служения всему высокому – национальному и универсальному. Именно за него и мрет она (Россия – В.С.) с голоду, истекает кровью своих армий, с утра до ночи думает и говорит в бесчисленных советах, комитетах, конгрессах»8. Если оставить без комментариев «революционный» пафос вчерашнего белогвардейца, то очевидно, что «национальное» и «универсальное» и состояло для него в величии государственного начала.

В упоении от нового «открытия» большевизма как могучего государственнического явления «сменовеховцы», не слишком знавшие российскую конкретику, готовы были воспеть все, что делали (или провозглашали) столь проклинаемые еще недавно большевики. По их словам революция помогла народу «разрушить до основания четырехвековую социальную неправду и политическую мерзость», сумела «превратить народные массы в сознательных строителей своей и государственной жизни.., поставить труд на подобающее ему место.., устранить противоречия между имущими и неимущими». В восторженных выражениях они описывали процесс «грандиозного перевоспитания всего русского народа», «быстрой ликвидации неграмотности», прорыв в «новые широкие сферы» искусства, науки, техники9. При том, что революция действительно породила новые импульсы для развития культуры, создается впечатление, что фразеология «сменовеховцев», похоже, была «списана» из пропагандистских писаний самих большевиков. Имела ли смысл с их стороны проверка фактов, если задача состояла совсем в другом? А именно в том, чтобы решительно переломить сохранявшийся антисоветский настрой интеллигенции, убедить ее в главном: государство не погибло, оно возрождается, укрепляется и, можно не сомневаться, вернется в свои имперские берега. Понятно, что перед лицом подобной глобальности реальная повседневность, куда более суровая, представлялась лишь исторической частностью.

В статьях авторов «Смены вех» подобных примеров немало. Характерно, что статья Устрялова «Patriotica» своим заглавием повторяла название сборника статей Струве, вышедшего в свет в 1911 г. В статьях Струве прорисовывается с полной ясностью все та же «мистика государства». Иначе говоря, «сменовеховцы» напрямую связывали свою позицию начала 1920‑х годов с позицией своих идейных отцов, выраженную около десяти лет назад. Их сближала и объединяла т.н. государственная позиция. Сами они считали и называли себя государственно мыслящими людьми.

Вернусь чуть назад, к истокам аргументов тех и других. На создателей «Вех» повлияли такие исторические события, как поражение России в войне с Японией, а затем потрясение от хаоса, бунтарства, пугачевщины и прочих фантомов, вызванных зрелищем революции 1905 г. На их последователей повлияли военное поражение белых в гражданской войне, издержки военной интервенции (в т. ч. антирусские настроения западных держав). А также другие факторы – война против Польши, принявшая облик национальной войны; укрепление новой власти, так или иначе сумевшей привлечь на свою сторону многих специалистов (в первую очередь, военных). И, наконец, подчеркну особо, замена «военного коммунизма» нэпом, в чем, по мнению «сменовеховцев», нашел свое выражение государственный ум новой власти.

Таким образом, налицо общая почва. А эта почва и есть тот самый субстрат, на котором начал развитие, а затем достиг своих высот т.н. «национал-большевизм»10, рожденный «сменовеховцами», а затем негласно усвоенный партийным большевизмом. Важнейшим тезисом этой идеологии стал исходивший от Струве, но «модернизированный» тезис государственного национализма, который должен был стать исходным пунктом примирения с Октябрьской революцией. Ибо, добившись военной победы, большевики могли начать (и начали) создание нового, объединенного государства, в котором России отводилась великодержавная роль. Сводя воедино все движения устряловской мысли, которые привели последнего к «Смене вех», М. Агурский сделал вывод, что тот, еще не покинув пределы России, «окончательно порвал и с идеей правового государства, и с идеей нравственной политики». Для него теперь «нравственной политикой оказывалась реальная политика». А отсюда следовало решающее заключение: «В большевизме, внешне отрицавшем все национально-русское, он (Устрялов – В.С.) ощутил невиданное торжество русской национальной идеи»11.

Но, как говорится, дальше – больше. Даже интернационализм, столь проклинаемый белым лагерем, Устрялов оценил в совершенно ином, абсурдном едва ли не для всех тогда смысле. Он писал: «Большевизм с его интернациональным влиянием и всюду проникающими связями становится ныне прекрасным орудием международной политики России»12. Зная Устрялова как державника до мозга костей, можно быть уверенным, что в этом своем предвидении он, конечно, за распространением коммунизма на другие страны видел скрытые до поры до времени имперские стремления, которые неизбежно разовьются в сознании большевистской элиты.

Уже говорилось, что большевики на словах открещивались от приписываемых им вожделений. Но дела это не меняет. Виднейший идеолог «сменовеховства» Устрялов постоянно указывал большевикам на их истинную политику. Начав с тезиса «или Колчак или Ленин», он довел свой патриотизм до утверждения: «Как это, быть может, ни парадоксально, но объединение России идет под знаком большевизма, ставшего империалистическим и централистским едва ли не в большей мере, чем сам П.Н. Милюков»13.

Из всего этого следует, что национал-большевизм, на рельсы которого в ходе борьбы со своими классовыми противниками переходил интернациональный партийный большевизм, стал своего рода соединением революционного патриотизма, традиционного русского национализма и обновленного этатизма. Главное, что национал-большевизм стал фактом. И факт этот ширился, основательно потеснив с годами большевизм как один из видов коммунизма. В конечном счете это привело к тому, что в наши дни перестали удивлять проявления откровенного национализма.

И еще одна реминисценция. Упоминавшийся факт ликвидации «сменовеховства» в середине 1920‑х годов наверняка отражал раздражение по поводу открытых заявлений «сменовеховцев» относительно перерождения большевизма. В их понимании это и было положительным итогом революции. Устрялов, например, считал главной ошибкой Струве с методологической точки зрения то, что тот «смешивает большевизм с коммунизмом». Коммунизм может быть «антинационален» (т. е. интернационален – В.С.), а «большевизм ни в коем случае!»14. Хорошая аттестация, что и говорить.

Составляющие «национал-большевизма» достаточно многочисленны. Столь же велико число лиц и организаций, которые внесли в его утверждение свой вклад – от литературных попутчиков (вплоть до Булгакова) до таких вождей революции, как Троцкий, руководивший Красной Армией, и Сталин, определявший пути решения национального вопроса. Безусловно, у «нацбольшевизма» была и есть широкая историческая и социальная база. Но, думается, в идейном плане – тут я повторяюсь – «мистика государства» была и является своего рода той скрепой, которая соединяет все факторы и придает конструкции силу и мощь.

Сказанным, однако, тема «государственного мистицизма» в разработках сменовеховских «национал-большевиков» не исчерпывается. Для них (в первую очередь для Устрялова) государство не было просто абсолютом. Важно было, какое именно государство они защищали и пропагандировали. Тут им по-своему помогла гражданская война, показавшая слабость демократии и силу диктатуры. Поэтому некоторые отвергали не только демократию, но и либерализм (здесь они спорили со Струве, прежде всего), делая ставку на диктатуру. Понятно, что в этом большевизм не мог им не импонировать.

Здесь обнаруживается весьма любопытное и внешне противоречивое явление. Авторы «Вех» отвергли революцию, тогда как «сменовеховцы», напротив, приняли революцию. Но тут нет противоречия. В революции 1905 года «веховцы» увидели угрозу разрушения государства. Их ученики также поначалу боролись с революцией по той же причине. Когда же они увидели в большевиках «собирателей» государства, да еще и откровенных «диктаторов», они перешли на их сторону. Идея национального спасения на основе сильного государства, таким образом, присутствует в том и другом случае. Попутно замечу, что в критике либерализма «национал-большевики» выражали свое антизападничество. Они высказывались за «особый путь России». Как видим, и в этой плоскости достаточно отчетливо просматривается философия позднего большевизма, равно как и многих его современных адептов.

Начав с «мистики государства», пронизывавшей как «Вехи», так и «Смену вех» и ставшей осью «национал-большевизма» как идейного течения, проникшего затем в партийный большевизм, следует сказать и о некоторых других сторонах, отражавших влияние указанной «мистики». Одной из них, что логически вытекало из поклонения диктатуре, было превознесение «сильной личности». И в этом следует видеть еще один путь подготовки авторитарного режима, который надолго утвердился в России и тоска по которому еще не ушла из народного сознания. А там, где существует приоритет сильной личности, там нет и не может быть правового государства. И, действительно. «сменовеховцы», как и партийные большевики, отвергали право как условие и признак легитимности власти. Они одинаково считали, что право в России может исходить от революции, утвердившей советскую власть.

Вот некоторые высказывания Устрялова: «В «критические» эпохи истории не оно (право – В.С.) движет миром. Оно безмолвствует в эти эпохи»; «великие войны, великие народные движения всегда воодушевляются внеправовыми или сверхправовыми мотивами»; «только тогда, когда закончена силовая переоценка ценностей, на историческую сцену возвращается право, чтобы регистрировать свершенные перемены и благотворно “регулировать прогресс”… до следующей капитальной переоценки». И т. д. и т. п.

Склонный к афористичности, Устрялов в итоге провозглашал такие истины: «Историческая сила, победившая в борьбе, есть историческая правда. Победителей не судят»; «Главное, нужно угадать действительную, подлинную силу, – в этом основная задача политического искусства». И, наконец, заключает О. Воробьев свою восхитительную по откровенности подборку фразой Н. Устрялова: «Великие эпохи – не суд над фактами перед трибуналом права, а суд над правом перед трибуналом всемирной истории»15. Что и говорить, большевики, впрочем, как и их наследники в наши дни, получили в лице Устрялова и его соратников неплохих учителей и одновременно дипломированных защитников.

Хотя поначалу я предполагал отграничиться проблемой государственного фетишизма, на деле пришлось затронуть несколько больший круг вопросов. Однако и такого рода «экспансия» не может исчерпать суть «национал-большевизма». Но такая цель и не преследовалась. Мне хотелось обратить внимание на некоторые исторические аналогии, имеющие отношение к нашей сегодняшней жизни. В последнее время они особенно заметно вышли на поверхность. И на то имеются основания. Другое дело, что, щеголяя подчас знанием фактов истории и пользуясь сравнениями, мы не делаем из них должных выводов, которые могли бы оградить общество от повторения того, что оказалось неудачным и даже катастрофичным. Представляется, что «национал-большевизм», ставший своего рода религией «сменовеховцев», и в скрытом виде усвоенный советским большевизмом, относится к разряду таких вредных пророчеств.

Сказанное может породить вопрос: являюсь ли я противником государства как такового? Нет, не являюсь. Но я выступаю против «национал-большевизма» с его культом государства, который, в свою очередь, провоцирует национализм. Такая зависимость понятна, поскольку практически вся мировая история состоит из истории отдельных национальных государств и не дает примеров иного рода. Возможно, эти примеры возникнут на базе тех интеграционных процессов, которые сегодня протекают в Европе и мире в целом, хотя это не очевидно. Опыт же СССР, объявленный в свое время образцом интернационального государства, закончился на наших глазах неудачей. Мне ближе такие виды государственного устройства, где государство не играет самодовлеющей роли, где у государства нет подданных, лишенных выбора. Я за государство без мистики; за государство, которое служит народу и зависит от него, т.е. за государство демократическое, исключающее саму идею так называемого «великодержавия».

К сожалению, сегодня в России такое государство присутствует лишь в виде отдельных частей (свободы слова, например). И что особенно грустно, так это то, что не успев и не сумев пока построить подлинное демократическое государство, многие желают от него отказаться. Они вспоминают то «великого» Сталина, фактического самодержца «всея Руси»; то говорят о своем Пиночете, то мечтают о генерале-спасителе. Не зная уроков своего прошлого и не желая изучать мировой опыт, так ведь можно вновь «наступить на грабли».

Критика, впрочем как и пропаганда идеи «великодержавия», ведется в основном в публицистике16. Историки основательно ее изучением не занимаются – уж больно эта тема «горяча». Можно сказать, что она раздирает современное общественное сознание. Обиды за перенесенные в прошлом унижения и потери (у одних они связываются со старой Россией, у других со «сталинским» СССР); горечь, порожденная развалом советской «империи»; пессимизм, вызываемый нестабильностью и житейским неустройством – все это и многое другое порождает ностальгические чувства, затмевающие рассудок. Отсюда и «фантомные» боли по образному выражению Анатолия Адамишина, видного в недавнем прошлом дипломата, министра по делам СНГ в 1997–1998 гг.

Участвуя в дискуссии о реформе внешней политики России17, А. Адамишин высказался за то, чтобы «поскорее покончить с фантомной болью сверхдержавы». Фантомная боль – это когда нога уже отрезана, но еще продолжает болеть. Он считает, что мы совершаем большую ошибку, сохраняя ощущение, будто остаемся второй сверхдержавой. Поддерживая в целом политическую линию президента В.В. Путина и призывая не тратить слишком много на сохранение былой мощи, А. Адамишин заявил: «В то же время нам не надо и самоуничижаться». В сущности, с ним сошлись другие участники дискуссии (а такие обсуждения происходят постоянно). Укрепление государства зависит прежде всего от решения внутренних проблем, чему может и должна содействовать внешняя политика. Богатая, свободная, спокойна страна, устроенная по образцам современной демократии, оберегающая свою территорию, но без имперских вожделений – разве не это в действительности есть то, что нужно людям? И только в свете такого рода устремлений можно правильно оценить опыт истории, деяния ее творцов и взгляды идеологов.



Примечания

1 Федюкин С.А. Борьба с буржуазной идеологией в условиях перехода к нэпу. – М., 1977; Шарапов Ю.П. Из истории идеологической борьбы при переходе к нэпу. – М., 1990; Квакин А.В. Идейно-политическая дифференциация российской интеллигенции в период нэпа. 1921–1927. – Саратов, 1991.

2 Цакунов С.В. НЭП: эволюция режима и рождение национал большевизма // Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. – М., 1997. – Т. 1.

3 Там же. – С. 88.

4 См.: Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. – М., 1993; Быстрянцева Л.А. Мировоззрение и общественно-политическая деятельность Н.В. Устрялова (1890–1937) // Новая и новейшая история. – 2000. – № 5.

5 «Хранить вечно. Преодоление революции». Спец. приложение к «Независимой газете». – 2000. – № 2 (10). – 1 дек.

6 Соскин В.Л. Переход к нэпу и культура (1921–1923 гг.). – Новосибирск, 1997.

7 Агурский М. Идеология национал-большевизма. – Париж, 1980; Краус Тамаш. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота (1917–1928). – Будапешт, 1997.

8 Смена вех. / Сб. статей. – Прага, 1921. – С. 33.

9 Там же. – № 2. – С. 2, 8.

10 Ричард Пайпс считает, что термин «национал-большевизм» придумал в 1919 г. Карл Радек, применив его в отношении «правых интеллектуалов с левым в направлении Гитлера уклоном». Он же добавляет, что такие теоретики национал-социализма как Геббельс и Штрассер говорили, что «коммунизм – это только фасад, за которым скрывается традиционный русский национализм» (Пайпс Р. Россия при большевиках. – М., 1997. – С. 314). Геббельс в своем дневнике даже писал: «Я национал-большевик» (цит. по: Ржевская Е. Геббельс. Портрет на фоне дневника. – М., 1994. – С. 31).

11 Агурский М. Идеология... – С. 73.

12 Смена вех. – С. 51.

13 Устрялов Н. Перспективы // В борьбе за Россию / Сб. статей. – Харбин, 1920. – С. 5.

14 Смена вех. – 1921. № 3. – С. 13.

15 Хранить вечно… – С. 14.

16 См., напр.: Старостин В.И. Военное великодержавие России: беда или благо народа? // Знамя. – 1999. – № 1. – С. 183–190.

17 Дипкурьер. Прилож. к «Независимой газете». – 2000. – № 20. – 28 дек. – С. 3.


Опубликовано 15 февраля 2005 года


Главное изображение:

Полная версия публикации №1108484693 + комментарии, рецензии

LIBRARY.BY ФИЛОСОФИЯ Поворот к Востоку

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LIBRARY.BY обязательна!

Библиотека для взрослых, 18+ International Library Network