ПОЭЗИЯ КАК ВЫХОД ИЗ БОГОСЛОВСКОГО ТУПИКА: "ДОКТОР ЖИВАГО" И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

А. И. Шмаина-Великанова


ПОЭЗИЯ КАК ВЫХОД ИЗ БОГОСЛОВСКОГО ТУПИКА:
"ДОКТОР ЖИВАГО" И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ


Мое сообщение ни в коей мере не может считаться профессиональным филологи-ческим разбором. Оно представляет собой попытку в самой конспективной форме по-строить некую богословскую, а точнее говоря, экклезиологическую проекцию творче-ства Бориса Пастернака и в первую очередь романа “Доктор Живаго”. При этом я от-даю себе отчет в том, что ни сюжет, ни образы героев, ни даже словесная ткань романа, не дают основания для подобного эксперимента. Даже само слово “церковь” упомина-ется в романе очень редко и далеко не всегда одобрительно . Тем не менее, мне кажет-ся, что богословская, хотя, разумеется, не специфически конфессиональная интерпре-тация творчества Пастернака возможна и даже необходима.
Если бы зачем-то понадобилось эту богословскую интерпретацию определить од-ним словом, я выбрала бы слово "скудельница". Как все несомненно помнят, это слово взято из стихотворения "Душа" :

Душа моя, скудельница,
Все виденное здесь
Перемолов, как мельница
Ты превратила в смесь.

И как все несомненно знают – имеет три значения: во-первых, это земля, глина, прах, то есть материал горшечника и отчасти сама деятельность скудельника-гончара; во-вторых, это общая могила странников (так в Евангелии), но также и погибших от не-счастного случая, во время мора, нападения разбойников и прочее; в-третьих, это ча-совня, поставленная на таком общем кладбище – для служения панихиды по этим за-частую безымянным страдальцам, и даже по самоубийцам; по уставу такая панихида служится исключительно в Дмитриевскую родительскую субботу, то есть в день памяти всех убиенных на Руси, начиная с Куликова поля . Мне кажется, уже это перечисление словарных значений напоминает нам о двуединой основной теме искусства; по мнению Пастернака, неотступно размышляя о смерти, оно неотступно творит этим жизнь. Можно, мне кажется, увидеть и его собственную верность этой теме: от самых ранних поэтических текстов ("Мельницы <...> меловые обвалы пространств обмалывают, И судьбы, и сердца, и дни" ) и ранней прозы (в эссе "Несколько положений" выясняется, что чистая сущность поэзии – перемалывание даже вхолостую, в голодный год) до ито-говой прозы и до только что процитированных последних, прощальных стихов о душе.



1. Мост

…Утверждена великая пропасть…
Лука 16:26

Совсем недавно Ольга Александровна Седакова напомнила о том, что в Пастер-наке заговорило новое христианское искусство, до сих пор не использованные культу-рой возможности христианства .
Пожалуй, именно скудельничная тема показывает нам, насколько это наблюдение верно, то есть, насколько исчерпанными оказались христианские возможности доката-строфического искусства. В прежнее, хорошее время, искусство чрез звуки лиры спа-сало от забвения то, что достойно этого спасения. Гроб, земля и прочее – были только досадным препятствием бессмертию любви. "Зову тебя не для того, чтобы изведать тайны гроба!" Все мы знаем, что стало в нашем веке с искусством, безмятежно дове-ряющимся голосу совести, как сказала бы Лара . Мир предстал глазам культуры не как могила, а как груда безымянных непогребенных трупов, и это заставило ее замолчать. "После Освенцима нельзя писать стихи" .
Единственное богословское возражение на это утверждение заключается в вести жертв, в поэзии, истолковывающей их безмолвие – прежде всего в стихах Цветаевой, Мандельштама, Целана. Так, в словах Целана о том, что "они не сложили песен, не сла-вили Бога – они рыли" , как мне кажется, поэзия жертв, вопреки Адорно, выражает на-дежду на то, что эти трупы будут когда-то погребены, то есть оплаканы. На мой взгляд, выполнять эту задачу начал Б. Л. Пастернак. Оговорюсь, что речь идет совсем не о фа-буле и фактах "Доктора Живаго", хотя не должно быть забыто и то, что о сталинских лагерях, чистках и расстрелах, неудаче коллективизации как причине террора и о мно-гом другом он сказал первый. Но задача оплакивания, приводящая жизнь в себя, оказа-лась единственно насущной в новой культурной ситуации, и жертвы-свидетели это по-няли первые, и, как мы помним по письму Шаламова, прямо благословили его:
"Я благословляю Вас. <…> Это великое сражение будет Вами выиграно, вне вся-кого сомнения" .

2. Лекарство бессмертия

Я наподобье евхаристий
Под вкус бессмертья подберу
Промерзшие под снегом листья
И мандаринов кожуру.

Борис Пастернак открыто определяет задачу творчества как поминовение усоп-ших: "И дальше перемалывай…" Не случайно процитированная в романе строка ико-са: "надгробное рыдание творяще песнь: Аллилуйя" – говорит именно об этом. У надгробного рыдания творчества есть форма – "творяще песнь", и есть содержание – "Аллилуйя" (этими терминами я намеренно пользуюсь вполне обывательски).
Смысл нового христианского искусства, как уже говорилось, больше не в проро-честве о катастрофе, не в свидетельстве о Голгофе, даже не в прощении, которое жерт-вы дарят миру. Прославление новых жертв в культуре выражается в подтверждении делом (стихами, симфониями, картинами) их безумной надежды на то, что жизнь воз-можна. То есть в двух вещах – в объяснении в любви к жизни и в напоминании о том, что счастьем существования мы обязаны, что оно возможно только как благодарность. Вот почему в ранней редакции романа это счастье сопоставлено с самоубийством . Благодаря им, погибшим, мы живы.
Что значит жить благодаря? Позволю себе снова напомнить общеизвестное. Бла-годарение – это евхаристия по-гречески и аллилуйя по-еврейски. Содержанием нового христианского искусства становится священнодействие, выражающееся в словах бла-годарности Богу, "приведшему нас из небытия в бытие" и Церкви, созывающей жи-вых и мертвых на "бессмертную Трапезу" , и в жестах благодарности и жертвенной самоотдачи – "Твоя от Твоих Тебе приносяще" .
При помощи этого священнодействия и славословия "жалость, правящая мирами" возвращает время и пространство нашего мира одновременно к началу творения и к вершинной точке истории – жизни Христа на земле, а материю нашего мира превраща-ет в материю нетления, в дар жизни.
"Подобно тому, как упавшее в землю и истлевшее зерно приносит хлебный плод и становится Евхаристией, то есть нетленной материей, так и наши тела, насыщенные нетленной Плотью и Кровью Господа, хоть и погребенные в земле, будут изведены из нее Духом Божиим в вечную жизнь" , – говорит св. Ириней Лионский.
Итак, содержанием нового христианского искусства в "Докторе Живаго" стала Евхаристия, а расширительно – Церковь, понимаемая не как здание, учреждение или убеждение, а как динамическое состояние воспроизведения своего начала, подобно то-му, как произведение искусства, по словам Пастернака, рассказывает о своем возникно-вении; как постоянное приобщение к Чуду и "бессмертное общение между смертны-ми" .
Недостаток времени и места не дает возможности детально разобрать, какие именно события, фразы и образы "Доктора Живаго" позволяют делать такие и подоб-ные утверждения, но, мне кажется, евхаристический характер повествования ощутим достаточно легко. При этом я не имею в виду, что в романе разыгрывается история, напоминающая литургическое действо. В этом было бы не много нового, вся литерату-ра об этом. Не зря указывает "Охранная грамота", что постоянная в цепи уравнений культуры – это христианская легенда.
Главная новизна романа, на мой взгляд, в том, что он сообщает читателю спо-соб отношения к жизни, как к евхаристической тайне, а к искусству, как к участию в евхаристическом хоре (вспомним жертвенный хор цветов в сцене прощания с доктором в романе ).
Когда в текстах, окружающих роман, например в письмах М. К. Баранович или С. Спендеру , Пастернак говорит о совершенстве формы, как о новой материи или ал-химии, или когда он описывает свое видение вселенной и природы в образах колеблю-щегося занавеса, лично ему направленного послания и необычайного происшествия, он указывает именно на эту особенность "Доктора Живаго".
Впервые в истории словесность вплотную приблизилась к Церкви – не к вечным истинам христианства, сформулированным в Нагорной Проповеди, и не к сокровищни-це образов, заключенной в литургической поэзии, а к "растворению нас самих во всех других", дающем каждому умереть не под забором, а в истории .
При появлении первой части Э. Г. Герштейн назвала "Доктора Живаго" книгой о бессмертии, и в дальнейшем это определение утвердилось в литературе . В моногра-фии И. П. Смирнова "Роман тайн – "Доктор Живаго", он как продолжение "Братьев Карамазовых" назван теоморфным текстом, историей обожения. Мне кажется, называя "Доктора Живаго" евхаристическим текстом, мы не спорим с этими определениями, а только несколько поясняем их.
Речь в "Докторе Живаго" идет не только об изначальном бессмертии человека, и вовсе не о бессмертии души, свободной от тела, но об "усильи воскресения", которое заключено в личном участии "в общей лепке Вселенной". Такая точка зрения восходит прежде всего к святому Иринею Лионскому. По Иринею, человек не бессмертен, так как Адам утратил изначальную возможность бессмертия, пожелав его присвоить, но человек может приобщиться к бессмертию, если вкусит его в Евхаристии и затем под-твердит в своей жизни благодарную верность Христу и бессмертию. Также, Ириней не пользуется термином "обожение", так как Христос не новый демиург, а новый Адам. Крестной смертью и Воскресением Он начал восстановление разрушенного порядка истории; это восстановление продолжается в Церкви и приведет Вселенную к возвра-щению в первотварное состояние, то есть в Царство Божие.
Эта центральная для богословия древней Церкви идея возглавления или восста-новления – рекапитуляции, соответствует, по-моему, основной интуиции пастерна-ковского романа, пониманию истории как Церкви .
Попытаюсь пунктирно наметить и другие черты концептуальной близости твор-чества Пастернака к идее рекапитуляции. Основная мысль "Охранной грамоты" – о Библии, "записной тетради человечества", и истории культуры, как цепи уравнений в образах – применяет к искусству концепцию "домостроительства спасения": каждое событие, приобщаясь через таинства Церкви к жизни Христа, восстанавливается в не-поврежденности . О том же рассуждает Симочка в романе ; о том же говорит Гор-дон .
Церковь – земной рай (о земном рае, как об основном архетипе поэтики Пастер-нака говорит О. А. Седакова ), сад и город, искупленная от греха Ева, возвращающаяся к началу история, очищенная от смерти природа, Сестра и Невеста Агнца. А Жених Церкви – это искупающий ее Христос, новый Адам, дающий всему имена, садовник этого сада и плотник, строящий этот город, "один праведник, оплодотворяющий жизнь во всех бывших некогда мертвыми" .
Мне кажется, что это сцепление мыслей и образов ясно отзывается в рассказе о докторе и Ларе, как об Адаме и Еве , о жизни и природе, как о сестре-невесте или рас-пускающей волосы Магдалине ; и об истории как о возвращении сквозь смерть в "свя-той город" .
Это перечисление можно продолжить. Можно обнаружить значительное сходство идей и образов Пастернака не только со св. Иринеем Лионским, но и со св. Климентом Римским, св. Игнатием Антиохийским и другими Отцами Древней Церкви. Может быть, самый разительный пример этой образной близости обнаруживается у одного из поздних греческих богословов, Николая Кавасилы, когда он говорит, что "Церковь – это огромное открытое окно, через которое Сияние Правды проникает в мир тьмы".
К сожалению, моих знаний недостаточно, чтобы сказать, какие сочинения Отцов Церкви Борис Леонидович читал, а какие нет. Он мог их прочесть самостоятельно, мог почерпнуть эти идеи опосредованно через Соловьева, Булгакова, Флоренского (черно-вики романа обнаруживают его знакомство с трудами о. Павла ) или узнать о них что-то из общения с С. Н. Дурылиным, но в сущности он мог, как большинство православ-ных людей, совсем не читать Отцов. Ведь то неумирающее, что было в их богословских системах, воплотилось в текстах православного богослужения, а свободное владение литургическими текстами Пастернак несомненно продемонстрировал на страницах "Доктора Живаго".
Поэтому скорее важно не то, как Пастернак усвоил и выразил богословие Древней Церкви, но как он его обновил и повернул к искусству (или искусство к нему). Он сде-лал это, показав нам искусство, как весть не о бессмертии только, но и о лекарстве от смерти, о способе от нее через нее же избавиться – воскреснуть.
Как об этом говорит св. Игнатий Богоносец: "Все вы до единого, без исключения, по благодати соединены в одной вере <…>, преломляя один хлеб, это врачевство бес-смертия, не только предохраняющее от смерти, но и дарующее вечную жизнь во Иису-се Христе" , -- то есть, мало не умереть, надо еще жить, жить полной, а значит вос-кресшей жизнью. Это возможно только через самоотдачу, евхаристическую жертву, или, другими словами:

Как будто вышел человек,
И вынес, и открыл ковчег,
И всё до нитки роздал.



3. Отцы и дети

Seul en Europe tu n’es pas antique, ô Christianisme.
Гийом Аполлинер

Перефразируя памятную характеристику , можно, я думаю, сказать не только о романе, хотя в первую очередь, конечно, о нем: душой этих книг была по-новому поня-тая Церковь, и прямым следствием – новый шаг искусства. Может показаться стран-ным, что евхаристическая интонация "Доктора Живаго" указала новый путь искусству. (Хочу еще раз пояснить, что я подразумеваю под евхаристической интонацией – на-пример, такой отрывок: "Господи, Господи! – готов был шептать он. – И все это мне! За что мне так много? Как подпустил ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную твою землю, под эти твои звезды, к ногам этой безрассудной, безропотной, незадачли-вой, ненаглядной?" ). Но мне кажется, если мы вспомним, как мелко европейская культура согласилась думать о человеке, станет понятно, каким освобождением стала для нее перспектива, предложенная Пастернаком.
В ответе на анкету журнала "Магнум" он писал "о человеке – обитателе времени, герое постановки, которая называется история". Но история, мы знаем, это Церковь, причастные ей смертные – бессмертны. И не пропадут. "В других вы были, в других и останетесь" , – говорится в романе. Вас оплачут.
Новое богословие Пастернака дает поэзии заняться своим самым старым тради-ционным делом – оплакиванием. Достать заброшенный прах из Елабуги, из забытой могилы, и в реквиеме торжественно перенести его туда, где он должен находиться, где он необходим – в алтарь, ибо Церковь стоит на прахе мучеников . Или освободиться даже от слабой связи с клерикальным и плакать по Лину и Орфею, как предлагал Риль-ке. Этим занято то искусство, "которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает" – подобным евхаристическому поминанием умершего оно доказыва-ет на деле, что смерти нет.
Как и предвидел Борис Леонидович, принять эту новость оказалось невероятно трудно. (Вспомним отрывок из письма к Н. А. Табидзе ). Конечно, прежде всего имен-но художникам трудно осознать, что псалом восхождения или песенка паломника – это новый этап культуры. Гораздо легче быть эпигоном трагиков и пророков недавно ново-го искусства и служить наглядным пособием по формуле Адорно. Или в самом своем искусстве настойчиво пересказывать его тезис, как поступает постмодернизм.
Поэтому так безотрадна картина современного искусства. Но, хотя совершенно невозможно в рамках этого сообщения вдаваться в разбор литературных течений и имен, было бы черной читательской неблагодарностью, зная, что Пастернак сам назвал стихотворение "Сказка" "версией, принятой в духовных песнопениях, исполнявшихся русскими менестрелями" не вспомнить "Старые песни", "Варлаама и Иосафа", "Эле-гии" и всю одинокую работу Ольги Седаковой.

Но не только художникам оказалось трудно понять, что "все стало прошлым". В жизни самого общества "Доктор Живаго" произвел глубочайшее обновление и раскол. Мы говорим о литературе, и в этих рамках следует оставаться, но к концу этого сооб-щения я позволю себе перестать делать вид, что только о ней и думаю, и сказать не-сколько слов "о человеческом" то есть о тех, для кого, как сказал М. К. Поливанов, влияние "Доктора Живаго" стало формообразующим.
Это влияние сказалось в том, что множество мыслящих людей (и в их числе те, о ком я могу сказать – “мы”, “наши”, “родители”, “родичи”, “друзья”) приняли церков-ность, как форму выражения нашей сокровенной свободы. Не как по тем или иным причинам полезное для души рабство, но – ровно наоборот. Это было очень трудно. Мы привыкли к другому богословию. (Попытаюсь объяснить, что я подразумеваю, очень условно, под другим богословием. В наше время внутри христианства существу-ют, говоря очень грубо, два богословия. Одно, самый яркий представитель его – Борис Пастернак, утверждает, что христианство – это дар жизни. Другое – несет в себе нена-висть к творению).
Другое богословие, то есть "земские ярыги", обнесло Церковь стеной религий го-раздо более толстой и непроницаемой, чем "Отца и Мастера тоски" . Ненависть к культуре оно преспокойно выдает за любовь к истинно-христианскому искусству, при этом бездарность сходит за смирение и нигилизм за мудрость. А гностическое мироот-рицание и эгоистический страх перед жизнью и свободой предстает в обличьи строгой аскетической духовности и возвышенного отказа от своеволия.
Поэтому, я думаю, и сейчас, "Доктор Живаго" и все творчество Пастернака вос-принимается не только как "нормы нового благородства", но и как охранная грамота всем, живущим в Церкви свободой.
Я осмелюсь в заключение выразить наше отношение к Борису Леонидовичу слегка измененными словами Писания: "Если для других он не апостол, то для нас апо-стол, ибо печать его апостольства – мы все".


Ноябрь 1998 – март 1999, Москва