М. РГГУ. 1996, 376 с.

Эта книга представляет собой первый выпуск исследований, осуществленных участниками научного семинара "Индивид и частная жизнь в Европе до начала нового времени", руководимого Ю. Л. Бессмертным. Возникший в середине 90-х гг. в Институте всеобщей истории РАН этот семинар объединяет историков, исследующих проблемы современного историографического процесса, методики и методологии новой культурной истории. Семинар видит свою цель в разработке новых конкретных подходов и методик социо-культурных исследований. На данном этапе внимание его участников сосредоточено на сфере частной жизни, как специфическом социо- культурном пространстве в доиндустриальных обществах и в этом контексте - индивидуальных поведенческих

стр. 155

формах, поступках и действиях конкретных людей различного социального статуса, их способности к выбору индивидуальных, расходящихся с обычаем, порой ломающих культурный стереотип, решений. Эти исследования тем более важны, что открывают перспективу для уяснения того, как соотносятся в истории детерминизм, причинность и человеческая свобода. Исследования в этом направлении подводят историка к возможности "уловить" социокультурную "симптоматику" поступательного развития общественных систем, становление нового качества культуры и вклад индивида в этот процесс.

Коллективная монография состоит из четырнадцати глав-очерков, связанных между собой не только тематически, но и общностью исследовательской позиции авторов, которая сформулирована в предисловии (с. 5 - 8), в 1 главе ("Частная жизнь: стереотипное и индивидуальное. В поисках новых решений"), а также в заключительном разделе ("Частная жизнь и индивид. Предварительные итоги"), написанные Бессмертным. Вполне сознавая условность категориального аппарата современной исторической науки, тем более таких социологических по своей природе понятий, как "частная жизнь", "публичность", выработанных применительно к новоевропейской действительности, авторский коллектив тем не менее считает возможным их использование как рабочих, инструментальных, позволяющих оттенить историческую специфику соответствующих сфер социального бытия, так же как и своеобразие их соотнесения друг с другом в конкретно-исторических условиях каждой из изучаемых эпох. Бессмертный отмечает, что авторам особенно импонирует дефиниция понятия "частная жизнь", предложенная А. Геленом, утверждающим, что "главным прибежищем" частной жизни является семья, как "сфера непосредственного общения людей" и "единственный противовес всякой публичности в современном обществе" (с. 13). Авторов интересует семья "прежде всего, как функция внутренних переживаний участников этого союза, более или менее сокровенных, более или менее индивидуализированых" (с. 14).

Авторы ставят своей целью в каждом конкретном случае понять поведение своих героев и их переживания в сфере "частной жизни" как "взаимосвязанные проявления, с одной стороны, ментальных стереотипов, а с другой - индивидуальных импульсов". В этом стремлении изучить индивида "в его неповторимости" и одновременно в его "культурном ряду", "повторяемости" заключается своеобразие и актуальность творческого замысла данного издания.

Историографическим аспектом проблемы посвящены главы Л. П. Репиной: "Выделение сферы честной жизни как историографическая и методологическая проблема" (гл. 2) и "История женщин сегодня. Историографические заметки (гл. 3.). Автор констатирует, что сегодня историки в целом едины в своем стремлении к преодолению "абсолютизации языковых дуализмов, отражающих иерархические оппозиции" типа: частное (публичное, индивидуальное) - коллективное, центральное - маргинальное и т. п. "Вопрос о полном обособлении частной и публичной сфер социальной жизни не ставится" (с. 27). Историки едины также, относя начало их отчуждения не к началу нового времени ("когда возникает понятие "частного", как находящегося "вне сферы публичного"), но к середине XIX в., когда получает распространение "культ семьи и очага".

Очерки систематизированы в двух разделах: "Мужчина и женщина: различия в статусе, супружеские и внесупружеские контакты; стандартное и нестандартное поведение" (гл. 4 - 5); "Родители и дети: связи притяжения и отталкивания; семейное и родовое самосознание; нормативное и индивидуальное" (гл. 9 - 13). Они предполагают два уровня рассмотрения темы "частная жизнь" - на конкретно-историческом материале ее выражения и выявления роли индивида и индивидуальных форм ее переживания.

Разностороннюю реализацию замысел этот получил в исследованиях И. С. Свенцицкой (гл. 4. "Греческая женщина античной эпохи: путь к независимости") и М. Л. Абрамсон (гл. 5. "Супруги, их родные и близкие в южно-итальянском городе высокого Средневековья. X - XIII вв."). Оба автора стремятся рассмотреть эмоционально-духовную жизнь мужчины и женщины, их внутренний мир в широком социокультурном контексте меняющихся во времени представлений и поведенческих форм, касающихся отношений с родными и близкими в семье и вне ее, их возможности как субъектов деятельности и пределов ее ограничения со стороны семейно- родственной группы, формальных и неформальных сообществ, социальных институтов и властных структур.

В очерках использованы источники разного типа (жизнеописания, мемуары, автобиографии, эпитафии, морализаторские трактаты, литературные тексты, нормативные памятники, судебные расследования и т. п.). Свенцицкая на этом материале наглядно демонстрирует условность грани, отделяющей

стр. 156

семейную сферу частной жизни от публичной, менее выраженной для мужчины, чем для женщины, но никогда не бывшей абсолютной, непреодолимой.

Исследование Абрамсон базируется на анализе частно-правовых актов, касающихся конкретных случаев сделок, договоров, брачных и завещательных контрактов и т. п., а также некоторых литературных источников, материалов дидактичекого характера.

Под пером Абрамсон семейная сфера частной жизни в южноитальянских городах X - XIII вв. предстает, в отличие от античности, как специфическое пространство приватных отношений, регулируемых не только обычаем, но и правом, писанными законами, скрепленное эмоциональными отношениями между супругами, родителями и детьми, моральными обязательствами по отношению к близким и престарелым родственникам. Но, как и в античности, грань между сферой частной жизни супружеской семьи и в целом "фамилии", "городского линьяжа", домохозяйственной общины, с одной стороны, и сферой "публичности" (соседская община, деловые сообщества, братства и корпорации, магистрат и т. п.), с другой - остается условной и прозрачной.

Фиксируя участившиеся к XIII в. случаи девиантного поведения в супружеском союзе, в деловой практике мужчин и женщин, Абрамсон обращает внимание на происходившие параллельно усиление нуклеарной семьи, ослабление ее зависимости от родственной группы, "усложнение гаммы человеческих чувств" и "возрастание духовной близости между супругами", повышение в целом статуса женщины как хранителя и передатчика семейной памяти и ценностей (с. 131).

Об условности, подвижности грани между "частным" и "публичным", их взаимопроникновении идет речь и в очерке В. А. Блонина "Любовные связи и их литературное преломление во Франции XII века" (гл. 7). Исследование базируется на текстуальном анализе трактата Андрея Капеллана "De amor" и письмовников с образцами любовных диалогов и посланий.

Хронологически в тех же рамках развертываются исследования в главах, написанных С. И. Лучицкой и П. Ш. Габдрахмановым. Лучицкая в своем очерке повествует о графе Стефане Шартрском (1047 - 1102), одном из предводителей Первого крестового похода, и его супруге графине Адели Шартрской. (гл. 6 "Семья крестоносца: супружеский конфликт в начале XII века"). Лучицкая рисует впечатляющий образ супругов, связанных высоким эмоциональным чувством, которое в критической ситуации толкает одного из них - графа Стефана - на "девиантное поведение" (отъезд из Святой семьи домой), нарушение общественного долга, а другого - графиню Адель - ставит перед дилеммой: радость супружества, или честь дома, детей, рода. Она выбирает последнее, обрекая супруга на гибель и утверждая в общественной памяти потомков доброе имя свое и семьи. При всей прозрачности сюжета и формальной его исчерпанности, этюд Лучицкой оставляет, однако, ощущение известной незавершенности и сомнение в том, только ли эмоциональным порывом был продиктован поступок графа. Не стоят ли за его отъездом из крестоносного войска также и коллизии другого порядка, не менее значимые, связанные с личностными нюансами восприятия и осмысления им крестоносного идеала? Намеки на это весьма ощутимы в цитируемых фрагментах источников: в их умолчаниях, недоговоренности и т. п., что, кстати, в известной мере чувствует и сам автор (с. 144 - 147).

В центре внимания Габдрахманова (гл. 9) крестьянская семья XII в. из числа зависимых людей крупного мужского монастыря близ Рента (Фландрия), к пониманию семейно-родового сознания которой он стремится приблизиться путем антропонимического анализа практики имянаречения по материалам ее генеалогии, прослеживаемой на протяжении столетия. Автор констатирует, что частная жизнь и судьба каждого крестьянина зависели не столько от него самого, сколько от семейных традиций и норм. Все это, однако, не исключает возможность выбора, "хотя бы на уровне семьи", о чем свидетельствует реконструированное автором разнообразие наследственных семейных имен.

М. А. Бойцова (гл. 10) интересует высшая германская знать XIV - XVI веков. Источники жизнеописания, автобиографии глав некоторых рыцарских семейств, переписка между членами отдельных княжеских фамилий - позволяют поставить вопрос о "своеобразии соотнесения в сознании" авторов этих исторических памятников и документов тех сфер человеческого бытия, которые "современный человек определяет при помощи понятий "приватное", "публичное". Как подчеркивает автор, в отличие от современности, речь шла не об индивидуальной, а "семейной приватности".

В центре внимания П. Ю. Уварова (гл. 11. "Старость и немощность в сознании француза XVI века. Сцены из нотариальной практики времени Генриха II") другая социальная среда: горожане, крестьяне пригородных

стр. 157

деревень, буржуа, университетские магистры, теологи, юристы, священники и иной тип источников, акты дарений, завещательные документы. Автор стремится на основании "заявлений или умолчаний дарителей попытаться воссоздать фрагменты реальности", отражающие "восприятие старости", ее забот и проблем и, соответственно, норму и "личный выбор", неординарные поступки в этой связи (с. 262 - 264 и др.).

Большое внимание анализу языковых форм и стилистических особенностей текста своего источника уделяет Л. П. Найденова - автор очерка "Свои" и "чужие" в Домострое. Внутрисемейные отношения в Москве XVI века" (гл. 12). Она вскрывает важную роль Домостроя в оформлении самой сферы "приватного, личного", реконструируя нравственные принципы и поведенческие нормы внутрисемейной жизни, организации домохозяйства как единого хозяйственного, социального, психологического пространства, строго иерархизированного, скрепленного кругом обязанностей его сочленов, закрытого по отношению к внешнему миру. Характеризуя психологический климат сферы внутрисемейных отношений, ролевые функции каждого из супругов в рамках "дома", автор обращает внимание на лежащий в их основе принцип дополнительности, определявший диалогический характер взаимоотношения и взаимодействия противоположных полов, обеспечивающий социальную устойчивость, эффективность и социальную важность этой структуры в общественном целом и укрепление малой супружеской семьи, ее выделение и возвышение в рамках семейно-родственных отношений. Найденова подчеркивает в целом высокую оценку автором Домостроя статуса женщины как жены и матери. Исследование Найденовой меняет расстановку акцентов и в традиционной оценке Домостроя, представляя его как памятник первой величины в истории русской культуры XVI в., артикулирующий не нормы права, а категории формирующегося нового мышления.

На русском материале строится также и очерк Н. Л. Пушкаревой "Мать и материнство на Руси X - XVII вв." (гл. 13). Претендующий на глобальный охват проблемы (см. с. 305 - 306) в долговременной исторической перспективе" и содержащий соответствующие обобщения, очерк в целом выпадает из общей методологической стратегии данного издания, прокламирующего и ориентированного на разработку так называемого микроисторического подхода и, соответственно - системный анализ, осмысление сообщений источников "в масштабе культуры". В значительной части работы Пушкарева оперирует не казусами, а примерами, вырванными из культурного контекста и соединяемыми в соответствии с предзаданной автором логикой. В известной мере культурный вакуум искупается высокой информативностью соответствующих библиографических примечаний. В целом же данная глава носит скорее формально-обзорный характер, чем аналитический. Тем ценнее те ее разделы, где автор все же обращается непосредственно к случаю, казусу и текстовому анализу документа (с. 311 - 312; 317 - 328). Однако, как уже говорилось выше, этого недостаточно, ибо микроистория - не только и не столько масштаб, сколько принцип исследовательского анализа.

Все это приходит на ум, когда обращаешься к третьему очерку, построенному также на "русском" материале: "Любовные связи и флирт в жизни русского дворянина начала XIX века" (гл. 8), написанном Пушкаревой и С. А. Экштутом. Их герой - А. Н. Вульф, современник А. С. Пушкина, а главный источник - интимные "Дневники" (1827 - 1833) Вульфа. Однако "бытописательство" в очерке явно превалирует над исследованием культурноисторическим.

Завершает книгу гл. 14 "Частная жизнь и индивид. Предварительные итоги", обобщающая результаты рассмотренных выше конкретных исследований. Исследование частной жизни, как справедливо подчеркивает автор, "вместе с изучением сокровенных переживаний" поможет пролить свет... на важность внутренней работы души для самодвижения индивида и окружающей его культурной среды" (с. 353).

Эта мысль, как впрочем и материалы других исследований, заставляют задуматься о том, что же собственно есть "частная жизнь"? Можно много и не без оснований рассуждать об относительности подразделения "публичного" - "приватного", об инструментальности соответствующей исследовательской терминологии. Но нельзя не обратить внимания на то, что определяемые соответствующими терминами феномены в конкретно-исторических ситуациях "малого времени" проявляют себя как неразрывное единство в "сущностно неделимом" пространстве социальных отношений и культурного дискурса, что их динамика так или иначе сопрягается с динамикой развития "домашнего пространства" и расцвета индивидуальности". Эта мысль была особенно близка Ж. Дюби, и она очень точно сформулирована Э. Патлажан (с. 21). К сожалению, она не получила отражения у авторов

стр. 158

конкретно-исторических разделов книги. А вместе с тем, не дает ли это наблюдение основание полагать, что "частная жизнь" есть прежде всего и главным образом по существу область и сфера внутренней "душевной" (психической) и духовной жизни индивида, составляющая нравственный центр личности, неотделимый от нее самой и определяющий, в конечном счете, ее поступки, своеобразие "поведенческого текста" в целом и многообразие его разновидностей в одной и той же культуре? И не в этой ли возможной перспективе максимального приближения к пониманию этого внутреннего душевно-духовного и нравственного "движителя" индивида в историческом прошлом коренится, собственно, и эвристическая значимость изучения "частной жизни", в частности, как в данном издании, через ее проявления в сфере эмоционального мира семейных отношений и сентиментальных взаимоотношений между мужчиной и женщиной, супругами, родителями и детьми, престарелыми родственниками и т. п.?

В свете сказанного вызывает возражение имеющее место в книге и акцентируемое ее главным редактором противопоставление изучения истории "частной жизни" "человека в кругу семьи" истории повседневности и материальной культуры, как "культурной" истории - "бытописательству" (см. например, с. 12). Не вдаваясь в обсуждение этой проблемы, замечу только, что это утверждение некорректно по отношению к современной историографической ситуации. На протяжении многих десятилетий, начиная с Ж. Ле Гоффа, Ф. Броделя и др. на Западе, а в нашей стране - с работ А. П. Каждана, А. Я. Гуревича, Л. М. Баткина, Г. С. Кнабе, Ю. М. Лотмана, мы имеем дело с новой, культурно-антропологически ориентированной концепцией "повседневности" и "материальной культуры", как пространства выработки интегративного метода познания человека в истории. В этой области сделано уже немало ценных методических и методологических наработок, немаловажных в том числе и для исследований в области "частной жизни". Ведь речь идет о двух сторонах одного и того же явления - исторической культуры.

В целом же рецензируемая книга наглядно демонстрирует широкие возможности и перспективы микроисторического анализа для познания прошлого как мира культуры и частной жизни человека, как ее среза и ключа к ее пониманию, социокультурного прочтения традиционных источников и известных культурных памятников. Авторы вводят в научный оборот мощный пласт свежего конкретно-исторического материала.