ГОРЯЧИЙ СНЕГ, ЗЛОЕ ДОБРО И ДРУГИЕ "НЕЛЕПИЦЫ"

Одним из источников пополнения и обогащения русского литературного языка являются метафоры. Среди большого количества метафорических словосочетаний особое место занимают пары, в которых определяющее слово (прилагательное) семантически "не сочетается" с основным. На первый взгляд даже возникает впечатление некоей нелепости, хотя подобная "алогичность" как раз и является основным свойством любой метафоры.

В 1920 - 1930-х годах русскими мыслителями было предложено несколько таких словосочетаний с философским подтекстом. Определяющим словом к отвлеченным этическим понятиям во всех случаях выступает конкретное прилагательное злой.

В прошлом основа зло была довольно продуктивной: "Словарь русского языка" начала XX в. (Т. 2, вып. 9. СПб., 1907) фиксирует около 320 единиц (иные в нескольких значениях). Все они понятны, хотя многие уже давно перешли в пассивный запас языка. К XX веку в языке существовали и устойчивые сочетания с прилагательным злой: злая доля, злая горячка (чахотка), злая звезда (неудача), злое сердце (немилосердное), злой язык (клеветник; отсюда: говорить злые слова - клеветать, осуждать; ср. у Грибоедова: "Злые языки страшнее пистолета") и др. Они- то и послужили своеобразной моделью для последующего словотворчества.

Прежде чем приступить к рассмотрению конкретных примеров, напомним о понимании смысла понятий добро и зло в православно-христианской этике: "Отделение от Божества, т.е. от полноты добра есть зло, и, действуя на основании этого зла, мы можем делать только дурное дело" (В. Соловьев. 3-я речь в память Достоевского). Философию самого Соловьева характеризует оптимизм, вера в конечное торжество добра: "Зло есть несовершенное добро". Эта мысль была близка и его последователям; "Зло есть неосуществленное добро" (Н. Бердяев). Антихрист постоянно искушает человека видимостью добра. ("У ада есть свой мимолетный цвет и свое обманчивое сияние" -В. Соловьев). Но это - лишь пародия, поскольку "добро вечно исходит от добра, а зло от зла" (Мать Мария). Дьявол вынужден искушать человека только добром, потому что в нормальном человеке изначально заложена тяга к добру. К сожалению, сам человек не всегда способен отличать подлинное добро от дьявольской подделки.

В свете изложенной теории "злые" метафоры будут понятнее. Такие конструкции наиболее часто встречаются у В. С. Соловьева и Н. А. Бердяева (во всех нижеприводимых примерах курсив наш).

стр. 47

Еще в 1918 году, до своей высылки из СССР, Бердяев издал небольшую работу "Духи русской революции". В главе, посвященной Л. Толстому, он писал, в частности: "В толстовском учении соблазняет радикальный призыв к совершенству, к совершенному исполнению закона добра. Но это толстовское совершенство потому так истребительно, так нигилистично, так враждебно всем ценностям, так несовместимо с каким бы то ни было творчеством, что это совершенство - безблагодатное. В святости, к которой стремился Толстой, была страшная безблагодатность, богопокинутость, и потому это ложная, злая святость. Благодатная святость (...) не может быть нигилистической" (Бердяев Н. Духи русской революции. Рига, 1990. С. 28). Такую святость философ называл также лже-святостью. В этом примере поражает несовместимость высокого и чистого понятия святость с определением злая.

И тут мы подходим к важнейшей нравственной проблеме: борьбе добра со злом, о которой много говорил Толстой. В 1925 г. вышла в свет книга И. А. Ильина "О сопротивлении злу силою", в которой автор "не отрицает, что любовь, добро, терпение могут быть действительной формой противостояния злу. Однако бывают в жизни ситуации, когда в борьбе со злом необходимо прибегать к принуждению и насилию, ибо в противном случае непротивление будет безнравственным, оно становится пособником зла" (Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. М., 1997. С. 198; из статьи об И. Ильине).

Ильин был уверен, что "вражда ко злу не есть зло". Такая постановка противоречила принципам христианства: не делать зла ближнему, не отвечать злом на зло, силой на силу. Книга вызвала споры. Бердяев назвал ее "кошмарной и мучительной". Свою статью, направленную против Ильина, Бердяев выразительно озаглавил - "Кошмар злого добра". Добро, по Бердяеву, - это "любовь к человеку, милосердие". "Отвратительнее всего в книге И. Ильина его патетический гимн смертной казни. (...) Оправдание смертной казни евангельскими текстами производит впечатление кощунства" (Путь. Париж, 1906. N4. С. 79, 85, 81).

Осуждая Ильина, Бердяев однако был вынужден согласиться, что "государство по природе своей не может не прибегать к силе и принуждению для ограничения и пресечения проявлений злой воли" (там же. С. 82).

Ранее (в конце XIX в.) о злой воле писал В. Соловьев: "...бывает так, что воля, хотя и согласна на убийство, не есть, однако, злая воля, и, следовательно, убийство не может здесь быть безусловным злом" (Три разговора); "Требования реальной правды и добра (...) противополагаются неправедной и злой воле как долг" (из статьи "Гегель"). Неоднократно встречается эта метафора и в капитальном труде философа - "Оправдание добра". Кстати, у Соловьева имеются и другие

стр. 48

аналогичные словосочетания: "Последний взрыв злой страсти, окончательно подорвавший физическое существование поэта (Пушкина. - А. Ш. ), оставил ему, однако, возможность и время для нравственного перерождения" (Судьба Пушкина, гл. XI); "Красота природы есть именно только покрывало, наброшенное на злую жизнь, а не преображение этой жизни" (Общий смысл искусства); "...искусство не должно ограничиваться отвлечением человека от злой жизни, а должно улучшать эту жизнь" (1-я речь в память Достоевского). Последнюю метафору Соловьев заимствовал у Ф. И. Тютчева (Итальянская villa):

...злая жизнь с ее мятежным жаром 
Через порог заветный перешла,

чьи строки он процитировал в статье "Поэзия Ф. И. Тютчева" (гл. VI).

Вернемся к борьбе со злом. Уже в 1939 г. парижский журнал "Новый Град" (14-й, последний, номер) опубликовал статью Н. А. Алексеева "О сопротивлении при помощи силы", в которой речь шла об отпоре врагу со стороны государства, т.е. идейно подготавливалась почва военного сопротивления фашистской Германии. Сегодня, с учетом итогов кровавого XX века и разгула терроризма, спор между И. А. Ильиным и Н. А. Бердяевым о злом добре нуждается в историческом переосмыслении.

В поле зрения русской дореволюционной и эмигрантской религиозной философии постоянно находились проблемы творчества. Творчеству посвятили свои монографии К. Эрберг, Н. Бердяев, позже - монахиня Мария и др. Оправдание его авторы находили в Библии, в том числе - в апостольских посланиях: "...творчество человека, знание, искусство, изобретение, усовершенствование общества и пр., и пр., нужно не для личного спасения, а для осуществления замысла Божьего о мире и человечестве, для преображения космоса, для Царства Божьего, в которое входит вся полнота бытия. Человек призван быть творцом, соучастником в Божьем деле миротворения и мироустроения, а не только спасаться" (Н. Бердяев. Спасение и творчество). Бердяев был уверен, что "не всякое творчество хорошо. Может быть и злое творчество. Творить можно не только во имя Божие, но и во имя дьявола. Но именно потому нельзя уступать творчества дьяволу, антихристу" (Путь. 1926. N 2. С. 31).

С Бердяевым солидарна и мать Мария. В середине 1930-х годов в статье "Рождение и творение" она писала: "...Человек всегда творит по образу и подобию своему. Написана ли книга, создана ли философская система, сконструирована ли машина или нарисована картина, -ни одна эта сотворенная вещь не имеет иного лица, кроме лица со-

стр. 49

здавшего ее" (Мать Мария. Воспоминания, статьи, очерки. Т. 2. Париж, 1992. С. 202).

В другой статье м. Мария словно бы "уточняет" Бердяева (с которым кстати, была дружна, но нередко спорила): злое, отрицательное творчество, как и положительное, имеет божественное происхождение, "но влияние его не всегда злое, а зависит от воспринимающего субъекта. Злое творчество является абсолютным злом только для того, кто его создает", поскольку человек-творец "дает злое творчество, разлагающее и расщепляющее первоначальный божественный замысел" (Там же. С. 150 - 153).

По существу, любое этическое понятие может быть искажено, вывернуто наизнанку. В 1920 - 1930-х годах в среде русской эмиграции остро встал вопрос о свободе совести и шире - о церковной свободе. Об этом писали многие: споры принимали порой весьма острый характер: одни считали, что подлинная свобода только там, в "русской Франции", а иные вообще в свободу не верили, утверждая, что она стала "жертвой насилия" и "топится в насилии". Однако многие сходились все же на том, что православное "христианство есть религия свободы и человеческого достоинства" (Мать Мария).

Но пользоваться свободой следует крайне осторожно, чтобы не впасть в своеволие, когда "все позволено". В статье "Церковная смута и свобода совести" Бердяев постарался поставить точку над i: свобода "была темной и безблагодатной. Но ведь и авторитет совершал немало бесчинств (...). Гарантий нет ни в авторитете, ни в свободе, и за авторитетом может скрываться злая свобода, своеволие и произвол" (Путь. 1926. N 5. С. 40). Живыми свидетелями этого были многие россияне советского периода нашей истории. "Бесстрашное утверждение свободы духа, свободы совести имеет особенно значение в нашу критическую эпоху <...>. Свобода сурова и требует силы духа. Но эта суровость и сила сейчас и нужны" (Там же). Эта касается и нас, сегодняшних.

20 апреля 1936 г. на очередной литературно-философской "беседе" в Париже монахиня Мария выступила с докладом, названным ею "Злое чудо". По ее мнению, есть чудеса благодатные, наряду с которыми существуют и злые. "В чем соблазн злых чудес? Не в том, конечно, что они обманывают и влекут своим сходством с добром". Их соблазн в том, что "почти никто не сомневается в их всемогуществе". К злым чудесам докладчица отнесла страшное зло - войну и смерть (Новый Град. 1936. N 11. С. 153).

Доклад вызвал оживленные прения присутствующих; они не согласились с тем, что смерть - зло: "Что может быть страшнее человеческого бессмертия? Оно обескрасило бы жизнь". "Соблазн злого чуда в его силе. Человеку кажется, что зло победно, что методами зла, ставкой на зло цели его достигаются быстрее. В своей слабости чело-

стр. 50

век не верит в добро, - вернее в его силу. (...) Только безграничная вера дает человеку возможность не быть парализованным зрелищем злого чуда" (Там же. С. 154).

О злом чуде м. Мария упомянула и в стихотворении того же периода:

...людскую немощь покарав, 
Ты открыл мне тайну злого чуда.

("Чудом Ты отверз слепой мой взор...")

Рассмотренные нами метафорические пары и устойчивые словосочетания пока в широкий обиход не вошли, но свою образную роль безусловно сыграли. Не исключено, что они могут оказаться востребованными и в наши дни. [Передавая существо содержания книги римского поэта Катулла, которую сам он определил как truces iambos (позорящие, бесчестящие ямбы; ср. русск. злые слова), современные исследователи назвали ее злые ямбы (Октябрь. 2001. N 12. С. 130)].

Вместе с тем следует отметить, что аналогичные случаи "несовместимости" встречаются не только у философов. В качестве примера можно вспомнить горячий снег. Эта метафора вошла в языковой оборот после выхода в свет (в 1969 г.) романа Ю. В. Бондарева с таким заглавием, посвященного Сталинградской битве. Несмотря на внешнюю "нелепость" образа, горячий снег (от огня или от слез - неважно) - "прозрачен" и в пояснениях не нуждается.

Вскоре после публикации романа Бондарева как прямой отклик на него появилась песня на слова М. Львова (муз. А. Пахмутовой), в которой звучит характерный рефрен:

И падал в битве человек 
В горячий снег, в кровавый снег... 
Хватал руками человек 
Горячий снег, кровавый снег... 
А у меня в глазах навек 
Горячий снег, кровавый снег...

Справедливости ради, следует напомнить, что эта метафора не изобретение Бондарева; она была предложена гораздо раньше поэтом Р. Ивневым, о чем автор романа мог и не знать:

Резвится дым словесного парада! 
Холодная зима. Горячий снег.

(Отречение, 1916).

Санкт-Петербург