публикация №1658143256, версия для печати

"ЗАЯВЛЕНИЕ ПРОФЕССОРА Н. Н. ДУРНОВО"


Дата публикации: 18 июля 2022
Автор: М. А. РОБИНСОН
Публикатор: Алексей Петров (номер депонирования: BY-1658143256)
Рубрика: ЛИНГВИСТИКА
Источник: (c) Славяноведение, № 2, 30 апреля 2011 Страницы 86-100


Для белорусского сообщества ученых-лингвистов в период "белорусизации" 1920-х годов были характерны острые дискуссии, сопровождавшиеся взаимными политическими обвинениями. Эти обвинения привели к исключению Н. Н. Дурново из Белорусской АН и снятию его кандидатуры с выборов в АН СССР.

During the so called period of "belorusizaciya" in the 1920s, the Belorussian scholarly-linguistic community was split and deeply involved into fierce disputes followed by mutual political charges. These charges had led to Nikolai N. Durnovo's exclusion from the Belorussian Academy of Sciences and striking-off his name from the nominees-list for the elections to the Academy of Sciences of the USSR.

Ключевые слова: Инбелкульт, белорусизация, марризм, марксизм, языкознание, белорусский язык.

В декабре 1929 г. Н. Н. Дурново был лишен звания академика Белорусской академии наук и вернулся в Москву. Это был первый случай в истории Белорусской АН исключения из ее рядов с лишением звания академика [1. С. 8].

Судьба связала Дурново с Белоруссией достаточно случайно. С трудом добившись командирования в Чехословакию, ученый значительно превысил сроки пребывания за границей, оказавшись в положении полуэмигранта. Неоднократно он обращался к коллегам с просьбой найти ему какое-либо место работы на родине. Казалось бы, неожиданное стечение обстоятельств: наметившаяся с середины 1927 г. [2. С. 29] реорганизация Института белорусской культуры (Инбелкульта) в национальную академию наук открывала, наконец, возможность для почетного возвращения из Чехословакии.

Переговоры с ученым от лица Инбелкульта вел П. А. Бузук. Так, 24 октября 1927 г. он сообщал Дурново: "Теперь обращаюсь к Вам с одним официальным предложением. Не согласились ли [бы] Вы приехать в Минск для научной работы в институте Белорусской культуры в Бел[орусской] Ак[адемии] Наук. Вас хотят просить взять на себя кафедру ист[ории] белорусского] языка (каф[едрой] истории Белоруссии заведует проф. Пичета)" (цит по: [3. С. 102 - 103]. Через две недели, 14 ноября, он информировал Дурново о ходе дела: "Председатель Гуманитарн[ого] (Ист[орико]-Филол[огического]) Отделения] ИБК С. М. Некрашевич просил передать Вам о том, что поставленные Вами условия являются вполне приемлемыми для Инбелкульта [...] Думаю, что не позже, чем недели через две, вам будет послано официальное приглашение" [4. Д. 3. Л. 1 - 2].

В письме Б. М. Ляпунову от 26 ноября Бузук сообщал, что Дурново на сделанное ему предложение "охотно согласился, и через некоторое время мы надеемся


Робинсон Михаил Андреевич - д-р ист. наук, заместитель директора Института славяноведения РАН.

стр. 86

увидеть Н[иколая] Н[иколаевича] в Минске. Осталась еще одна серьезная инстанция - утверждение выборов в Совнаркоме" (цит. по: [5. Л. 70]).

Насколько Н. Н. Дурново на самом деле "охотно согласился" перебраться в Минск, видно из его письма Ляпунову, отправленного вскоре после получения приглашения. Итак, 2 ноября 1927 г. он писал: "Минску я, конечно, предпочел бы Москву или Петроград, п[отому] ч[то] смолоду привык работать только по источникам, а в Минске их нет" (цит. по: [5. С. 69]). Но выбора, ехать или не ехать в Минск, у ученого не было, это был тогда единственный шанс вернуться на родину.

Постановление о преобразовании Инбелкульта в Академию наук было принято Советом народных комиссаров БССР 4 октября 1928 г. [6. С. 13]. Но решающим в деле создания Б АН было ходатайство Бюро ЦК КП(б)Б перед ЦК ВКП(б). Центр удовлетворил просьбу, и 12 октября Бюро ЦК КП(б)Б приняло решение произвести означенную реорганизацию [6. С. 14]. Специальная комиссия занималась и личным составом будущих академиков, который окончательно был утвержден Совнаркомом БССР. В этом списке был и Н. Н. Дурново [6. С. 15]. Первый президент Белорусской академии наук В. М. Игнатовский сам был видным партийным функционером, членом Бюро ЦК КП(б)Б [6. С. 46]. Таким образом, появление Н. Н. Дурново в первом составе академиков БАН было санкционировано на самом высшем уровне. Ничего не предвещало столь непродолжительного, чуть более одного года, пребывания Дурново в почетном звании академика БАН.

Некоторые коллеги-слависты с сочувствием отнеслись к решению Дурново. Н. С. Трубецкой, собиравшийся навестить ученого в Брно, писал 15 ноября 1927 г.: "Очень рад за Вас, что судьба Ваша, наконец, определилась и, притом, определилась в такой форме, которая дает Вам возможность вновь соединиться с Вашей семьей" [4. Д. 28. Л. 1]. Б. М. Ляпунов 4 января 1928 г. сетовал: "Очень жаль, что Ваше дело о переезде в Минск так затянулось и что неизвестность ставит Вас в затруднительное положение" [4. Д. 24. Л. 1]. Но были и прямо противоположные мнения, так, Г. А. Ильинский выражал свои опасения Дурново по поводу его решения обосноваться в Минске в письме от 21 января 1928 г.: "Мне очень обидно за Вас, что Вы меняете Brno на Минск, осиное гнездо б[ело]р[усских] шовинистов. Человек с самостоятельным характером едва ли там уживется, - оттуда бегут все, кто только может" [4. Д. 17. Л. 3].

Были ли у Ильинского причины для столь радикальных суждений? На основании какой информации он мог прийти к такому выводу? Совершенно определенно таким источником мог служить для него Ляпунов, с которым он активно переписывался. Того в свою очередь сведениями о состоянии белорусской филологической науки и о тех ее направлениях, которые пользовались определенной общественной и государственной поддержкой, снабжал ученик А. А. Шахматова И. О. Волк-Леванович. Его письма середины и второй половины 1920-х годов, а также письма ученика самого Ляпунова П. А. Бузука позволяют представить атмосферу жесткого противостояния в такой области, как лингвистика, исследователей, старавшихся придерживаться традиционной академической науки, и национально ориентированных ученых. И именно в эту обстановку, отнюдь не способствовавшую спокойным научным занятиям, предстояло попасть Н. Н. Дурново.

Волк-Леванович, начавший самостоятельную исследовательскую работу над курсом белорусского языка, жаловался 6 июля 1925 г. Ляпунову: "В своей работе постоянно сталкиваешься с препятствием, свойственным всем провинциальным университетским] городам, особенно нашему Минску, в этом отношении] самому молодому, - с отсутствием источников и пособий" [7. Д. 50. Л. 4]. Но это были незначительные трудности, в середине октября 1925 г. Волк-Леванович писал Ляпунову о куда более серьезных препятствиях совсем иного характера: "Послед-

стр. 87

няя работа1, сомневаюсь, будет ли вообще даже напечатана, т.к. в ней есть места, кои могут не понравиться моим компатриотам из крайнего националистического лагеря, имеющим влияние" [7. Д. 50. Л. 1 об.-2].

Важнейшим мероприятием в истории становления белорусской гуманитарной науки и не только стала Академическая конференция 1926 г. Проведение ее считалось как важнейшим научным, так и политическим событием, поэтому накануне открытия конференции на закрытом заседании Бюро ЦК КП(б)Б 12 ноября 1926 г. был принят окончательный порядок ее проведения и освещения в прессе [8. С. 226]2.

Приглашения были разосланы многим ученым за пределами Белоруссии. Как отмечал В. М. Игнатовский, председатель Инбелкульта, одной из задач организаторов конференции было привлечь ""китов науки" из заграницы и СССР" (цит. по: [9. С. 22]. Из списка приглашенных видно [9. С. 22], что "киты" русского академического славяноведения академики Е. Ф. Карский, П. А. Лавров, члены-корреспонденты Н. Н. Дурново, А. И. Томсон, Л. В. Щерба по разным причинам не смогли или не захотели посетить это мероприятие, а академик Б. М. Ляпунов принял заочное участие.

Волк-Леванович спрашивал у Ляпунова в письме от 6 ноября: "Приедете ли на конференцию? Лично я был бы рад приветствовать Вас в нашей белорусской столице. Конечно, все у нас еще довольно убого, но, пожалуй, это-то и интересно для Вас, Борис Михайлович, ибо тут можно наблюдать самый процесс зарождения нашей белорусской науки, процесс во многих отношениях, нужно заметить, болезненный" [7. Д. 50. Л. 13 - 13 об.].

Конференция прошла в острых дискуссиях, Волк-Леванович в письме Ляпунову от 23 ноября особо остановился на фигуре главного инициатора основной дискуссии, И. Ю. Лёсике, и судьбе его предложений: "Ваши соображения относительно Лёсиковского проекта реформы азбуки были зачитаны на пленуме конференции С. Некрашевичем. Уличенный Вашими доводами в незнании происхождения букв "ы" и "э" Я. Лёсик позволил себе сделать безграмотный выпад против Вас, но был одернут проф. Фасмером и П. А. Бузуком. Из всего этого создался небольшой инцидент, окончательно уронивший Лёсика в глазах компетентной части конференции" [7. Д. 50. Л. 7 об.-8].

Что же за инцидент произошел на конференции? Ответ на это дает письмо Бузука Ляпунову от 11 декабря 1926 г. Он раскрыл суть того "безграмотного выпада" Лёсика против Ляпунова, о котором глухо сообщал Волк-Леванович. Этот выпад справедливее было бы охарактеризовать как политический. "Защищаясь от нападений, - писал Бузук, - Лёсик заявил о том, что "акад[емик] Ляпунов не признает ни белорусского, ни украинского языка". Это вызвало бурю негодования [...] В своем слове я резко возражал Лёсику, указавши на то, что Вы ведете теперь в Ленингр[адском] университете] курс украинского] яз[ыка], чего бы не могло быть, если бы Вы отрицали права этого языка". Далее последовало очень важное замечание: "Инцидент, возникший вокруг Вашего письма, газеты замолчали" [7. Д. 32. Л. 42 - 42 об.]. Отметим, что в теоретическом плане Ляпунов легко сочетал старое представление о соотношении восточнославянских языков с новой интерпретацией этого вопроса. Так, например, в некрологе А. И. Соболевскому он, отмечая заслуги покойного, писал о нем как о знатоке "языка русского во всем его диалектном разнообразии, или, как теперь предпочитают говорить, - языков русского литературного и великорусского, с одной стороны, и украинского и белорусского, с другой" [10. С. 32 - 33].


1 О работе над университетским курсом белорусского языка "Короткі нарыс гісторыі беларускай мовы. Ч. I. Уступ і фонэціка" Волк-Леванович писал Ляпунову 6 июля 1925 г. [7. Д. 50. Л. 4]. Под названием "Лекцыі па гісторыі беларускай мовы" работа была издана на средства автора в 1927 г. на гектографе. Переиздана в 1994 г.

2 За указание на этот документ приношу благодарность В. В. Скалабану.

стр. 88

Видимо некоторые ученые предполагали, что на конференции дело не обойдется без выпадов с политическим подтекстом, тем более что о "черносотенстве" Е. Ф. Карского в печати уже выступали видные белорусские деятели, такие, например, как Д. Ф. Жилунович (Тишка Гартный) [11. С. 65], поэтому отказались от участия в ней. Полную поддержку и одобрение решению Карского выразил А. И. Соболевский: "Хорошо сделали Вы, - писал он 6 февраля 1927 г., - что в Минск не поехали" [12. Оп. 1. Д. 131. Л. 55].

Кстати, конфликт между Волк-Левановичем и сторонниками Лёсика, к которым в какой-то степени примкнул и Бузук, ставший его основным собственно научным оппонентом, продолжился с новой силой и после конференции. Он все больше политизировался, участники конфликта все больше переходили на личности, множились взаимные обвинения в "шовинизмах" "великодержавном" и "белорусском", к конфликту подключалась пресса, студенты бойкотировали лекции "реакционера" и т.д. (см., подробнее [13]).

Волк-Леванович продолжал жаловаться Ляпунову в ноябре 1926 г. на "всяких Лёсиков и их присных - ярых шовинистов, а главное невежд с большими претензиями. Меня здесь готовятся съесть, т.е. попросту выгнать из Университета за то, что я, по их мнению, недостаточно "истинный" белорус" [7. Д. 50. Л. 9]. Уже тогда Волк-Леванович задумался о перспективе покинуть Белоруссию. Он просил Ляпунова поискать для него "в Ленинграде в каком-либо научном учреждении [...] местечко" и был готов согласиться "на место в любом университете, большой библиотеке или ином каком-либо научном учреждении в любом университетском городе" [7. Д. 50. Л. 9, 9 об.].

Можно уверенно считать, что именно эти настроения Волк-Левановича дали основание Ильинскому для его заключений об "осином гнезде белорусских шовинистов".

Приезда Дурново, научный авторитет которого был столь очевиден для всех, ждали обе враждующие группировки, но более других Волк-Леванович, писавший 28 марта 1928 г. Ляпунову: "Кроме того, я полагаю (таково мое намерение), что курса истор[ии] белор[усского] яз[ыка] в Белор[усском] ун[иверсите]те я более читать не буду и при первой же встрече с Н. Н. (Дурново. - М. Р.) предложу ему освободить от него меня, так же, как и от курса русской грамматики. Если бы даже я и остался в Минске, то не счел бы себя морально вправе читать эти курсы при наличии такого солидного ученого, как Н. Н. Я испытываю большое моральное удовлетворение, что могу передать эти курсы в такие надежные руки" [7. Д. 50. Л. 36].

Очутившись в Минске, Дурново довольно скоро составил себе ясное представление об абсолютной научной неподготовленности своих коллег по Белорусской академии наук, занимавшихся лингвистическими вопросами. Ученый особо обратил внимание и на неуместную в науке идеологическую предвзятость подобных исследований. "Их белорусский патриотизм, - писал Дурново 19 апреля 1929 г. Ляпунову, - часто выливается в форму нелепого и вредного шовинизма" [7. Д. 90. Л. 69 - 69 об]. Заметим, что своего отрицательного мнения о деятельности некоторых национально ориентированных белорусских лингвистов ученый не изменил и позже. Уже находясь в заключении в Соловецком лагере, Дурново в показаниях прокурорской проверке констатировал: "Мне, как русскому, больно было видеть, как творцы украинского и белорусского литературных языков часто заботились не столько о том, чтобы они были действительно украинским и белорусским, сколько о том, чтобы они не были похожи на русский и наводняли их полонизмами, чехизмами и даже германизмами, не известными живому языку" (цит. по: [5. С. 79]. В современной белорусской литературе данная цитата Дурново неоднократно воспроизводилась Г. Цыхуном, однако, без приведения выделенных нами слов [14. С. 201; 15. Р. 47]. Мы полагаем, что такое усечение цитаты искажает научный характер замечаний лингвиста, глубоко знавшего проблему, и придает ей чисто декларативный характер. Нам представляется также некоррект-

стр. 89

ным, что претензии русских лингвистов, основанные на их научных воззрениях, Цыхун напрямую связывает с теми обвинениями, которые выдвигались карательными органами против белорусских ученых [15. Р. 47], когда процесс белорусизации был окончательно свернут.

Нам представляется, что выдвижение Дурново на выборах в действительные члены АН СССР осенью 1929 г. роковым образом повлияло на его положение в Белорусской АН и быстро привело к исключению из нее. Главными инициаторами выдвижения были Е. Ф. Карский и Б. М. Ляпунов (см. подробнее: [16. С. 362 - 363]). В представлении, составленном 21 сентября 1929 г., они предлагали "на освободившуюся по смерти академика А. И. Соболевского кафедру" кандидатуру Н. Н. Дурново, "чувствуя недостаток в специалисте по русскому языку во всем его временном и пространственном (выделено нами. - М. Р.) разнообразии" [12. Оп. 1. Д. 5. Л. 4]. В тот же день Карский еще раз уже вместе с профессорами СП. Обнорским и М. Г. Долобко подписали аналогичное письмо с рекомендацией Дурново [12. Оп. 1. Д. 5. Л. 1 - 3].

Именно это выдвижение вызвало начало травли Дурново в белорусской прессе. Одна из публикаций, подписанная "Науковый працовник", носит говорящее название "Рэакцыянэру Дурнаво - ня месца  Акадэміі Навук", вторая - "Навукова-даследчая праца БАН у асьвятленыі бальшавіцкай самакрытыкі", опубликованная в газете "Савецкая Беларусь" [17. Л. 8], принадлежит перу одного из вице-президентов Белорусской АН Н. И. Белуге. Содержание подобных публикаций вскоре стало известно в Москве. И у Ильинского были все основания писать Ляпунову 26 декабря 1929 г.: "Здесь мы все глубоко возмущены травлей почтенного Н. Н. Дурново белорусе[кими] учеными кругами. И всего ужаснее то, что его обвиняют в несуществующих преступлениях; напр[имер], он никогда не был "министерским братом"" [7. Д. 117. Л. 242 об.].

Движущей силой "дела Дурново" являлось Белорусское центральное бюро секции научных работников (ЦБ СНР). Эта организация направила в соответствующую союзную инстанцию отрицательное мнение об ученом. В свою очередь Центральный совет секции научных работников профсоюза работников просвещения СССР согласился 17 декабря [17. Л. 18] с мнением белорусских товарищей и направил в "Комитет по заведыванию учеными и учебными учреждениями ЦИК'а СССР" документ ("О кандидатах в Академию наук") следующего содержания: "ЦБ решительно возражает против кандидатуры проф. Дурново, так как, по отзыву Белорусского ЦБ СНР, он является идеологически чуждым и реакционно настроенным научным работником" [17. Л. 17]. Подписал документ ответственный секретарь ЦБ СНР К. В. Островитянов, сделавший впоследствии впечатляющую академическую карьеру на ниве обоснования и развития такой научной дисциплины, как политэкономия социализма.

В названном Комитете ЦИКа, который отвечал и за выборную кампанию в Академию, было заведено соответствующее "дело". Надо полагать, что для убедительности обвинений, предъявлявшихся Дурново, к делу были приобщены и две упоминавшиеся статьи из белорусских газет, опубликованные еще до исключения Дурново из Белорусской АН. От ученого было затребовано объяснение, которое он написал 2 января 1930 г., озаглавив его "Заявление профессора Н. Н. Дурново" [17. Л. 7 - 1]3.

В основном "заявление", состоящее из десяти частей, посвящено ответу анонимному "научному работнику", чья заметка полна всяческих измышлений. Этот печатный донос завершался решительным выводом: "Дурново не должно быть места не только в Академии наук СССР, но также и в Белорусской академии наук" [17. Л. 8]. Содержится в "заявлении" также ответ обвинениям Н. И. Белуги в нападках на "марксистскую методологию".


3 За указание на этот документ приношу благодарность А. Л. Киштымову.

стр. 90

Дурново последовательно раскрывал в своем "заявлении" несостоятельность предъявляемых ему обвинений, начиная его с опровержения главного "политического" обвинения - попытки связать его близкими родственными отношениями с известными деятелями царской администрации. Весьма разветвленный дворянский род Дурново предоставлял богатый выбор заметных фигур из прошлого, родство с которыми в новых политических условиях могло служить поводом для разного рода репрессий: это и Иван Николаевич Дурново (1834 - 1903), председатель Комитета министров (1895 - 1903), и Петр Николаевич Дурново (1845 - 1915), директор Департамента полиции (1884 - 1893) и министр внутренних дел в 1905 - 1906 годы. Абсурдность подобных предположений должна была сразу бросаться в глаза, разница в возрасте, например, между П. Н. Дурново и Н. Н. Дурново составляет 29 лет, но выяснение таких подробностей не входило в задачу обвинителей.

Дурново, решительно опровергая подобные домыслы, представил такие факты из семейной истории, которые могли бы вполне положительно выглядеть в глазах инстанций. Он подчеркивал, что его отец "боролся путем печатного слова с царским правительством", обличал "русификаторскую политику правительства на окраинах и империалистическую политику на Ближнем и Дальнем Востоке". Особенно Дурново отмечал защиту отцом "прав грузинского народа" и в связи с этим статьи по "разоблачению деятельности" митрополита Владимира (Богоявленского, 1848 - 1918), экзарха Грузии Никона (Софийского, 1861 - 1908), священника И. И. Восторгова (1864 - 1918). Указывал ученый и на прямое родство с революционными деятелями. Так, он подчеркивал особую душевную близость отца с его двоюродной сестрой "народоволкой Елизаветой Петровной Дурново, вышедшей замуж за Эфрона".

Мы полагаем, что Дурново, имея горький опыт изгнания из Белорусской академии наук, старался, как ему представлялось, учесть политические и идеологические особенности момента. Так, упоминая об отце и его борьбе с властями, он не называет имени Николая Николаевича Дурново, своего полного тезки. Что же нам известно о Н. Н. Дурново-старшем? Каких-нибудь специальных исследований, ему посвященных, в настоящее время не существует, сошлемся на замечание современного исследователя, который призывает "не путать (Н. Н. Дурново-старшего. - М. Р.) с известным русским историком и филологом, также писавшим о Балканах, Н. Н. Дурново (1876 - 1937). Несмотря на обилие в российской прессе статей публициста Дурново, затрагивавших, в основном, церковные проблемы южных славян и народов Российской империи, сведений биографического характера о нем найти не удалось. Известно лишь, что он три раза посетил Сербию, с 1869 г. переписывался с митрополитом сербским Михаилом, был лично знаком с известными общественными деятелями Сербии И. Ристичем, М. Милоевичем, Н. Пашичем и другими" [18. С. 237]. Те же сведения исследователь повторил и в работе, опубликованной десятью годами позже [19. С. 136].

В. А. Бурбыга подчеркивал особую заинтересованность Дурново-старшего в непростых вопросах южнославянской действительности. Так, в четырехлетие, предшествовавшее началу Балканских войн, "старейшина российской журналистики опубликовал на страницах "Санкт-Петербургских ведомостей" свыше 25 статей, без сомнения, задававших тон выступлениям газеты по македонскому вопросу" [19. С. 136]. В нашу задачу не входит специальное рассмотрение взглядов Дурново-старшего по македонскому вопросу, отметим лишь, что в первой своей публикации В. А. Бурбыга утверждал: "Сущностью позиций Дурново являлась их антиболгарская направленность. Клеймя болгар "маловоспитанным гунно-татарским народом", публицист все же признавал их наличие в Македонии" [18. С. 233]. Кроме того, по его мнению: "Красной нитью через его статьи проходит идея о виновности России "во всех бедах и смутах на Балканском полуострове"" [18. С. 233]. При этом исследователь ссылается на мнение редак-

стр. 91

ции "Санкт-Петербургских новостей", что ""престарелому публицисту-патриоту нельзя отказать в глубоком знании вопроса"" [18. С. 233]. В другой публикации Бурбыга отметил признание Дурново-старшим наличия в Македонии болгарского населения, но основной массой жителей Македонии публицист считал особую "славяно-македонскую" народность [19. С. 137].

Если обратиться к упоминаниям Дурново-старшего в работах, посвященных общественным и политическим течениям дореволюционной России, а также к его многочисленным статьям и книгам, то становится очевидным, почему Н. Н. Дурново предпочел не упоминать имени своего отца. "Старейшина российской журналистики" [19. С. 136] принадлежал к правому крылу русского общества. Исследователь консервативной печати последней трети XIX в. относит Н. Н. Дурново-старшего к течению, которое он определяет как "церковный традиционализм" [20. С. 18]. Начало XX в. связано в России с обострением политической борьбы, с образованием и легализацией политических партий самой разной ориентации. В этот период Н. Н. Дурново-старший становится активным участником ожесточенной полемики внутри правоконсервативного лагеря по церковным вопросам. Он сотрудничает в черносотенных изданиях, таких, как главный орган Союза русского народа, газета "Русское знамя" и орган Московского союза русского народа газета "Русский стяг". Когда лидер Союза русского народа А. И. Дубровин публично обвинил митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, первенствующего члена Святейшего Синода Антония (Вадковского, 1846 - 1912), в потакании либералам, сопроводив свое открытое письмо нападками и на личность митрополита, то к нему присоединился и Н. Н. Дурново-старший. Письмо Дубровина с приложением письма Дурново-старшего составило специальную публикацию [21]. Современный автор характеризует Дурново-старшего как "активного черносотенца", допускавшего нападки даже на Московского митрополита Владимира (Богоявленского), который занимал более правые позиции, чем митрополит Антоний [22].

Митрополит Владимир как объект "разоблачений" Дурново-старшего упоминается и в "заявлении" Н. Н. Дурново. Митрополит Владимир был виднейшим представителем Русской православной церкви, занимавшим за период служения три митрополичьи кафедры Российской империи, после кончины митрополита Антония он стал первенствующим членом Святейшего Синода4.

Другим объектом жестокой критики Дурново-старшего был священник И. И. Восторгов, известный миссионер и активнейший участник политической жизни страны, некоторое время он являлся "одним из трех членов Главной управы объединенного русского народа - руководящего органа черной сотни", после смерти В. А. Грингмута, возглавлял крайне правую Русскую монархическую партию [23. С. 57]. Но, как отмечается в исследованиях по истории черной сотни: "С 1908 года черносотенное движение начали сотрясать расколы, сопровождавшиеся подчас ожесточенной внутренней борьбой. На острие этой борьбы оказался о. Иоанн Восторгов. Сначала против него выступил с целой серией разоблачительных статей и брошюр известный консервативный публицист Николай Дурново. Он обвинял о. Иоанна во всех мыслимых и немыслимых грехах и преступлениях: от уступок левым и тайного конституционализма до слабости к женскому полу и сребролюбия. Правда, Дурново не удалось скрыть того факта, что деятельность о. Восторгова поддерживали и Всероссийский батюшка Иоанн Кронштадтский, и митрополит Владимир (Богоявленский), и крупнейший государственный деятель России Константин Петрович Победоносцев" [23. С. 58 - 59]. Как полагает А. Д. Степанов: "Нападки со стороны Дурново были неприятны, но не представляли опасности для о. Иоанна как одного из руководителей чер-


4 Жизнь митрополита закончилась трагически, он был убит после занятия Киева большевиками. В 1992 г. митрополит Владимир причислен к лику святых как священномученик.

стр. 92

ной сотни, поскольку автор разоблачительных брошюр был для монархического движения человеком внешним" [23. С. 59]. Такая характеристика Дурново-старшего, на наш взгляд, лишь подчеркивает его положение независимого публициста, не связанного организационно ни с одной из правых партий.

После 1917 г. Восторгов успел еще поучаствовать в деятельности Поместного собора, а в проповедях решительно осуждал новую власть [23. С. 64]. Как яркий представитель праворадикального движения он был слишком заметен, чтобы не попасть в поле зрения карательных органов советской власти. Восторгов стал одной из первых жертв "красного террора"5.

Н. Н. Дурново неслучайно отметил в "заявлении" особое внимание своего отца к "защите прав грузинского народа". В этой "защите" Дурново-старшего интересовала проблема взаимоотношений русской и грузинской церквей, занимавшая особое место в его историко-публицистических трудах [24]. Он был решительным сторонником возвращения грузинской церкви автокефалии, и в этом вопросе одним из его главных оппонентов выступал И. И. Восторгов, активный сторонник "русского дела" на Кавказе. Подвергался резкой критике Дурново-старшего и экзарх Грузии Никон, получивший назначение в Грузию в 1906 г. и убитый там террористом в 1908 г.

Отметим, что самая известная работа Дурново-старшего по данной проблематике "Судьбы грузинской церкви. По вопросу о Грузинской церковной автокефалии", опубликованная как издание редакции уже упоминавшейся газеты "Русский стяг", обрела в настоящее время необычайную популярность в интернете. Она помещена на нескольких грузинских сайтах [25], такое внимание к ней можно объяснить лишь тем, что Дурново-старший считал Абхазию канонической территорией грузинской церкви. Для нас важно отметить, что в обсуждениях, сопровождающих текст книги, возникает та путаница, о которой предостерегают специалисты-историки. Труд Дурново-отца приписывают Дурново-сыну, при этом серьезность и основательность положений книги подтверждается высоким научным авторитетом всемирно известного ученого слависта [26]. На одном из сайтов текст книги, переведенный на грузинский язык, даже сопровождается портретом Н. Н. Дурново-лингвиста [27].

Все вышеприведенное краткое описание взглядов и деятельности Дурново-старшего свидетельствует о том, что Н. Н. Дурново сильно преувеличивал образ отца, борца с царским правительством. Если же говорить о борьбе Дурново-старшего против "русификаторской" политики властей, то, например, в отличие от проблем Грузии, в польском вопросе эта борьба выглядит совсем иначе. Дурново-старший, признавая провал русификаторской политики в Польше, объяснял это ее слабостью, "потаканием" полякам. Раздел его книги "Русская панславистская политика на православном Востоке и в России" [28. С. 23 - 31], посвященный польской теме, полон самых резких высказываний и в адрес поляков, и, в особенности, в адрес католицизма, "ибо Рим питает поляков с молоком матери ненавистью к России" [28. С. 25]. Стоит отметить также, что Дурново-старший решительно противопоставлял славянофильство и панславизм. Он писал, что "учение панславистов сильно расходится с идеями славянофилов. Последние были кристальной чистоты и идеальной честности, проповедниками любви и правды, врагами всякого насилия", и "совсем в другом роде проявляется учение грубых и нечестивых панславистов" [28. С. 63, 64].

Таким образом, очевидно, что рассказывая о своем происхождении, Н. Н. Дурново очень тщательно дозировал информацию об отце. Внешне его образ мог выглядеть в глазах властей весьма положительно - противник внешней и внутренней политики царского режима, борец с клерикализмом. Еще более укрепить положительный образ отца должно было его отношение к двоюродной сестре, ко-


5 В 2000 г. И. И. Восторгов причислен к лику святых как священномученик.

стр. 93

торую он "любил больше всех родных". Е. П. Дурново (1853 - 1909), дочь гвардейского офицера, активно участвовала в революционном движении, неоднократно подвергалась арестам. Ей посвятил специальную главу "Лиза Дурново" в воспоминаниях знаменитый шлиссельбуржец Н. А. Морозов [29. С. 233 - 245]. На эти мемуары Морозова, опубликованные еще в 1917 - 1918 гг., ссылался в "заявлении" и сам Н. Н. Дурново. Ученый мог бы сослаться и на специальное исследование, посвященное Е. П. Дурново, вышедшее в декабре 1929 г. [30. С. 145 - 163], именно в тот момент, когда разворачивалась кампания по снятию его кандидатуры с выборов в АН СССР. Но, по-видимому, журнал "Каторга и ссылка" не входил в круг чтения ученого.

Нам кажется, что также неслучайно Дурново указал и на то, что его двоюродная тетка была замужем за Я. К. Эфроном, который вынужден был креститься, чтобы жениться на ней. Возможно, таким образом Н. Н. Дурново хотел подчеркнуть, что не причастен к великодержавному шовинизму, обвинения в котором были очень популярны в то время. Кстати, наличие перечисленных родственников у Н. Н. Дурново свидетельствует о том, что муж Марины Цветаевой С. Я. Эфрон приходился ученому троюродным братом.

В "заявлении" Дурново особый интерес представляет его информация о научной работе по белорусоведению, которую он успел сделать "за 20 месяцев пребывания членом Института белорусской культуры и Белорусской академии наук". За столь короткий срок им было реализовано в белорусской печати: "3 небольших статьи и 2 обстоятельных рецензии по белорусской диалектологии". Все эти работы вошли в опубликованную библиографию трудов Н. Н. Дурново под номерами 158, 163, 164, 165, 166 [31. С. 283 - 284]. Но чтобы понять, чего лишилась гуманитарная наука в целом и белорусская, в частности, в результате удаления из Белоруссии крупнейшего русского ученого-лингвиста, следует обратить внимание на перечисление подготовленных Дурново к печати работ и его дальнейших планов.

Итак, он "представил для напечатания в Записках Академии обширный отчет о научных занятиях в Москве, содержащий исследование о языке ряда старых белорусских памятников, отчет о научной командировке в Псков, обстоятельные замечания на проект реформы белорусского правописания и статью о реформе польского правописания". Ничего из названных работ света не увидело. "Кроме того, - продолжал Дурново, - я заявил о своем желании прочесть в заседаниях Института языка Белорусской академии наук ряд докладов по истории белорусского языка и по вопросу об отношении звуковой и морфологической системы современного белорусского языка к соответствующим системам соседних славянских языков. Эти доклады могут явиться только в результате той работы по изучению белорусского языка, какую я проделал дома и в библиотеках в 1928 - 1929 гг. Эти доклады я предполагал включить в приготовляемую мною большую работу по истории белорусского языка". Следов этого исследования Дурново также не обнаружено.

Напомним, что перед переездом из Праги в Минск Дурново сетовал в письме Ляпунову, что "смолоду привык работать только по источникам, а в Минске их нет" [7. Д. 90. Л. 60 - 60об.]. Однако действительность опровергла это предположение ученого, и в Минске Дурново смог обратиться к рукописям. Он писал: "Я изучил с целью выявления памятников белорусского языка все рукописные хранилища Минска, пересмотрев для этого 400 старых рукописных книг, среди которых много белорусских и ряд старинных документов, изучил ряд старых белорусских памятников некоторых московских собраний, ездил два раза в разные районы Белоруссии для изучения говоров".

На обвинения "тов. Бялуги" в политико-методологичеких прегрешениях против марксизма, в отрицании ученым теории Марра, объявления ее "шарлатанством", Дурново заявлял: "Не помню, чтобы я называл теорию Марра шарлатанст-

стр. 94

вом. Я всегда полагал, что акад. Марр сам верит в свою теорию, а шарлатаны хотят убедить других в том, во что сами не верят. Возможно, что я передавал мнение какого-ниб[удь] другого ученого. Я действительно не разделяю теории Марра, но тов. Бялуга ошибается, предполагая, что я против яфетидологической теории именно потому, что она приближается к марксистской теории". Убеждения Марра и его методы ученый называл в письмах Ляпунову еще из Чехословакии "чистейшим психопатизмом" и "бредом" [7. Д. 90. Л. 38, 40]. Будучи уже в Белоруссии, Дурново ввиду того, что от него требовали "введения яфетидологии в программу для аспиранта", ознакомился с курсом введения в яфетидологию одного из ближайших последователей Марра И. И. Мещанинова. И вновь для него "откровения" Марра всего лишь повторяли "мнения, высказывавшиеся лингвистами лет 70 - 80 тому назад, несостоятельность которых давным-давно доказана" [7. Д. 90. Л. 75 об.].

В оправдание своей критики "нового учение о языке" Марра, как непротиворечащей и собственно марксистским оценкам яфетидологии, Дурново ссылался в своем "заявлении" на мнение Д. И. Поливанова и статью, появившуюся в журнале "На литературном посту". И действительно, не только представители старшего поколения не принимали марризма. Именно Поливанов в феврале 1929 г. предпринял попытку остановить победное шествие "нового учения о языке". Он выступил с докладом, длившемся почти три часа, "Проблема марксистского языкознания и яфетическая теория" в подсекции материалистической лингвистики Коммунистической академии в Москве, в котором доказал полную несостоятельность притязаний марризма как на лингвистическую ценность, так и на марксистскую его принадлежность (см. подробный анализ доклада и последовавшей дискуссии [32. С. 87 - 91]). А в журнале "На литературном посту" появилась статья за подписью "Языковед", в которой к марризму высказывался целый ряд претензий. Его "теневыми сторонами" назывались, например: "вульгаризация марксистского метода, когда в каждом предложении склоняется по всем падежам слово "класс" и т.д.; авторитарное поклонение учеников перед учителем, вследствие чего совершенно теряется столь необходимый для науки критический подход" [33. С. 55].

"Заявление профессора Н. Н. Дурново" было подшито в соответствующее дело, каких-либо положительных последствий оно не имело. Уже в который раз ученый оказался в крайне тяжелом материальном положении. "Бедный Н. Н. Дурново, - сетовал Ильинский в письме Ляпунову 29 января 1930 г., - в результате поднятой против него травли буквально оказался на улице: даже пенсия осталась под вопросом" [7. Д. 117. Л. 251 об.]. Коллеги пытались всеми силами облегчить положение Дурново. Так, М. Н. Сперанский подыскивая кандидатуры для работы по библиографированию рукописей Исторического музея, вспомнил прежде всего о Н. Н. Дурново, который "является в настоящее время "безработным" и наиболее нуждающимся в заработке" [34. Л. 23]. "Устрашающий пример судьбы кандидатуры Н. Н. Дурново" [7. Д. 117. Л. 258] стал для его коллег образцом того, как легко власть может решить судьбу выдающегося ученого.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Возвращенные имена: сотрудники АН Беларуси, пострадавшие в период сталинских репрессий. Минск, 1992.

2.  М. У., Галенчык М. І. Стварэнне і дзейнасць Інстытута беларускай культуры // Інстытут беларускай культуры. Мінск, 1993.

3. Фичи Ф. Архив Н. Н. Дурново в Праге (Материалы по истории славистики 1924 - 1927 годов) // Славяноведение. 2005. N 4.

4. РГАЛИ. Ф. 2297. Оп. 1.

5. Робинсон М. А., Петровский Л. П. Н. Н. Дурново и Н. С. Трубецкой: проблема евразийства в контексте "дела славистов" (по материалам ОГПУ-НКВД) // Славяноведение. 1992. N 4.

стр. 95

6. Токарев Н. В. Академия наук Белорусской ССР: годы становления и испытаний (1929 - 1945). Минск, 1988.

7. ПФА РАН. Ф. 752. Оп. 2.

8. Памяць і слава: Беларускі  універсітэт. 1921 - 1941 / склад. С. М. Ходзін, М. Ф. Шумейка, А. А.  Мінск, 2006.

9. Запрудскі С. М. Акадэмічная канферэнцыя па рэформе беларускага правапісу і азбукі (1926) // Веснік Беларускага  універсітэта. 2004. N 3. Сер. 4. Філалогія. Журналістыка. Педагогіка.

10. Ляпунов Б. М. Академик А. И. Соболевский. Некролог и очерки научной деятельности // Известия Академии наук СССР. Отделение гуманитарных наук. 1930.

11. Мушынскі М. І.  // Інстытут беларускай культуры. Мінск, 1993.

12. ПФА РАН. Ф. 292. Оп. 2.

13. Рублевская Л., Скалабан В. Лингвистическая дискуссия с расстрелом. Фрагмент биографии Осипа Волк-Левановича // Советская Белоруссия. 2009. 28. 08. N 161.

14. Цыхун Г. А. Пятро Бузук і славістыка 20 - 30-х  (штрыхі да навуковай біяграфіі) // Беларуская мова і  на рубяжи III тысячагоддзя. Матэрыялы навуковай канфэрэнцыі, прысвечанай 70-годдзю Інстытута  імя Якуба Коласа НАН Беларусі, 2 - 3 лістапада 1999 г. Мінск, 2000.

15. Цыхун Г. Институт белорусской культуры (Инбелкульт) и начало белорусской славистики// Histoire de la slavistique. Le rôle des institutions. История славистики. Роль научных учреждений. Paris, 2003. P. 47.

16. Робинсон М. А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917- начало 1930-х годов). М., 2004.

17. ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 47. Д. 41.

18. Бурбыга В. А. Македонский вопрос в зеркале Российской печати 1904 - 1908 годов // Сборник в чест на професор Христо Гандев. София, 1985.

19. Бурбыга В. А. Российская печать о путях решения македонской проблемы накануне Балканских войн (1908 - 1912 гг.) // Македония - проблемы истории и культуры. М., 1999.

20. Котов А. И. Проблема государственного строительства в русской консервативной печати 70 - 90-х гг. XIX в. Автореф. ... дисс. канд. ист. наук. СПб., 2006.

21. Открытое письмо председателя Союза Русского Народа А. И. Дубровина митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию, Первенствующему члену Святейшего Синода (с приложением письма в редакцию "Русского знамени" Н. Дурново). СПб., б/г.

22. Соловьев И. В. Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний (Вадковский) и российская общественная жизнь в начале XX столетия. Автореф. ... дисс. канд. ист. наук. М., 2002.

23. Степанов А. Д. Черная Сотня: взгляд через столетие. СПб., 2000.

24. Дурново Н. Судьбы грузинской церкви. По вопросу о Грузинской церковной автокефалии. М., 1907; Дурново Н. Исторический очерк автокефальных Церквей: Иверской и Имеретинской, со списками 120 епархий и католикосов Мцхетского и Имеретинско-Абхазских. М., 1910.

25. http://iremamari.livejournal.com/; http://www.liveinternet.ru/communitv/li_iremamari/blog; http://www.nplg.gov.ge/dlibrary/search.html?qs=ddc%3A27*&co=0&sort=title; http://iberiana.wordpress.com/about/durnovo-2/

26. http://abkhazeti.info/war/20080412332993414150.php

27. http://iberiana.wordpress.com/about/n-durnovo/

28. Дурново Н. Н. Русская панславистская политика на православном Востоке и в России. М., 1908.

29. Морозов Н. Повести моей жизни. М., 1933. Т. 2.

30. Жук-Жуковский И. Елизавета Петровна Дурново-Эфрон. Легенда о "Лизе Дурново" // Каторга и ссылка. М., 1929. N 12 (61).

31. Дурново Н. Н. Введение в историю русского языка. М., 1969.

32. Алпатов В. М. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991.

33. Языковед. Основные направления в современном языкознании // На литературном посту. 1929. N 20. Октябрь.

34. ПФА РАН. Ф. 247. Оп. 3. Д. 662.

ЗАЯВЛЕНИЕ ПРОФЕССОРА Н. Н. ДУРНОВО

В белорусских газетах напечатано письмо "навукового  озаглавленное "Реакцыянеру Дурнаво ня месца  Академіі Навук", и статья тов. Бялуги "Навукова-даследчая праца БАН у асьвятленьиі бальшавіцкай самакрытыкі", в которых сообщаются обо мне неверные сведения.

1. В письме навукового  говорится, что я - брат бывшего царского министра. В действительности я ни в каком родстве с царскими министрами не состоял, и ни я, ни мой отец и никто из ближайших моих родственников никаких административных постов никогда не занимал; мой отец к тому же не имел ни-

стр. 96

какого состояния и всю жизнь занимался только тем, что боролся путем печатного слова с царским правительством, обличая, между прочим, русификаторскую политику правительства на окраинах и империалистическую политику на Ближнем и Дальнем Востоке. Последние годы его общественной деятельности были посвящены главным образом защите прав грузинского народа и разоблачению деятельности таких дельцов, как митрополит Владимир, экзарх Грузии Никон, Восторгов и т.п. Своей энергией борца он сходился со своей двоюродной сестрой, народоволкой Елизаветой Петровной Дурного, вышедшей замуж за Эфрона, которую любил больше всех родных*. Моя мать рано умерла, и меня с братьями воспитывала бабушка, которая для того, чтобы нас содержать, должна была давать уроки музыки. По бедности я был и в гимназии, и в университете освобожден от платы за ученье.

2. Автор письма подчеркивает, что я "оказался в Белоруссии, приехавши из-за границы". Чтобы устранить возможность неправильного понимания этого факта, замечу, что за границу я был командирован с научной целью Академией Наук СССР. О выполнении этой командировки мною были представлены в Академию Наук два обстоятельных отчета; второй из них в настоящее время печатается в Известиях по русскому языку и словесности; извлечение из него о диалектологической поездке в Подкарпатскую Русь напечатано в Записках класса языка Отдела Гуманитарных наук Инбелкульта. По окончании командировки я не мог вернуться сразу, потому что не занимал никакого штатного места и не располагал деньгами, нужными на обратную дорогу, но принимал в этом направлении все меры, какие от меня зависели, охотно принял приглашение Института Белорусской Культуры и приехал в Минск немедленно, как получил деньги на дорогу.

3. Автор письма отмечает, что я, когда приехал в Минск, не состоял в профсоюзе. Для понимания добавлю, что я состоял членом профсоюза работников просвещения, когда был профессором Саратовского Университета, т.е. до 1921 г. В 1921 г. я по болезни (малярия в тяжелой форме и тяжелое расстройство нервной системы) должен был уехать из Саратова в Москву, где в течение 3-х лет не занимал никакого штатного места, не мог платить членских взносов в Профсоюз и таким образом из него выбыл. После этого я получил командировку за границу и только по возвращении из-за границы получил возможность снова вступить в Профсоюз.

4. Автор письма утверждает - и это главный его аргумент против меня, т.к. набран жирным шрифтом, будто я "в статье, посланной в Прагу", пишу, "что при советском правительстве нет никакой возможности для работы научным деятелям". Такое утверждение опровергалось бы моей собственной научной деятельностью. После перерыва в 1919 - 1920 г., в течение которых я ничего не напечатал по случаю тяжелой болезни, в следующие 18 лет (я начал печатать свои научные работы с 1900 г.)**, и моим участием в пражском журнале "Slavische Rundschau", редактор которого советский гражданин Р. Якобсон, стремится доказать в редактируемом им отделе положение как раз обратное тому, какое мне приписывает автор письма. По-видимому, приписываемое мне утверждение основано на неверно понятых словах написанного мною для журнала "Slavia" некролога акад. Соболевского. Там я упоминал о том, что после 1914 года, которым заканчивается напечатанный список трудов Соболевского, его "научная продуктивность в связи с затруднениями, вызванными войной и революцией, несколько сократилась. Тем не менее, и за этот период ему удалось напечатать" такие-то и такие-то работы. Некоторое сокращение научной работы для старика, которому в 1917г. было 60 лет, и появление ряда работ после потрясений 1914 - 1917 гг. не свидетельству-


* О ней см. "Воспоминания" Н. А. Морозова ("Лиза Дурново").

** Из тех работ, какие были напечатаны за время моего пребывания за границей, не менее половины написано или, по крайней мере, подготовлено еще до моего отъезда за границу.

стр. 97

ет о "полной невозможности работы при советской власти", и это должно быть понятно каждому читателю. Если я говорил не только о войне, но и о революции как причинах некоторого сокращения научной деятельности Соболевского, то я имел в виду собственно революцию, т.е. государственный и общественный переворот, а не новый строй, явившийся результатом этого переворота. К тому времени, когда была восстановлена возможность спокойной научной работы, силы Соболевского были уже достаточно истощены. Некролог Соболевского, как и все статьи, какие я посылаю за границу, был мною представлен в  при Наркамасьвете Белоруссии, упоминание о революции, как одной из причин сокращения научной продуктивности Соболевского, которое заведующий признал недопустимыми, было мною из некролога выпущено, и некролог был послан в том виде, в каком был одобрен 

5. Неверно утверждение письма, будто я игнорирую профессиональные сходы. В 1928 - 29 г. я пропустил только два заседания месткома Академии Наук, в осеннем семестре 1929 г. был на обоих заседаниях, происходивших тогда, когда я был в Минске.

6. Неверно утверждение письма, что я "почти ничего не дал Белорусской Академии Наук", если принять во внимание, что по приезде в Минск я должен был прежде, чем дать что-ниб[удь] в изданиях Белорусской Академии Наук, проделать большую работу по изучению памятников белорусского языка и выяснению основных вопросов истории белорусского языка. За 20 месяцев пребывания членом Института Белорусской Культуры и Белорусской Академии Наук я напечатал в Записках 3 небольших статьи и 2 обстоятельных рецензии по белорусской диалектологии, представил для напечатания в Записках Академии обширный отчет о научных занятиях в Москве, содержащий исследование о языке ряда старых белорусских памятников, отчет о научной командировке в Псков, обстоятельные замечания на проект реформы белорусского правописания и статью о реформе польского правописания; кроме того, я заявил о своем желании прочесть в заседаниях Института языка Белорусской Академии Наук ряд докладов по истории белорусского языка и по вопросу об отношении звуковой и морфологической системы современного белорусского языка к соответствующим системам соседних славянских языков. Эти доклады могут явиться только в результате той работы по изучению белорусского языка, какую я проделал дома и в библиотеках в 1928 - 1929 гг. Эти доклады я предполагал включить в приготовляемую мною большую работу по истории белорусского языка. Я привык работать медленно и печатать свои работы лишь после того, как собраны материалы и работа достаточно продумана. Некоторые из моих работ подготовлялись много лет, пока я решил приступить к их печатанию. Для того, чтобы дать серьезную работу по изучению белорусского языка, мне необходимо было лучше ознакомиться с памятниками белорусского языка и с живым белорусским языком в его говорах и литературных формах. Эта работа требует много времени, т.к. до своего приезда в Минск я касался в своих работах белорусского языка только частично. И эту работу я веду и частью проделал: я изучил с целью выявления памятников белорусского языка все рукописные хранилища Минска, пересмотрев для этого 400 старых рукописных книг, среди которых много белорусских и ряд старинных документов, изучил ряд старых белорусских памятников некоторых московских собраний, ездил два раза в разные районы Белоруссии для изучения говоров.

7. Автор письма уверяет, что после своего приезда из-за границы я "уже смог дать несколько статей в заграничную прессу, да еще антисоветского характера". Полный список моих статей, напечатанных за границей после моего возвращения в СССР, а также и посланных за границу до октября 1929 г. имеется в Белорусской Академии Наук и в Академии Наук СССР. Значительная часть их была написана или начата и обещана разным заграничным изданиям еще до отъезда из Праги и только небольшая часть была целиком написана после приезда.

стр. 98

Среди последних преобладают небольшие рецензии о книгах, вышедших в СССР, и статьи осведомительного характера, т.к. я считаю долгом советского ученого знакомить иностранных ученых с успехами советской науки и научной жизни. Ничего носящего антисоветский характер я за границей не печатал. Полный список всего мною напечатанного имеется в Белорусской Академии Наук и Академии Наук СССР. Все мои работы, напечатанные за границей, имеются в разных библиотеках и в пределах Союза; из рассмотрения их можно видеть, что в них я провожу те же взгляды, что и в работах, напечатанных в СССР. Зато то, что мои работы, написанные в СССР, но напечатанные за границей, не заключают ничего антисоветского, ручаются разрешения, выданные мне Главлитом Белоруссии и Комиссией по вывозу за границу РСФСР. Достаточно взглянуть на список моих работ, напечатанных в 1924 - 1928 году, чтобы убедиться, что все время моего пребывания за границей я отдавал научной деятельности и не имел времени для какой-либо деятельности другого характера. Во время пребывания за границей я не прерывал связи с СССР, посылая из-за границы статьи для напечатания в советских изданиях и отчеты. После возвращения объем написанного мною для напечатания и часть напечатанного в СССР значительно превышает объем посланного для напечатания за границу.

8. В письме говорится, что я протестовал против критики моей деятельности на заседании Института языка. Я не протестовал против этой критики и не мог протестовать потому, что выступления против меня, которые автор письма называет критикой, происходили на заседании комячейки, на котором я не присутствовал, а из расспросов других лиц я не мог выяснить, в чем именно я обвинялся на этом заседании. На том заседании Института языка, где со мной случился нервный припадок (такие припадки со мной повторяются иногда без всякой причины с 1920 года, когда я был болен тяжелой формой полиневрита), который автор письма определяет, как "бессильно-злостный интеллигентский плач", я возражал только против фиксации числа часов, которые обязаны проводить в стенах Академии научные работники, работа которых для Академии не связана с пребыванием в стенах Академии, причем имел в виду даже не себя лично.

9. В конце письма автор его относит меня к числу врагов, которые посылают статьи в заграничную "контрреволюционную прессу" и "называют марксизм идиотизмом". Я посылаю за границу статьи только с одобрения Советских учреждений - Галаулита при Наркамасьвете Белоруссии и Комиссии по вывозу заграницу при Главнаке Наркомпроса РСФСР в журналы, в которых принимают участие многие ученые СССР. Марксизма идиотизмом я никогда не называл. Было бы идиотизмом называть идиотизмом учение, которое нашло такую массу последователей среди выдающихся ученых и общественных деятелей всего мира, пережило своего основателя на 50 лет и увлекло за собой массы.

10. Тов. Бялуга выдвигает против меня два обвинения: а) что я называю яфетическую теорию Марра шарлатанством и б) что моя теория языка буржуазная идеалистичная.

а) Не помню, чтобы я называл теорию Марра шарлатанством. Я всегда полагал, что акад. Марр сам верит в свою теорию, а шарлатаны хотят убедить других в том, во что сами не верят. Возможно, что я передавал мнение какого-ниб[удь] другого ученого. Я действительно не разделяю теории Марра, но тов. Бялуга ошибается, предполагая, что я против яфетидологической теории потому, что она приближается к марксистской теории. Наоборот, возражая против теории Марра, я указывал главным образом на такие положения этой теории, которые являются неприемлемыми и с марксистской точки зрения; в этом отношении я не расхожусь с некоторыми критиками этой теории, стоящими на марксистской основе, ср[авни] замечания по поводу нее проф. Поливанова, а также в статье о современном языкознании в N 20 журн[ала] "На литературном посту" за 1929 г. Сам тов.

стр. 99

Бялуга, основываясь, очевидно, на мнении авторитетного лица, признает в теории Марра "ряд ошибок и недоказанных положений".

б) В подтверждение того, что моя теория языка буржуазная и идеалистическая, тов. Бялуга приводит тот факт, что мои работы по языку "с большим удовольствием печатаются" в Пражских изданиях. Но в тех же Пражских изданиях с большим удовольствием печатают и работы многих советских ученых, марксизм которых вне подозрения (ср[авни] список советских сотрудников "Slavische Rundschau", в котором нет ни одного имени ученого реакционного направления). Те теоретические воззрения на язык, какие я провожу во всех своих работах, ни в какой мере не могут быть названы идеалистическими: в основе их лежит, с одной стороны, младограмматическое учение о механичности языковых процессов, с другой, - понимание языка, как явления социологического.

Николай Дурново

Москва, 2 янв[аря] 1930.

Адрес: Москва 69. Трубниковский пер. Д. 26, кв. 33.

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 45. Д. 41. Л. 7 - 1 (обратная нумерация страниц).

Опубликовано 18 июля 2022 года


Главное изображение:

Полная версия публикации №1658143256 + комментарии, рецензии

LIBRARY.BY ЛИНГВИСТИКА "ЗАЯВЛЕНИЕ ПРОФЕССОРА Н. Н. ДУРНОВО"

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LIBRARY.BY обязательна!

Библиотека для взрослых, 18+ International Library Network