И. А. СЕДАКОВА. Балканские мотивы в языке и культуре болгар. Родинный текст

И. А. СЕДАКОВА. Балканские мотивы в языке и культуре болгар. Родинный текст. М., 2007. 432 с.

В книге И. А. Седаковой изучается болгарский родинный текст - выраженный средствами различных культурных кодов комплекс традиционных представлений болгар о рождении человека и его судьбе.

"Тема" и "место" часто соседствуют в филологических исследованиях разного ранга, но далеко не всегда их сопряжение оказывается мотивированным и позволяет читателю понять, почему для изучения данной темы понадобилось обращение именно к этой (а не какой-нибудь другой) локальной традиции. Одна из характеристик творческого почерка И. А. Седаковой, отличающая все ее работы, в том числе рецензируемую книгу, состоит в том, что в них непременно присутствует глубинная внутренняя мотивация, объясняющая явно и неявно взаимодействие частей исследовательского механизма, в данном случае - "родинной" темы и лингвокультурного пространства Болгарии (за которой в известной мере стоят Балканы в целом).

Точкой, определяющей место золотого сечения на смысловом отрезке, соединяющем родинный текст и Балканы, оказывается тема судьбы, которая, с одной стороны, обнаруживает концептуальную доминанту родинного текста, с другой - может быть признана лингвокультурным "специалитетом" Балкан. Здание работы спроектировано и выстроено так, что, проходя по разным аналитическим "этажам" исследования, читатель не упускает из виду триаду родины-судьба-Балканы, которая видится ему все более стереометрично. Многомерность создается тем, что чита-

тель знакомится с самыми разнообразными формами символического отражения родин в знаковом языке культуры (лексика и фразеология языка, фольклорные тексты и нарративы, ритуальные практики, верования), восстанавливающими родинный текст в максимальной целостности и связности. Следуя традициям Московской этнолингвистической школы, автор усматривает за этими разноплановыми данными единую символическую картину мира, специфика которой во многом определяется "географией культуры".

Таким образом, в книге впервые осуществлена целостная этнолингвистическая реконструкция обширного фрагмента традиционной символической картины мира, отражающего представления о рождении человека, которые характеризуют определенную лингвокультурную традицию (в данном случае болгарскую) в ее взаимосвязях с другими традициями в пространстве, времени и социуме (в контексте Балкан и славянского мира).

Интересен представленный автором подход к моделированию объекта исследования: казалось бы, он задан в традиционном тематическом ключе (и в этом плане "родины" являются такой же классической для этнолингвистики темой, как "животные", "демонология", "календарь" и др.), однако тематические рамки раздвигаются и уточняются за счет введения концептуальной составляющей: исходя из того, что родинный текст символически осмысляет не только зарождение, но и программирование новой жизни, автор включает в него эпизоды, которые были бы неуместны при узком логико-тематическом взгляде на объект исследования (например, празднование первых шагов ребенка, обучение его речи, традиции имя наречения).

Аутентичный материал, положенный в основу исследования, относится не только к болгарской, но и к другим славянским традициям. И. А. Седакову отличает особый стиль в работе с материалом: его составляющими являются и умение представить материал во всем его богатстве и коллекционной полноте (один только библиографический "пункт" - 213

рукописей из архива Ст. Романского, содержащего полевые записи участников семинара по этнографии, сделанные в 30 - 40-е годы XX в., - мог лечь в основу отдельного исследования), и существенный собственный вклад (многочисленные полевые записи автора, которые не только использованы в тексте, но и щедро поданы в приложении, открывающем доступ к ним другим исследователям), и постоянная включенность в материал, заставляющая присоединить к традиционным объектам этнолингвистического анализа факты Интернета, примеры из художественной литературы, наблюдения над современными городскими практиками и т.д.

Во введении к книге дается подробный анализ литературы вопроса (точнее, двух "вопросов", изучаемых в книге) - исследований, посвященных славянским родинам, и работ, посвященных языковой и культурной специфике Балкан, а также авторская трактовка ключевых терминов исследования - родинный текст, балканизм и др.

В I части - "Слово. Имя. Речь" анализируется всё, что может "сказать" о родинах система болгарского языка (общенародный язык и говоры) и шире - вербальный код традиционной культуры: нарицательная лексика и фразеология (гл. 1), антропонимикой и прагматика имянаречения (гл. 2), предписания и запреты в области речевого поведения (гл. 3). Эта часть призвана фокусировать все последующее изложение: язык выделяет основные смысловые элементы текста более полно, структурированно и последовательно, чем другие коды культуры, поэтому, несмотря на принципиально комплексный характер исследования, автор придает данным естественного языка особое значение, делая их сеткой координат работы.

И. А. Седакова приводит ценные микросистемы фактов, подчиненные разным принципам организации: от ключевого понятия родинного текста - к реализующим его словам во всем многообразии их диалектных вариантов ('внебрачный младенец' - курванче, найденче, шумник...; 'беременная' - голема, дебела, непразна, пълна, трудна... и др.); от слова-

концепта (лехуса 'роженица'; късмет 'судьба', нефела 'о чем-либо плохом, несчастье' и т.д.) - к семантической структуре окружающих его словесных пространств - деривационного гнезда и шире - морфо-семантического поля; от прагматической установки - к практике номинативной деятельности с помощью имен собственных (подбор имен, закрепляющих связи между близнецами, связь носителя имени со святым, в день которого он родился, и проч.) или к правилам ритуализованного речевого поведения перед родами, в ходе их, а также по отношению к ребенку (табу на использование при ребенке слов, которые магически могли бы сообщить ему нежелательные свойства своих денотатов, - жабче 'лягушонок', кученце 'песик', мачка 'кошка'; внедрение в "детское пространство" предметов, которые ассоциируются со звучанием и способствуют развитию речевых навыков младенца, - грецкие орехи, звенящие и стучащие столовые приборы и т.п.).

Значимость проделанной здесь работы не только в полноте сводок и детальной интерпретации конкретных фактов (семасиологической, ономасиологической, лингвогеографической, этимологической, культурологической, символико-прагматической и др.), но и в акцентах, которые, как говорилось выше, ставятся "на судьбу и Балканы": в смысловом поле изучаемых слов проводятся линии от "родинных" значений к семантике судьбы ('родимое пятно' > 'недоброе предзнаменование'), а в лексическом пространстве родинного текста выделяются балканизмы ('очистительная молитва роженицы' и т.д.).

Отметим, что 2-я глава данной части представляет интерес не только в плане магистральной для книги проблематики, но и с несколько неожиданной стороны -с точки зрения теории имени собственного. Анализ практики имянаречения в Болгарии показывает, что господствующий до сих пор в отечественной ономастике взгляд на асемантичность личных имен во многом "русскоцентричен": болгарский антропонимикой обнаруживает семантическую (с сильной аксиологической мотивацией) природу личного имени. Болгары до сих пор дают детям имена, которые, по народным представлениям, могут останавливать череду детских смертей в семье (Стоян/ка, Живко/Живка) или наоборот - череду рождений (До-стан/Доста, Запрян/Запряна), содержать пожелание крепкого здоровья (Камък, Желязко), "сладкой" жизни, радости (Блажка - "сладкая", Радка), отражать время рождения (Величка - на Пасху, Христо - на Рождество, Цветанка - в Вербное воскресенье (болг. Цветница) и др.).

Часть II - "Рождение и жизненный сценарий" знакомит читателя с основными образами, мотивами и сюжетами, функционирующими в родинном тексте болгар и транслирующими представления о зависимости судьбы человека от обстоятельств его рождения. В "персонажном" ряду особое место занимают образы народного православия и мифологии: Богородица (гл. 4), демоны судьбы - орисницы, наречницы (гл. 5), "субботние" люди - те, кто родились в субботу и наделенные, по народным верованиям, демоническими свойствами (гл. 8). Богородица и демоны судьбы "патронируют" родины (разумеется, с различными установками и результатами), они являются персонажами-"субъектами", которые "исконно" обладают сверхъестественной силой, в то время как "субботние" люди - это персонажи-"объекты", чья демоничность выступает как следствие особых обстоятельств рождения и, таким образом, оказывается "благоприобретенной" (демоническими свойствами наделяются также дети, рожденные от связи женщин со змеем; дети, имеющие родимые пятна, - белег или нишан и т.д.).

Среди мотивов, значимых для родинного текста, автор выделяет матримониальные и репродуктивные мотивы (гл. 6), а также мотив повтора (гл. 7), которые определяют особенности протекания жизненного сценария, его "нормативы": супружеская жизнь и наличие детей являются нормой, характеристикой жизненного благополучия, в то время как повтор (повторенное, "вторичное" действие или событие - повторное кормление грудью ребенка, которого ранее отлучили от груди, появление "вторых" родителей (маче-

хи или отчима), повторный брак и др.) - нежелательным эпизодом жизненного сценария.

Рассматриваемые сюжеты имеют выразительную этнокультурную подоплеку, а сюжет о демонах судьбы, являющихся во многом наследием греческой мифологии, вообще может быть признан едва ли не самым сильным балканизмом.

Различные смысловые линии, которые обнаруживаются в ходе анализа заявленных образов и тем, объединяются важнейшим для данной книги концептом - концептом судьбы, имеющим органическую связь с родинным текстом. С одной стороны, как говорилось выше, концепт судьбы является доминантой родинного текста, с другой - родины определяют организацию этого концепта: в народной культуре базовая формула судьбы (разумеется, не единственная) двухчастна - "если при рождении (перед рождением) X, то в будущей жизни случится Y". При этом X и Y, как правило, связаны разного рода "проекционными" отношениями - предметным отождествлением, в широком смысле слова "метафорой" или условной символизацией (к примеру, если при пеленании ребенка использовались слишком длинные ленты, он долго останется неженатым; если мать после рождения дочери не будет залеживаться, побыстрее встанет, то будущая невеста раньше сможет выйти замуж). Таким образом, обстоятельства родин становятся основанием "метафоры" (загадки) судьбы, своего рода кодируемым денотатом, разгадывать который человек будет собственной судьбой.

В целом авторская интерпретация такого сложнейшего концепта, как судьба, и его роли в родинном тексте представляется убедительной и диалектичной. Но все же хочется поделиться следующим сомнением.

Кажется, в некоторых случаях автор трактует судьбу настолько широко, что она может быть приравнена к "программированию" жизни. Программирующие действия, предпринимаемые в рамках традиции по отношению к детям, многочисленны и разнообразны: они направлены на то, чтоб у девочки были хорошие волосы, чтоб мальчик был румяным, и проч. Безусловно, за этими действиями следует признать программирующее содержание, но стоит ли такое программирование считать способом воздействия на судьбу? Автор, вроде бы, полагает, что это так, поскольку результаты вышеназванных действий и им подобных вписываются в цепочки вроде "хорошие волосы → красота (здоровье) → удачное замужество → счастливая судьба". Действительно, для народной культуры с ее достаточно замкнутой системой оценок и высокой степенью проективности конкретных и абстрактных признаков такая цепочка правдоподобна. Но все-таки следует ли говорить о "закладывании" румянца именно в терминологии судьбы - категории во многом иррациональной? Фактом какого "языка" становится в этом случае судьба - языка традиции или метаязыка исследователя? Частью языка народной традиции является лексическое и символическое поле судьбы, этот язык несомненно признает судьбой, например, замужество (болг. диал. късмет 'судьба' → 'жених', рус. суженый), но "судьбоносность" румянца не маркирована. Значит, это исследовательская многоходовая проекция, правомочность которой по отношению к народной традиции, нам кажется, нуждается в особом обосновании.

Часть III - "Ритуал. Обряд. Праздник" посвящена анализу ритуальной составляющей родинного текста, которая рассматривается на примере праздника первых шагов ребенка. Стимулирование ходьбы ребенка - это широко распространенный (если не универсальный) предмет ритуальных практик разных народов, однако особое празднество в честь первых шагов можно считать балканизмом. Автор уделяет внимание обрядовой терминологии (название праздника, как правило, совпадает с обозначением ритуального хлеба, который выпекается по этому случаю: болг. прощъпалник, проходчица и др.), символике ритуальных действий (к ним относятся в первую очередь движения - бег, вращение, прыжки; выпекание хлеба и его раздача), персонажному ряду (особые роли исполняли мать, свекровь, повитуха, крестная и т.п.), хронотопу (обязательно в новолуние, в среду и др.), словесным формулам

(Да тропти детето като побила - "Пусть топает ребенок, как кобыла") и т.д. Смысловой комплекс, реализующийся в празднике первых шагов, перекликается с символикой действий превентивного плана, которые направлены на избавление от страха перед ходьбой и лечение "сидяк"; такие действия тоже становятся объектом анализа в этой части книги.

Книга снабжена богатым вспомогательным аппаратом, имеющим самостоятельное научное значение. В приложениях даны материалы полевых записей автора (1983 - 2004 гг.) из пяти болгарских сел, снабженные переводом, а также 11 этнолингвистических карт, которые иллюстрируют отдельные разделы текста книги. На картах представлены ареальные характеристики обозначений роженицы, некрещеных младенцев, очистительной молитвы, праздника первых шагов ребенка, названий и объяснений причин появления родимых пятен на теле ребенка, поверий и обрядовых действий, связанных с культом Богородицы, названий и поверий, относящихся к демонам судьбы, верований о субботних людях, особенностей реализации мотива повтора, временной приуроченности гаданий о будущем ребенка. Представленная в книге библиография является крупнейшим сводом литературы по болгарской этнографии и этнолингвистике на русском языке. Очень полезен для читателя также предметно-тематический указатель, составленный в традициях московской этнолингвистической школы и дающий ключ к монографии как к тезаурусу народной культуры болгар.

Говоря о "сквозных" достижениях автора, характеризующих работу в целом, особо отметим дальнейшую разработку понятия "балканизм", за которым стоит более широкое понятие, его можно условно обозначить как лингвокулътурный регионализм. Выделение таких фактов (если они касаются не столько "материально-языкового", сколько семантико-мотивационного уровня) - дело трудное и опасное. Этнолингвистике известны примеры "развенчанных" специалитетов, когда феномен, казавшийся специфичным для данной традиции, вдруг начинает обнаруживать точные соответствия за пределами обозначенного исследователем ареала, - и уникальное оборачивается едва ли не универсальным. От этого не застрахован никто - и мы долго еще не выйдем на тот уровень анализа, когда все лингвокультурные традиции (хотя бы генетически, контактно или типологически близкие) нам будут известны с одинаковой и максимальной полнотой. Поэтому помочь должны не только и не столько "абсолютные" критерии специфичности/универсальности (полученные в результате внешнего по отношению к конкретной традиции сопоставления), сколько внутренняя реконструкция, которая опирается прежде всего на частотность и регулярность фиксации факта внутри традиции и его функцию - роль в картине мира. Чтобы выполнить условия внутренней реконструкции, надо фронтально владеть традицией, сведя к минимуму лакуны, и видеть факты концептуально, сверяя их с историко-культурной и языковой ситуацией в регионе. Эти непростые условия отлично выполняются автором книги, обнаружившим многие убедительные примеры балканизмов. Сравни, к примеру, понятие 'некрещеный ребенок', фиксируемое во многих традициях, но на Балканах обретающее особую регулярность и разнообразие форм воплощения, в первую очередь с помощью ксенонимов еврейче, турче, циганче и других, что, очевидно, вызвано особой яркостью этноконфессиональных различий в тесноте "балканского котла" (достаточно сказать, что индекс, приведенный в диссертации, насчитывает более 200 реализаций данного понятия, включая фонетические и другие варианты, а такие фундаментальные русские диалектные словари, как СРНГ [1] и СРГК [2], в сумме дают всего 5: безымённый, богдан, лопарь, лопарка, лопень).

Основные положения книги и интерпретации языковых и культурных фактов, предлагаемые автором, не вызывают концептуальных возражений. В некоторых случаях возникают вопросы, развивающие тему (см. выше обсуждение вопроса о соотношении судьбы и программирования жизни). Можно сформулировать и отдельные мелкие замечания.

Думается, особая отмеченность детей с двумя макушками (с. 260) должна интерпретироваться скорее не в связи с семантикой повтора, а с негативной символикой "двойки" (наличие двух макушек аномально, сравни пейоративную семантику "двуличных", "двуязычных" в разных индоевропейских языках).

Еще одна "придирка". Говоря о перекличках лексики болгарских родин с отдаленными славянскими диалектами - севернорусскими (с. 14), автор приводит в качестве примера болг. викам 'кричать, звать (= приглашать)', которое, как указывается в книге со ссылкой на Фасмера, имеет параллели в севернорусском вякать (с. 14, 18). Однако Фасмер имел в виду не вякать (которое является не севернорусским словом, но фактом общерусского просторечия, к тому же фиксируется в белорусском языке [3. Т. 2. С. 300]), а викатъ, распространенное, по новейшим данным, не только на Русском Севере и в дочерних урало-сибирских говорах, но и в диалектах московских, тульских, вятских [1. Вып. 4. С. 270]. Поэтому, думается, это слово не совсем подходит на роль аргумента к сочувственно цитируемому автором тезису Л. В. Куркиной о наличии сепаратных связей южнославянских языков с севернославянскими диалектами как параметре лингвогенетического анализа славянских языков (с. 14); к тому же оно относится к звукоподражаниям - самому "типологическому" классу лексики. Возможно, среди языкового материала, изучаемого в работе, есть другие факты, имеющие переклички с севернорусскими говорами, но эти связи эксплицитно не обозначены. Еще один "имплицитный" пример, который нам удалось найти, - пара болг. шуле 'незаконнорожденный ребенок' - сев. - рус. шуликун 'нечистый дух' (с. 44): в то же время последнее слово (с вариантами чиликун, силыхан и т.п.), больше столетия вызывающее этимологические споры, все-таки более убедительно интерпретируется не на славянской почве [4. С. 700 - 701].

Эти мелочи, конечно, несоизмеримы с богатством идей и конкретных решений, которыми наполнена рецензируемая книга. Она обогащает как объектное поле этнолингвистики, так и ее методологическую базу: в ней представлен новый вариант синтеза собственно лингвистических и культурологических способов анализа материала, вариант, в котором органично сочетается "узкая" и "широкая" этнолингвистика при лидирующей роли первой. За этой работой стоит авторитетный ученый с высокой степенью научной ответственности, индивидуальной стратегией и нестандартной, чуждой формализма, синтетичной манерой научного поиска. Думается, что книгу ожидает счастливый "късмет".

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Словарь русских народных говоров. М.; Л., 1965-. Вып. 1-.

2. Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. СПб., 1994 - 2005. Вып. 1 - 6.

3. Этымалагічны слоунік беларускай мовы. Mihck, 1978-. Т. 1-.

4. Аникин А. Е. Этимологический словарь русских диалектов Сибири. М.; Новосибирск, 2000.