публикация №1446217181, версия для печати

Иосиф Александрович Бродский (1940 - 1996)


Дата публикации: 30 октября 2015
Автор: Юрий Архипов
Публикатор: Алексей Петров (номер депонирования: BY-1446217181)
Рубрика: ЛИНГВИСТИКА
Источник: (c) У книжной полки, № 1, 2008, C. 94-96


Бродский в Нью-Йорке

"Любить иных - тяжелый крест", - заметил Борис Пастернак. Его на полвека младший коллега Иосиф Бродский, казалось бы, все сделал для того, чтобы затруднить свою популярность. "Заумный, надменный, холодный" - это распространенные оценки критиков-популяризаторов на Западе, где он провел вторую половину своей жизни. "Чужой, равнодушный к отечеству, бездушный виртуоз-рифмоплет" - с такими оценками нередко приходится сталкиваться у нас. Но и люди, приверженные Слову и даже понаторевшие в нем, к тому же далекие от идеологических предрассудков, сплошь и рядом скептичны: Рубцов, мол, да, а Бродский - нет. Привычная в читающем народе дилемма - со времен еще Есенина и Маяковского. Между тем Рубцов и Бродский друг друга ценили, среди прочих современников выделяли, значение друг друга понимали.

На самом-то деле Бродский труден только непривычностью темпоритма. Весь он словно плотина, останавливающая поток расхожей ямбовой напевности. Бродский явно отвел часть потока ("часть речи", как назвал он свой программный сборник) в сторону, куда за ним ринулись многочисленные подражатели. Собственно, после Бродского не появилось у нас сколько-нибудь значительного поэта, не обратившего внимания на его опыт. (Опыт словно бы "тормозить" слово, ставить его торчком - не только ломая строку, но и перегружая двоящимся, а то и троящимся смыслом.) Состоялись по-настоящему только те, кто сумел сохранить себя в борьбе с обаянием Бродского: Цветков, Кенжеев, Гандлевский, Денис Новиков, Борис Рыжий. Ну еще с полдесятка можно добавить имен - по вкусу.

Итак, темпоритм. Все дело в том, что стихи Бродского нельзя читать с привычной ямбовой скоростью. Их вообще лучше всего читать как прозу. Как ритмизованную прозу Андрея Белого, например. В чем-то существенном Бродский словно бы и есть Белый, вывернутый наизнанку. То есть обратившийся от "субъективной эпопеи" - к внешнему миру.

Он как никто (разве что еще Заболоцкий) в нашей поэзии живописен. "Любите живопись, поэты" - этот завет Заболоцкого обращен словно бы к нему. И если, говоря о поэзии вообще, мы склонны утверждать, что это син-

стр. 94


тез музыки и смысла, то в случае Бродского нельзя не добавить - и живописи. Достаточно вспомнить хотя бы хрестоматийное начало его "Большой элегии Джону Донну", где в десятках строф описываются предметы, окружающие просыпающегося поутру английского поэта-метафизика XVII века.

Заговорив о метафизике, мы сразу же оказываемся у одного из главных источников поэзии Бродского. Вообще удивительно, насколько сознательно и бережно он пестовал свои поэтические корни, насколько точен был в указаниях на свое происхождение: религиозные поэты XVII века, "государственники" века XVIII (Державин), самый "мыслящий", по слову Пушкина, русский романтик Боратынский, поздний Мандельштам, Цветаева, великие западные модернисты XX века - Рильке, Элиот, Фрост, Оден. Со времен Брюсова и Вячеслава Иванова у нас не было столь культурного поэта, владеющего всем материалом мировой лирики. А ведь у американского профессора филологии (в последние годы жизни) Бродского даже не было законченного среднего образования! Старина и новизна сплавились у Бродского с небывалой естественностью, отпечатав его ни на кого не похожий поэтический лик.

Музыка стиха у Бродского напоминает хоралы и контрапункты его любимой "метафизической" эпохи, которые последующим поколениям могут показаться и монотонными. Но Бродский умеет вложить в этот старинный ритм совершенно новую энергию (так якобы скучный анапест в его руках не имеет ничего общего с заунывностью Апухтина или Фофанова). А знаменитый анжам-беман Бродского (смысловой и ритмический перескок со строки на строку) напоминает синкопы Стравинского или Прокофьева, также переосмысливавших классику.

Ахматова, признавшая в нем ровню, застала только восход, самую раннюю зарю поэтического восхождения Бродского. Но и уже тогда, в начале шестидесятых годов ему дались очевидные шедевры. Хотя бы тот "Рождественский романс", который и возник после посещения Бродским Ахматовой в Москве на Ордынке и который ныне открывает любой сборник Бродского:



Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц,
в ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками...

Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.


стр. 95
Обо всей истории становления Бродского как поэта, о его отношениях с подлинными и мнимыми знаменитостями до 1972 года в СССР и после этого рубежа в американской эмиграции поведал в замечательной книге о нем из серии "ЖЗЛ" его давний друг и коллега Лев Лосев, ныне профессорствующий в Соединенных Штатах. Его работу о Бродском следует признать и вправду большой удачей. Если сочинение Д. Быкова о Пастернаке в той же серии признано лучшей "писательской" книгой последних лет, то труд Лосева может по праву претендовать на лавры лучшей "профессорской" книги той же серии. Служебно-справочный аппарат здесь занимает более трети объема. Каждое суждение подкреплено источниками. В Америке даже студенты не ценят голый пафос или расплывчато-сентиментальный "импрессионизм"; там любят внятные доказательства. Лосев в них вполне понаторел. Более того, многие чисто поэтологические вещи им продуманы и изложены более доходчиво, чем в любом учебнике (даже в известном словаре Квятковского, например).

Заодно Лосев опровергает и многие устоявшиеся наветы и оговоры. Это Бродский-то холодный? Вот вам его "Новые стансы к Августе" - выдающийся лирический цикл, один из самых пронзительных в XX веке. М. Б. - Марианна Басманова, дочь великого художника и сама художница, та, о которой Ахматова говорила, что она "с редким достоинством несет свою красоту", его, Бродского, "роковая женщина" и мать его сына, не просто вдохновила поэта на этот цикл, но, по его убеждению, подарила ему своим явлением - его самого, открыла в нем поэтический зрак и слух. И - продлила его существование даже после того, как они расстались:



Это ты, горяча,
Оглую, одесную
Раковину ушную
Мне творила, шепча.

Это ты, теребя
Штору, в сырую полость
Рта мне вложила голос,
Окликавший тебя.

Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
Даровала мне зрячесть.


Это Бродский-то не патриот? А кто, восчувствовав в себе Державина, отозвался Одой Жукову на погребение великого полководца? Кто отозвался гневной, срывающейся на крик, не разбирающей политесов инвективой на отделение Украины от России?



Скажем им, звонкой матерью паузы
метя, строго:
Скатертью вам, хохлы, и рушником
дорога...


Бродский помнит, что его предки происходят из Галиции, из городка Броды, и считает себя вправе прокричать миру о боли раздираемого на части живого единства. Избирая для этого адекватный, как ему кажется, язык.

Вообще, язык - единственный идол Бродского. И единственный судия. Если великий и могучий принял тебя в свои паладины, то ты неизбежно станешь и эхом эпохи, и державником, и государственником, и патриотом. Верным сыном народа-речетворца: "Припадаю к народу, припадаю к великой реке. / Пью великую речь..." У большого поэта тут нет и не может быть выбора.

Опубликовано 30 октября 2015 года


Главное изображение:

Полная версия публикации №1446217181 + комментарии, рецензии

LIBRARY.BY ЛИНГВИСТИКА Иосиф Александрович Бродский (1940 - 1996)

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LIBRARY.BY обязательна!

Библиотека для взрослых, 18+ International Library Network