При подведении итогов развития литературы в XX в. можно обратиться как к историко-литературному процессу в национальных литературах, так и к наднациональным литературным направлениям (реализм, футуризм, сюрреализм, постмодернизм и т.п.). Дополнительные сложности при подведении итогов возникают в связи с проблемой литературы, "опоздавшей" к читателю, что особенно важно для XX в., в котором острая политическая цензура тоталитарных режимов затрудняла или делала невозможным своевременное знакомство читателя с "идеологически невыдержанной" литературой, в том числе эмиграционной. После краха коммунистической утопии, после преодоления в гуманитарных науках догматической идеологической доктрины необходима и существенная переоценка многих ценностей, оказавшихся фальшивыми. Но невозможно рассматривать ни национальные литературы, ни общие категории в отрыве от исторического процесса, от общественной действительности. Являясь элементом целостной культурной системы, литература развивается в тесной связи с жизнью общества.

В XX в. Польша (как и вся Европа) испытала такие потрясения, как массовое уничтожение людей в результате кровопролитных мировых войн и господства тоталитарных систем в Германии и СССР, фиаско исторического эксперимента - построения наиболее "прогрессивного общества" (в СССР и в других странах социалистического лагеря). В итоге утрачивалась вера в человеческий разум и мораль, в прогрессивную эволюцию человечества. Исчез фундамент культуры XIX в. - убеждение в поступательном общественном прогрессе, берущее свое начало еще в эпохе Возрождения, обесценивались идеи, как революции, так и прогрессивной эволюции.

Именно с отношением к этим потрясениям, и, стало быть, с осмыслением главной проблемы гуманизма - места человека в истории, в обществе - связаны, в первую очередь, судьбы литературы в XX в., в том числе польской.

Осмысление это проходило в разных конвенциях. В реализме, унаследованном от XIX в. и сохранившем живучесть и в XX в., человек рассматривался в системе общественных отношений, в его принадлежности к определенной общественной группе с ее

Хорев Виктор Александрович - д-р филол. наук, зам. директора Института славяноведения РАН.

стр. 59

характерными чертами, традициями, этикой и жизненными стремлениями ("Ночи и дни" (1932-1934) М. Домбровской, "Граница" (1934) З. Налковской, "Слава и хвала" (1956-1962) Я. Ивашкевича, "Камень на камне" (1984) В. Мысливского и др.).

Но гораздо большее, чем прежде, внимание стал привлекать субъективный мир человека. Открытия в области психологии и психоанализа дали огромный толчок к развитию новых форм самопознания и самовыражения в литературе, анализа субъективного опыта единичного человеческого существования. Эта литература расстается с традиционным изображением жизни в "формах самой жизни", до неузнаваемости модифицируя либо скрещивая их с другими. Огромную роль стали играть приемы интроспекции, внутреннего монолога, потока сознания, а также гротеска, абсурда, пародии, которые постепенно стали восприниматься читателем столь же привычно, как в XIX в. классический реализм (С.И. Виткевич, Б. Шульц, В. Гомбрович, Т. Ружевич, С. Мрожек).

Адекватным для отображения непостижимого хаоса мира многим показался постмодернизм, который поставил своей целью освобождение творческой личности от любого рода детерминизма. Но в то же время постмодернизм отказался от веры в возможность объективного изображения действительности, от существования объективной истины вообще, от веры в возможность познания литературой (и культурой в целом) человека и ее воздействия на человеческие судьбы. Постмодернизм появился, по-видимому, как необходимое противоядие против социологического либо психологического редукционизма в культуре и в литературе. Но претендуя на роль универсального и глобального метода не только всей современной литературы, но и всех гуманитарных наук, он именно своим релятивизмом завел литературу как язык коммуникации в тупик, а методологию гуманитарных наук в ощущаемый ими кризис.

В конце века все явственнее ощущается реакция на постмодернизм - появление произведений "постреалистической" литературы, в которой наряду с литературой вымысла огромную и даже ведущую роль стали играть "парабеллетристические", как их называют в польской литературной критике, жанры "невыдуманной литературы". В парабеллетристике можно выделить (вслед за М. Черминьской) такие сферы, как "литература факта" (репортаж, очерк), эссе и "человеческий документ" ¹ (дневник, воспоминания, автобиография, письма и др.). Границы между ними условны, весьма подвижны и часто трудноуловимы, особенно между эссе и "человеческими документами", предназначенными для прижизненной публикации. Надо иметь в виду и частое взаимопроникновение элементов сюжетной и документальной прозы.

В польской литературе до переломного 1956 г. возможности личностного писательского самовыражения были весьма ограничены, а, значит, не было и условий для развития жанров "рефлективной" прозы (человеческий документ, эссе). Их расцвет начинается с конца 50-х годов и с разной степенью интенсивности продолжается до сих пор.

Причин расцвета этих жанров и их огромного читательского успеха много. Это и современный взрыв информации, перед которым стушевались "уставшие" традиционные повествовательные формы. Это и потребность писателей в поисках новых оснований для литературы вымысла, которые они ищут в укорененности замыслов своих произведений в собственной биографии, часто подретушированной, мифологизированной, дописанной вымышленными эпизодами - ради достижения ее символического смысла (и своеобразной игры с читателем). Это и потребность осмыслить с личностных позиций актуальные морально-философские вопросы: этика и политика, человек в потоке истории, каноны и стереотипы мышления, перспективы развития цивилизации и т.д. Осмыслить их с использованием новых художественных средств, привлекающих внимание читателя, ибо эти "вечные" проблемы на каждом этапе развития общества решаются литературой по-новому - и по существу, и по форме.

¹ Термин, введенный Л. Гинзбург. В польском литературоведении утвердился термин "литература личного документа" ("literatura dokumentu osobistego"), предложенный Р. Зимандом

стр. 60

Индивидуализация видения мира в эссе и "человеческом документе" разрушает стереотипы, сложившиеся в массовом сознании. Для этого писатели часто прибегают к парадоксам, оксюморонам, иронии и другим, привлекающим внимание читателя средствам выявления своего, несхематического взгляда на мир.

В этих жанрах факты не являются только первоосновой или прототипикой для художественного произведения, как в литературе вымысла. В них - в открытой авторской интерпретации - обнаруживается скрытая эстетическая энергия жизненного факта, действительного случая, характера и поведения конкретного лица, его суждений о других людях и о себе самом. В них отражается социальная психология различных слоев общества, правда о человеке и его времени, раскрывается личность рефлектирующего автора, предлагающего определенный способ понимания самого себя, других людей, культурного наследия, окружающего мира.

Именно это обстоятельство позволило польскому критику Т. Буреку назвать разнообразные бесфабульные повествовательные формы "скрытым романом". И, если принимать этот, в общем, удачный термин, то следует признать, что он наиболее приложим к литературе человеческого документа - автобиографии, дневнику, мемуарам - в тех случаях, когда в них раскрываются важные, значительные не только для автора факты личной и общественной жизни, показывается связь человеческой судьбы с историей, когда в них явственно ощущается образ самого писателя, занимающего определенные жизненные позиции. То есть, задан определенный уровень художественной интерпретации, соотносимый с уровнем типизации в литературе вымысла. Документальной эту прозу - воспользуемся определением известного литературоведа Л. Гинзбург - делает установка "на подлинность, ощущение которой не покидает читателя, но которая далеко не всегда равна фактической точности", " литературой же как явлением искусства ее делает эстетическая организованность" [1. С. 10].

Жизненные факты обладают скрытой эстетической энергией именно на уровне интерпретации. Существует огромное число документальных произведений, в которых приводится множество фактов, подчас интереснейших, говорится о многих событиях и людях, но которые не являются художественными произведениями из-за отсутствия в них - преднамеренной или непреднамеренной - эстетической организованности изображаемого, осознания факта как концентрации определенного исторического, философского, психологического содержания, смысла, идеи. Такие произведения имеют значение как источник исторических сведений или выразитель сознания определенных социальных слоев, как создатель общественного мнения, но они не могут претендовать на эстетическое значение и не относятся к литературе.

"Действительно, - писал по этому поводу Ф.М. Достоевский, - проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд факт действительности жизни, - и если только вы в силах и имеете глаза, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на чей глаз и кто в силах? Ведь не только чтобы создавать и писать художественные произведения, но и чтоб только приметить факт, нужно тоже в своем роде художника" [2. С. 144].

Художественное воссоздание действительности предполагает, что и в парабеллетристическом произведении факты жизни не копируются или инвентаризируются, а отбираются с позиций определенного мировоззрения и пропускаются через личностное сознание писателя. Это одна из важнейших точек сближения литературы вымысла с невымышленной. Имея, например, дело с писательским дневником или мемуарами, мы все равно имеем дело с миром воображения, "фикции". Ибо любая попытка воссоздания духовного "я" и тем более попытка проникновения в духовную жизнь другого человека является конструкцией из области и "материала" художественного вымысла и оказывается в той или иной мере продуктом воображения. Она не может без него возникнуть, является более или менее достоверным приближением к реальной действительности, окрашена субъективным выбором и восприятием и принадлежит сфере художественной литературы.

стр. 61

Колоссальные художественные и познавательные возможности литературы "человеческого документа" показали произведения писателей-эмигрантов. Хотя многие из них были написаны в 50-60-е годы, в литературное сознание в Польше они вошли лишь в 70-90-е годы. Именно тогда в Польшу пришли в полном объеме выдающиеся "человеческие документы", созданные в эмиграции: В. Гомбрович "Дневники. 1953-1966"; Г. Херлинг-Грудзиньский "Иной мир" (1953), "Дневник, написанный ночью" (1971-2000); Ч. Милош "Порабощенный разум" (1953), "Семейная Европа. Автобиография" (1959), "Видение над заливом Сан- Франциско" (1969), "Земля Ульро" (1977); А. Ват "Мой век" (1977); Ю. Чапский "Суматоха и призраки" (1981); Л. Тырманд "Дневник 1954" (1980); Е. Стемповский "От Бердичева до Рима" (1971); К. Еленьский "Совпадение обстоятельств. О прочитанном и пережитом за 30 лет" (1981) и др.

Одним из главных достоинств этих произведений явился взгляд на польские проблемы с определенной дистанции, позволявшей преодолеть замкнутость мира, в которой литературу и общество держал политический режим. Польские комплексы и стереотипы рассмотрены в этих текстах на широком, прежде всего общеевропейском историко- культурном фоне, увидены как бы через отражение в зеркале иных культур.

Важной чертой этой прозы, как и произведений такого же плана в самой Польше, является стремление к интеллектуальному раскрепощению человека, который испытывает постоянное давление политических мифов и коллективных эмоций, к пробуждению собственного "я" в частице толпы, лишенной индивидуального существования, оболваненной пропагандой.

Одним из первых польских документов, решительно взломавших устоявшиеся в официальной пропаганде и литературе представления о Варшавском восстании 1944 г., огромной национальной трагедии Польши, был "Дневник Варшавского восстания" (1970) М. Бялошевского. Бялошевского интересует не героика событий, а судьбы гражданского населения столицы гораздо более многочисленного, чем отряды тех, кто выступил с оружием в руках. В описаниях автором своих переживаний того времени - переживаний подростка, стремившегося, как и его окружение, выжить, уцелеть в том аду, в который превратили Варшаву гитлеровцы, систематически, дом за домом уничтожая город (что фиксируется Бялошевским с топографической, можно сказать, точностью), раскрывается не представленная до тех пор в литературе часть правды о Варшавском восстании. Это - ощущение страха, безысходности, обреченности невольных участников страшного действия, неудержимо стремящегося к своему трагическому финалу. Не вызывающая сомнений подлинность дневниковых записей и воспоминаний автора, достоверность его переживаний и размышлений, раскрывающих новые черты жизни восставшего города, а также незаурядное мастерство писателя, использовавшего в книге живой разговорный язык варшавской улицы, сделали ее заметным явлением в польской литературе.

Характерно признание К. Брандыса: "У меня внутреннее сопротивление написанию романа, поэтому я охотнее пишу о себе самом. О том, что я пережил и о том, что происходит. Мне кажется, что сегодня именно "Я" писателя более связывает его с читающей публикой, которую интересуют дневники и для которой автор становится литературным героем" [3]. Брандыс стал литературным героем четырех томов своего дневника "Месяцы" (1978-1987), в котором запечатлены размышления писателя о политических и культурных событиях в стране с конца 70-х годов, побудивших его присоединиться к демократической оппозиции коммунистическому режиму, а также воспоминания о личной жизни.

Автобиография положена в основу многих значительных произведений: Тадеуша Ружевича "Приготовление к авторскому вечеру" (1971); Мирона Бялошевского "Доносы действительности" (1973), "Рассып" (1980); Марии Кунцевич "Фантомы" (1971), "Натура" (1975) и "Диапозитивы" (1985); Анджея Кусьневича "Смесь нравов" (1985); Адольфа Рудницкого, "Краковское предместье на десерт" (1986) и многих других.

стр. 62

Дневник писателя является несущей конструкцией романа Е. Анджеевского "Крошево" (1979); Важным документом эпохи стали и книги-дневники писателя "Игра с тенью" (1987), "Изо дня в день. Литературный дневник 1972-1979" (1988).

И. Неверли в книге "Остатки от пиршества богов" (1986) припомнил красочные эпизоды своих детства и юности, которые он провел в России в переломные для нее революционные годы (попав в Россию в 1915 г., Неверли бежал в Польшу в 1924 г., спасаясь от ссылки на Соловки). Эпизоды эти - из жизни будущего писателя в Симбирске, Пензе, Киеве - вписаны в большой контекст истории русской революции, последствия которой драматическим, а то и трагическим образом, сказались на судьбах сотен миллионов людей. Автобиографический характер имеет и книга Неверли "Беседа в саду 5 августа" (1978) - в день, когда в 1942 г. директор детского дома, врач и педагог Януш Корчак со своими воспитанниками погиб в гитлеровском лагере смерти. Книга и посвящена воспоминаниям о Корчаке, с которым Неверли работал в 1936-1939 гг.

Многотомный цикл воспоминаний "Полвека" в 1961-1987 гг. опубликовал Е. Путрамент. В них, окрашенных личными пристрастиями в оценках людей и событий, содержится много любопытных (хотя и субъективно трактуемых) фактов, деталей, анекдотов из "коридоров власти" и Союза польских писателей. Можно назвать также три тома воспоминаний X. Фоглера "Автопортрет по памяти" (1978-1981); "Мемуары" (1976) М. Хороманьского; "Другие сферы" (1979) X. Ворцеля; двухтомный "Дневник моих книг" (1978; 1983) Р. Братного и книги многих других писателей.

Большой читательский успех имел "Дневник" З. Налковской. В 1970 г. была издана его часть - "Дневник военных лет", исповедь человека, остро чувствующего народную трагедию, на фоне которой бледнеют многие горести. Дневник Налковской ближе всего к автобиографическому роману, тема которого - человеческая судьба в годы военных испытаний - раскрывается в мыслях, чувствах, поступках героини. Неслучайно критик Р. Матушевский сравнил его с "большим современным романом, насыщенным содержанием и богатством проблематики" [4]. Всего в 1975-2001 гг., было издано шесть томов "Дневника" З. Налковской, охватывающих жизненный и творческий путь писательницы с 1899 по 1954 гг.

Особо следует сказать об автобиографических произведениях Т. Конвицкого: "Календарь и клепсидра" (1976), "Восходы и заходы луны" (1982), "Новы Свят и окрестности" (1986), "Вечерние зори" (1991), "Памфлет на себя" (1995). Именно в них наиболее рельефно проявились особенности того направления в современной польской прозе, которое польская критика (Т. Ныч) определила, как "сильвическое" (от silva rerum - лес, изобилие вещей). Оно восходит к старопольским рукописным сборникам, содержавшим обширный и разнородный материал политического, литературного, семейного характера (прозу, стихи, речи, письма, анекдоты, заметки о соседях, погоде, природе и др.). Современные "сильвы" ускользают от точных жанровых определений, они существуют в гибридных, дезинтегрированных формах, в них подчеркнут скорее процесс написания, а не его итоги, в них переплетаются высокое и обыденное, надежды и сомнения, предчувствия и прогнозы, правда и выдумка - в целом создающие индивидуальную форму отношений человека с миром.

О своих намерениях Конвицкий говорил так: "Теперь имеется большой спрос на литературу факта. Для моего творчества таким фактом являюсь я сам, и в то же время оно в целом является формой бегства. Бегства в конструкцию, в абстрагированный мир. При всем том я страшный обманщик. Я лишь притворяюсь, что я - этот "факт", поскольку спрос на факт висит в воздухе" [5. S. 237]. Неслучайно Т. Конвицкий называл свою книгу "Календарь и клепсидра" "лже-дневником" и "автобиографическим апокрифом".

Конвицкий родился в Новой Вилейке, учился в Вильно в гимназии, в 1944-1945 гг. был в партизанском отряде Армии Крайовой, действовавшим на территории Виленщины и Белоруссии. Эти жизненные обстоятельства во многом определили тип его

стр. 63

художественного сознания, сформировавшегося как на стыке разноликих национальных языков и соответствующих им национальных образов мира, так и на стыке времен: безвозвратно уходящего в прошлое быта польских "кресов" (бывших восточных окраин Польши) и наступления нового их бытия в составе советских республик.

Этнический, религиозный, культурный конгломерат региона стал для Конвицкого "малой родиной", воспоминания о которой образуют магнетическое ядро многих, если не большинства, его произведений. Эти произведения характеризует, по словам самого писателя "настойчивый поиск смысла в собственной биографии, поиск гармонии, порядка" [6. S. 253]. В разных своих произведениях писатель создает варианты одной и той же биографии, символической биографии своего поколения, утратившего идиллическую Аркадию детства.

Над сознанием Конвицкого тяготеет жестокий опыт военных лет, ставший уделом молодых воинов Армии Крайовой, дезориентированных ходом истории и вошедших в жизнь с ощущением личного поражения. К этому присоединяется чувство враждебности современной польской жизни, лишенной подлинной свободы, воспринимаемой в полусне, в гротескной оболочке, противопоставленной чувственно- конкретным картинам прошлого, которые наполнены символическим значением. Прошлое, молодость - вот куда устремляются мыслью и мечтой писатель и его герои - в мир, в котором, кажется, существовали еще общепринятые нормы морали, человечности, справедливости. Помещенные в иное пространство писатель и его герои теряют точку опоры, теряют свою этническую и культурную идентичность.

Аркадия, какой была для писателя и его героев малая родина, утрачена безвозвратно. Речь идет у Конвицкого не столько о политической утрате, сколько об исчерпанности культурных и этнических ценностей, о чем писатель непрестанно размышляет в своих произведениях. Начало этому процессу положила война. "Мы увидели, что мир, в котором мы живем, мир какого-то порядка, лада ничего не значит. Все на наших глазах распалось, все в наших глазах было скомпрометировано (...). А затем настало новое время - социализм. И многие наши ценности долго догорали (...). Именно на наших глазах распалась вся та интеллектуально- эмоционально-эстетическая формация, в которой мы жили" [6. S. 250]. Утрата страны детства стала для писателя источником поэтического мифа идеальной родины, а также, как в дневнике "Восходы и заходы луны", основой для антирусской фобии: "Поляки дольше всех бьются с дьявольским русским империализмом. Поляки навечно приговорены Москвой и православием к государственной и национальной смерти" [7. S. 96].

На примере автобиографических произведений Конвицкого хорошо просматривается такая важная структурная особенность современной польской литературы "человеческого документа", как ее подчеркнутая обращенность к адресату, к читателю. А также поставленная автором задача "разыгрывания" в тексте подлинных или вымышленных фактов своей биографии и воспоминаний о них, которая в современной литературе, по наблюдению В.Н. Топорова, "необычайно стимулировала расширение возможностей художественной литературы, сам круг доступного ей, и привела к открытию того, что было названо память сердца" [8. С. 68].

М. Черминьская установила, что поворот польской мемуаристики от ранее присущих ей форм "свидетельства" и "интроспекции" к игре с читателем, к вызову, брошенному читателю, впервые осуществлен В. Гомбровичем. Его "Дневник" в сущности являет собой "растянутое на десятилетия письмо, обращенное к современникам и потомкам" [9. S. 54]. "Вызов", по мнению М. Черминьской, отличается от "свидетельства" и "интроспекции" прежде всего тем, что вместо соотношения "я - мир" или "я - я" ставит на первый план соотношение "я - ты". Разумеется, мысль об адресате всегда присутствовала в "человеческом документе": нередко в нем появлялось и прямое обращение к адресату. Однако Гомбрович был первым в польской литературе, кто принципиально ввел адресат в структуру текста.

Стратегия игры с читателем, допускающая мистификации и провокации, осуществленная Гомбровичем в "Дневнике", оказала влияние на многих польских авторов.

стр. 64

Это относится к дневникам Конвицкого, Анджеевского, Херлинга-Грудзиньского, К. Брандыса и других писателей. Стремление к соучастию читателя в процессе авторских размышлений привело не только к возрождению "сильвических" форм, но и к смене в них традиционного адресата: происходит поворот от элитарного читателя к массовому. "Я целиком из вас", - писал Конвицкий в "Календаре и клепсидре", обращаясь к читателям [10. S. 148]. "Я похож на всех вас, умных и глупых, великих и малых, святых и грешников" [11. S. 54] - продолжал он в книге " Новы Свят и окрестности".

После Второй мировой войны, в 40-70-е годы польская литературная критика надеялась на появление большого реалистического романа, в котором нашли бы многостороннее отражение современные польские судьбы. О таком романе мечтали в разные десятилетия выдающиеся критики - К. Выка, Я. Котт, С. Жулкевский, В. Маченг, А. Киевский, Т. Бурек и другие. Надежды эти пока не осуществились (и вряд ли осуществятся). Но пробел этот во многом восполнила именно литература "человеческого документа" - литература открытого авторского присутствия, которая ведет разговор о человеке в истории не менее правдиво и глубоко, чем литература вымысла.

Логика развития польской литературы второй половины XX в. ведет к синтезу литературы вымысла и литературы документа. Проницательный критик К. Выка еще в 1969 г. прогнозировал появление в будущем некоего синтетического жанра, Великой книги, которая "будет похожа на роман, но не будет "чистым" романом. Войдет в нее масса не спрятанного под паутиной фабулы, необработанного материала, документов, достоверных источников, высказываний, заявлений, возражений самому себе. Большую роль в ней будут играть личные размышления, суждения, ирония автора, неизвестного нам пока по имени. Без фабулы, к сожалению, не обойтись. Но автор Великой книги переступит порог, отделяющий выдуманную, приумноженную, повторяемую за другими фабулу от подлинника" [12]. Пока что никто из польских писателей не взялся за создание такой книги, хотя приблизиться к очерченному Выкой идеалу попытался Е. Анджеевский в романе "Крошево".

Но "человеческий документ", а также эссе, в которых возникают взятые из жизни (или сконструированные) образцы человеческого поведения, моральные ситуации, а авторы открыто размышляют об истории, искусстве, литературе, о диалектике исторических и обыденных фактов играют в польском литературном процессе 70-90-х годов XX в. авангардную роль. С одной стороны, они обеспечивают литературе и ее читателю в единстве этого процесса коммуникации выход из постмодернистского тупика субъективизма, с другой - накапливают изобразительные "мощности" для возвращения на новом витке к литературе вымысла, ибо вымысел, видимо, все-таки является самой оптимальной и высшей формой художественной интерпретации, поскольку способен представить одновременно необходимую для приближения к истине множественность точек зрения на мир и человека.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Гинзбург Л. О психологической прозе. Л., 1971.

2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч., т. 23. М., 1981.

3. Exlibris. Dodatek do "Zycia Warszawy", wrzesien 1995.

4. Polityka. 1970. N 51/52.

5. Nowicki S. Pot wieku czyscca. Rozmowy z Tadeuszem Konwickim. Warszawa, 1990.

6. Taranenko Zb. Rozmowy z pisarzami. Warszawa, 1986.

7. Konwicki Т. Wschody i zachody ksiezyca. Warszawa, 1982.

8. Новое литературное обозрение. 1993. N 3.

9. Czermiriska М. Autobiografia jako wyzwanie (о "Dzienniku" Gombrowicza) //Teksty. 1994. N 1.

10. Konwicki Т. Kalendarz i klepsydra. Warszawa, 1976.

11. Konwicki Т. Nowy Swiat i okolice. Warszawa, 1986.

12. Zycie Literackie. 1969. N 29.