МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО (последнее)
Опасность негативного правотворчества
Актуальные публикации по вопросам международного права и международных отношений.
АВТОР: А. Д. Бойков
ИСТОЧНИК: журнал "ПРАВО И ПОЛИТИКА" №8,2000
I. Негативное правотворчество и его связь с эволюцией уголовно-процессуальной теории
В последние годы в словарь юриста настойчиво пробивается новое понятие — “негативное правотворчество”1 . Суть его в том, что правовая система “подправляется” не путем позитивных изменений, связанных с дополнением и совершенствованием норм права, а путем изъятия из нее отдельных норм и институтов (чаще — норм) через констатацию их “неконституционности”.
Связано это с деятельностью Конституционного Суда Российской Федерации. Юристы-профессионалы начинают сознавать кроющуюся в этой деятельности опасность для общества и государства, но не спешат с анализом результатов воздействия решений Конституционного Суда РФ на отраслевое законодательство, находясь до сих пор под гипнозом авансированного доверия и престижа, которыми был наделен этот новый орган государственной власти при его создании.
Не вдаваясь в анализ общих оценок влияния деятельности Конституционного Суда РФ на состояние отечественной правовой системы, ограничусь анализом тех его решений, которые связаны с ревизией уголовно-процессуального права России.
Именно на эту сторону деятельности Конституционного Суда обратил особое внимание В.В. Путин, выступая на совещании руководителей республиканских, краевых и областных судов2 . Выражая озабоченность по поводу отсутствия нового УПК РФ, Президент в позитивном плане отметил усилия Конституционного Суда РФ по корректировке старого УПК путем вынесения “четырнадцати постановлений” о несоответствии Конституции РФ отдельных его положений, общий смысл которых — “усиление состязательных начал в процессе”.
Полагаю, что достижения Конституционного Суда РФ в этой сфере права не столь очевидны и нуждаются в более дифференцированной оценке с учетом теории правотворчества, конституционных полномочий судебной власти и методологических ориентиров Конституционного Суда при оценке “конституционности” тех или иных правовых институтов и норм права. Не менее важны и практические последствия негативного правотворчества Конституционного Суда РФ как с точки зрения защиты прав человека, так и в более широком социальном контексте повышения культуры правоприменения, утверждения правопорядка в стране, повышения эффективности работы правоохранительной системы, формирования и реализации государственной правовой политики борьбы с преступностью3 .
Рассмотрение этих вопросов мы хотели бы предварить оценкой некоторых изменений правовой идеологии последних лет и новой социальной роли суда, понимаемой в науке права отнюдь не однозначно.
В условиях судебно-правовой реформы происходят определенные сдвиги в правовой идеологии общества. В социально-психологическом плане это падение престижа права, нарастание правового нигилизма. В концептуально-научном — отказ от многих прежних взглядов и оценок, касающихся роли права и правовых институтов. Так, право постепенно утрачивает значение абсолютной ценности: с его предписаниями можно не соглашаться в ходе правоприменительной практики, давать им критическую оценку, оспаривать их конституционность, признавать их вторичность по отношению к “общепризнанным принципам и нормам международного права и международным договорам” (ч. 4 ст. 15 Конституции РФ).
Нередкими стали суждения об отсутствии у права, в частности уголовного, функции общей превенции.
Пересматривается и роль суда: нарастает критическое отношение к иным, кроме правосудия, способам воздействия на правовые конфликты — через административные органы, органы прокурорского надзора и пр. Утверждается, что таким образом умаляется роль суда, ставятся препоны формированию судебной власти. Стремление к укреплению третьей власти нельзя не приветствовать, но и чрезмерное расширение ее подведомственности, без учета ее реального бедственного положения и кадровой слабости, — это путь нарастания правовой незащищенности граждан.
Радея о сильной судебной власти, многие идеологи реформ сужают ее социальные функции, отрицая возможности и обязанности суда по воздействию на общественное и индивидуальное правосознание, а значит, и какое бы то ни было участие суда в формировании и реализации общегосударственной политики борьбы с преступностью.
Здесь мы видим одно из проявлений неосторожной конституционной формулы о самостоятельности ветвей власти. Каждая ветвь власти — законодательная, исполнительная и судебная — обустраивает свою нишу. Сотрудничество властей с целью решения общегосударственных задач носит ограниченный характер.
Суд постепенно изолируется от социальных бедствий, отстраняется от участия в реализации общегосударственной задачи сдерживания преступности, ее профилактирования, формирования уважения к праву и морали. Делаются попытки создания нового для России (впрочем, небывалого и для остального мира) суда — свободного от обязанности участия в доказывании и установления истины, свободного от общих проблем укрепления законности и правопорядка, чем, казалось бы, должна быть озабочена любая государственная власть.
Формирование и реализация государственной политики борьбы с преступностью, под которой мы понимаем определение задач государственной власти в этой сфере, методов и средств их решения, требует объединения усилий всех трех ветвей власти — законодательной, исполнительной и судебной. Подчеркнем — и судебной власти, ибо она располагает наиболее действенными средствами непосредственного воздействия на отношение граждан к Закону, на их “установки” в выборе вариантов правового либо противоправного поведения. Специальными исследованиями прошлых лет это убедительно подтверждалось.
Многие критические оценки действующего УПК РСФСР, включая и содержащиеся в решениях Конституционного Суда РФ по вопросам уголовно-процессуального права, связаны с толкованием принципа состязательности, его фетишизацией.
Бесспорно, состязательность — одно из важнейших условий демократического судопроизводства. Являясь очень емким процессуальным принципом, состязательность одновременно есть способ исследования и оценки доказательств, способ отстаивания участниками процесса своих или представляемых интересов, а также способ реализации трех самостоятельных процессуальных функций: обвинения, защиты, разрешения дела.
Однако некоторые авторы проектов УПК и Концепции судебной реформы в РФ склонны переоценивать значение состязательности, считая ее главным гарантом “подлинного правосудия”, т.е. и истины, и справедливости. Но ведь это не так. Спор сторон может обнажить истину, а может и похоронить ее в зависимости от того, совпадает ли истина с их интересами или им противоречит. Объективность, стремление к установлению истины защитнику противопоказаны, если в этом кроется угроза подзащитному. Равным образом и государственный обвинитель, освобожденный от функции надзора за законностью, едва ли станет подрывать свои позиции в погоне за истиной.
При оценке этого принципа для правосудия упускается, что состязательность — институт защиты преимущественно частного права. Для защиты публичного интереса, как и для обеспечения реальных возможностей сторон в частном споре, требуется активность суда — беспристрастная, объективная, безусловная.
Следовательно, состязательность — лишь инструмент судебного познания, обеспечивающий далеко не однозначный результат. Все зависит от того, в чьих руках находится данный инструмент — судей, их воли, инициативы, активности.
Такой вывод пугает авторов официальной “Концепции судебной реформы”, ибо активность суда они отождествляют с обвинительным уклоном. Но ведь обвинительный уклон преследовал иные цели и диктовался совсем другими причинами. Подлинная активность суда должна быть связана с реализацией требования объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела, с поиском истины. В этом случае активность спасительна. Анемичный суд — это анемичная власть, при которой расцветает алчность и произвол сильного, но не торжество правого.
Не надо думать, что активность суда в исследовании доказательств есть изобретение советского периода, это свойство континентальных систем судопроизводства и русского пореформенного правосудия.
Традиционное для российской процессуальной системы понимание состязательности означает, что это не свободный диспут, а контролируемая судом (судьей) процессуальная деятельность. Закон определяет и направление этой деятельности — объективное и всестороннее исследование обстоятельств дела в границах обвинения и предмета доказывания. Все это — привычные нормы действующего УПК РСФСР (ст. 20, 68, ч. 2 ст. 243 и др.).
При сопоставлении имеющихся ныне проектов УПК РФ приходится с сожалением отметить, что доминирующей оказалась позиция тех авторов, которые состязательность понимают как освобождение суда от обязанности активного участия в доказывании, а истина и вовсе не упоминается как цель судебного спора. Известно, что принцип состязательности в его классической форме наиболее полно реализован в англо-американской системе правосудия. Несмотря на то что главная обязанность по представлению доказательств возложена на заинтересованные стороны, и правовой доктриной, и прецедентами, и законами подчеркивается активная роль судей судов первой инстанции в установлении истины по делу.
Правило 614 Федеральных правил использования доказательств (США) подчеркивает, что судья не ограничивается фактами и доказательствами, представленными по выбору сторон. Закон требует от председательствующего судьи не быть пассивным рефери. Более того, судья имеет право вмешиваться в представление доказательств сторонами — право, к которому можно прибегнуть, чтобы способствовать окончательному установлению истины. Судье, рассматривает ли он дело единолично или с участием присяжных, принадлежит право вызывать и допрашивать свидетелей, в том числе и для их повторного допроса после прямого или перекрестного допроса, учиненного сторонами.
Для континентальной судебной процедуры активность судей как участников доказывания признается естественной и сомнений не вызывает. Порочность позиции, снимающей с судей ответственность за результаты доказывания, была отмечена еще А.Ф. Кони, в частности как “потакание лености ума”.
Стремление довести идею состязательности в ее разрушительном виде до крайних пределов проявилось в предложении авторов одного из проектов УПК РФ о введении параллельного расследования со стороны защиты и частного обвинения4 .
При этом упускается из вида та “мелочь”, что следственные действия (допрос, обыск, освидетельствование, предъявление для опознания, наложение ареста на имущество и др.) всегда включают в себя элементы процессуального принуждения и могут осуществляться только должностными лицами, наделенными властными полномочиями. В печати уже отмечалось, какой вал беззакония и фальсификации доказательств может нас ожидать при “состязательности сторон” на предварительном следствии.
Отказ от установления истины как цели судопроизводства, отказ от активной роли суда в обеспечении принципа объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела, преувеличение роли состязательности, переложение ответственности за судьбу дела всецело на обвинителя — это и есть способ разрушения гарантий правосудия.
В данной связи перед наукой уголовного процесса возникла проблема уяснения новой социальной роли судебной власти, ее отношения к формированию и проведению уголовно-правовой политики государства.
Нет сомнений в том, что рождение судебной власти существенно меняет назначение и функции судебной системы. Суды ныне не ограничиваются осуществлением правосудия по гражданским и уголовным делам, как это было начиная с реформ 1864 г.
Органы судебной власти осуществляют в соответствии с Конституцией РФ и конституционное, и административное судопроизводство, и правосудие по экономическим спорам, внося вклад в защиту Конституции, в формирование цивилизованных рыночных отношений; реализуют требование ст. 46 Конституции РФ о праве каждого на судебную защиту.
Это существенно расширяет возможности судов в формировании и проведении уголовно-правовой политики государства, их реального вклада в дело борьбы против преступности.
Попытки оторвать суды от органов уголовной юстиции под предлогом обеспечения “чистоты функции правосудия” представляются несостоятельными. Правосудие есть не только способ разрешения конфликтов, возникающих при правоприменении, не только форма реализации требований уголовного и административного права по отношению к конкретным актам противоправного поведения. Роль правосудия в государстве и обществе существеннее: оно повышает превентивное значение правовых запретов, создает уверенность в неотвратимости ответственности за преступления, воздействует на правовое и нравственное сознание населения, повышает престиж права.
Карательная практика судов по уголовно наказуемым деяниям есть важная составная часть уголовно-правовой политики и должна рассматриваться как средство борьбы против преступности. Через карательную практику, обобщенный судами опыт правоприменения при отправлении правосудия и исполнении приговоров должно осуществляться взаимодействие органов судебной власти с Прокуратурой при реализации последней функции координации борьбы с преступностью.
На Всероссийской научной конференции по теме “Российское государство и право на рубеже тысячелетий” (февраль 2000 г.) в выступлении Председателя Верховного Суда РФ В.М. Лебедева прозвучала мысль о том, что Конституционный Суд РФ вводит в процессуальное право (УПК, ГПК) новые концепции. Правильная мысль, но ее не следовало бы абсолютизировать.
Концепция правовой системы данного государства, равно как и концепция отдельной отрасли права в этой системе, есть результат многолетнего опыта правового регулирования и правоприменения, результат развития и борьбы противостоящих школ права, длительного отфильтровывания идей и мнений.
Практика и теория уголовного судопроизводства России, как и соответствующее законодательство, вырастали на идее отделения предварительного расследования от правосудия. Это разные процессуальные стадии, со своими несовпадающими задачами, решаемыми в различном правовом режиме различными органами государства.
Ныне появилась другая идея, активно поддерживаемая Конституционным Судом РФ, связанная со сближением функций уголовного преследования и правосудия путем вторжения суда в расследование уголовных дел. Согласно “Концепции судебной реформы в Российской Федерации” суд должен решать возникающие на предварительном следствии вопросы применения мер процессуального принуждения и даже проведения отдельных следственных действий. За образец берутся те зарубежные системы процессуального права, где есть судебный следователь, где следствие не отделено от судебного производства.
Но у нас нет такой процессуальной фигуры, как судебный следователь. Особенности судебной системы России с учетом ее просторов таковы, что до трети районных (городских) судов состоят из одного-двух судей. Вторгнувшись в предварительное следствие, они уже не смогут осуществлять правосудие, а за этим последует и нарушение конституционного права обвиняемого на рассмотрение его дела в том суде и тем судьей, к подсудности которого оно отнесено (ч. 1 ст. 47 Конституции РФ).
По сути же, преследуя цель расширения процессуальных гарантий обвиняемого, законодатель в отдельных случаях достигает отрицательного результата. Так, вопросы ареста и содержания под стражей должны будут решать не несколько должностных лиц, подконтрольных друг другу (следователь — прокурор — судья), а одно должностное лицо — судья, причем в условиях весьма ограниченных возможностей контроля за его единоличными решениями (ст. 22 Конституции РФ).
Конституционный Суд РФ многими своими постановлениями продвигает новую для нашего судопроизводства концепцию суда, свободного не только от участия в доказывании, но и от участия в утверждении правопорядка. Это будет показано ниже на примерах ограничения прав суда по направлению дел на доследование для устранения возникающих сомнений; по реагированию на новые преступные эпизоды, ставшие известными суду и сторонам в ходе судебного следствия и др. Такие концепции, по мнению судей Конституционного Суда РФ, также вытекают из принципа состязательности, хотя законодатель не решил вопрос о юридическом наполнении этого принципа, а в теории его понимание неоднозначно.
Согласимся, что формула о внесении судьями Конституционного Суда РФ новых концепций в правовую систему не может не льстить их самолюбию, но ведет она нередко не к совершенствованию правовой системы, а к фрагментарному, неудачному ее латанию при явном присвоении некоторых полномочий законодательной ветви власти.
II. Решения Конституционного Суда РФ как фактор дестабилизации уголовно-процессуальной системы
Ответ на вопрос о том, почему до сих пор не принят новый УПК РФ, почему работа многих коллективов ученых и юристов-практиков, готовивших проекты УПК РФ (к середине 90-х гг. было подготовлено и опубликовано три проекта УПК), как и работа Комиссии Государственной Думы над объединенным проектом (с 1997 г.), не увенчалась успехом, кроется в столкновении непримиримых противоречий разработчиков по затронутым выше и некоторым другим концептуальным вопросам правовой идеологии.
Внес свою лепту в обострение противоречий и Конституционный Суд РФ. Его правотворчество далеко не всеми воспринимается как положительный фактор, влияющий на стабилизацию процессуальной системы, определяющий направления ее совершенствования, уточнение задач уголовного судопроизводства. Его нетерпеливые вторжения в действующий УПК РСФСР, диктуемые благими намерениями приблизить “светлое будущее” в виде неурезанного правового государства и беспорочного правосудия, нередко оборачиваются поощрением российского криминалитета, ставят в тупик правоприменителей, явно опережают экономические возможности государства.
К подобного рода актам может быть отнесено постановление Конституционного Суда РФ от 28 ноября 1996 г., признавшее противоречащим Конституции РФ положение ст. 418 УПК РСФСР, определяющее полномочия судьи по возбуждению уголовного дела и формулированию обвинения.
Сама по себе идея не нова. Фактически с самого начала введения законодателем упрощенной (протокольной) формы судебной подготовки материалов дела (1971 г.) в теории уголовного процесса появилась и нарастала критика ст. 418 УПК в связи с тем, что законодатель возложил на суд обязанности, противоречащие самой идее правосудия. Критиками ст. 418 предлагались различные меры законодательного исправления данной ситуации.
Конституционный Суд РФ решил иначе: дезавуировав ст. 418, он обратился не к законодателю, а к правоприменителям, предложив им восполнить образовавшийся таким образом пробел в законе путем процессуальной аналогии.
Что имелось в виду в данном случае под “процессуальной аналогией”, осталось тайной Конституционного Суда РФ и практика борьбы с преступностью оказалась в тупике. Более трети миллиона уголовных преступлений из разряда малозначительных, судебная подготовка которых осуществлялась в упрощенной (протокольной) процедуре, оказались “замороженными”. Никто не знал, что с ними делать.
Можно предположить, что Председатель Конституционного Суда РФ (в то время — профессор В.А. Туманов), готовясь к юбилейному докладу “Пять лет конституционной юстиции в России: уроки, проблемы, перспективы” (ноябрь 1996 г.), мог иметь в виду и эту ситуацию, связанную с судьбой ст. 418 УПК. Им было сделано тогда смелое признание: “Имеются отдельные расхождения с Верховным Судом РФ в оценке некоторых наших решений в области уголовно-процессуального права, и я думаю, что мы не всегда можем настаивать в этой связи на нашей абсолютной правоте”5 .
Уверенности в правоте нет, но это не мешает Конституционному Суду РФ вторгаться в сложную материю уголовно-процессуальных правоотношений.
Верховный Суд РФ, преодолевая неразбериху, рожденную упомянутым постановлением Конституционного Суда, спустя три месяца, 26 февраля 1997 г., принял, как ему казалось, радикальное решение:
“В связи с признанием неконституционными отдельных положений части 1 и части 2 ст. 418 УПК РСФСР пробела в уголовно-процессуальном законодательстве не возникло (подчеркнуто мной. — А.Б.), поскольку существуют и продолжают действовать общие правила УПК РСФСР о возбуждении уголовного дела (ст. 3) и проведении предварительного расследования в форме дознания либо предварительного следствия (гл. 9, 10)”6 .
Вот так “изящно” ушел Верховный Суд РФ от туманной рекомендации КС РФ насчет “процессуальной аналогии”.
Все бы хорошо, но кто может следовать этому указанию Верховного Суда? Ведь протокольная форма родилась не от хорошей жизни — она была призвана разгрузить органы предварительного расследования, численность которых хронически и безнадежно отстает от роста преступности. Органы уголовного преследования оказались парализованными свалившимися на них дополнительными чисто формальными, но весьма трудоемкими обязанностями. О расширении их штатной численности вопрос не стоял; его не позволял ставить достаточно скудный бюджет.
Генеральный прокурор РФ вынужден был обратиться за разъяснениями в КС РФ. Представитель Генерального прокурора РФ в Конституционном Суде в своем письменном ходатайстве отметил следующее:
“Закон о Конституционном Суде РФ в ч. 4 ст. 79 (о юридической силе решения) устанавливает: “В случае, если признание нормативного акта неконституционным создало пробел в правовом регулировании, непосредственно применяется Конституция Российской Федерации”.
Отсюда вытекает ряд нуждающихся в разъяснении положений:
а) Считает ли Конституционный Суд, что дезавуирование ст. 418 УПК РСФСР создало пробел в правовом регулировании порядка процессуального оформления и представления органам правосудия материалов, подготовленных к протокольной форме?
б) При положительном ответе на этот вопрос просим разъяснить, какие нормы Конституции РФ могут восполнить создавшийся в УПК пробел?
в) Требовалось ли незамедлительное вмешательство законодателя для устранения пробела, учитывая, что обсуждаемое решение Конституционного Суда РФ объявлено “вступившим в силу немедленно и действующим непосредственно”?
Просьба разъяснить также, какие нормы и институты УПК РСФСР имелись в виду, применение которых, по мнению Конституционного Суда, возможно, по аналогии, вместо ст. 418 УПК РСФСР.”
Не вдаваясь в эти детали, Конституционный Суд РФ определением от 7 октября 1997 г. разъяснил то, что не нуждалось в разъяснении: “До внесения изменений в уголовно-процессуальное законодательство нормы главы 34 УПК РСФСР (о протокольной форме. — А.Б.) применяются исходя из того, что функция осуществления публичного обвинения, независимо от различий в установленных законом процессуальных формах, возлагается на органы дознания, предварительного следствия и прокуратуры”.
Правда, в описательной части определения КС РФ снизошел к нуждам правоохранительных органов, указав, что содержание протокола (ст. 415 УПК РСФСР) должно определяться “с учетом требований, которые предъявляются к содержанию решений, опосредующих возбуждение уголовного преследования и обвинение перед судом, т.е. на основе процессуальной аналогии”.
Из этой хитрой формулы вытекало, что сам протокол есть одновременно и акт возбуждения дела и формула обвинения.
Иными словами, КС РФ присвоил функции законодателя!
От неизбежной критики честь Высокого Суда спас Законодатель, внеся в ст. 415 УПК РСФСР необходимые изменения и дополнения (Закон от “О внесении изменений и дополнений в УПК РСФСР” 22 октября 1997 г.).
Можно искать множество объяснений этому “конституционному” казусу, но одно из них явно соответствует идее дистанцирования суда от проблем борьбы против преступности. В этом, полагаю, суть реформаторской идеологии нашего времени.
Не менее спорным, подтверждающим эту мысль, является решение Конституционного Суда об ограничении полномочий судов общей юрисдикции по обращению уголовных дел к дополнительному расследованию (постановление КС РФ от 20 апреля 1999 г. по запросу Иркутского районного суда и суда Советского района г. Нижнего Новгорода о проверке конституционности ст. 232 и 258 УПК РСФСР).
Конституционный Суд РФ признал противоречащими Конституции п. 1 и 3 ч. 1 ст. 232 и ч. 1 ст. 258 УПК РСФСР, как возлагающие на суд обязанность по собственной инициативе возвращать уголовное дело прокурору в случае невосполнимых в судебном заседании пробелов расследования, а также при наличии оснований для предъявления другого обвинения либо для изменения обвинения на более тяжкое. КС РФ признал также не соответствующей Конституции ч. 4 ст. 248 УПК РСФСР, как допускающую при отказе прокурора от обвинения осуществление судом не свойственной ему обязанности по обоснованию предъявленного органами расследования обвинения.
Эти вопросы являлись предметом острых дискуссий при подготовке проекта УПК РФ. Данные дискуссии не завершены и ныне. Попытку поставить предел спорам взял на себя КС РФ, но такая смелость едва ли оправдана уже потому, что критерий для оценки конституционности указанных процессуальных норм оказался очень расплывчатым. По сути, Конституционный Суд взялся решать теоретический спор при сомнительной опоре на Конституцию. Да и само постановление КС, весьма громоздкое и расплывчатое, представляет собой не столько акт правосудия, сколько научный трактат, постулирующий “концептуальные идеи” без внешней оппонентуры.
Ссылки на ст. 49 и ч. 3 ст. 123 Конституции, которым якобы противоречат оцениваемые нормы УПК, не являются убедительными. Ст. 49 Конституции РФ содержит принцип презумпции невиновности и вытекающие из нее правила о недопустимости переложения бремени доказывания на обвиняемого и толковании сомнений в виновности в его пользу. Ч. 3 ст. 123 предусматривает состязательность судопроизводства.
Здесь, как видим, нет прямой связи с процессуальным механизмом обращения дел к доследованию. Нужны достаточно сложные теоретические конструкции, чтобы эту связь установить. КС РФ такую связь устанавливает в своих обстоятельных рассуждениях. Но не все они бесспорны.
В науке процессуального права, как отмечено выше, есть различные позиции по поводу понимания принципа состязательности, обязанностей суда при реализации этого принципа, понимания неустранимых сомнений в виновности обвиняемого, роли суда на этапах доказывания, связанных с проверкой и оценкой доказательств. И нет никаких оснований, при всем уважении к Конституционному Суду, отдавать предпочтение его специалистам в решении этих вопросов.
Конституционный Суд утверждает: “Суд, сам инициируя продолжение следственной деятельности по обоснованию обвинения (при обращении дела к доследованию. — А.Б.), выполняет не свойственную ему обвинительную функцию…”. Такие действия суда, при отсутствии о том ходатайств сторон, “могут отражать только интересы обвинения, т.к. тем самым обеспечивается восполнение недостатков именно обвинительной деятельности…”.
Во-первых, это не всегда так. Доследование возможно и в интересах обвиняемого.
Во-вторых, интересы обвинения — это не только частный интерес конкретного представителя прокуратуры, но и публичный интерес борьбы против преступности. Восполнение пробелов расследования —сложный процесс поиска истины. Устранение суда от этих забот под предлогом, что они выходят за пределы его функций “разрешения дела”, сужает и эту функцию и саму социально-правовую миссию правосудия. “Разрешение дела” превращается в некий механический акт, основанный на бесстрастном подсчете очков “за” и “против”.
Даже и в тех случаях, — утверждается далее в постановлении КС, — если имеется “ходатайство со стороны обвинения о дополнении предварительного расследования в целях дальнейшего доказывания предъявленного обвинения или расширения его объема, суд не обязан следовать этому ходатайству ... Он вправе вынести приговор, основываясь в том числе на конституционном требовании о толковании неустранимых сомнений в пользу обвиняемого” (ч. 3 ст. 49 Конституции РФ).
Но ведь ходатайство о доследовании заявляется чаще всего для устранения сомнений. Нужны серьезные основания для вывода об их неустранимости.
Значит, вместо поиска истины путем использования процессуального арсенала для проверки доказательств суд принимает волевое решение. Принцип состязательности вместо средства всесторонней проверки доказательств и объективной их оценки используется как инструмент для подготовки квазизаконных решений в виде оправдательных приговоров. Благо для преступника и несчастье для его жертвы!
Далеко не бесспорное в теоретическом отношении решение КС РФ, вместе с тем, являет пример пренебрежения к реальным трудностям правоохранительных органов.
Можно бы смириться с тем, что доследование если не по инициативе суда, то хотя бы по ходатайствам сторон возможно. Но беда еще и в кадровом голоде: государственный обвинитель реально участвует в 50% судебных процессов. Значит, в рассмотрении половины уголовных дел он не участвует, заявить ходатайство о доследовании он не может и суд должен будет признать во всех этих случаях сомнения неустранимыми, т.е. оправдательным приговором перевести преступление в разряд латентных.
Конечно, любой судья может заметить, что поддержание обвинения по всем уголовным делам — долг прокуратуры, и пусть голова болит у прокуроров.
Голова действительно болит. Несколько лет тому назад Генеральная прокуратура РФ попыталась провести эксперимент в ряде регионов по стопроцентному участию обвинителя в судебных процессах. Для этого, несмотря на финансовые трудности, были выделены дополнительные штатные единицы. Эксперимент провалился: штатные вакансии заполнены не были, не оказалось желающих. Такова ситуация ныне — нет не только денег, нет и специалистов, готовых за скудное вознаграждение брать на себя бремя прокурора-обвинителя.
Много десятилетий в отечественной процессуальной системе был институт доследования. Он соответствовал уровню нашей правоохранительной системы. Теперь мы его вырвали из этой системы, но система от этого идеальной не стала. Может быть, стоило не забегать вперед, а дождаться принятия нового УПК РФ, в котором изменения института доследования могли быть компенсированы другими гарантиями законности и справедливости.
Но КС ждать не хочет, проблема правовых принципов борьбы против преступности оказывается для него на втором плане. Возможно, это происходит потому, что политика борьбы против преступности у судей ассоциируется с недавними обвинениями КС в “политизированности”. Хотя речь идет о разных вещах.
Решение КС, ограничившее процессуальный институт доследования, как и многие другие его решения, касающиеся отдельных норм УПК РСФСР, относящиеся к так называемому негативному законотворчеству, содержит в себе заряд огромной разрушительной силы. Любая кодифицированная отрасль права в основе своего построения имеет принцип системности институтов и норм, находящихся в тесной связи, взаимной зависимости и обусловленности. Исключение из кодекса любой нормы, имеющей принципиальное значение, влечет цепную реакцию, накладывая отпечаток на другие нормы и институты. Именно по этой причине наукой отвергаются случайные заимствования отечественным уголовным судопроизводством норм и институтов зарубежного права: ломается система отрасли, институты и нормы теряют органические связи, резко снижается эффективность правового регулирования, а значит, и эффективность борьбы против преступности.
Что означает для процессуальной системы отказ от доследования по основаниям ч. 1 и 3 ст. 232 УПК РСФСР? Прежде всего это означает ограничение публично-правовой функции суда и требует коренных изменений целого комплекса процессуальных институтов и норм.
Так, из ст. 3 УПК следует исключить суд как орган, обязанный реагировать на ставшие ему известными преступления. Суд должен быть освобожден от обязанности всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела (ст. 20 УПК РСФСР), от обязанности выявлять причины и условия, способствовавшие совершению преступления, и выносить частные определения (ст. 21, 21-2 УПК). Следует исключить ч. 2 ст. 243 УПК, предусматривающую обязанность председательствующего “принимать все предусмотренные настоящим Кодексом меры к всестороннему, полному и объективному исследованию обстоятельств дела и установлению истины... обеспечивая воспитательное воздействие судебного процесса”. Подлежат, несомненно, исключению ст. 255 и 256 УПК, обязывающие суд в ходе судебного разбирательства возбуждать уголовные дела по новому обвинению или в отношении нового лица (или хотя бы ставить об этом в известность прокуратуру, как предлагалось в некоторых проектах УПК РФ). Требуется исключить или существенно изменить ч. 4 ст. 276 УПК о праве суда, независимо от того, заявлено ли сторонами ходатайство вынести определение (постановление) о вызове новых свидетелей, назначении экспертизы, истребовании документов и других доказательств и т. д. Перечень статей УПК, на которые легла разрушительная тень решения КС об институте доследования, можно продолжать. Об этом в решении КС ничего не сказано, ибо он действует в рамках “предмета обращения”.
И я представляю себе правоприменителей, а их многие тысячи (органы дознания, следователи, судьи, адвокаты, прокуроры и др.), которые, обложившись вырезками из решений КС, редактируют нормы в действующем УПК под эти решения. Редактирует каждый в силу своего разумения. А ведь они на это права не имеют. И появляются решения, определения и приговоры, законность которых заведомо сомнительна. Нарастает правовой произвол, лозунг защиты прав человека рискует превратиться в свою противоположность.
Не сгущаю ли я краски? Отнюдь. Уже Пленум Верховного Суда РФ решение КС прокомментировал, расставив все точки над “и” своим постановлением “О практике применения судами законодательства, регламентирующего направление уголовных дел для дополнительного расследования” от 8 декабря 1999 г. 7 .
Любая инициатива судей по установлению истины по делу и обеспечению принципа публичности отныне пресекается. Вот некоторые формулировки этого эпохального акта: “…суд не вправе по собственной инициативе возвращать дело для дополнительного расследования и в случае, если имеются основания для привлечения к уголовной ответственности по этому делу других лиц при невозможности выделить о них материалы дела”; “суд не вправе по собственной инициативе принимать меры к доказыванию виновности подсудимого в совершении преступления”; “суд не вправе выходить за пределы ходатайств сторон”, давая указания о том, какие обстоятельства должны быть выяснены при производстве дополнительного расследования по их просьбе, и т.д.
Соответствующие указания даны и судам контрольных инстанций.
Примечательно, что Пленум Верховного Суда РФ проявляет медлительность, когда требуется пересмотр приговоров и решений судов общей юрисдикции в связи с решениями КС, т.е. когда возникает опасность дополнительной нагрузки на суды, перестройки и повышения качества их работы.
Когда же речь идет о сокращении обязанностей, об освобождении судей от ответственности за результаты правосудия, Верховный Суд РФ проявляет завидную оперативность и солидарность с указующей инстанцией.
Сравнительно недавно, в начале февраля этого года, мы слушали сетования Председателя Конституционного Суда М.В. Баглая (с трибуны упомянутой выше Всероссийской научной конференции “Российское государство и право на рубеже тысячелетий”) о том, что Конституционный Суд “скован институтом инициативы обращений”.
Да, действительно, скован. Как и любой суд, Конституционный Суд РФ рассматривает дела и споры по сигналам извне. Может быть, это благо и для суда и для нас, иначе пришлось бы нам, как при строительстве коммунизма, жить в условиях навязываемых благ, быть счастливыми по принуждению. Однако я далек от обвинений Председателя Конституционного Суда РФ в таком образе мышления. Зная его как специалиста, я склонен думать, что его угнетает понимание нелепости правовой ситуации, складывающейся с вырыванием отдельной нормы из ее родной среды, из системы, обесценивая либо делая противоречивой и незавершенной саму систему. Приведенный выше пример дезавуирования отдельных норм о доследовании наводит именно на такие размышления.
Между тем Конституционный Суд РФ решил поправить ситуацию, расширив свои полномочия путем выхода за границы “обращения”. Тому пример — постановление Конституционного Суда РФ от 14 января 2000 г. по жалобе И.П. Смирновой и запросу Верховного Суда РФ, просивших проверить конституционность отдельных норм УПК РСФСР, регулирующих полномочия суда по возбуждению уголовных дел. Конституционный Суд РФ существенно расширил перечень этих норм, далеко выходя за пределы обращений, исходя из “единства их нормативного содержания”, учитывая, что все они являются “неотъемлемой составной частью процессуального регулирования института возбуждения судом уголовных дел публичного обвинения”.
Так, по собственной инициативе Конституционный Суд РФ признал не соответствующей Конституции РФ ст. 3 УПК РСФСР, предусматривающую обращенное к суду и другим органам государства требование публичности, развиваемое и конкретизируемое в ст. 112 и 115 УПК, также признанных им неконституционными.
Логика в таком решении Конституционного Суда РФ есть, но здесь возникают два вопроса. Первый: почему Конституционный Суд РФ не использовал этот прием при обсуждении нормы о доследовании (см. выше)? Второй: не нарушил ли сам Конституционный Суд РФ ст. 125 Конституции РФ, предусматривающую основания возбуждения конституционного судопроизводства, которые не содержат “собственного усмотрения”?
Конечно, на такие “мелкие” прегрешения Конституционного Суда РФ можно бы закрыть глаза, но они есть и не добавляют авторитета ни Высокому Суду, ни уровню законности и правовой культуры в стране.
Но есть и вопросы к Конституционному Суду РФ более серьезные: дезавуировав тринадцать норм, содержащихся в восьми статьях действующего УПК РСФСР, по сути запретив судам реагировать на преступления, выявленные ими в ходе отправления правосудия, поднял ли он тем самым престиж суда и его социальную роль?
Фемиду наши предки лишили зрения, надев повязку на глаза. Не лишить ли ее и слуха? Но тогда не пора ли отнять у нее весы и меч разящий, ибо не будет уверенности в справедливости и адресной определенности наносимых ею ударов!
Практические работники правоохранительной системы подвергнуты очередному профессиональному стрессу; в Генеральную прокуратуру РФ пачками поступают запросы следователей и надзирающих за следствием прокуроров с просьбой ответить на вопросы, порождаемые решением Конституционного Суда РФ от 14 января 2000 г. Главное следственное управление Генеральной прокуратуры РФ переадресовывает эти вопросы ученым своего НИИ. А вопросы непростые и отвечать бы на них следовало не ученым, а самому Конституционному Суду РФ. Например, если решения судей (судов) о возбуждении уголовных дел признаны противоречащими Конституции РФ, то как быть с теми уголовными делами, которые ранее, т. е. до решения Конституционного Суда РФ, были возбуждены по инициативе судей (судов) и находятся ныне в производстве следователей. Уж не прекращать ли их? Или: как быть с уголовной ответственностью за заведомо ложные показания свидетелей и потерпевших в суде (ст. 307 УК РФ)? Ведь оценку показаний, имеющую юридическое значение, дает в этом случае суд (судья), и только в результате его оценки может возникнуть основание для возбуждения уголовного дела.
Правомерен и такой вопрос: если акт возбуждения дела судом, по мнению Конституционного Суда РФ, противоречит принципу состязательности, т. е. выходит за пределы функции “разрешения дела” и компрометирует правосудие, то не следует ли суд освободить от права применения мер процессуального принуждения, в том числе заключения под стражу до вынесения приговора, ибо в этом случае подвергается испытанию и презумпция невиновности? Я убоялся бы упрека в попытке доведения мысли до абсурда, но ведь и первоначальная идея, которой руководствовался Конституционный Суд РФ, запретив судам возбуждать уголовные дела, была небезупречной.
Судья Конституционного Суда РФ Н.В. Витрук в особом мнении не без оснований ставит под сомнение сами исходные позиции рассматриваемого постановления. Он отмечает, что суд не превращается в орган уголовного преследования, возбуждая в пределах своей компетенции уголовное дело. Суд лишь фиксирует факт обнаружения признаков преступления, не формулируя и не обосновывая обвинения.
По сути, это нормальная и обязательная реакция суда на ту новую информацию о неизвестных ранее преступлениях, которую он получил при отправлении правосудия.
Если мы обращаемся к любому гражданину с напоминанием о его долге, гражданском долге, поставить в известность правоохранительные органы о любом известном ему совершенном или готовящемся к совершению преступлении, а в определенных случаях даже угрожаем уголовной ответственностью за недоносительство, то почему от этого долга оказывается свободным суд — орган государства, призванный способствовать укреплению правопорядка, обеспечению правовой защиты сограждан?
Сложность такой ситуации хорошо осознавали участники разработки проекта нового УПК РФ, когда искали “мягкий” вариант выхода из тупика. В результате в ст. 291 проекта УПК РФ (см. проект УПК РФ, подготовленный НИИ проблем укрепления законности и правопорядка при Генеральной прокуратуре РФ. М., 1994) было зафиксировано: если при судебном разбирательстве будут установлены обстоятельства, указывающие на совершение подсудимым преступления, по которому обвинение ранее ему предъявлено не было, или если будут установлены обстоятельства, указывающие на совершение преступления лицом, не привлеченным к уголовной ответственности, либо неизвестным лицом, суд выносит определение (постановление) о направлении прокурору необходимых материалов для возбуждения уголовного дела...
Заметим, что суд не возбуждает дело, но направляет соответствующие материалы прокурору для реагирования. Аналогичное правило содержится и в последнем варианте проекта УПК РФ, находящемся в Государственной Думе РФ. Но такое решение может принять только законодатель, а не Конституционный Суд РФ. Конституционный Суд РФ скорее может освободить того или иного участника процесса от обязанности, но не возложить на него новые.
Итак, система правовых средств борьбы против преступности в нашем государстве продолжает расшатываться и ослабляться. И немалая “заслуга” в том Конституционного Суда России.
Информацию для грустных размышлений на тему о роли судебной власти в обеспечении правопорядка в стране дают также недавние решения по поводу смертной казни как вида уголовного наказания и суда присяжных как единственного органа правосудия, уполномоченного на ее применение.
Отмена смертной казни была политически предрешена условиями вступления России в Совет Европы (Заключение № 193 Парламентской ассамблеи по заявке России на вступление в Совет Европы. Страсбург, 25 января 1996 г.).
Уголовный кодекс РФ, вступивший в силу с 1 января 1997 г., сохранил смертную казнь для пяти составов наиболее тяжких преступлений. В последующем, несмотря на президентский мораторий, изменения в УК РФ в этой части не вносились: наметился различный подход Президента (исполнительная власть) и Федерального Собрания (законодательная власть) к решению этого вопроса8 .
Трудность, надо полагать, связана с различным пониманием требования социальной обусловленности столь ответственного правового решения: уместна ли либерализация уголовно-правовой политики при резком росте преступности, перешедшей границу, за которой проблематичными оказались не только безопасность граждан, но и существование государства.
Ответственность за решение этой проблемы взял на себя Конституционный Суд России. Он не просчитывал последствия своего постановления от 2 февраля 1999 г. (тогда еще не прогремели взрывы жилых домов в Москве и других городах России, а что касается серийных убийств, то они вроде бы стали привычными). Суд пошел по формальному пути: сказано же в ст. 20 Конституции РФ о том, что смертная казнь может применяться не иначе как при представлении обвиняемому права на рассмотрение его дела судом с участием присяжных заседателей. Но поскольку суд присяжных до сих пор не введен повсеместно, это ведет к нарушению равенства граждан перед Законом и Судом, а значит, смертная казнь не должна применяться вообще.
В этом решении КС РФ содержится необычная запись, обращенная к Федеральному Собранию, которому предписывается “незамедлительно внести в законодательство изменения, обеспечивающие на всей территории Российской Федерации (а не только в девяти регионах. — А.Б.) каждому обвиняемому в преступлении, за совершение которого Федеральным законом в качестве исключительной меры наказания установлена смертная казнь, возможность реализации права на рассмотрение его дела судом с участием присяжных заседателей”.
Таким образом, Конституционный Суд вроде бы не против применения смертной казни — он за равенство прав обвиняемых. Но ведь введение Суда присяжных не во всех субъектах Федерации, а лишь в девяти в виде эксперимента, — это не прихоть законодателя.
Для России переходного периода — это прежде всего экономическая проблема9 . Выбор прост: выплачивать пенсии старикам, поддерживать доступное образование и медицинское обслуживание, вооружать армию или — двенадцать заседателей каждому обвиняемому.
Вопрос этот решать не суду — это проблема всех трех ветвей власти. Их разобщенность в этом, как и в других подобных случаях, губительна с точки зрения утверждения законности, правопорядка, преодоления крайних проявлений преступности.
Кроме того, даже повсеместное введение Суда присяжных вряд ли сможет обеспечить равенство прав обвиняемых и реализацию конституционного требования равенства всех перед законом и судом; потребуется расширение подсудности Суда присяжных на все уголовные дела, что для современной России — вариант фантастический.
Нельзя не упомянуть и еще об одном постановлении Конституционного Суда РФ, принятом 14 февраля 2000 г. по жалобам Аулова, Дубровской и др.
Это постановление решало вопрос о конституционности ч. 3 ст. 377 УПК РСФСР, предусматривающей основания и порядок участия в заседании надзорной инстанции осужденного, оправданного, их защитников, законных представителей несовершеннолетних, потерпевшего и его представителя, гражданского истца, ответчика и их представителей.
Все эти лица, как сказано в действующем законе, могут быть приглашены на заседание суда для дачи объяснений в необходимых случаях. Приглашенным на заседание лицам обеспечивается возможность ознакомиться с протестом или заключением.
Конституционный Суд РФ по поводу этой далеко не безупречной нормы, увы, принял еще более упречное решение, порождающее вопросы, ранее в практике не возникавшие.
1. Суд признал не соответствующей Конституции РФ ч. 3 ст. 377 УПК РСФСР “в той мере, в какой она позволяет суду надзорной инстанции рассматривать дело без ознакомления осужденного, оправданного, их защитников с протестом, в котором поставлен вопрос об отмене вступившего в законную силу судебного решения по основаниям, влекущим ухудшение положения осужденного или оправданного, без извещения осужденного, оправданного, их защитников о времени и месте судебного заседания и без обеспечения им права довести до сведения суда свою позицию относительно доводов протеста”.
Отсюда вытекает, что в остальных случаях опротестования приговоров и рассмотрения протестов (например, по основаниям изменения квалификации деяния либо наказания, режима содержания, мотивов осуждения и т.п.) перечисленные лица будут допускаться в суд надзорной инстанции опять же “по усмотрению и в необходимых случаях”. Видимо, так же суды будут поступать и с законными представителями несовершеннолетних, которых Конституционный Суд РФ вообще не упомянул. Так искусственно создается неравенство участников процесса, хотя в описательной части Конституционный Суд РФ не забывает прокламировать, что принципы равноправия сторон и состязательности распространяются на все стадии судопроизводства.
2. Суд признал не соответствующей Конституции РФ ч. 3 ст. 377 в отношении потерпевшего в той мере, в какой она “позволяет суду надзорной инстанции рассматривать дело без ознакомления потерпевшего с протестом, без извещения потерпевшего о времени и месте судебного заседания и без обеспечения потерпевшему права довести до суда свою позицию по имеющим к нему отношение доводам протеста”.
Отсюда вытекает, что потерпевший оказывается в более выгодном положении в сравнении с осужденным, оправданным и их защитниками, ибо последние участвуют в заседании надзорной инстанции и знакомятся с протестом по своему усмотрению лишь в случаях опасности ухудшения положения осужденного либо оправданного, потерпевший же может участвовать в рассмотрении протеста по любому уголовному делу по своему усмотрению.
Провозглашая равноправие сторон, Конституционный Суд РФ и в этом случае в действительности не придерживается в полной мере этого важного процессуального принципа.
Более того, рядом с потерпевшим не указан его представитель, а это значит, что, допустив в судебное заседание потерпевшего, суд надзорной инстанции может оставить его представителя за порогом!
Остается неясным, изменился ли в связи с этим постановлением статус гражданского истца, гражданского ответчика и их представителей, — о них Конституционный Суд РФ умалчивает.
Таков уровень правовой культуры этого “эпохального” постановления, затрагивающего интересы многих участников процесса.
Мне могут возразить, что Конституционный Суд РФ действовал в соответствии с требованиями ст. 74, 96, 97 Федерального конституционного закона “О Конституционном Суде РФ”, т. е. проверял конституционность нормативного акта только в той части, в какой они были применены в деле заявителя, ограничив себя предметом, указанным заявителем.
Но ведь мы видели выше (постановление Конституционного Суда РФ по проблеме возбуждения уголовных дел судами), что Конституционный Суд РФ не всегда связывает себя этими рамками, не стесняется в оценке конституционности статей УПК, не обозначенных в обращениях. Здесь же ситуация была проще — речь шла лишь об одной части одной статьи УПК.
3. В заключительной части постановления Конституционного Суда РФ, как и положено, указывается, что “настоящее постановление окончательно, не подлежит обжалованию, вступает в силу немедленно после его провозглашения и действует непосредственно”.
Это означает, что все суды надзорной инстанции отныне обязаны будут при определенных условиях обеспечить явку осужденного, его защитников и потерпевшего в случае их выраженного желания.
Но ведь такое решение правового вопроса — это компетенция законодателя, а не Конституционного Суда РФ, ибо речь идет уже не просто о негативном правотворчестве, а о позитивном праве.
Выходит, Конституционный Суд РФ превысил свои полномочия. Но как в таком случае быть правоприменителю, т. е. судам надзорных инстанций? Они ведь в соответствии со ст. 120 Конституции РФ подчиняются только “Конституции РФ и Федеральному закону”.
Таким образом, устраняя нормы права, не выдержавшие, по мнению судей Конституционного Суда РФ, проверку на конституционность, Конституционный Суд РФ создает новые правовые коллизии и “неопределенности”, которые правоприменитель не может преодолеть, а потому вынужден продолжать работать в условиях постоянного риска неожиданных процессуальных нарушений, ставящих под угрозу отмены любое принятое решение.
Выше уже было отмечено, что реализация некоторых постановлений Конституционного Суда РФ требует огромных бюджетных ассигнований, немыслимых в современных условиях.
Таково решение Конституционного Суда РФ о незамедлительном введении Суда присяжных на территории всей необъятной страны безотносительно к вопросу об эффективности этого института.
Но и решение по поводу ч. 3 ст. 377 УПК РСФСР тоже должно повлечь немалые затраты. Что может означать для казны доставление осужденного в сопровождении конвоя в надзорную инстанцию Президиума суда субъекта Федерации или в Верховный Суд РФ с учетом нашей географии? Кто оплатит поездку оправданного, защитников, потерпевших, их представителей для изложения позиции по протесту на приговор? А ведь желание принять участие в заседании суда может быть продиктовано необходимостью, а может и капризом.
Те должностные лица судебной системы, которые работают с так называемыми жалобами в порядке надзора по уголовным делам, знают, как много их рассылается по всем инстанциям “на всякий случай”.
Думаю, что только в России подача кассационных и надзорных жалоб в любом количестве ничего не стоит участникам процесса. Теперь еще предлагается обеспечить и доставку заключенных с Камчатки и Сахалина в Москву, на улицу Ильинку, за счет бюджета.
Если бы судьи Конституционного Суда РФ были озабочены экономическими расчетами в ходе приведения нашего законодательства “в соответствие с Конституцией РФ”, полагаю, они бы добровольно отказались от исполнения Указа и.о. Президента РФ от 7 февраля 2000 г., предоставившего им и членам их семей социальные гарантии и льготы на уровне Премьера и Вице-премьеров вкупе с их семьями10 . Заметим, что все эти льготы, отвечающие возросшим потребностям указанных граждан, отнюдь не распространяются на судей судов общей юрисдикции, следователей, оперативников, работников ФСБ и других должностных лиц правоохранительной системы, которые действительно подвергаются со стороны криминальных элементов угрозам, шантажу, подкупу, а нередко даже гибнут на своем посту.
Вполне допускаю, что в портфеле Конституционного Суда РФ имеется немало обращений от заключенных СИЗО и колоний о “бесчеловечных” условиях их содержания. Ведь не только наша общественность, но и западные “доброжелатели” периодически напоминают миру, что эти условия вполне сравнимы с “пытками”, не совместимыми с положениями международных пактов о правах человека. Почему бы Конституционному Суду РФ не осудить эту практику, предписав соответственно “европейским стандартам” выделить каждому заключенному по отдельному номеру с душем, телевизором и телефоном. Чтобы все было, как в Швеции! Худо ли? Да только как быть миллионам тех наших правопослушных соотечественников, которые прозябают в нищете, забыли об элементарном достатке и медицинской помощи.
Мой старший коллега, в прошлом известный профессор, любил повторять: ученый, предлагая то или иное правовое решение, должен исходить из принципиальных соображений, а будет ли оно выполнимо, его не должно интересовать. Подобная “государственная” позиция вполне отвечает духу приведенных выше решений Высокого Суда и лозунгам некоторых народных избранников: главное — как можно громче заявить о своей приверженности демократии, пообещать райскую жизнь до выборов, а что будет после — не суть важно. Однако все же есть разница между ответственностью рядового гражданина за свои слова и поступки, и ответственностью государственного органа, олицетворяющего, как предполагается, наши лучшие достижения в области правовой защиты человека.
В последнем случае речь идет и об ответственности перед Историей...
--------------------------------------------------------------------------------
1 Термин “негативное законотворчество” употребляется в Комментарии к Закону “О Конституционном Суде РФ”. М., 1996. С. 246.
2 См.: Российская газета. 2000. 22 января.
3 Н.А.Богданова в статье “Конституционный Суд РФ в системе Конституционного права” характеризует роль Конституционного Суда РФ как “негативного законодателя”//Вестник Конституционного Суда РФ. 1997. № 3. С. 64.
4 Эта идея из проекта УПК ГПУ перешла в проект Закона об адвокатуре, представленного Государственной Думе в 1996 г. от имени Президента РФ.
5 Вестник Конституционного Суда РФ. 1996. № 6. С. 14.
6 Из постановления Президиума Верховного Суда РФ по делу С.В. Яковлева.
7 Российская газета. 1999. 16 декабря.
8 Президент РФ издал Указ “О поэтапном сокращении применения смертной казни в связи с вступлением России в Совет Европы” от 16 мая 1996 г., а затем внес в Государственную Думу проект Федерального закона “О моратории на исполнение смертной казни”. Дума 14 марта 1997 г. отклонила этот проект, а в последующем не ратифицировала и Протокол № 6 от 22 ноября 1984 г. (об отмене смертной казни), дополняющий “Конвенцию о защите прав человека и основных свобод” от 4 ноября 1950 г.
9 Мы не затрагиваем здесь вопрос о низкой эффективности Суда присяжных и объективной оценке эксперимента. Об этом см.: Бойков А.Д. Третья власть в России. Курск., 1999; Зыков В. Суд присяжных, напрасные ожидания // Российская газета. 1999. 23 сентября.
10 См.: Российская газета. 2000. 11 февраля. С. 22.
ИСТОЧНИК: журнал "ПРАВО И ПОЛИТИКА" №8,2000
I. Негативное правотворчество и его связь с эволюцией уголовно-процессуальной теории
В последние годы в словарь юриста настойчиво пробивается новое понятие — “негативное правотворчество”1 . Суть его в том, что правовая система “подправляется” не путем позитивных изменений, связанных с дополнением и совершенствованием норм права, а путем изъятия из нее отдельных норм и институтов (чаще — норм) через констатацию их “неконституционности”.
Связано это с деятельностью Конституционного Суда Российской Федерации. Юристы-профессионалы начинают сознавать кроющуюся в этой деятельности опасность для общества и государства, но не спешат с анализом результатов воздействия решений Конституционного Суда РФ на отраслевое законодательство, находясь до сих пор под гипнозом авансированного доверия и престижа, которыми был наделен этот новый орган государственной власти при его создании.
Не вдаваясь в анализ общих оценок влияния деятельности Конституционного Суда РФ на состояние отечественной правовой системы, ограничусь анализом тех его решений, которые связаны с ревизией уголовно-процессуального права России.
Именно на эту сторону деятельности Конституционного Суда обратил особое внимание В.В. Путин, выступая на совещании руководителей республиканских, краевых и областных судов2 . Выражая озабоченность по поводу отсутствия нового УПК РФ, Президент в позитивном плане отметил усилия Конституционного Суда РФ по корректировке старого УПК путем вынесения “четырнадцати постановлений” о несоответствии Конституции РФ отдельных его положений, общий смысл которых — “усиление состязательных начал в процессе”.
Полагаю, что достижения Конституционного Суда РФ в этой сфере права не столь очевидны и нуждаются в более дифференцированной оценке с учетом теории правотворчества, конституционных полномочий судебной власти и методологических ориентиров Конституционного Суда при оценке “конституционности” тех или иных правовых институтов и норм права. Не менее важны и практические последствия негативного правотворчества Конституционного Суда РФ как с точки зрения защиты прав человека, так и в более широком социальном контексте повышения культуры правоприменения, утверждения правопорядка в стране, повышения эффективности работы правоохранительной системы, формирования и реализации государственной правовой политики борьбы с преступностью3 .
Рассмотрение этих вопросов мы хотели бы предварить оценкой некоторых изменений правовой идеологии последних лет и новой социальной роли суда, понимаемой в науке права отнюдь не однозначно.
В условиях судебно-правовой реформы происходят определенные сдвиги в правовой идеологии общества. В социально-психологическом плане это падение престижа права, нарастание правового нигилизма. В концептуально-научном — отказ от многих прежних взглядов и оценок, касающихся роли права и правовых институтов. Так, право постепенно утрачивает значение абсолютной ценности: с его предписаниями можно не соглашаться в ходе правоприменительной практики, давать им критическую оценку, оспаривать их конституционность, признавать их вторичность по отношению к “общепризнанным принципам и нормам международного права и международным договорам” (ч. 4 ст. 15 Конституции РФ).
Нередкими стали суждения об отсутствии у права, в частности уголовного, функции общей превенции.
Пересматривается и роль суда: нарастает критическое отношение к иным, кроме правосудия, способам воздействия на правовые конфликты — через административные органы, органы прокурорского надзора и пр. Утверждается, что таким образом умаляется роль суда, ставятся препоны формированию судебной власти. Стремление к укреплению третьей власти нельзя не приветствовать, но и чрезмерное расширение ее подведомственности, без учета ее реального бедственного положения и кадровой слабости, — это путь нарастания правовой незащищенности граждан.
Радея о сильной судебной власти, многие идеологи реформ сужают ее социальные функции, отрицая возможности и обязанности суда по воздействию на общественное и индивидуальное правосознание, а значит, и какое бы то ни было участие суда в формировании и реализации общегосударственной политики борьбы с преступностью.
Здесь мы видим одно из проявлений неосторожной конституционной формулы о самостоятельности ветвей власти. Каждая ветвь власти — законодательная, исполнительная и судебная — обустраивает свою нишу. Сотрудничество властей с целью решения общегосударственных задач носит ограниченный характер.
Суд постепенно изолируется от социальных бедствий, отстраняется от участия в реализации общегосударственной задачи сдерживания преступности, ее профилактирования, формирования уважения к праву и морали. Делаются попытки создания нового для России (впрочем, небывалого и для остального мира) суда — свободного от обязанности участия в доказывании и установления истины, свободного от общих проблем укрепления законности и правопорядка, чем, казалось бы, должна быть озабочена любая государственная власть.
Формирование и реализация государственной политики борьбы с преступностью, под которой мы понимаем определение задач государственной власти в этой сфере, методов и средств их решения, требует объединения усилий всех трех ветвей власти — законодательной, исполнительной и судебной. Подчеркнем — и судебной власти, ибо она располагает наиболее действенными средствами непосредственного воздействия на отношение граждан к Закону, на их “установки” в выборе вариантов правового либо противоправного поведения. Специальными исследованиями прошлых лет это убедительно подтверждалось.
Многие критические оценки действующего УПК РСФСР, включая и содержащиеся в решениях Конституционного Суда РФ по вопросам уголовно-процессуального права, связаны с толкованием принципа состязательности, его фетишизацией.
Бесспорно, состязательность — одно из важнейших условий демократического судопроизводства. Являясь очень емким процессуальным принципом, состязательность одновременно есть способ исследования и оценки доказательств, способ отстаивания участниками процесса своих или представляемых интересов, а также способ реализации трех самостоятельных процессуальных функций: обвинения, защиты, разрешения дела.
Однако некоторые авторы проектов УПК и Концепции судебной реформы в РФ склонны переоценивать значение состязательности, считая ее главным гарантом “подлинного правосудия”, т.е. и истины, и справедливости. Но ведь это не так. Спор сторон может обнажить истину, а может и похоронить ее в зависимости от того, совпадает ли истина с их интересами или им противоречит. Объективность, стремление к установлению истины защитнику противопоказаны, если в этом кроется угроза подзащитному. Равным образом и государственный обвинитель, освобожденный от функции надзора за законностью, едва ли станет подрывать свои позиции в погоне за истиной.
При оценке этого принципа для правосудия упускается, что состязательность — институт защиты преимущественно частного права. Для защиты публичного интереса, как и для обеспечения реальных возможностей сторон в частном споре, требуется активность суда — беспристрастная, объективная, безусловная.
Следовательно, состязательность — лишь инструмент судебного познания, обеспечивающий далеко не однозначный результат. Все зависит от того, в чьих руках находится данный инструмент — судей, их воли, инициативы, активности.
Такой вывод пугает авторов официальной “Концепции судебной реформы”, ибо активность суда они отождествляют с обвинительным уклоном. Но ведь обвинительный уклон преследовал иные цели и диктовался совсем другими причинами. Подлинная активность суда должна быть связана с реализацией требования объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела, с поиском истины. В этом случае активность спасительна. Анемичный суд — это анемичная власть, при которой расцветает алчность и произвол сильного, но не торжество правого.
Не надо думать, что активность суда в исследовании доказательств есть изобретение советского периода, это свойство континентальных систем судопроизводства и русского пореформенного правосудия.
Традиционное для российской процессуальной системы понимание состязательности означает, что это не свободный диспут, а контролируемая судом (судьей) процессуальная деятельность. Закон определяет и направление этой деятельности — объективное и всестороннее исследование обстоятельств дела в границах обвинения и предмета доказывания. Все это — привычные нормы действующего УПК РСФСР (ст. 20, 68, ч. 2 ст. 243 и др.).
При сопоставлении имеющихся ныне проектов УПК РФ приходится с сожалением отметить, что доминирующей оказалась позиция тех авторов, которые состязательность понимают как освобождение суда от обязанности активного участия в доказывании, а истина и вовсе не упоминается как цель судебного спора. Известно, что принцип состязательности в его классической форме наиболее полно реализован в англо-американской системе правосудия. Несмотря на то что главная обязанность по представлению доказательств возложена на заинтересованные стороны, и правовой доктриной, и прецедентами, и законами подчеркивается активная роль судей судов первой инстанции в установлении истины по делу.
Правило 614 Федеральных правил использования доказательств (США) подчеркивает, что судья не ограничивается фактами и доказательствами, представленными по выбору сторон. Закон требует от председательствующего судьи не быть пассивным рефери. Более того, судья имеет право вмешиваться в представление доказательств сторонами — право, к которому можно прибегнуть, чтобы способствовать окончательному установлению истины. Судье, рассматривает ли он дело единолично или с участием присяжных, принадлежит право вызывать и допрашивать свидетелей, в том числе и для их повторного допроса после прямого или перекрестного допроса, учиненного сторонами.
Для континентальной судебной процедуры активность судей как участников доказывания признается естественной и сомнений не вызывает. Порочность позиции, снимающей с судей ответственность за результаты доказывания, была отмечена еще А.Ф. Кони, в частности как “потакание лености ума”.
Стремление довести идею состязательности в ее разрушительном виде до крайних пределов проявилось в предложении авторов одного из проектов УПК РФ о введении параллельного расследования со стороны защиты и частного обвинения4 .
При этом упускается из вида та “мелочь”, что следственные действия (допрос, обыск, освидетельствование, предъявление для опознания, наложение ареста на имущество и др.) всегда включают в себя элементы процессуального принуждения и могут осуществляться только должностными лицами, наделенными властными полномочиями. В печати уже отмечалось, какой вал беззакония и фальсификации доказательств может нас ожидать при “состязательности сторон” на предварительном следствии.
Отказ от установления истины как цели судопроизводства, отказ от активной роли суда в обеспечении принципа объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела, преувеличение роли состязательности, переложение ответственности за судьбу дела всецело на обвинителя — это и есть способ разрушения гарантий правосудия.
В данной связи перед наукой уголовного процесса возникла проблема уяснения новой социальной роли судебной власти, ее отношения к формированию и проведению уголовно-правовой политики государства.
Нет сомнений в том, что рождение судебной власти существенно меняет назначение и функции судебной системы. Суды ныне не ограничиваются осуществлением правосудия по гражданским и уголовным делам, как это было начиная с реформ 1864 г.
Органы судебной власти осуществляют в соответствии с Конституцией РФ и конституционное, и административное судопроизводство, и правосудие по экономическим спорам, внося вклад в защиту Конституции, в формирование цивилизованных рыночных отношений; реализуют требование ст. 46 Конституции РФ о праве каждого на судебную защиту.
Это существенно расширяет возможности судов в формировании и проведении уголовно-правовой политики государства, их реального вклада в дело борьбы против преступности.
Попытки оторвать суды от органов уголовной юстиции под предлогом обеспечения “чистоты функции правосудия” представляются несостоятельными. Правосудие есть не только способ разрешения конфликтов, возникающих при правоприменении, не только форма реализации требований уголовного и административного права по отношению к конкретным актам противоправного поведения. Роль правосудия в государстве и обществе существеннее: оно повышает превентивное значение правовых запретов, создает уверенность в неотвратимости ответственности за преступления, воздействует на правовое и нравственное сознание населения, повышает престиж права.
Карательная практика судов по уголовно наказуемым деяниям есть важная составная часть уголовно-правовой политики и должна рассматриваться как средство борьбы против преступности. Через карательную практику, обобщенный судами опыт правоприменения при отправлении правосудия и исполнении приговоров должно осуществляться взаимодействие органов судебной власти с Прокуратурой при реализации последней функции координации борьбы с преступностью.
На Всероссийской научной конференции по теме “Российское государство и право на рубеже тысячелетий” (февраль 2000 г.) в выступлении Председателя Верховного Суда РФ В.М. Лебедева прозвучала мысль о том, что Конституционный Суд РФ вводит в процессуальное право (УПК, ГПК) новые концепции. Правильная мысль, но ее не следовало бы абсолютизировать.
Концепция правовой системы данного государства, равно как и концепция отдельной отрасли права в этой системе, есть результат многолетнего опыта правового регулирования и правоприменения, результат развития и борьбы противостоящих школ права, длительного отфильтровывания идей и мнений.
Практика и теория уголовного судопроизводства России, как и соответствующее законодательство, вырастали на идее отделения предварительного расследования от правосудия. Это разные процессуальные стадии, со своими несовпадающими задачами, решаемыми в различном правовом режиме различными органами государства.
Ныне появилась другая идея, активно поддерживаемая Конституционным Судом РФ, связанная со сближением функций уголовного преследования и правосудия путем вторжения суда в расследование уголовных дел. Согласно “Концепции судебной реформы в Российской Федерации” суд должен решать возникающие на предварительном следствии вопросы применения мер процессуального принуждения и даже проведения отдельных следственных действий. За образец берутся те зарубежные системы процессуального права, где есть судебный следователь, где следствие не отделено от судебного производства.
Но у нас нет такой процессуальной фигуры, как судебный следователь. Особенности судебной системы России с учетом ее просторов таковы, что до трети районных (городских) судов состоят из одного-двух судей. Вторгнувшись в предварительное следствие, они уже не смогут осуществлять правосудие, а за этим последует и нарушение конституционного права обвиняемого на рассмотрение его дела в том суде и тем судьей, к подсудности которого оно отнесено (ч. 1 ст. 47 Конституции РФ).
По сути же, преследуя цель расширения процессуальных гарантий обвиняемого, законодатель в отдельных случаях достигает отрицательного результата. Так, вопросы ареста и содержания под стражей должны будут решать не несколько должностных лиц, подконтрольных друг другу (следователь — прокурор — судья), а одно должностное лицо — судья, причем в условиях весьма ограниченных возможностей контроля за его единоличными решениями (ст. 22 Конституции РФ).
Конституционный Суд РФ многими своими постановлениями продвигает новую для нашего судопроизводства концепцию суда, свободного не только от участия в доказывании, но и от участия в утверждении правопорядка. Это будет показано ниже на примерах ограничения прав суда по направлению дел на доследование для устранения возникающих сомнений; по реагированию на новые преступные эпизоды, ставшие известными суду и сторонам в ходе судебного следствия и др. Такие концепции, по мнению судей Конституционного Суда РФ, также вытекают из принципа состязательности, хотя законодатель не решил вопрос о юридическом наполнении этого принципа, а в теории его понимание неоднозначно.
Согласимся, что формула о внесении судьями Конституционного Суда РФ новых концепций в правовую систему не может не льстить их самолюбию, но ведет она нередко не к совершенствованию правовой системы, а к фрагментарному, неудачному ее латанию при явном присвоении некоторых полномочий законодательной ветви власти.
II. Решения Конституционного Суда РФ как фактор дестабилизации уголовно-процессуальной системы
Ответ на вопрос о том, почему до сих пор не принят новый УПК РФ, почему работа многих коллективов ученых и юристов-практиков, готовивших проекты УПК РФ (к середине 90-х гг. было подготовлено и опубликовано три проекта УПК), как и работа Комиссии Государственной Думы над объединенным проектом (с 1997 г.), не увенчалась успехом, кроется в столкновении непримиримых противоречий разработчиков по затронутым выше и некоторым другим концептуальным вопросам правовой идеологии.
Внес свою лепту в обострение противоречий и Конституционный Суд РФ. Его правотворчество далеко не всеми воспринимается как положительный фактор, влияющий на стабилизацию процессуальной системы, определяющий направления ее совершенствования, уточнение задач уголовного судопроизводства. Его нетерпеливые вторжения в действующий УПК РСФСР, диктуемые благими намерениями приблизить “светлое будущее” в виде неурезанного правового государства и беспорочного правосудия, нередко оборачиваются поощрением российского криминалитета, ставят в тупик правоприменителей, явно опережают экономические возможности государства.
К подобного рода актам может быть отнесено постановление Конституционного Суда РФ от 28 ноября 1996 г., признавшее противоречащим Конституции РФ положение ст. 418 УПК РСФСР, определяющее полномочия судьи по возбуждению уголовного дела и формулированию обвинения.
Сама по себе идея не нова. Фактически с самого начала введения законодателем упрощенной (протокольной) формы судебной подготовки материалов дела (1971 г.) в теории уголовного процесса появилась и нарастала критика ст. 418 УПК в связи с тем, что законодатель возложил на суд обязанности, противоречащие самой идее правосудия. Критиками ст. 418 предлагались различные меры законодательного исправления данной ситуации.
Конституционный Суд РФ решил иначе: дезавуировав ст. 418, он обратился не к законодателю, а к правоприменителям, предложив им восполнить образовавшийся таким образом пробел в законе путем процессуальной аналогии.
Что имелось в виду в данном случае под “процессуальной аналогией”, осталось тайной Конституционного Суда РФ и практика борьбы с преступностью оказалась в тупике. Более трети миллиона уголовных преступлений из разряда малозначительных, судебная подготовка которых осуществлялась в упрощенной (протокольной) процедуре, оказались “замороженными”. Никто не знал, что с ними делать.
Можно предположить, что Председатель Конституционного Суда РФ (в то время — профессор В.А. Туманов), готовясь к юбилейному докладу “Пять лет конституционной юстиции в России: уроки, проблемы, перспективы” (ноябрь 1996 г.), мог иметь в виду и эту ситуацию, связанную с судьбой ст. 418 УПК. Им было сделано тогда смелое признание: “Имеются отдельные расхождения с Верховным Судом РФ в оценке некоторых наших решений в области уголовно-процессуального права, и я думаю, что мы не всегда можем настаивать в этой связи на нашей абсолютной правоте”5 .
Уверенности в правоте нет, но это не мешает Конституционному Суду РФ вторгаться в сложную материю уголовно-процессуальных правоотношений.
Верховный Суд РФ, преодолевая неразбериху, рожденную упомянутым постановлением Конституционного Суда, спустя три месяца, 26 февраля 1997 г., принял, как ему казалось, радикальное решение:
“В связи с признанием неконституционными отдельных положений части 1 и части 2 ст. 418 УПК РСФСР пробела в уголовно-процессуальном законодательстве не возникло (подчеркнуто мной. — А.Б.), поскольку существуют и продолжают действовать общие правила УПК РСФСР о возбуждении уголовного дела (ст. 3) и проведении предварительного расследования в форме дознания либо предварительного следствия (гл. 9, 10)”6 .
Вот так “изящно” ушел Верховный Суд РФ от туманной рекомендации КС РФ насчет “процессуальной аналогии”.
Все бы хорошо, но кто может следовать этому указанию Верховного Суда? Ведь протокольная форма родилась не от хорошей жизни — она была призвана разгрузить органы предварительного расследования, численность которых хронически и безнадежно отстает от роста преступности. Органы уголовного преследования оказались парализованными свалившимися на них дополнительными чисто формальными, но весьма трудоемкими обязанностями. О расширении их штатной численности вопрос не стоял; его не позволял ставить достаточно скудный бюджет.
Генеральный прокурор РФ вынужден был обратиться за разъяснениями в КС РФ. Представитель Генерального прокурора РФ в Конституционном Суде в своем письменном ходатайстве отметил следующее:
“Закон о Конституционном Суде РФ в ч. 4 ст. 79 (о юридической силе решения) устанавливает: “В случае, если признание нормативного акта неконституционным создало пробел в правовом регулировании, непосредственно применяется Конституция Российской Федерации”.
Отсюда вытекает ряд нуждающихся в разъяснении положений:
а) Считает ли Конституционный Суд, что дезавуирование ст. 418 УПК РСФСР создало пробел в правовом регулировании порядка процессуального оформления и представления органам правосудия материалов, подготовленных к протокольной форме?
б) При положительном ответе на этот вопрос просим разъяснить, какие нормы Конституции РФ могут восполнить создавшийся в УПК пробел?
в) Требовалось ли незамедлительное вмешательство законодателя для устранения пробела, учитывая, что обсуждаемое решение Конституционного Суда РФ объявлено “вступившим в силу немедленно и действующим непосредственно”?
Просьба разъяснить также, какие нормы и институты УПК РСФСР имелись в виду, применение которых, по мнению Конституционного Суда, возможно, по аналогии, вместо ст. 418 УПК РСФСР.”
Не вдаваясь в эти детали, Конституционный Суд РФ определением от 7 октября 1997 г. разъяснил то, что не нуждалось в разъяснении: “До внесения изменений в уголовно-процессуальное законодательство нормы главы 34 УПК РСФСР (о протокольной форме. — А.Б.) применяются исходя из того, что функция осуществления публичного обвинения, независимо от различий в установленных законом процессуальных формах, возлагается на органы дознания, предварительного следствия и прокуратуры”.
Правда, в описательной части определения КС РФ снизошел к нуждам правоохранительных органов, указав, что содержание протокола (ст. 415 УПК РСФСР) должно определяться “с учетом требований, которые предъявляются к содержанию решений, опосредующих возбуждение уголовного преследования и обвинение перед судом, т.е. на основе процессуальной аналогии”.
Из этой хитрой формулы вытекало, что сам протокол есть одновременно и акт возбуждения дела и формула обвинения.
Иными словами, КС РФ присвоил функции законодателя!
От неизбежной критики честь Высокого Суда спас Законодатель, внеся в ст. 415 УПК РСФСР необходимые изменения и дополнения (Закон от “О внесении изменений и дополнений в УПК РСФСР” 22 октября 1997 г.).
Можно искать множество объяснений этому “конституционному” казусу, но одно из них явно соответствует идее дистанцирования суда от проблем борьбы против преступности. В этом, полагаю, суть реформаторской идеологии нашего времени.
Не менее спорным, подтверждающим эту мысль, является решение Конституционного Суда об ограничении полномочий судов общей юрисдикции по обращению уголовных дел к дополнительному расследованию (постановление КС РФ от 20 апреля 1999 г. по запросу Иркутского районного суда и суда Советского района г. Нижнего Новгорода о проверке конституционности ст. 232 и 258 УПК РСФСР).
Конституционный Суд РФ признал противоречащими Конституции п. 1 и 3 ч. 1 ст. 232 и ч. 1 ст. 258 УПК РСФСР, как возлагающие на суд обязанность по собственной инициативе возвращать уголовное дело прокурору в случае невосполнимых в судебном заседании пробелов расследования, а также при наличии оснований для предъявления другого обвинения либо для изменения обвинения на более тяжкое. КС РФ признал также не соответствующей Конституции ч. 4 ст. 248 УПК РСФСР, как допускающую при отказе прокурора от обвинения осуществление судом не свойственной ему обязанности по обоснованию предъявленного органами расследования обвинения.
Эти вопросы являлись предметом острых дискуссий при подготовке проекта УПК РФ. Данные дискуссии не завершены и ныне. Попытку поставить предел спорам взял на себя КС РФ, но такая смелость едва ли оправдана уже потому, что критерий для оценки конституционности указанных процессуальных норм оказался очень расплывчатым. По сути, Конституционный Суд взялся решать теоретический спор при сомнительной опоре на Конституцию. Да и само постановление КС, весьма громоздкое и расплывчатое, представляет собой не столько акт правосудия, сколько научный трактат, постулирующий “концептуальные идеи” без внешней оппонентуры.
Ссылки на ст. 49 и ч. 3 ст. 123 Конституции, которым якобы противоречат оцениваемые нормы УПК, не являются убедительными. Ст. 49 Конституции РФ содержит принцип презумпции невиновности и вытекающие из нее правила о недопустимости переложения бремени доказывания на обвиняемого и толковании сомнений в виновности в его пользу. Ч. 3 ст. 123 предусматривает состязательность судопроизводства.
Здесь, как видим, нет прямой связи с процессуальным механизмом обращения дел к доследованию. Нужны достаточно сложные теоретические конструкции, чтобы эту связь установить. КС РФ такую связь устанавливает в своих обстоятельных рассуждениях. Но не все они бесспорны.
В науке процессуального права, как отмечено выше, есть различные позиции по поводу понимания принципа состязательности, обязанностей суда при реализации этого принципа, понимания неустранимых сомнений в виновности обвиняемого, роли суда на этапах доказывания, связанных с проверкой и оценкой доказательств. И нет никаких оснований, при всем уважении к Конституционному Суду, отдавать предпочтение его специалистам в решении этих вопросов.
Конституционный Суд утверждает: “Суд, сам инициируя продолжение следственной деятельности по обоснованию обвинения (при обращении дела к доследованию. — А.Б.), выполняет не свойственную ему обвинительную функцию…”. Такие действия суда, при отсутствии о том ходатайств сторон, “могут отражать только интересы обвинения, т.к. тем самым обеспечивается восполнение недостатков именно обвинительной деятельности…”.
Во-первых, это не всегда так. Доследование возможно и в интересах обвиняемого.
Во-вторых, интересы обвинения — это не только частный интерес конкретного представителя прокуратуры, но и публичный интерес борьбы против преступности. Восполнение пробелов расследования —сложный процесс поиска истины. Устранение суда от этих забот под предлогом, что они выходят за пределы его функций “разрешения дела”, сужает и эту функцию и саму социально-правовую миссию правосудия. “Разрешение дела” превращается в некий механический акт, основанный на бесстрастном подсчете очков “за” и “против”.
Даже и в тех случаях, — утверждается далее в постановлении КС, — если имеется “ходатайство со стороны обвинения о дополнении предварительного расследования в целях дальнейшего доказывания предъявленного обвинения или расширения его объема, суд не обязан следовать этому ходатайству ... Он вправе вынести приговор, основываясь в том числе на конституционном требовании о толковании неустранимых сомнений в пользу обвиняемого” (ч. 3 ст. 49 Конституции РФ).
Но ведь ходатайство о доследовании заявляется чаще всего для устранения сомнений. Нужны серьезные основания для вывода об их неустранимости.
Значит, вместо поиска истины путем использования процессуального арсенала для проверки доказательств суд принимает волевое решение. Принцип состязательности вместо средства всесторонней проверки доказательств и объективной их оценки используется как инструмент для подготовки квазизаконных решений в виде оправдательных приговоров. Благо для преступника и несчастье для его жертвы!
Далеко не бесспорное в теоретическом отношении решение КС РФ, вместе с тем, являет пример пренебрежения к реальным трудностям правоохранительных органов.
Можно бы смириться с тем, что доследование если не по инициативе суда, то хотя бы по ходатайствам сторон возможно. Но беда еще и в кадровом голоде: государственный обвинитель реально участвует в 50% судебных процессов. Значит, в рассмотрении половины уголовных дел он не участвует, заявить ходатайство о доследовании он не может и суд должен будет признать во всех этих случаях сомнения неустранимыми, т.е. оправдательным приговором перевести преступление в разряд латентных.
Конечно, любой судья может заметить, что поддержание обвинения по всем уголовным делам — долг прокуратуры, и пусть голова болит у прокуроров.
Голова действительно болит. Несколько лет тому назад Генеральная прокуратура РФ попыталась провести эксперимент в ряде регионов по стопроцентному участию обвинителя в судебных процессах. Для этого, несмотря на финансовые трудности, были выделены дополнительные штатные единицы. Эксперимент провалился: штатные вакансии заполнены не были, не оказалось желающих. Такова ситуация ныне — нет не только денег, нет и специалистов, готовых за скудное вознаграждение брать на себя бремя прокурора-обвинителя.
Много десятилетий в отечественной процессуальной системе был институт доследования. Он соответствовал уровню нашей правоохранительной системы. Теперь мы его вырвали из этой системы, но система от этого идеальной не стала. Может быть, стоило не забегать вперед, а дождаться принятия нового УПК РФ, в котором изменения института доследования могли быть компенсированы другими гарантиями законности и справедливости.
Но КС ждать не хочет, проблема правовых принципов борьбы против преступности оказывается для него на втором плане. Возможно, это происходит потому, что политика борьбы против преступности у судей ассоциируется с недавними обвинениями КС в “политизированности”. Хотя речь идет о разных вещах.
Решение КС, ограничившее процессуальный институт доследования, как и многие другие его решения, касающиеся отдельных норм УПК РСФСР, относящиеся к так называемому негативному законотворчеству, содержит в себе заряд огромной разрушительной силы. Любая кодифицированная отрасль права в основе своего построения имеет принцип системности институтов и норм, находящихся в тесной связи, взаимной зависимости и обусловленности. Исключение из кодекса любой нормы, имеющей принципиальное значение, влечет цепную реакцию, накладывая отпечаток на другие нормы и институты. Именно по этой причине наукой отвергаются случайные заимствования отечественным уголовным судопроизводством норм и институтов зарубежного права: ломается система отрасли, институты и нормы теряют органические связи, резко снижается эффективность правового регулирования, а значит, и эффективность борьбы против преступности.
Что означает для процессуальной системы отказ от доследования по основаниям ч. 1 и 3 ст. 232 УПК РСФСР? Прежде всего это означает ограничение публично-правовой функции суда и требует коренных изменений целого комплекса процессуальных институтов и норм.
Так, из ст. 3 УПК следует исключить суд как орган, обязанный реагировать на ставшие ему известными преступления. Суд должен быть освобожден от обязанности всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела (ст. 20 УПК РСФСР), от обязанности выявлять причины и условия, способствовавшие совершению преступления, и выносить частные определения (ст. 21, 21-2 УПК). Следует исключить ч. 2 ст. 243 УПК, предусматривающую обязанность председательствующего “принимать все предусмотренные настоящим Кодексом меры к всестороннему, полному и объективному исследованию обстоятельств дела и установлению истины... обеспечивая воспитательное воздействие судебного процесса”. Подлежат, несомненно, исключению ст. 255 и 256 УПК, обязывающие суд в ходе судебного разбирательства возбуждать уголовные дела по новому обвинению или в отношении нового лица (или хотя бы ставить об этом в известность прокуратуру, как предлагалось в некоторых проектах УПК РФ). Требуется исключить или существенно изменить ч. 4 ст. 276 УПК о праве суда, независимо от того, заявлено ли сторонами ходатайство вынести определение (постановление) о вызове новых свидетелей, назначении экспертизы, истребовании документов и других доказательств и т. д. Перечень статей УПК, на которые легла разрушительная тень решения КС об институте доследования, можно продолжать. Об этом в решении КС ничего не сказано, ибо он действует в рамках “предмета обращения”.
И я представляю себе правоприменителей, а их многие тысячи (органы дознания, следователи, судьи, адвокаты, прокуроры и др.), которые, обложившись вырезками из решений КС, редактируют нормы в действующем УПК под эти решения. Редактирует каждый в силу своего разумения. А ведь они на это права не имеют. И появляются решения, определения и приговоры, законность которых заведомо сомнительна. Нарастает правовой произвол, лозунг защиты прав человека рискует превратиться в свою противоположность.
Не сгущаю ли я краски? Отнюдь. Уже Пленум Верховного Суда РФ решение КС прокомментировал, расставив все точки над “и” своим постановлением “О практике применения судами законодательства, регламентирующего направление уголовных дел для дополнительного расследования” от 8 декабря 1999 г. 7 .
Любая инициатива судей по установлению истины по делу и обеспечению принципа публичности отныне пресекается. Вот некоторые формулировки этого эпохального акта: “…суд не вправе по собственной инициативе возвращать дело для дополнительного расследования и в случае, если имеются основания для привлечения к уголовной ответственности по этому делу других лиц при невозможности выделить о них материалы дела”; “суд не вправе по собственной инициативе принимать меры к доказыванию виновности подсудимого в совершении преступления”; “суд не вправе выходить за пределы ходатайств сторон”, давая указания о том, какие обстоятельства должны быть выяснены при производстве дополнительного расследования по их просьбе, и т.д.
Соответствующие указания даны и судам контрольных инстанций.
Примечательно, что Пленум Верховного Суда РФ проявляет медлительность, когда требуется пересмотр приговоров и решений судов общей юрисдикции в связи с решениями КС, т.е. когда возникает опасность дополнительной нагрузки на суды, перестройки и повышения качества их работы.
Когда же речь идет о сокращении обязанностей, об освобождении судей от ответственности за результаты правосудия, Верховный Суд РФ проявляет завидную оперативность и солидарность с указующей инстанцией.
Сравнительно недавно, в начале февраля этого года, мы слушали сетования Председателя Конституционного Суда М.В. Баглая (с трибуны упомянутой выше Всероссийской научной конференции “Российское государство и право на рубеже тысячелетий”) о том, что Конституционный Суд “скован институтом инициативы обращений”.
Да, действительно, скован. Как и любой суд, Конституционный Суд РФ рассматривает дела и споры по сигналам извне. Может быть, это благо и для суда и для нас, иначе пришлось бы нам, как при строительстве коммунизма, жить в условиях навязываемых благ, быть счастливыми по принуждению. Однако я далек от обвинений Председателя Конституционного Суда РФ в таком образе мышления. Зная его как специалиста, я склонен думать, что его угнетает понимание нелепости правовой ситуации, складывающейся с вырыванием отдельной нормы из ее родной среды, из системы, обесценивая либо делая противоречивой и незавершенной саму систему. Приведенный выше пример дезавуирования отдельных норм о доследовании наводит именно на такие размышления.
Между тем Конституционный Суд РФ решил поправить ситуацию, расширив свои полномочия путем выхода за границы “обращения”. Тому пример — постановление Конституционного Суда РФ от 14 января 2000 г. по жалобе И.П. Смирновой и запросу Верховного Суда РФ, просивших проверить конституционность отдельных норм УПК РСФСР, регулирующих полномочия суда по возбуждению уголовных дел. Конституционный Суд РФ существенно расширил перечень этих норм, далеко выходя за пределы обращений, исходя из “единства их нормативного содержания”, учитывая, что все они являются “неотъемлемой составной частью процессуального регулирования института возбуждения судом уголовных дел публичного обвинения”.
Так, по собственной инициативе Конституционный Суд РФ признал не соответствующей Конституции РФ ст. 3 УПК РСФСР, предусматривающую обращенное к суду и другим органам государства требование публичности, развиваемое и конкретизируемое в ст. 112 и 115 УПК, также признанных им неконституционными.
Логика в таком решении Конституционного Суда РФ есть, но здесь возникают два вопроса. Первый: почему Конституционный Суд РФ не использовал этот прием при обсуждении нормы о доследовании (см. выше)? Второй: не нарушил ли сам Конституционный Суд РФ ст. 125 Конституции РФ, предусматривающую основания возбуждения конституционного судопроизводства, которые не содержат “собственного усмотрения”?
Конечно, на такие “мелкие” прегрешения Конституционного Суда РФ можно бы закрыть глаза, но они есть и не добавляют авторитета ни Высокому Суду, ни уровню законности и правовой культуры в стране.
Но есть и вопросы к Конституционному Суду РФ более серьезные: дезавуировав тринадцать норм, содержащихся в восьми статьях действующего УПК РСФСР, по сути запретив судам реагировать на преступления, выявленные ими в ходе отправления правосудия, поднял ли он тем самым престиж суда и его социальную роль?
Фемиду наши предки лишили зрения, надев повязку на глаза. Не лишить ли ее и слуха? Но тогда не пора ли отнять у нее весы и меч разящий, ибо не будет уверенности в справедливости и адресной определенности наносимых ею ударов!
Практические работники правоохранительной системы подвергнуты очередному профессиональному стрессу; в Генеральную прокуратуру РФ пачками поступают запросы следователей и надзирающих за следствием прокуроров с просьбой ответить на вопросы, порождаемые решением Конституционного Суда РФ от 14 января 2000 г. Главное следственное управление Генеральной прокуратуры РФ переадресовывает эти вопросы ученым своего НИИ. А вопросы непростые и отвечать бы на них следовало не ученым, а самому Конституционному Суду РФ. Например, если решения судей (судов) о возбуждении уголовных дел признаны противоречащими Конституции РФ, то как быть с теми уголовными делами, которые ранее, т. е. до решения Конституционного Суда РФ, были возбуждены по инициативе судей (судов) и находятся ныне в производстве следователей. Уж не прекращать ли их? Или: как быть с уголовной ответственностью за заведомо ложные показания свидетелей и потерпевших в суде (ст. 307 УК РФ)? Ведь оценку показаний, имеющую юридическое значение, дает в этом случае суд (судья), и только в результате его оценки может возникнуть основание для возбуждения уголовного дела.
Правомерен и такой вопрос: если акт возбуждения дела судом, по мнению Конституционного Суда РФ, противоречит принципу состязательности, т. е. выходит за пределы функции “разрешения дела” и компрометирует правосудие, то не следует ли суд освободить от права применения мер процессуального принуждения, в том числе заключения под стражу до вынесения приговора, ибо в этом случае подвергается испытанию и презумпция невиновности? Я убоялся бы упрека в попытке доведения мысли до абсурда, но ведь и первоначальная идея, которой руководствовался Конституционный Суд РФ, запретив судам возбуждать уголовные дела, была небезупречной.
Судья Конституционного Суда РФ Н.В. Витрук в особом мнении не без оснований ставит под сомнение сами исходные позиции рассматриваемого постановления. Он отмечает, что суд не превращается в орган уголовного преследования, возбуждая в пределах своей компетенции уголовное дело. Суд лишь фиксирует факт обнаружения признаков преступления, не формулируя и не обосновывая обвинения.
По сути, это нормальная и обязательная реакция суда на ту новую информацию о неизвестных ранее преступлениях, которую он получил при отправлении правосудия.
Если мы обращаемся к любому гражданину с напоминанием о его долге, гражданском долге, поставить в известность правоохранительные органы о любом известном ему совершенном или готовящемся к совершению преступлении, а в определенных случаях даже угрожаем уголовной ответственностью за недоносительство, то почему от этого долга оказывается свободным суд — орган государства, призванный способствовать укреплению правопорядка, обеспечению правовой защиты сограждан?
Сложность такой ситуации хорошо осознавали участники разработки проекта нового УПК РФ, когда искали “мягкий” вариант выхода из тупика. В результате в ст. 291 проекта УПК РФ (см. проект УПК РФ, подготовленный НИИ проблем укрепления законности и правопорядка при Генеральной прокуратуре РФ. М., 1994) было зафиксировано: если при судебном разбирательстве будут установлены обстоятельства, указывающие на совершение подсудимым преступления, по которому обвинение ранее ему предъявлено не было, или если будут установлены обстоятельства, указывающие на совершение преступления лицом, не привлеченным к уголовной ответственности, либо неизвестным лицом, суд выносит определение (постановление) о направлении прокурору необходимых материалов для возбуждения уголовного дела...
Заметим, что суд не возбуждает дело, но направляет соответствующие материалы прокурору для реагирования. Аналогичное правило содержится и в последнем варианте проекта УПК РФ, находящемся в Государственной Думе РФ. Но такое решение может принять только законодатель, а не Конституционный Суд РФ. Конституционный Суд РФ скорее может освободить того или иного участника процесса от обязанности, но не возложить на него новые.
Итак, система правовых средств борьбы против преступности в нашем государстве продолжает расшатываться и ослабляться. И немалая “заслуга” в том Конституционного Суда России.
Информацию для грустных размышлений на тему о роли судебной власти в обеспечении правопорядка в стране дают также недавние решения по поводу смертной казни как вида уголовного наказания и суда присяжных как единственного органа правосудия, уполномоченного на ее применение.
Отмена смертной казни была политически предрешена условиями вступления России в Совет Европы (Заключение № 193 Парламентской ассамблеи по заявке России на вступление в Совет Европы. Страсбург, 25 января 1996 г.).
Уголовный кодекс РФ, вступивший в силу с 1 января 1997 г., сохранил смертную казнь для пяти составов наиболее тяжких преступлений. В последующем, несмотря на президентский мораторий, изменения в УК РФ в этой части не вносились: наметился различный подход Президента (исполнительная власть) и Федерального Собрания (законодательная власть) к решению этого вопроса8 .
Трудность, надо полагать, связана с различным пониманием требования социальной обусловленности столь ответственного правового решения: уместна ли либерализация уголовно-правовой политики при резком росте преступности, перешедшей границу, за которой проблематичными оказались не только безопасность граждан, но и существование государства.
Ответственность за решение этой проблемы взял на себя Конституционный Суд России. Он не просчитывал последствия своего постановления от 2 февраля 1999 г. (тогда еще не прогремели взрывы жилых домов в Москве и других городах России, а что касается серийных убийств, то они вроде бы стали привычными). Суд пошел по формальному пути: сказано же в ст. 20 Конституции РФ о том, что смертная казнь может применяться не иначе как при представлении обвиняемому права на рассмотрение его дела судом с участием присяжных заседателей. Но поскольку суд присяжных до сих пор не введен повсеместно, это ведет к нарушению равенства граждан перед Законом и Судом, а значит, смертная казнь не должна применяться вообще.
В этом решении КС РФ содержится необычная запись, обращенная к Федеральному Собранию, которому предписывается “незамедлительно внести в законодательство изменения, обеспечивающие на всей территории Российской Федерации (а не только в девяти регионах. — А.Б.) каждому обвиняемому в преступлении, за совершение которого Федеральным законом в качестве исключительной меры наказания установлена смертная казнь, возможность реализации права на рассмотрение его дела судом с участием присяжных заседателей”.
Таким образом, Конституционный Суд вроде бы не против применения смертной казни — он за равенство прав обвиняемых. Но ведь введение Суда присяжных не во всех субъектах Федерации, а лишь в девяти в виде эксперимента, — это не прихоть законодателя.
Для России переходного периода — это прежде всего экономическая проблема9 . Выбор прост: выплачивать пенсии старикам, поддерживать доступное образование и медицинское обслуживание, вооружать армию или — двенадцать заседателей каждому обвиняемому.
Вопрос этот решать не суду — это проблема всех трех ветвей власти. Их разобщенность в этом, как и в других подобных случаях, губительна с точки зрения утверждения законности, правопорядка, преодоления крайних проявлений преступности.
Кроме того, даже повсеместное введение Суда присяжных вряд ли сможет обеспечить равенство прав обвиняемых и реализацию конституционного требования равенства всех перед законом и судом; потребуется расширение подсудности Суда присяжных на все уголовные дела, что для современной России — вариант фантастический.
Нельзя не упомянуть и еще об одном постановлении Конституционного Суда РФ, принятом 14 февраля 2000 г. по жалобам Аулова, Дубровской и др.
Это постановление решало вопрос о конституционности ч. 3 ст. 377 УПК РСФСР, предусматривающей основания и порядок участия в заседании надзорной инстанции осужденного, оправданного, их защитников, законных представителей несовершеннолетних, потерпевшего и его представителя, гражданского истца, ответчика и их представителей.
Все эти лица, как сказано в действующем законе, могут быть приглашены на заседание суда для дачи объяснений в необходимых случаях. Приглашенным на заседание лицам обеспечивается возможность ознакомиться с протестом или заключением.
Конституционный Суд РФ по поводу этой далеко не безупречной нормы, увы, принял еще более упречное решение, порождающее вопросы, ранее в практике не возникавшие.
1. Суд признал не соответствующей Конституции РФ ч. 3 ст. 377 УПК РСФСР “в той мере, в какой она позволяет суду надзорной инстанции рассматривать дело без ознакомления осужденного, оправданного, их защитников с протестом, в котором поставлен вопрос об отмене вступившего в законную силу судебного решения по основаниям, влекущим ухудшение положения осужденного или оправданного, без извещения осужденного, оправданного, их защитников о времени и месте судебного заседания и без обеспечения им права довести до сведения суда свою позицию относительно доводов протеста”.
Отсюда вытекает, что в остальных случаях опротестования приговоров и рассмотрения протестов (например, по основаниям изменения квалификации деяния либо наказания, режима содержания, мотивов осуждения и т.п.) перечисленные лица будут допускаться в суд надзорной инстанции опять же “по усмотрению и в необходимых случаях”. Видимо, так же суды будут поступать и с законными представителями несовершеннолетних, которых Конституционный Суд РФ вообще не упомянул. Так искусственно создается неравенство участников процесса, хотя в описательной части Конституционный Суд РФ не забывает прокламировать, что принципы равноправия сторон и состязательности распространяются на все стадии судопроизводства.
2. Суд признал не соответствующей Конституции РФ ч. 3 ст. 377 в отношении потерпевшего в той мере, в какой она “позволяет суду надзорной инстанции рассматривать дело без ознакомления потерпевшего с протестом, без извещения потерпевшего о времени и месте судебного заседания и без обеспечения потерпевшему права довести до суда свою позицию по имеющим к нему отношение доводам протеста”.
Отсюда вытекает, что потерпевший оказывается в более выгодном положении в сравнении с осужденным, оправданным и их защитниками, ибо последние участвуют в заседании надзорной инстанции и знакомятся с протестом по своему усмотрению лишь в случаях опасности ухудшения положения осужденного либо оправданного, потерпевший же может участвовать в рассмотрении протеста по любому уголовному делу по своему усмотрению.
Провозглашая равноправие сторон, Конституционный Суд РФ и в этом случае в действительности не придерживается в полной мере этого важного процессуального принципа.
Более того, рядом с потерпевшим не указан его представитель, а это значит, что, допустив в судебное заседание потерпевшего, суд надзорной инстанции может оставить его представителя за порогом!
Остается неясным, изменился ли в связи с этим постановлением статус гражданского истца, гражданского ответчика и их представителей, — о них Конституционный Суд РФ умалчивает.
Таков уровень правовой культуры этого “эпохального” постановления, затрагивающего интересы многих участников процесса.
Мне могут возразить, что Конституционный Суд РФ действовал в соответствии с требованиями ст. 74, 96, 97 Федерального конституционного закона “О Конституционном Суде РФ”, т. е. проверял конституционность нормативного акта только в той части, в какой они были применены в деле заявителя, ограничив себя предметом, указанным заявителем.
Но ведь мы видели выше (постановление Конституционного Суда РФ по проблеме возбуждения уголовных дел судами), что Конституционный Суд РФ не всегда связывает себя этими рамками, не стесняется в оценке конституционности статей УПК, не обозначенных в обращениях. Здесь же ситуация была проще — речь шла лишь об одной части одной статьи УПК.
3. В заключительной части постановления Конституционного Суда РФ, как и положено, указывается, что “настоящее постановление окончательно, не подлежит обжалованию, вступает в силу немедленно после его провозглашения и действует непосредственно”.
Это означает, что все суды надзорной инстанции отныне обязаны будут при определенных условиях обеспечить явку осужденного, его защитников и потерпевшего в случае их выраженного желания.
Но ведь такое решение правового вопроса — это компетенция законодателя, а не Конституционного Суда РФ, ибо речь идет уже не просто о негативном правотворчестве, а о позитивном праве.
Выходит, Конституционный Суд РФ превысил свои полномочия. Но как в таком случае быть правоприменителю, т. е. судам надзорных инстанций? Они ведь в соответствии со ст. 120 Конституции РФ подчиняются только “Конституции РФ и Федеральному закону”.
Таким образом, устраняя нормы права, не выдержавшие, по мнению судей Конституционного Суда РФ, проверку на конституционность, Конституционный Суд РФ создает новые правовые коллизии и “неопределенности”, которые правоприменитель не может преодолеть, а потому вынужден продолжать работать в условиях постоянного риска неожиданных процессуальных нарушений, ставящих под угрозу отмены любое принятое решение.
Выше уже было отмечено, что реализация некоторых постановлений Конституционного Суда РФ требует огромных бюджетных ассигнований, немыслимых в современных условиях.
Таково решение Конституционного Суда РФ о незамедлительном введении Суда присяжных на территории всей необъятной страны безотносительно к вопросу об эффективности этого института.
Но и решение по поводу ч. 3 ст. 377 УПК РСФСР тоже должно повлечь немалые затраты. Что может означать для казны доставление осужденного в сопровождении конвоя в надзорную инстанцию Президиума суда субъекта Федерации или в Верховный Суд РФ с учетом нашей географии? Кто оплатит поездку оправданного, защитников, потерпевших, их представителей для изложения позиции по протесту на приговор? А ведь желание принять участие в заседании суда может быть продиктовано необходимостью, а может и капризом.
Те должностные лица судебной системы, которые работают с так называемыми жалобами в порядке надзора по уголовным делам, знают, как много их рассылается по всем инстанциям “на всякий случай”.
Думаю, что только в России подача кассационных и надзорных жалоб в любом количестве ничего не стоит участникам процесса. Теперь еще предлагается обеспечить и доставку заключенных с Камчатки и Сахалина в Москву, на улицу Ильинку, за счет бюджета.
Если бы судьи Конституционного Суда РФ были озабочены экономическими расчетами в ходе приведения нашего законодательства “в соответствие с Конституцией РФ”, полагаю, они бы добровольно отказались от исполнения Указа и.о. Президента РФ от 7 февраля 2000 г., предоставившего им и членам их семей социальные гарантии и льготы на уровне Премьера и Вице-премьеров вкупе с их семьями10 . Заметим, что все эти льготы, отвечающие возросшим потребностям указанных граждан, отнюдь не распространяются на судей судов общей юрисдикции, следователей, оперативников, работников ФСБ и других должностных лиц правоохранительной системы, которые действительно подвергаются со стороны криминальных элементов угрозам, шантажу, подкупу, а нередко даже гибнут на своем посту.
Вполне допускаю, что в портфеле Конституционного Суда РФ имеется немало обращений от заключенных СИЗО и колоний о “бесчеловечных” условиях их содержания. Ведь не только наша общественность, но и западные “доброжелатели” периодически напоминают миру, что эти условия вполне сравнимы с “пытками”, не совместимыми с положениями международных пактов о правах человека. Почему бы Конституционному Суду РФ не осудить эту практику, предписав соответственно “европейским стандартам” выделить каждому заключенному по отдельному номеру с душем, телевизором и телефоном. Чтобы все было, как в Швеции! Худо ли? Да только как быть миллионам тех наших правопослушных соотечественников, которые прозябают в нищете, забыли об элементарном достатке и медицинской помощи.
Мой старший коллега, в прошлом известный профессор, любил повторять: ученый, предлагая то или иное правовое решение, должен исходить из принципиальных соображений, а будет ли оно выполнимо, его не должно интересовать. Подобная “государственная” позиция вполне отвечает духу приведенных выше решений Высокого Суда и лозунгам некоторых народных избранников: главное — как можно громче заявить о своей приверженности демократии, пообещать райскую жизнь до выборов, а что будет после — не суть важно. Однако все же есть разница между ответственностью рядового гражданина за свои слова и поступки, и ответственностью государственного органа, олицетворяющего, как предполагается, наши лучшие достижения в области правовой защиты человека.
В последнем случае речь идет и об ответственности перед Историей...
--------------------------------------------------------------------------------
1 Термин “негативное законотворчество” употребляется в Комментарии к Закону “О Конституционном Суде РФ”. М., 1996. С. 246.
2 См.: Российская газета. 2000. 22 января.
3 Н.А.Богданова в статье “Конституционный Суд РФ в системе Конституционного права” характеризует роль Конституционного Суда РФ как “негативного законодателя”//Вестник Конституционного Суда РФ. 1997. № 3. С. 64.
4 Эта идея из проекта УПК ГПУ перешла в проект Закона об адвокатуре, представленного Государственной Думе в 1996 г. от имени Президента РФ.
5 Вестник Конституционного Суда РФ. 1996. № 6. С. 14.
6 Из постановления Президиума Верховного Суда РФ по делу С.В. Яковлева.
7 Российская газета. 1999. 16 декабря.
8 Президент РФ издал Указ “О поэтапном сокращении применения смертной казни в связи с вступлением России в Совет Европы” от 16 мая 1996 г., а затем внес в Государственную Думу проект Федерального закона “О моратории на исполнение смертной казни”. Дума 14 марта 1997 г. отклонила этот проект, а в последующем не ратифицировала и Протокол № 6 от 22 ноября 1984 г. (об отмене смертной казни), дополняющий “Конвенцию о защите прав человека и основных свобод” от 4 ноября 1950 г.
9 Мы не затрагиваем здесь вопрос о низкой эффективности Суда присяжных и объективной оценке эксперимента. Об этом см.: Бойков А.Д. Третья власть в России. Курск., 1999; Зыков В. Суд присяжных, напрасные ожидания // Российская газета. 1999. 23 сентября.
10 См.: Российская газета. 2000. 11 февраля. С. 22.
Опубликовано 23 сентября 2004 года
Новые статьи на library.by:
МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО:
Комментируем публикацию: Опасность негативного правотворчества
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1095956572 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций