МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО (последнее)
Террор и терроризм: вопросы отграничения
Актуальные публикации по вопросам международного права и международных отношений.
АВТОР: В. П. Емельянов
ИСТОЧНИК: журнал "ПРАВО И ПОЛИТИКА" №4,2000
При отграничении терроризма от смежных категорий действительности обращают внимание на то обстоятельство, что наиболее сложным и запутанным является вопрос о соотношении таких понятий, как “террор” и “терроризм”, и в зависимости от того, как исследователи представляют себе их соотношение, делаются порой диаметрально противоположные выводы. Поскольку эти понятия по своему содержанию отражают те или иные степени и масштабы насильственных действий, довольно часто их употребляют и в литературе, и в официальных документах как взаимозаменяемые, т.е. как слова-синонимы. В одних случаях это проходит “безболезненно”, так как не затрагивает никаких принципиальных аспектов, в других же случаях, напротив, вольное обращение с этими терминами порождает неразрешимые противоречия, приводящие к тупиковой ситуации, ибо при всем словесном созвучии этих понятий они отражают совершенно разные явления действительности, а сходства между ними, пожалуй, не больше, чем между такими понятиями, как “канал” и “канализация”, “развал” и “развалюха”, “экономика” и “экономка”.
В этой связи возникает настоятельная необходимость в более пристальном изучении этих терминов не только с позиции их происхождения, но и с позиции уяснения их сущности и значимости тех реальных явлений действительности, которые они отражают.
Термин “террор” в переводе с латинского (terror) означает страх, ужас, но возникновение его как понятия, характеризующего конкретные социальные явления, обычно связывают с якобинской диктатурой, имевшей место во Франции в 1793 г., хотя, собственно, сами те процессы и явления, каковые именуются этим понятием, периодически заявляли о себе на протяжении всей истории человечества.
В словаре иностранных слов “террор” определяется как политика устрашения, подавления политических противников насильственными мерами1.
В словаре русского языка С.И. Ожегов “террор” определяет как физическое насилие, вплоть до физического уничтожения, по отношению к политическим противникам2.
Думается, что первое определение более точно и полно отражает суть самого явления, ибо, как показывает исторический опыт, одним лишь физическим насилием суть террора далеко не исчерпывается, что позволило исследователям этой проблемы провести разграничение террора, к примеру, на “физический и духовный”3.
Террор обычно связывают с деятельностью государственной власти в определенные периоды существования государства, однако это не означает, что помимо государственной власти никакие другие силы не в состоянии насаждать повсеместный террор, внушая страх и ужас не только политическим противникам, а практически всем и каждому.
Таким образом, террор может быть как государственный, так и негосударственный.
Государственный террор связывают с особо репрессивной, жесткой деятельностью государственной власти по отношению к своим политическим противникам как внутри страны, так и за ее пределами, поэтому государственный террор можно подразделять на внешний и внутренний.
Внешний террор ассоциируется с агрессивной или колониальной политикой государства, направленной на захват чужих территорий, разграбление национальных богатств порабощенных народов, попрание элементарных прав человека.
Конкретными примерами внешнего террора могут служить существование монголо-татарского ига на Руси, действия фашистской Германии на оккупированных территориях, деятельность колониальных властей. “История каждой колонии, — отмечает П.И. Гришаев, — это история вооруженного террора и на любой зависимой территории армия. Полиция и жандармерия находятся в состоянии боевой готовности не только во время завоевания данной колонии или подавления национально-освободительного движения, но и в “мирные”, “спокойные” периоды развития”4.
Внутренний государственный террор в зависимости от специфики его проявления может подразделяться на судебный и внесудебный.
Судебный террор проявляется главным образом в уголовном преследовании политических противников и масштабах применения смертной казни.
Наиболее показателен в этом плане период средневековья. В России этого времени судебный террор особенно ярко проявляется во внутренней политике Ивана Грозного в период опричнины. Исследователи этого периода иначе называют его как “опричный террор”5, поскольку “лояльность карательной деятельности была на Руси традиционной и деформировалась лишь в опричный период”6, называемый в науке аномальным, когда принцип виновности при назначении кары не соблюдался, фальсифицировался, развивалось объективное вменение, привлекались к ответственности невиновные родственники, а карательные меры приобретали фантастический характер7.
В то же время, справедливости ради, следует заметить, что террор опричнины все же не идет ни в какое сравнение с судебным террором средневековой Европы, где масштабы казней были гораздо значительней, чем в опричной России8.
Внесудебный государственный террор наступил в России вслед за опричниной в период “Смуты” в начале XVII в. и выражался в военном подавлении как политических противников, так и лиц, имевших к политической борьбе весьма отдаленное отношение либо вообще непричастных. Пики внесудебного террора приходятся на периоды противоборства армии Б. Годунова с армией Лжедмитрия I и войск В. Шуйского с войсками И. Болотникова. История свидетельствует, что в эти периоды террор получал откровенную свободу. Московские воеводы после сражений с армией Самозванца (Лжедмитрия I) и примкнувшими к ней повстанцами “рубили, вешали и стреляли без разбора”, проявляя неслыханную жестокость, а после победы В. Шуйского над войсками И. Болотникова треть государственной территории подверглась окончательному разорению9.
По характеристике В.А. Рогова, “смутное время” разрушило сложившиеся представления о каре и уголовном наказании как категориях, исходящих от центральной власти, и теперь в основе террора не было четкого понимания преступного, а следовательно кары; понимание права и закона полностью было разрушено для всех социальных слоев и даже для самой государственной власти уже не существовало никакой разницы между уголовным наказанием и откровенным грабежом10.
Внесудебный государственный террор военного характера обычно имеет место при подавлении любой вооруженной оппозиции и прочих народных волнений, поскольку сопровождается карательными операциями как в отношении побежденных и пленных мятежников, так и против сочувствующих этому движению граждан. Еще К. Маркс, анализируя ход Французской революции 1848—1851 годов, писал, что после восстания парижского пролетариата в июне 1848 г. “свыше трех тысяч повстанцев было убито, пятнадцать тысяч сослано без суда”11. С другой стороны, в постановлении СНК РСФСР от 5 сентября 1918 г. “О красном терроре” прямо указывалось, что “при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью” и что “подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам”12. Поэтому “расстрелы без суда и следствия, порой даже не за преступления, а по классовому признаку”13 были обычным явлением.
В особенности внесудебный государственный террор военного характера свойствен внутренней политике фашистских диктатур, в условиях которых он смыкается еще с полицейским и идеологическим террором.
В свою очередь, внутригосударственный политический террор может осуществляться и без террора военного характера при вполне мирных и “благополучных” условиях существования государства. Такая ситуация сложилась в советском государстве в период тотального усиления сталинских репрессий. При этом особенность сталинского полицейского террора состояла в том, что он поставил себе на службу и судебные органы, посредством которых перед лицом своих граждан и мирового сообщества стремился узаконить свое беззаконие.
В отличие от сталинского, гитлеровский полицейский террор не нуждался в поддержке судебным террором, ему вполне достаточно было тандема с военным террором.
В тоталитарных государствах, в особенности фашистских, полицейский террор осуществляется в единой связке и с идеологическим террором, опираясь на него и поддерживая его своими средствами. Мощная нескончаемая пропаганда, жесткая цензура стремятся вытравить всякое инакомыслие, чтобы довести общество до такого состояния, когда внушаемые идеи не только не подвергаются сомнению, но и, трансформировавшись в собственные мировоззрения массы людей, начинают двигать устремления народного большинства к единению с вдохновителями террора14. Но если вдруг “уцелел” где-либо иной взгляд на жизнь, то “зачистка” его производится уже полицейскими мерами под флагом официальной идеологии.
Идеологический террор помимо прямого преследования инакомыслия может проявляться и в более мягких, завуалированных формах типа выдвижения по классовому признаку или “запретов на профессию”. Так, 21 марта 1947 г. президент США Трумэн подписал печально известный приказ № 9835 о проверке лояльности государственных служащих. Согласно приказу проверке подлежали порядка 2 млн. 300 тыс. государственных служащих, что, естественно, создало обстановку террора и всеобщего страха15.
Как особый вид внесудебного внутригосударственного террора, очевидно, можно выделить административный террор, который может проявляться в чрезмерном усилении чиновничье-бюрократического аппарата, сосредоточении у него значительных полномочий разрешительного характера и функций, связанных с толкованием законов. Такое положение имеет место при несовершенстве законодательной базы, противоречивости принимаемых высшими органами государственной власти законодательных актов, президентских указов, правительственных постановлений. При таких условиях всякий гражданин испытывает зависимость от чиновничьего произвола, страх и неуверенность в завтрашнем дне, поскольку в любой момент его вполне законная деятельность может быть подвергнута гонениям либо вообще сведена “на нет”.
До сих пор рассматривается лишь государственный террор, однако субъектом террора может быть не только государство, государственная власть как общественно-политический институт, но и мощное негосударственное образование или сильная оппозиция, вступившая в откровенный военный конфликт с государственной властью и сама стремящаяся стать у руля государства.
Достаточно вспомнить такое негосударственное образование (но имеющее в определенной мере статус надгосударственного), как католическая церковь в связи с ее инквизиционной деятельностью. Ведь инквизиция понимается не только как определенный период в истории католической религии, но и, преимущественно, как система самостоятельных, независимых от государства карательных органов, направленных на борьбу со всякого рода религиозным и нерелигиозным инакомыслием с помощью исключительной жестокости и тотального террора. Именно в этом последнем значении обычно и определяется понятие “инквизиция” в толковых словарях.
Так, энциклопедический словарь содержит следующее определение: “Инквизиция (от лат. inquisitio — розыск), в католической церкви в 13—19 вв. судебно-полицейское учреждение для борьбы с ересями”16 .
В словаре иностранных слов указывается: “Инквизиция — (лат. inquisitio — расследование) — 1) судебно-следственный орган католической церкви, созданный в середине века для борьбы с освободительным движением, атеизмом, свободомыслием, ересями, для преследования противников папской власти; инквизиция широко практиковала шпионаж, доносы, пытки, казни, просуществовала до начала XIX в.; 2) жестокая пытка, утонченное издевательство”17 .
С.И. Ожегов в словаре русского языка дает толкование этому слову также в двух смыслах: в прямом — как “следственный и карательный орган католической церкви, с крайней жестокостью преследовавший противников церкви”, в переносном — как “издевательство, мучение, пытка”18 .
В России тоже имело место преследование еретичества как преступного деяния, но, по справедливому замечанию В.А. Рогова, “масштабы жертв были лишь жалким подобием европейского террора по отношению к религиозному инакомыслию”19 и “до инквизиционного террора такие действия вряд ли “дотягивают”20 .
Что касается противоборства государственной власти и оппозиции в открытом военном конфликте, то, к примеру, в России такая ситуация возникла во времена “Смуты” в начале XVII в., когда власть и оппозиция к тому же не раз менялись местами, сопровождая свою борьбу обоюдным террором.
Освещая период борьбы правительственных войск Б. Годунова с армией Лжедмитрия I, В.А. Рогов сообщает следующее: “Считанные дни показной либерализм армии самозванца отвечал интересам укрепления идеи о добродетельном государе. Вскоре его войска встали на путь террора не менее жестокого, чем в лагере правительственном”21 .
Взаимный террор обычно свойствен периодам восстаний рабов, крестьянских восстаний, гражданских войн. Так, упоминавшееся выше постановление СНК РСФСР от 5 сентября 1918 г. “О красном терроре” было ответным ходом нового правительства на “белый террор” оказавшихся в оппозиции сил, способных организовать сопротивление в форме открытой вооруженной борьбы за власть и сопровождавших свои действия массовым террором не только в отношении прямых политических противников, но и в отношении гражданского населения.
Таким образом, понятие “террор” олицетворяет собой акции массового физического, психологического, идеологического насилия, осуществляемого общественно-политическими структурами, обладающими неограниченной властью над находящимся в их поле деятельности социальным контингентом.
Отличительной чертой террора выступает именно массовость насилия, т.е. попадание под его воздействие неограниченно большого количества лиц при реальной возможности распространения его воздействия на еще более неопределенно большое число лиц.
Террор применяется субъектами, обладающими неограниченной властью; никто не может остановить террор над контролируемым ими социальным контингентом, кроме самых субъектов террора.
Террор безлик и неразборчив, он подминает не только политических противников, но в равной степени и множество случайно подвернувшихся людей, стремясь таким путем к достижению повиновения со стороны всей массы социального контингента.
От террора следует отличать репрессии.
Понятие “репрессия” определяется как “карательная мера, наказание”22 , как “наказание, карательная мера, применяемая государственными органами”23 либо как синоним понятия “наказание”24 , а наказание, в свою очередь, как “государственное принуждение, применяемое к виновному в совершении преступления”25 , т. е. репрессия и террор находятся на совершенно различных уровнях в иерархии общественных событий и влекут за собой абсолютно несравнимые последствия.
Сопоставляя указанные понятия применительно к событиям Русского государства XV—XVII вв., В.А. Рогов примечает следующее: “Обладая элементами принудительности и кары, уголовное наказание имеет общие черты с репрессией. Но репрессия более широкое понятие. Она выходит за нормированные рамки закона и может базироваться на административном произволе власти, оправдываться исключительностью положения, исходить просто от властных полномочий монарха, не связанных никакими законами. Когда репрессии приобретают массовый характер и число жертв становится значительным, речь может идти о политике террора. В России исследуемого периода террор имел место во время опричнины и Смуты”26 .
То есть репрессии можно понимать, с одной стороны, как назначаемые наказания за конкретные деяния, а с другой стороны, как усиление карательной политики государства на каком-то отрезке жизни общества. В этом качестве — как характерная политика государства — репрессии имеют некоторое внешнее сходство с политикой террора. Однако от террора их отличает, во-первых, масштабность карательных мероприятий, во-вторых, репрессии имеют конкретного адресата и персонифицированы в зависимости от формы и степени вины подвергшихся репрессиям и, в-третьих, репрессии реально ограничены рамками действующего законодательства или же (как крайне редкий случай) волей монарха, основанной на здравом смысле, отсутствие которого у монархов обычно не наблюдается.
В этой связи совершенно безосновательными представляются утверждения исследовавших деятельность революционного народничества авторов о том, что на “белый террор” правительства “народники” отвечали “красным террором”27.
Безусловно, “народничество” с неизбежностью спровоцировало активизацию деятельности полицейского аппарата (ибо в любом государстве антигосударственная деятельность вызывает подобные, а то и более решительные меры). Но какое отношение это имеет к политике террора?! Здесь террора не было ни со стороны правительства, ни со стороны “народников”.
В отличие от политики террора здесь профилактические полицейские мероприятия были направлены против конкретных лиц и организаций в связи с их конкретной антиправительственной деятельностью в рамках действующего (далеко не репрессивного) законодательства и под контролем независимой судебной власти, в основе которой был выборный судебный орган — суд присяжных. Судебные процессы проходили в условиях гласности при соблюдении прав обвиняемых на защиту, и не такой уж редкостью были оправдательные приговоры и назначение мер уголовно-правового воздействия, которые со значительной долей фантазии можно отнести к проявлению какой-либо репрессивной политики (помилование, освобождение на поруки, выговор и т.п.).
К тому же приводимые исследователями цифры о политических судебных процессах, прошедших в России в указанный период, напрочь опровергают версию о правительственном терроре.
Так, Н.А. Троицкий, проведя, безусловно, фундаментальное исследование судебных процессов в отношении лиц, причастных к народническому движению, за период 1880—1891 гг. (т. е. за 12 лет), в обоснование мнения о царском “терроре” преподносит следующие статистические показатели28.
За весь 12-летний период было рассмотрено 120 уголовных дел на 566 подсудимых. Простая арифметика показывает, что среднегодовой показатель составлял … аж 10 уголовных дел при 47 подсудимых на всю Россию, включая Украину, Кавказ и Польшу. При анализе результатов рассмотрения этих дел проявляется следующая картина: к смертной казни за все 12 лет было приговорено 27 человек (т. е. примерно 2 человека в год, или 4,77% от общего числа осужденных по этим делам), причем оправдано 29 человек (5,12%), помиловано или осуждено с передачей на поруки 3 человека (0,53%), в отношении 36 человек (6,36%) применены санкции по сути административного характера (выговор, разжалован в рядовые, оставлен в подозрении, исключен из службы, арест до 2 месяцев). Получается, что из всех 566 подсудимых к смертной казни был приговорен каждый 21-й, зато каждый 8-й был либо оправдан, либо “отделался легким испугом”.
Понятно, что эти показатели не идут ни в какое сравнение с тем же широкомасштабным гитлеровским террором, с террором опричнины либо другим средневековым террором, когда, например, один лишь немецкий судья мог вынести 15 тысяч смертных приговоров29, а ведь приведенные Н.А. Троицким показатели относятся к особой категории дел — дел об особо опасных преступлениях против государства, поэтому здесь не только не может быть речи о терроре, но и понятие “репрессия” может употребляться лишь в первом значении, т. е. как мера наказания, примененная к виновному в совершении преступления.
Не было и не могло быть и “красного террора” со стороны “народников”, и не потому, что вышеуказанные масштабы (а судебные процессы в значительной мере есть зеркало существующих в обществе негативных факторов) не позволяют сделать вывод о наличии насильственных действий массового характера, но и по той причине, что народническое движение объективно не достигло такого уровня, чтобы стать субъектом террора, способным на равных вступить в вооруженный конфликт с официальной властью. Кроме того, подавляющее большинство населения страны не испытывало и не могло испытывать особой тревоги за свое существование, ибо за его “освобождение” ратовали “народники”, посягая на жизни конкретных государственных деятелей и стремясь таким путем добиться соответствующих уступок со стороны государственной власти.
“Народники”, как и представители других политических партий либо просто “герои-одиночки”, делавшие определенный акцент в своей революционной борьбе на индивидуальных убийствах, являются не субъектами террора, а субъектами террористических деяний или, пользуясь сегодняшними уголовно-правовыми категориями, субъектами преступлений террористического характера, ибо под собственно терроризм (т. е. терроризм в узком смысле слова) с учетом всех объективных и субъективных признаков этого деяния подпадает лишь незначительная часть совершенных указанными субъектами актов террористического характера. Но это уже совсем иной, более низкий уровень в иерархии общественных событий, не идущий в сравнение с террором. Родственными же понятиями для уровня преступлений террористического характера являются такие понятия, как “терроризм”, “террористический акт”, “насильственные преступления” и другие уголовно-правовые институты.
Да и сами родоначальники террористического движения в России столь помпезно (“террор”) свои действия, связанные с индивидуальными убийствами, не называли, а называли все своими именами: “самосуд”, “террористическая борьба”, “террористический акт”, “терроризм” и т.п., а если где-то в порядке “красного словца” и проскакивало слово “террор”, то оно не несло никакой дополнительной смысловой нагрузки и ассоциировалось с понятиями, характеризующими сущность террористических действий. При этом террористической борьбе они отводили не главенствующую, а вспомогательную роль в революционном положении — как средству подъема революционного настроя масс.
Так, С. М. Степняк-Кравчинский, совершивший 4 августа 1878 г. ударом кинжала убийство шефа жандармов Н.В. Мезенцева и скрывшийся с места происшествия, в своей статье “Земля и воля”, опубликованной в качестве передовой статьи в первом номере одноименного журнала в ноябре 1878 г., писал: “Если мы прибегли к кинжалу, то, значит, действительно не оставалось других средств заставить уважать наши священные человеческие права. С той же минуты, как наша свобода и наша личность будут гарантированы от произвола, мы, безусловно, прекращаем ту систему самосуда и самозащиты, к которой вынуждены прибегать теперь. Мы должны помнить, что не этим путем мы добьемся освобождения народных масс. С борьбой против основ существующего порядка терроризация не имеет ничего общего. Против класса может восстать только класс; разрушить систему может только сам народ”30.
Не только в теоретических трудах, но и в практической деятельности сторонники террористического направления в революционном движении использовали однозначную терминологию. Исследуя деятельность “Народной воли”, С.С. Волк приводит такой факт: “В 1877 — начале 1878 гг. в кружке “бунтарей” в Киеве образовалась группа “городских террористов”31 . Однако указанный и другие факты о террористической деятельности “народников” С.С. Волк называет не иначе как террором, как, впрочем, и другие исследователи.
У последующих революционеров, которые были сторонниками террористических методов борьбы, будь то приверженцы народовольческого движения, социалисты-революционеры или анархисты, слово “террор” порой соседствовало с террористической терминологией, но при изучении их “террористических” трудов не вызывает сомнения, о каком именно “терроре” они ведут речь.
В редакционной статье “Террористический элемент в нашей программе”, опубликованной в июне 1902 г. в газете “Революционная Россия”, один из лидеров эсеров В.М. Чернов в качестве программных моментов деятельности своей партии указал: “Мы за применение в целом ряде случаев террористических средств, но для нас террористические средства не есть какая-то самодовлеющая система борьбы... Террористические действия вовсе не должны быть каким-то замкнутым внутри себя рядом актов, воплощающим собою всю непосредственную борьбу с врагом. Напротив — для нас террористические акты могут быть лишь частью этой борьбы… И как всякая часть они должны быть сообразованы с целым, должны быть перенесены в одну целостную систему со всеми прочими способами партизанского и массового, стихийного и целесообразного напора на правительство. Террор лишь один из родов оружия, находящийся в руках одной из частей нашей армии. В нашей борьбе мы стараемся привести в движение самые разнообразные общественные силы... и террористическая борьба не будет чем-то витающим вне прочих видов революционной работы и господствующим над ними”32 .
В.И. Ленин также неоднократно в своих трудах обращался к проблемам террора и терроризма и порой тоже употреблял понятие “террор” в различных значениях, но при этом обязательно делал оговорку — какой именно “террор” он имеет в виду: “террор” как массовое явление, как одно из военных действий революционных масс или “террор” как единичные террористические акты, как индивидуальные покушения, и у него было диаметрально противоположное отношение к этим видам “террора”.
Однако впоследствии наши исследователи, перевернув все “с ног на голову” и сдвинув все акценты, стали употреблять понятие “террор” ко всем случаям насильственных актов без разбора и оговорок, а поэтому у одних стало получаться, что В.И. Ленин всегда был против террора, а у других получается, что В.И. Ленин — чуть ли не главный террорист всех времен и народов.
Так, И.И. Карпец в своей работе “Преступления международного характера”, осуществив, бесспорно, солидные разработки по теме исследования, в то же время заявляет следующее: “Марксистско-ленинская теория всегда отвергала террор в качестве способа достижения политических целей. Известно, например, высказывание юного В.И. Ленина по поводу действий его старшего брата, принимавшего участие в покушении на царя и приговоренного к смертной казни, о том, что мы “мы пойдем другим путем”33 .
Напротив, О.В. Будницкий во введении к подготовленной им книге “История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях”, безусловно, очень содержательной и полезной с позиции представленного фактического материала, говоря о том же, утверждает: “Влияние террористических идей было чрезвычайно велико в российском освободительном движении. Их не чуждались, вопреки распространенному мнению, не только эсеры и анархисты, но и социал-демократы. Не осуждали, до поры до времени, и либералы. Ленин еще в статье “С чего начать?” подчеркивал, что “принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора”34. И далее, приведя вырванные из контекста выдержки из письма В.И. Ленина в боевой комитет при Санкт-Петербургском комитете, написанного 16 октября 1905 г., О.В. Будницкий укоризненно пробурчал: “Вот тебе и “мы не пойдем таким путем!”35 .
Совершенно очевидно, что как тот, так и другой авторы произвели подмену понятий, а потому в соответствии с законами формальной логики пришли к ложным выводам.
В статье “С чего начать?” В.И. Ленин действительно указывал на принципиальную невозможность отказаться от террора, но тут же, в следующих же фразах по тексту пояснял: от какого террора он не отказывается, а какой принципиально не приемлет. Выхватив из контекста фразу, О.В. Будницкий исказил мысль В.И. Ленина, который в действительности писал следующее: “Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказаться от террора. Это одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях. Но суть дела в том, что террор выдвигается в настоящее время отнюдь не как одна из операций действующей армии… а как самостоятельное и независимое от всякой армии средство единичного нападения”36 .
То есть В.И. Ленин не отказывался от террора как средства массового насилия над массой противников в решительный момент противоборства, в ходе вооруженного восстания, в период гражданской войны как одного из приемов решительного штурма37, но он против терроризма — “террора” в смысле единичного нападения.
Чуть позже в подготовленном В.И. Лениным проекте резолюции “О терроре” ко ІІ съезду РСДРП прямо указывалось: “Съезд решительно отвергает террор, то есть систему единичных политических убийств, как способ политической борьбы…”38 .
Но когда на повестке дня конкретно встал вопрос о вооруженном восстании, В.И. Ленин, как правильно подметил О.В. Будницкий (видимо, сам того не заметив), “требовал от большевистских организаций перехода к массовому террору”39 и не потому, что (как заявляет О.В. Будницкий) он позабыл свои обвинения эсеров в “революционном авантюризме”40, а в связи с тем, что пришла пора того действительного массового террора, от которого В.И. Ленин принципиально никогда не отказывался. И в цитируемом тут же О.В. Будницким письме В.И. Ленина в боевой комитет при Санкт-Петербургском комитете, написанном накануне вооруженного восстания 1905 г., речь идет о подготовке системы крупномасштабных действий, направленных на открытую вооруженную борьбу с официальной властью, т. е. явно прослеживается тенденция к созданию субъекта террора в лице мощной вооруженной оппозиции, готовой взять власть в свои руки. Однако О.В. Будницкий методом подборки оторванных от контекста цитат настолько “измельчил” В.И. Ленина, что это письмо из программы подготовки массового террора превратилось в книге О.В. Будницкого в набор каких-то бессмысленных насильственных действий психопатического характера.
Важно отметить, что и позже, в 1916 г., возвращаясь к указанным событиям, В.И. Ленин писал: “В России террористы (против которых мы всегда боролись) совершили ряд индивидуальных покушений, но в декабре 1905 г., когда дело наконец дошло до массового движения, до восстания, — когда нужно было помочь массе применить насилие, — тогда-то как раз “террористы” и отсутствовали”41.
В этой связи вряд ли можно согласиться и с Ю.М. Антоняном, у которого не только В.И. Ленин получился террористом42, но и освободительная борьба советских партизан против немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны отнесена к разновидностям терроризма43 . Но если так расширить рамки терроризма, то о каких мерах противодействия этому явлению вообще может быть речь? И хотя Ю.М. Антонян пытается в какой-то мере сгладить возникшее противоречие указанием на то, что он имеет в виду не уголовно-правовое, а криминологическое понимание терроризма44, однако это ничего не меняет, поскольку и уголовно-правовое и криминологическое понимание возможны лишь в отношении преступлений и смежных с ними явлений, ибо криминология “представляет собой комплексную науку о закономерностях преступности и ее конкретных проявлениях, личности преступника, факторах, причинах и условиях, порождающих, обуславливающих преступность и отдельные преступные посягательства, а также о формах и методах социального и нормативного воздействия на них в целях контроля за этими негативными явлениями”45 . То есть криминологическое понимание может существовать здесь только в том случае, если партизанское движение рассматривать в качестве разновидности преступной деятельности, что, безусловно, неверно, но иного в криминологическом понимании не получается. К тому же позиция Ю.М. Антоняна неизбежно ведет к отождествлению понятий терроризма и войны, а соответственно террористических и освободительных организаций, которые ни в коем случае смешивать нельзя. В частности, отграничивая национально-освободительное движение от международного терроризма, Е.Г. Ляхов совершенно точно указывает на следующее: “Решить вопрос о том, относить или не относить ту или иную организацию к освободительной или террористической, следует опираясь на понятия и признаки нации (народа), борющегося за свое освобождение, и международного терроризма. …Международные права борющейся нации (народа) предопределяются правом на самоопределение. Нация в лице соответствующей организации может … применять в любой форме принуждение против государства-колонизатора и агрессора, пользоваться в процессе борьбы международной помощью и защитой… Акты международного терроризма являются международными преступлениями, то есть запрещены международным правом. Таким образом, группы, совершающие их, не могут претендовать на название освободительной организации”46 .
И партизанская война в рассматриваемом случае не имеет ничего общего с терроризмом, поскольку она представляет собой составную часть общей борьбы советского народа за свой суверенитет, воплощенный в суверенитете государственном. Партизанские отряды не просто выражали интересы народа, они состояли из самого народа, борющегося за свое освобождение.
Другое дело терроризм, который никогда не имел и не имеет сколь-нибудь прочных корней в общественной среде, и ничьи интересы, кроме собственных интересов самих членов террористических группировок, он не отражает. Даже среди российских революционных партий, избравших терроризм в качестве одного из средств в своей деятельности, активные террористы составляли меньшинство и, как правило, шли на раскол с основным составом партии. Говоря о таких революционерах, О.В. Будницкий справедливо заключает, что ничьи интересы они “объективно не выражали… что были они до чрезвычайности субъективны и выражали свои, именно свои интересы — интересы образованных или (чаще) полуобразованных людей, стремящихся к самореализации и для начала — к устранению внешних для этого препятствий”47.
Отсутствие социальных корней у терроризма было очевидным еще на ранних стадиях террористических движений в России и для современников. В своей обвинительной речи на процессе по делу об убийстве императора Александра ІІ, совершенном 1 марта 1881 г., прокурор Н.В. Муравьев сказал, что “пора сорвать маску с этих непрошеных благодетелей человечества, стремящихся добыть осуществление излюбленной ими химеры кровью и гибелью всего, что с нею не согласно”48 .
Таким образом, всякий терроризм — это не акты военного или политического насилия, а акты уголовного насилия, и даже наличие политической мотивации в деяниях не превращает террористов в политическую силу, поскольку любая организация лишь тогда может считаться политической, когда в своей деятельности опирается на широкие слои населения. Еще В.И. Ленин указывал, что “в качестве революционной тактики индивидуальные покушения нецелесообразны и вредны. Только массовое движение можно рассматривать как политическую борьбу”49 . А массовое движение на каком-то этапе борьбы может прибегнуть как к вынужденной мере и к политике террора. Однако вряд ли правильно “прятаться” от столь реального понятия за более обтекаемыми наименованиями, как это пытается сделать в одной из своих работ С.А. Эфиров в таком заявлении: “Вообще в свете исторического опыта следовало бы пересмотреть некоторые значения слова “террор”. Крайне неудачным, например, представляется в современных условиях термин “революционный террор”. Подобные словосочетания охотно используются сейчас реакцией в целях дискредитации революционных и освободительных движений. Подлинно революционные движения не следует связывать со столь одиозными понятиями”50.
Но что поделать, если подлинно революционное движение временами прибегает к террору, и вряд ли это исключительно одиозная практика. Террор не всегда одиозен, напротив, порой он может быть исторически оправдан. Другое дело — терроризм, который, как справедливо подметил И.И. Карпец, “есть антинародное учение и практика, в конечном итоге смыкающаяся с уголовщиной”51. Этот терроризм дискредитирует национально-освободительные революционные движения, и факты, приведенные С.А. Эфировым в его научном исследовании, убедительно доказывают пагубность и одиозность терроризма. Но С.А. Эфиров вынужден открещиваться и от террора, поскольку своим определением терроризма в широком смысле, куда включили и террор и другие явления массового характера, он просто загнал себя в угол, а теперь действительно как-то надо выходить из зоны одиозности.
“В широком смысле, — утверждает С.А. Эфиров, — терроризм объединяет как подпольную подрывную деятельность, так и все формы государственного террора, террористической политики и геноцида”52 . Если буквально следовать логике этого определения, то, говоря образно, получается, что под понятием “планета Земля” в широком смысле следует понимать всю Солнечную систему, Галактику и Вселенную тоже. А потому терроризм, по С.А. Эфирову, безграничен, он есть все и вся. “Существует, например, — отмечает С.А.Эфиров, — религиозный терроризм, особенно свирепствовавший в середине века… Невозможно даже приблизительно учесть число жертв истребительных религиозных войн, инквизиции, изуверских теократических режимов, массовых гонений еретиков и иноверцев и т.п.”53 . Конечно, в нашей действительности имеют место террористические акты по религиозным мотивам, но то, о чем поведал С.А. Эфиров, совершенно не укладывается в понятие терроризма, а есть иллюстрация террора. Но С.А. Эфиров идет еще дальше, и теперь у него уже война и терроризм “явления настолько близкие по своей природе, что, как это ни странно на первый взгляд, даже отграничить их далеко не просто. Это понимают террористы и пользуются этим”54 .
Но террористы, по-видимому, пользуются не этим, поскольку отграничить терроризм от войны — задача не такая уж сложная, а пользуются они тем пафосом, которое придает их деятельности отнесение ее к разряду большой политики, а не к разновидности обычных уголовных деяний, чем эта деятельность в сущности и является.
Сам же С.А. Эфиров сетует на то, что “привлекательность терроризма в глазах некоторых групп молодежи умножается ореолом романтической таинственности, героизма и жертвенности, который окружает (не без содействия прессы!) террористические акции и организации”55 .
Однако вряд ли смакование террористических действий в прессе дает терроризму привлекательности больше, чем научные формулировки, типа тех, что “всякий терроризм — это акты политического насилия”56 или попытки отграничить террористов от уголовников57, которые превращают террористов, по меткому выражению В.В. Лунева, в своеобразную “белую кость” среди других преступников58 .
Для успешной борьбы с терроризмом необходимо в первую очередь снять политический ореол с террористической деятельности. Тот факт, что многие террористические действия совершаются по политическим мотивам, не превращает их из преступления в некую политическую акцию, требующую политического убежища. Немало и более опасных преступлений совершается по политическим мотивам, но это не мешает привлекать лиц, их совершивших, к ответственности по статьям Уголовного кодекса того или иного государства.
Попутно хотелось бы заметить, что встречающееся в литературных источниках понятие “индивидуальный террор”, как представляется, — внутренне противоречивое и вряд ли удачное понятие, рожденное игрой слов и относящееся к разряду таких же фигуральных выражений, как “индивидуальный митинг”, “индивидуальная демонстрация”, “коллективная исповедь”. Но в фигуральных выражениях и войну можно назвать изнасилованием, лишь бы не подменять понятия, когда требуется их точное смысловое значение, и это, в частности, касается таких понятий, как “террор” и “терроризм”.
--------------------------------------------------------------------------------
1 См.: Словарь иностранных слов. 10-е изд., стереотип. М. 1983. С. 494.
2 См.: Ожегов С.И. Словарь русского языка. 17-е изд., стереотип. М. 1985. С. 691.
3 См.: Замковой В.И., Ильчиков М.З. Терроризм — глобальная проблема современности. М. 1996. С. 16.
4 Гришаев П.И. Регрессия в странах капитала. М. 1970. С. 24—25.
5 См., напр.: Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины. М. 1963; Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного. М. 1964; Скрынников Р.Г. Иван Грозный. М. 1983; Он же. Борис Годунов. М. 1983.
6 Рогов В.А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV—XVII вв. М. 1995. С. 41.
7 См.: Рогов В. А. Указ. соч. С. 42—43.
8 См. там же. С. 22—28.
9 См.: Скрынников Р.Г. Россия в начале XVII в. “Смута”. М. 1988. С. 161; Он же. Борис Годунов. С. 178—179; Рогов В.А. Указ. соч. С. 161—170.
10 См.: Рогов В.А. Указ. соч. С. 168, 170.
11 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 126.
12 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР 1917—1952 гг. / Под ред. проф. И.Т. Голякова. М. 1953. С. 34.
13 Раззаков Ф.И. Бандиты времен капитализма (хроника российской преступности 1992—1995 гг.). М. 1996. С. 36.
14 Подробно об этом см.: Герцштейн Р.Э. Война, которую выиграл Гитлер / Пер. с англ. А.Л. Уткина, А.В. Бушуева, И.С. Соколова. / Под общ. ред. Г.Ю. Пернавского. Смоленск, 1996.
15 См.: Гришаев П.И. Указ. соч. С. 59—60.
16 Советский энциклопедический словарь / Гл. ред. А.М. Прохоров. 3-е изд. — М. 1985. С. 492.
17 Словарь иностранных слов. С. 194.
18 Ожегов С.И. Словарь русского языка. С. 215.
19 Рогов В.А. Указ. соч. С. 18.
20 Там же. С. 82.
21 Там же. С. 163.
22 Словарь иностранных слов. С. 431; Советский энциклопедический словарь. С. 1117.
23 Ожегов С.И. Словарь русского языка. С. 589.
24 Юридический словарь. М. 1953. С. 574.
25 Там же. С. 342.
26 Рогов В.А. Указ. соч. С. 5.
27 См.: Троицкий Н.А. “Народная воля” перед царским судом 1880—1891 гг. Саратов, 1971. С. 11; Волк С.С. Народная воля. 1879—1882. М.—Л. 1966. С. 55.
28 Подробно см.: Троицкий Н.А. Указ. соч. С. 164-199. Помимо описания судебных процессов по делам этой категории автором разработана обстоятельная сводная таблица, содержащая сведения об осужденных, назначенных им мерах наказания, наименованиях судов, выносивших приговоры, и т.д.
29 См.: Рогов В.А. Указ. соч. С. 25—26.
30 Утопический социализм в России: Хрестоматия /А.И. Володин, Б.М. Шахматов; Общ. ред. А.И. Володина. М. 1985. С. 507.
31 См.: Волк С.С. Указ. соч. С. 67.
32 История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях /Авт.-сост. О.В. Будницкий. Ростов-на-Дону, 1996. С. 204.
33 Карпец И.И. Преступления международного характера. М. 1979. С. 69.
34 История терроризма в России… С. 16.
35 Там же. С. 17—18.
36 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 7.
37 См. там же. С. 8.
38 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 251.
39 История терроризма в России… С. 17.
40 Там же.
41 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 313.
42 См..: Антонян Ю.М. Терроризм. Криминологическое и уголовно-правовое исследование. М. 1998. С. 94—119. На этих страницах размещается § 2 главы ІІ указанной монографии, который так и назван — “Террорист Ленин”.
43 См..: Антонян Ю. М. Указ. соч.. С. 42.
44 См.. там же. С. 17.
45 Даньшин И.Н. Введение в криминологическую науку. Харьков., 1998. С. 10.
46 Ляхов Е.Г. Терроризм и межгосударственные отношения. М. 1991. С. 41—42.
47 История терроризма в России… С. 10.
48 Там же. С. 116.
49 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 312.
50 Эфиров С.А. Покушение на будущее. Логика и футурология “левого” экстремизма. М. 1984. С. 41.
51 Карпец И.И. Указ. соч. С. 71.
52 Эфиров С.А. Указ. соч. С. 42.
53 Там же. С. 41.
54 Там же. С. 126.
55 Там же.. С. 24.
56 Там же. С. 7.
57 См.: Бояр-Созонович Т.С. Международный терроризм: политико-правовые аспекты. Киев—Одесса, 1991. С. 29.
58 См.: “Круглый стол” журнала “Государство и право” на тему: “Терроризм: психологические корни и правовые оценки” // Государство и право. 1995. № 4. С. 27.
ИСТОЧНИК: журнал "ПРАВО И ПОЛИТИКА" №4,2000
При отграничении терроризма от смежных категорий действительности обращают внимание на то обстоятельство, что наиболее сложным и запутанным является вопрос о соотношении таких понятий, как “террор” и “терроризм”, и в зависимости от того, как исследователи представляют себе их соотношение, делаются порой диаметрально противоположные выводы. Поскольку эти понятия по своему содержанию отражают те или иные степени и масштабы насильственных действий, довольно часто их употребляют и в литературе, и в официальных документах как взаимозаменяемые, т.е. как слова-синонимы. В одних случаях это проходит “безболезненно”, так как не затрагивает никаких принципиальных аспектов, в других же случаях, напротив, вольное обращение с этими терминами порождает неразрешимые противоречия, приводящие к тупиковой ситуации, ибо при всем словесном созвучии этих понятий они отражают совершенно разные явления действительности, а сходства между ними, пожалуй, не больше, чем между такими понятиями, как “канал” и “канализация”, “развал” и “развалюха”, “экономика” и “экономка”.
В этой связи возникает настоятельная необходимость в более пристальном изучении этих терминов не только с позиции их происхождения, но и с позиции уяснения их сущности и значимости тех реальных явлений действительности, которые они отражают.
Термин “террор” в переводе с латинского (terror) означает страх, ужас, но возникновение его как понятия, характеризующего конкретные социальные явления, обычно связывают с якобинской диктатурой, имевшей место во Франции в 1793 г., хотя, собственно, сами те процессы и явления, каковые именуются этим понятием, периодически заявляли о себе на протяжении всей истории человечества.
В словаре иностранных слов “террор” определяется как политика устрашения, подавления политических противников насильственными мерами1.
В словаре русского языка С.И. Ожегов “террор” определяет как физическое насилие, вплоть до физического уничтожения, по отношению к политическим противникам2.
Думается, что первое определение более точно и полно отражает суть самого явления, ибо, как показывает исторический опыт, одним лишь физическим насилием суть террора далеко не исчерпывается, что позволило исследователям этой проблемы провести разграничение террора, к примеру, на “физический и духовный”3.
Террор обычно связывают с деятельностью государственной власти в определенные периоды существования государства, однако это не означает, что помимо государственной власти никакие другие силы не в состоянии насаждать повсеместный террор, внушая страх и ужас не только политическим противникам, а практически всем и каждому.
Таким образом, террор может быть как государственный, так и негосударственный.
Государственный террор связывают с особо репрессивной, жесткой деятельностью государственной власти по отношению к своим политическим противникам как внутри страны, так и за ее пределами, поэтому государственный террор можно подразделять на внешний и внутренний.
Внешний террор ассоциируется с агрессивной или колониальной политикой государства, направленной на захват чужих территорий, разграбление национальных богатств порабощенных народов, попрание элементарных прав человека.
Конкретными примерами внешнего террора могут служить существование монголо-татарского ига на Руси, действия фашистской Германии на оккупированных территориях, деятельность колониальных властей. “История каждой колонии, — отмечает П.И. Гришаев, — это история вооруженного террора и на любой зависимой территории армия. Полиция и жандармерия находятся в состоянии боевой готовности не только во время завоевания данной колонии или подавления национально-освободительного движения, но и в “мирные”, “спокойные” периоды развития”4.
Внутренний государственный террор в зависимости от специфики его проявления может подразделяться на судебный и внесудебный.
Судебный террор проявляется главным образом в уголовном преследовании политических противников и масштабах применения смертной казни.
Наиболее показателен в этом плане период средневековья. В России этого времени судебный террор особенно ярко проявляется во внутренней политике Ивана Грозного в период опричнины. Исследователи этого периода иначе называют его как “опричный террор”5, поскольку “лояльность карательной деятельности была на Руси традиционной и деформировалась лишь в опричный период”6, называемый в науке аномальным, когда принцип виновности при назначении кары не соблюдался, фальсифицировался, развивалось объективное вменение, привлекались к ответственности невиновные родственники, а карательные меры приобретали фантастический характер7.
В то же время, справедливости ради, следует заметить, что террор опричнины все же не идет ни в какое сравнение с судебным террором средневековой Европы, где масштабы казней были гораздо значительней, чем в опричной России8.
Внесудебный государственный террор наступил в России вслед за опричниной в период “Смуты” в начале XVII в. и выражался в военном подавлении как политических противников, так и лиц, имевших к политической борьбе весьма отдаленное отношение либо вообще непричастных. Пики внесудебного террора приходятся на периоды противоборства армии Б. Годунова с армией Лжедмитрия I и войск В. Шуйского с войсками И. Болотникова. История свидетельствует, что в эти периоды террор получал откровенную свободу. Московские воеводы после сражений с армией Самозванца (Лжедмитрия I) и примкнувшими к ней повстанцами “рубили, вешали и стреляли без разбора”, проявляя неслыханную жестокость, а после победы В. Шуйского над войсками И. Болотникова треть государственной территории подверглась окончательному разорению9.
По характеристике В.А. Рогова, “смутное время” разрушило сложившиеся представления о каре и уголовном наказании как категориях, исходящих от центральной власти, и теперь в основе террора не было четкого понимания преступного, а следовательно кары; понимание права и закона полностью было разрушено для всех социальных слоев и даже для самой государственной власти уже не существовало никакой разницы между уголовным наказанием и откровенным грабежом10.
Внесудебный государственный террор военного характера обычно имеет место при подавлении любой вооруженной оппозиции и прочих народных волнений, поскольку сопровождается карательными операциями как в отношении побежденных и пленных мятежников, так и против сочувствующих этому движению граждан. Еще К. Маркс, анализируя ход Французской революции 1848—1851 годов, писал, что после восстания парижского пролетариата в июне 1848 г. “свыше трех тысяч повстанцев было убито, пятнадцать тысяч сослано без суда”11. С другой стороны, в постановлении СНК РСФСР от 5 сентября 1918 г. “О красном терроре” прямо указывалось, что “при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью” и что “подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам”12. Поэтому “расстрелы без суда и следствия, порой даже не за преступления, а по классовому признаку”13 были обычным явлением.
В особенности внесудебный государственный террор военного характера свойствен внутренней политике фашистских диктатур, в условиях которых он смыкается еще с полицейским и идеологическим террором.
В свою очередь, внутригосударственный политический террор может осуществляться и без террора военного характера при вполне мирных и “благополучных” условиях существования государства. Такая ситуация сложилась в советском государстве в период тотального усиления сталинских репрессий. При этом особенность сталинского полицейского террора состояла в том, что он поставил себе на службу и судебные органы, посредством которых перед лицом своих граждан и мирового сообщества стремился узаконить свое беззаконие.
В отличие от сталинского, гитлеровский полицейский террор не нуждался в поддержке судебным террором, ему вполне достаточно было тандема с военным террором.
В тоталитарных государствах, в особенности фашистских, полицейский террор осуществляется в единой связке и с идеологическим террором, опираясь на него и поддерживая его своими средствами. Мощная нескончаемая пропаганда, жесткая цензура стремятся вытравить всякое инакомыслие, чтобы довести общество до такого состояния, когда внушаемые идеи не только не подвергаются сомнению, но и, трансформировавшись в собственные мировоззрения массы людей, начинают двигать устремления народного большинства к единению с вдохновителями террора14. Но если вдруг “уцелел” где-либо иной взгляд на жизнь, то “зачистка” его производится уже полицейскими мерами под флагом официальной идеологии.
Идеологический террор помимо прямого преследования инакомыслия может проявляться и в более мягких, завуалированных формах типа выдвижения по классовому признаку или “запретов на профессию”. Так, 21 марта 1947 г. президент США Трумэн подписал печально известный приказ № 9835 о проверке лояльности государственных служащих. Согласно приказу проверке подлежали порядка 2 млн. 300 тыс. государственных служащих, что, естественно, создало обстановку террора и всеобщего страха15.
Как особый вид внесудебного внутригосударственного террора, очевидно, можно выделить административный террор, который может проявляться в чрезмерном усилении чиновничье-бюрократического аппарата, сосредоточении у него значительных полномочий разрешительного характера и функций, связанных с толкованием законов. Такое положение имеет место при несовершенстве законодательной базы, противоречивости принимаемых высшими органами государственной власти законодательных актов, президентских указов, правительственных постановлений. При таких условиях всякий гражданин испытывает зависимость от чиновничьего произвола, страх и неуверенность в завтрашнем дне, поскольку в любой момент его вполне законная деятельность может быть подвергнута гонениям либо вообще сведена “на нет”.
До сих пор рассматривается лишь государственный террор, однако субъектом террора может быть не только государство, государственная власть как общественно-политический институт, но и мощное негосударственное образование или сильная оппозиция, вступившая в откровенный военный конфликт с государственной властью и сама стремящаяся стать у руля государства.
Достаточно вспомнить такое негосударственное образование (но имеющее в определенной мере статус надгосударственного), как католическая церковь в связи с ее инквизиционной деятельностью. Ведь инквизиция понимается не только как определенный период в истории католической религии, но и, преимущественно, как система самостоятельных, независимых от государства карательных органов, направленных на борьбу со всякого рода религиозным и нерелигиозным инакомыслием с помощью исключительной жестокости и тотального террора. Именно в этом последнем значении обычно и определяется понятие “инквизиция” в толковых словарях.
Так, энциклопедический словарь содержит следующее определение: “Инквизиция (от лат. inquisitio — розыск), в католической церкви в 13—19 вв. судебно-полицейское учреждение для борьбы с ересями”16 .
В словаре иностранных слов указывается: “Инквизиция — (лат. inquisitio — расследование) — 1) судебно-следственный орган католической церкви, созданный в середине века для борьбы с освободительным движением, атеизмом, свободомыслием, ересями, для преследования противников папской власти; инквизиция широко практиковала шпионаж, доносы, пытки, казни, просуществовала до начала XIX в.; 2) жестокая пытка, утонченное издевательство”17 .
С.И. Ожегов в словаре русского языка дает толкование этому слову также в двух смыслах: в прямом — как “следственный и карательный орган католической церкви, с крайней жестокостью преследовавший противников церкви”, в переносном — как “издевательство, мучение, пытка”18 .
В России тоже имело место преследование еретичества как преступного деяния, но, по справедливому замечанию В.А. Рогова, “масштабы жертв были лишь жалким подобием европейского террора по отношению к религиозному инакомыслию”19 и “до инквизиционного террора такие действия вряд ли “дотягивают”20 .
Что касается противоборства государственной власти и оппозиции в открытом военном конфликте, то, к примеру, в России такая ситуация возникла во времена “Смуты” в начале XVII в., когда власть и оппозиция к тому же не раз менялись местами, сопровождая свою борьбу обоюдным террором.
Освещая период борьбы правительственных войск Б. Годунова с армией Лжедмитрия I, В.А. Рогов сообщает следующее: “Считанные дни показной либерализм армии самозванца отвечал интересам укрепления идеи о добродетельном государе. Вскоре его войска встали на путь террора не менее жестокого, чем в лагере правительственном”21 .
Взаимный террор обычно свойствен периодам восстаний рабов, крестьянских восстаний, гражданских войн. Так, упоминавшееся выше постановление СНК РСФСР от 5 сентября 1918 г. “О красном терроре” было ответным ходом нового правительства на “белый террор” оказавшихся в оппозиции сил, способных организовать сопротивление в форме открытой вооруженной борьбы за власть и сопровождавших свои действия массовым террором не только в отношении прямых политических противников, но и в отношении гражданского населения.
Таким образом, понятие “террор” олицетворяет собой акции массового физического, психологического, идеологического насилия, осуществляемого общественно-политическими структурами, обладающими неограниченной властью над находящимся в их поле деятельности социальным контингентом.
Отличительной чертой террора выступает именно массовость насилия, т.е. попадание под его воздействие неограниченно большого количества лиц при реальной возможности распространения его воздействия на еще более неопределенно большое число лиц.
Террор применяется субъектами, обладающими неограниченной властью; никто не может остановить террор над контролируемым ими социальным контингентом, кроме самых субъектов террора.
Террор безлик и неразборчив, он подминает не только политических противников, но в равной степени и множество случайно подвернувшихся людей, стремясь таким путем к достижению повиновения со стороны всей массы социального контингента.
От террора следует отличать репрессии.
Понятие “репрессия” определяется как “карательная мера, наказание”22 , как “наказание, карательная мера, применяемая государственными органами”23 либо как синоним понятия “наказание”24 , а наказание, в свою очередь, как “государственное принуждение, применяемое к виновному в совершении преступления”25 , т. е. репрессия и террор находятся на совершенно различных уровнях в иерархии общественных событий и влекут за собой абсолютно несравнимые последствия.
Сопоставляя указанные понятия применительно к событиям Русского государства XV—XVII вв., В.А. Рогов примечает следующее: “Обладая элементами принудительности и кары, уголовное наказание имеет общие черты с репрессией. Но репрессия более широкое понятие. Она выходит за нормированные рамки закона и может базироваться на административном произволе власти, оправдываться исключительностью положения, исходить просто от властных полномочий монарха, не связанных никакими законами. Когда репрессии приобретают массовый характер и число жертв становится значительным, речь может идти о политике террора. В России исследуемого периода террор имел место во время опричнины и Смуты”26 .
То есть репрессии можно понимать, с одной стороны, как назначаемые наказания за конкретные деяния, а с другой стороны, как усиление карательной политики государства на каком-то отрезке жизни общества. В этом качестве — как характерная политика государства — репрессии имеют некоторое внешнее сходство с политикой террора. Однако от террора их отличает, во-первых, масштабность карательных мероприятий, во-вторых, репрессии имеют конкретного адресата и персонифицированы в зависимости от формы и степени вины подвергшихся репрессиям и, в-третьих, репрессии реально ограничены рамками действующего законодательства или же (как крайне редкий случай) волей монарха, основанной на здравом смысле, отсутствие которого у монархов обычно не наблюдается.
В этой связи совершенно безосновательными представляются утверждения исследовавших деятельность революционного народничества авторов о том, что на “белый террор” правительства “народники” отвечали “красным террором”27.
Безусловно, “народничество” с неизбежностью спровоцировало активизацию деятельности полицейского аппарата (ибо в любом государстве антигосударственная деятельность вызывает подобные, а то и более решительные меры). Но какое отношение это имеет к политике террора?! Здесь террора не было ни со стороны правительства, ни со стороны “народников”.
В отличие от политики террора здесь профилактические полицейские мероприятия были направлены против конкретных лиц и организаций в связи с их конкретной антиправительственной деятельностью в рамках действующего (далеко не репрессивного) законодательства и под контролем независимой судебной власти, в основе которой был выборный судебный орган — суд присяжных. Судебные процессы проходили в условиях гласности при соблюдении прав обвиняемых на защиту, и не такой уж редкостью были оправдательные приговоры и назначение мер уголовно-правового воздействия, которые со значительной долей фантазии можно отнести к проявлению какой-либо репрессивной политики (помилование, освобождение на поруки, выговор и т.п.).
К тому же приводимые исследователями цифры о политических судебных процессах, прошедших в России в указанный период, напрочь опровергают версию о правительственном терроре.
Так, Н.А. Троицкий, проведя, безусловно, фундаментальное исследование судебных процессов в отношении лиц, причастных к народническому движению, за период 1880—1891 гг. (т. е. за 12 лет), в обоснование мнения о царском “терроре” преподносит следующие статистические показатели28.
За весь 12-летний период было рассмотрено 120 уголовных дел на 566 подсудимых. Простая арифметика показывает, что среднегодовой показатель составлял … аж 10 уголовных дел при 47 подсудимых на всю Россию, включая Украину, Кавказ и Польшу. При анализе результатов рассмотрения этих дел проявляется следующая картина: к смертной казни за все 12 лет было приговорено 27 человек (т. е. примерно 2 человека в год, или 4,77% от общего числа осужденных по этим делам), причем оправдано 29 человек (5,12%), помиловано или осуждено с передачей на поруки 3 человека (0,53%), в отношении 36 человек (6,36%) применены санкции по сути административного характера (выговор, разжалован в рядовые, оставлен в подозрении, исключен из службы, арест до 2 месяцев). Получается, что из всех 566 подсудимых к смертной казни был приговорен каждый 21-й, зато каждый 8-й был либо оправдан, либо “отделался легким испугом”.
Понятно, что эти показатели не идут ни в какое сравнение с тем же широкомасштабным гитлеровским террором, с террором опричнины либо другим средневековым террором, когда, например, один лишь немецкий судья мог вынести 15 тысяч смертных приговоров29, а ведь приведенные Н.А. Троицким показатели относятся к особой категории дел — дел об особо опасных преступлениях против государства, поэтому здесь не только не может быть речи о терроре, но и понятие “репрессия” может употребляться лишь в первом значении, т. е. как мера наказания, примененная к виновному в совершении преступления.
Не было и не могло быть и “красного террора” со стороны “народников”, и не потому, что вышеуказанные масштабы (а судебные процессы в значительной мере есть зеркало существующих в обществе негативных факторов) не позволяют сделать вывод о наличии насильственных действий массового характера, но и по той причине, что народническое движение объективно не достигло такого уровня, чтобы стать субъектом террора, способным на равных вступить в вооруженный конфликт с официальной властью. Кроме того, подавляющее большинство населения страны не испытывало и не могло испытывать особой тревоги за свое существование, ибо за его “освобождение” ратовали “народники”, посягая на жизни конкретных государственных деятелей и стремясь таким путем добиться соответствующих уступок со стороны государственной власти.
“Народники”, как и представители других политических партий либо просто “герои-одиночки”, делавшие определенный акцент в своей революционной борьбе на индивидуальных убийствах, являются не субъектами террора, а субъектами террористических деяний или, пользуясь сегодняшними уголовно-правовыми категориями, субъектами преступлений террористического характера, ибо под собственно терроризм (т. е. терроризм в узком смысле слова) с учетом всех объективных и субъективных признаков этого деяния подпадает лишь незначительная часть совершенных указанными субъектами актов террористического характера. Но это уже совсем иной, более низкий уровень в иерархии общественных событий, не идущий в сравнение с террором. Родственными же понятиями для уровня преступлений террористического характера являются такие понятия, как “терроризм”, “террористический акт”, “насильственные преступления” и другие уголовно-правовые институты.
Да и сами родоначальники террористического движения в России столь помпезно (“террор”) свои действия, связанные с индивидуальными убийствами, не называли, а называли все своими именами: “самосуд”, “террористическая борьба”, “террористический акт”, “терроризм” и т.п., а если где-то в порядке “красного словца” и проскакивало слово “террор”, то оно не несло никакой дополнительной смысловой нагрузки и ассоциировалось с понятиями, характеризующими сущность террористических действий. При этом террористической борьбе они отводили не главенствующую, а вспомогательную роль в революционном положении — как средству подъема революционного настроя масс.
Так, С. М. Степняк-Кравчинский, совершивший 4 августа 1878 г. ударом кинжала убийство шефа жандармов Н.В. Мезенцева и скрывшийся с места происшествия, в своей статье “Земля и воля”, опубликованной в качестве передовой статьи в первом номере одноименного журнала в ноябре 1878 г., писал: “Если мы прибегли к кинжалу, то, значит, действительно не оставалось других средств заставить уважать наши священные человеческие права. С той же минуты, как наша свобода и наша личность будут гарантированы от произвола, мы, безусловно, прекращаем ту систему самосуда и самозащиты, к которой вынуждены прибегать теперь. Мы должны помнить, что не этим путем мы добьемся освобождения народных масс. С борьбой против основ существующего порядка терроризация не имеет ничего общего. Против класса может восстать только класс; разрушить систему может только сам народ”30.
Не только в теоретических трудах, но и в практической деятельности сторонники террористического направления в революционном движении использовали однозначную терминологию. Исследуя деятельность “Народной воли”, С.С. Волк приводит такой факт: “В 1877 — начале 1878 гг. в кружке “бунтарей” в Киеве образовалась группа “городских террористов”31 . Однако указанный и другие факты о террористической деятельности “народников” С.С. Волк называет не иначе как террором, как, впрочем, и другие исследователи.
У последующих революционеров, которые были сторонниками террористических методов борьбы, будь то приверженцы народовольческого движения, социалисты-революционеры или анархисты, слово “террор” порой соседствовало с террористической терминологией, но при изучении их “террористических” трудов не вызывает сомнения, о каком именно “терроре” они ведут речь.
В редакционной статье “Террористический элемент в нашей программе”, опубликованной в июне 1902 г. в газете “Революционная Россия”, один из лидеров эсеров В.М. Чернов в качестве программных моментов деятельности своей партии указал: “Мы за применение в целом ряде случаев террористических средств, но для нас террористические средства не есть какая-то самодовлеющая система борьбы... Террористические действия вовсе не должны быть каким-то замкнутым внутри себя рядом актов, воплощающим собою всю непосредственную борьбу с врагом. Напротив — для нас террористические акты могут быть лишь частью этой борьбы… И как всякая часть они должны быть сообразованы с целым, должны быть перенесены в одну целостную систему со всеми прочими способами партизанского и массового, стихийного и целесообразного напора на правительство. Террор лишь один из родов оружия, находящийся в руках одной из частей нашей армии. В нашей борьбе мы стараемся привести в движение самые разнообразные общественные силы... и террористическая борьба не будет чем-то витающим вне прочих видов революционной работы и господствующим над ними”32 .
В.И. Ленин также неоднократно в своих трудах обращался к проблемам террора и терроризма и порой тоже употреблял понятие “террор” в различных значениях, но при этом обязательно делал оговорку — какой именно “террор” он имеет в виду: “террор” как массовое явление, как одно из военных действий революционных масс или “террор” как единичные террористические акты, как индивидуальные покушения, и у него было диаметрально противоположное отношение к этим видам “террора”.
Однако впоследствии наши исследователи, перевернув все “с ног на голову” и сдвинув все акценты, стали употреблять понятие “террор” ко всем случаям насильственных актов без разбора и оговорок, а поэтому у одних стало получаться, что В.И. Ленин всегда был против террора, а у других получается, что В.И. Ленин — чуть ли не главный террорист всех времен и народов.
Так, И.И. Карпец в своей работе “Преступления международного характера”, осуществив, бесспорно, солидные разработки по теме исследования, в то же время заявляет следующее: “Марксистско-ленинская теория всегда отвергала террор в качестве способа достижения политических целей. Известно, например, высказывание юного В.И. Ленина по поводу действий его старшего брата, принимавшего участие в покушении на царя и приговоренного к смертной казни, о том, что мы “мы пойдем другим путем”33 .
Напротив, О.В. Будницкий во введении к подготовленной им книге “История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях”, безусловно, очень содержательной и полезной с позиции представленного фактического материала, говоря о том же, утверждает: “Влияние террористических идей было чрезвычайно велико в российском освободительном движении. Их не чуждались, вопреки распространенному мнению, не только эсеры и анархисты, но и социал-демократы. Не осуждали, до поры до времени, и либералы. Ленин еще в статье “С чего начать?” подчеркивал, что “принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора”34. И далее, приведя вырванные из контекста выдержки из письма В.И. Ленина в боевой комитет при Санкт-Петербургском комитете, написанного 16 октября 1905 г., О.В. Будницкий укоризненно пробурчал: “Вот тебе и “мы не пойдем таким путем!”35 .
Совершенно очевидно, что как тот, так и другой авторы произвели подмену понятий, а потому в соответствии с законами формальной логики пришли к ложным выводам.
В статье “С чего начать?” В.И. Ленин действительно указывал на принципиальную невозможность отказаться от террора, но тут же, в следующих же фразах по тексту пояснял: от какого террора он не отказывается, а какой принципиально не приемлет. Выхватив из контекста фразу, О.В. Будницкий исказил мысль В.И. Ленина, который в действительности писал следующее: “Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказаться от террора. Это одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях. Но суть дела в том, что террор выдвигается в настоящее время отнюдь не как одна из операций действующей армии… а как самостоятельное и независимое от всякой армии средство единичного нападения”36 .
То есть В.И. Ленин не отказывался от террора как средства массового насилия над массой противников в решительный момент противоборства, в ходе вооруженного восстания, в период гражданской войны как одного из приемов решительного штурма37, но он против терроризма — “террора” в смысле единичного нападения.
Чуть позже в подготовленном В.И. Лениным проекте резолюции “О терроре” ко ІІ съезду РСДРП прямо указывалось: “Съезд решительно отвергает террор, то есть систему единичных политических убийств, как способ политической борьбы…”38 .
Но когда на повестке дня конкретно встал вопрос о вооруженном восстании, В.И. Ленин, как правильно подметил О.В. Будницкий (видимо, сам того не заметив), “требовал от большевистских организаций перехода к массовому террору”39 и не потому, что (как заявляет О.В. Будницкий) он позабыл свои обвинения эсеров в “революционном авантюризме”40, а в связи с тем, что пришла пора того действительного массового террора, от которого В.И. Ленин принципиально никогда не отказывался. И в цитируемом тут же О.В. Будницким письме В.И. Ленина в боевой комитет при Санкт-Петербургском комитете, написанном накануне вооруженного восстания 1905 г., речь идет о подготовке системы крупномасштабных действий, направленных на открытую вооруженную борьбу с официальной властью, т. е. явно прослеживается тенденция к созданию субъекта террора в лице мощной вооруженной оппозиции, готовой взять власть в свои руки. Однако О.В. Будницкий методом подборки оторванных от контекста цитат настолько “измельчил” В.И. Ленина, что это письмо из программы подготовки массового террора превратилось в книге О.В. Будницкого в набор каких-то бессмысленных насильственных действий психопатического характера.
Важно отметить, что и позже, в 1916 г., возвращаясь к указанным событиям, В.И. Ленин писал: “В России террористы (против которых мы всегда боролись) совершили ряд индивидуальных покушений, но в декабре 1905 г., когда дело наконец дошло до массового движения, до восстания, — когда нужно было помочь массе применить насилие, — тогда-то как раз “террористы” и отсутствовали”41.
В этой связи вряд ли можно согласиться и с Ю.М. Антоняном, у которого не только В.И. Ленин получился террористом42, но и освободительная борьба советских партизан против немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны отнесена к разновидностям терроризма43 . Но если так расширить рамки терроризма, то о каких мерах противодействия этому явлению вообще может быть речь? И хотя Ю.М. Антонян пытается в какой-то мере сгладить возникшее противоречие указанием на то, что он имеет в виду не уголовно-правовое, а криминологическое понимание терроризма44, однако это ничего не меняет, поскольку и уголовно-правовое и криминологическое понимание возможны лишь в отношении преступлений и смежных с ними явлений, ибо криминология “представляет собой комплексную науку о закономерностях преступности и ее конкретных проявлениях, личности преступника, факторах, причинах и условиях, порождающих, обуславливающих преступность и отдельные преступные посягательства, а также о формах и методах социального и нормативного воздействия на них в целях контроля за этими негативными явлениями”45 . То есть криминологическое понимание может существовать здесь только в том случае, если партизанское движение рассматривать в качестве разновидности преступной деятельности, что, безусловно, неверно, но иного в криминологическом понимании не получается. К тому же позиция Ю.М. Антоняна неизбежно ведет к отождествлению понятий терроризма и войны, а соответственно террористических и освободительных организаций, которые ни в коем случае смешивать нельзя. В частности, отграничивая национально-освободительное движение от международного терроризма, Е.Г. Ляхов совершенно точно указывает на следующее: “Решить вопрос о том, относить или не относить ту или иную организацию к освободительной или террористической, следует опираясь на понятия и признаки нации (народа), борющегося за свое освобождение, и международного терроризма. …Международные права борющейся нации (народа) предопределяются правом на самоопределение. Нация в лице соответствующей организации может … применять в любой форме принуждение против государства-колонизатора и агрессора, пользоваться в процессе борьбы международной помощью и защитой… Акты международного терроризма являются международными преступлениями, то есть запрещены международным правом. Таким образом, группы, совершающие их, не могут претендовать на название освободительной организации”46 .
И партизанская война в рассматриваемом случае не имеет ничего общего с терроризмом, поскольку она представляет собой составную часть общей борьбы советского народа за свой суверенитет, воплощенный в суверенитете государственном. Партизанские отряды не просто выражали интересы народа, они состояли из самого народа, борющегося за свое освобождение.
Другое дело терроризм, который никогда не имел и не имеет сколь-нибудь прочных корней в общественной среде, и ничьи интересы, кроме собственных интересов самих членов террористических группировок, он не отражает. Даже среди российских революционных партий, избравших терроризм в качестве одного из средств в своей деятельности, активные террористы составляли меньшинство и, как правило, шли на раскол с основным составом партии. Говоря о таких революционерах, О.В. Будницкий справедливо заключает, что ничьи интересы они “объективно не выражали… что были они до чрезвычайности субъективны и выражали свои, именно свои интересы — интересы образованных или (чаще) полуобразованных людей, стремящихся к самореализации и для начала — к устранению внешних для этого препятствий”47.
Отсутствие социальных корней у терроризма было очевидным еще на ранних стадиях террористических движений в России и для современников. В своей обвинительной речи на процессе по делу об убийстве императора Александра ІІ, совершенном 1 марта 1881 г., прокурор Н.В. Муравьев сказал, что “пора сорвать маску с этих непрошеных благодетелей человечества, стремящихся добыть осуществление излюбленной ими химеры кровью и гибелью всего, что с нею не согласно”48 .
Таким образом, всякий терроризм — это не акты военного или политического насилия, а акты уголовного насилия, и даже наличие политической мотивации в деяниях не превращает террористов в политическую силу, поскольку любая организация лишь тогда может считаться политической, когда в своей деятельности опирается на широкие слои населения. Еще В.И. Ленин указывал, что “в качестве революционной тактики индивидуальные покушения нецелесообразны и вредны. Только массовое движение можно рассматривать как политическую борьбу”49 . А массовое движение на каком-то этапе борьбы может прибегнуть как к вынужденной мере и к политике террора. Однако вряд ли правильно “прятаться” от столь реального понятия за более обтекаемыми наименованиями, как это пытается сделать в одной из своих работ С.А. Эфиров в таком заявлении: “Вообще в свете исторического опыта следовало бы пересмотреть некоторые значения слова “террор”. Крайне неудачным, например, представляется в современных условиях термин “революционный террор”. Подобные словосочетания охотно используются сейчас реакцией в целях дискредитации революционных и освободительных движений. Подлинно революционные движения не следует связывать со столь одиозными понятиями”50.
Но что поделать, если подлинно революционное движение временами прибегает к террору, и вряд ли это исключительно одиозная практика. Террор не всегда одиозен, напротив, порой он может быть исторически оправдан. Другое дело — терроризм, который, как справедливо подметил И.И. Карпец, “есть антинародное учение и практика, в конечном итоге смыкающаяся с уголовщиной”51. Этот терроризм дискредитирует национально-освободительные революционные движения, и факты, приведенные С.А. Эфировым в его научном исследовании, убедительно доказывают пагубность и одиозность терроризма. Но С.А. Эфиров вынужден открещиваться и от террора, поскольку своим определением терроризма в широком смысле, куда включили и террор и другие явления массового характера, он просто загнал себя в угол, а теперь действительно как-то надо выходить из зоны одиозности.
“В широком смысле, — утверждает С.А. Эфиров, — терроризм объединяет как подпольную подрывную деятельность, так и все формы государственного террора, террористической политики и геноцида”52 . Если буквально следовать логике этого определения, то, говоря образно, получается, что под понятием “планета Земля” в широком смысле следует понимать всю Солнечную систему, Галактику и Вселенную тоже. А потому терроризм, по С.А. Эфирову, безграничен, он есть все и вся. “Существует, например, — отмечает С.А.Эфиров, — религиозный терроризм, особенно свирепствовавший в середине века… Невозможно даже приблизительно учесть число жертв истребительных религиозных войн, инквизиции, изуверских теократических режимов, массовых гонений еретиков и иноверцев и т.п.”53 . Конечно, в нашей действительности имеют место террористические акты по религиозным мотивам, но то, о чем поведал С.А. Эфиров, совершенно не укладывается в понятие терроризма, а есть иллюстрация террора. Но С.А. Эфиров идет еще дальше, и теперь у него уже война и терроризм “явления настолько близкие по своей природе, что, как это ни странно на первый взгляд, даже отграничить их далеко не просто. Это понимают террористы и пользуются этим”54 .
Но террористы, по-видимому, пользуются не этим, поскольку отграничить терроризм от войны — задача не такая уж сложная, а пользуются они тем пафосом, которое придает их деятельности отнесение ее к разряду большой политики, а не к разновидности обычных уголовных деяний, чем эта деятельность в сущности и является.
Сам же С.А. Эфиров сетует на то, что “привлекательность терроризма в глазах некоторых групп молодежи умножается ореолом романтической таинственности, героизма и жертвенности, который окружает (не без содействия прессы!) террористические акции и организации”55 .
Однако вряд ли смакование террористических действий в прессе дает терроризму привлекательности больше, чем научные формулировки, типа тех, что “всякий терроризм — это акты политического насилия”56 или попытки отграничить террористов от уголовников57, которые превращают террористов, по меткому выражению В.В. Лунева, в своеобразную “белую кость” среди других преступников58 .
Для успешной борьбы с терроризмом необходимо в первую очередь снять политический ореол с террористической деятельности. Тот факт, что многие террористические действия совершаются по политическим мотивам, не превращает их из преступления в некую политическую акцию, требующую политического убежища. Немало и более опасных преступлений совершается по политическим мотивам, но это не мешает привлекать лиц, их совершивших, к ответственности по статьям Уголовного кодекса того или иного государства.
Попутно хотелось бы заметить, что встречающееся в литературных источниках понятие “индивидуальный террор”, как представляется, — внутренне противоречивое и вряд ли удачное понятие, рожденное игрой слов и относящееся к разряду таких же фигуральных выражений, как “индивидуальный митинг”, “индивидуальная демонстрация”, “коллективная исповедь”. Но в фигуральных выражениях и войну можно назвать изнасилованием, лишь бы не подменять понятия, когда требуется их точное смысловое значение, и это, в частности, касается таких понятий, как “террор” и “терроризм”.
--------------------------------------------------------------------------------
1 См.: Словарь иностранных слов. 10-е изд., стереотип. М. 1983. С. 494.
2 См.: Ожегов С.И. Словарь русского языка. 17-е изд., стереотип. М. 1985. С. 691.
3 См.: Замковой В.И., Ильчиков М.З. Терроризм — глобальная проблема современности. М. 1996. С. 16.
4 Гришаев П.И. Регрессия в странах капитала. М. 1970. С. 24—25.
5 См., напр.: Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины. М. 1963; Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного. М. 1964; Скрынников Р.Г. Иван Грозный. М. 1983; Он же. Борис Годунов. М. 1983.
6 Рогов В.А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV—XVII вв. М. 1995. С. 41.
7 См.: Рогов В. А. Указ. соч. С. 42—43.
8 См. там же. С. 22—28.
9 См.: Скрынников Р.Г. Россия в начале XVII в. “Смута”. М. 1988. С. 161; Он же. Борис Годунов. С. 178—179; Рогов В.А. Указ. соч. С. 161—170.
10 См.: Рогов В.А. Указ. соч. С. 168, 170.
11 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 126.
12 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР 1917—1952 гг. / Под ред. проф. И.Т. Голякова. М. 1953. С. 34.
13 Раззаков Ф.И. Бандиты времен капитализма (хроника российской преступности 1992—1995 гг.). М. 1996. С. 36.
14 Подробно об этом см.: Герцштейн Р.Э. Война, которую выиграл Гитлер / Пер. с англ. А.Л. Уткина, А.В. Бушуева, И.С. Соколова. / Под общ. ред. Г.Ю. Пернавского. Смоленск, 1996.
15 См.: Гришаев П.И. Указ. соч. С. 59—60.
16 Советский энциклопедический словарь / Гл. ред. А.М. Прохоров. 3-е изд. — М. 1985. С. 492.
17 Словарь иностранных слов. С. 194.
18 Ожегов С.И. Словарь русского языка. С. 215.
19 Рогов В.А. Указ. соч. С. 18.
20 Там же. С. 82.
21 Там же. С. 163.
22 Словарь иностранных слов. С. 431; Советский энциклопедический словарь. С. 1117.
23 Ожегов С.И. Словарь русского языка. С. 589.
24 Юридический словарь. М. 1953. С. 574.
25 Там же. С. 342.
26 Рогов В.А. Указ. соч. С. 5.
27 См.: Троицкий Н.А. “Народная воля” перед царским судом 1880—1891 гг. Саратов, 1971. С. 11; Волк С.С. Народная воля. 1879—1882. М.—Л. 1966. С. 55.
28 Подробно см.: Троицкий Н.А. Указ. соч. С. 164-199. Помимо описания судебных процессов по делам этой категории автором разработана обстоятельная сводная таблица, содержащая сведения об осужденных, назначенных им мерах наказания, наименованиях судов, выносивших приговоры, и т.д.
29 См.: Рогов В.А. Указ. соч. С. 25—26.
30 Утопический социализм в России: Хрестоматия /А.И. Володин, Б.М. Шахматов; Общ. ред. А.И. Володина. М. 1985. С. 507.
31 См.: Волк С.С. Указ. соч. С. 67.
32 История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях /Авт.-сост. О.В. Будницкий. Ростов-на-Дону, 1996. С. 204.
33 Карпец И.И. Преступления международного характера. М. 1979. С. 69.
34 История терроризма в России… С. 16.
35 Там же. С. 17—18.
36 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 7.
37 См. там же. С. 8.
38 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 251.
39 История терроризма в России… С. 17.
40 Там же.
41 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 313.
42 См..: Антонян Ю.М. Терроризм. Криминологическое и уголовно-правовое исследование. М. 1998. С. 94—119. На этих страницах размещается § 2 главы ІІ указанной монографии, который так и назван — “Террорист Ленин”.
43 См..: Антонян Ю. М. Указ. соч.. С. 42.
44 См.. там же. С. 17.
45 Даньшин И.Н. Введение в криминологическую науку. Харьков., 1998. С. 10.
46 Ляхов Е.Г. Терроризм и межгосударственные отношения. М. 1991. С. 41—42.
47 История терроризма в России… С. 10.
48 Там же. С. 116.
49 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 312.
50 Эфиров С.А. Покушение на будущее. Логика и футурология “левого” экстремизма. М. 1984. С. 41.
51 Карпец И.И. Указ. соч. С. 71.
52 Эфиров С.А. Указ. соч. С. 42.
53 Там же. С. 41.
54 Там же. С. 126.
55 Там же.. С. 24.
56 Там же. С. 7.
57 См.: Бояр-Созонович Т.С. Международный терроризм: политико-правовые аспекты. Киев—Одесса, 1991. С. 29.
58 См.: “Круглый стол” журнала “Государство и право” на тему: “Терроризм: психологические корни и правовые оценки” // Государство и право. 1995. № 4. С. 27.
Опубликовано 23 сентября 2004 года
Новые статьи на library.by:
МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО:
Комментируем публикацию: Террор и терроризм: вопросы отграничения
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1095948584 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций