21 августа 1968 г., после растянувшихся на несколько месяцев колебаний брежневского руководства СССР, совместная военная акция пяти стран-участниц Варшавского договора пресекла попытку чехословацких реформаторов сделать более привлекательным лицо реального социализма. Пражская весна 1968 г. явилась не просто конкретно-историческим феноменом, она имеет глубокий метафорический смысл, символизируя существование в коммунистическом движении 1960-х годов некоего творческого начала, способного придать этому движению новый импульс на основе симбиоза социалистических ценностей с рациональной экономикой и современными достижениями развитой демократии. Подавление Пражской весны явилось по грандиозности последствий одним из ключевых событий современной истории, во многом предопределившим необратимость кризиса всего советского блока и мирового коммунистического движения, дискредитировавшим позитивное содержание самой идеи социализма в марксистском понимании. Широкий круг дискуссионных вопросов (об истоках и движущих силах Пражской весны, характере происходивших процессов, перспективах реформаторского движения в Чехословакии, мотивах советского военного вмешательства и отклике на него в мире, о влиянии чехословацкого кризиса на мировую политику 1970-х годов) находился в центре внимания большой международной конференции "Пражская весна и эволюция общественных настроений в СССР и странах Центральной и Восточной Европы", проведенной в октябре 2008 г. в Институте славяноведения РАН.

Выдающийся деятель Пражской весны Ч. Цисарж в своем заочном обращении к участникам юбилейного проекта писал, что истоки событий 1960-х годов восходят к периоду окончания Второй мировой войны, когда державы-победительницы договорились о разделе сфер влияния в Европе. Будучи включенной в советскую сферу интересов, Чехословакия разделила судьбу ряда других стран. В навязанной ей сталинской модели была не только генетически заложена ее будущая стагнация, обусловленная выпадением из сложившейся системы европейских экономических связей. В течение считанных лет, как отмечал Цисарж, были во многом утрачены притягательность советского опыта и авторитет СССР в глазах немалой части чехов и словаков, обусловленные решающим вкладом Советского Союза в разгром нацистского вермахта.

Стыкалин Александр Сергеевич - канд. ист. наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН.

Реформизм Пражской весны явился серьезным актом самокритики для того поколения чешской демократически настроенной интеллигенции, многих представителей которого привело (как и Ч. Цисаржа) в коммунистическое движение разочарование в ценностях западных демократий вследствие их мюнхенского "сговора" с Гитлером, рокового для судеб Первой Чехословацкой республики. Поколения, в значительной своей части поддержавшего февральский путч 1948 г., приведший к установлению жесткой диктатуры сталинского типа. Осознав свою ответственность за национальное развитие, именно интеллектуалы социалистической ориентации (включая просвещенную часть партократии) стали инициаторами реформаторских процессов.

Как отмечалось в докладе И. С. Яжбюровской, крайне негативные последствия для развития Чехословакии имела ее реиндустриализация начала 1950-х годов в соответствии с выпавшей на долю этого государства определенной функцией в системе экономических связей в формирующемся соцсодружестве. Она сопровождалась волюнтаристской ломкой традиционной структуры промышленности и привела к торможению развития и резкому отставанию от западных стандартов в уровне жизни населения развитой индустриальной страны. Стремление рационализировать экономику было исходным импульсом Пражской весны, вместе с тем в отличие от Венгрии, где экономическая реформа стала главным содержанием развернувшихся в 1968 г. реформаторских процессов, в Чехословакии дело не ограничилось экономикой, со временем на первый план вышли проблемы демократизации, плюрализации общественно-политической жизни.

Продолжает оставаться дискуссионым вопрос: что в большей мере определяло динамику и глубину происходивших в стране изменений - реформаторские силы в рамках существующей власти или же независимые, внесистемные силы гражданского общества. Й. Вондрова (Чехия) напомнила о многообразии форм общественно-политической активности, подрывавших монополию компартии на выражение общенациональных интересов и свидетельствовавших о регенерации весной - летом 1968 г. структур гражданского общества, разрушенных за годы коммунистической диктатуры. Именно развитие и укрепление этих структур подталкивало власть к реформам и, возможно, на определенном этапе могло стать гарантом необратимости перемен, на что при осмыслении опыта 1968 г. всегда акцентировал внимание В. Гавел, считающий важнейшим достижением Пражской весны "плюрализм общественного объединения снизу - даже на самом низком и наименее политическом уровне - как определенную фиксацию разнообразия интересов, взглядов, судеб, точек зрения" и тем самым "выражение подлинных целей жизни и инструмент ее защиты от давления тоталитарной системы". "Именно потому, что процессу обновления не хватило времени для того, чтобы это поле возникло в такой широкой, а значит, и неуправляемой пестроте, которая бы соответствовала реальному потенциалу общества, могло быть все так быстро и так сурово подавлено" [1. С. 28].

О все более широкой палитре проявлений гражданского общества свидетельствовали создание множества новых общественных организаций, постепенное превращение прессы в рупор независимого общественного мнения, процессы децентрализации в сфере местного самоуправления. Процессы обновления охватили и компартию, постепенно, хотя и медленно трансформировавшуюся в партию парламентского типа, готовую бороться за мандат избирателей в честной конкуренции с другими политическими силами (что в корне противоречило традиционным большевистским представлениям об авангардной пар-

тии). Качественные изменения в КПЧ отразил ее так называемый высочанский съезд, осудивший военную акцию 21 августа.

Что же касается команды А. Дубчека, то она, по мнению И. Вондровой, явно не поспевала за движением, идущим снизу. Даже реформаторски настроенные представители руководства КПЧ не были готовы отказаться от принципа руководящей роли партии (как и от централизма во внутрипартийной жизни), не приняли предложенную Ф. Кригелем новую концепцию Национального фронта, основанную на подлинном политическом плюрализме. В конце августа, подчинившись диктату Москвы, они способствовали демобилизации гражданского общества, в течение первой недели после введения войск демонстрировавшего чудеса изобретательности в моральном противостоянии международной военной силе.

Немалое внимание на конференции было уделено мотивам советского военного вмешательства. Известно, что в середине 1960-х годов в СССР были предприняты некоторые непоследовательные попытки усовершенствовать, сделать более эффективным экономический механизм (так называемые косыгинские реформы). Они порождали у пражских реформаторов иллюзии, что советская правящая элита (во всяком случае, ее наиболее просвещенная и прагматичная часть) смирится с чехословацким экспериментом, тем более что союзнические обязательства ЧССР не подвергаются сомнению. Но иллюзии эти не оправдались. В Кремле, несомненно, опасались любых системных реформ, способных хотя бы отчасти изменить прежний бесконтрольный характер власти узкого руководства КПСС, а потому ставили все возможные преграды проникновению в СССР идей "социализма с человеческим лицом". Л. И. Брежнев, летом 1966 г. присутствовавший на XIII съезде КПЧ, уже в то время сделал далеко идущие выводы из звучавшей критики А. Новотного. По свидетельству А. Е. Бовина, он говорил тогда в узком кругу работников аппарата ЦК КПСС: "Вы видите, что атаки идут не столько на Новотного, сколько затрагивают совершенно другие вопросы: какая-то свобода, демократия, либерализация [...] Нам и себя оградить надо" [2. С. 175].

Однако помимо охранительно-идеологических соображений существовали геостратегические, и эволюцию позиции Москвы в ходе эскалации чехословацкого кризиса нельзя рассматривать в отрыве от баланса сил между СССР и США, а также ОВД и НАТО в Европе (на военно-стратегической составляющей военного вторжения сосредоточила внимание военный историк Н. В. Васильева). Специфика Чехословакии заключалась в том, что непосредственно гранича с западными странами, прежде всего с ФРГ, она с декабря 1945 г. не имела на своей территории частей Советской армии: советские войска стояли по флангам - в Польше, ГДР, Венгрии, а по центру, как образно заметил В. М. Кривошеее, "зияла дыра", по мнению советских военных стратегов, "опасно открывая коридор к границам оплота социализма". Речь, таким образом, могла идти о выравнивании рубежей обороны социалистического лагеря. Следует иметь в виду и стремление СССР к достижению паритета ядерных сил в условиях, когда соотношение ядерных потенциалов складывалось в пользу США и их союзников. При этом Москва не могла передать ядерные боеголовки в распоряжение союзников и в том числе Чехословацкой народной армии, поскольку это означало поставить под угрозу важные переговоры с Западом о нераспространении ядерного оружия. Кроме того, Вашингтон мог в ответ передать атомное оружие лидерам ФРГ, что в Москве считали совершенно недопустимым. Таким образом, не исключая возможности военного конфликта

с НАТО, советские военные стратеги давно задумывались над способами заполнения "чехословацкой бреши", и Пражская весна явилась для них весьма кстати, став хорошим поводом и идеологическим прикрытием для ввода войск в Чехословакию. Нельзя сбрасывать со счетов и стойкое недоверие в СССР к федеральному канцлеру ФРГ в 1966 - 1969 г. К. Кизингеру (в молодости члену нацистской партии и чиновнику рейхс-министерства иностранных дел). Зная о дислокации в Баварии, в непосредственной близости от ЧССР, более 20-ти американских и западногерманских дивизий, Брежнев довольно остро воспринимал оголенность "общих границ соцлагеря" на чехословацком участке (историкам известны его высказывания о том, что если бы на границе с ФРГ в ЧССР стояло десять советских дивизий, разговор был бы "совершенно другой"). Маневры объединенных войск стран ОВД, состоявшиеся на чехословацкой территории в первой половине лета, лишний раз убедили советское командование в невысокой боеготовности Чехословацкой народной армии (ЧСНА), что также явилось фактором, способствовавшим выбору в пользу размещения в Чехословакии советских войск на постоянной основе (см. [3]).

Как явствует из источников, советское политическое руководство уже весной 1968 г. всерьез рассматривало возможность военного вмешательства в чехословацкие дела. Конкретные планы ввода войск на территорию Чехословакии в целях "подавления, а при необходимости и уничтожения контрреволюции на ее территории", были разработаны уже в апреле. М. Ю. Прозуменщиков на основе документов РГАНИ, недавно введенных в научный оборот [4], показал, что в Москве параллельно прорабатывались два варианта - политический и силовой. После варшавской встречи в середине июля лидеров пяти соцстран, которую бойкотировали представители КПЧ, все было подготовлено для военной акции, включая программные документы нового правительства. Однако акция была отложена (не в последнюю очередь из-за нерешительности Брежнева, давшего Дубчеку "последний шанс"). Во второй половине августа, с принятием соответствующего политического решения, интервенционистские механизмы были снова пущены в ход.

Выбор Москвой крайних мер в отношении Чехословакии напрямую был связан с тем, какими сведениями о ситуации в стране располагали те, кто принимал решения. Информационную базу для руководства КПСС в значительной мере формировало посольство СССР, дававшее в центр (как показали О. В. Павленко и др.) весьма одностороннюю информацию о происходившем в ЧССР, почерпнутую главным образом из бесед с представителями так называемых здоровых сил - не в последнюю очередь функционерами, опасавшимися остаться не у дел вследствие задуманной демократизации аппарата управления. Одним из факторов, предопределивших негативное отношение посольства к происходящему в Чехословакии, была видимая бесконтрольность бесцензурной к этому времени чешской прессы, резко расходившаяся с привычными для среднего советского человека представлениями о дозволенном в социалистической стране (как пример пронизанного стереотипами восприятия чехословацких событий их непосредственным свидетелем см. [5]). Но участившаяся критика в прессе отдельных сторон жизни в СССР, насмешки над не слишком качественной советской продукцией и т.д. могут быть поняты лишь в контексте безудержного восхваления всего советского, которое имело место в Чехословакии в предшествующие, особенно в 1950-е годы, когда даже на фасаде всемирно известной карандашной фирмы "Кох-и-Нор" висел плакат "Советский карандаш - наш образец". Как заметил в своем докладе

В. М. Кривошеее, в 1960-е годы работавший корреспондентом "Известий" в Праге, "жертвы оголтелой необдуманной пропаганды советского образа жизни восстали против многолетней лжи. Они ничего против нас не имели, они действительно восстанавливали правду о себе". Однако в посольских донесениях все преподносилось как злостная контрреволюция, требовавшая скорейшего советского вмешательства. При этом посольство формировало искаженные представления о соотношении сил в КПЧ, общественных настроениях, переоценивало так называемые здоровые силы, способные навести порядок. Ставка Кремля на "здоровые силы", как известно, полностью провалилась уже в ночь на 21 августа, превратив все последующее в позорный фарс: в возникшей тупиковой ситуации Дубчек и ряд других политиков были быстро освобождены из-под ареста и усажены за стол переговоров.

В качестве дополнительного фактора давления в пользу избрания Москвой силового варианта действий выступали лидеры некоторых братских партий, особенно В. Ульбрихт и В. Гомулка. Для того чтобы понять мотивы позиции Гомулки, надо учитывать (как отмечалось на конференции), сколь большое значение он придавал потенциальной германской угрозе. Польский лидер опасался, что ослабление позиций коммунистов в Чехословакии используют в своих интересах реваншистские круги Германии, требующие пересмотра границ. Однако в это время в ФРГ уже вовсю набирали силу сторонники урегулирования отношений с восточными соседями. В. Брандт воспринял грубые методы решения чехословацкого вопроса странами ОВД как знак поражения, хотя и временного, своей новой восточной политики.

Опасения германской угрозы имелись и в польском обществе, но были все же лишь одной из составляющих широкого спектра настроений. Как показал в своем докладе В. В. Волобуев, события в Чехословакии вызывали живейший интерес, и в частности, в студенческой среде, где в марте 1968 г. развернулось мощное протестное движение. Так, на воротах Варшавского университета висел плакат "Вся Польша ждет своего Дубчека". С одной стороны, лозунги солидарности с реформами в Чехословакии существовали как дополнение к требованиям демократизации у себя в стране и не играли самостоятельной роли, выступая прежде всего как благоприятный внешнеполитический фон. С другой стороны, эти реформы ассоциировались для участников польских реформаторских движений не только с требованиями политической демократизации, но и с достижением большего национального суверенитета. Возможность военного вторжения в Чехословакию обсуждалась в польском обществе с мая, что же касается акции 21 августа, то она вызвала неоднозначное отношение. По данным спецслужб, приведенным В. В. Волобуевым, поляки старшего поколения, помнившие войну, с несколько большим пониманием отнеслись к участию Войска польского в подавлении Пражской весны, нежели молодежь. Так, достаточно широко распространилось мнение о том, что чехи "сами виноваты", позволив втянуть себя во "флирт" с Западной Германией, способный поставить под удар южные границы Польши. В условиях, когда ФРГ еще не признала западные границы Польши, официальная пропаганда довольно умело играла на антинемецких комплексах многих тысяч поляков. Это, конечно, не исключало случаев проявления солидарности с происходящим в Чехословакии. Показательно, что за десять дней после 21 августа было зарегистрировано столько же листовок оппозиционного содержания, сколько за 1965 - 1967 гг. (как показано в выступлении М. Барат, сходной была динамика и в Венгрии). Чаще всего, однако, в Польше дело сводилось к отчаянным жестам

одиночек, таким, как, например, самосожжение рабочего Р. Сивеца 8 сентября на стадионе в присутствии Гомулки. Пафос протеста затронул не столь уж значительную часть польского общества, и можно согласиться с известным историком А. Панковским в том, что "поляки в целом пассивно взирали на эту демонстрацию "ограниченного суверенитета", к которому уже привыкли".

Снижению политической активности формирующейся внесистемной оппозиции в Польше способствовала (как отметил В. В. Волобуев) и волна репрессий, захлестнувшая страну после мартовских студенческих выступлений. Хотя и отрицательно, но достаточно сдержанно отнесся к акции стран ОВД епископат во главе с кардиналом С. Вышиньским. Ведь события в Чехословакии не затрагивали напрямую интересы польского костела, более того, иногда воспринимались как внутреннее дело коммунистов. В силу этого польские католики избрали тактику невмешательства, дабы не подставлять себя лишний раз под удар.

В отличие от В. Гомулки, в 1968 г. переживавшего острый кризис доверия, венгерский лидер Я. Кадар, напротив, чувствовал себя весьма уверенно, вознесшись к этому времени на пик своей внутренней популярности, что было во многом обусловлено реально начатыми реформами, направленными на рационализацию экономического механизма. С приходом Дубчека он резонно связывал укрепление в руководстве КПЧ тех сил, которые с пониманием отнесутся к венгерским реформам и выступят в роли союзников в рамках СЭВ. Не желая, чтобы происходящее в Чехословакии вышло из-под контроля КПЧ, Кадар вместе с тем до известной степени поддерживал реформаторские поиски своих северных соседей (там, где дело касалось экономики, но не политической системы!) и долгое время выступал, хотя и неудачно, в роли посредника в преодолении конфликта между пражскими реформаторами и Москвой. Правда, начиная с конца июня ситуация в соседней стране стала вызывать у венгерского лидера гораздо большую озабоченность излишней, по его мнению, уступчивостью руководства КПЧ зарождавшейся оппозиции. Как стало известно из доклада М. Барат, 1 августа 1968 г., учитывая сложившуюся ситуацию в Чехословакии и возможную активизацию оппозиции в самой Венгрии, министр внутренних дел издал приказ об усилении контроля над потенциальными оппонентами. Но даже и в этих условиях Кадар отдавал предпочтение политическому решению, осознавая серьезные издержки военной акции ОВД для своей репутации жесткого, но реформаторски настроенного коммунистического политика. Однако в момент развязки он не решился открыто противопоставить свою страну союзникам по Варшавскому договору (показательны слова венгерского лидера о том, что хоть как-то влиять на события венгры могли, только оставаясь в рамках советского блока). По точному замечанию В. Л. Мусатова, вынужденный компромисс был свидетельством неблагоприятных условий и объективных исторических лимитов, в которых должна была реализовываться реформаторская программа венгерской модели социализма. Конец Пражской весны еще раз напомнил венграм об их ограниченном суверенитете, невозможности выйти за рамки советского блока. Попытка путем компромиссов и маневрирования перейти грань возможного не удалась.

Дольше других противившийся акции Кадар внутренне так никогда и не признал ее политической целесообразности. Что же касается венгерских реформ, то настроения, доминировавшие в Москве, и ситуация в социалистическом лагере, сложившаяся после августа 1968 г., не оставляли шансов на их

проведение. В 1973 - 1974 гг. венгерская реформа была свернута и не столько в результате внутренних трудностей и противоречий, сколько вследствие непрекращавшегося политического давления.

В отличие от Кадара румынский лидер Н. Чаушеску не был склонен к реформам в своей стране. В программе пражских реформаторов он увидел прежде всего стремление к расширению суверенитета, а значит поддержку своей линии на ограничение вмешательства СССР в дела Румынии, изменение обстановки в ОВД и СЭВ в направлении большего равенства и учета мнения всех стран. Не будучи "сторонником социализма с человеческим лицом", но преследуя свои внешнеполитические цели, Чаушеску демонстративно нанес визит в Прагу за считанные дни до военной акции, выразив солидарность с командой Дубчека, подвергавшейся сильному давлению Москвы. Как было показано в выступлениях В. Л. Мусатова и Т. А. Покивайловой, для румынского диктатора чехословацкие события стали поводом продемонстрировать Западу независимость перед Москвой и кроме того использовать полученные вследствие проведения самостоятельной политики дивиденды в интересах укрепления режима личной власти. Тактика имела временный успех: благодаря осуждению действий ОВД Чаушеску заработал определенный политический капитал как в своей стране, так и на Западе (в августе 1969 г. Бухарест посетил недавно приступивший к своим обязанностям президент США Р. Никсон). Впоследствии этот капитал был полностью растрачен.

Независимую политику демонстрировала и титовская Югославия, выступившая с осуждением акции стран ОВД, что привело к временным осложнениям в советско-югославских отношениях (об этом говорилось в сообщениях А. Б. Едемского, Л. Димича и И. Чавошки). Остается открытым вопрос о сути так называемой хорватской весны (И. В. Руднева, полемизируя с работами С. А. Романенко, выступила против проведения прямых параллелей с Пражской весной. Участники хорватского движения начала 1970-х годов ставили во главу угла национальные интересы, а никак не реформы экономического механизма. Лишь в 1990-е годы, в 20-летней ретроспективе, они стали, преследуя конкретные политические цели, выискивать сходство собственной программы с программой пражских реформаторов). Вызывает по-прежнему дискуссии вопрос о том, насколько серьезно воспринимала политическая элита федеративной Югославии возможность нападения стран ОВД на эту страну. А. Животич показал, что подобные опасения существовали не только в Югославии, но и в Албании, что заставило Э. Ходжу пойти на временное сближение со своим непримиримым врагом - режимом Тито (впрочем, ни одно из противоречий между странами не было устранено, что предопределило быстрый откат обеих сторон на прежние позиции). Формальный выход Албании из ОВД в сентябре 1968 г. был обусловлен тем, что членство в этой организации могло дать повод для агрессии со ссылкой на общие интересы стран-членов блока в сохранении целостности этой структуры перед лицом внешних угроз. В этой связи обращалось внимание на зафиксированное в Уставе НАТО положение о том, что в случае нестабильности в одной из стран-участниц НАТО, способной повлечь за собой дестабилизацию и в других странах пакта, в отношении нарушителя внутреннего спокойствия может быть применено силовое давление. Таким образом, СССР и его союзники поступили по отношению к ЧССР хотя и в нарушение международно-правовых норм, но в соответствии с принципами внутриблоковой (союзнической) реальной политики, которые применялись задолго до эпохи холодной войны - достаточно вспомнить о взаимодействии

дома Габсбургов с царской Россией при уничтожении самопровозглашенной венгерской государственности в 1849 г.

Право на свободу рук в своей сфере влияния признавалось за СССР и западными державами, что (как отмечалось в докладах И. И. Орлика и др.) предопределило сдержанность их реакции на чехословацкие события. Начиная с весны 1968 г. сотрудники Государственного департамента США, внимательно следившие за происходящим в Чехословакии, в неофициальных разговорах с чехословацкими дипломатами призывали к осторожности и давали понять собеседникам, что "США признают интересы СССР в Восточной Европе и не допустят, чтобы ЧССР стала причиной конфронтации между великими державами". Придерживаясь выжидательной позиции, официальный Вашингтон старался не делать каких-либо жестов, которые могли быть истолкованы как попытки вмешательства во внутренние дела ЧССР и стать предлогом для силовых действий со стороны СССР. Дело доходило до давления госдепа на прессу с требованием ослабить внимание к событиям в Чехословакии. Нормальные отношения с СССР и перспективу заключения договора об ограничении стратегических вооружений Вашингтон отнюдь не хотел приносить в жертву реализации в общем-то чуждых ему идей "социализма с человеческим лицом". По мере усиления давления союзников на руководство ЧССР (Варшавский ультиматум середины июля) и повышения реальной угрозы военного вмешательства осторожность американской администрации только возрастает. Причем позицию невмешательства разделяла и оппозиция - боровшиеся за власть республиканцы.

На конференции в ходе дискуссий обращалось внимание на необходимость учитывать фактор войны во Вьетнаме (точно также, как невозможно сбрасывать со счетов суэцкий, ближневосточный контекст при обращении к венгерскому кризису 1956 г.). Планы Пентагона направить во Вьетнам большую партию призванных резервистов (до 200 тыс. человек) вызвали в марте 1968 г. бурю общественного негодования после того как информация об этом просочилась в печать. Антивоенное движение оказалось эффективным, приведя к пересмотру всей вьетнамской политики. Совершенно очевидно, что американское общественное мнение явно не поддержало бы новой военной авантюры. Политика администрации Л. Джонсона в чехословацком вопросе была подчинена задаче сохранения диалога с СССР на основе поддержания межблокового равновесия (показательно, что и после 21 августа в Вашингтоне, осуждая акцию, не хотели вместе с тем сжигать мостов к СССР).

Конечно, многолетний опыт холодной войны не способствовал взаимному доверию. Как явствует из сообщения А. Б. Едемского, в конце апреля Брежнев говорил Тито: "Сейчас пропаганда Соединенных Штатов говорит о необходимости высказываться в пользу хороших отношений между ЧССР и СССР, но свое дело делают и говорят так только для того, чтобы СССР не вошел с армией". Однако при всем недоверии к мотивам действий американской администрации Москва строила свою политику с учетом малой вероятности ее вмешательства в восточноевропейские дела. Показательны слова А. А. Громыко, произнесенные 19 июля 1968 г. на одном из заседаний Политбюро: "Международная обстановка сейчас не таит никаких неожиданностей для нас [...] большой войны не будет". Они почти текстуально совпадают с тем, что говорил Н. С. Хрущев в конце октября 1956 г. при обосновании возможного силового решения венгерского вопроса. За 12 лет ялтинско-потсдамская система не утратила прочности, продолжая оставаться в силе вплоть до конца 1980-х

годов. По справедливому замечанию Я. В. Шимова, довольно вялая, почти равнодушная реакция со стороны США показала, что "Вашингтон на тот момент смирился с разделом мира на сферы влияния и был до поры до времени готов уважать их границы - вне зависимости от того, нарушались ли за этими границами принципы международного права, не говоря уже о правах человека".

Западноевропейские политические элиты, с настороженностью наблюдавшие за реакцией Москвы на события в Чехословакии, также в конечном итоге проявили готовность пожертвовать этой страной во имя сохранения стабильности в Европе: демонстрация несогласия с акцией пяти стран никак не должна была, согласно общим установкам, довести дело до обострения холодной войны. Варшавское совещание "пятерки", выдвинувшее ультиматум руководству КПЧ, совпало по времени с государственным праздником Франции. Де Голль на приеме в Елисейском дворце 14 июля в своей беседе с послом ЧССР выразил симпатии демократическим устремлениям в Чехословакии, а посла СССР, многоопытного В. А. Зорина, предостерегал относительно силовых действий. Однако, находясь под впечатлением грандиозных майских студенческих выступлений в Париже, подъема антивоенного движения в ФРГ и других странах, в реальности французский президент даже несколько опасался чехословацкого эксперимента, связывая с его возможным успехом дальнейшее укрепление влияния левых сил в своей стране. После 21 августа де Голль, комментируя действия СССР, акцентировал внимание на оборонительном в сущности характере акции стран ОВД, направленной на восстановление пошатнувшихся позиций СССР в одной из ключевых стран своей зоны безопасности, сохранение достигнутого паритета, а отнюдь не на овладение новым геополитическим пространством. В свою очередь Французская коммунистическая партия (ФКП), в свете майских событий обвиненная де Голлем в подстрекательстве к свержению государственного строя, решительно поддержала чехословацкий эксперимент, чтобы подчеркнуть свою приверженность принципам демократического социализма. Лидеры итальянской и австрийской компартий (как отмечалось в сообщениях В. П. Любина, О. И. Величко) также задолго до событий 21 августа опасались, что силовая политика в отношении Чехословакии ударит по их внутриполитическим позициям. Л. Лонго в беседе с послом Чехословакии, состоявшейся в середине лета, признал, что вооруженное вмешательство станет "небывалой политической катастрофой" для всего международного коммунистического движения.

Блок докладов был посвящен настроениям в СССР в связи с Пражской весной. В ряде выступлений был затронут вопрос об особенностях советской пропаганды на внутреннюю аудиторию в условиях чехословацкого кризиса и о влиянии идеологической обработки на общественные настроения. В сравнении с осенью 1956 г. (кануном венгерского восстания) в 1968 г. руководством КПСС была избрана совсем иная тактика в деле информирования населения о происходящем в одной из стран советского блока. В 1956 г. граждан СССР долгое время держали в неведении относительно положения в Венгрии, что объяснялось прежде всего недооценкой остроты ситуации и сохранявшимся вплоть до дня начала восстания 23 октября расчетом на то, что венгерское партийное руководство сумеет собственными силами выйти из внутриполитического кризиса. Достаточно сказать, что даже о таком ключевом событии, как грандиозная манифестация в день перезахоронения Ласло Райка 6 октября, в советской прессе не было сказано ни слова. Первое сообщение в "Правде" о венгерских событиях появилось только 25 октября, через два дня после начала

мощнейшего восстания. В 1968 г. структуры агитпропа КПСС должны были считаться с резко усилившейся возможностью (особенно для жителей Москвы, Ленинграда, западных районов СССР) получения информации от западных радиостанций, и это коренным образом меняло тактику, заставляя заботиться о контрпропаганде. Население загодя подготавливалось к тому, что Советский Союз может прибегнуть к силовым методам решения "чехословацкого вопроса" в случае, если будет признано существование реальной угрозы "завоеваниям социализма". Уже в апреле пресса в негативном ключе комментировала реформ-коммунистическую Программу действий КПЧ, указывала на "правую опасность" в Чехословакии. На партактивах зачитывались информационные письма ЦК КПСС с критикой пражского "ревизионизма" (механизмы пропагандистской обработки населения раскрыли на материале Ставропольского края И. В. Крючков и Н. Д. Крючкова). Чехословацкие события стали хорошим поводом для того, чтобы наполнить конкретным содержанием привычные пропагандистские штампы о перманентной империалистической угрозе.

Наиболее распространенным доводом, применявшимся пропагандой для обоснования права СССР на силовое вмешательство, являлся факт решающего участия советских войск в освобождении Чехословакии в 1945 г. В связи с московскими переговорами конца августа, на которых чехословацкой стороной были приняты на себя унизительные обязательства, утверждалось, в частности, что та роль, которую сыграли советские воины в 1944 - 1945 гг., понесенные ими жертвы дают СССР право требовать от правительства ЧССР проведения мер, которые рекомендует ЦК КПСС. Чехословакия, собственно говоря, и не рассматривалась в этом дискурсе как в полной мере суверенное государство. Еще до формирования так называемой доктрины Брежнева, изложенной в ряде установочных статей "Правды" осенью 1968 г., она подавалась как часть социалистического лагеря ("Завоевание социализма в Чехословакии - это не только внутреннее дело Чехословакии, это - интересы всего соцлагеря") и воспринималась в этом качестве значительной частью массового сознания.

При всей массированности пропагандистского наступления ни о какой полноте информирования не могло быть и речи, а значит не могло быть полного доверия читателей к прессе. Отсюда неудобные вопросы на собраниях - где был Дубчек в первые дни после ввода войск, не предпринимал ли он попыток выезда на Запад (появление таких вопросов особенно понятно с учетом того, что советская пропаганда еще задолго до акции 21 августа создавала негативный образ первого секретаря ЦК КПЧ). На материале Ставропольского края отчетливо видно, что проведение на периферии акций, так или иначе связанных с Чехословакией (собраний трудящихся и т.д.), было целиком и полностью регламентировано центром, самостоятельных действий здесь быть не могло. Особую обеспокоенность партийного руководства вызывали контакты советских граждан с гражданами Чехословакии на курортах Кавказских Минеральных Вод. Даже в партийном аппарате усилилась подозрительность. По некоторым воспоминаниям, в этот период участились обвинения коммунистов в нарушении субординации, малейшие отклонения от фиксированных правил поведения рассматривались как проявления вольнодумства, вызванные чехословацкими веяниями. В документах местных архивов (отчетах, адресованных в Москву) находят отражение также принятые меры по приведению в полную мобилизационную готовность личного состава органов милиции. Был переведен на казарменное положение офицерский состав частей Северо-Кавказского военного округа - ждали переброски к западным границам СССР. В 1968 г. не

только старшее, но и среднее поколения помнили тяготы Великой Отечественной войны, что способствовало возникновению беспокойства в связи с возможными перебоями в снабжении. Сформировавшаяся у многих людей в силу жизненного опыта склонность всегда готовиться к худшему заставляла запасаться провизией и предметами первой необходимости на "черный день" (как показал в своем выступлении В. В. Волобуев, аналогичные настроения наблюдались и в Польше).

Не только материалы РГАНИ (на их обзоре сосредоточился зам. директора архива М. Ю. Прозуменщиков), но и документы местных архивов свидетельствуют о том, что в советском обществе доминировали настроения в поддержку проводимых мероприятий по решению "чехословацкого вопроса". Более того, они отражают недовольство партактива медленными темпами "нормализации" в Чехословакии. На партсобраниях нередко звучали призывы к ужесточению, поиску виновных в среде интеллигенции, снятию с должностей и наказанию руководителей КПЧ как не оправдавших доверия. Критика действий Политбюро ЦК КПСС сводилась главным образом к призывам к усилению бдительности, принятию более действенных мер, оппозиционные проявления не получили широкого распространения в массах. Как показывает ставропольский материал, в выступлениях на низовых собраниях было больше разнообразия, чем в безликих, казенных фразах, звучавших на пленумах крайкома, однако подавляющее большинство из них все же укладывалось в рамки советского официального дискурса. Сформированная тоталитарной системой модель сознания, отдававшая предпочтение фактору силы, оставалась доминирующей.

Советские солдаты, вступившие 21 августа в Чехословакию, также в подавляющем большинстве своем воспринимали происходящее в этой стране сквозь призму стереотипов официальной пропаганды. Об этом говорил вятский историк Ю. М. Кузьмин, в 1968 г. в качестве рядового бойца участвовавший в военной акции. Согласно его воспоминаниям, весь личный состав частей, дислоцированных летом 1968 г. в Венгрии, подвергался массированной пропагандистской обработке. Военная акция ни для кого не была неожиданной, политработники морально готовили солдат к участию в ней уже в середине июля. Прозвучавшая в ряде мемуаров версия о том, что советские солдаты, войдя 21 августа в Чехословакию, зачастую даже не знали, в какой стране они находятся, не выдерживает серьезной критики.

Сомнений в правоте официальной позиции у личного состава Советской армии было мало: одной из характерных черт в умонастроениях солдат и офицеров было недовольство чехословацким правительством, "не способным" без помощи извне навести порядок в собственной стране. Играла также свою роль полная уверенность советских граждан в том, что именно СССР несет на себе главное бремя экономических забот в соцсодружестве, оказывая бескорыстную помощь другим странам. Из этого логически вытекало, что любые попытки дистанцироваться от СССР следовало воспринимать не иначе как проявления неблагодарности. Дискутируя с мнением Л. И. Шинкарева о том, что солдаты Советской армии пережили в Чехословакии психологический надлом [6. С. 410], Ю. М. Кузьмин полагает, что в их сознании, напротив, доминировало чувство успешно выполненного долга - независимо от того, как многие из них оценивают советскую политику сегодня, в 40-летней исторической ретроспективе.

В свою очередь Л. И. Шинкарев на основании архивных материалов (стенограмм пленума Иркутского обкома КПСС за август 1968 г.) показал, что в

российской глубинке проживало немало юношей призывного возраста, которые не могли быть призваны в армию по причине их полной неграмотности. Областное начальство, в своих донесениях в Москву приукрашивавшее истинное положение дел, признавало, что призывной возраст зачастую не удавалось обеспечить положенным семилетним образованием, и это надо учитывать при анализе особенностей восприятия многотысячной армейской массой происходившего в соседней стране. Главное же, что у солдат, вошедших в 1968 г. в Чехословакию, не было выстраданных, осознанных стимулов, какие были у людей поколения их отцов, освобождавшего Европу в 1945 г. (ведь тогда у многих в буквальном смысле "враги сожгли родную хату", а что ужасного, возбуждающего ненависть к врагу сделали призывнику из российской глубинки чешские и словацкие "ревизионисты" 1968 года?). Солдатам вопреки усилиям политработников трудно было понять смысл происходившего.

При всей распространенности в обществе конформистских настроений, архивные материалы (столичные и провинциальные) дают немало свидетельств вольнодумства и оппозиционных настроений. По всей стране фиксируются случаи распространения листовок, осуждающих оккупацию. В отчетах, адресованных в центр из Ставропольского края, говорилось о том, что на собраниях звучали отдельные высказывания "о наличии якобы неустранимых противоречий в лагере социализма, слабости социалистической системы в целом, о нашем вмешательстве во внутренние дела другого государства". Некоторые выступавшие приходили к выводу о падении авторитета СССР и провале его внешней политики: диктуя свою волю другим странам, потеряли в качестве союзников Югославию, Китай, Албанию, фактически также Румынию, теперь теряем Чехословакию. Иногда в связи с чехословацкими событиями возникали сомнения относительно прочности социализма советского типа, более того, предсказывались внутренние брожения в СССР.

Чехословацкие события четче обозначили ранее наметившиеся существенные расхождения между линией ЦК КПСС на откат от идеалов XX съезда и настроениями интеллектуальной элиты (о роли интеллигенции в формировании внутрисистемной оппозиции неосталинизму говорили Г. П. Мурашко и др.). Среди чешских и советских интеллектуалов параллельно назревало понимание того, что в условиях вызовов, продиктованных научно-технической революцией, именно интеллигенция должна стать главной производительной силой общества. Однако партийные идеологи в этом видели покушение на руководящую роль партии. Многими своими идеями перекликалась с программными выступлениями пражских реформаторов и завершенная в апреле 1968 г. работа А. Д. Сахарова "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе", ставшая своего рода идейной альтернативой курсу апрельского пленума ЦК КПСС 1968 г. на идеологическое ужесточение, тем более что в самой этой работе говорилось о необходимости поддержать "смелую и очень ценную для судеб социализма инициативу", исходящую из Праги. Разница в ситуациях между двумя странами заключалась в том, что если в Чехословакии реформаторские поиски интеллектуалов были поддержаны немалой частью партийной элиты, то в СССР (как свидетельствуют среди прочих источников мемуары Г. А. Арбатова, А. Е. Бовина) подобные настроения с определенным сочувствием были встречены лишь наиболее продвинутой частью партократии, не относившейся к самым верхним этажам номенклатуры. В. М. Кривошеев, много сделавший для освещения экономической составляющей реформ в Чехословакии и отозванный из этой страны с

обвинением в неправильном отражении сути происходившего, подтверждает, что акция, предпринятая 21 августа, была воспринята как неоправданная или во всяком случае преждевременная многими сотрудниками международных отделов аппарата ЦК, МИДа, центральной прессы.

Л. И. Шинкарев, в 1960-е годы работавший корреспондентом "Известий" в Восточной Сибири и много общавшийся с населением, опроверг создающееся на основе многих публикаций впечатление, будто лишь очень узкий сегмент советского общества (прежде всего правозащитное движение в среде столичной интеллигенции) осуждал подавление чехословацких реформ, народ же привычно безмолвствовал. По его наблюдениям, значительная часть не только гуманитарно-творческой интеллигенции, но и производственной технократии на периферии России в силу скорее нравственных представлений, нежели идеологических понятий испытывала чувство неловкости за внешнеполитические действия властей и часто не скрывала этого. С точки зрения докладчика, потрясение от всего произошедшего, интенсивное его обсуждение с теми, кому доверяли, в течение последующих нескольких лет оставалось в центре умственной и эмоциональной жизни значительной части социума. Это усиливало разбалансированность существующего строя и стало одним из толчков к ожиданиям социально-политических перемен (уже отнюдь не обязательно в рамках коммунистической парадигмы), в полной мере проявившимся к концу 1980-х годов.

Некоторые споры вызвал тезис о том, корректно ли применительно к советской политике второй половины 1960-х годов, направленной на идеологическое ужесточение, говорить о попытках ресталинизации. Равно как и версия, согласно которой именно реформаторски настроенные силы, имевшиеся в среде интеллектуальной (в том числе академической, технократической) элиты, позволили воспрепятствовать попыткам реабилитации Сталина, в частности на XXIII съезде КПСС в марте 1966 г. Записи заседаний Политбюро ЦК КПСС за 1968 г., как и встреч советских лидеров с лидерами социалистических стран, свидетельствуют о сильном предубеждении Брежнева и его ближайших соратников против интеллигенции, в которой виделся потенциальный оппонент. Под знаком борьбы с интеллигентским инакомыслием прошел апрельский пленум ЦК КПСС. Вектор, направленный к полной ресталинизации общества, был заблокирован совсем иным фактором: подавляющее большинство высокопоставленных партаппаратчиков помнило сталинские годы и не хотело возврата к сталинизму в чистом виде. Люди, принадлежащие к правящему слою, нуждались в гарантиях личной безопасности и неприкосновенности для себя и членов своих семей. Сталинизм этих гарантий не давал, их дал застойный брежневский социализм. Номенклатура желала спокойной жизни и гарантированного благополучия, а не нового Сталина, который мог все это в один момент отнять; крах политической карьеры амбициозного и жесткого А. Н. Шелепина - наилучшее подтверждение того, что аппарат явно боялся и не хотел далеко идущих мер по ужесточению. К тому же в условиях острейшей идеологической борьбы между КПСС и КПК полная реабилитация Сталина могла бы быть расценена во всем мире как идейная капитуляция Москвы перед Пекином. Нельзя, кстати, забывать и о том, что масштабы внутриполитических репрессий при Н. С. Хрущеве были совсем не меньшими, чем после его отстранения.

По ходу рассмотрения не только советской политики, но и последствий чехословацкого кризиса для советского общества, участники конференции

не могли обойти персональной роли Л. И. Брежнева. Этот недальновидный в стратегическом плане, но очень сильный в подковерной аппаратно-кулуарной борьбе политик прекрасно понимал, что утрата Чехословакии как союзника СССР будет стоить ему по меньшей мере занимаемого поста, и это в решающей степени определяло его позицию. Вообще, как справедливо отмечалось на конференции, курс на далеко идущие системные реформы, провозглашенный в Праге после избрания А. Дубчека в январе 1968 г. первым секретарем ЦК КПЧ, был воспринят в Кремле негативно прежде всего из-за внутреннего опасения советской партийно-политической верхушки за свои собственные властные позиции в случае перспективы аналогичных реформ в СССР. Вместе с тем для Брежнева были характерны не только консерватизм, аллергия на все новое, органическое неприятие системных реформ, но и осторожность, отсутствие решительности, которое, порождая застойные явления, в то же время предохраняло иногда от скоропалительных ошибочных шагов. В сравнении со своим предшественником Хрущевым Брежнев отличался значительно большим политическим реализмом, в нем было куда меньше склонности к политическим авантюрам (решение о вмешательстве в Афганистан было принято по инициативе Андропова, Громыко и Устинова в условиях, когда больной Брежнев все меньше влиял на внешнеполитический курс). Кроме того, в отличие от Сталина или Мао Брежнев, по справедливому замечанию его многолетнего советника академика Г. А. Арбатова (см. его мемуары [7]), явно не был любителем "острых политических блюд" (показательных судебных процессов и т.д.), стремился решать внутрипартийные конфликты тихо и по возможности бескровно. Умеренность и осторожность заставляли его на протяжении нескольких месяцев искать компромисс с Дубчеком вопреки сильному давлению как лидеров ряда братских партий, так и более жестких соратников по Политбюро ЦК КПСС, не в последнюю очередь украинского лидера П. Шелеста, чья позиция нашла отражение не только в записях выступлений на заседаниях Политбюро, но также в его дневниках и мемуарах (см., например, [8]). Кроме того, эти качества Брежнева позволяли в ряде случаев амортизировать давление к силовым методам, что предотвращало дополнительные неприятности, которые, по справедливому замечанию Г. Арбатова, легко могли произойти, учитывая интеллектуальный уровень и политические настроения тогдашних лидеров. Вышесказанное подтверждается зафиксированными высказываниями Брежнева о необходимости открытия западных границ Чехословакии (пусть все "контрреволюционеры" убегают, иначе окажемся в затруднительном положении: не будем знать, что с ними делать - проблема, никогда не существовавшая для Сталина [9. С. 225]). Показательно и свидетельство тогдашнего члена Политбюро К. Т. Мазурова, командированного в те дни в Прагу, о выступлении Брежнева 20 августа на Политбюро: туда должен выехать один из нас, "а то военные натворят такое" (записи бесед с Мазуровым см. [6]). К этому можно добавить, что немалая часть внутрипартийного общественного мнения поддержала бы жесткие меры: приведенный на конференции материал из местных архивов показывает, что на собраниях партактива нередко звучали призывы не либеральничать, расправляться с "контрреволюцией" "по-ленински", решить заодно с чехословацкой проблемой и "проблему Румынии".

Таким образом, как это ни парадоксально, пагубное решение по Чехословакии продиктовала отнюдь не склонность к авантюрам, а, напротив, не в последнюю очередь именно чувство политического реализма, подсказывавшее Брежневу, что Запад не вмешается в ход событий. При этом советский лидер

резонно исходил из представлений о прочности ялтинско-потсдамской системы, возникшей в результате взаимной договоренности держав-победительниц по итогам Второй мировой войны. Как вспоминает З. Млынарж, на известной встрече советских и чехословацких лидеров в конце августа, завершившейся подписанием так называемых Московских протоколов, "Брежнев давал нам, коммунистам-реформаторам, поистине полезный урок: мы, фантазеры, рассуждаем о какой-то модели социализма, которая подошла бы для Европы, в том числе и Западной. Он, реалист, знает, что это вот уже 50 лет не имеет никакого смысла. Почему? Да потому, что граница социализма, т.е. граница СССР пока проходит по Эльбе. И американский президент согласился с этим, так что еще лет пятьдесят все останется без изменений. А какой-то там тов. Берлингуэр... Вы надеетесь на коммунистическое движение в Западной Европе? Но оно вот уже пятьдесят лет не имеет никакого значения" [10]. Неготовность Москвы защищать свою сферу влияния могла создать во всем мире впечатление слабости ее позиций. "Если упустим Чехословакию, соблазн великий для других", - заметил 19 июля на заседании партийного руководства А. Громыко [9. С. 179].

В этой связи участники конференции затронули вопрос именно о взаимной заинтересованности великих держав в сохранении в условиях острого международного кризиса status quo, сложившегося в 1945 г. Т. Краус (Венгрия) поставил чехословацкие события в контекст социальных потрясений 1968 г. на Западе. Согласно его версии, западная молодежь бунтовала не только против консервативного мировоззрения родителей, патерналистского государства, но в первую очередь против основанного на соглашении сверхдержав биполярного мирового порядка, начавшего, по ее видению, сдерживать поступательное развитие мировой цивилизации (отсюда и симпатии части политически активной молодежи не только на Западе, но и на Востоке Европы к маоизму именно как к своего рода антисистемной силе). Суть происходящего на Западе хорошо осознавалась за "железным занавесом". Советское руководство явно не было заинтересовано (тем более в условиях чехословацких событий) в том, чтобы в СССР перекинулись протестные настроения западной молодежи, поскольку они в одинаковой мере могли противостоять и демократии западного типа, и государственному социализму советского образца.

Властными структурами СССР любые стремления где бы то ни было к свободе воспринимались прежде всего как потенциальная угроза дестабилизации собственного режима, а потому им были поставлены преграды. Но левые протестные движения на Западе не были поддержаны Советским Союзом и в качестве инструмента ослабления противоположного лагеря. Интересы советского и западного политического истеблишмента объективно совпадали. Как де Голль во Франции, так и Брежнев вопреки всем нормам международного права в союзнической Чехословакии своими силовыми акциями поддержали status quo послевоенного мирового порядка. Это отвечало и интересам США, чьи лидеры, как уже отмечалось, не предприняли никаких серьезных шагов для противодействия военной акции стран-участниц ОВД. Таким образом, обеим сверхдержавам (СССР и США) было гораздо важнее сохранить существующую систему международных отношений, нежели оказать поддержку антисистемным, бунтарским движениям в противоположном стане. Подъем протестных движений снизу подтолкнул правительства больших держав к тому, чтобы добиваться стабилизации мирового порядка сверху, причем из этого процесса не исключался и Советский Союз. Речь идет о факторе, способс-

твовавшем быстрейшему налаживанию отношений между СССР и Западом в первой половине 1970-х годов, что нашло выражение в подписании договора об ОСВ, но прежде всего в проведении в 1975 г. в Хельсинки Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Что же касается поощрения Западом независимой внешней политики Чаушеску, то оно имело свои пределы - усиление полицентризма в Европе считалось нежелательным как признак дестабилизации и угроза хаоса в международных отношениях.

При выявлении последствий чехословацкого кризиса для СССР в ходе дискуссий отмечалось, что сделанный силовой выбор привел к резкому усилению консервативного духа в советском партаппарате, не желавшем принимать во внимание реформаторские настроения значительной части интеллигенции (в том числе занятой в некоторых партийно-государственных структурах). В более узком плане опыт общения с А. Дубчеком, Ч. Цисаржем, З. Млынаржем и др. усилил недоверие Брежнева и его окружения к новой генерации партократии, что препятствовало омоложению советской номенклатуры, вливанию в нее свежих сил, способствовало застойным явлениям. Неготовность лидеров КПСС к диалогу с теми, кто не скрывал своих симпатий к Пражской весне, а тем более административные меры, нагляднее всего свидетельствовавшие о нереформируемости советской модели, вели к дальнейшему разочарованию мыслящей части общества в постулатах официальной идеологии. Разновекторность устремлений руководства КПСС и интеллигенции (особенно интеллектуальной элиты) после 1968 г. усиливалась. Часть внутрисистемной оппозиции в этих условиях совершила дрейф к диссидентству, но большинство оставалось пассивным. Соглашаясь с тем, что идеи "социализма с человеческим лицом", разрабатывавшиеся в Праге в 1968 г., нашли продолжение в ходе перестроечного процесса второй половины 1980-х годов в СССР (об этом говорил Б. С. Орлов), нельзя забывать и о том, что реформаторский потенциал, имевшийся в отечественной интеллектуальной среде, был после 1968 г. погашен, и с этим можно связывать одну из причин неудач горбачевской перестройки (на это справедливо указывали Г. П. Мурашко и др.).

Не столь однозначными, отмечалось на конференции, были внешнеполитические последствия чехословацкого кризиса для СССР. В самой кратковременной перспективе они были исключительно негативными - затормозилась ратификация Договора о нераспространении ядерного оружия, было отложено начало переговоров об ограничении стратегических вооружений, заморожены планы сокращения вооруженных сил в Западной Европе, произошло наращивание группировки НАТО в ФРГ, выросли военные бюджеты стран НАТО, и на некоторое время ослабели центробежные тенденции, в Западной Германии был нанесен довольно чувствительный удар по силам (главным образом в СДПГ), выступавшим за активизацию отношений с СССР и его союзниками. С другой стороны, на Западе исходили из хорошо осознанного стремления исключить повторение аналогичного, довольно серьезного кризиса в международных отношениях, сделавшего возможным продвижение Советской армии в западном направлении на расстояние около 1000 км. Речь шла не просто о закреплении послевоенного status quo, но о совершенствовании ялтинско-потсдамской системы международных отношений. Все это подтолкнуло возобновление переговорного процесса между СССР и США, заключение соглашения по Западному Берлину, договоров ФРГ с ГДР, Польшей и Чехословакией, а затем и так называемый "общеевропейский процесс", направленный на снижение конфронтации, установление отношений доверия и сотрудничества между

странами, относящимися к разным полюсам. Уже упоминавшаяся связь между Прагой-1968 и Хельсинки-1975 может быть, таким образом, понята отнюдь не только в контексте взаимной (охранительской по духу) заинтересованности в нейтрализации антисистемных движений, способных подорвать выгодный элитам мировой порядок, но и в более конструктивном плане - с точки зрения безопасности в Европе.

Но справедливо и другое: безнаказанность действий официальной Москвы в Чехословакии повлияла на последующую советскую политику: в дальнейшем было проще поддаваться новым соблазнам решать сложные международные проблемы силовым путем. В этом смысле (как справедливо отметил К. В. Никифоров в своем вступительном слове) без Чехословакии-1968 могло бы не быть Афганистана-1979. Все-таки советским лидерам хватило здравого смысла воздержаться от применения войск в Польше в 1980 - 1981 гг., они предоставили В. Ярузельскому возможность "навести порядок" собственными силами. Ю. В. Андропов, который вследствие своего "венгерского синдрома", сформировавшегося на основе опыта работы послом в Будапеште в 1956 г. (см. [11]), занимал очень жесткую позицию в связи с чехословацкими событиями, в 1981 г. в условиях кризиса в Польше говорил уже о том, что "лимит военных решений" в европейских социалистических странах исчерпан: необходимо искать политические средства разрешения польского кризиса (свидетельство В. Л. Мусатова, долгое время работавшего в аппарате ЦК КПСС). Война в Афганистане уже шла, не предвещая скорого и успешного исхода. Развязанный одновременно вооруженный конфликт в Польше, учитывая численность и боеспособность Войска польского и общественные настроения в этой стране, мог иметь самые роковые (скорее в плане внутренней политики) последствия для СССР, и в Москве это поняли.

Наиболее негативные последствия чехословацкая августовская кампания имела не для непосредственного состояния отношений СССР с Западом, а для судеб социалистической идеи в мире и мирового коммунистического движения (что в конечном итоге сказалось на перспективах дальнейшего существования всей советской империи). Правда, и после 1968 г. с учетом опыта Пражской весны продолжались поиски путей симбиоза социализма и демократии. Крупный чешский писатель М. Кундера еще до своего отъезда в эмиграцию отмечал мировое значение предпринятых в Праге попыток, выйдя из порочного круга "бюрократического социализма", противопоставить ему принципиально иную модель, способную придать новые импульсы цивилизационному развитию (духовную преемственность между наследием Пражской весны и идеологией дистанцирующегося от советской модели еврокоммунизма выявила Э. Г. Задорожнюк). Однако полемизировавший с ним В. Гавел предостерегал от поисков "той свободы, которой мир еще не знал" и от "провинциального" подчеркивания собственной значимости, замечая, что большинство программных требований пражских реформаторов сводилось к установлению (применительно к Чехословакии с ее давними демократическими традициями точнее сказать: восстановлению) тех свобод, которые реализуются на практике в любом "нормальном" социуме. В сознании интеллигенции не только Чехословакии, но и других стран Восточной Европы доминировали крушение надежд и разочарование в марксизме. Решив довольно краткосрочную по эффекту задачу сохранения своих геополитических преимуществ в Чехословакии, правительство СССР в исторической перспективе утратило несравнимо большее - веру миллионов людей во всем мире в возможность реформирования социализма,

придания ему человеческого лица (об этом говорилось в выступлении К. В. Никифорова и др.). Именно август 1968 г. значительно ускорил те необратимые процессы в духовной эволюции многих левых интеллектуалов как на Западе, так и на Востоке Европы, которые в конце концов привели к полному их отказу от социалистической идеи. Стремление наиболее влиятельных западных компартий отмежеваться от "империалистических" тенденций в политике СССР породило в 1970-е годы еврокоммунистическую альтернативу, которая, впрочем, утратила жизнеспособность к началу 1990-х годов.

При всей привязанности программы пражских реформаторов 1968 г. к конкретно-историческому моменту, события 40-летней давности способны представить интерес не только для профессионалов-историков. Ведь, как отмечалось в ходе дискуссии в чешской прессе, требование создания общества "с более человеческим лицом" с полным правом может быть адресовано и политикам новых генераций - как в Чехии, так и в других странах.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Гавел В. Заочный допрос. Разговор с Карелом Гвиждялой. М., 1991.

2. Бовин А. XX век как жизнь. М., 2003.

3. Майоров А. Вторжение. Чехословакия 1968. Свидетельства командарма. М., 1998.

4. Prosumenschikov M. Die Entscheidung im Politburo der KPdSU // Karner S., Tomilina N., Tschubarjan A. u.a. Prager Frühling: Das intemationale Krisenjahr 1968. Beitrage. Köln; Weimar; Wien, 2008.

5. Семенов Н. П. Тревожная Прага. Воспоминания советского вице-консула в Чехословакии (1968 - 1972). М., 2004.

6. Шинкарев Л. И. "Я это все почти забыл..." Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году. М., 2008.

7. Арбатов Г. Моя эпоха в лицах и событиях. Автобиография на фоне исторических событий. М., 2008.

8. Шелест П. Е. "Да не судимы будете..." Дневниковые записи, воспоминания члена Политбюро ЦК КПСС. М., 1995.

9. Латыш М. В. "Пражская весна" 1968 г. и реакция Кремля. М., 1998.

10. Млынарж З. Тот август шестьдесят восьмого // Юность. 1990. N 1.

11. Стыкалин А. С. Посол СССР как проводник советского влияния в "народно-демократической" стране. К истории дипломатической карьеры Ю. В. Андропова // Власть и общество: непростые взаимоотношения (Страны Центральной и Юго-Восточной Европы в XX веке). М., 2008.