В славянских историко-литературных традициях средневековья - болгарской, сербской и особенно древнерусской - сохранилось немало данных о древнейшем, дописьменном периоде истории славян. Исследование источников соответствующих известий в памятниках XI-XV вв. с неизбежностью выводит ученых на анализ обширного поля устной традиции, легшей в основу традиции письменного историописания. Историки раннего и высокого средневековья могли использовать позднее недоступные пласты устного исторического предания. Речь идет, в первую очередь, о преданиях дружинно-аристократических, связанных с древнейшими центрами образования государственности. В ряде славянских государств, в том числе и на Руси, эта некогда "официальная" история на протяжении нескольких столетий еще сосуществовала с историей письменной. Пути эволюции устной традиции племенных и дружинно-аристократических преданий от легших их в основу фактов, либо от архаических мифологических конструктов, пути преобразования этой древней традиции и ее адаптации в рамках письменной, христианской культуры, представляют научный интерес.

Не вызывает сомнений, что у славян, как и у всех народов, достигших стадии племенного строя, сложилась устная традиция исторического предания. Сохранение общеплеменных устных "хроник" повсеместно являлось важной социальной функцией племенной знати и/или жречества. С другой стороны, на этом раннем этапе еще отсутствует членение на "народную" и "аристократическую" традиции. "Простонародные" в будущем предания, посвященные истории отдельных общин и местностей, являлись органичной частью общей племенной истории. Отсутствовала и четкая грань между историческим преданием и героическим эпосом. Предание о знаменательных фактах из жизни общины и племени вполне могло стать поставщиком сюжетов для эпического повествования¹ .

По мере укрепления княжеской власти устные хроники все более превращались в родовые предания племенных вождей и органично входили в комплекс культуры дружинной аристократии, как один из важнейших элементов. Эти предания у всех народов Северной Европы (и не только Северной!) были теснейшим образом связаны с дружинной поэзией (кельтская поэзия бардов, скандинавская скальдическая, русские памятники типа "Сло-

Алексеев Сергей Викторович - кандидат исторических наук, доцент Московского гуманитарного университета.

стр. 97

ва о полку Игореве" и "Задонщины"). В условиях сложения государственности родовые предания княжеских и некоторых знатнейших придворных родов, "устные хроники" племен становились источниками и элементами государственной "устной истории", передававшейся и расширявшейся в придворной среде из поколения в поколение. Эта устная традиция играла огромную социальную роль, отражая официальную точку зрения на историю сложившегося государства - например, Киевской Руси или Дуклянской державы.

Формы преобразования племенной устной традиции в "княжескую" хорошо иллюстрируются одним из немногих примеров прослеживаемой эволюции - вариантами сербохорватских преданий из трактата Константина Багрянородного "Об управлении Империей"² . "Летопись попа Дуклянина", относимая к XII-XIV вв.,³ рисует нам уже завершение этого процесса. В ходе его, как правило, фигуры нескольких героев-родоначальников, отражающие первобытный демократический строй и сложную племенную структуру, исчезают. Из них выделяется герой-первопредок лидирующего клана или "рода", основатель - реальный или вымышленный - княжеской династии. При этом деяния иных предков (иногда даже и иных племенных общностей) приписываются ему или его потомкам. "Племенная" традиция отодвигается на периферию, хотя и может сосуществовать с "княжеской", и в конечном счете окончательно разлагается в предания "простонародного" характера. Однако "княжеская" традиция сохраняется не только и не столько в княжеском роду, но при княжеском дворе, обосновывая власть и влияние не только князя, но и его дружины. Именно из среды дружинных родов она приходит к средневековым историкам.

Структура подобной традиции в живом бытовании устанавливается на основе сопоставления южнославянской, древнерусской и западнославянской исторической литературы. "Стержень" повествования - княжеский родовой перечень, открывающийся переработанным в "княжеском" духе преданием о происхождении племенной общности либо государства. На него нанизывались в виде цитации или целостных произведений памятники дружинной поэзии или развернутые, эпического характера, предания о деяниях князей и их наиболее заметных приближенных. Перечень, как наиболее легкая для заучивания часть традиции, служил важнейшим средством ее запоминания и создания целостной исторической картины. Естественно, что на том, еще языческом или полуязыческом, этапе, даже придворное предание не нуждалось в точках привязки во "внешней" истории.

Русские летописи отразили во многом промежуточную фазу преобразования традиции из "племенной" в "княжескую". С одной стороны, типичной "княжеской" традицией являлось родовое предание Рюриковичей. С другой, оно появилось вместе с новой династией в исторических условиях IX-X вв., прервав в процессе "окняжения" естественное развитие восточнославянских племенных преданий даже в Киевской земле. Поэтому "додинастическая" традиция, даже придворными летописцами воспринимавшаяся как необходимая в той или иной степени прелюдия к собственно "княжеской", всецело сохранила свой древний "племенной" характер. В древнерусских преданиях распространены герои-эпонимы, в том числе совершенно мифические - типичный признак "племенной" традиции, и даже в предании об основании столичного Киева в XI-XII вв. еще отчетливы следы многокняжия. Лишь в XIII в. один из фиксаторов предания (тот, чье сочинение отразилось в латинском переложении польского историка Я. Длугоша⁴ ) попытался - не слишком удачно - сместить в нем акценты.

Дружинно-аристократическое предание, как показывают примеры Руси, Хорватии, Сербии, отчасти и западнославянских государств, продолжали жить, существенно потесненные с прежних социальных и культурных позиций, и после принятия христианства в качестве государственной религии, невзирая на распространение письменной культуры. Их существование в этих новых условиях поддерживалось недостаточно полным отражением в письменных памятниках сказаний о древнейшей языческой истории, отражающих инте-

стр. 98

ресы отдельных знатных родов. Особенно после создания первых исторических сочинений в западнославянских землях и на Руси проявляется с разной степенью стремление дополнить их информацию локальными или семейными преданиями о старине. В известном смысле это был последний бой "племенной" традиции, данный победившей, а теперь и зафиксированной на письме, традиции "княжеской". Способствовало этим тенденциям, очевидно, сохранение социальных позиций древней знати в старых политических и культурных центрах (в Новгороде, например, вплоть до XV в.).

На Руси лишь в процессе формирования централизованного Московского государства, создание которого сопровождалось усилением позиций сравнительно молодых по происхождению знатных родов, устная традиция о "начальных" временах в аристократической среде окончательно умирает. Этот процесс совпал с вырождением самого жанра древнего родового аристократического предания, превращением его чаще всего в малодостоверную родословную легенду. Наполненное баснословием "Сказание о князьях владимирских" может считаться отражением этого процесса на уровне родового предания наиболее знатного рода Русского государства.

В то же время некоторые обрывки аристократических преданий переходят в народную среду, сливаясь с уже бытовавшими там подчас полуанекдотическими припоминаниями о древности, результатом снижения и вырождения "племенной" ветви официальной устной истории. Такие искаженные отрывки древних генеалогических легенд и дружинных поэм, иногда в контаминации с поздними народными преданиями об истории отдельных местностей - не редкость в позднейших фиксациях славянского фольклора.

В условиях утраты политической независимости славянских государств подобное могло происходить и гораздо раньше, еще в начале средневековья. Примером тому является судьба устной традиции в Болгарии после крушения Первого Болгарского царства. Здесь мы имеем безусловное господство народного, преимущественно топонимического предания, и полное отсутствие следов дружинно-аристократического родового предания или дружинного эпоса, восходящего к дохристианской эпохе, уже в XI-XIV веках.

Древнейшие записи фрагментов славянских исторических преданий относятся к IX-X вв. и принадлежат иностранным авторам. Эти и позднейшие записи иноязычных историописателей (византийских, восточных, западноевропейских) представляют большой интерес, поскольку дают версии преданий, перекликающиеся со славянским письменным материалом и в то же время отличные от зафиксированного, например, в "Повести временных лет" летописного "канона". Иногда (как в случае с известиями Константина Багрянородного и "Летописью попа Дуклянина") они позволяют проследить весь путь эволюции "устной истории" от легшего в ее основу факта до письменного памятника. Значение такой возможности для исследователя, анализирующего преломление первобытной устной традиции в письменной культуре обновившегося общества, трудно переоценить.

При анализе судеб славянской устной традиции неизбежно приходится привлекать в качестве сопоставительного материала памятники латинской историографии средневековых западнославянских государств. Однако здесь отображение древних преданий имело свои особенности. Сложившиеся трафареты латинской историографии, структурные требования, обязательный "римский" исторический фон подчас серьезно искажали исходную картину. Кроме того, остро встает проблема перевода на латинский язык как способа невольного искажения. Она ощутима даже в переводах славяноязычных письменных памятников, например, "Летописи попа Дуклянина". Тем более обостренно встает этот вопрос, когда речь идет не только о "переводе" перелагаемой устной традиции на иной язык, но и параллельно происходящем культурном "переводе" - в рамки не только культуры иного типа, но и культуры иноязычной. Детальное исследование закономерностей и следствий этого отображения на конкретных примерах должно бы стать предметом особого исследования.

стр. 99

Запись устных преданий о дохристианском периоде истории в памятниках исторической литературы на славянском языке начинается с XI в. (ранее, чем в западнославянских государствах). При отсутствии у славян литературного жанра, полностью аналогичного скандинавской саге, общей чертой такой записи являлось приспособление предания к внешним формам и жанрам новой писаной литературы. Жанровая структура славянской средневековой литературы была заимствована из Византии. Однако при этом трафаретность заимствованных жанров оказывала на авторов, писавших на родном языке, гораздо меньшее воздействие, чем на латинистов. Заметим в этой связи, что само развитие богатой славянской литературы в разных странах уже в IX-XI вв. немыслимо представить без мощной устной, фольклорной подосновы. Интерпретация устной исторической традиции в рамках письменной культуры является важным элементом роста ее на этой подоснове.

Еще одной важной общей чертой являлся средний возраст зафиксированных преданий. Большая часть "племенных" и наиболее ранних "княжеских" преданий, записанных славянскими авторами, восходит к VII-VIII вв. Данный тезис находит основание как в археологическом материале, так и в параллельных показаниях синхронных источников. Это, однако, само по себе ничего не говорит собственно о глубине исторической памяти славян. Отдельные исторические припоминания и даже целостные сюжеты (о дунайской прародине и т. д.) в памятниках средневековой славянской литературы могут восходить и к V-VI, и даже к IV веку. Однако относительно позднее происхождение большинства сохраненных преданий говорит, скорее всего, о степени их актуальности, о возрасте не столько традиции самой по себе, сколько тех племенных и раннегосударственных структур, интересы коих она обслуживала.

Наряду с общими чертами, славяноязычные литературы средневековья имели и свои яркие особенности в преломлении древнейшего устного предания. По сути, три славянских средневековых литературы - болгарская, сербская и древнерусская - дают нам три варианта подхода к историческому преданию бесписьменной эпохи. Вариантность эта обусловлена, прежде всего, различиями в историческом пути развития Болгарии, сербских княжеств и Руси.

В Болгарии, как уже говорилось, в результате утраты политической независимости произошло умирание дружинно-аристократической культуры и, соответственно, дружинно-аристократической устной традиции. Характерно, в этой связи, что "героический век" народной болгарской эпической поэзии совершенно не захватывает эпохи Первого царства. Как следствие этого процесса - болгарские средневековые историки имели дело с разрозненными народными преданиями топонимического толка. При этом следует отметить довольно позднее и скупое развитие жанра собственно историописания в болгарской литературе.

Древнейшее собственно славянское сочинение исторического типа в Болгарии - "Сказание Исайи пророка" ("Апокрифическая летопись") второй половины XI века.⁵ . В этом, одном из старейших памятников славянской исторической литературы, болгарская история вводится в контекст апокрифической легенды, отражающей религиозно-политические воззрения ереси богомилов. Ориентированный на пропаганду памятник содержит сознательные вымыслы и домыслы, адресован малообразованной среде. При этом согласование с научно-познаваемой историей христианской ойкумены и рациональной логикой мало занимает автора. Пространство "летописи" глубоко мифологично. Это позволяет сохраняться в ней многим элементам языческого мышления (даже тотемному мифу о рождении "Испора" - хана Аспаруха), особенно если они согласны с базовыми концептами автора.

Противоположный подход отразился в позднейших (XIV в.) заметках при переводной "Хронике" Константина Манассии⁶ . Это памятник официальной исторической мысли времен Второго Болгарского царства, создатель которого, напротив, ориентировался на воссоздание подлинной болгарской

стр. 100

истории. При этом сама форма заметок ориентировала его на включение в контекст истории мировой. Но он имел дело с традицией того же рода, что и его далекий предшественник. Поэтому в заметках мы имеем разрозненные свидетельства об истории Болгарии, в качестве "стержня" для которых использованы сразу два памятника византийской хронографии - сама переведенная "Хроника" и сочинение Иоанна Зонары, основной для автора заметок источник. Тем не менее, скудость оригинального материала не помешала автору заметок продуктивно использовать его для возвеличения древнейшей болгарской истории. Тем самым создавалась искусственная замена исчезнувшей устной и, возможно, письменной исторической традиции Первого царства.

Иные политические условия, длительное сохранение племенных "княжений" и непосредственное их перерастание в средневековые государства, породили совершенно иную литературную реальность в сербских землях - Дукле и Рашке. Здесь имел место прямой перенос жанра "родослова" в письменную культуру. Перенос, вероятно, не обошелся без потерь. В первую очередь, это было связано с политическими концепциями создателей конкретных памятников.

В единственно сохранившемся в латинском переводе или пересказе памятнике дуклянской историографии - "Летописи попа Дуклянина" ("Книге Готской"), относящейся, вероятно, ко второй половине XII в., произошла контаминация устных преданий Дукли, Рашки и Хорватии. На стадии самого сочинения или перевода сказалось также воздействие романского далматинского предания. Наконец, древнейшие сказания были переосмыслены автором "Книги Готской" в русле ученой "славяно-готской" легенды, направленной на возвеличение правящей династии. Тем не менее, "летописцу" удалось создать целостное, почти лишенное внутренних противоречий и довольно рациональное с позиций христианского сознания повествование. Несмотря на очевидные искажения первоначальной традиции в "Летописи", именно ее изучение приводит к продуктивным выводам о характере бытования древнеславянского исторического предания. Этим, впрочем, мы обязаны и богатому сопоставительному материалу из иностранных источников, - как синхронных, так и более ранних.

Но "Летопись" не имела продолжения в славянской литературе. Развившаяся позже литературная традиция нового центра сербской государственности в Рашке в поисках предыстории правящей династии Неманичей обратилась не к народному преданию, а к "большой", внешней истории. Это привело к появлению фантастической легенды о происхождении Неманичей от римского императора Лициния⁷ . При этом фантастичность этой легенды в немалой степени подчеркнула ограниченность литературной формы "родослова", склонного игнорировать строгую линейную хронологию и ориентированного исключительно на поколенный счет. Это же, кстати, серьезно дискредитировало в глазах первых исследователей "Летопись попа Дуклянина", автор которой, создавая на страницах книги мифическое "королевство славян", механически свел в единый генеалогический ряд князей различных славянских государств. При этом, не ведя точного счета лет, совершенно не позаботился о создании хронологической достоверности. Он следовал схеме "родослова", где время считалось поколениями, а не годами или веками.

Иной вариант восприятия и обработки древних сюжетов племенной устной истории предлагает русское летописание. Его особенности связаны не в последнюю очередь с особенностями формирования древнерусской государственности и культуры. В восточнославянском регионе в IX-X столетиях более десятка племенных "княжений" оказались включены в новое политическое единство - Древнерусское государство, во главе с новой династией Рюриковичей, - и поглощены им. К концу X в. процесс повсеместной смены Рюриковичами правящих родов, за исключением отдельных, в культурном плане периферийных областей, завершился. Соответственно, племенное предание всех древних племенных общностей утрачивало в едином государ-

стр. 101

стве характер официальной исторической традиции. Таковой статус обрело теперь родовое предание Рюриковичей, не уходившее далеко вглубь языческой эпохи. В этом было принципиальное отличие Руси от Чехии Пржемысловичей или Дукли, и сходство ее, например, с Польшей, где также в историографии сравнительно молодой династии Пястов сюжетам древней племенной истории на первых порах уделялось крайне мало внимания. Для древнерусских авторов главной задачей при описании событий до Рюрика становилось обоснование прав своей династии на власть, как минимум подготовка "декораций" для ее выхода на историческую сцену. В то же время вполне мог присутствовать (но ни в коем случае не на первом плане), особенно в Киеве и в Новгороде, и элемент заинтересованности отдельных знатных родов, возводящих себя еще к дорюриковым временам и сохраняющих память о героях-предках предшествующей эпохи.

Другой важной особенностью древнерусской исторической традиции явилось развитие ее с самого начала под мощным воздействием византийской хронографии. Образцом исторического труда с XI в. становится "Хроника" Георгия Амартола, отчасти более раннее, также построенное по хронологическому признаку сочинение Иоанна Малалы. Соответственно, и русские исторические сочинения, по крайней мере с середины XI в., оформляются как летописи в собственном смысле слова. В известной степени это рационализировало и внутренне дисциплинировало труд, заставляло его автора внимательнее относиться к параллельно излагаемым фактам "большой" истории. Введение этнического прошлого в широкий мировой контекст и четкие хронологические рамки неизбежно выдавливало за пределы текста мифологизм, а также и размывало архаическую структуру родословного предания. Поэтому в русском летописании XI-XV вв. рационализирующее воздействие христианской мысли выразилось по максимуму. В сравнении и с сербской, и с болгарской, и с польской - и со многими образцами неславянской средневековой хронистики Европы в русских исторических сочинениях при описании дохристианской эпохи до удивительного мало фантастического и откровенно мифического. Это способствовало некоторому смещению исследовательского восприятия применительно к русским памятникам. Даже полные эпики повествования о походе Олега на Византию, войнах Святослава и т. д. производили подчас на первых исследователей ощущение (конечно, ошибочное) документального отчета. Характерно, кстати, что с русской традицией многим здесь роднится (хотя благодаря воздействию латинских исторических канонов, и не вполне тождественна ей) чешская средневековая историография, также изначально ориентированная на форму развернутых анналов.

Более или менее подробное отражение ранней восточнославянской истории дал впервые Киевский свод 1070-х или начала 1080-х гг., к которому восходит во всяком случае основной объем древнейшей части Новгородской I летописи младшего извода⁸ . Свод, легший в основу древнейших известий последней, идентифицируется как Начальный свод. Это определение в данном случае представляется логичным сохранить, независимо от решения спорного вопроса, идет ли речь о непосредственном использовании новгородским летописцем Свода 1070-х или начала 1080-х гг., либо его редакции 1093 (?) г., ставшей основным источником "Повести временных лет". Начальный свод излагает уже основную канву преданий о начале Киева, Руси и династии Рюриковичей. Его автор попытался при изложении истории дорюриковой остаться, тем не менее, в рамках династического предания. Поэтому он не концентрируется на ранней племенной истории, ограничиваясь пересказом преданий о Кие и хазарской дани. Его попытка ввести раннюю историю в хронологический контекст через группировку всех событий, связанных с "началом Русской земли", под 854 г., выглядит еще очень искусственно.

За узкие рамки исключительно "преддинастической" традиции решительно выходит "Повесть временных лет", автор которой в начале XII в. создал широкое полотно ранней истории восточного славянства и Руси⁹ . Пол-

стр. 102

нота данных и цельность общей концепции (при наличии все же ряда несообразностей) "Повести", а также ее роль как официальной киевской летописи стали причинами, по которой именно этот памятник стал основой древнейшей части сочинений всех летописей до XVII века. Иногда, впрочем, наряду с ней привлекался и Начальный свод.

Автор "Повести временных лет" уже детализировал (заметим - весьма талантливо и по-своему убедительно) хронологию первых десятилетий Рюриковичей, но принципиально отказался от датировки предания о Кие и иных "додинастических" сюжетов. В этом проявился здравый смысл, указывавший на отсутствие датирующих оснований в преданиях преимущественно топонимического и эпического характера. Но в таком отказе не было ни тени пренебрежения к не связанной с первыми Рюриковичами устной традиции. Напротив, для автора "Повести" сюжеты предыстории Руси ("откуду есть пошла") равноценны истории собственно ее возникновения ("стала есть"). Это отражено и в заглавии предпосланного летописи введения. В то же время, отказ от хронологии в этом введении не был и возвратом к архаической модели вневременного, не ищущего внешних опор предания. Напротив, внешний контекст древнейшей истории неимоверно расширялся по сравнению с Начальным сводом. Происхождение славян прослеживалось летописцем начала XII в. уже от времен Ноя, им подыскивались античные соответствия, а история христианства на Руси теперь начиналась с апостола Андрея.

При воспроизведении огромного количества известных ему из разных источников преданий о происхождении восточнославянских "родов" летописец прибег, по сути, к назывному методу. Предания не столько пересказываются, сколько перечисляются, за весьма редким изъятием. Исключение представляла только исключительно важная для летописца, очевидного патриота Киева, киевская традиция. Обогащенная легендой об апостоле Андрее, она была, кроме того, и дополнена новыми сведениями о Кие, происходящими, по всей вероятности, из народного эпоса. Важно отметить, что при интенсивном обращении к фольклору в "Повести временных лет" сохраняется основная тенденция первоначальной русской традиции - последовательное изгнание из повествования связанного с язычеством фантастического, мифологического сюжета. Единственным исключением, и то связанным уже с Рюриковичами, может быть сочтен широко известный рассказ о гибели князя Олега от коня - однако он был нужен летописцу в целях антиязыческой полемики. Ничего же подобного повествованию польского хрониста Винцентия Кадлубка о битве Крака с драконом, или упоминанию болгарской "Апокрифической летописи" о рождении Испора от коровы, мы не находим в русских летописях еще долгие века.

Используя "Повесть временных лет" и Начальный свод, позднейшие авторы в ряде случаев дополняли их новыми сюжетами и мотивами, заимствованными из местной устной традиции. Такие новые сюжеты и мотивы находим в ряде памятников эпохи феодальной раздробленности. Это прежде всего памятники новгородского летописания - отразившийся в Новгородской I летописи летописный свод со списком новгородских посадников, и местная контаминация Начального свода и "Повести". Последняя вошла в состав общерусского митрополичьего "Софийско-Новгородского" летописного свода начала XV в. и через его посредство легла в основу большинства позднейших версий "Повести временных лет" в общерусских летописях XV-XVI веков¹⁰ . В названных памятниках сохранились упоминания первого новгородского посадника или "старейшины" Гостомысла, неизвестного древнейшим летописям. Как бы ни датировать и ни реконструировать возможный первоисточник предания о нем, несомненно, что сам факт его упоминания свидетельствует о наличии в среде новгородского боярства собственной, независимой от родового предания Рюриковичей, устной исторической традиции. Вместе с тем консерватизм летописной формы определял случайность заимствований из этих источников. Мы вновь имеем дело с называнием, но не с воспроизведением предания. Время воспроизведения новгородской традиции, уже в явно

стр. 103

разложившейся форме, но зато с сохранением ряда весьма архаичных мифологических элементов (например, сюжет о князе-оборотне Волхе), настало только в XVII столетии.

Подобно новгородским поступали и летописцы других земель, в частности, киевский летописец 1230-х гг., чье сочинение легло в основу "русских" известий польского хрониста XV в. Яна Длугоша. Этот автор основывал свое повествование на Начальном своде, но дополнил его рядом оригинальных известий (о герое-эпониме Дулебе " и т. д.), отражающих устные предания. И здесь мы встречаем тот же назывной метод вкраплений новых мотивов в летописный образец, и опять-таки отсутствие мифологических, с точки зрения христианского сознания, элементов фольклора.

Данные славянских повествовательных источников XI-XV вв. о древней истории славян давно привлекаются для научной реконструкции их истории. Это неудивительно - их сведения являются единственным комплексом данных местного происхождения по славянской истории периода сложения государственности. Однако анализ данных памятников в источниковедческом ключе должен быть неразрывно связан с исследованием их как памятников истории культуры. Только это приводит к правильному пониманию их свидетельств. С другой стороны, такой подход, на наш взгляд, не противоречит признанию их большого источникового значения.

Основа интересующих нас данных - устная историческая традиция славянских племен. Специфика отражения исторической реальности в фольклоре несомненна. В то же время длительные исследования устной традиции разных народов земного шара приводят ученых к выводу, что ранние фиксации этой традиции - ценный источник по истории этих народов в эпоху племенного строя и ранней государственности, истории как культурной и социальной, так и конкретной. Вместе с тем, уже при записи христианскими авторами раннего средневековья происходила интерпретация древнейших, еще языческих преданий. Магистральным направлением такой интерпретации была демифологизация и рационализация переданной предками древней истории, а также согласование ее с "внешними" историческими данными, которые стали доступны славяноязычным культурам благодаря воздействию Византии. Далее всего этот процесс согласования, при еще живом и полноценном бытовании исходной устной традиции, зашел в русском летописании. Однако и другие славяноязычные литературы средневековья дают тому примеры. Исследование преломления устной традиции в письменной культуре славянских народов позволяет глубже оценить значение принятия христианства в выстраивании рациональной картины мира, складывании основ научного познания, в том числе исторического процесса.

Примечания

1. Проблеме эволюции устной традиции в племенном обществе и методологии ее изучения посвящена обширная литература. Широкое значение имеют, в частности, работы: HEUSLER A. Die gelehrte Uhrgeschichte in altislandischen Schriftum. B. 1908; BUCK P. Vikings of the Sunrise. New Zealand. 1938; VANSINA J. Introduction a l'etnographie du Congo. Kinshasa, 1966; ejusd. Oral Tradition as History. Wisconsin. 1985; СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ М. И. Мир саги. М. 1981; КОТЛЯР Е. С. Эпос народов Африки южнее Сахары. М. 1985. Обобщающий проблематику отечественный очерк см.: История первобытного общества. Вып. 3. М. 1988, с. 359 - 363. Специально о славянской традиции см.: ШАХМАТОВ А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб. 1908; БАНАШЕВИh Н. Летопис попа Дукл анина и народна предала. Београд. 1971; РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь: Сказания, былины, летописи. М. 1973; АДРИАНОВА-ПЕРЕТЦ В. П. Древнерусская литература и фольклор. Л. 1974. В последнее время вышел ряд специальных сборников научных исследований по данной тематике: Восточная Европа в древности и средневековье. Историческая память и формы ее воплощения. М. 1999; Древнейшие государства Восточной Европы. 2001 год. Историческая память и способы ее воплощения. М. 2003; Древнейшие государства Восточной Европы. 2002 год. Генеалогия как форма исторической памяти. М. 2004.

стр. 104

2. ОСТРОГОРСКИ Г. Порфирогенитова хроника српских владара и ньени хронолошки подаци. - Острогорски Г. Сабрана дела. Београд. 1970. Кн. 4, с. 79 - 86.

3. См. ШИШИh Ф. Летопис попа Дуюъанина. Београд-Загреб. 1928; Jbetopis popa Dukjbanina. Zagreb. 1950; РАДСМЧИ Н. О на/гамтуем оделку Барског родослова. Цетигье, 1951; Летопис попа Дуюьанина. Титоград, 1967; БАНАШЕВИЪ Н. Летопис попа Дуюьанина и народна предагьа; БОГДАНОВИЪ Д. Стара српска кньижевност (McTopnja српске кньижевности. Т. I.). Београд. 1991, с. 127.

4. См.: ПАШУТО В. Т. Киевская летопись 1238 г. - Исторические записки. Т. 26. М. 1948, с. 279; ЩАВЕЛЕВА Н. И. Древняя Русь в "Польской истории" Яна Длугоша. М. 2004, с. 34 - 52.

5. ИРЕЧЕКЪ К. Християнският елемент в топографическата наменклатура на балканскита земи. - Пер. списания на Българско книжно дружество. Кн. 55 - 56. 1899, с. 261 - 268; ИВАНОВ Й. Богомилски книги и легенди. София. 1925, с. 273 - 279; ДИНЕКОВ П. Литературният живот през XIII в. - История на българската литература. София. 1963. Т. 1, с. 253; БЕШЕВЛИЕВ В. Началото на българската държава според апокрифен летопис от XI в. - Средневековна България и Черноморието. София. 1982, с. 39 - 45.

6. ДУЙЧЕВ И. Из старата българска книжнина. Т. 2. София. 1944, с. 366 - 367; его же. Одна цитата из Манассиевой хроники в среднеболгарском переводе. - Труды отдела древнерусской литературы. Т. XVI. М. 1960, с. 647 след; его же. Миниатюрите на Манасиевата летопис. София. 1964, с. 17 - 26; Среднеболгарский перевод хроники Константина Манассии в славянских литературах. София. 1988.

7. СТОЯНОВИЧ Л. Стары српски родословии и летописи. Београд. 1927, с. 7 - 16, 44 - 46, 53, 57 - 58, 177, 184 - 185, 197.

8. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. 3. М. 2000. Перевод начальной части Новгородской летописи на современный русский язык с изложением точки зрения автора этих строк на историю памятника в кн.: Начальная летопись. М. 1999.

9. Лучшими изданиями текста остаются тома ПСРЛ, в том числе недавно переизданные: ПСРЛ. Т. 1. Лаврентьевская летопись. М. 1997; Т. 2. Ипатьевская летопись. М. 1997; Т. 38. Радзивиловская летопись. Л. 1989. Ср. еще.: ПСРЛ. Т. 41. Летописец Переславля Суздальского. М. 1995. Литература, посвященная истории текста "Повести" и взаимным отношениям ее редакций, необозрима. Наиболее заметные работы последнего столетия: ШАХМАТОВ А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах; ШАХМАТОВ А. А. "Повесть временных лет". Пг. 1916; ПРИСЕЛКОВ М. Д. Нестор-летописец. Пг. 1923; Повесть временных лет. М. -Л. 1950 (сводное издание текста с переводом и комментариями); РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь: сказания, былины, летописи.

10. Современное состояние изученности "софийско-новгородской" проблемы суммировано во вводных статьях к соответствующим томам ПСРЛ: Т. 4. Ч. 1. Новгородская 4 летопись. М. 2000; Т. 6. Вып. 1. Софийская 1 летопись старшего извода. М. 2000; Т. 42. Новгородско-Карамзинская летопись. СПб. 2002.

11. ЩАВЕЛЕВА Н. И. Древняя Русь в "Польской истории" Яна Длугоша, с. 226.