В стране начинается подготовка к выборам в местные Советы. С чувством высокой ответственности, увлеченно трудятся народные избранники, проводя в жизнь, воплощая в реальные дела политику Коммунистической партии,

Советской власти. Огромный вклад в достижения страны внесли депутаты. Об одном из них - депутате Горловского городского Совета Марии Семеновне Гришутиной - сегодня наш рассказ.

В ГЛАЗАХ незнакомки влажной пеленой стояла давняя тягучая тоска. Она пыталась начать разговор, но губы ее дрожали, и женщина крепко закусывала их.

Мария помогла ей собраться. И сквозь слезы прорвалась горькая исповедь:

- Да, мы недавно в поселке, приехали издалека. Думала оторвать мужа от дружков-собутыльников. Но он и здесь их нашел. На работу не идет. Пропивает мою зарплату, последние вещи. Дочке третий год, сынишке осенью в первый класс. Если б не дети, жить не стала. Все убил - и любовь, я надежду...

- Где он сейчас?

- Где ж ему быть, у ларька. Отоварится и в "бурьян" с алкашами.

Мария вскинулась: "Идем!" Обстановка квартиры Мишкиных, недетски серьезные мордашки ребят все подтвердили.

- Оставайся с детьми, я - к ларьку. Как твой выглядит, в чем?

У закрытого еще винного окошка нетерпеливо маялась четверка - беда и позор шахтерского поселка. Весь смысл и радость жизни у них вмещались в этот фанерный квадратик, откуда полная равнодушная рука выставляла заветную бутылку. Они жадно хватали ее и торопливо трусили к кустам, что зеленой оградой окружили молодой сад. Тут пили и похмелялись, клялись в дружбе и слюняво целовались. Люди презрительно прозвали те кусты рестораном "бурьян".

- Ты Мишкин? - спросила Мария молодого мужчину с поблекшим лицом. - Пошли, поговорить надо.

- Куда? Чо тебе, кто такая?

- Я депутат горсовета, - резко сказала Мария, крепко взяв его за руку. Дружки обрадовались, что Марии сейчас не до них, и сами подталкивали "Иди, иди, паря. Это ж Мария Гришутина, с ней не поспоришь".

Ей не нужна была их помощь. В глазах стояли маленькие Мишкины, их смятая горем мать. Это наполняло Марию гневной силой.

- Ну чо ты, чо? Сбесилась баба, - бормотал Мишкин. - Чо я, украл, что ли? Государство продает - я за свои покупаю...

- Я тебе дам "государство"! - вскипела Мария. - Я тебе покажу "свои"! Вор ты, понял? Вор и поганец! Ты у детей своих кровных воруешь, их молоко на водку меняешь. На копеечную игрушку им не заработал - "свои"!

Мишкин уже не упирался и не перечил. Перейдя на "вы", слабо защищался своим привычным цоканьем, дескать, он не такой уж пропащий. В глазах его уже не было тумана бессмысленной беспечности. Зрачки стали чище, шире, и были в глазах испуг, смятение. Марки довольно отметила это.

- Даю тебе шанс, - твердо сказала Мария. - Завтра утром пойдешь в кадры шахты "Комсомолец". Возьмут крепильщиком, я договорюсь.

- Пойду, Мария Семеновна, ей-богу. Не пропащий я, увидите...

На другой день Мария позвонила в отдел кадров. Ответили: пришел. Потом справлялась еще несколько раз. Говорили, что работает неплохо, выпившим не замечали. Но успокоилась Мария, когда спустя полгода встретила Мишкину в новом хорошем пальто. Мария сразу ее и не заметила. Спешила в райисполком с актом обследования дома старого шахтера Тютюнника. Гроза крышу сорвала, а на базе шифера не дают... Вот тут - то, прямо на улице, при народе кинулась ей на грудь Мишкина. Мария опешила - опять слезы? Но то были другие слезы - счастливые, благодарные.

Любят Марию. За щедрую ее любовь к людям, за неустанное беспокойство о них. За всю жизнь ее светлую, чистую, еще в самой юности подвигом начатую...

Горячие слова Позднякова доходили до сердца, били в самую цель. Он говорил, что освобождение Горловки - это радостная победа для них - земляков Никиты Изотова, для всей страны.

- Посмотрите, люди, что сделали фашистские гады с нашим Донбассом! - звенел его голос, - Взорваны рудники, электростанции, сожжены дома. В братские могилы превратились шахты Румянцева, "Комсомольская". Четырнадцать тысяч горняков, их детей, жен, матерей и сестер сбросили в ствол "Узловской" каты проклятые!

Нет, не видела еще такого митинга Мария, не слышала, как единым становится дыхание тысяч людей. А Поздняков говорил о том, как нужен стране уголь. И увиделось Марии страшное... В даль донецкой степи убегают зеленые и черные мундиры. И огромной, во всю степную ширь, немой от ярости толпой мчатся за ними все эти люди с глыбами угля в руках. И с ними она, Мария. И те четырнадцать тысяч, поднявшихся из ствола "Узловской"...

Она очнулась, когда, припадая на покалеченную ногу, стал пробираться к поздняковскому столу отец. Потянулись туда и другие старики шахтеры. Мария рванулась вперед.

- Дядько Поздняков! Нил Захарыч! Возьми и меня в шахту, возьми!

Притихли люди, растерялся Поздняков.

- Как? Да что ж это? Давно не было такого в Донбассе, чтобы женщина, девчонка...

- И нас тоже возьми! - услышала Мария голоса подружек Розы Бурых и Зины Лагутиной.

Домой шли с отцом. Он кряхтел, сопел, но сам заговорить не решался.

- Па, а как в шахте, тяжело?

- Ой, доченька, - прорвало отца, - не женское это дело. Мужикам и то трудно. Электричества нет - значит ничего нет. Как в преисподней. Воздух качать нечем. Не отбойным молотком, а кайлом рубать придется. Не пугаю, просто, чтоб знала.

Спускаться в черную бездну ствола по отвесной деревянной лестнице было страшно. Только огонек лампочки отца придавал ей силы.

- Это лаз в лаву, - глухо пояснил отец. Но, обращаясь к кому-то нарочито бодро, сорвался все же на петушиные нотки: - Принимай, Петро, пополнение!

Вместе с лампой к лицу Марии приблизились белки глаз.

- Тю, дивчина! Та вы шо, сказылысь?! Мабуть, ще из дитячого садку почнем годувать шахта рив?

От обиды и злости у Марии пропал страх. Она хотела сказать тому что-то резкое. Но опередил горный мастер Груднина:

- Прекрати, Борисенко. Это дочь Семена Федоровича. Вот бери и учи.

Они полезли в лаву. Борисенко ворчал, но уже примирительно. Лава была крутая, и Мария судорожно цеплялась за стойки крепи, чтоб не сорваться вниз. Глаза постепенно привыкали. Обстоятельно и толково пояснял и показывал Борисевко, как надо крепить, класть полки, вгрызаться в пласт по его клеважу - направлению. Мария поняла, что удачно сделать заборку - пробраться в глубь пласта по самому слабому месту клеважа - уже большое дело. Легче отбойка пойдет. Хотелось скорее попробовать самой, но учитель придерживал. Придирчиво проверял ее хватку отцовского обушка. Боялся, что натрет волдыри быстро. А с ними какая работа?! Наконец разметил метровый квадрат, сказал:

- Зрубаешь за смину оцей куток - буде в тебе забойщик.

Через час белье Марии приклеилось к телу. Пот ел глаза дышать стало трудно. Обушок непослушно завертелся в мокрых руках.

- Неужто осрамлюсь? - пронзило Марию.

Куток она вырубила за полсмены. Борисенко, поднявшийся на ее зов, чуть не свалился вниз от удивления. Он хрипло крякнул и долго молчал.

- Во бисова дивчина! - наконец обрел он дар речи. - Невже ж за день коня зрубаешь?!

- Какого коня?

Он объяснил, что конь - это метр восемьдесят по длине лавы.

- Зрубаю!

За восемь часов Мария вырубила в коня - мужскую норму. А когда шла к стволу, ее качало.

Дома мать мыла ей истерзанные руки, пеленала в какие-то листья и тряпки, причитая в слезах: "Доченька, не пущу больше в шахту, не пущу!". Девятерых в своей жизни растила мать, и много у нее было с ними бессонных ночей. Но с Марией всех больше. Сколько раз прятала от чужих бесстыжих солдат, от далекой фашистской неволи. И лицо ее белое, нежное сажей мазала, и в рядно одевала. Проводит, бывало, в дальнее село девочку-старушку, а сама мечется, света не видит. Облава - сердце от ужаса заходится: "А вдруг не дошла..."

Все сноровистее рубила уголь Мария. Полторы, потом две нормы стала давать. Роза и Зина тоже за ней тянулись. Другие школьные подруги в шахту пришли. Вскоре Марии предложили создать девичью бригаду. 11 декабря 1943-го горнячки Горловки собрались на слет и обратились к женщинам Донбасса с призывом: спуститься шахты ради Победы. Страстные нашли они слова:

"Булем бить фашистских мерзавцев донецким углем!".

Это были слова ее. Марии.

Призыв патриотов всколыхнул женщин. Азартно и дружно соревновались бригады Марии Гришутиной, Нины Кузьменко. Полины Фалько. В начале нового, 44-го года газета сообщила стране о невиданной выработке в вертикальных пластах - 1.145 процентов.

В ту смену Мария рубила как никогда. Еле успевал крепить за дочерью забой Семен Федорович. Без отдыха отгребала уголь Клава Прохорова. Когда они поднялись на-гора, их встречал весь поселок, многие люди из Горловки и соседних городов. Уже трудно установить, как в то суровое, голодное время собрался вдруг маленький и, конечно, несыгранный оркестр, откуда зимой взялись алые маки. Говорят, их вырастила пожилая женщина на могилу погибшего сына.

Парторг шахты Николай Гнилицкий никак не мог начать речь

- Машенька, чудушко! Что ж ты натворила?! - сбивчиво говорил он, обнимая ее. - Ты ж с самим Стахановым вровень встала. - А потом громко, всем людям: "Родные мои, да разве можно кому-то тягаться с народом, у которого такие женщины!"

Много раз чествовали потом Марию, ордена вручали. Цветами засыпали. И оркестры стройно гремели. Большие, знаменитые. Только той встречи, музыки и маков тех никогда не забыть Марии.

Газетный снимок и статью перепечатали многие армейские газеты. Со всех концов огромного фронта пошли Марии письма - по сорок, пятьдесят в день. В нарядной, в лаве во время перерыва вместе читали, ответы писали. Шутили, смеялись - ведь в женихах недостатка не было. По той газетной фотографии влюблялись в красавицу Марию и рядовые, и командиры, и летчики, и моряки. Только не знали они все, что еще ни разу не ходили девчата на танцы, не видели модных туфелек. Что дома, отвечая по ночам на их письма, роняли во сне головки на незаконченную строку. И другого не знали - как получали похоронки на своих ребят-одноклассников, которых любили и ждали с войны.

Катюша Бабенко сразу ничего не сказала. Рубила молча, ожесточенно. Случайно увидела Мария, что черные капли катятся по ее лицу.

- Что ты, Катюша?

- Нету Яши. Маруся. Вот бумага, проклятая теперь у меня вместо него...

Горе было общим. Но не упали в бессилие руки девчат. Только яростнее врезались в темную твердь их обушки. А после смены они поклялись Яше, что не уйдут из шахты до самой Победы.

В начале 1945-го послали Марию на Урал и в Кузбасс. В огромном цехе Челябинского тракторного послушать знаменитую забойщицу собрались тысячи танкостроителей. Нет, конечно, не видели они из простора цеха, что в пшеничном потоке волос этой девятнадцатилетней донецкой красавицы есть и серебряные нити...

Тогда в лаве случился обвал. Пятерых мужчин и Дусю Голубеву с Машей Шейкиной замуровало накрепко. Пять суток пробивались к ним бригады. Вот и оставалась Мария в шахте - поспит пару часов где-нибудь в штреке и снова встает рубить завал. По своему горняцкому коду били кувалдой в черные стены, а потом в ужасном нервном напряжении считали тихие ответные стуки. В любой момент они могли не прозвучать из той черной, угрюмой стены. И все же они отрыли их. Живыми!

Да, многого не ведали про них уральцы. Но недосказанное они чувствовали, узнавали сердцами. И потому, когда закончила Мария речь, взобрался к ней на трибуну парень, ударил сорванной шапкой о пол и громко крикнул товарищам. Уральцы, братья! Что ж, мы не сможем поработать еще лишний час, чтобы таким девчатам стало легче в забое?!".

Таким шквалом аплодисментов ответили ему люди, что Мария поняла - помогут. Не успела вернуться домой, а в Горловку пришел эшелон с рельсами, трубами, лебедками - подарками ее новых друзей. ТРИ ГОДА бригада Марии Гришутиной была лучшей в стране. Получила на вечное хранение Красное знамя Государственного Комитета Обороны и ВЦСПС. Но вернулись и в Донбасс с победой солдаты. И натруженным рукам забойщиц нашлось немало настоящих женских дел. Мария окончила горный техникум и еще тридцать лет работала начальником участка.

Да, ехали к ней тогда женихи с фронта. А вот снайпер, чье взволнованное письмо так в душу запало, не вернулся. "Виктор Медведев, Герой Советского Союза" - письмо с этой подписью и сегодня хранится у нее.

Молодость свое берет. Полюбился Марии скромный и нежный белорусский паренек Иван Ломонос. Он и принес ей счастье. Мария, конечно, и его в шахтерскую веру обратила, свой же техникум заставила закончить, на шахту увела. И семья, и дело-все у них стало общим.

Пришлось все-таки расстаться с шахтой Марии. Тут впервые растерялась она. Только долго печалиться люди не дали. Шли и шли к ней - своему депутату. И поняла Мария - делу нее важных, неотложных все равно не убавится.

Растет, хорошеет шахтерский поселок. Привыкают люди к приятным переменам быстро. И сколько же в этом хорошем ее. Марии, энергии, беспокойства, труда! То земляков на закладку парка выведет, то автобусного маршрута, асфальтирования новых улиц добьется. Появились в поселке еще детский сад, магазин, ателье - опять ее хлопотами.

Не меняют годы характер Мэрии. Так же, с той же страстью, с какой поднимала в трудные военные годы на подвиг женщин Донбасса, отдается она любому, большому и малому, делу наших дней. Так же, как за Мишкиных, Тютюнника, бьется за каждого попавшего в беду человека. И радость, удача их - ее радость и удача.

Тридцать лет уже Мария по мужу - Ломонос. Уважают в поселке Ивана Ломоноса. Только Марию, коль в разговоре до фамилии дойдет, все равно Гришутиной назовут. Тут уж ее "не отдадут" и Ивану. Под такой первой фамилией она - почетный гражданин Горловки.

ГОРЛОВКА Донецкой области.