ГЕРМАНИЯ И СССР В 1918-1939 ГОДАХ: МОТИВЫ И ПОСЛЕДСТВИЯ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИХ РЕШЕНИЙ

Актуальные публикации по вопросам истории и смежных наук.

NEW ИСТОРИЯ


ИСТОРИЯ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ИСТОРИЯ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему ГЕРМАНИЯ И СССР В 1918-1939 ГОДАХ: МОТИВЫ И ПОСЛЕДСТВИЯ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИХ РЕШЕНИЙ. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Автор(ы):
Публикатор:

Опубликовано в библиотеке: 2006-03-18
Источник: http://portalus.ru

Опубликовано: СССР и Германия в годы войны и мира (1941-1945). М: Изд-во "Гея", 1995. С.26-95

1. «ПОХАБНЫЙ МИР»: КАК УДЕРЖАТЬ ВЛАСТЬ И ЗАСТАВИТЬ «ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКИХ ХИЩНИКОВ» И ДАЛЬШЕ УБИВАТЬ ДРУГ ДРУГА

Захват власти большевиками в России и установление диктатуры их партии явилось, вне сомнения, самым трагическим событием XX в., поворотным пунктом не только для многих десятков миллионов людей, непосредственно затронутых его последствиями, но и всей мировой истории, ставшей не в последнюю очередь под его влиянием историей конфронтации. Именно с этого кардинально изменившего судьбу России события, отнюдь не бывшего сенсацией для политического и военного руководства Германии, берут начало германо-советские отношения.
Уже три года как кайзеровская империя с переменным успехом вела изнурительную войну, но шансов на победу становилось все меньше. И хотя постепенно слабеющий после Февральской революции 1917 г. Восточный фронт не представлял для Германии какой-либо угрозы, но он все-таки продолжал существовать, сковывая значительные и столь необходимые (как все еще казалось Верховному командованию) силы германской армии для нанесения последнего, решающего удара на Западе. Ликвидация Восточного фронта по-прежнему оставалась заманчивой целью для Берлина, не имевшего для этого необходимых военных средств и пытавшегося компенсировать это различными усилиями, направленными на подрыв и разложение внутреннего фронта противника. По рекомендации германского посланника в Копенгагене графа У. Брокдорф-Ранцау. следовало «искать пути для создания в России возможно большего хаоса» [1].
Именно на выполнение этой задачи была направлена активная помощь по возвращению в Россию из эмиграции после Февральской революции многочисленной группы большевиков во главе с Лениным через территорию Германии [2] и солидная финансовая поддержка его партии, выступавшей за немедленное прекращение войны. Спустя много лет Л. Троцкий, вспоминая об этих событиях, считал их
26
решающими в последующем захвате власти Лениным и его ультрарадикальными сторонниками: «Если бы пломбированный вагон не проехал в марте 1917 года через Германию, если бы Ленин с группой товарищей и, главное, со своим деянием и авторитетом не прибыл в начале апреля в Петроград, то Октябрьской революции — не вообще, как у нас любят калякать, а той революции, которая произошла 25 октября старого стиля, — не было бы на свете». И далее Троцкий, прекрасно знавший своих товарищей по партии, поясняет: «Авторитетная, руководящая группа большевиков, вернее сказать, целый слой партии, вместо неистово наступательной политики Ленина навязала бы партии политику постольку, поскольку» [3] .
Таким образом, стремясь любой ценой изменить ход событий на полях сражений в свою пользу, военно-политическое руководство Германии по сути вмешалось во внутриполитическую борьбу в России и тем самым фактически поспособствовала большевистскому перевороту. Весьма симптоматично, что в интервью, опубликованном 1 декабря 1917 г. в «Фрайе Прессе», I оберквартирмейстер германского генштаба генерал Э. Людендорф констатировал без обиняков, что большевистская революция в России не случайная удача, а естественный результат германской политики [4]. При всей односторонности подобной трактовки, чрезмерно преувеличивавшей заслуги кайзеровской империи, она, несомненно, высвечивала своего рода прелюдию германо-советских отношений.
Предложение большевистского правительства начать переговоры о мире сразу же оказалось в центре внимания политической жизни в кайзеровской империи. Его почти единодушно поддержали представители самых различных политических ориентации уже в конце ноября 1917 г. [5]. Отношение немцев к новой власти в России в последние месяцы 1917 г. было преимущественно положительным, а в некоторых кругах даже восторженным. Ведь на протяжении лета — осени 1917 г. большевики воспринимались не только как партия мира, но и как партия демократии и парламентаризма, требовавшая созыва Учредительного собрания [6]. Имена Ленина и Троцкого были на слуху: германские либералы и демократы нередко открыто ими восхищались [7]. Однако довольно скоро левые социал-демократы — «независимые» — критически оценили новый российский режим. Уже в декабре 1917 г. в ряде публикаций они затронули вопрос о несовместимости диктатуры пролетариата с развитием демократии в России. Отношение к Советской России менялось в среде немецких левых и леволибералов прежде всего под впечатлением от деяний большевиков (разгон Учредительного собрания, запрещение оппозиционной прессы, гражданская война),
27
от той реальности, пред которой померкли все самые пессимистические прогнозы немецких социал-демократов, что решительным образом сказалось как на их отношении к «социалистической модели» в ходе Ноябрьской революции, так и вообще к Советской России в годы Веймарской республики, когда СДПГ стала влиятельной политической силой [8].
Что же побудило стороны в конце концов подписать Брестский мир? Выступив на следующий день после захвата власти с Декретом о мире, Ленин, разумеется, отдавал себе отчет в том, что только державы Центрального блока во главе с Германией могут откликнуться на содержавшийся в нем призыв [9]. Означало ли это, что Ленин сразу же делал ставку только на достижение мира с Германией? Нет, его позиция в связи с дилеммой — вести ли войну против мирового империализма (вместе с революционной Германией) или, заключив мир с кайзеровской империей, натравливать ее на Антанту — менялась в первые месяцы пребывания большевиков у власти [10]. Они полагали, что и германская революция, с победой которой Ленин связывал столь большие надежды [11], отнюдь не за горами. Именно поэтому на начавшихся 21 ноября (4 декабря) переговорах в Брест-Литовске российская делегация сделала ставку не на скорейшее подписание мирного договора, а на затягивание переговоров. В какой-то момент могло даже создаться впечатление, что эта тактика с расчетом на революционный взрыв в Германии или, по меньшей мере, на резкое обострение там внутриполитической обстановки начала приносить плоды. Правда, отрезвление у части большевистского руководства наступило довольно скоро, и уже 18 февраля 1918 г. на заседании ЦК РСДРП Г. Зиновьев признал: «Если говорить ретроспективно, то ясно, что надо было заключать мир в ноябре. [...] Стачки в Вене и Берлине нас слишком очаровали, и мы упустили момент» [12].
Утрата Лениным иллюзий по поводу якобы уже начавшейся революции в Германии породила безудержное стремление во что бы то ни стало заключить с нею мир, даже на самых тяжелых условиях. При этом в основе его действий, повлекших за собой серьезные внутри- и внешнеполитические осложнения, доминировали несколько связанных между собой мотивов. Во-первых, власть, ее удержание, упрочение и беспредельное расширение — все это представляло для Ленина абсолютную ценность. И он этого не скрывал [13]. Для удержания в конкретных условиях начала 1918 г. власти Ленину было необходимо вывести Россию из мировой войны любой ценой, чтобы, с одной стороны, иметь силы развязать войну гражданскую, а с другой — добиться хотя бы временного сохранения такой международной обстановки, в кото-
28
рой ведущие державы мира продолжали бы воевать и не вмешивались бы во внутренние дела России [14].
Ленин в итоге переиграл своих оппонентов и в руководстве партии, и на внутриполитической арене в целом: Брестский договор, который весьма условно можно назвать мирным, стал реальностью. Правда, большевики изначально относились к этому договору как к чему-то очень и очень временному, не случайно его воспринимали как «передышку». Об этом глава советской делегации в Брест-Лито веке Г. Сокольников заявил уже при подписании договора [15]. Да и сам Ленин не считал нужным относиться к нему как к чему-то обязывающему. «Вы знаете, — говорил он на одном из заседаний ВЦИК, — чего стоят договоры и чего стоят законы перед лицом разгоревшихся международных конфликтов, это — не более, как клочок бумаги», а далее уже и того конкретнее: «Мы подходим к вопросу, составляющему для нас самый главный вопрос, — к вопросу о Брестском мире, о возможности его нарушения...» [16]
К этому времени большевистское правительство уже вполне отдавало себе отчет в том, что нет не только реального мира с Германией, но и передышка оказалась весьма и весьма относительной. Кайзеровская армия все дальше продвигалась на Восток от согласованной в Бресте границы. Полпред РСФСР в Берлине А. Иоффе в ноте статс-секретарю МИД Германии Р. Кюльману от 20 мая 1918 г. сообщал, что «продолжается состояние войны при формально заключенном мире» [17]. При столь, на первый взгляд, явно неблагоприятном развитии событий Ленин и его правительство упорно продолжали цепляться за договор с Германией. «Заключение мира уже привело к обострению схватки между империалистическими державами.... Вот это, — подчеркивал большевистский вождь, — имеет решающее значение» [18]. В уже упоминавшемся докладе Ленина, посвященном внешней политике, выражено безусловное удовлетворение по поводу продолжавшейся воины на Западе [19], войны, в затягивание которой он внес немалую лепту. Ленин и Ко откровенно сожалели о том, что политическое и военное руководство Германии польстилось на территории бывшей Российской империи, оккупация которых отвлекала все же немалые силы, а не использовали их на Западе, где ни достичь победы, ни более выгодного положения уже было невозможно, но продлить кровопролитие — вполне [20].
Другой фактор, во многом объясняющий приверженность Ленина и его окружения формальным обязательствам по договору — собственно политика кайзеровской империи, политическое и до известной степени военное руководство которой сделало ставку на поддержание особых отношений с новым режимом в России.
29
Начнем с того, что кайзеровская Германия была первым государством, установившим дипломатические отношения с Советской Россией, т.е. признавшей большевистский режим de-jure, причем это не было чисто протокольным жестом. В памятной записке германского МИД в начале мая 1918 г. говорится: «Нельзя упускать из виду, что Брест-Литовский мир был ратифицирован только большевиками. [...] Поэтому в наших интересах, чтобы большевики пока оставались у власти» [21]. Правда, борьба за то, какой быть политике на Востоке велась в Берлине очень напряженная. Несмотря на то, что Верховному командованию удалось в начале июля добиться отставки статс-секретаря МИД Кюльмана, самого последовательного противника захватов кайзеровской империей новых территорий в нарушение Брестского мира, это почти не внесло изменений в политику Германии по отношению к Советской России. И Кюльман, и его преемник адмирал П. фон Хинце рассматривали сохранение власти большевиков как равносильное отсутствию Восточного фронта. Более того, в стремлении сохранить Брестский мир и обрести таким образом шанс на победу или победоносный мир на Западе (обе задачи выглядели в 1918 г. как труднообъяснимые иллюзии) германские политики, а порой и военные отнюдь не ограничивались лишь сохранением modus vivendi с правительством Ленина, что было бы вполне естественным после заключения такого мира, как Брестский. В действительности кайзеровская Германия оказывала внушительную поддержку большевистскому режиму, осуществлявшуюся по четырем основным направлениям: дипломатическом, финансовом, военном и экономическом [22].
Факт такого разностороннего сотрудничества было достаточно трудно утаить, и Ленину спустя два года пришлось вернуться к этой теме на совещании функционеров Московской партийной организации в декабре 1920 г. Выступая перед столь избранной аудиторией, он так интерпретировал события недавнего прошлого: «Получалось, могло показаться, что-то вроде блока первой социалистической республики с немецким империализмом против империализма другого. Но никакого блока мы не заключили, нигде грани, подрывающей или порочащей социалистическую власть, мы не перешли...» [23]
В поистине критический момент в июне 1918 г. — выступление чехословацкого корпуса — большевикам была оказана косвенная, но весьма существенная военная помощь. Лично Вильгельм II отдал 23 июня распоряжение, чтобы немецкие войска не предпринимали никаких военных операций в России, а советскому правительству было сообщено, что оно может спокойно отвести свои войска от Петрограда и использовать их против чехословаков [24].
30
2 августа нарком иностранных дел Г. Чичерин посетил германского дипломатического представителя в Москве К. Хельфериха и, информировав его, что англичане подвергли бомбардировке Архангельск, обратился с официальной просьбой к правительству кайзеровской империи организовать германо-финское наступление против англичан на побережье в районе Мурманска. Чичерин высказал также пожелание, чтобы Германия прекратила поддержку армии генерала Краснова на Дону и выступила бы против Добровольческой армии генерала Алексеева на Кубани. По мнению Чичерина, сообщал в Берлин Хельферих, открытый военный союз в данное время, конечно, невозможен. Речь идет о молчаливом согласии на германское вмешательство и о проведении одновременной и скоординированной операции с войсками Советов [25]. Статс-секретарь Хинце предложил Верховному командованию ответить в принципе согласием, а если представится возможность, то и осуществить операции и в районе Мурманска, и против Добровольческой армии. Именно такой ответ и был дан, о чем уже 9 августа Иоффе телеграфировал Чичерину: «...наконец, те два военных обязательства, которых добивались Вы. При этом несомненный психологический перелом и искренняя готовность, по крайней мере, для данного периода соблюдать все это» [26]. О степени серьезности намерений обеих сторон свидетельствует факт проведения в конце августа совещания немецких и советских генштабистов по согласованию деталей предполагаемых совместных действий против англичан [27].
Реакция на просьбы советского правительства о поставках оружия и боеприпасов (200 тыс. винтовок, 500 млн. патронов и 20 тыс. пулеметов), с которыми неоднократно обращался Иоффе в германский МИД, свидетельствует, что отношение Германии к России было узкопрагматичным. Под давлением МИД генерал Людендорф, еще совсем недавно говоривший о необходимости пересмотра германской восточной политики и утверждения в России при помощи силы «более приятного» для кайзеровского рейха «режима», тем не менее в начале октября 1918 г. был вынужден дать согласие на передачу русским винтовок и патронов, но категорически отказал в поставках пулеметов [28]. Как пишет В, Баумгарт, Людендорф «из-за одолевших его забот на Западе, — впрочем, это относилось также и к МИД! — никогда не были в состоянии всесторонне оценить феномен большевизма» [29].
Только осознание Верховным командованием в конце сентября 1918 г. неизбежности поражения Германии в войне на Западе в самое ближайшее время побудило и политическое руководство, и соответственно МИД начать пересмотр восточной политики. Более того, последнее правительство кайзеровской империи в последние дни своего сущест-
31
вования решает разорвать отношения с Советской Россией. Эта поспешность накануне подписания Компьенского перемирия была рассчитана прежде всего на антибольшевизм руководителей держав-победительниц [30]. И хотя выбор средств правительством принца Макса Баденского для подобного шага скорее напоминал дешевую полицейскую провокацию, сама мотивировка разрыва отношений и высылка полпреда РСФСР Иоффе и сотрудников его аппарата из Берлина как нарушивших статьи Брестского мира, запрещавшие ведение пропаганды в стране — участнице договора, полностью соответствовали действительности, что не скрывали и сами руководители большевистской партии. Выступая 13 ноября 1918 г. на сессии ВЦИК с докладом, посвященном аннулированию Брестского договора, Л. Каменев, в частности, заявил, «что право было правительство Вильгельма, когда оно высылало тов. Иоффе, ссылаясь на то, что Советское посольство занималось деятельностью, направленной к ниспровержению императорского режима в Германии» [31].
Оценивая Брестский мирный договор, выделю два с моей точки зрения наиболее существенных момента. Во-первых, обе стороны были заинтересованы в прекращении войны на Восточном фронте. Не без оснований можно предположить, что степень заинтересованности Ленина и его единомышленников была выше. Во-вторых, как для Ленина, так и для руководства кайзеровской Германии договор являлся только средством, а не целью. Однако в отличие от Ленина, делавшего ставку на труднодостижимую, но реальную цель — удержание и упрочение власти, германское руководство в 1918 г. ориентировалось на цель явно ирреальную — достижение победы на Западе. Вывод очевиден: Ленин и большевистский режим получили от Брестского мира значительно больше, чем можно было предположить, а кайзеровская Германия, напротив, — значительно меньше, а именно: возможность продлить на какое-то время войну на Западе и вывезти некоторое количество продовольствия из находившихся под ее контролем областей (прежде всего Украины) [32]. Однако средства, использованные Германией на Востоке для того, чтобы добиться целей на Западе, не принесли ей желанного результата, но зато во многом способствовали достижению основной цели, поставленной другой стороной. В этом проявилось, пожалуй, главное своеобразие поистине рокового переплетения намерений сторон, приведших кайзеровских и большевистских дипломатов в Брест-Литовск, их последствий. Политика «Staatsräson», с помощью которой в Берлине пытались разрешить традиционную для Германии дилемму борьбы на два фронта, принесла весьма неожиданные результаты: последствия Брестского договора были не только долговременнее, но
32
и с неизмеримо более пагубными по сравнению с Версальским договором результатами [33].

2. ДОЛГИЙ ПУТЬ В РАПАЛЛО

После поражения Германии в первой мировой войне и Ноябрьской революции, приведших к созданию Веймарской республики, начался новый этап в отношениях между Берлином и ведущими государствами мира — между победителями и побежденными. Исключение составляла Россия: будучи самой активной союзницей Антанты, она вышла из войны и заключила сепаратный мир с главным противником, перейдя таким образом из числа потенциальных победителей в категорию поверженных стран. Этот столь неохотно признаваемый большевиками факт отражен в Брест-Литовском договоре. В результате его заключения были установлены дипломатические отношения между кайзеровской Германией и Советской Россией, т.е. признание последней де-факто и де-юре Берлином в качестве субъекта международного права (большевики, по понятным причинам, никогда не стремились фиксировать внимание на этом событии).
При всей несопоставимости произошедших в обоих государствах в первые послереволюционные годы перемен, и то и другое пережило несколько серьезных внутренних кризисов. Принимая во внимание огромную заинтересованность Ленина и его окружения в революционизировании и в итоге — большевизации Германии, нетрудно понять, что советское правительство уже в первые дни Ноябрьской революции стремилось восстановить в полном объеме дипломатические отношения с «новой» Германией. И было весьма удивлено тем, что «товарищи» Ф. Эберт и X. Хазе не торопятся вернуть с дороги высланного советского представителя Иоффе и устроить ему торжественную встречу в Берлине [34].
Тем временем фактор «большевистской опасности» начал активно использоваться властями Германии во внутри- и внешнеполитических целях, учитывая необходимость легитимизации и консолидации нового режима в Германии, но, прежде всего, для оказания давления на державы Антанты в преддверии, а затем и в ходе Версальской мирной конференции. Наиболее последовательным проводником этой линии стал занявший в конце 1918 г. пост статс-секретаря германского МИД, а затем министра иностранных дел в первом правительстве Веймарской республики граф Брокдорф-Ранцау. Однако ставка на запугивание большевизацией Германии, не говоря уже о предложениях совместных военных действий с Антантой против Советской России [35], не нашли 33
никакого отклика у союзных держав, кроме явно возросших подозрений относительно усилий Германии, направленных на смягчение любой ценой условий мирного договора [36], и не привели к улучшению взаимопонимания Берлина с его бывшими противниками на Западе. Вместе с тем именно в период между Компьеном и Версалем было положено начало политике розыгрыша «русской карты» во взаимоотношениях Германии с западными державами, продолжавшейся так или иначе почти до начала второй мировой войны.
Иначе оценивали в тот период потенции советско-германских отношений в Кремле: тяготы гражданской войны, напряженных отношений с западными державами в ходе их военного вмешательства во внутриполитическую борьбу в России (плюс попытки организовать ее экономическую блокаду) резко увеличили степень заинтересованности большевиков в торговле с Германией. Не говоря уже о том, что альфой и омегой советской внешней политики была ставка на постоянное разжигание противоречий между другими державами. Германия, противостоявшая Западу, уже в силу своего поражения в войне и тяжелых условий мирного договора неизбежно должна была занять совершенно особое место во внешнеполитических расчетах большевистского руководства.
Однако на протяжении более чем полутора лет после разрыва отношений все попытки Москвы наладить сколько-нибудь конструктивный диалог не имели успеха [37]. Ситуация резко изменилась во второй половине июля 1920 г. И причиной тому был ход советско-польской войны, заставивший немецких военных и политиков по-иному взглянуть на проблему германо-советских отношений. В его основе лежал подход, который, игнорируя характер советского режима, делал ставку на Россию исключительно как на силу, также противостоящую Антанте и способную так или иначе облегчить положение Германии. Т. Шидер назвал этот подход к большевистской России «почти абстрактным учетом силы» [38].
Тем не менее весной—летом 1920 г. немецкие военные авторитеты серьезно ошиблись в прогнозах и расчетах относительно исхода советско-польской войны [39], что наряду с наступлением Красной Армии на территории Польши побудило немецких политиков к некоторым энергичным шагам, наиболее важным из которых было обращение 22 июля министра иностранных дел В. Симонса к Г. Чичерину с предложением незамедлительно обсудить вопрос «о возобновлении нормальных отношений между Германией и Россией» [40].
Чичерин и стоявший за ним Ленин не использовали эту возможность — начать переговоры с немцами, имея на руках достаточно
34
сильные козыри. Тон ответного послания Чичерина был благосклонно-назидательным [41]. Объяснение этому спустя месяц с лишним после того, как авантюра, связанная с решением Кремля «штыками пощупать — не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше?» [42], потерпела провал, дал Ленин. По мнению вождя (его высказывания столь откровенны, что их придали гласности только в 1992 г.!), наступление на Варшаву создало ситуацию, при которой «и по отношению к Германии мы прощупали международное положение». И это «прощупывание» показало: а) «приближение наших войск к границам Восточной Пруссии» привело к тому, что «Германия вся закипела»; б) «без гражданской войны советскую власть в Германии не получишь»; в) «в международном отношении другой силы для Германии, кроме как Советская Россия, нет» [43].
Похоже, что в разгар наступления на Варшаву, т.е. когда Чичерин готовил ответ на послание Симонса, он вряд ли рассчитывал вести переговоры о восстановлении отношений с тогдашним правительством Германии... Большевистское руководство рассматривало внутриполитическую ситуацию в Германии как зависящую от успешного хода советско-польской войны и не склонно было форсировать что-то в германо-советских отношениях, а тем более идти при этом на какие-либо уступки.
Момент был упущен, а путь в Рапалло стал если не длиннее, то тернистее. Потерпевшая поражение Россия уже не могла рассматриваться как некий противовес тотальному давлению держав-победительниц на Германию.
Отныне только обоюдная экономическая заинтересованность, расширение торговых связей между двумя странами могли проложить дорогу к политическим соглашениям, включая восстановление дипломатических отношений. Однако осложненный результатами советско-польской войны и продолжавшейся пропагандистской деятельностью большевистских эмиссаров в Германии [44] советско-германский диалог в торгово-экономической сфере осенью 1920 г. практически оставался на нулевой отметке.
И лишь дальнейшее ухудшение положения Германии на репарационном фронте вынудило Симонса 12 ноября заявить о намерении направить в Москву торгового представителя [45]. Несмотря, казалось бы, на столь скромный шаг немецкой стороны, он сыграл очень важную роль на пути к заключению торгово-экономического соглашения. Экономическая необходимость, особенно после заключения 16 марта 1921 г. англо-советского торгового договора, не позволяла Германии, «с внешнеполитической точки зрения», проявлять «прежнюю сдержанность» [46].
35
Очевидно и то, что обсуждение вопросов военно-экономического сотрудничества, постепенно перешедшее из области неофициального зондирования на достаточно высокий уровень официальных, хотя и строго конфиденциальных предложений [47], послужило важным дополнительным стимулом для заключения 6 мая 1921 г. договора [48], фактически выходившего за рамки обычного торгового соглашения и поднимавшего отношения между Германией и Советской Россией на уровень официальных представительств.
Собственно предыстория заключения Рапалльского договора распадается как бы на два этапа: 1) несколько месяцев шло трудное согласование статей будущего соглашения, в основном завершившееся за несколько дней до начала Генуэзской конференции [49]; 2) затем, в течение немногим более суток, состоялось принятие решений, которые сделали возможным заключение договора именно в Рапалло, т.е. в ходе Генуэзской конференции.
Еще в декабре 1921 г. канцлер И. Вирт в беседе с представителем РСФСР Н. Крестинским выразил пожелание как можно скорее восстановить в полном объеме дипломатические отношения, что было воспринято с нескрываемым удовлетворением, если не сказать больше [50]. Однако, когда спустя месяц в Берлин для ведения переговоров прибыл особоуполномоченный эмиссар Политбюро (хорошо знакомый различным немецким официальным лицам по своей, как правило, неофициальной деятельности в Германии) К. Радек, он во время первой же встречи с Виртом подчеркнул, что восстановление дипломатических отношений, хотя и, несомненно, позитивное, но «чисто формальное дело». Главное же — это выработка и согласование общей позиции на Генуэзской конференции [51]. Такая постановка вопроса находилась в русле предложения Ленина от 16 января 1922 г.: «Не открыть ли тотчас только личные (без всякой бумажки) переговоры в Берлине и Москве с немцами о контакте нашем и ихнем в Генуе» [52].
Правда, проект инструкции Радеку на переговоры в Берлине, направленный на утверждение Чичерину еще 18 января, не содержит никакого упоминания о согласовании общей тактической линии в Генуе. Вместе с тем этот небольшой по объему документ по сути дела не что иное, как дипломатическая программа-максимум на начало 1922 г. отношений с Германией. Согласно ему, советское правительство располагало тремя крупными козырями на переговорах с Германией: а) возможностью военной силой сокрушить Польшу; б) наличием в России оптимальных условий добычи сырья для немецкой промышленности с помощью германского капитала; в) возможностью «путем уступок Антанте [...] закрыть Германии [...] доступ к русскому сырью» и «на основе Вер-
36
сальского договора выдвинуть против Германии свои права на возмещение убытков», что завершило бы процесс «изоляции Германии» [53]. Имея на руках такие козыри, советское правительство предполагало добиваться от Германии следующего: а) немедленной, конкретной и крупной помощи для развития военной промышленности; б) инвестиций для создания самостоятельных и смешанных предприятий, прежде всего в целях восстановления транспорта, нефтяной промышленности в Баку и угольной в Донбассе; в) учреждения германо-российских обществ торговли с Востоком, Германии следовало также принять на себя обязательства, с одной стороны, не заключать экономические соглашения с Англией, которые объединили бы «германские экономические усилия с английскими», а с другой — способствовать привлечению в Россию американского капитала. И, наконец, в рамках подписываемого договора следовало заключить оборонительное соглашение против Польши, по отношению к которой «оба правительства» должны были бы «находиться в постоянном обмене мнениями и информацией» [54].
Участники берлинских переговоров постоянно натыкались на ряд принципиальных проблем (международный консорциум, компенсация за социализацию собственности, угроза применения статьи 116 и требование Советами ограничения англо-германского сотрудничества), явно предполагавших достижение компромиссной или, используя современную терминологию, «пакетной развязки». Подводя некоторые итоги завершившейся с отъездом Радека первой фазы советско-германских переговоров на заседании комиссии по иностранным делам 21 февраля 1922 г., министр иностранных дел В. Ратенау назвал в качестве одного-единственного козыря, которым располагает на этих переговорах правительство, — возможность политического признания советского государства равноправным субъектом международного сообщества [55]. При этом немецкая сторона, равно как и советская, не стремилась в этой ситуации форсировать события. В представленном 25 февраля Чичериным проекте действий советской делегации на Генуэзской конференции Германия даже не упоминалась [56]. По всей видимости, готовность достичь компромисса требовала в коридорах власти обеих столиц внешнего импульса, который, впрочем, не заставил себя ждать.
В докладной записке в Политбюро от 10 марта заместитель наркома иностранных дел М. Литвинов сформулировал выработанные на совещании коллегии НКИД новые требования к Германии. Они существенно отличались от проекта инструкции Радеку и представляли собой все основные пункты подписанного 36 апреля 1922 г. договора в Рапалло.
37
Литвинов писал: «В связи с неопределенностью судьбы Генуэзской конференции, а также с целью укрепить наше положение на самой конференции НКИД считал бы нужным после заключения соглашения с Швецией создать второй опорный пункт в Германии, ускорив переговоры, начатые т. Радеком с германским правительством и группою Стиннеса. Зацепившись за Швецию и Германию, мы сможем не опасаться новой экономической блокады» [57]. Очевидно, что для руководства НКИД оценка перспектив достижения соглашения с ведущими европейскими державами в Генуе была важнейшим импульсом для ускорения достижения соглашения с Германией, если в последней видели одного из гарантов от новой экономической блокады. При этом никаких иллюзий относительно масштабов экономического сотрудничества с находящейся в весьма затруднительном положении Веймарской республикой в Москве не было. «Германия физически не в состоянии вкладывать больших капиталов в Россию, — констатировал Литвинов, — а тем более давать нам значительные займы» [58]. Что же в таком случае побудило руководство Наркоминдела и Политбюро сделать ставку на соглашение с Германией? Во-первых, осознание невозможности прорвать фронт держав-победительниц и прийти к соглашению с Англией, оценивавшейся, хотя и не единодушно, в качестве «главного фактора» — ориентира европейской и даже мировой политики России. Во-вторых, с помощью Германии (об этом уже шла речь) было легче прорвать капиталистическое окружение, поскольку она уже противостояла державам Антанты. В-третьих, только Германию в отличие от других европейских держав можно было заинтересовать сотрудничеством в военно-технической области.
Именно здесь намечалось удивительное переплетение обоюдных интересов с трудно предсказуемыми последствиями. Рейхсвер обретал столь желанную и не менее труднодостижимую для него возможность опробовать военно-технические разработки на полигонах страны, с каждым годом все более отгораживавшейся от внешнего мира, причем опробовать прежде всего в тех областях вооружений (танки, авиация, отравляющие вещества), производство которых Германии было строжайше запрещено Версальским договором. В свою очередь, советские военные специалисты и инженеры получали доступ к новинкам военной техники, а значит, приобретали навыки ее использования, что имело огромное значение для чрезвычайно отсталой в этом отношении России. Это сотрудничество, отмечал еще осенью 1921 г. стоявший у его истоков В. Копп, «хотя и приняло, ввиду специфического характера очередных задач, промышленно-техническую форму, но остается по существу актом политического значения...» [59]
38
Как известно, Рапалльский договор не содержал никаких секретных статей по военному сотрудничеству (первое из соглашений в этой области было заключено в конце ноября 1922 г. между фирмой «Юнкерс» и советским правительством) [60], но возможности использования этого еще только зарождавшегося сотрудничества в качестве фактора политического давления на немецкое правительство в Москве осознали еще до Рапалло. Члены советской делегации, остановившись по дороге в Геную в Германии, чтобы «попытаться договориться с Германией до Генуи» [61], встретились с рядом немецких политиков и дипломатов. В частности, Чичерин в беседе с одним из немногих посвященных с германской стороны политиков — канцлером Виртом — отметил незначительность достигнутых за прошедший год результатов, несмотря на наличие широкомасштабных планов военно-экономического сотрудничества, не без сожаления констатировав: «Гора родила мышь, в то время как все, казалось бы, говорит за необходимость развития наших отношений именно в этом направлении» [62]. Основной замысел Москвы — нанести превентивный удар по фронту капиталистических держав до открытия Генуэзской конференции, заключив очередное сепаратное соглашение с Германией, — сорвался. И хотя сближение позиций по остававшимся спорными пунктам будущего соглашения произошло, Чичерин имел все основания для вывода: «У нас в Германии ничего не вышло» [63]. Причиной тому было, прежде всего, разное отношение руководства обоих государств к Генуэзской конференции. Для Германии среди всего комплекса стоявших перед ней проблем первой, несомненно, оставалась проблема репараций; ее приемлемое решение можно было достичь только путем соглашения, а не конфронтации с западными державами. Именно поэтому немецкие политики не спешили заключать явно провоцирующее соглашение с Россией, чтобы тем самым «не вовлекать себя в конфликт с западными державами» [64]. Москве же судьба Генуэзской конференции была совершенно безразлична. Пожалуй, единственное, что волновало членов советской делегации, чтобы в случае срыва конференции это произошло «не на русском вопросе, а на каком-нибудь конфликте буржуазных государств между собой» [65].
Первые же дни работы конференции в Генуе принесли разочарование как одной, так и другой стороне. «...Шансы на соглашение ничтожны», — оценивал ситуацию Литвинов уже спустя 2 дня после ее открытия [66]. В напряженной обстановке, когда из-за жесткой позиции обеих сторон провал переговоров между Советской Россией и западными державами 8 любой момент мог стать достоянием гласности, немецкая дипломатия, как показал в своем исследовании Погге фон Штрандман [67] (ныне
39
это косвенно подтверждают документы российских архивов), в полной мере перехватила инициативу. После неоднократных и неудачных попыток начать диалог с главой британской делегации немцы предложили советской делегации «сейчас же подписать Берлинский протокол с некоторыми незначительными поправками» [68].
Энергичные действия в сложившейся ситуации позволяли германской делегации рассчитывать на известное смягчение негативной реакции западных держав на Рапалльский договор, представив его как «акт вынужденной обороны» [69] (Akt der Notwehr) в атмосфере нараставшей изоляции [70].
Для советской делегации предложение немцев в тот момент было не только приятным сюрпризом, венчающим длительные усилия по привлечению Германии на свою сторону, но и чрезвычайно выгодным в конкретной ситуации, ибо, как писал Чичерин: «От нашего ответа по поводу представленного нам предложения держав зависит судьба Генуэзской конференции и наших будущих европейских отношений. [...] Таким образом, теперь все зависит от ответа ЦК» [71]. И если сама делегация еще пыталась изыскать какие-то возможности для компромисса с западными державами, то советское руководство и прежде всего Ленин категорически настаивали на разрыве [72]. Подписание же договора в Рапалло круто изменило положение советской делегации на конференции, сняв с нее ответственность за несостоявшееся соглашение в ходе полуофициальных переговоров с западными державами. «Нас, собственно, никто ни в чем не обвиняет и не ругает, — писал Литвинов, — все выгоды договора на стороне России, с какой же стати было делегации отказываться» [73]. Россия, заключив благодаря немецкой инициативе договор в Рапалло, «выиграла» Генуэзскую конференцию: капиталистический фронт был прорван, создан важный прецедент в международно-правовой сфере, заложены основы для широкого сотрудничества с Берлином на перспективу, что отвечало задачам экономического и военного укрепления большевистской России. «После Генуи наше положение в Германии было самое благоприятное...» — констатировал Чичерин [74].
Рапалльский договор подвел политико-правовую, экономическую и, что не менее важно, психологическую платформу под отношения двух стран, создав почти на целое десятилетие на востоке Европы лояльный фактор силы, дипломатического партнерства, расширявшихся экономических связей и военно-технической кооперации для Германии. Рапалльский договор хотя и не стал моделью для урегулирования отношений Германии с другими странами (оставшись «большим исключением» в ее внешней политике), вместе с тем он, несомненно, важная
40
веха в отношениях между Веймарской Германией и Советской Россией, наложившая отпечаток на их взаимоотношения с внешним миром. Правда, по мере изменения внутриполитического и международного положения обоих государств «дух Рапалло» все больше утрачивал свою первооснову — «общность судеб» (Schicksalgemeinschaft) в антиверсальском противостоянии, — превращаясь в некий символ. Впрочем, и этот символ прагматично использовался в политической игре Берлина на международной арене даже на протяжении некоторого времени после прихода Гитлера к власти.

3. ПОСЛЕ РАПАЛЛО. «ДУХ И МАТЕРИЯ» ПЕРЕД СУРОВЫМ ИСПЫТАНИЕМ

Казалось бы, столь значительная дипломатическая победа в сложной международной и внутриполитической обстановке должна была побудить советское руководство не только на словах прославлять Рапалльский договор «как единственный правильный выход из затруднений, хаоса и опасности войн» [76], но и на деле оберегать (прежде всего не пытаться распространить на Германию советскую модель) так не просто рождавшееся сотрудничество. Однако не прошло и полутора лет после подписания договора, как он оказался перед самым серьезным испытанием — угрозой организации «германского Октября». 22 августа 1923 г. Политбюро ЦК РКП(б) приняло постановление по докладу о международном положении, в первом пункте которого констатировалось: «...ЦК считает, что германский пролетариат стоит перед решительными боями за власть». В связи с этим планировалось осуществить следующее:
а) политическую подготовку трудящихся масс СССР;
б) оказать экономическую помощь немецким рабочим;
г) подготовку по дипломатической линии.
Для координации работы по этим вопросам на том же заседании была создана комиссия в составе Г. Зиновьева, Сталина, Троцкого, Радека и Чичерина [77].
Каждый из членов этой «международной комиссии» в подчиненном ему ведомстве начал подготовку «германского Октября». Наркоминдел зондировал возможную реакцию ряда государств Центральной и Восточной Европы на предполагаемое развитие событий в Германии. Троцкий дал указания внести изменения в директивы Красной Армии в связи с подготовкой революции в Германии и возможной войной Держав Антанты против Советского Союза в ходе этой революции [78]. Спустя месяц, 23 сентября, Зиновьев выступил на Пленуме ЦК с тези-
41
сами доклада, утвержденного с соответствующими поправками комиссией Политбюро. «Германская революция, — говорилось в тезисах, — при поддержке СССР справится с затруднениями и на внутренней, и на внешней арене. [...] Советская Германия с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР. Такой союз имел бы в своем распоряжении все хозяйственные ресурсы, какие только необходимы для процветания и Советской Германии, и СССР. [...] Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма» [79].
Вчитываясь в эти отнюдь не безобидные строчки «кремлевских мечтателей», как-то поневоле забываешь о «духе Рапалло», о «дружеских излияниях» Чичерина Вирту и Ратенау, которые якобы «создали атмосферу и внушили им те мысли, без которых договор не был бы подписан» [80], зато вспоминаешь жесткие, но, увы, справедливые оценки германского посла в Москве графа Брокдорф-Ранцау, относившихся к тому же периоду: «Россия [...] управляется группой сомнительных фанатиков, которые держатся только благодаря террору, они не побрезгуют никакими средствами, чтобы остаться у власти. [...] В конечном счете, мировая революция остается для советского правительства великой целью, и изменения в его внутренней и внешней политике — лишь тактический маневр» [81].
Для непосредственного руководства вооруженным восстанием в Германии решением Политбюро РКП(б) была создана «четверка» из видных партийных и государственных деятелей. Первоначально Н. Крестинский не входил в ее состав, хотя его не только рекомендовалось привлекать (с соблюдением конспирации) к работе, но при обсуждении наиболее важных вопросов ему предоставлялось право решающего голоса. Прошло совсем немного времени, и полномочный представитель СССР в Германии Крестинский, заменив В. Куйбышева, вошел в состав «четверки», дабы организовать ниспровержение государственно-политической системы в стране своей аккредитации [82]. В связи с этим напомню, что 17 августа 1923 г. новый канцлер Веймарской республики Г. Штреземан принял советского полпреда, в беседе с которым особо подчеркнул необходимость в целях плодотворного и длительного сотрудничества исключить любое вмешательство во внутренние дела друг друга. Крестинский ответил на это, что его почти двухлетнее пребывание в Германии является «гарантией того, что он это мнение всегда одобряет и разделяет» [83]. Можно предположить, что и заместитель председателя ОГПУ И. Унш-
42
лихт, проводивший, согласно решению Политбюро, в сентябре очередной отпуск в Германии, заботился отнюдь не только о поправке своего здоровья [84]. В частности, в его письме в Раз в еду правление РККА о подготовке вооруженного восстания в Германии перечислены не только количество закупленных винтовок, ручных и тяжелых пулеметов, но и районы, в которых уже приступили к организации партизанских отрядов [85].
После провала попыток Москвы организовать «германский Октябрь», задействовав для этих целей немалую часть государственной машины и направив в Германию политических эмиссаров, военспецов, советников, оперативных сотрудников ОГПУ. Разведуправления штаба РККА и Коминтерна, а также выделив сотни тысяч долларов, Политбюро срочно решило максимально дистанцироваться от произошедшего, но прежде всего отозвать из «Германии товарищей, наиболее скомпрометированных подпольной работой» [86]. Далее события следовало представить таким образом, будто не было мощной кампании в печати летом-осенью 1923 г. [87], не было и одобренных Политбюро тезисов Зиновьева: «занять [...] позицию выжидания или нейтралитета по отношению к надвигающейся германской революции означало бы перестать быть большевиками и стать на путь перерождения в буржуазно-мещанскую республику» [88].
События освещались так, будто в отношениях между Германией и СССР ничего не изменилось, характеризовались они как весьма удовлетворительные. «Объясняется это тем, — комментировалось на страницах партийного официоза, — что германские правящие круги, несмотря на страхи насчет «большевистского влияния», все же отдают себе ясный отчет, что единственное спасение Германии в дружбе с СССР...» [89]
В действительности дело обстояло далеко не так, и позиция немецкой стороны в этот сложный для Веймарской республики период была неоднозначной. Ради того, чтобы не причинить ущерба военно-техническому сотрудничеству и переговорам об экономическом соглашении, в Берлине порой не только закрывали глаза на очевидные факты подрывной деятельности СССР, но и сознательно формировали мнение о существовании серьезных расхождений между радикальной политикой Коминтерна и его немецкой фракции, с одной стороны, и умеренной политикой советского внешнеполитического ведомства — с другой [90]. Наличие этих расхождений полностью опровергает недавно ставшие доступными документы из российских архивов, касающиеся событий 1923 г. При этом не только президент Эберт, но и — что в данной связи даже
43
более важно — канцлер, а затем многолетний министр иностранных дел Штреземан отдавали себе отчет в том, что «германский Октябрь» «финансировался на русские деньги» [91]. В отличие от германского посла в Москве Штреземан не считал, что параллельно «существуют российское правительство, которое проводит дружественную по отношению к Германии политику, и III Интернационал, который стремится подорвать Германию» [92]. И, тем не менее, германские политики во главу угла поставили прагматические соображения, обусловленные все еще чрезвычайно ограниченными возможностями для маневра Веймарской республики на международной арене.
Конечно, сотрудничество с СССР, включая и экономическое, никогда не рассматривалось политическими деятелями Веймарской республики как альтернатива ориентации Германии на Запад. Однако этим вмешательством — этим «чудовищным злоупотреблением Рапалльским договором» [93] по «духу Рапалло» был нанесен первый серьезный удар.

4. БЕРЛИНСКИЙ ДОГОВОР: КТО РАЗЫГРЫВАЛ «РУССКУЮ КАРТУ»?

Вопрос о том, какое место занимал Берлинский договор в германо-советских отношениях, традиционно оцениваемый представителями самых различных школ и направлений в историографии как не менее значимый, чем Рапалльский договор, перестает быть банальным тогда, когда понимание рапалльской политики не замыкается рамками двусторонних отношений. Очевидно, что в контексте международных отношений Рапалльский договор был порождением острого противоречия обоих государств с западными державами. С понижением уровня этого противостояния (хотя бы у одного из участников Рапалльского договора) неизбежно должны были трансформироваться и отношения между Веймарской Германией и Советской Россией. План Дауэса, Локарнские соглашения, вступление Германии в Лигу Наций — все это наряду с другими шагами по восстановлению суверенитета Германии было связано с уменьшением уровня конфронтации между нею и державами-победительницами, с концом политики диктата по отношению к Германии, т.е. со всем, в сохранении чего так было заинтересовано советское руководство.
В те годы СССР был признан рядом европейских государств, в том числе Великобританией и Францией, установил с ними дипломатические и расширил экономические отношения, т.е. объективно укрепил свои позиции на международной арене. Несмотря, казалось бы, на эти успехи, сближение Берлина с западными державами — принятие плана
44
Дауэса, заложившее основу для последующих перемен в международном положении Веймарской республики, — было весьма болезненно воспринято в Москве. Западная ориентация внешнеполитического курса Штреземана была слишком очевидной, чтобы не тревожить советское руководство, не желавшее выпускать из рук «германскую карту». При этом, как явствует из доклада Чичерина в октябре 1924 г., в Москве не осознавали неизбежности отхода от замешанного на конфронтации «духа Рапалло» под влиянием изменения международной обстановки. «Дружественные отношения Союза ССР с Германией основывались... также на том политическом факте, — констатировал нарком, — что господствующие империалистические державы являются угрозой и для Союза ССР, и для Германии» [94]. Этот вывод применительно к Германии явно устарел, особенно после того, как на европейской авансцене в качестве арбитра появились США, очень заинтересованные в стабилизации Веймарской республики [95]. Кампания против сближения Берлина с западными державами была развернута в советской прессе уже в конце весны 1924 г. [96]. Правда, итоги Лондонской конференции трактовались в ней еўе двояко: и как возникновение опасности «образования единого фронта капиталистических держав для разрешения общим натиском русской «проблемы» [97], и как «исходный пункт новой борьбы между капиталистическими державами» [98]. Но дело этим, конечно, не ограничилось. После того как вопрос о приглашении Германии в Лигу Наций стал активно обсуждаться, Москва перешла к решительным действиям по дипломатическим каналам. При этом в конце 1924 г. в ход был пушен такой мощный козырь, как предложение о совместном давлении на Польшу с целью удовлетворения германских территориальных претензий [99]. Однако вскоре стало ясно, что это предложение при всей его важности для сторон было лишь предлогом, чтобы вовлечь германское правительство в дискуссию о координации действий по широкому кругу общеполитических проблем и в первую очередь о предполагаемом вступлении Германии в Лигу Наций [100]. Последующие события полностью подтверждают правомочность такого вывода. 22 декабря коллегия НКИД выработала тактику в отношении Германии, отталкиваясь от бесед Коппа и Чичерина с германским послом в Декабре 1924 г., но при этом создавая впечатление, что вызвавший особый интерес Берлина к переговорам «польский вопрос» поднят не советской, а немецкой стороной, т.е. что беседы Брокдорф-Ранцау с Коппом как бы и не было или последний, по словам Чичерина, выступил либо как «частное лицо», либо как дипломат, «превысивший свои полномочия» [101].
НКИД выдвинул два условия: во-первых, СССР и Германии следовало взять на себя обязательство не вступать ни в политические, ни в экономические блоки, направленные против другой договаривающейся стороны; во-вторых, СССР и Германии следовало координировать действия по вопросу о вступлении в Лигу Наций. «По выполнении этих предварительных условий, — говорилось в документе НКИД, — могут быть обсуждены германские предложения». Пожалуй, именно этот пункт демонстрировал стремление навязать партнеру по переговорам собственные «правила игры» и явно неадекватные представления о своих возможностях в этой связи. Необходимость форсировать борьбу против вхождения Германии в Лигу Наций рассматривалась в Кремле столь актуальной, что предложения НКИД уже спустя два дня были рассмотрены и одобрены Политбюро [102]. По существу они были прологом дальнейшего многомесячного весьма своеобразного «обхаживания» Берлина советской дипломатией, сочетающего методы «кнута и пряника». И хотя оно не предотвратило вступление Германии в Лигу Наций, однако завершилось подписанием нового политического соглашения.
Отсутствие длительное время реакции Берлина на предложения Москвы, выдвинутые Чичериным в беседе с Брокдорф-Ранцау в конце декабря 1924 г., объясняется прежде всего смещением приоритетов во внешней политике Германии, выступившей в начале 1925 г. с инициативой заключения пакта безопасности на Западе. Именно эта проблема, от успешного решения которой во многом зависел вывод иностранных войск и ослабление военного контроля над Германией, стала главной для немецких политиков, в то время как отношения с СССР все больше занимали подчиненное положение.
Штреземан поначалу стремился избежать заключения нового политического договора с СССР, полагая, что тот «был бы расценен как пренебрежительное отношение к западным державам», и предлагал включить основные положения декабрьских предложений о взаимном нейтралитете в годы войны и мира в преамбулу готовящегося широкого экономического соглашения между двумя странами [103]. Теми же соображениями, по всей видимости, диктовалась и директива МИД: «склонить русское правительство к тому, чтобы выразить ту же самую идею (нейтралитета. — С.С.) путем соглашений более позитивного характера», т.е. свободного от духа конфронтации по отношению к третьим государствам [104].
Весь ход переговоров, связанных с заключением нового политического соглашения, который без преувеличения может быть охарактеризован как период непрекращавшегося давления на Германию, свидетельство-
46
вал о разной оценке Берлином и Москвой состояния и перспектив двусторонних отношений. Немецкая сторона исходила из необходимости конкретизации отношений, которую ранее обеспечивал Рапалльский договор. «Между тем в результате ускоренного политического развития он устарел», — отмечалось в проекте директив МИД, — и «уже не отвечает общему политическому положению и должен быть приспособлен к новому развитию событий»
Между тем советские дипломаты по-прежнему утверждали, что «Германия стоит перед выбором: продолжать добиваться совместно с Союзом тех политических целей, которые легли в основу Рапалльского договора, или же отказаться от этой политики...» Реализация же этих целей предполагала, по глубокому убеждению советского руководства, неизбежную конфронтацию с капиталистическим миром, постоянное использование его противоречий для решения международных и внутренних проблем первого в мире государства тоталитарной диктатуры.
Эти установки, как и конкретная деятельность кремлевского руководства, сменившего после провала «германского Октября» тактику натиска на оборонительную стратегию в Европе, но не оставившего усилий по дестабилизации внутриполитической обстановки в странах классово враждебного ему мира, разумеется, не были секретом для правительства Германии. В Берлине располагали немалой информацией о продолжавшемся вмешательстве Коминтерна — СССР во внутренние дела страны [107]. Не случайно Штреземан в письме бывшему кронпринцу предостерегал от «заигрывания с большевизмом» [108]. Тем не менее реальное соотношение сил в середине 20-х годов вынуждало руководителей германской внешней политики не только не сбрасывать со счетов «русскую карту», но и, преодолевая свою очевидную неприязнь и недоверие «к московской банде» [109], делать международную политику Германии с расчетом на сотрудничество с ней. «...мы продолжаем считать, — сказал Штреземан Литвинову, — что обе страны вынуждены (выделено мной. — С.С.) поддерживать друг друга и сохранять хорошие отношения» [110]
В Москве ни на минуту не забывали о предстоящем вступлении Германии в Лигу Наций. При этом форсирование скорейшего согласования и подписания договора сопровождалось поисками различных средств, которые могли бы затруднить путь Германии в Женеву или, как минимум, осложнить отношения Берлина с другими государствами. Так, в начале января 1926 г. коллегия НКИД, проанализировав международную ситуацию, признала необходимым «максимальное напряжение Усилий для достижения полного соглашения с Францией», а кроме того
47
ставилась задача «особое внимание уделить укреплению при посредничестве Франции наших мирных отношений с Польшей» [111]. Еще одним каналом давления на германское правительство являлась центральная советская печать: ее хорошо отрежиссированную кампанию против сближения Берлина с Западом отличали излишняя прямолинейность, нередко откровенная грубость и умышленные фальсификации. Случались и явно оскорбительные публикации, как бы специально вооружавшие внутреннюю оппозицию внешнеполитическому курсу Штреземана [112]. Параллельно началось муссирование мифа о нарастающей угрозе войны, которая якобы тесно связана «с так называемым „замирением Европы”», т.е. с результатами Локарнской конференции [113]. Так внимание постоянно акцентировалось с целью противопоставления одних государств другим на якобы формирующемся, а после Локарно уже и существующем «едином фронте буржуазии» против СССР.
Наконец, инспирированной на самом верху явилась крайне неуклюжая по форме попытка посеять недоверие между западными державами и Германией накануне ее вступления в Лигу Наций, намечавшегося на март 1926 г. 4 марта была опубликована речь наркома по военным и морским делам К. Ворошилова по случаю 8-й годовщины создания Красной Армии. Нарком, в частности, утверждал: «Германия всякими правдами и неправдами содержит крупные вооруженные силы, которые насчитываются не десятками и не сотнями тысяч людей» [114]. Брокдорф-Ранцау немедленно попросил аудиенции у Чичерина, в ходе которой заявил, что приведенная выше «фраза есть в сущности донос Антанте на секретные вооружения Германии, т.е. как раз по одному из самых больных вопросов между побежденной страной и Версальскими победителями...». Сообщая о визите германского посла Молотову, Чичерин констатировал: «Действительно, эта фраза совпадает с доносами всяких французских милитаристов на Германию, и в устах нашего наркомвоенмора она совершенно неожиданна и чревата непредвиденными последствиями» [115]. Спустя несколько дней была опубликована «поправка к речи тов. Ворошилова» совершенно абсурдного содержания [116], еще больше усугубившая впечатление от текста доклада. Трудно с определенностью сказать, что стояло за этим инцидентом — целенаправленная акция Сталина или недомыслие Ворошилова. Скорее, больше похоже на первое — хотя бы уже потому, что между датой произнесения речи и ее публикацией прошло больше недели, что значительно уменьшало элемент случайности. Нельзя полностью исключать и второй вариант, если принять во внимание ответную реакцию Ворошилова на письмо Чичерина [117].
48
Перенос даты приема Германии в Лигу Наций на осень 1926 г. был, несомненно, не без удовольствия встречен советским руководством, хотя его уже никак нельзя отнести на счет кремлевских интриг. А вот тот факт, что Штреземан и Шуберт решили не раздувать инцидент с «откровениями» Ворошилова на завершающей стадии подготовки политического договора, определенно свидетельствует об их заинтересованности в проведении результативной восточной политики при неизменной ориентации Германии на Запад. Так понимали «политику баланса» на Вильгельмштрассе в период «эры Штреземана» [118]. Наконец, еще один, пожалуй, самый серьезный фактор, способный повлиять на отношения Веймарской республики с западными державами, был связан с военным сотрудничеством между Москвой и Берлином. В начале 1926 г, советское руководство оценивало его, вероятно, как самый сильный свой козырь в борьбе за удержание Германии в орбите «духа Рапалло». И он был использован в конце марта 1926 г., когда в Берлин для ведения переговоров прибыла советская военная делегация во главе с заместителем председателя РВС Уншлихтом, имевшая задачу помимо обсуждения конкретных предложений «произвести глубокий зондаж в смысле возможности и перспектив дальнейшей работы» [119]
Стороны достигли соглашения о расширении сотрудничества в военно-технической области и по линии контактов между генеральными штабами, но почти все крупномасштабные предложения советской делегации о совместном производстве тяжелого вооружения и моторов были отклонены [120]. Очевидно, что политическое руководство страны и прежде всего Штреземан не желали подвергать риску главное направление своей международной политики [121].
Несмотря на афронт в Женеве, немецкие дипломаты продолжали скрупулезно и жестко вести переговоры по согласованию отдельных формулировок договора с СССР, не желая связывать себя абсолютным нейтралитетом в отношении любого конфликта, в котором будет участвовать Советский Союз. На основании сообщений Крестинского Литвинов информировал Политбюро, что «немцы не спешат и что споры по поводу [...] разногласий могут продлиться нескончаемо долго, в то время как нам выгодно, наоборот, поскорее заключить договор» [122].
Хотя ни Крестинский, ни Литвинов не допускали, что на Вильгельмштрассе пойдут на уступки, а Политбюро даже санкционировало на крайний случай сближение с немецкой позицией, так как «длительная оттяжка подписания договора нежелательна» [123], все-таки первым предложил компромиссную формулировку Штреземан, которую Москва
49
сразу же одобрила [124]. 24 апреля 1926 г. Берлинский договор между Германией и СССР был подписан.
Представляя собой соглашение о нейтралитете, но не неограниченном, т.е. предполагающем «миролюбивый образ действий» договаривающихся сторон, Берлинский договор имел отнюдь не декларативное значение для Германии и СССР. Берлинский договор укрепил позиции Германии на международной арене, расширив свободу ее действий, направленную на поэтапную ревизию Версальского мира. После Рапалло Запад постоянно опасался, что за официальным текстом соглашений между Берлином и Москвой может скрываться нечто большее, и одно это уже побуждало делать уступки немецким политикам, независимо от того, насколько реально выступало из-за их спины набиравшее силу тоталитарное государство на Востоке — слишком нежелательной для Европы была даже вероятность сближения Германии и СССР. Эти опасения учитывались и активно использовались германской дипломатией, стремившейся создать «впечатление большей близости с Россией, чем это было на самом деле» [125]
Западный гарантийный пакт (Локарно) дополнялся не аналогичным гарантийным пактом на востоке Европы, а только Берлинским договором, что должно было успокоить СССР, но при этом сохраняло открытым вопрос о ревизии восточных границ Германии, как, впрочем, и западных Советского Союза. Таким образом, устанавливалась, хотя и временная, но несомненная общность интересов обеих держав в отношении третьих стран, прежде всего Польши. Берлинский договор стал для Германии своего рода предохранительным средством, если и не исключившим в перспективе франко-советского и особенно польско-советского сближения, то, по крайней мере, затруднившим этот процесс в нежелательный для Берлина период.
Новое политическое соглашение с СССР именно своей конкретностью, а не духом (за которым неясно еще что скрывалось) в целом не вызвало сколько-нибудь серьезного раздражения у западных держав, увидевших в нем отнюдь не переиздание конфронтационного Рапалльского договора, а нечто вполне согласующееся с обязательствами по Локарнскому соглашению и перед Лигой Наций. Ведь Берлинский договор не дополнил и не развил, a de facto заменил Рапалльский, отразив весь комплекс произошедших перемен на международной арене и прежде всего в политике Германии [126].
Оценивая результативность советской внешней политики, необходимо иметь в виду, что ее цели и задачи формулировались не только и даже не столько с учетом реального соотношения сил в мире, наличия потенциальных или конкретных угроз и т.д., сколько под влиянием
50
сложившихся в Кремле стереотипов, экстраполировавших цели и методы классовой борьбы внутри страны на международную арену. Последнее неизбежно обусловливало постановку трудноразрешимых или вообще нереальных задач — например, помешать вступлению Германии в Лигу Наций.
С этой точки зрения оценка договора о нейтралитете с Германией как достижения советской внешней политики в контексте международного развития лишь в том случае может быть признана корректной, если будет показано, какие реальные угрозы безопасности СССР существовали в то время в Европе, уменьшению которых способствовал Берлинский договор; в противном случае следует признать, что интересы безопасности СССР, как их понимало советское руководство, рассматривались исключительно через призму противопоставления одних государств другим, поэтому, подчеркивал Чичерин, «мы настаиваем на отдельных соглашениях с отдельными государствами» [127].
Эти комментарии, разумеется, никак не умаляют значения для СССР Берлинского договора как юридически закреплявшего обоюдную заинтересованность в дальнейшем развитии отношений в различных сферах и создававшего для этого определенный политический каркас, а также дополнительно стимулировавшего влиятельные группы интересов в Германии (промышленники, рейхсвер) к расширению сотрудничества с Советским Союзом. Договор, рожденный стремлением Москвы сохранить конфронтацию и противостояние в Европе даже через военный союз двух государств [128], в итоге в известной мере способствовал ослаблению или, как минимум, зафиксировал реальное ослабление этой конфронтации. Интенсивность усилий советской стороны в этот период, хотя и имевших прежде всего иную направленность, но приведших к заключению Берлинского договора, вряд ли может оставить сомнения в том, кто в действительности разыгрывал «русскую карту».

5. ГЕРМАНО-СОВЕТСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В КОНЦЕ 20-Х — НАЧАЛЕ 30-Х ГОДОВ: ОСТАВАЛСЯ ЛИ В СИЛЕ БЕРЛИНСКИЙ ДОГОВОР?

За всю историю Веймарской республики не было другого такого периода, когда германо-советские отношения имели бы столь устойчивую тенденцию к ухудшению, как это наблюдалось в первые четыре года после подписания Берлинского договора. В обобщенном виде причины этого процесса можно свести к следующему: усиление тоталитарных черт советского режима, с одной стороны, и изменение международной
51
обстановки, связанное с ослаблением Версальской системы и, соответственно, с укреплением позиций Германии, с другой. Так, казалось бы, самая лелеемая и тщательно оберегаемая сфера военно-технического сотрудничества подверглась серьезному испытанию в конце 1926—1927 гг. в результате серии разоблачительных публикаций в британской, а затем немецкой печати о «советских гранатах» [129]. Причем свою лепту в фактическое замораживание этого сотрудничества в 1927 г. внесла не только немецкая сторона в лице Штреземана, но и советское руководство. Последнее решило отказаться как от совместных с немцами военно-промышленных предприятий, так и от дальнейшей организации военных школ, прервав незавершенные переговоры по этим вопросам. Что же касается уже проводившихся совместных испытаний в области авиации и аэрохимии, то их было предписано «строго изолировать от армейской жизни и при первой возможности ликвидировать» [130]. Подоплеку столь неожиданно жесткого решения Политбюро (его пришлось пересмотреть уже спустя полгода, направив в Берлин с новой миссией Уншлихта — добиваться «интенсивного продолжения советско-германского сотрудничества» [131]) раскрыл Крестинский: в основе этого решения лежало представление, что «Германия постепенно входит, по мнению наших военных, в фарватер английской политики» [132].
Возникший перерыв в военном сотрудничестве удалось преодолеть только к началу 1928 г., но и после этого в московских высших кругах еще не раз возвращались к вопросу о целесообразности сотрудничества с немцами в данной сфере, используя для этого самые различные предлоги [133].
Спустя некоторое время начался кризис в торгово-экономических отношениях. Причем именно тогда, когда высшее руководство СССР приняло решение о расширении программы экономических переговоров с Германией и о повышении уровня представительства СССР на этих переговорах в Берлине (главой делегации был назначен кандидат в члены Политбюро, нарком внешней и внутренней торговли А. Микоян) [134].
В ходе фабрикации ОГПУ по указанию Сталина «Шахтинского дела» были арестованы несколько немецких инженеров и техников, работавших по контракту в Советском Союзе. Причем решение об их аресте было принято Политбюро по предложению Сталина и Молотова [135]. Немецкая сторона прервала в знак протеста переговоры по экономическим вопросам. Трагифарс «Шахтинского дела» был лишь эпизодом в дальнейшей череде явлений набиравшего мощь режима (насильственная коллективизация, антицерковная кампания, притеснения граждан
52
немецкой национальности и т.д.) — все это не могло не повлиять, в частности, на германо-советские экономические отношения, которые к середине 1929 г. оказались в кризисе [136].
С лета 1928 г. до весны 1930 г. в Веймарской республике у власти находилось коалиционное правительство, возглавляемое социал-демократом Г. Мюллером, что уже по идеологическим причинам не могло способствовать укреплению германо-советских отношений. В этот период события внутренней жизни СССР оказались под более пристальным вниманием Берлина, чем раньше. Не случайно преемник Штреземана на посту министра иностранных дел Ю.Курциус, вероятно, впервые за всю историю двусторонних отношений, выступая на заседании правительства 20 февраля 1930 г., поставил возможность расширения экономического сотрудничества в зависимость от изменений в советской внутренней политике [137].
Наконец, ужесточение тоталитарного режима в СССР (в частности, стремление отгородить советских граждан от каких-либо контактов с иностранцами), постоянное муссирование слухов о «вредительстве по заданию империалистов», всеобщий страх перед тайной полицией — ОГПУ — все это привело к тому, что дипломатические миссии в Москве оказались фактически в изоляции. Несмотря на якобы где-то витавший «дух Рапалло», о котором все еще вспоминали по торжественным случаям или при необходимости в чем-то «заверить» другую сторону, германское посольство в Москве исключением не являлось. Неоднократные заявления представителей посольства доводились до сведения руководства НКИД, однако только в начале 1930 г. нарком счел возможным информировать Сталина о «невыносимом положении, в которое мы поставили германское посольство», оно «здесь буквально отрезано от общения с внешним миром» [138].
Конечно, было бы неправомерно исключительно все сводить к политике Кремля: негативные изменения в германо-советских отношениях, как, впрочем, и отношения СССР с другими державами являлись результатом сложного взаимодействия множества внутренних и международных факторов. Вместе с тем важно не упускать из виду ведущий из них — главную причину ухудшения германо-советских отношений в конце 20-х годов, которую всегда замалчивала советская историография, признавая лишь на словах тесную связь между внутренней и внешней политикой обоих государств. Что же касается «основополагающего» методологическо-директивного подхода к оценке германо-советских отношений, что называется «на все советские времена», то он был сформулирован в одном из решений Политбюро того периода: «Мы отвергаем официальное обсуждение вопросов, касающихся нашей
53
внутренней политики, хотя бы даже в порядке объяснения ухудшившихся советско-германских отношений»; и далее: «ухудшение может наступить, если к этому германское правительство стремится сознательно в результате изменения своей общей ориентации» [139].
Вместе с тем Литвинов обращал внимание Сталина на то, что «антисоветская травля» в Германии и в других странах началась «в связи с делом Кутепова, антирелигиозной кампанией, раскулачиванием и т.д.». Более того, он не без основания констатировал, что «эта кампания вызвала резкое ухудшение не только советско-германских отношений, но и всего нашего международного положения» [140]. Выводы же, сделанные Литвиновым, легли в основу упомянутого выше решения Политбюро от 15 мая 1930 г.
Возникла в известном смысле парадоксально-тупиковая ситуация: с одной стороны, советское руководство демонстрировало такую степень заинтересованности в поддержании хороших отношений с Германией, что отвергало даже саму мысль, что его политика может быть причиной их ухудшения; с другой — объясняя ухудшение этих отношений исключительно изменением внешнеполитической ориентации Берлина, оно, подпитывая тезис перманентно нарастающей военной угрозы, вынуждало свою дипломатию к таким шагам на международной арене, которые уже немецкими политиками могли оцениваться как изменение внешнеполитических приоритетов Москвы. Положение начало постепенно меняться лишь в середине 1930 г. Прагматизм в очередной раз взял верх, и советская сторона вынуждена была пойти на известные уступки, дав согласие на созыв I сессии советско-германской Согласительной комиссии, на которой рассматривались многочисленные претензии, прежде всего германской стороны. В итоге (не без труда) комиссия приняла постановления, в большей степени удовлетворившие немцев.
Важным фактором, повлиявшим как на работу Согласительной комиссии, так и на улучшение двусторонних отношений в целом, явилась отставка коалиционного правительства Г. Мюллера и последовавший за этим очевидный поворот внутренней политики Германии вправо — у власти оказался президиальный кабинет Г. Брюнинга. Позитивный сдвиг в отношениях с Берлином, происшедший именно в этот период, в очередной раз подтвердил правильность вывода Радека, сделанного еще в конце 1923 г. в беседе с Брокдорф-Ранцау: «советское правительство может хорошо работать с реакционным германским правительством» [141].
Еще одна, вероятно, важнейшая причина улучшения отношений лежала в экономической сфере. Углублявшийся мировой экономический
54
кризис значительно повысил уровень заинтересованности германских промышленных кругов в расширении торговли с СССР, объем которой резко вырос, особенно за счет увеличения экспорта продукции металлургической и станкостроительной промышленности [142]. Многие представители этих кругов не без симпатии относились в тот период к Советскому Союзу — к режиму, который обеспечивал жесткую дисциплину на предприятиях и который, согласно официальным заявлениям, ликвидировал безработицу, покончил с забастовками и иными формами недовольства, нарушающими производственный цикл. Подобная позиция входила в резкое противоречие с настроениями в социал-демократических, профсоюзных и леволиберальных кругах, осуждавших бесчинства сталинского режима и засыпавших правительство Брюнинга протестами и требованиями занять более жесткую позицию в отношении СССР. Однако кабинет Брюнинга явно не был склонен «принести в жертву этим внутригерманским протестам курс на усиленное сотрудничество с Советской Россией», прежде всего по внешнеполитическим причинам [143].
В обстановке столь сложного взаимодействия внутренних и внешних факторов в начале 1931 г. немецкая сторона подняла вопрос о продлении Берлинского договора. В ходе переговоров обе стороны согласились на бессрочное продление договора — с оповещением о расторжении за полгода или год. Однако позднее по настоянию Брюнинга договор был продлен всего на два года, и протокол о его продлении подписан 24 июля 1931 г. в Москве. Его ратификацию Брюнинг, ведший в тот период очень сложную игру с Францией и планировавший кардинальную ревизию Версальского договора, умышленно затягивал — он хотел «при необходимости иметь свободные руки» и не связывать себя обязательствами в отношении СССР [144]. Ратификация Московского протокола к Берлинскому договору произошла почти спустя два года, когда уже не только канцлер Брюнинг, но и Веймарская республика стали достоянием истории.
Такое развитие событий дало основание некоторым историкам утверждать, что «с июня 1931 по май 1933 года Берлинский договор не действовал» [145]. Но так ли это? Даже если оценивать эти события исключительно с формально-правовой точки зрения, то и тогда вряд ли будет оправдан столь категоричный вывод. К тому же ситуация в годы мирового экономического кризиса в определенном смысле более благоприятствовала двусторонним отношениям, чем в предшествовавшие несколько лет, достигшее своего пика военно-техническое сотрудничество, регулярные контакты и обмен опытом командного состава армий, а также все увеличивавшийся объем торговли, достигший апо-
55
гея за послевоенный период именно в период формального бездействия Берлинского договора.
Конечно, не стоит идеализировать отношения между Берлином и Москвой в последние годы Веймарской республики. У обеих сторон были порой основания для определенного и даже немалого беспокойства относительно действий партнера по Берлинскому договору. Настороженная сдержанность советского руководства, вызванная пребыванием у власти коалиционного правительства Г. Мюллера [146], сменилась после его отставки озабоченностью усилением национал-социалистов, превращением НСДАП в одну из ведущих сил всей политической жизни, т.е. в связи с тем процессом, развитию которого объективно способствовала политика Сталина и его соратников направленная на раскол германского рабочего класса, всех левых сил [147]. В свою очередь, немецкую сторону беспокоили переговоры СССР с Францией и Польшей о заключении договоров о ненападении, как свидетельствующие «о полном изменении курса советской внешней политики» [148]. Именно подобные опасения и давали основания руководству НКИД для оптимистичного вывода: нератификация протокола о продлении Берлинского договора, «пожалуй, более невыгодна сейчас немцам, чем нам» [149].
Вместе с тем в ноябре-декабре 1931 г. советское руководство предприняло ряд шагов, направленных на успокоение Берлина. 39 ноября Ворошилов во время беседы с начальником войскового управления рейхсвера генералом В. Адамом заверил его, что «в переговорах с Францией нет и не может быть ничего, направленного против Германии» [150]. Неделей ранее на обеде в его же честь Ворошилов недвусмысленно дал понять, что советское руководство полностью осознает «отсутствие внутренней ценности пакта о ненападении с Польшей» [151]. Но особенно эта мысль была выделена в беседе Сталина с немецким писателем Эмилем Людвигом 13 декабря 1931 г.: «Мы никогда не были гарантами Польши и никогда ими не станем... Наши дружественные отношения к Германии остаются такими же, какими были до сих пор» [152].
В западной историографии широко распространен тезис о «двойственности» политики СССР с 1931 г., когда она «утратила свою одностороннюю ориентацию на Германию в пользу Франции» [153]. Мне представляется, что в этом, как и в ряде других случаев, при оценке внешней политики большевистского руководства упускается из виду ее доминанта — делать все возможное, чтобы сталкивать между собой державы капиталистического мира. Об этом Чичерин напоминал Сталину в 1929 г.: «...всякое обострение антагонизмов Германия — Антанта,
56
Франция — Италия, Италия — Югославия, Англия — Америка означает упрочение нашего положения, уменьшение всяких опасностей для нас» [154].
Очевидно, что Германия своим противостоянием державам-победительницам, своими напряженными отношениями с соседями на востоке Европы длительное время была самым предпочтительным партнером для советского руководства. По мере того как Берлин продвигался по пути смягчения напряженности в отношениях с западными державами, перед Кремлем вставали иные проблемы, не в последнюю очередь связанные с необходимостью изыскать новые возможности для стимулирования очередного периода напряженности в Европе. И с этой точки зрения Сталин на XVII партсъезде совершенно искренне говорил о «мнимой переориентации СССР» [155]. Ее действительно не было, происходило лишь тактически обусловленное, временное налаживание отношений с потенциальными противниками Германии, что, в свою очередь, должно было затруднить урегулирование отношений между Берлином и этими странами. При этом обеспечение безопасности СССР непосредственно увязывалось с перманентным поддержанием определенного уровня противостояния в Европе, что отражало не двойственность, а преемственность основополагающих целей Кремля в условиях изменившейся международной обстановки. Таким образом, несмотря на наличие немалых проблем в отношениях между двумя странами в последний период существования Веймарской республики, нет оснований считать, что нератификация Московского протокола о продлении Берлинского договора как-то серьезно повлияла на двусторонние отношения. Колебания политической конъюнктуры как на международной арене, так и внутри агонизировавшей Веймарской республики не были в начале 30-х годов еще столь значительными (даже в период канцлерства Ф. фон Папена), чтобы создать непосредственную угрозу прагматическому характеру двусторонних связей, в основе которых, как отмечал близкий вскоре ставшему министром рейхсвера В. фон Бломбергу полковник В. Фишер, «лежит долголетнее военное сотрудничество, а оно значит больше, чем все пакты вместе взятые» [156]. Новый этап в германо-советских отношениях действительно начался, но по совершенно другим причинам...

6. СТРАТЕГИЯ И ТАКТИКА В ГЕРМАНО-СОВЕТСКИХ ОТНОШЕНИЯХ В 1933 ГОДУ: РАЗРЫВ И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ

Приход Гитлера к власти стал вторым по значимости рубежом в германо-советских отношениях после 1917 г. Центральным звеном его
57
внешнеполитической программы, нацеленной на завоевание господства над миром и ставшей важнейшей движущей пружиной внешней политики третьего рейха, являлось завоевание «жизненного пространства» на Востоке за счет СССР. Однако путь к реализации этого замысла был извилистым, хотя антисоветская направленность политики нового рейхсканцлера была сразу же очевидна. На исходе второго месяца пребывания национал-социалистов у власти по рекомендации руководства МИД [157], обеспокоенного реальной перспективой серьезного ухудшения германо-советских отношений в обстановке нараставшей изоляции рейха на международной арене, Гитлер, выступая 23 марта 1933 г. на первом заседании нового состава рейхстага, уделил особое внимание отношениям с СССР. Он подчеркнул, что «борьба с коммунизмом в Германии — наше внутреннее дело», и «межгосударственные отношения с другими державами, с которыми нас связывают общие интересы, не будут этим затронуты» [158]. Могло создаться впечатление, что, несмотря на широкую антисоветскую кампанию, сопровождавшуюся многочисленными инцидентами, потерпевшими в которых были граждане СССР, работавшие в Германии, а также совместные предприятия, чья деятельность была либо крайне затруднена, либо парализована, новое правительство вместе с тем по-прежнему заинтересовано в поддержании с Советским Союзом взаимовыгодных отношений. В конце февраля Гитлер дал согласие на заключение кредитного соглашения с СССР на сумму 140 млн. рейхсмарок [159]. Спустя два месяца рейхсканцлер принял советского посла Л. Хинчука и заверил его, что Германию с СССР «связывают взаимные интересы», да и «трудности и враги у них одни и те же» [160]. И, наконец, в начале мая, спустя почти два года после подписания Московского протокола о продлении Берлинского договора, его ратифицируют, договор вновь обретает юридическую силу, чтобы в действительности превратиться в пустую бумажку.
И здесь возникают, по крайней мере, два вопроса: во-первых, зачем Гитлеру было необходимо демонстрировать некое подобие дружелюбия к центру «еврейско-большевистского заговора»; и, во-вторых, какими виделись ему отношения с Советским Союзом в ближайшие годы до того, как Германия не будет готова к реализации его широкомасштабных завоевательных планов.
Преодолеть изоляцию, вызванную внутриполитическими переменами, и укрепить внешнеполитические позиции Германии в период, когда ее военная мощь только начинала восстанавливаться, Гитлер считал возможным достичь путем подрыва существовавшей системы международных отношений. Эффективным средством решения этой задачи
58
была избрана замена участия Германии в многосторонних соглашениях и организациях, связывавших ее мобильность, на систему двусторонних договоров, как правило, в большей степени связывавших партнера третьего рейха по соглашению [161]. В качестве «детонатора» на востоке Европы Гитлер выбрал Польшу, отношения с которой после окончания первой мировой войны у Германии оставались самыми неурегулированными и враждебными. Резко порвав с внешнеполитической традицией Веймарской республики, Гитлер пошел на соглашение с Польшей, решив тем самым целый ряд важных внешне- и внутриполитических проблем [162].
Однако путь к соглашению был непростым, и до его заключения Гитлер считал необходимым поддерживать иллюзии о возможном улучшении отношений с СССР, используя их в качестве дополнительного средства давления на польское правительство [163]. Но как только Польша была нейтрализована соглашением 26 января 1934 г., позитивный интерес Гитлера к СССР стал определяться поддержанием такого (заблаговременно определенного) уровня в отношениях, чтобы только не «разрывать с нашей стороны германо-русские отношения» и не «давать русским поводов для такого разрыва» [164].
Другой составляющей тактической линии в отношении СССР была производная от стремления фюрера заручиться в первые годы пребывания у власти поддержкой западных держав, прежде всего Великобритании. «Мне придется играть в мяч с капитализмом, — говорил Гитлер, — и сдерживать версальские державы при помощи призрака большевизма, заставляя их верить, что Германия — последний оплот против красного потопа» [165]. Стращать весь мир фантомом большевизма и одновременно наращивать гонку вооружений — эта тактика до определенных пределов была беспроигрышной, настолько велики были в Европе, если и не страх перед советским тоталитаризмом, то, несомненно, отвращение к нему.
Внешняя политика Германии в отношении СССР в первый год пребывания национал-социалистов у власти, сочетая в себе различные тактические установки, обусловленные, как правило, сугубо прагматическими потребностями момента, по мере укрепления позиций нового режима внутри страны, на международной арене все больше отдалялась от традиционных концепций консервативной элиты (МИД, рейхсвер), все больше подпадая под контроль Гитлера и его предельно идеологизированной внешнеполитической программы.
Реконструкция реакции советских руководителей на приход Гитлера к власти и последовавшие изменения в отношениях между двумя странами по-прежнему связана с немалыми трудностями, так как многие
59
документы, отражающие их мнение, прежде всего — Сталина, все еще крайне мало доступны.
Уже в конце 1931 г. возможность участия Гитлера в правительстве обсуждалась советскими и немецкими дипломатами как нечто вполне реальное. При этом последние пытались убедить Наркоминдел, что «национал-социалисты ничего не смогут сделать помимо рейхсвера и вопреки рейхсверу», а «рейхсвер не допустит какой-либо перемены политики по отношению СССР» [166]. Схожие оценки, причем «в самых категорических выражениях», можно было услышать и от немецких военных, особенно из окружения генерала К. фон Шлейхера, считавших, что «основные линии политики страны не могут измениться», и, кроме того, дававших понять, что в случае участия национал-социалистов в правительстве «все равно не они будут хозяевами» [167]
В свете этих фактов становится очевидным, что в основе сохранявшихся вплоть до середины 1934 г. представлений Сталина об ограниченной самостоятельности Гитлера, не говоря уже о представлении о недолговечности его правления, лежала не только догматическая оценка фашизма как орудия монополистического капитала, но и конкретная информация, в свою очередь основанная на вполне искренних заблуждениях традиционных немецких элит, считавших возможным контроль над Гитлером и его партией. Конечно, заблуждения в Кремле этим не исчерпывались. Но с точки зрения установки на продолжение сотрудничества на прежнем уровне — приоритетности «германского фактора» во внешней политике СССР, именно эти ошибочные представления играли, по всей видимости, определяющую роль.
Даже спустя несколько месяцев после назначения Гитлера рейхсканцлером советский посол в Германии, уже несколько лет наблюдавший все политические перипетии, склонен был питать иллюзии по поводу внешней политики нового правительства по отношению к СССР. По мнению Хинчука, у Гитлера еще не было «определенной внешнеполитической программы»; к тому же он «не настолько независим от своих масс, годами воспитывавшихся на ненависти к коммунизму, к его главному носителю — СССР, чтобы сразу же провести резкую межу между своей борьбой с коммунизмом и местом СССР, как государства во внешнеполитических установках Германии, как государства же». Посол приходил к выводу, что «заявление Гитлера в рейхстаге (23 марта. — С. С.) и интервью Геринга для «Телеграф» заслуживают весьма высокой оценки, принимая во внимание все их прошлое и весь ход событий так называемой «национальной революции». Тем более что «Гитлер перед лицом внутренних задач не свободен сделать более решительные шаги в нашу сторону, если бы у него и была твердая внешнеполитическая
60
концепция в духе, скажем, той же «восточной ориентации», как она имеется у... рейхсвера» [168].
А между тем еще весной 1932 г. в Москву поступала информация и совсем иного рода. Работавший под дипломатическим прикрытием в Берлине сотрудник военной разведки А. Гиршфельд отмечал, что «сравнительно мало внимания нами уделяется внешнеполитическим воззрениям национал-социалистов», которые указывают на «направление и развитие внешней политики Германии» ближайшего будущего. «Официально, — продолжал Гиршфельд, — внешнеполитическая линия нацистов рисуется как антифранцузская и антипольская с ориентацией на Англию и Италию. Однако целый ряд фактов показывает, что «генеральной линией» является борьба с Советским Союзом...». И далее следовало провидческое предположение относительно вероятного расклада сил между сторонниками и противниками сотрудничества с СССР после прихода к власти национал-социалистов: «Экономическая заинтересованность германской буржуазии в наших заказах перекрывается возможностью получения больших военных поставок», а «военно-техническая обособленность рейхсвера не может мешать освоению его и включению в общую систему» [169]. Однако эти выводы, столь контрастировавшие как со сложившимся уже в московских верхах мнением, так и с иной информацией, не были приняты во внимание. Оценки перспектив германо-советских отношений даже в первые месяцы после прихода Гитлера к власти почти не изменились. И что примечательно — отсутствием иллюзий, особенно небезопасных для СССР, не страдала ни одна из сторон. Германский посол Г. фон Дирксен, по всей видимости, вполне искренне считал программные установки Гитлера и Розенберга лишенными «какого бы то ни было политического значения», т.к. «реальная государственная политика быстро заставит национал-социалистов забыть о своих прежних конструкциях». В беседе с высокопоставленным чиновником НКИД Дирксен выразил мнение, что «за последние месяцы Гитлер многое понял и твердо стоит на Рапалльской линии». Этому, подчеркнул посол, в значительной мере способствовали его доклады и «в особенности влияние Нейрата» [170]. Не отставали от дипломатов и военные, продолжавшие убеждать советских дипломатов, что «об изменении советско-германских отношений не может быть и речи ни при каких условиях». Эти слова министра рейхсвера генерала Бломберга по его просьбе были переданы в советское посольство. Более того, Бломберг заявил, что существующая «основа взаимоотношений между Германией и СССР уже не удовлетворяет не в том смысле, что Рапалло — это слишком много, а, наоборот, в том смысле, что — этого уже слишком мало» [171].
61
Наложение подобной информации на уже существовавшие в Кремле представления о якобы решающем влиянии рейхсвера на политику Германии [172] наряду с поступавшими от советских дипломатов в Берлине предложениями о необходимости жесткой реакции на все антисоветские эксцессы нового режима, чтобы «толкать нынешнее правительство к сознанию всей тяжести возможных последствий ссоры с нами» [173], вполне могло повлиять на решение Сталина пойти на разрыв военного сотрудничества с Германией. Никогда не брезговавший шантажем Сталин, считая, что командование рейхсвера по-прежнему заинтересовано в продолжении военно-технического сотрудничества с СССР, вполне мог попытаться использовать этот рычаг давления на правительство Гитлера, чтобы принудить его к возобновлению прежней, дружественной СССР политики [174].
Одновременно Сталин начинал сложную игру, сочетавшую дипломатические демарши и шумную пропагандистскую кампанию в связи с конкретными актами произвола против советских представителей и учреждений в Германии с недвусмысленным подыгрыванием национал-социалистической политике на международной, да и на внутригерманской арене. Подтверждением этого является весьма показательная история с подготовкой обмена ратифицированными грамотами о продлении Берлинского договора, которой предшествовали «довольно длительные переговоры» с германским посольством в Москве по согласованию текста совместного коммюнике.
Ратификация Московского протокола 1931 г. рассматривалась руководством НКИД и как стремление Берлина «пробить брешь в отношениях между СССР, с одной стороны, Францией и Польшей — с другой». Тем не менее, в НКИД полагали, что вступление в силу Московского протокола, продлевавшего Берлинский договор, «и особенно поднятый вокруг этого... шум, имеют очень большое положительное значение». Оно, по мнению руководства Наркоминдела, складывалось из возможности продолжать оказывать давление на Польшу («по линии Польши») и просвещать «широкие круги национал-социалистов», которые увидят, что «действительно, нынешнее правительство Германии считает выгодным для себя прежние отношения с Советским Союзом» [175].
В приведенных оценках поражают не столько даже иллюзии относительно политики Гитлера (от них в Наркоминделе скоро избавятся), сколько само желание изыскивать пути и аргументы для того, чтобы продолжать сотрудничество с новым режимом. Это отражалось, в частности, в стремлении осуждать становление тоталитарного режима в Германии исключительно через прессу. Официальные же лица были
62
предельно осторожны в выражениях: «Мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии» (Сталин); «мы, несомненно, с сочувствием относимся к страданиям наших товарищей» (из КПГ. — С.С.) [176] (Литвинов). За кулисами же они высказывались предельно цинично: «Каждый советский трактор более ценен, чем десять зарубежных коммунистов» (Сталин) [177]; Литвинов в беседе 19 декабря 1932 г. с последним канцлером Веймарской республики генералом Шлейхером как бы авансом выдал индульгенцию нацистскому террору, заявив, что «считал бы совершенно естественным, если бы с коммунистами в Германии обращались так же, как в России имеют обыкновение обращаться с врагами государства» [178].
Имело место с советской стороны и своего рода «подлаживание» к новому режиму, причем не только в политической, но и в идеологической сфере, чего не делали никогда даже западные «сверхумиротворители». Литвинов в докладной записке Сталину по поводу замещения должности советника полпредства СССР в Берлине аргументировал свое предложение следующим образом: «По мнению НКИД, при нынешней политической обстановке в Германии было бы неудобно иметь однорасовый состав верхушки полпредства» [179]. Так, Москва начинала усваивать, руководствуясь, разумеется, исключительно «интересами СССР», расистские принципы в подборе кадров для своих зарубежных представительств. Приобретенный на этой ниве опыт не пропал даром: прошло несколько лет, и готовность в Кремле «играть по чужим нотам» возросла до такой степени, что заменили и руководителя внешнеполитического ведомства, дабы произвести благоприятное впечатление на блюстителей расовой чистоты в Берлине, опять-таки руководствуясь исключительно «интересами СССР».
Самые серьезные внешнеполитические акции Германии в 1933 г. — уход из Лиги Наций и с конференции по разоружению — были также с «большим пониманием» восприняты в Москве. Во всяком случае, когда советник германского посольства фон Твардовски сообщил Литвинову о причинах, побудивших Германию покинуть два столь представительных международных форума, то, согласно его донесению: «Г-н Литвинов продемонстрировал столь большое понимание нашей позиции, что я выразил сожаление в связи с тем, что эта точка зрения ответственного руководителя советской внешней политики нисколько не находит отражения в советской прессе» [180].
Чем можно объяснить столь резкое изменение тональности дипломатического диалога с советской стороны в момент, когда «журналистский конфликт», возникший из-за отказа допустить представителей советской прессы на процесс о поджоге рейхстага, еще не был завершен?
63
Здесь, по всей видимости, возможен только один вариант толкования: в Кремле были в высшей степени удовлетворены реальным обострением отношений между Германией и западными державами, вызванным этим шагом Берлина. В условиях обозначившегося очередного противостояния в Европе для советского руководства уже не имели особого значения ни характер политического режима третьего рейха, ни планируемое им резкое увеличение вооруженных сил. Главное — Германия опять противостояла Западу и, следовательно, рано или поздно ей будет нужен союзник на Востоке. В том, что эта роль уготована только СССР, по всей видимости, серьезных сомнений в Москве не было. С такой Германией Сталин готов был искать сотрудничества если и не любой ценой, то, несомненно, идя на очень многое. В конце 1933 — начале 1934 г., примерно на протяжении месяца, ряд советских партийных и государственных деятелей затрагивали в выступлениях проблему взаимоотношений с Германией (Литвинов, Молотов, Л. Каганович, Сталин). Тогда же ее не раз обсуждали с германским послом Р.Надольным Литвинов, секретарь Президиума ЦИК А. Енукидзе, К. Ворошилов, начальник Штаба РККА А. Егоров. Не осталась безучастной и печать. Не вызывает сомнений, что это массированная кампания была хорошо отрежиссирована. Исследователи, как правило, обращали внимание на выделявшуюся резкостью позицию наркома иностранных дел [181], видя в этом наличие различных подходов к отношениям с национал-социалистической Германией в партийно-государственных кругах и чуть ли не самостоятельный внешнеполитический курс Литвинова [182]. Доступные в настоящее время документы не подтверждают эту гипотезу. Уже во второй половине 20-х г. Наркоминдел был полностью лишен какой-либо самостоятельности — малейшие нюансы в ходе переговоров с зарубежными представителями, в том числе и по третьестепенным вопросам, нуждались в предварительном согласовании с Политбюро. В данном же случае речь идет о выступлении наркома, предназначавшемся и для печати, да еще в ходе целенаправленной кампании давления на Берлин. Так называемая самостоятельность Литвинова, вне всякого сомнения, была санкционирована (или даже, что не исключено, инициирована) Сталиным, начавшим новый этап не только «двоемыслия», но и двойной игры во внешней политике.
Тем временем линия Сталина, по-прежнему считавшего Германию бастионом против Запада, всегда желанным партнером (даже не столько по экономическому сотрудничеству — здесь была возможна альтернатива, сколько по политическому противостоянию остальному капиталистическому миру — здесь альтернативы не существовало), все
64
больше расходилась с оценками советских дипломатов, достаточно быстро понявших, что между программными установками Гитлера и его политикой после прихода к власти существует очевидная связь [183]. Направленный Крестинским в конце 1933 г., в период подготовки к XVII партсъезду, в секретариат Сталина обзор «Взаимоотношения СССР с капиталистическими странами за период 1930–1933 гг.» обобщил эти наблюдения. Обзор, касавшийся внешней политики Германии, содержал следующие важные выводы:
1) «30 января к власти в Германии пришла национал-социалистическая партия, имевшая ярко выраженную антисоветскую программу своей внешней политики»; 2) «немедленно после прихода к власти национал-социалистов наступил новый период развития германо-советских отношений»; 3) «рапалльский период отношений между Германией и СССР закончен и возвращение к нему невозможно, т.к. национал-социалистическая Германия не может сойти с пути антисоветской агрессивной политики» [184].
О том, какие выводы сделал Сталин из этих аналитических записок, видно по его докладу на ХУП партсъезде, в котором вскользь было замечено о «некоторых изменениях в политике Германии», но реакция Советского Союза на них никак не увязывалась с переменами во внутренней политике Германии — «дело здесь не в фашизме». Собственно, сам факт ухудшения советско-германских отношений в докладе ни разу не был прямо упомянут [185].
Будучи догматиком отнюдь не в меньшей степени, чем Гитлер, Сталин долго не расставался со своими представлениями о национал-социалистическом режиме, не желая признавать ту огромную роль, какую играли идеологические догматы в формировании внешней политики третьего рейха. Ему были непонятны действия Гитлера, направленные, несмотря на все усилия Москвы и германского посла Р. Надольного, на замораживание германо-советских отношений [186]. Практическая политика третьего рейха и, прежде всего, германо-польское соглашение от 26 января 1934 г. заставили Сталина перейти к более сложным маневрам на международной арене. К этому времени относится и оформление двухуровневой советской внешней политики. Официально декларируемый и широко известный во всем мире внешнеполитический курс на коллективную безопасность и отпор фашистской агрессии, представленный Литвиновым с его знаменитым лозунгом «мир – неделим», был не более чем «тактическим маневром» [187], удобным камуфляжем генеральной сталинской стратегии, направленной, как и ранее, на разделение мира и сталкивание одних государств с другими, на углубление возникавших противоречий и конфликтов, т.е. стратегией, свя-
65
занной в конечном счете с экстраполяцией деструктивного марксистско-ленинского учения о классовой борьбе на сферу международных отношений.
1933 год стал поворотным в развитии германо-советских отношений, что объяснялось исключительно внутриполитическими переменами в Германии. Инициатива кардинальных изменений в двусторонних отношениях исходила от главы нового политического режима. Тактика Гитлера в отношении СССР, не говоря уже о его программной стратегии, представляла собой полный разрыв с предшествовавшей политикой Веймарской республики, несмотря на определенные зигзаги на протяжении 1933 г. В то же время внешнеполитическая стратегия Сталина в целом оставалась неизменной, что же касается его тактики, то при всем внешнем противостоянии она всегда сохраняла «открытыми двери» для эвентуального соглашения и даже сотрудничества с национал-социалистической Германией. И в этой связи вполне можно говорить о стремлении Сталина сохранить преемственность в отношениях с Германией, что объяснялось и его неизменной стратегической линией на международной арене, и полным непониманием сущности родственного тоталитарного режима. Поэтому-то 1933 год, резко изменивший германо-советские отношения, стал переломным во внешней политике Германии по отношению к СССР, но не был таковым для режима сталинского.

7. «ПАКТ С САТАНОЙ» ИЛИ «ДРУЖБА, СКРЕПЛЕННАЯ КРОВЬЮ» — КРАТЧАЙШИЙ ПУТЬ К ТРАГЕДИИ 22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

1938 год внес существенные изменения как во внутреннее, так и международное положение Германии и СССР. Осуществив аншлюс и добившись от западных держав в Мюнхене согласия на расчленение Чехословакии, Гитлер не только увеличил военно-экономический потенциал рейха, усилил его международные и особенно военно-стратегические позиции, но и смог сломить серьезную внутреннюю оппозицию своему внешнеполитическому курсу военной и бюрократической элиты. Очевидно, что СССР к концу 1938 г. был во всех отношениях предельно ослаблен массовыми репрессиями, достигшими своего апогея в 1937—1938 гг. Вес Советского Союза на международной арене, его союзоспособность неуклонно падала в эти годы. Не спасла положение и широко разрекламированная военная операция на Дальнем Востоке, в районе озера Хасан, спровоцированная и сознательно затянутая, как явствует из открывшихся документов, советской стороной [188].
В этот период немецкие дипломаты и генштабисты сходились в оценке:
66
СССР «еще в течение длительного времени будет не способен вести наступательную войну с перспективой на успех» [189], что, по их мнению, исключало вмешательство Советов в случае войны с Чехословакией [190]. Очевидная недееспособность СССР на международной арене была фактом, что дало основание статс-секретарю германского МИД Э. фон Вайцзеккеру констатировать: «Россия не представляет интереса ни в качестве друга, ни в качестве врага» [191]. Эта точка зрения высокопоставленного профессионального дипломата в полной мере отражала в конце 1938 г. прагматическое отношение к Советскому Союзу в высших сферах третьего рейха, которое сформировалось под влиянием оценки «фактора СССР» в свете тех внешнеполитических задач, которые либо уже были сформулированы Гитлером в соответствующих директивах, либо находились в процессе вызревания.
В конце осени 1938 г. Гитлер все чаще склонялся к мысли [192], что необходимо нанести следующий удар на Западе — разгромить Францию и вытеснить Англию с континента [193]. В этой связи усилия немецких дипломатов и отчасти военных были сосредоточены на трансформации достаточно аморфного политического соглашения — Антикоминтерновского пакта — в военно-политический союз трех держав с целью создания максимальных угроз прежде всего Великобритании по всему периметру ее жизненно важных интересов [194].
Одновременно на повестку дня была выдвинута задача обеспечения благожелательного нейтралитета Польши в ходе намечавшейся кампании против западных держав, гарантом которого должен был стать новый договор между Берлином и Варшавой, предусматривавший строительство экстерриториальной и железнодорожной магистралей через Польский коридор и передачу Данцига рейху, а также присоединение Польши к Антикоминтерновскому пакту [195].
В контексте этих конкретных внешнеполитических задач отношения третьего рейха с Советским Союзом могли иметь исключительно инструментальное значение, не выходившее за рамки упомянутой выше оценки Вайцзеккера. Подобный подход, разумеется, не исключал контактов и инициатив экономического характера. Так, в последние месяцы 1938 г. в связи с выдвинутой Гитлером задачей — резко увеличить производство вооружений — ряд заинтересованных ведомств, сумев привлечь даже таких лиц, как Геринг и Риббентроп, подготовили предложения об активизации германо-советской торговли посредством предоставления СССР крупного кредита на льготных условиях [196].
В такой обстановке центральный аппарат МИД в Берлине и посольство в Москве, опираясь на ярко выраженную и даже скоординированную заинтересованность ряда ведомств в получении из СССР как
67
можно больше стратегического сырья, предприняли в конце 1938 — начале 1939 гг. ряд инициатив по расширению германо-советских торговых контактов. Реакция советской стороны на предложение немецких дипломатов возобновить прерванные в марте 1938 г. переговоры о предоставлении СССР крупного кредита на более выгодных, чем ранее, условиях была не только положительной, но и достаточно оперативной [197]. Желание советского руководства провести переговоры в Москве свидетельствует о том, что в Кремле придавали большее значение диалогу с Германией. В пользу подобного предположения говорит и та настойчивость, с которой посол А. Мерекалов добивался «положительного решения этого вопроса от германского правительства» [198]. Создается даже впечатление, что в Кремле ждали этого момента. И тот факт, что в конце ноября 1938 г. член Политбюро, заместитель председателя СНК Микоян был назначен еще и наркомом внешней торговли, свидетельствует о том, на какой уровень Сталин предполагал поднять переговорный процесс, понимая, что немцы, интенсивно готовясь к войне, неизбежно упрутся в проблему нехватки стратегического сырья, т.е. в необходимость расширения торговых отношений с СССР. Однако намечавшийся многообещающий диалог между Берлином и Москвой по торгово-экономическим вопросам был весьма недипломатично сорван, по сути так и не начавшись. Заведующий восточно-европейской референтурой экономико-политического отдела МИД К. Шнурре вспоминал впоследствии, что отмену его визита по личному распоряжению Риббентропа [199] «русские восприняли как пощечину» [200]. Тем не менее, советское руководство делало вид, что абсолютно ничего не произошло. 31 января в «Правде» и на следующий день в «Известиях» под крупным заголовком “«Ньюс Кроникл» о советско-германском сближении” было опубликовано изложение статьи обозревателя этой газеты, из которой следует, что советско-германские торговые переговоры уже идут. Более того, в статье высказывается предположение, что «эти переговоры, которые, возможно, закончатся предоставлением в распоряжение Германии неисчерпаемых ресурсов продовольствия на случай войны, имеют также политическое значение». На первый взгляд, история выглядит достаточно странной: переговоры сорваны, но Москва пытается создать впечатление, что они якобы идут.
Советская сторона сочла, что «отказ германского правительства» от миссии Шнурре «был актом, несомненно, политическим» [201]. Естественно, что и реакция на него, в том числе в печати, была политическая, т.е. в Кремле по-прежнему держали открытыми двери для переговоров. И в этом уже полностью убеждает опубликованная под псевдонимом в мартовском номере журнала «Большевик» (орган ЦК ВКП(б)) статья
68
заместителя наркома иностранных дел В. Потемкина, посвященная международным проблемам. Развивая мысль о том, как «подбирает Германия свои восточные карты для предстоящей на Западе игры», Потемкин, в частности, писал: «Наконец, в Москву собирается Шнурре. А это доверенный человек самого Гитлера [202]. Ему поручены важные переговоры с большевиками» [203]. Разумеется, когда Потемкин писал статью [204], он знал, что Шнурре в Москву не собирается, что «герм[анское] пра[вительство] решило поручить ведение переговоров германскому посольству в Москве» [205], а это однозначно свидетельствовало о понижении степени заинтересованности в них в тот момент руководства рейха. Будучи доверенным лицом Сталина, Потемкин в более откровенной форме, чем это позволил себе Сталин в отчетном докладе на XVIII партийном съезде, но, вне сомнения, по его инициативе и по согласованию с ним, обрушился с нападками на западные державы. При этом он ясно дал понять, что Франции (Англия вообще была отнесена им к одному блоку с Германией, Италией и Японией) не следует после Мюнхена рассчитывать на СССР. Кроме того, Потемкин недвусмысленно и даже со злорадством подчеркнул: «А вот Рапалльское соглашение между СССР и Германией еще существует» [206]. Весьма симптоматично, что Потемкин противопоставил обесцененному, по мнению советского руководства, советско-французскому договору о взаимной помощи (1935 г.) не Берлинский договор о нейтралитете, а именно Рапалльский, знаменовавший собой апогей совместного противостояния Западу. Мне кажется, что более откровенно уже и невозможно было сформулировать приглашение одних «старых партийных товарищей» другим [207] начать серьезные переговоры. Очевидно, что в конце февраля — начале марта 1939 г. (самый поздний срок) Сталин уже принял решение о необходимости интенсивно искать способы вовлечения Германии в переговоры и, следовательно, постепенно корректировать внешнеполитический курс. Как мне представляется, статья Потемкина была призвана отразить изменения в подходе Сталина к международным проблемам даже в большей степени, чем его собственный доклад на съезде.
Для оценки эффективности шагов, предпринятых советским руководством, по налаживанию диалога с третьим рейхом в январе — марте 1939 г. и для прояснения вопроса о первичности или вторичности этих действий крайне важно установить наличие или отсутствие каких-либо сдвигов в отношении к СССР в высшем руководстве Германии и, прежде всего, у Гитлера и Риббентропа, принимая во внимание, что последний как раз в этот период имел определенное влияние на корректировку планов фюрера [208].
69
Если предположить, что отсутствие нападок на Советский Союз в речи Гитлера 30 января было возвращением к «долговременным тактическим расчетам» [209], касающимся сближения с Москвой, то следует допустить, что в высшее руководство третьего рейха входили лица, открыто не разделявшие этих взглядов фюрера. Так, 24 января 1939 г. Риббентроп выступил перед большой группой генералов и адмиралов вермахта с докладом, в котором, рассматривая различные аспекты союзнической политики Германии, заметил, что «в широких кругах порой все еще носятся с мыслью, что рано или поздно можно будет достичь соглашения с Советской Россией». Риббентроп категорически отверг подобную возможность: «Между национал-социализмом и большевизмом никогда не могло и не может быть никакого компромисса. [...] для Германии существует только одна политика, а именно та, что направлена против России...» [210]. Спустя две недели после выступления Риббентропа, 7 февраля, доклад перед зарубежными дипломатами и корреспондентами делал рейхсляйтер А. Розенберг. Он откровенно заявил, что устранение «из европейской жизни мирового большевизма [...] как разрушительной силы» национал-социалистическое движение рассматривает как «огромную предварительную работу для достижения мира в Европе» [211]. Таким образом, в конце января — начале февраля 1939 г. нацистские иерархи явно не питали благосклонности к Советскому Союзу. При этом элемент несогласованности в заявлениях Гитлера и его ближайшего окружения следует исключить, так как еще 25 июля 1938 г. фюрер издал постановление, запрещавшее всем партийным функционерам затрагивать в публичных выступлениях вопросы внешней политики без его предварительного одобрения [212]
Не очень-то соблюдала германская сторона и якобы имевшую место поздней осенью 1938 г. устную договоренность между послом Ф. фон Шуленбургом и Литвиновым о прекращении в средствах массовой информации нападок на Гитлера и Сталина [213], о чем свидетельствовали соответствующие претензии, высказывавшиеся советскими дипломатами на протяжении зимы — весны 1939 г. [214].
А вот в Берлине тональностью советской прессы в целом, по-видимому, могли быть довольны. По утверждению представителя ДНБ Шюле, «основные соворганы ведут себя корректно, даже с карикатурами стало благополучно, т.к. в «Известиях» они даже перестали появляться». Вайцзеккер также признавал, что «совпресса ведет себя в отношении Германии гораздо корректней и спокойней, чем англо-американская...» [215]
Образно говоря, к XVIII съезду ВКП(б) высшее руководство СССР и третьего рейха «подошли» с разным «настроем». Сталин уже сделал
70
выбор в пользу сближения с Германией, но требовалось еще найти отнюдь не простые пути и методы его реализации, чтобы и «не продешевить», обеспечивая интересы режима, и вместе с тем не утратить имидж последовательного борца за сохранение мира, оказывающего помощь жертвам агрессии, возложив при этом всю ответственность за то, что не удалось осуществить ни того ни другого, на мюнхенских провокаторов войны, привыкших «загребать жар чужими руками» [216]. Просигнализировав о готовности искать новые пути для обеспечения безопасности страны, дав понять о наличии «возможности других, невраждебных, добрососедских отношений между Германией и СССР» [217], Сталин вместе с тем не достиг рецептора на нужном ему уровне, т.е. Гитлера.
То, что в позиции высшего руководства рейха в отношении СССР к середине марта ровным счетом ничего не изменилось, подтверждает указание министерства пропаганды прессе от 13 марта, как освещать XVIII съезд ВКП(б): «Съезд коммунистов в Москве может комментироваться в том смысле, что он сводится к еще большему укреплению клики Сталина — Кагановича» [218]. Таким образом, «каштановая речь», как окрестили на Западе выступление Сталина на съезде, в тот момент своей основной цели не достигла.
Оккупировав Чехию и поддержав провозглашение Словацкого государства, передав Карпатскую Украину Венгрии и предъявив ультиматум Литве относительно Мемеля, Гитлер в последний раз (21 марта) уже откровенно с позиции силы дал возможность польскому правительству подумать как над германскими предложениями, так и над вероятными последствиями отказа [219].
Получив ожидавшийся отрицательный ответ из Варшавы, Гитлер 11 апреля утвердил директиву «О единой подготовке вооруженных сил к войне на 1939—1940 гг.», в основе которой лежал план разгрома Польши. «Политическое руководство, — отмечалось в директиве, — считает своей задачей добиться по возможности изолированного решения польского вопроса» [220]. Принимая во внимание сложившуюся к тому времени международную обстановку, для Гитлера внешнеполитическое обеспечение польской кампании включало в себя решение двух основных вопросов: недопущение заключения тройственного союза о взаимопомощи между Англией, Францией и СССР и удержание западных держав, прежде всего Англии, от вступления в войну. По оценке абвера (конец апреля), несмотря на то, что СССР предложил западным державам заключить пакт о взаимопомощи, дополненный военными соглашениями, «едва ли можно рассчитывать на достижение быстрого соглашения», поскольку «позиция советского правительства
71
остается недоверчивой и сдержанной» [221]. Военно-морской атташе в Москве капитан 2-го ранга Н. фон Баумбах, характеризуя в марте 1939 г. состояние экономики и вооруженных сил СССР после тотальных репрессий, пришел к выводу, что «на протяжении следующих пяти лет Советский Союз вряд ли будет способен принять участие в войне» [222]. В то же время, подчеркивал военный атташе в Москве генерал Э. Кестринг, «конфликт в Европе был бы для Советского Союза всегда лучшим гешефтом» [223].
По всей видимости, Литвинов выражал именно такой подход Кремля к международным проблемам, когда писал советскому послу в Берлине: «...задержать и приостановить агрессию в Европе без нас невозможно, и чем позднее к нам обратятся за нашей помощью, тем дороже нам заплатят» [224] (выделено мной. — С.С).
В целом же, несмотря на возросшее число разговоров относительно возможного германо-советского сближения, которые на протяжении второй половины марта и в апреле вели немецкие военные и дипломаты, равно как дипломаты других государств, не говоря уже о газетных публикациях (за пределами Германии), они вовсе не означали, что данная проблема в то время стала для высшего руководства рейха актуальнее, чем была ранее.
Встреча Мерекалова с Вайцзеккером 17 апреля всегда привлекала внимание исследователей германо-советских отношений, хотя до начала 90-х годов они имели дело только с немецкими записями этой беседы. Публикация первого отчета советской стороны об этой встрече [225] дала основание некоторым историкам для категоричного вывода: «Громадное различие между двумя версиями беседы Мерекалова — Вайцзеккера делает едва ли разумным любые далеко идущие выводы о характере советской внешней политики, на каком бы из документов ни основываться» [226]. Прошло около трех лет, и была опубликована вторая, более подробная запись этой беседы, из которой можно заключить, что никакого громадного различия между немецкой и советской версиями беседы нет [227].
Резюмируя итоги этой беседы на основании наиболее подробной советской записи, значительно расширившей наши представления о позициях сторон, позволю себе сделать следующие выводы: во-первых, Мерекалов, независимо от содержания полученных инструкций [228], вел себя достаточно активно, пытаясь вызвать собеседника на «откровенность», а его повторные напоминания о предстоящем отъезде в Москву можно истолковать как намек на возможность лично изложить германскую позицию руководству НКИД; во-вторых, Вайцзеккер, продемонстрировав в ходе беседы корректную благожелательность к стране, пред-
72
ставляемой его собеседником, и даже отметив при этом некоторые позитивные сдвиги в ее отношении к Германии, в целом не вышел за рамки официального курса, не сказав по сути ничего такого, что могло бы быть воспринято как желание германской стороны отреагировать на поданные ей сигналы. По-моему, в свете недавно опубликованных советских документов есть серьезные основания для пересмотра сложившейся оценки встречи Мерекалова с Вайцзеккером 17 апреля как некой вехи в развитии германо-советского сближения в 1939 г. Спустя месяц после выступления на съезде Сталин вынужден был констатировать, что внешнеполитический «залп», содержавшийся в его докладе, не достиг цели, а международная обстановка тем временем значительно обострилась. Выступая, Гитлер по-прежнему, хотя и не называя прямо СССР, говорил о «еврейско-большевистской чуме» (речь 1 апреля 1939 г. в Вильгельмсхавене). В то же время советская дипломатия все более втягивалась в переговоры с теми, кого Сталин заклеймил как «провокаторов войны, привыкших загребать жар чужими руками». При этом советские дипломаты ориентировались на однозначно антифашистско-прозападные взгляды Литвинова, делавшего ставку (разумеется, в той мере, в какой это было ему позволено) на основательный и неспешный переговорный процесс с Англией и Францией по уже известной формуле «чем позже к нам обратятся, тем дороже нам заплатят».
Стремясь прояснить для себя какие-то аспекты международной обстановки, Сталин дал указание созвать в 20-х числах апреля 1939 г. совещание с участием ряда ведущих послов и руководящего состава НКИД. Материалы этого совещания, проходившего в Кремле, пока недоступны исследователям, но на основании опубликованных документов за предыдущие месяцы 1939 г. можно предположить, что при оценке перспектив развития международной обстановки на нем могли возникнуть разногласия, в частности между Литвиновым и послом в Великобритании И. Майским. Литвинов еще во второй половине февраля полагал, что войны между фашистскими и западными державами в ближайшие годы не будет, так как ресурсы политики «умиротворения» далеко не исчерпаны [229]. Майский же считал, что вероятность войны между державами оси и Англией и Францией исключать в 1939 г. нельзя и что «ближайшие полгода будут чрезвычайно опасным периодом в европейской политике» [230].
Можно предположить, что во второй половине апреля Сталин уже располагал некоторой информацией о намерениях Гитлера разрешить «польскую проблему» немирным путем, а значит, «вариант Майского» представлялся ему более реальным, что, в свою очередь, создавало риск Для втягивавшегося в переговоры о сотрудничестве с западными дер-
73
жавами Советского Союза «вползти» с их помощью в войну. Независимо от возможного исхода подобной войны по ряду объективных и субъективных причин, такой вариант никак не мог устраивать Сталина. Поэтому достижение соглашения с нацистской Германией стало не только приоритетной, но и безотлагательной задачей советской внешней политики.
Разумеется, столь резкая переориентация официального курса требовала поистине иезуитского мастерства, а стало быть, осуществить ее мог только особо доверенный Сталину человек, каковым Литвинов определенно не являлся [231]. Одновременно устранение Литвинова должно было символизировать чрезвычайно важную знаковую функцию — никакое другое событие в Советском Союзе (исключая смерть вождя) не могло в тот момент вызвать такой резонанс в мире, как отставка Литвинова, с именем которого на протяжении значительной части 30-х гг. ассоциировались идеи «коллективной безопасности» и призывы к созданию единого фронта против держав-агрессоров. Однако для патологического антисемита Гитлера важнейшим симптомом изменения в советской внешней политике должно было стать не отстранение от дел прозападника Литвинова, а смещение еврея Литвинова с поста наркома иностранных дел. Предугадать последнее было нетрудно, и Сталин использовал этот сильнейший аргумент для сближения с третьим рейхом тогда, когда ждать дольше уже было нельзя — дело шло к большой войне, в которой Сталин не хотел и не мог участвовать. И на сей раз расчет советского вождя оказался точным. Весьма характерной была и первая реакция различных ведомств Германии на перемены в Москве. В подготовленной в МИД подробной записке, посвященной смене руководства Наркоминдела, отмечалось «бросающееся в глаза различие личных качеств Литвинова и Молотова», а также «значительное интеллектуальное превосходство» Литвинова [232]. Однако, подчеркивалось в записке, надо учитывать, что возможности для «реализации личных взглядов советским наркомом иностранных дел» очень ограничены, а значит, «не следует переоценивать различия в позициях Литвинова и Молотова по отношению к Германии». Поэтому, резюмировали эксперты Политического отдела МИД, было бы ошибкой усматривать в устранении Литвинова крах курса на окружение Германии, так как назначение Молотова наркомом иностранных дел «означает по существу не что иное, как установление еще более непосредственного контроля над внешней политикой самого Сталина» [233].
Совсем иной была реакция министерства пропаганды, в силу самой природы тоталитарного режима, близкого к политическому Олимпу
74
третьего рейха. Уже 4 мая прессе была дана установка дать информацию о «падении Литвинова» во всех подробностях и под крупными заголовками. При этом «ни при каких обстоятельствах» не разрешалось наклеивать какие-либо ярлыки на Молотова и упоминать о еврейском происхождении его жены [234]. Но уже на следующий день, 5 мая, редакции всех периодических изданий получили общее указание: «немедленно прекратить полемику против Советского Союза и большевизма. ...И до новых указаний не позволять себе каких-либо резких высказываний в адрес Советского Союза» [235]. Последнее могло означать только одно: шеф имперской прессы О. Дитрих получил распоряжение лично от Гитлера, который наконец-то проявил интерес к изменениям в советской внешней политике.
На 10 мая в резиденцию фюрера в Бергхофе были вызваны специалисты «по России»: советник посольства в Москве Г. Хильгер и Шнурре. Посол Шуленбург и военный атташе Кестринг находились в командировках, сам факт доклада без них лишь подчеркивал внезапность возникшего вдруг интереса к «русской проблеме». По воспоминаниям Шнурре, среди многочисленных вопросов, заданных Гитлером, был и такой: «Будет ли готов Сталин при известных обстоятельствах договориться с Германией?» Дипломаты ожидали, что в конце встречи Гитлер выразит свое отношение к эвентуальному сближению с СССР, даст конкретные указания, как вести дальнейшие переговоры, но этого не произошло [236]. Последнее, по всей видимости, могло свидетельствовать о том, что Гитлер, отреагировав прежде всего на смещение Литвинова и получив довольно обширную информацию от экспертов «по русским делам», не принял никакого решения. Эта неопределенность имела место и при упоминании «фактора СССР» в выступлении Гитлера на совещании с руководством вермахта 23 мая. Вместе с тем не вызывает сомнений тот факт, что после снятия Литвинова политика СССР и состояние германо-советских отношений постоянно находились в поле его зрения.
В течение первой половины мая Сталин получал из разных источников информацию, что он «услышан» в Берлине [237]. Теперь необходимо было ужесточить советскую позицию в ходе обмена мнениями с правительствами западных держав, что нашло выражение в передовой статье газеты «Известия» («К международному положению») от 11 мая, в которой акцентировалось внимание на серьезных противоречиях между СССР и западными державами. Их советское руководство собиралось «преодолевать» путем подобного рода публичной дипломатии. Кстати, эта метода практиковалась на всем протяжении англо-франко-советских политических консультаций весной — летом 1939 г. В то же время острая критика
75
политики западных держав на страницах советских газет неплохо ориентировала германскую дипломатию, военное и политическое руководство третьего рейха относительно перспектив соглашения между СССР и западными державами.
Тем временем в германо-советских отношениях произошло немаловажное событие: 20 мая 1939 г. Шуленбурга по его просьбе принял нарком иностранных дел и председатель СНК Молотов. Эта встреча была примечательна прежде всего тем, что на ней каждое из двух главных действующих лиц, находившихся за кулисами, сделало очевидный, но отнюдь неравноценный ход. Шуленбург был уполномочен Риббентропом (по некоторым немецким сведениям по личному указанию Гитлера) выяснить «точку зрения советского руководства на советско-германские отношения», соблюдая при этом «величайшую осторожность», дабы не нанести ущерб германо-японским отношениям [238]. Анализ этих указаний крайне важен для понимания позиции высшего руководства в Берлине, очевидно, что то был зондаж позиции Кремля, не более, но с сохранением при этом приоритета за германо-японскими отношениями.
В планах Гитлера — Риббентропа Японии отводилась весьма значительная роль по созданию угроз Англии на периферии британской империи, отвлекая ее силы от европейского театра военных действий и распыляя их. Именно поэтому в Берлине были так заинтересованы в присоединении Японии к военно-политическому союзу Германии и Италии, чтобы, как подчеркивал Риббентроп, «у западных держав не возникло впечатления относительно возможного в случае конфликта
239
с Германией или Италией — нейтралитета Японии» [239]. Инструкция Риббентропа Шуленбургу для его первой беседы с Молотовым достаточно красноречиво подтверждает тот факт, что вопрос о выборе между столь желанным военным союзом с Токио и сближением с Москвой для германского руководства во второй половине мая не стоял.
Понимая, что Шуленбург, прося о встрече с Молотовым, имеет новые инструкции от высшего руководства рейха, Сталин и Молотов без труда просчитали, что главным в беседе будет возвращение к вопросу о новом визите Шнурре в Москву [240]. Однако такой вариант уже явно не устраивал советское руководство. Слишком много времени было упущено, чтобы начинать налаживание отношений с переговоров по торгово-экономическим вопросам на невысоком уровне, тогда как международная обстановка обрела новую динамику. По всей видимости, в Кремле были немало озабочены выяснением характера заинтересованности, проявленной национал-социалистическим руководством к
76
СССР за прошедшие после снятия Литвинова две недели: была ли она «негативно-инструментальной» (недопущение англо-франко-советской коалиции) или «позитивно-инструментальной» (экономическое или, возможно, политическое соглашение). Задача, негласно поставленная Сталиным перед советской дипломатией (но не дипломатами!), как мне представляется, заключалась в том, чтобы внести ясность в этот комплекс вопросов и, самое главное, поддерживая впечатление о сохраняющейся возможности достижения соглашения с западными державами, буквально вынудить Берлин к широкомасштабному политическому соглашению, позволившему бы СССР остаться в положении «третьего радующегося», но при этом укрепить безопасность Советского Союза так, как ее понимал Сталин.
Ко времени встречи Молотова с Шуленбургом Сталин уже располагал информацией относительно того, что высшее японское руководство отклонило предложение Германии заключить военный союз, направленный прежде всего против Англии и Франции [241], и что, несмотря на предстоящее подписание «Стального пакта» с Италией, в окружении Риббентропа придерживаются мнения, что «в настоящий момент... международная обстановка не благоприятствует нам и наша подготовка к войне еще не закончена» [242]. На основании этой и, вероятно, еще другой информации Сталин пришел к выводу, что необходимо, не форсируя диалог с Берлином, перевести его сразу же в иную плоскость, а именно — политическую, что неизбежно должно было вовлечь в переговорный процесс высшее политическое руководство Германии. Такова, на мой взгляд, была подоплека принципиально важной фразы, произнесенной Молотовым 20 мая в беседе с Шуленбургом: «Мы пришли к выводу, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база». Молотов не объяснил, что при этом конкретно имеется в виду, а на соответствующий вопрос германского посла дал обтекаемый ответ: «Об этом надо подумать и нам и германскому правительству» [243].
Больше двух месяцев в Кремле ждали ответа на вопрос, что же понимают в рейхсканцелярии под подведением политической базы под германо-советские отношения, иными словами, что может Гитлер предложить Сталину. Но в Берлине не торопились.
И причиной тому, видимо, были все еще сохранявшиеся надежды на возможность решения проблемы изоляции Польши с помощью активизации японской политики против западных держав. Малейшие же симптомы налаживания политического диалога между Берлином и Москвой в период, когда разворачивался крупный пограничный конфликт в районе Халхин-Гола, были чреваты утратой последних шансов
77
на использование «японского фактора» для локализации предстоящей войны с Польшей. Однако заключенное 24 июля между Японией и Англией соглашение Арита-Крейги должно было окончательно убедить Гитлера и Риббентропа, что все расчеты на использование Японии против западных держав оказались иллюзорными. Таким образом, в конце июля 1939 г. Гитлеру стало очевидно, что внешней политике третьего рейха добиться сколько-нибудь серьезных угроз, прежде всего Великобритании, на периферии не удалось, т.е. Германия оказалась перед перспективой начать войну в Европе с необеспеченным тылом, не имея ни одного реального союзника. И вот в такой трудной ситуации (предположительно между 24 и 26 июля) [244]. Гитлер решил схватиться за «последнюю соломинку» — добиться политического соглашения с СССР, обеспечивающего его благожелательный нейтралитет в грядущей войне.
В ходе последовавшей за этим решением беседы Шнурре с советскими представителями 26 июля начал постепенно проясняться поставленный Молотовым более двух месяцев тому назад вопрос: что понимает высшее руководство рейха под подведением политической базы под германо-советские отношения. Шнурре, как свидетельствует телеграмма Астахова, заявил; «Германия готова разговаривать и договориться с нами по всем интересующим обе стороны вопросам, дав все гарантии безопасности, какие мы захотели бы от нее получить. Даже в отношении Прибалтики и Польши договориться было бы так же легко, как бы[ло] в отношении Украины [245] (от которой Германия отказалась)» [246]. Несмотря на то, что в этой первой информации Астахова готовность политического руководства третьего рейха к широкомасштабной сделке с советским руководством выглядела даже более выпукло, чем в подробной записи беседы со Шнуре [247], Сталин счел, что требуется большая конкретизация предложений немецкой стороной [248], но самое главное — они должны быть «озвучены» на более высоком уровне.
По сдержанной реакции Москвы в Берлине это поняли, и тогда на авансцену впервые выступил Риббентроп, принявший 2 августа Астахова. Несомненно, первостепенно важными для советского руководства явились следующие слова рейхсминистра: «По всем проблемам, имеющим отношение к территории (выделено мной. — С.С) от Черного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться» [249]. Итак, Сталин выиграл очередной раунд, дождавшись предложений от высшего руководства рейха (пока еще в общей форме) о разделе сфер интересов в Европе между двумя государствами. Теперь для него наступал самый ответственный момент: с ювелирной точностью и без тени фальши было необходимо синхронизировать два чрезвычайно
78
важных процесса: во-первых, используя затруднительное положение и цейтнот, в котором оказалась Германия, так и не решившая проблему изоляции Польши, затягивать переговоры с немцами, добиваясь тем самым максимально возможных уступок с их стороны и неизбежно повышая уровень участников завершающей стадии переговоров; во-вторых, «творчески» используя слабости и непоследовательность политики западных держав, прежде всего британского кабинета, по-прежнему содержавшей как определенный потенциал для «умиротворения» третьего рейха, так и огромное недоверие к намерениям советского руководства, и явно не стремившейся в то время по ряду объективных и субъективных причин к достижению эффективного военного соглашения с СССР, исподволь, но неуклонно, с первого же дня трехсторонних переговоров военных миссий в Москве загонять их в тупик. Замысел срыва этих переговоров сложился у Сталина еще до их начала, о чем неопровержимо свидетельствует рукописная инструкция Ворошилову от 7 августа [250], которая с полным правом могла бы занять достойное место в «театре Иосифа Сталина» [251]. Все ее пункты были нацелены не на то, как способствовать успеху переговоров (их цель даже не была обозначена), а на то, как их сорвать, возложив затем ответственность за неудачу на западные делегации, направившие их правительства. В пользу этого вывода говорит и тот факт, что 11 августа, накануне начала переговоров военных миссий, Политбюро решило «вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов, о чем известить Берлин» [252]. Конечно, это решение Политбюро никоим образом нельзя связывать с каким-то переломом в умонастроении Сталина, как это делают некоторые историки [253]. Речь могла идти только о том, чтобы в преддверии предстоящего соглашения с Германией и переговоров на высоком уровне соблюсти некий декорум, ввести в курс дела в самых общих чертах членов Политбюро, не более. В конечном счете оба замысла были успешно реализованы — одни переговоры сорваны, другие увенчались успехом. Своей изматывающей тактикой затягивания «переговоров» Молотова с Шуленбургом Сталин буквально «дожал» Гитлера, вынудив его даже обратиться к нему с личным посланием. Как много лет спустя и не без оснований отмечал Молотов, знавший «кухню» советско-германского сближения: «Сталин был крупнейший тактик. Гитлер ведь подписал с нами договор о ненападении без согласования с Японией! Сталин вынудил его это сделать» [254] (выделено мной. — С.С).
Последствия сговора Сталина — Гитлера (пакта Молотова — Риббентропа) и дополнившего его спустя месяц с небольшим договором о Дружбе и границе между СССР и Германией известны, но проблема
79
мотивации поведения главных действующих лиц в ходе непродолжительного сотрудничества, особенно Сталина, и ее влияния на политику обоих государств требует еще основательного изучения. На первый взгляд, Сталин добился такого соглашения с Гитлером, о котором не мог и мечтать, если исходить из его критериев безопасности страны. По существу, континентальная Европа еще до начала второй мировой войны была поделена между двумя диктаторами, представлявшими на международной арене модели во многом схожего поведения — политический гангстеризм нового типа [255], различавшиеся разве что масштабами и степенью лицемерия.
Однако на протяжении 22-месячного существования советско-германского пакта Сталин в своих практических действиях навстречу фюреру пошел значительно дальше, чем предусматривалось всеми, в том числе и секретными, протоколами к соглашениям от 23 августа и 28 сентября 1939 г. Объяснение такого поведения, как мне представляется, следует искать в большевистско-догматическом мышлении Сталина, видевшем в остро конфронтационном развитии международной обстановки дополнительные возможности для реализации собственных имперских амбиций, отождествлявшихся с интересами безопасности страны, и стремившегося заставить капиталистический мир «немного потесниться и отступить» [256]. И национал-социалистическая Германия своим открытым, вооруженным противостоянием многим, в том числе и ведущим, державам этого столь ненавистного капиталистического мира опять, как некогда кайзеровская и веймарская Германия, стала очень и очень желанным партнером для кремлевских правителей. Не так давно подобная интерпретация мотивов внешней политики СССР в отношении Германии после заключения пакта о ненападении получила серьезное подтверждение в виде единственной на сегодняшний день известной обстоятельной записи бесед Сталина и Риббентропа во время второго визита рейхсминистра в Москву в конце сентября 1939 г. Сталин, будучи очень доволен результатами практически уже завершившейся польской кампании, после 17 сентября совместно осуществлявшейся вермахтом и Красной Армией, в сжатом виде обрисовал предысторию, современный этап и перспективы советско-германского сотрудничества. Что касалось прошлого, то, по его мнению, «основным элементом советской внешней политики всегда было убеждение в возможности сотрудничества между Германией и Советским Союзом». В настоящих условиях «это сотрудничество представляет собой такую силу, что перед ней должны отступить все другие комбинации». И, наконец, в будущем, «если, вопреки ожиданиям, Германия попадет в тяжелое положение, то она может быть уверена, что совет-
80
ский народ придет Германии на помощь и не допустит, чтобы Германию задушили». И здесь Сталин, вероятно, чтобы его не заподозрили в альтруизме, добавил следующее: «Советский Союз заинтересован в сильной Германии и не допустит, чтобы Германию повергли на землю» [257].
Эти слова Сталина многое объясняют в подоплеке отношения его режима к режиму национал-социалистическому вплоть до 22 июня 1941 г. Как бывало не раз на протяжении почти двух десятилетий, в Кремле считали, что Германия и СССР, противостоящие остальному капиталистическому миру, — самые естественные союзники. Внешнеполитическую слепоту советского вождя отражают, в частности, отнюдь не случайные слова в телеграмме Сталина Риббентропу: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной» [258]. Эта дружба была скреплена кровью не только совместных потерь в ходе польской кампании, но и польских офицеров, расстрелянных в Катыни, британских моряков, потопленных в результате обмена информацией между Красным флотом и рейхсмарине (а также других услуг, оказанных последней советской стороной), французских солдат, раздавленных практически всей мощью вермахта, не опасавшегося за свой тыл на востоке, кровью населения других оккупированных обоими диктаторами стран. Но дороже всего за эту дружбу заплатили народы Советского Союза [259].
В отличие от Сталина Гитлер, хотя и был вынужден пойти на этот «пакт с сатаной» [260], не скрывал удовлетворения по поводу достигнутого в Москве: ведь договор был заключен именно тогда, когда ему это более всего требовалось, и на условиях, обеспечивавших вермахту «спокойный тыл» на время будущей Западной кампании. Очевидно, что сроки проведения, ход и продолжительность этой кампании были сокращены благодаря де-юре политике благожелательного нейтралитета СССР, а де-факто — его активной поддержке агрессии третьего рейха в различных частях Европы, что открыто признавалось советским руководством [261]
Поскольку же главная цель внешнеполитической программы Гитлера — разгром и завоевание Советского Союза — оставалась неизменной на протяжении всего периода действия пакта о ненападении, то и сроки начала ее осуществления, не говоря уже о других благоприятствовавших этому факторах, были значительно приближены. Таковы важнейшие последствия сговора Гитлера — Сталина, проложившего кратчайший путь к нападению национал-социалистической Германии на социалистический Советский Союз. За всю историю взаимоотноше-
81
ний Германии и советской России (начиная с подписания Брест-Литовского мира) никогда прежде судьба собственных народов, ставших одновременно орудием и жертвой тоталитарных режимов, ни судьба других народов Европы не зависела в такой степени от договора, как это было после 23 августа 1939 г.

________________________
1 Хальвег В. Возвращение Ленина в Россию в 1917 году. Пер. с нем. М, 1990. Приложение. Док. 8. С. 63.
2 Вильгельм II лично держал под контролем все связанное с этой нештатной «транзитной» операцией. См.: Там же, док. 54, с. 108.
3 Троцкий Л. Портреты революционеров. М., 1991. С. 43—44.
4 См.: Фельштинский Ю. Крушение мировой революции. Брестский мир: Октябрь 1917 —ноябрь 1918. М., 1992. С. 36.
5 См.: Verhandlungen des Reichstags. Stenographische Berichte. Berlin, 1918. Bd 311. S. 3947—3983.
6 См.: Losche P. Der Bolschwismus im Urteil der deutschen Sozialdemokratie 1903—1920. Berlin, 1967. S. 88—89.
7 См.: Wolf F. Tagebücher 1914—1919: Der Erste Weltkrieg u. die Entstehung der Weimarer Republik in Tagebüchern, Leitartikeln u. Briefen des Chefredakteurs am «Berliner Tageblatt» u. Mitbegründer der «Deutschen Demokratishen Partei»/ Eingel. u. hrsg. von B. Sösemann. Boppard a. Rhein, 1984. Teil 1. S. 566. Своего рода кульминацией этого кратковременного «увлечения» стала публикация в «Форвертс» 7 декабря (на первой странице) информации о том, что норвежские социал-демократы обратились в Комитет по присуждению Нобелевских премий в области защиты мира с предложением присудить премию за 1917 г. Ленину и Троцкому. Центральный орган СДПГ выразил сожаление по поводу того, что сроки представления кандидатур на премию этого года уже прошли (Lösche Р. Op, cit., S. 105).
8 Подробнее см.: Zarusky J. Die deutschen Sozialdemokraten und das sowjetishe Modell: Ideologische Auseinandersetzungen und auflenpolitische Konzeptionen 1917—1933. München, 1992.
9 См. обращение наркома иностранных дел Троцкого к народам и правительствам союзных стран 17(30) декабря 1917 г., в котором, в частности, говорилось: «...до сих пор союзные правительства решительно ни в чем не проявляли и не могли проявлять (выделено мной. — С.С.) готовности идти на действительно демократический мир» // ДВП, т. I, док. 38, с. 69.
10 См.: Панцов А. В. Брестский мир // Вопросы истории, 1990, № 2. С. 61.
11 См.: Ленин В. И. Тяжелый, но необходимый урок // Полн. собр. соч. М., 1971— 1975. Т. 35. С. 396. (Далее: ПСС.)
12 Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б): Август 1917—1918. М., 1958. С. 203.
13 В беседе с французским левым социалистом Ж. Садулем Ленин признался: «Само собой разумеется, я подпишу Брест-Литовский договор, я подпишу все. Мне это абсолютно безразлично. Самое важное, что мы сохраним власть» (цит. no: Die Folgen von Versailles 1919—1924/Hrsg. von H. Rössler. Göttingen etc., 1969. S. 169 (Diskussion).
14 Ленин В. И. К истории вопроса о несчастном мире // ПСС, т. 35, с. 250.
15 ДВП. т. 1, док. 77, с, 117, 118.
16 Ленин В. И. Доклад о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. // ПСС, т. 36, с. 331.
17 ДВП, т. 1, док. 189, с. 312.
18 Ленин В. И. О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности // ПСС, т. 36, с. 286— 287.
19 Ленин В. И, Доклад о внешней политике, с. 329—330.
20 Ленин В. И. Речь о международном положении на VI чрезвычайном съезде Советов 8 ноября 1918 Г. // ПСС, т. 37, с. 157, 158.
21 Цит. по: Baumgart W. Deutsche Ostpolitik 1918: Von Brest-Litowsk bis zum Ende des Ersten Welkrieges. Wien; München, 1966. Anh. Dok. 1, S. 386.
22 Подробнее см.: Baumgart W. Op. cit., passim.
23 Ленин В. И. Речь на собрании актива Московской организации РКП(б) 6 декабря 1920 Г.// ПСС, т. 42, с. 57.
24 См.: Baumgart W. Op. cit., S. 84.
25 Ibid., S. 108—111.
26 АВП РФ, ф. 04, on. 13, п. 72, д. 1016, л. 101.
27 Baumgart W. Op. cit., S. 369.
28 Ibid., S. 321, 323. Первоначально, по всей видимости, ставился вопрос и о передаче захваченной ранее русской тяжелой артиллерии, о чем Иоффе сообщал 24 августа Ленину и Чичерину. См.: АВП РФ, ф. 04, оп. 13, п. 71, д. 1009, л. 12—13.
29 Baumgart W. Op. cit., S. 375.
30 ADAP, Ser. A: 1918—1925. Göttingen, 1982. Bd 1, Dok. 2, Anm. 4, S. 4.
31 АВП РФ, ф. 04, on. 13, п. 71, д. 1013, л. 6—7.
32 См.: Haupts L. Deutsche Friedenspolitik 1918—19. Eine Alternative zur Machtpolitik des Ersten Weltkrieges. Düsseldorf, 1976. S. 77—78.
33 См.: Baumgart W. Brest-Litowsk und Versailles. Ein Vergleich zweier Friedensschlüsse // Historische Zeitschrift, 1970, Bd. 210, H. 3, S. 619.
34 ДВП, т. I, док. 401, с. 568—569; док. 402, с. 569.
35 См.: Schwabe К. Deutsche Revolution und Wilson-Frieden. Die amerikanische und deutsche Friedensstrategie zwischen Ideologic und Machtpolitik 1918/19. Düsseldorf, 1971. S. 397—398.
36 См.: Borowsky P. Die «bolschewistische Gefahr» und die Politik der Volksbeauftragten in der Revolution 1918/19 // lndustrielle Gesellschaft und politisches System. Beitrage zur politischen Sozialgeschichte; Festschrift für Fritz Fischer/Hrsg. von D. Stegmann et al. Bonn, 1978. S. 402—403.
37 См. доклад Г. В. Чичерина на заседании ВЦИК 17 июня 1920 г. // ДВП, т. II, прил. 6, с. 650.
38 Schieder Th. Die Probleme des Rapallo-Vertrages. Köln; Opladen, 1956. S. 23.
39 Подробнее см.: Wagner G. Deutschland und der polnisch-sowjetische Krieg 1920. Wiesbaden, 1979. S. 45—52.
40 Письмо министра иностранных дел Германии В. Симонса наркому иностранных дел РСФСР Чичерину от 22 июля 1920 г. // ДВП, т. III, с. 77; ADAP, Ser. A, Bd. Ill, Dok. 212, S. 442.
41 Чичерин — Симонсу 2 августа 1920 г. // ДВП, т. III, док. 32, с. 75—77.
42 Ленин В. И. Политический отчет ЦК РКП(б) на IX конференции РКП(б) 22 сентября 1920 г. // Исторический архив, 1992, № 1. С. 16.
43 Там же, с. 18, 19.
44 См.: Linke H. G. Deutsch-sowjetische Beziehungen bis Rapallo. Köln, 1970. S. 120—122.
45 Ibid., S. 125; ADAP, Ser. A, Bd. IV, Dok. 51, S. 97.
46 ADAP, Ser. A, Bd. IV, Dok. 211, S. 441.
47 См. беседу наркома внешней торговли РСФСР Л. Б. Красина с руководителем Восточноевропейского отдела германского МИД Г. Берендтом 2 марта 1921 r.// Ibid., Dok. 179, S. 382—383.
48 ДВП, т. IV, док. 72, с. 99—105.
49 Чичерин — в Наркоминдел, 10 апреля 1922 г.// Там же, т. V, док. 110, с. 204.
50 Linke H, G. Op. cit., S. 167.
51 Ibid., S. 176.
52 Ленин — В. М. Молотову для Политбюро ЦК РКП(б), 16 января 1922 г. // ПСС, т. 54, с. 117.
53 АВПРФ, ф. 0418, on. 1,п. 1,д. 11, л. 3.
54 Там же, л. 3—4.
55 См.: Linke H. G. Op. cit., S. 189.
56 См.: Проект плана действий на Генуэзской конференции, подготовленный Чичериным // АВП РФ, ф. 0418, оп. 1, п. 1,д. 2, л. 104—114.
57 Там же, л. 134.
58 Литвинов — Красину (Лондон), 9 февраля 1922 г. // АВП РФ. ф. 0418, on. 1, п. 1, д. 20, л. 27.
59 В. Копп —Чичерину, 1 октября 1921 Г.//АВП РФ, ф. 04, оп. 13, п. 74, д. 1066, л. 45/об.
60 См.: Zeidler M. Reichswehr und Rote Armee 1920—1933: Wege und Stationen einer ungewöhnlichen Zusammenarbeit. München, 1993. S. 58.
61 Литвинов — советнику представительства в Берлине Пашуканису, 17 марта 1922 г. // АВП РФ, ф. 0418, оп. 1, п. 1,д. 22, л. 19.
62 Чичерин — в НКИД, 10 апреля 1922 г. // АВП РФ, ф. 0418, оп. 1, п. 1,д. 4, л. 12. При публикации эта часть письма подвергалась некоторым сокращениям. См.: ДВП, т. V, док. 110, с. 203.
63 Там же, с. 205.
64 Выступление В. Ратенау на заседании кабинета 5 апреля 1922 г. (цит. no: Linke H. G. Op. cit., S. 198).
65 Памятная записка Иоффе от 21 февраля 1922 г. // АВП РФ, ф. 0418, оп, 1, п. 1, д. 2, л. 97.
66 Литвинов — Л. Карахану, 12 апреля 1922 г. // Там же, д. 5, л. 7/об.
67 См.: Strandmann P. H. v. Rapallo — Strategy in Preventive Diplomacy // Germany in the Age of Total War/Ed, by V. R. Berghahn and M Kitchen. London; Totowa, 1981. P. 123—146.
68 Иоффе — Чичерину, 13 апреля 1922 г. (?) // АВП РФ, ф. 0418, on. I, п. 1,д. 10, л. 18. Явная ошибка в датировке, описанные события имели место 15 апреля 1922 г.
69 Определение X.-А. Якобсена см.: Jacobsen H.-A. Konzeptionen deutscher Ostpolitik 1919—1970: Eine Skizze // Aus Politik und Zeitgeschichte. Bonn, 1970. № 49. S. 5.
70 См. интервью эксперта германской делегации на Генуэзской конференции Р. Гильфердинга корреспонденту французской газеты «Темп» 18 апреля 1922 г. // Советско-германские отношения от переговоров в Брест-Литовске до подписания Рапалльского договора. Сб. документов. М., 1971. Т. 2, док. 275, с. 485—486.
71 Чичерин — коллегии НКИД, 15 апреля 1922 Г.//АВП РФ, ф. 0418, оп. 1, п. 1, д. 4, л. 30. — Это место опущено при публикации документа (см.: ДВП, т. V, док. 119, с. 217—220).
72 Карахан — Чичерину, 18 апреля 1922 г. // АВП РФ, ф. 0418, оп. 1, п. 1, д. 7, л. 25.
73 Литвинов — коллегии НКИД, 20 апреля 1922 г. // Там же, д. 5, л. 11.
74 Чичерин — Сталину. Берлин, 8 августа 1922 г.// Там же, д. 2, л. 223.
75 Schieder Th. Die Entstehungsgeschichte des Rapallo-Vertrags // Historische Zeitschrift, 1967, Bd. 204, H. 3, S. 574.
76 Ленин В. И. Проект постановления ВЦИК по отчету делегации на Генуэзской конференции // ПСС, т. 45, с. 193.
77 См. Протокол № 27 заседания Политбюро ЦК РКП(б) от 22.08.1923. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 162, д. 1, л. 4.
78 См.: Бабиченко Л. Г. Политбюро ЦК РКП(б), Коминтерн и события в Германии в 1923 г.: Новые архивные материалы // Новая и новейшая история, 1994, № 2. С. 132.
79 Протокол № 4 заседания Пленума ЦК РКП от 23.09.1923. // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 2, д. 101, л. 9.
80 Чичерин — Сталину. Берлин, 8 августа 1922 г. // АВП РФ, ф. 0418, оп. 1, п. 1, д. 2, л. 223.
81 Denkschrift des Grafen Brockdorff-Rantzau tiber die Aufgaben eines Botschafters in Moskau vom 8.07.22 // Ursachen und Folgen. Vom deutschen Zusammenbruch 1918 und 1945 bis zur staatlichen Neuordnung Deutschlands in der Gegenwart / Hrsg. von H. Michaelis, E. Schraepler. Berlin o. J. Bd. VI, Dok. 1406, S. 596.
82 См.: Бабиченко Л. Г. Указ. соч., с. 134.
83 Die Kabinette Stresemann I. u. II. Bearb. von K. D. Erdmann u. M. Vogt. Boppard a. Rhein, 1978. Bd. 1, Dok. 8, S. 23.
84 См.: Бабиченко Л. Г. Указ. соч., с. 145, прим. 91.
85 И. Уншлихт — в Разведуправление РККА, 29 сентября 1923 г. // РЦХИДНИ, ф. 495, оп. 19, д. 70, л. 2—3; см. готовящийся к печати сборник «”Несостоявшийся” германский Октябрь. Революционные планы РКП(б) и Коминтерна 1923 года» (за возможность познакомиться с его материалами выражаю благодарность канд. ист. н. Л. Г. Бабиченко),
86 Протокол № 48 заседания Политбюро ЦК РКБ(б) от 24.11.1923. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 162, д. 1,л. 33.
87 См.: Grieser H. Die Sowjetpresse über Deutschland in Europa 1922—1932: Revision von Versailles und Papallo-Politik in sowjetischer Sicht. Stuttgart, 1970. S. 60—79.
88 Тезисы доклада тов. Зиновьева «Грядущая германская революция и задачи РКП» // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 2, д. 101, л. 10.
89 Танин М. Советский Союз и буржуазные государства (обзор) // Большевик, 1924, № 1. С. 82.
90 См.: Borowsky P. Sowjetrussland in der Sicht des deutschen Auswärtigen Amts und der Reichswehrführung 1918—1923 // Der Westen und die Sowjetunion: Einstellungen und Politik gegenüber der UdSSR in Europa und in den USA seit 1918 / Hrsg. vou G. Niedhart. Paderborn, 1983. S. 47—48.
91 Штреземан — Брокдорф-Ранцау, 1 декабря 1923 r. // Ursachen und Folgen, Bd. VI, Dok. 1410, S. 620.
92 Цит. по: Walsdorf M. Westorientierung und Ostpolitik. Stresemanns Russlandpolitik in der Locarno-Ära. Bremen, 1971. S. 28.
93 Vorwärts vom 25.09.1923. Цит. по: Zarusky J. Op. cit., S. 180.
94 Доклад Чичерина на II сессии ЦИК СССР 2-го созыва, 18 октября 1924 г. // ДВП, Т. VII, док. 237, с. 494.
95 Подробнее см.: Linke W. Die amerikanische Stabilisierungspolitik in Deutschland, 1921—32. Düsseldorf, 1970.
96 См.: Grieser H. Op. cit., S. 85—163.
97 Большевик, 1924, № 7—8. С. 100.
98 Правда, 1924, 31 августа.
99 См. запись беседы посла Брокдорф-Ранцау с членом коллегии НКИД Коппом, 4 декабря 1924 г // Walsdorf M. Op. cit., Dokumenten-Anh. II, Dok. 3, S. 214—216.
100 Ibid., S. 67—68.
101 См. запись беседы Брокдорф-Ранцау с Чичериным в ночь с 25 на 26 декабря 1924 г. // Walsdorf M. Op. cit., Dokumenten-Anh. II, Dok. 6, S. 221.
102 Протокол №42 заседания Политбюро от 24.12.1924. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 162, д. 2, л. 52. «Польская проблема» даже не упоминалась в этом директивном для советской дипломатии документе, хотя, как следует из записи беседы Брокдорф-Ранцау с Чичериным 20 декабря, последний отнюдь не возражал против такой формулировки немецкого дипломата: решение «польской проблемы» может быть найдено совместно Германией и СССР путем «оттеснения Польши» в пределы ее этнографических границ (цит. по: Walsdorf М. Op. cit., S. 68).
103 См. проект директив для ведения дальнейших политических переговоров с Россией, 29 мая 1925 г. // Deutsch-sowjetische Beziehungen 1922—1925. Vom RapalIovertrag bis zu den Verträgen vom 12. Oktober 1925. Dokumentensammlung. Berlin (-Ost), 1978. Hldb 2, Dok. 296, S. 589.
104 Ibid., Dok. 313, S. 627.
105 Ibid., Dok. 296, S. 588.
106 См. беседу Литвинова с Брокдорф-Ранцау, 25 августа 1925 г. // Советско-германские отношения 1922—1925 гг. Документы и материалы. М., 1977. Часть II, Док. 354. С. 206.
107 См., например, донесения немецкой полиции о деятельности представителей ИККИ, ОГПУ и советских военных атташе в Германии // ЦХИДК, ф. 772, оп. 1, д. 9, 14, 85.
108 Stresemann G. Vermächtnis. Berlin, 1932. Bd. 2, S. 554.
109 Слова статс-секретаря МИД К. фон Шуберта, 23 июня 1924 г. (См.: Krüger P. Die Aussenpolitik der Republik von Weimar. 2. Aufl. Darmstadt, 1993. S. 268).
110 Запись беседы Штреземана с Литвиновым, 13 июня 1925 г. // Stresemann G. Op. cit., S. 517.
111 Литвинов — Сталину, 6 января 1926 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 6, п. 19, д. 78, л. 15—16.
112 См., напр., статью К. Радека «Господин Густав Штреземан — почти невинная девица» // Правда, 1925, 27 ноября.
113 См. доклад председателя Совнаркома А. И. Рыкова // Известия, 1926, 10 марта.
114 Известия, 1926, 4 марта.
115 Чичерин — секретарю ЦК ВКП(б) Молотову, 5 марта 1926 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 6, п. 19, д. 79, л. 23.
116 Известия, 1926, 7 марта.
117 Ворошилов — Молотову, 7 марта 1926 г. // См.: Дьяков Ю. Л., Бушуева Т. С. Фашистский меч ковался в СССР: Красная Армия и рейхсвер. Тайное сотрудничество, 1922—1933. Неизвестные документы. М, 1992. С. 70—71.
118 Krüger P. Op. cit., S. 318.
119 Протокол № 16 заседания Политбюро от 18.03.1926. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 162, д. 3, л. 32.
120 См.; Советско-германское военное сотрудничество в 1920—1933 годах // Международная жизнь, 1990, №6. С. 112—115; Zeidler M. Op. cit., S. 135—136.
121 См.: Шуберт—Брокдорф-Ранцау, 3 апреля 1926г. // ADAP, Ser. В, Bd. II, 1, Dok. 102, S. 261.
122 Докладная записка Литвинова в Политбюро ЦК ВКП(б), 5 апреля 1926 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 6, п. 19, д. 80, л. 21.
123 Протокол № 20 заседания Политбюро от 15.04.1926. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 162, д. 3, л. 47.
124 Протокол № 21 заседания Политбюро от 22.04.1926. Особая папка // Там же, л. 53.
125 См. проект письма графа Брокдорф-Ранцау президенту Веймарской республики П. фон Гинденбургу, 8 июля 1926 г. // ADAP, Ser. В. Bd. II, 2, Dok. 41, S. 99.
126 См. выступление канцлера В. Маркса в рейхстаге 10 июня 1926 г. // Verhandlüngen des Reichstags, Stenographische Berichte. Berlin, 1927. Bd. 390, S. 7435.
127 Докладная записка Чичерина в Политбюро ЦК ВКП(б), 26 февраля 1926 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 6, п. 19, д. 79, л. 2.
128 См. запись беседы Брокдорф-Ранцау с председателем Совнаркома СССР Рыковым. 24 февраля 1925 г. // Walsdorf M. Op. cit., Dokumenten-Anh, II, Dok. 7, S. 224.
129 Подробнее см.: Zarusky J. Op. cit., S. 198—208; Zeidler M. Op. cit., S. 143—153.
130 См.: протокол №78 заседания Политбюро от 13.01.1927. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 162, д. 4, л. 45.
131 Цит. по: Zeidler M. Op. cit., S. 152.
132 Крестинский — Литвинову, 18 января 1927 г. Цит. по: Советско-германское военное сотрудничество, с. 117.
133 См. публикации документов: Советско-германское военное сотрудничество; Дьяков Ю. Д., Бушуева Т. С. Указ. соч.
134 См.: протокол № 1 заседания Политбюро от 22.12.1927. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 162, д. 6, л. 1.
135 См.: протокол № 14 заседания Политбюро от 8.03.1928 (Решение было принято опросом членов Политбюро 5 марта) // Там же, л. 37.
136 См.: Niemann H.-W. Deutsch-sowjetische Wirtschaftsbeziehungen von 1922 bis 1941 // Deutschland und das bolschewistische Russland von Brest-Litowsk bis 1941. Berlin, 1991. S. 99.
137 ADAP, Ser. B, Bd. XIV, Dok. 117, S. 269.
138 Литвинов — Сталину, 26 января 1930 г. // АВП РФ, ф. 05, on. 10, п. 62, д. 60, л. 1.
139 См.: протокол № 126 заседания Политбюро от 15.05.1930. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 162, д. 8, л. 151.
140 Литвинов — Сталину, 13 мая 1930 г. // АВП РФ. ф. 05, оп. 10, п. 62, д. 60, л. 8.
141 Запись Брокдорф-Ранцау от 14 декабря 1923 г. цит. по: Zeidler М. Op. cit., S. 85.
142 См.: Niemann H.-W. Die Russengeschäfte in der Ära Brüning // Vierteljahresschrift für Sozial — und Wirtschaftsgeschichte, Bd. 72 (1985). H. 2. S. 172.
143 См.: Erdmann K.-D., Grieser H. Die deutsch-sowjetischen Beziehungen in der Weimarer Republik als Problem der deutschen Innenpolitik // Geschichte in Wissenschaft und Unterricht 26 (1975). H. 7. S. 422—423.
144 Brüning H. Memoiren 1918—1934. Stuttgart, 1970. S. 295—296.
145 Ахтамзян А. А. Рапалльская политика: Советско-германские дипломатические отношения в 1922—1932 годах. М., 1974. С. 277.
146 См.: протокол № 29 заседания Политбюро от 14.06.1928. Особая папка // РЦХИДНИ, ф. 17, on. 162, д. 6, л. 104.
147 Подробнее см.: Niclauss К. Die Sowjetunion und Hitlers Machtergreifung. Bonn, 1966; Weingartner Th. Stalin und der Aufstieg Hitlers: Die Deutschlandpolitik der Sowjetunion und die kommunistische Internationale 1929—1934. Berlin, 1970; Гинцберг Л. И. Сталин и КПГ в преддверии гитлеровской диктатуры // Новая и новейшая история, 1990, № 6. С. 21—40; «Политсекретариат ИККИ требует»: Документы Коминтерна и компартии Германии, 1930—1934 / Публикация Л. И. Гинцберга // Исторический архив, 1994, № 1. С. 148—174.
148 Запись беседы заведующего 2-м Западным отделом НКИД Б. Штейна с советником германского посольства в Москве Ф. фон Твардовски, 12 декабря 1931 г. // АВП РФ, ф. 082, оп. 14, п. 62, д. 2, л. 365.
149 Заместитель наркома иностранных дел Н. Крестинский — полпреду СССР в Германии Л. Хинчуку, 14 февраля 1932 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 83, д. 33, л. 5.
150 Запись беседы Ворошилова с генералом Адамом, 19 ноября 1931 г. Цит. по: Дьяков Ю. Л., Бушуева Т. С. Указ, соч., с. 125.
151 Посол в Москве Г. фон Дирксен — статс-секретарю МИД Б. фон Бюлову, 17 ноября 1931 г. // ADAP, Ser. В, Bd. XIX, Dok. 65, S. 144.
152 Сталин И. В. Сочинения. М., 1951. Т. 13. С. 117.
153 Weingartner Th. Op. cit., S. 66.
15 Чичерин — Сталину, 22 марта 1929 г. Цит. по: Соколов В. В. Неизвестный Чичерин. Из рассекреченных архивов МИД РФ // Новая и новейшая история, 1994, №2. с. 12.
155 XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии(б): Стенографический отчет. М„ 1934. С. 14.
156 Запись в служебном дневнике советника полпредства СССР в Германии Б. Виноградова от 6 декабря 1932 г. // АВП РФ, ф. 05, on. 12, п. 84, д. 34, л. 232.
157 См.: Wollstein G. Vom Weimarer Revisionismus zu Hitler. Das Deutsche Reich und die Grossmächte in der Anfangsphase der nationalsozialistischen Herrschaft in Deutschland. Bonn, 1973. S. 113.
158 Hitler. Reden und Proklamationen 1932—1945: Kommentiert von einem deutschen Zeitgenossen // Hrsg. von M. Domarus. Würzburg, 1962. Bd. 1. S. 236.
159 См.: Misstraurische Nachbarn: Deutsche Ostpolitik 1917/1970 — Dokumentation und Analyse / Hrsg. von H.-A. Jacobsen. Dusseldorf, 1970. Dok. 21. S. 78—85.
160 Хинчук — НКИД, 28 апреля 1933 г. // АВП РФ, ф. 05, on. 13, п. 91, д. 28, л. 270.
161 См.: Ahmann R. Nichtangriffspakte: Entwicklung und operative Nutzung in Europa, 1922—1939. Baden-Baden, 1988. S. 448, 689—690.
162 Подробнее см.: Случ С. 3. Германо-польский пакт о ненападении 1934 г.— дестабилизирующий фактор международной обстановки в Европе // Ежегодник германской истории. 1983. М,, 1984. С. 84—104.
163 См. инструкции новому послу Германии в СССР Р. Надольному от 13 ноября 1933 г., одобренные Гитлерем // АDAP, Ser. С, Bd. 2.1. Dok. 66, S. 118—120, An 1.
164 Запись Бюлова о заседании кабинета министров, 26 сентября 1933 г. // ADAP, Ser. С, Bd. I, 2, Dok. 457, S. 840.
165 Цит. по: Полторак А. И. От Мюнхена до Нюрнберга. М., 1961. С. 22.
166 Запись беседы Д. Штейна с Ф. фон Твардовски, 12 декабря 1931 г.// АВП РФ, ф. 082, оп. 14, п. 62, д. 2, л. 367.
167 Запись беседы сотрудника советского посольства в Берлине Михальского с полковником В. Фишером, 27 августа 1932 г. // АВП РФ, ф. 05, on. 12, п. 84, д. 34, л. 175.
168 Хинчук — Крестинскому, 12 апреля 1933 г.// АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 91, д. 28, л. 187–188.
169 Служебный дневник А. Гиршфельда. Запись от 17 мая 1932 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 12, п. 84, д. 34, л. 134, 136.
170 Запись беседы Д. Штерна с германским послом в Москве Г. фон Дирксеном, 19 апреля 1933 г.// АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 91, д. 28, л. 206.
171 Запись беседы советника полпредства СССР в Германии С. Александровского с полковником О. фон Нидермайером, 23 марта 1933 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 91, д. 28, л. 90, 91.
172 Существовали и другие оценки тогдашней роли рейхсвера, однако неизвестно, чтобы они оказали сколько-нибудь заметное влияние на позицию советского руководства. Например, командующий Сибирским военным округом М. Левандовский, одним из последних стажировавшийся в Германии, приходил к выводу, что «рейхсвер не выступит против фашизма... Он ему подчиняется и составляет одно целое с ним» (Левандовский — Ворошилову, 19 июля 1933 г. Цит. по: Дьяков Ю. Л., Бушуева Т. С. Указ. соч., с. 282).
173 Хинчук — Крестинскому, 12 апреля 1933 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 91, д. 28, л. 189.
174 Впервые подобное предположение было высказано еще в 1970 г. Т. Вайнгартнером (Weinganner Th. Op. cit., S. 236). Сейчас оно обретает некоторое, хотя и косвенное, документальное подтверждение, что, впрочем, по-прежнему не исключает возможности и иной трактовки мотивов этого решения, поскольку соответствующие решения Политбюро, а тем более его узкого состава пока не доступны (см.: Zeidler M. Reichswehr und Rote Armee 1920—1933//Deutschland und das bolschewistische Russland von Brest-Litowsk bis 1941. Berlin, 1991. S. 45).
175 Штерн — Хинчуку, 7 мая 1933 г. // АВП РФ, ф. 05, on. 13, п. 91, д. 27, л. 15; Крестинский — Хинчуку, 7 мая 1933 г. // Там же, л. 16—17.
176 XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б), с. 13; Литвинов М. М. Внешняя политика СССР. М., 1935. С. 70.
177 Цит. по: Pfeifer W. Das Deutschlandbild und die Deutschlandpolitik Josef Stalins // Deutschland Archiv. 12. Jhrg. Köln, 1972. H. 12. S. 1265.
178 Запись руководителя пресс-службы правительства министериаль-директора Э. Mapкca // ADAP, Ser. В, Bd. XXI, Dok. 229, S. 482. Выступая спустя месяц на заседании комиссии по иностранным делам рейхстага, принимавший участие в беседе Шлейхера с Литвиновым министр иностранных дел Германии К. фон Нейрат подтвердил слова наркома, лишь придав высказыванию более приличествующую аудитории форму. См. запись заседания иностранной комиссии рейхстага 20—21 января 1933 г.// АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 91, д. 28, л. 16.
179 Литвинов — Сталину, 1 апреля 1933 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 94, д. 78, л. 46.
180 Советник посольства фон Твардовски—МИД, 17 октября 1933 г. // ADAP, Ser. С, Bd. II, 1, Dok. 12, Anl, S. 18.
181 См. выступление Литвинова на IV сессии ЦИК СССР 6-го созыва, 29 декабря 1933 г. // ДВП, т. XVI, прил., с. 783—784, 791—793.
182 Gm.: Pietrow В. Stalinismus. Sicherheit. Offensive: Das Dritte Reich in der Konzeption der sowjetischen Aussenpolitik 1933 bis 1941. Melsungen, 1983. S. 43—44; Iadem, Stalin-Regime und Aussenpolitik in den dreissiger Jahren: Eine Zwischenbilanz des Forschungsstandes // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas 33 (1985). H. 4. S. 499— 500, 507—509.
183 См.: Максимычев И. Ф. Дипломатия мира против дипломатии войны: Очерк советско-германских дипломатических отношений в 1933—1939 годах. М., 1981. С. 41—42.
184 Крестинский — А. Поскребышеву, 10 декабря 1933 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 13, п. 95, д. 81, л. 179—183.
185 См.: XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б), с. 13—14.
186 Надольный получил в феврале 1934 г. жесткую инструкцию руководства МИД: придерживаться в отношениях с Москвой «холодной сдержанности», поскольку «время для активной политики в отношении России [...] еще не пришло». Бюлов — Надольному, 12 февраля 1934 г. ADAP, Ser. С, Bd. II, 2, Dok. 251, S. 465.
187 См.: Белоусова З. С. СССР в контексте международных отношений 30-х годов // Советская внешняя политика 1917—1945 гг. Поиски новых подходов / Под ред. Л. Н. Нежинского. М., 1992. С. 141.
188 См.: Катунцев В., Кац И. Инцидент: Подоплека хасанских событий // Родина, 1991, №6—7. С. 12—18; Литвинов — полпреду во Франции Я. Сурицу, 9 августа 1938 г. // АВП РФ, ф. 05, оп. 18, п. 148, д. 158, л. 54—55; Литвинов — полпреду в Чехословакии С. Александровскому, 11 августа 1938 г. // АВП РФ, ф. 0138, оп. 19, п. 128, д, 1, л. 54; а также: Thieelbeer S. Revolution oder kollektive Sicherheit: Stalin, Mao und die Grossmächte. Baden-Baden, 1986. S. 240—243.
189 См., напр., доклад германского посла в СССР графа Ф. фон Шуленбурга в военной академии в Берлине 25 ноября 1937 г. // РА АА. Botschaft Moskau A 9 geheim Bd. 2. Politische Beziehungen Deutschlands zur Sowjetunion. S. 429998.
190 См. обзор, подготовленный информационной группой абвера, 28 июня 1938 г. // ВА-МА, RW 5/v. 350. Obersicht Nr. 69. S. 6.
191 Запись беседы Э. фон Вайцзеккера с министром иностранных дел Латвии В. Мунтерсом, 14 декабря 1938 г. // РА A A, Botschaft Moskau. Akten betr.: Geheim-Vorgänge vom 1938. Bd. 1. Geheim. S. 191237.
192 О колебаниях Гитлера см.: Hassell U. v. Die Hassell-Tagebücher 1938—1944. Rev. u. erw. Ausg. Berlin, 1988. S. 73. (Запись от 16 декабря 1938 г.)
193 В декабре 1938 г. об этом решении Гитлера шеф абвера адмирал В. Канарис был информирован Риббентропом. См.: Groscurth И, Tagebücher eines Abwebroffiziers 1938—1940 / Hrsg. von H. Krausnick u. H. С Deutsch. Stuttgart, 1970. S. 159,
194 См.: Schreiber G. Revisionismus und Weltmachtstreben: Marinefuhrung und deutsch-italienische Beziehungen 1919 bis 1944. Stuttgart, 1977. S. 145—150; Sommer Th. Deutschland und Japan zwischen den Mächten 1935—1940. Vom Antikominternpakt zum Dreimächtepakt. Tübingen, 1962. S. 94, 98—99.
195 См. беседу Риббентропа с польским послом Липским, 24 октября 1938 г. // ADAP, Ser. D, Bd. V, Dok. 81, S. 87—89; Lipski J, Diplomat in Berlin 1933—1939. Papers and Memoirs of Jozef Lipski. New York; London, 1968. P. 453—454.
196 См.: Schwendemann H. Die wirtschaftliche Zusammenarbeit zwischen dem Deutschen Reich und der Sowjetunion von 1939 bis 1941: Alternative zu Hitlers Ostprogramm? Berlin, 1993. S. 34—37.
197 Отсутствие немедленной реакции советской стороны на предложение о кредите, сделанное заместителю торгпреда в Берлине Л. Скосыреву 22 декабря 1938 г., вполне объяснимо. В Москве наверняка считали, что столь серьезное предложение должно прозвучать на более высоком уровне. После того как с германской стороны были предприняты соответствующие шаги и в Москве, и в Берлине, не прошло и нескольких дней, как последовал положительный ответ от наркома внешней торговли. См.: Год кризиса,1938—1939: Документы и материалы. М., 1990. Т. 1,док. 101, 104.
198 Полпред в Германии А. Мерекалов — Литвинову и Микояну, 11 января 1939 г. // ДВП, т. XXII, кн. 1. Док. 21, с. 37.
199 Это спустя полгода подтвердил референт «бюро Риббернтропа» д-р П. Кляйст: «Не желая раздражать поляков в то время. Риббентроп пошел даже на то, чтобы отменить поездку Шнурре в Москву». Запись в дневнике временного поверенного в делах СССР в Германии Г. Астахова от 21 июля 1939 г. // ДВП, т. XXII, кн. 1,док. 431, с. 548.
200 РА АА. Schnurre К. Aus einem bewegten Leben: Heiteres und Ernstes. Lebenserinnerungen. Manuskript, S. 69. См. также: Fleischhauer I, Der Pakt: Hitler, Stalin und die Initiative der deutschen Diplomatie 1938—1939. Berlin; Frankfurt a.M., 1990. S. 96.
201 Запись беседы Астахова с Вайцзеккером, 30 мая 1939 г. // Год кризиса, т. 1, док. 384, с. 520.
202 Именно в таких выражениях эта информация (весьма далекая от действительности) была сообщена Потемкину временным поверенным в делах Франции в СССР Ж. Пайяром 27 января 1939 г. См.: ДВП, т. XXII, кн. 1, док. 56, с. 79.
203 Гальянов В. Международная обстановка второй империалистической войны // Большевик, 1939, № 4. С. 64.
204 Номер журнала был сдан в набор 5 марта.
205 Запись в дневнике Мерекалова от 6 февраля 1939 г. // ДВП, т. XXII, кн. 1, док. 75, с. 103.
206 Гальянов В. Указ. соч. с. 64.
207 Слова из известной фразы Риббентропа о его впечатлениях от второго визита в Москву в конце сентября 1939 г. Цит. по: Hilger G. Wir und der Kreml. Deutsch-sowjetische Beziehungen 1918—1941. Erinnerungen eines deutschen Dipiomaten. Frankfurt a.M.; Bonn, 1964. S. 296.
208 См.: Michalka W. Ribbentrop und die deutsche Weltpolitik 1933—1940: Aussenpolitische Konzeption und Entscheidungsprozesse im Dritten Reich. München, 1990. S. 242.
209 Fleischhauer I. Der Pakt, S. 96.
210 Секретный доклад рейхсминистра Риббентропа для генералов и адмиралов вермахта, 24 января 1939 г.// ВА-МА, RM 20/1637, S. 277. Тот факт, что, выступая на следующий день перед высшим командным составом трех видов вооруженных сил, Гитлер фактически не касался конкретных вопросов внешней политики, еще одно подтверждение тому, что он был в курсе сказанного Риббентропом накануне; см. речь Гитлера в рейхсканцелярии, 25 января 1939 (Müller K.-J. Armee und Drittes Reich 1933—1939. Darstellung und Dokumentation. 2. Auft. Paderborn, 1987. Dok. 166. S. 360—365).
211 Доклад рейхсляйтера Розенберга на приеме для дипломатов и зарубежной прессы, 7 февраля 1939 г. // ВА, NS 43/46, S. 235.
212 См.: Führers Verfügung von 25.07.1938. // ВА, R 43 П/1400, S. 34.
213 Информацию об этой письменно нигде не отраженной договоренности см: Hüger G., Meyer F. G. The Incompatible Allies. A Memoir-History of German-Soviet Relations 1918—1941. New York, 1953. P. 288—289; Herwarth H. v. Zwischen Hitler und Stalin. Erlebte Zeitgeschichte. Frankfurt a.M. etc., 1982. S. 162. Поиски каких-либо указаний на этот счет в ходе ежедневных пресс-конференций в министерстве пропаганды, предпринятые в Федеральном архиве в Кобленце, не дали результатов.
214 См. запись в дневнике Астахова от 21 февраля 1939 г. // АВП РФ, ф. 082, оп. 22, п. 93, д. 7, л. 79; запись беседы Мерекалова с Вайцзеккером, 17 апреля 1939 г. // ДВП, т. XXII, кн. 1, док. 236, с. 292. В немецкой записи (ADAP, Ser. D, Bd. VI, Dok. 215, S. 221—222) не отражена претензия присутствовавшего на беседе Астахова «о недавней передовице «Ф.Б.», содержавшей грубое оскорбление т. Сталина».
215 Запись в дневнике Астахова от 21 февраля 1939 г.; Запись беседы Мерекалова с Вайцзеккером, 17 апреля 1939 г.
216 XVIII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). 10—21 марта 1939 г. Стенографический отчет. М., 1939. С. 15.
217 Молотов В. М. О внешней политике Советского Союза // Внеочередная IV сессия Верховного Совета СССР 1-го созыва. М., 1939. С. 200.
218 Bestellungen aus der Pressekonferenz vom 13. Marz 1939 // BA, ZSg 101/12, S. 72, Anweisung Nr. 300.
219 См.: Wollstein G. Die Politik des nationalsozialistischen Deutschland gegenüber Polen 1933 —1939/45 // Hitler, Deutschland und die Mächte: Materialien zur Aussenpolitik des Dritten Reiches / Hrsg. von M. Funke. Düsseldorf, 1977. S. 807—808.
220 Цит. по: Дашичев В. И. Банкротство стратегии германского фашизма. Исторические очерки. Документы и материалы. М., 1973. Т. 1. Док. 88. С. 362.
221 Обзор внешнеполитических событий в Европе до 27 апреля 1939 г. Oberkommando der Wehrmacht Nr. 4370/39 geh. Ausl. 27.04.1939.//BA-MA, RW 5/v. S. 350.
222 Доклад, сделанный в Берлине военно-морским атташе в Москве капитаном 2-го ранга Н. фон Баумбахом, 11 марта 1939 г. // ВА-МА, RM 12 11/159, S. 34.
223 Военный атташе в Москве генерал Э. Кёстринг — оберквартирмейстеру IV (разведывательное управление) генерального штаба сухопутных войск генералу К. Типпельскирху, 13 марта 1939 г. Цит. по: Köstring E. Ernst Köstring, der militärische Mittler zwischen dem Dritten Reich und der Sowjetunion 1921 — 1941/Bearb. von A. Teske. Frankfurt a. Main, 1965. S. 225.
224 Литвинов — Меркалову, 4 апреля 1939 г. // ДВП, т. XXII, кн. 1, док.199, с. 252—253.
225 См. телеграмму Мерекалова в НКИД, 18 апреля 1939 г.// Год кризиса, т. 1, док. 279, с. 389.
226 Ульдрикс Т. Дж. Политика безопасности СССР в 1930-е годы // Советская внешняя политика в ретроспективе 1917—1991 / Отв. ред. А. О. Чубарьян. М., 1993. С. 75.
227 Запись беседы Мерекалова с Вайцзеккером, 17 апреля 1939 г. // ДВП, т. XXII, кн. 1, док. 236, с. 291—293.
228 См.: Горлов С. А. Советско-германский диалог накануне пакта Молотова — Риббентропа 1939 г. // Новая и новейшая история, 1993, № 4. С. 15.
229 См.: Литвинов — Майскому, 19 февраля 1939 г.// СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны (сентябрь 1938 г. — август 1939 г.): Документы и материалы. М., 1971. Док. 128. С. 202—203.
230 Майский —Литвинову, 10 февраля 1939 г. // Год кризиса, т. 1,док. 150, с. 223, 225.
231 Молотов так характеризовал Литвинова спустя много лет: «К Сталину он относился хорошо (это был главный для Молотова критерий оценки любого человека, и поэтому к данному суждению можно отнестись с доверием. — С. С), но, я думаю, внутренне он не всегда был согласен с тем, какие решения мы принимали», к тому же «духовно стоял на другой позиции, довольно оппортунистической, [...] и, конечно, он не мог пользоваться нашим полным доверием» (выделено мной. — С. С). Цит. по: Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева М., 1991. С. 98.
232 РА АА, Politische Abt. Akten betr. Allgemeine auswärtige Politik Russland. Vom August 1936 bis September 1939. Bd 1. Pol V 454. S. 202540.
233 Ibid., S. 202542, 202543. См. также: ADAP, Ser. D, Bd. VI, Dok. 325, S. 347; PA AA, Botschaft Moskau. Pol. 3. Nr.1 — geheim. S. 233227—233228.
234 BA, ZSg 101/13. S. 3. Anweisung Nr.391.
235 Ibid., S. 5.
236 Schurre K. Op. cit., S. 74, 75.
237 См.: Год кризиса, т. 1, док. 334, 341, 349; ДВП, т. XXII, кн. 1, док. 280, 282, 292.
238 Цит. по: Fleischhauer I, Der Pakt, S. 181, 487 Anm. 302.
239 Риббентроп— германскому послу в Токио Е. Отту, 15 мая 1939 г. // ADAP, Ser. D, Bd. VI, Dok. 382, S. 411; см. также: Sommer Th. Op. cit, S. 228.
240 15 мая Шнурре в беседе с Астаховым упомянул о своей возможной поездке в Москву в самое ближайшее время. См.: Год кризиса, т. 1, док. 349, с. 465—466.
241 См.: СССР в борьбе за мир, док. 260, 274; Год кризиса, т. 1, док. 328; ДВП, т, XXII, кн. 1, док. 275; АВП РФ, ф. 082, оп. 22, п. 93, д. 7, л. 167.
242 См. сообщение заместителя наркома обороны, начальника разведывательного управления РККА И. И. Проскурова Сталину от 17 мая 1939 г. (цит. по: Известия ЦК КПСС, 1990, №3. С. 219). Выступление Гитлера перед руководством вермахта 22 мая обнаружило отсутствие у него четких представлений о том, как добиться изоляции польской кампании, что подтверждает вывод о неблагоприятной для третьего рейха международной обстановке.
243 Запись беседы Молотова с Шуленбургом, 20 мая 1939 г.//Год кризиса, т. I, док. 362, с. 482—483.
244 По воспоминаниям Шнурре, 26 июля Риббентроп поручил ему пригласить Астахова и торгпреда Е. Бабарина на ужин и затронуть ряд широкомасштабных политических проблем. См.: Schnurre К. Op. cit., S. 76.
245 Имеется в виду Карпатская Украина.
246 Астахов — Молотову, 27 июля 1939 г. Цит. по: Горлов С. А. Указ. соч., с. 28.
247 См. запись беседы Астахова со Шнурре, 26 июля 1939 г. // Год кризиса, т. 2, док. 503, с. 136—139. Эта опубликованная запись не является полной, а содержит, по словам Астахова, то, что «не отмечено в общем дневнике» (Там же, с. 136).
248 Молотов — Астахову, 29 июля 1939 г. // Там же, док. 511, с. 145.
249 Запись беседы Астахова с Риббентропом, 2 августа 1939 г. // ДВП, т. XXII, кн. 1, док. 445, с. 568. В телеграмме, информирующей об этой беседе, Астахов приписал Риббентропу более расплывчатую формулировку: «Мы считаем, что противоречий между нашими странами нет на протяжении всего пространства от Черного моря до Балтийского. По всем этим вопросам можно договориться...» (Астахов — НКИД, 3 августа 1939 г. // Год кризиса, т. 2, док. 523, с. 158).
250 См.: Инструкция народному комиссару обороны СССР К. Е. Ворошилову главе советской делегации на переговорах с военными миссиями Великобритании и Франции, 7 августа 1939 г. // ДВП, т. XXII, кн. 1, док. 453, с. 584. Текст инструкции написан рукой Ворошилова на бланке народного комиссара обороны СССР без единой помарки и орфографических ошибок. Эти детали, а также стиль документа вне всякого сомнения указывает на то, что эту инструкцию Ворошилов писал под диктовку Сталина. См.: там же, с. 579, прим. 162; а также: АВП РФ, ф. 06, оп. 16, п. 27, д. 5, л. 33—38.
251 Термин А. Антонова-Овсеенко (см.: Антонов-Овсеенко А. Театр Иосифа Сталина / Домыслить культ Сталина. М., 1989. С. 81—111). Диктуя инструкцию, Сталин полностью вошел в роль режиссера предстоящего спектакля: «3. Если не окажется у них полномочий на подписание конвенций, выразить удивление, развести руками и «почтительно» спросить, для каких целей направило их правительство в СССР» // ДВП, т. XXII, кн. 1, док. 453, с. 584.
252 Цит. по: Доклад председателя комиссии «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г.» А. Н. Яковлева на II съезде народных депутатов СССР // Известия, 1989, 25 декабря.
253 См.: Fleischhauer I. Die sowjetische Aussenpolitik und die Genese des Hitler — Stalin — Paktes // Zwei Wege nach Moskau: Vom Hitler—Stalin — Pakt bis zum «Unternehmen Barbarossa» / im Auftr. des Militärgeschichlichen Forschungsamtes hrsg. von B. Wegner. München; Zürich, 1991. S. 31.
254 Чуев Ф. Указ. сочи, с. 29.
255 Как отмечал Молотов, «в СССР и Германии много аналогичного, так обе партии и оба государства нового типа». Запись беседы Молотова с заместителем Гитлера Р. Гессом в Берлине 13.11.1940. Цит. по: Поездка В. М. Молотова в Берлин в ноябре 1940 г.: Из архива президента РФ // Новая и новейшая история, 1993, № 5. С 99.
256 Доклад Молотова на торжественном заседании, посвященном 22-й годовщине Октябрьской революции, 6 ноября 1939 // Правда, 1939, 7 ноября.
257 Цит. по: Фляйшхауэр И. Пакт Молотова — Риббентропа: Германская версия // Международная жизнь. 1991. № 7. С. 132. Iadem // Vierteljahrshefte Pur Zeitgeschichte. Stuttgart, 1991. H. 3. S. 457, 458.
258 Правда, 1939, 25 декабря.
259 Подробнее о внешней политике СССР после 23 августа 1939 г. см.: Pietrow В. Stalinismus: Zwei Wege nach Moskau; Schwendemann H. Op. cit.; Семиряга М. И. Тайны сталинской дипломатии 1939—1941. M., 1992.
260 Выступая 28 августа 1939 г. перед депутатами рейхстага и гауляйтерами, Гитлер подчеркнул, что пакт с Советским Союзом «неправильно понят партией. Это пакт с сатаной, чтобы изгнать дьявола» // Halder F. Kriegstagebuch. Tägliche Aufzeichnungen des Chefs des Generalstabes des Heeres 1939—1942 / Bearb. von H.-A. Jacobsen. Stuttgart, 1962. Bd. I. S. 38.
261 См.: Доклад Молотова на седьмой сессии Верховного Совета СССР, 1—7 августа 1940 г. М, 1940. С. 24.

Новые статьи на library.by:
ИСТОРИЯ:
Комментируем публикацию: ГЕРМАНИЯ И СССР В 1918-1939 ГОДАХ: МОТИВЫ И ПОСЛЕДСТВИЯ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКИХ РЕШЕНИЙ

© Случ С. () Источник: http://portalus.ru

Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ИСТОРИЯ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.