публикация №1652123305, версия для печати

К ВОПРОСУ ОБ ЭВОЛЮЦИИ ВОЗЗРЕНИЙ К. Н. ЛЕОНТЬЕВА НА СЛАВЯНО-ГРЕЧЕСКИЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЯ И ВОСТОЧНЫЙ ВОПРОС В 60-Х - НАЧАЛЕ 70-Х ГОДОВ XIX ВЕКА


Дата публикации: 09 мая 2022
Автор: С. В. ХАТУНЦЕВ
Публикатор: Алексей Петров (номер депонирования: BY-1652123305)
Рубрика: ИСТОРИЯ
Источник: (c) Славяноведение, № 1, 28 февраля 2007


Исследователям отечественной общественно-политической мысли К. Н. Леонтьев известен как публицист, далекий от свойственного значительной части русской дореволюционной интеллигенции восторженного отношения к "братьям-славянам" - не только к западным, но и к южным, публицист, который развивал идеи о духовной несамобытности славянских народов как таковых (в том числе и русских), об их неспособности к подлинному, не повторяющему чужие "зады" культурному творчеству, об их "буржуазности" и второсортном "европеизме" (см.: [1. С. 81, 669, 653, 388 - 390 и т.д.]). Однако окончательно такие представления о славянах (и о греках) сложились у Леонтьева только во второй трети 70-х годов XIX в., когда он превратился в "принципиального", "идейного", консерватора. Каково же было отношение этого масштабного публициста и социального мыслителя к славянам и грекам в более ранний период его интеллектуального творчества, как оно менялось? К сожалению, в историографии, которая существует в настоящее время, эти проблемы, как и взгляды "раннего" Леонтьева на тесно связанный с ними Восточный вопрос, специально не изучались. Лишь В. И. Косик в том или ином ракурсе рассматривал последние в своей монографии (см.: [2. С. 20 - 102]).

В 50-е годы XIX ст. Леонтьев, стоявший тогда на либерально-западнических позициях, ни славянами, ни греками, ни Восточным вопросом, с которым данные народы так или иначе ассоциировались, практически не интересовался. В первой трети 1860-х годов в его сознании произошел серьезный "умственный перелом" (см.: [3]). Мыслитель пересмотрел свои взгляды, началось его идейное сближение со славянофилами. Именно в этот период у него появился пристальный интерес и к зарубежным славянским народам, и к потомкам античных эллинов, и к Восточному вопросу, который впоследствии занял большое место в его социально-политической историософии.

В конце 1863 г. Леонтьев, служивший в Азиатском департаменте российского МИДа, отправился в балканские провинции Турции. На Восток мыслитель, по его собственным словам, уезжал "учеником, поклонником ... культурного славянофильства" [1. С. 169]. Под "культурным славянофильством" он понимал


Хатунцев Станислав Витальевич - канд. ист. наук (Воронеж).

стр. 3


стремление к созданию особой, своеобразной по отношению к Европе славянорусской культуры. Это - главнейшее положение, вынесенное им из славянофильской доктрины. Но учеником славянофилов в настоящем значении этого слова мыслитель не был, т.е. усвоил он не всю систему славянофильских взглядов, а лишь отдельные ее стороны, дав им к тому же свое самостоятельное толкование. Его интересовала не столько религиозно-этическая, сколько культурологическая сторона славянофильского учения, те доводы, с помощью которых славянофилы обосновывали необходимость (и даже неизбежность) обособления восточно-христианских стран и народов - в первую очередь России - от Запада.

Подобно славянофилам, в указанный период Леонтьев отнюдь не относился к славянам, в частности, к южной их ветви, скептически а, напротив, являлся человеком, исполненным горячей веры в балканских родственников великороссов: мечтал о "патриархально освежающих югославянских родниках", черпая из которых югославяне научат русских "как лучше бороться против европеизма", считал, что на Балканах стремление к созданию особой, резко отличающейся от европейской, славянской культуры со временем, т.е. после изгнания турок, принесет невиданные плоды. В том, что падение османской власти над местными христианскими народами немедленно повлечет за собою "яркий восход сияющего православного солнца", сомнений он не испытывал [1. С. 169]. Устами Лихачева, персонажа романа "В своем краю" (1863), в данном случае выражавшего авторскую позицию, Леонтьев совсем по-славянофильски Балканы идеализировал: "Миллионы славян говорят почти тем же языком, которым писана наша библия; в глухих, далеких деревнях с восторгом произносят наше имя!" Русских "разочарованных прогрессистов" там бы "на руках носили, пророками бы считали, если бы они шли туда ... там всякому есть еще дело: учителю, попу-проповеднику, художнику, купцу, искателю приключений". Там "живописные места; Дунай; первобытные народы, которых ... ставят сердцем выше греков, а умом выше турок; монастыри в горах, где молятся за наше государство; монахи там, настоящие ... - знают близко смерть и нужду; древние забавы, песни народные, и эпическое время не прошло еще для них... благодушны, гостеприимны, чисты нравами; за "честный крест" ... каждый мужик готов кровь отдать без приказания. Если южная пылкость у них слабее, чем в Италии, зато мудрой стойкости больше" [4. С. 533 - 534].

Конец 1863 - первую половину 1864 г., время, когда К. Н. Леонтьев еще не успел осмыслить и обобщить впечатления, полученные на Востоке, можно считать периодом наибольшей близости - в указанном выше смысле - его общественно-политических воззрений к общественно-политическим взглядам славянофилов. Продолжительным этот период не был. Вскоре наметилось расхождение Леонтьева со славянофилами в оценке югославян и перспектив их культурно-исторического развития, а также в отношении к османскому владычеству на балканских землях.

Живя на протяжении 1864 - 1865 гг. в турецких владениях - на острове Крит, в Константинополе и в Адрианополе, путешествуя по провинциям Османской империи, он увидел, что культурные традиции местных православных народов отступают под натиском европеизма, и довольно быстро пришел к мысли, что хотя турки и варвары, а османское завоевание, османское иго - зло, только благодаря туркам и держится еще многое истинно православное и славянское на Востоке. Так, например, именно благодаря турецкому "кровавому игу" "вые-

стр. 4


шим лиризмом" наполнена атмосфера, сам "воздух жизни" греческого острова Крит [5. С. 40].

Леонтьев начал подозревать, что "отрицательное действие мусульманского давления, за неимением лучшего, спасительно для наших славянских особенностей, и что без турецкого презервативного колпака разрушительное действие либерального европеизма станет сильнее..." Постепенно у него стало складываться опасение, что даже Россия не сумеет, не сможет, наконец, не успеет "вовремя заменить давление мусульманства другой, более высокой дисциплиной - дисциплиной духа, заменить тяжесть жестокого ига суровым внутренним идеалом; унизительный и невольный страх агарянский свободным страхом Божиим..." [1. С. 169].

Во многом, со своей, в данном случае - вполне консервативно-охранительной точки зрения, Леонтьев оказался прав. Едва ли кто-либо из современных историков будет оспаривать тот факт, что турецкое владычество способствовало сохранению в жизни балканских народов традиционных, феодально-средневековых черт - в том числе и тех, которыми Леонтьев особенно дорожил и которые считал национально-культурными особенностями южных славян. Как известно, турецкое иго было одной из наиболее значительных преград для возникновения подымавшегося на Балканах с конца XVIII в. капитализма. Оно тормозило развитие капиталистических отношений в Болгарии [6. С. 6], в Боснии и Герцеговине [7. С. 361, 603], в Македонии [7. С. 371, 628], на сербских землях, входивших в состав Османской империи, препятствовало формированию югославянской (и не только) буржуазии, отгораживало Балканы от Запада. После его свержения формирование капитализма в балканских странах, в частности в Болгарии и в Сербии, пошло определенно быстрее [8. С. 616], а специфические культурно-бытовые черты местного населения, особенно его социальной верхушки, стали намного активнее уступать место унифицированным общеевропейским культурно-бытовым формам. Таким образом, говоря словами Леонтьева, после падения османского владычества "разрушительное действие либерального европеизма" на Балканах и в самом деле усилилось. Россия же ко времени ухода турецких властей не сумела ни выработать для себя самой, ни, тем более, предложить своим единоверцам какой-либо "третий", небуржуазный, некапиталистический, путь развития, который уже в 1860-е годы пытался, хотя и не вполне сознательно, нащупать К. Н. Леонтьев - путь, который предусматривал сохранение и интеграцию ценностей традиционного, феодально-патриархального общества, развитие, которое дало бы им вторую, новую жизнь. Это и означало, что Россия, пользуясь терминологией Леонтьева, "не сумела заменить тяжесть жестокого ига суровым внутренним идеалом" [1. С. 169].

Никто из настоящих славянофилов представлений мыслителя о роли турок на Балканах и его все более усиливающегося скепсиса по отношению к единоверцам-славянам в этот период не разделял. По происхождению эти взгляды были вполне оригинальны, так как возникли из непосредственных наблюдений Леонтьева за жизнью местных народов - и христианских, и мусульманских. Со временем, к середине 70-х годов XIX в., данные идеи созрели у него окончательно и превратились в важные элементы специфически "леонтьевской" системы общественно-политических взглядов, достаточно хорошо известной исследователям его творчества. Подробнее об этом процессе будет сказано ниже.

Представления об относительной полезности турецкого ига и о том, что балканские христиане (не только славяне, но и греки) не смогут отстоять свое культурное своеобразие от натиска западной цивилизации, отражались в работах

стр. 5


К. Н. Леонтьева с конца 1865 г. В дипломатической "Записке о необходимости литературного влияния во Фракии" от 20 октября 1865 г., составленной в Адрианополе, он писал, что "под турецким владычеством многие стеснения еще отдаляют их (греков и болгар. - С. Х.) от Европы и от бесплодных дешевых подражаний (передовым европейским странам. - С. Х.). Раз освободившись, что противопоставят они подавляющей культуре Запада? Стоит взглянуть только на независимых греков, чтобы видеть, как в них мало самобытного. Кроме уважения по привычке к древнегреческому языку и (на словах) к великим авторам древности (у которых они не учатся ни политической мудрости, ни вкусу в общественной жизни), они влачатся во всех понятиях за французской буржуазией. ... Европеизированные греки турецких провинций стоят еще ниже их. Болгары и того не имеют, что имеют греки..." [9. С. 210 - 211].

Эти неутешительные наблюдения положили начало постепенному разочарованию Леонтьева в восточных единоверцах и единоплеменниках России, стали подтачивать его славянофильскую веру в их способность к оригинальному культурному творчеству.

По мнению Леонтьева, балканские христиане ценили русских лишь настолько, насколько они - европейцы. Собственно русское в них единоверцев практически не интересовало. Им импонировало только то, что Россия - могущественная православная и (или) славянская держава с огромным политическим весом, с армией свыше полумиллиона штыков [2. С. 37], не раз демонстрировавшей свою военную мощь, то, что в России множество по-европейски воспитанных светских людей, которые широтой своей образованности превосходят многих коренных европейцев. Также ценили они, согласно Леонтьеву, "наши дипломатические способности и дальновидную глубину нашей политики" [10. С. 357]. Он же хотел, чтобы и славяне, и греки видели в нашем Отечестве не только "большую, единоверную силу, но сверх того и своеобразный государственно-национальный организм и своеобразное общество, и еще более своеобразный простой народ, и своеобразную литературу, единственную по свежести теперь во всем мире, и особую историческую науку, более и более развиваемую".

Ни у греков, ни у балканских славян, полагал Леонтьев, почти не было в то время умственной аристократии, и недостаток "высшего", т.е., в леонтьевском контексте, не утилитарного, "точного" и естественнонаучного, а гуманитарно-эстетического образования чувствовался у них во многом: в "отсутствии всякого духовного творчества, в невежестве и апатии духовенства, в предпочтении торговли всему остальному, в отсутствии искусств и т.д.". Он замечал, что с каждым годом европеизм проникает в их умы и души все сильнее и глубже [9. С. 210 - 211]. Этому, на его взгляд, способствовала культурно-психологическая комплементарность балканских и европейских народов: согласно Леонтьеву, те же болгары и греки по характеру своей домашней жизни - европейские буржуа, одинаково расположенные к филистерству [10. С. 392]. Верхушка болгарского общества - так называемые "приматы" - раздражала его своей унылой буржуазностью еще в Адрианополе [11. С. 62], где он в качестве секретаря и драгомана (переводчика) русского консульства находился (с перерывами) более двух лет, пока не получил назначение вице-консулом в придунайский городок Тульча, с 1829 по 1856 гг. принадлежавший России.

Укоры Леонтьева касались почти исключительно представителей образованной прослойки балканских христиан. В грамотном сословии на Востоке, писал Леонтьев, отсутствует идеализм - и личный, и религиозный, и философский, и поэтический. Он считал, что развить и возобновить его могут лишь рус-

стр. 6


ские - но только тогда, когда у них у самих пройдет "утилитарное одурение" [10. С. 396 - 397], т.е. устремленность к буржуазно-западным формам культуры и социально-экономического развития.

Балканское же простонародье, полагал Леонтьев, в отличие от местной интеллигенции не лишено "залогов для будущего", под которыми он подразумевал культурно-бытовое своеобразие южных славян и их приверженность восточным христианским Церквам - все то, чем "православные, считающие себя образованными представителями своей нации ... не дорожат", называя своих верующих соотечественников-селян "варварами" [9. С. 211]. Вопреки самомнению балканской интеллигенции, бедное и низшее сословие на Востоке "во всех отношениях - в религиозном, политическом, нравственном (и даже ... в эстетическом) выше своих обученных архонтов, одевшихся в европейский сюртук", - писал он [12. С. 329]. К его представителям русский мыслитель питал огромную и искреннюю симпатию, нашедшую выражение в его художественных произведениях, посвященных жизни христиан в Турции.

Дипломатические донесения Леонтьева 60 - 70-х годов XIX в. также наполнены проявлениями сочувствия к необразованной бедноте, к "трудовому народу" Балкан, под которым он подразумевал главным образом крестьянство - сербское, болгарское, греческое, и довольно часто обличал османские власти в грабеже и обмане этого "бедного класса населения" (см.: [12. С. 220 - 221, 236, 324, 362, 364]). Данный факт вполне объективно свидетельствует о том, что в процессе "переоценки ценностей" в 1861 - 1863 гг. демократические умонастроения, до этого периода свойственные Леонтьеву, не были изжиты им полностью и сохранились в его сознании до начала следующего десятилетия, хотя он сам, а также исследователи его творчества придерживались иного мнения.

Следует сказать, что среди славяноязычных народов более всего Леонтьеву импонировали поляки, точнее - представители шляхты. Ему нравился аристократизм польского дворянства, его "размашистые рыцарские вкусы", которые, на взгляд мыслителя, были близки "казачьей ширине великоросса" [9. С. 392]. Это вполне объяснимо: Леонтьев обладал аристократическим миросозерцанием, аристократизмом были проникнуты и его общественно-политические воззрения.

По его мнению, польское национальное движение, вдохновляемое главным образом шляхтой, было для России скорее полезно, чем вредно [13. С. 382]: оно у самих русских пробуждало здоровые национальные и религиозные (православные) чувства, размытые европеизацией общества, способствовало их развитию и укреплению. Так, благодаря польскому восстанию, всколыхнувшему империю в 1863 - 1864 гг., представители ее образованного класса "стали несколько более славянофилы" [10. С. 366]. Реально, как дипломат-профессионал, представляя военно-политическую силу России, Леонтьев был твердо уверен в том, что поляки не в состоянии нарушить ее территориальную целостность, то есть завоевать свободу для собственно польских по этническому составу земель, и, тем более, "вырвать" у империи "Украину" и Белоруссию [10. С. 365]. Сам он, несмотря на свои симпатии к шляхте, в качестве дипломата решительно и умело боролся с антироссийскими демаршами польской революционной эмиграции в турецких владениях (см.: [13. С. 335 - 365]).

Никто из россиян-современников специфического отношения К. Леонтьева к полякам не разделял, оно было весьма оригинальной чертой его общественно-политических взглядов. Часть отечественной интеллигенции сочувствовала полякам, но только как угнетенной нации. Их борьбу за национальную незави-

стр. 7


симость поддерживали революционеры, стоявшие за "братство русских с поляками". Несколько сот русских солдат и офицеров действовали в повстанческих отрядах [14. С. 35]. Горячими сторонниками польских восстаний являлись А. И. Герцен [15. С. 101], Н. П. Огарев, М. А. Бакунин [16. С. 600].

Однако пропольские настроения всех вышеперечисленных групп и лиц были настроениями демократическими, аристократизм шляхты ни русская интеллигенция, ни Герцен не одобряли; к нему, в отличие от Леонтьева, в России относились враждебно, причем не только левые, но и правые. А. С. Хомяков считал польский аристократизм чуждым славянскому духу, индивидуалистическим, агрессивным, преклоняющимся перед силой, презирающим семью, общинное братство [17. С. 19 - 20]. Следуя за Хомяковым, Н. Я. Данилевский называл польское шляхетство "ренегатом славянства" [18. С. 157]. Большинство славянофилов и отечественных панславистов поляков как таковых считали элементом, враждебным России принципиально, относились к Польше как к "Иуде славянства", противопоставляли русизм полонизму, как православие католицизму [19. С. 301]. "Полонизм" они рассматривали как просветительскую и вооруженную миссию католицизма-латинства в славянском мире и стремились его подавить, чтобы обеспечить преобладание "русской, православной стихии над латино-польскою" [20. С. 64].

В тесной взаимосвязи с вопросом славянским - вопросом национально-политического освобождения славянских народов, находился вопрос Восточный. Восточный вопрос, как и вопрос славянский, Леонтьев в 1860-е годы называл делом общенациональным, одним из тех, которые стоят "выше всяких выгод частных лиц и отдельных компаний" [21. 6 II 1868]. В этом пункте он был вполне солидарен со славянофилами, придававшими Восточному и славянскому вопросам большое значение. Миссия русской дипломатии на Балканах виделась Леонтьеву главным образом в защите гражданских прав православного населения и в сдерживании, по мере необходимости, пыла его "политических стремлений" [9. С. 208] - борьбы за национальную независимость. В данном случае его позиция практически полностью совпадала с позицией тех, кто руководил в то время действиями России на Востоке, в первую очередь А. М. Горчакова, сменившего К. В. Нессельроде на посту министра иностранных дел в 1856 г. (см.: [22. С. 146, 151, 241; 14. С. 24 - 25]). Ослабленная Крымской войной и лишенная военного флота на Черном море, занятая внутренними реформами и испытывающая финансовые затруднения, Россия в 60-е годы XIX в. не была готова к проведению на Востоке активной политической линии и не стремилась сталкивать балканские народы с Османской империей, а желала сохранения мира в ее владениях (см. [23. С. 195, 197 - 198; 24. С. 237]). Поэтому она не предлагала каких-либо коренных изменений, однако не собиралась и отказываться от политики защиты и поддержки интересов христианского населения [23. С. 10]. В этот период Россия лишь создавала предпосылки для замены турецкого владычества на Балканах дружественными, главным образом славянскими государствами, которые позволили бы ей установить контроль над черноморскими проливами и над северной частью Эгейского бассейна [25. С. 144].

Как дипломат, проводивший в турецких владениях линию имперского МИДа, Леонтьев находил, что в целом восточная политика России в рассматриваемое время носила гораздо больше общеправославный, чем общеславянский характер [9. С. 210]. Прямой оценки этого факта он тогда еще не давал, но из контекста уже упоминавшейся "Записки о необходимости литературного влияния во Фракии" ясно, что ярым панславистом он не был, и "общеправослав-

стр. 8


ный", а не панславистский характер российской политики на Востоке его в принципе устраивал.

Касательно греков Леонтьев в данный период высказывал следующие соображения. Он отмечал, что исторические судьбы и религиозные предания тесно связали греческий народ с русским [12. С. 286,427]. Эллинскому племени, писал мыслитель, суждено еще не раз сказать свое громкое слово в истории, и славянам, т. е., в первую очередь, России, было бы хорошо иметь его "дружеским аванпостом на Юге" [21. 5 XII 1867]. Данная мысль свидетельствует о присутствии у Леонтьева в 60-е годы XIX в. геополитического подхода к проблемам Балкан: с точки зрения геополитики наличие дружественного государства, контролирующего значительную часть Эгейского моря, находящегося по ту сторону черноморских проливов, значительно усилило бы позиции России и союзных ей славянских народов, и заметно помогло бы им в решении Восточного вопроса в свою пользу.

С Грецией связаны некоторые геополитические проекты К. Леонтьева рассматриваемого периода. Один из главных героев написанной им повести "Ай-Бурун" (1867), грек Маврогени, которому Леонтьев отдавал свои авторские симпатии, мечтает о том, чтобы "составились две большие православные земли - сухопутная Россия и морская, большая Греция, которая вытеснила бы английский флаг из Средиземного моря" [26. С. 283] в качестве союзницы российской короны. Через несколько лет, в 1873 г., Леонтьев изложил аналогичную идею, но развитую гораздо глубже и шире, в статье "Панславизм и греки" [1. С. 43]. Таким образом, о греко-российском союзе, территориальном росте независимой Греции и превращении ее в коммерческого лидера Средиземноморья вместо сильнейшего соперника России - Британской империи он мечтал на протяжении как минимум 1867 - 1872 гг.

Надежды Леонтьева не осуществились, хотя принципиально несбыточными они не были: объективные предпосылки для их реализации имелись. Партия "русофилов" являлась одной из трех крупнейших политических сил Греческого королевства; ее первым лидером был выдающийся государственный деятель Греции Т. Колокотронис [27. С. 54]. Простые греки в большинстве своем испытывали симпатии к России как к стране-освободительнице и часто выступали в ее поддержку, например во время Крымской кампании. В то же время морские, торговые интересы Греции и держав Запада, в частности, Великобритании, весьма ощутимо расходились [28. С. 88, 90, 93], что порождало серьезные трения между этими государствами в Средиземноморье. Однако с течением лет Греция все сильнее попадала в орбиту именно западного, главным образом английского, политического и экономического влияния.

Греческий фактор имел второстепенное значение в политических планах России. Последняя стремилась в основном к сохранению равновесия между славянами и греками при изменении в будущем карты Балканского полуострова, хотя по крайней мере два высокопоставленных представителя царской дипломатии в регионе - Н. П. Игнатьев в Константинополе и П. А. Сабуров в Афинах, пытались включить греков в общий антитурецкий и, в более широком плане, антибританский фронт [25. С. 146 - 148].

С появлением панславизма и изменением российской политики в пользу балканских славян традиционная вера греков в Россию значительно пошатнулась [28. С. 93]. Почти благоговейное ожидание освобождения нации от османского ига великой православной державой Севера, наблюдавшееся накануне борьбы за независимость, сменилось после Крымской войны недоверчивостью, страхом

стр. 9


и, наконец, противодействием панславизму. Явным поводом для этого стала поддержка российской дипломатией создания, вопреки противодействию Вселенской патриархии в Константинополе, болгарской независимой церкви (1870 г.). Способствовала росту таких настроений и та помощь, которую русские консульские власти оказывали болгарам Фракии и Македонии, особенно во время их столкновений с греками тех же провинций. Все это происходило на фоне подъема греческого национального самосознания, греческого политического национализма. Поэтому вскоре после подавления Критского восстания (1869 г.), когда с молчаливого согласия России и был образован Болгарский экзархат, греки, чьи чаяния удовлетворены не были, разочаровались в ней настолько, что сделали ставку на ее противников, Англию и Францию.

Последние в той или иной степени поддерживали геополитические планы панэллинизма. В случае окончательного распада Османской империи они предусматривали создание на ее руинах большого греческого государства, которое, по их замыслам, должно было сыграть роль преграды для продвижения России к Проливам и северному побережью Эгейского моря [25. С. 144 - 147].

Постепенно, к 1875 - 1878 гг., независимая Греция стала для России государством, которое находится в самой прямой зависимости от интересов западных морских держав, главным образом Великобритании, и любая попытка установить тесные узы между Петербургом и Афинами могла иметь исключительно неблагоприятные последствия [25. С. 153]. Таким образом, лишь в этот период "потомки Перикла и Демосфена" окончательно предпочли "покровительство далекой Англии и близкой Британской империи" дружескому давлению "своих российских единоверцев" [2. С. 95].

Леонтьев понимал, что прочность позиций России в Юго-Восточной Европе связана не только с военно-политическим, но и с экономическим присутствием ее в этом регионе, в частности с существованием русского парового судоходства на Дунае, и предлагал "усилить движение наших пароходов" по этой реке [21. 6 II 1868; 12. С. 162].

Он вполне справедливо считал, что по мере распространения европейских мод и утилитарного знания, которое называл "поверхностным", духовный авторитет России на Балканах будет падать [9. С. 210], и думал о том, как укрепить ее позиции в борьбе с Западом и западными влияниями на православном Востоке.

Для этого Леонтьев предлагал форсировать воздействие на балканские страны русской культуры: учредить там на государственный счет гимназии, распространить знание русского языка и книги, изданные в России [9. С. 210 - 212]. Понимая, что многого она по своим финансовым, внутри- и внешнеполитическим обстоятельствам позволить себе не могла, Леонтьев писал: "Учреждение за счет наш гимназий в одном или двух городах Турции ... имело бы огромный вес, возбуждая новую благодарность в единоверцах наших. Покровительствуя не только правам и религии, но и первой степени светского просвещения их, мы приобрели бы еще одно право на их признательность" [9. С. 212]. В принципе Леонтьев высказывал верную и здравую мысль, однако исторические события, последовавшие за освобождением южных славян от османской власти, показали, что несмотря ни на какую поддержку, помощь и даже жертвы со стороны России, принесенные балканским единоверцам, мера их признательности своим освободителям и радетелям, в зависимости от различных обстоятельств, менялась чрезвычайно сильно. Отто фон Бисмарк, говоря о южных славянах, заметил: "Все эти народности с радостью приняли помощь России в освобождении

стр. 10


от турок; но как только они обрели свободу, они не проявили желания принять царя в качестве наследника султана" (цит. по: [8. С. 572]). Впрочем, Леонтьев в рассматриваемый период и сам видел, что балканские славяне "... еще более греков боятся потерять ту политическую независимость, о которой мечтают, боятся из рук Турции (попасть. - С. Х.) прямо в руки России" [9. С. 209].

Необходимо отметить, что различные учебные заведения, получавшие поддержку и пожертвования как от российского правительства, так и от частных лиц из России, в данный период на Балканах уже имелись [2. С. 56]. Как и Леонтьев, другие русские дипломаты, например сараевские консулы А. Ф. Гильфердинг, а затем и А. Н. Кудрявцев, в своих донесениях и письмах ходатайствовали об организации и оказании материальной помощи такого рода учреждениям [2. С. 57 - 60]. Поэтому в вопросе о поддержке Россией в этом регионе школьного дела первопроходцем Леонтьев не был. Элемент отличия заключался в том, что он предлагал гораздо более широкую, чем его коллеги, программу воздействия на умы балканских единоверцев. Фактически он ратовал за те же самые меры, которые уже давно выработали и проводили в жизнь ведущие державы Европы, и не на одном Балканском полуострове, где в данном направлении действовали главным образом Франция, Австрия и Италия, но и по всему миру, только Леонтьев, учитывая реальные возможности царской России, говорил о более ограниченных, в сравнении с этими странами, масштабах такого рода активности. Он и сам наверняка понимал это, когда, например, писал, что на Балканах Россия борется с Западом силою только двух влияний, политического и религиозного, Запад же сверх этого использует "европеизм", промышленность, книги, моды, обычаи, вкусы и т.д. [9. С. 211].

Уже в то время, считал Леонтьев, Россия могла бы противопоставить всему этому свою литературу, историческую науку, искусство, например новую иконопись, неовизантийскую архитектуру, влияние некоторых обычаев и т.п. Даже черты и свойства, лишь наполовину национальные, русские, а наполовину западные, были бы, по мнению Леонтьева, для турецких христиан лучше, чем влияния чисто западные, например французские [9. С. 212].

Он дальновидно полагал, что русское культурное влияние на Балканах предпочтительнее обучения тамошней молодежи в России, так как в училищах и университетах последней она сблизится с нигилистами (см.: [9. С. 214]). В. И. Косик пишет, что Леонтьев "явно не учитывал такого мощного поветрия, как нигилизм, привлекательности идей Чернышевского и других обличителей "темного царства" и проповедников "светлого будущего"..." [2. С. 61]. Притягательную силу русского нигилизма Леонтьев при составлении своей "Записки...", как следует из вышеизложенного, во внимание принимал, хотя вполне очевидно, что, по словам того же исследователя, в это время, т. е. в конце 1865 г., он еще не подозревал - подобно большинству отечественных интеллектуалов, в том числе будущему автору "Бесов" Ф. М. Достоевскому, "об омуте нечаевщины, куда бросится охваченная жертвенным порывом российская молодежь" [2. С. 61]. Он считал, что нигилистические настроения "...для болгар, сербов или греков гораздо вреднее, чем для нас при могуществе наших консервативных начал в государственной и домашней жизни" [9. С. 214]. Таким образом, Леонтьев, основываясь на своем опыте дипломата-практика, в отличие от славянофилов полагал, что патриархально-охранительные устои у местных православных народов сильны недостаточно.

Если же балканская молодежь, оставаясь у себя на родине, вне сферы прямого интеллектуального воздействия русских нигилистов и не видя непосредствен-

стр. 11


но несовершенств русской жизни, без которых, впрочем, "... не может быть ни один народ, ни одна эпоха" [9. С. 213], станет читать русские книги, то она, по мнению Леонтьева, обязательно проникнется симпатией к России и ее общественному устройству, даже если в этих книгах и "встретятся изображения ее недостатков" [9. С. 214].

Он наметил список книг для обучения в русских училищах, которые предлагал открыть прежде всего во Фракии [9. С. 212]. Помимо работ явных консерваторов (Ф. Шатобриана, Н. М. Карамзина, митрополита Филарета (В. М. Дроздова)) и славянофилов (А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, А. Ф. Гильфердинга) Леонтьев рекомендовал книги и авторов либерального (Дж. Ст. Милля, А. Н. Пыпина), демократического (В. Г. Белинского) и даже откровенно революционного толка (П. Прудона), однако делал из них свои собственные выводы, брал только то, что отвечало его собственным взглядам, и старался использовать для целей, им намечаемых. Так, необходимость изучения балканской молодежью трактата Милля "О свободе" обосновывалась стремлением мыслителя "напомнить о необходимости разнообразного развития личности, чего совершенно нет у православной буржуазии на Востоке". Указанную им работу Прудона ("Война и мир") Леонтьев находил сильно уклоняющейся по духу от его же революционных сочинений и даже проникнутою религиозным чувством; в ней же мыслитель отыскал "доброе слово о России", статьи о Польше и России в пользу последней. В издании французского социолога Ф. Ле-Плэ его привлекли похвалы русской общине, у В. Риля - его "крайняя преданность сельскому охранительному началу и национальной физиономии". У А. де Токвиля ему импонировали высказывания против, по выражению самого Леонтьева, "излишеств" демократии во Франции и Америке [9. С. 215 - 216].

В связи с Восточным вопросом Леонтьева интересовал не только православный, но и исламский мир. Он считал, что мусульманская цивилизация может быть погублена европейским просвещением, а ее гибель приведет к уменьшению духовного богатства (понимаемого как разнообразие) всего человечества. Исламский мир, полагал мыслитель, способен к самобытному обновлению, но для этого ему нужно очистить Балканы и предоставить тамошним христианам возможность развиваться самостоятельно. Благодаря уходу из Европы мусульманская цивилизация избавится от опасности "стать жалким лакеем Запада" [26. С. 283].

Османы, полагал Леонтьев, должны будут отступить за Босфор, ибо против них действует общая направленность исторического процесса. Они уступают в силе своим противникам - России и балканским христианам, составляющим большую часть населения полуострова, не в пользу турок были и "раздоры слепых дураков - европейцев" [29. С. 210]. Однако желательно, чтобы османы ушли без катаклизмов и потрясений, "посредством общих реформ". С этой целью, считал Леонтьев, Россия должна стать их союзником, их самым искренним и верным другом и, пугая и турок, и христиан Австрией и Германией, подвигать османскую администрацию к медленным, но прочным политическим преобразованиям. Тогда, лет через 25 - 50, рассчитывал он, христиане наберутся гражданской зрелости, возьмут в свои руки все дела управления, и "султан, быть может, без пролития капли крови русской и турецкой уйдет за Босфор, оставаясь и в Азии нам другом" [29. С. 211].

Как видим, проект Леонтьева был реформистским, проникнутым тем умеренно-либеральным духом, против которого он сам с середины 1870-х годов неистово восставал. Составив его, мыслитель изменил своему всегдашнему эсте-

стр. 12


тизму, требовавшему борьбы и битв, в пользу пацифизма и гуманизма. Но этот план Леонтьева, как и многие другие, осуществлен не был. События на Балканах всего через несколько лет после того, как мыслитель "озвучил" свой проект в письме к царскому дипломату Ф. Р. Остен-Сакену, пошли совершенно иным путем - гораздо более коротким и кровавым: "эстетика жизни" одержала победу над реформизмом. К этому времени план Леонтьева уже устарел - благодаря восстановлению военно-политической мощи России, оправившейся от последствий Крымской кампании, и росту национально-освободительных движений в турецких владениях. Соединение этих факторов шансов на воплощение в жизнь данного проекта практически не оставило.

Взгляды мыслителя на славян и греков с течением времени трансформировались, теряли оптимистическую настроенность и славянофильскую окраску. Перемены в общественно-политических взглядах К. Н. Леонтьева были следствием изменений в его мировоззрении и жизненной философии, вызванных различными причинами интеллектуально-психологического характера. Прежде всего они коснулись отношения к религии. В конце 1860-х годов у Леонтьева начался все более обостряющийся духовный кризис, который разрешился в 1871 г. обращением мыслителя в глубинное, "личное", как он его назвал, православие. После этого взгляды Леонтьева принципиальных изменений уже не претерпевали и он, по его же признанию, вышел на свой собственный путь и в беллетристике, и в социологии, и в политике [30. С. 28].

Ко времени последней в сознании мыслителя "переоценки ценностей" особую остроту в восточной политике России приобрел так называемый греко-болгарский вопрос - проблема взаимоотношений между Константинопольской патриархией и болгарской национальной церковью (см.: [1. С. 793 - 794; 2. С. 39 - 44]). Для Леонтьева этот вопрос стал делом исключительной важности, поскольку он непосредственно касался судеб православной церкви, ее будущности, а также будущности России и всего славянства. По словам С. Н. Дурылина, "частный вопрос текущей политики заставил Леонтьева задуматься над основами исторического процесса, поскольку он выявляется в судьбах греко-славянского мира во главе с Россией, а затем и во всем просторе всемирной истории" [31. С. 472]. В эволюции его позиций по греко-болгарскому вопросу четко прослеживается эволюция леонтьевского мировоззрения в целом; размышления о греко-болгарском вопросе способствовали окончательной ревизии отношения мыслителя к славянству, а также к славянофильству, к панславизму и к политическому национализму вообще. Поэтому на проблеме изменения взглядов Леонтьева на греко-болгарский спор следует остановиться подробней.

До начала 1870-х годов Леонтьев, как и подавляющее большинство образованных русских, в греко-болгарском конфликте был скорее на стороне болгар, чем греков, хотя, в отличие от своих соотечественников, очарован этим славянским народом не был, а весьма скептично отзывался о его лидерах и о болгарской интеллигенции в целом [32. С. 129 - 130]. Исполняя обязанности консула, он неоднократно оказывал поддержку болгарам [1. С. 582]. Затем, когда Леонтьев перебрался на Афон, он, учась у афонских монахов основам православного послушания и проникаясь от них "истинным духом Церкви" (см.: [1. С. 706]), перестал считать болгар абсолютно правыми в этом споре. Однако, как об этом можно судить по его более поздним высказываниям, в том числе - публицистическим, он все еще полагал, что истины больше на стороне болгар, и последние "несравненно правее" греков [1. С. 42]. В своих работах на данное обстоятельство обращал внимание В. И. Косик (см.: [2. С. 44; 33. С. 124 - 125]).

стр. 13


Между Леонтьевым и русским послом в Константинополе, графом Н. П. Игнатьевым, по поводу греко-болгарского дела возникли противоречия [34. С. 209 - 210]. Последний был убежденным панславистом. Ему казалось, что историческая миссия России заключается в том, чтобы "собирать и сохранять для себя славян, не уступая никому добровольно пяди славянской земли" [35. С. 35], и в любом конфликте славянских и неславянских народов он неизменно выступал на стороне славян. Увлечение Игнатьева идеями панславизма отмечали русский дипломат Ю. С. Карцов и Д. А. Милютин (см.: [36. С. 10; 22. С. 229]), военный министр в 1861 - 1881 гг.

В конце 1872 г. Леонтьев поселился в османской столице. Там его отношение к греко-болгарской распре изменилось еще сильнее. Это произошло, во-первых, потому, что в Константинополе Леонтьев узнал подоплеку данного конфликта, его "тайные пружины" (см.: [1. С. 81]). Во-вторых, он получил политическую "свободу рук", выйдя в отставку с должности консула и став с 1 января 1873 г. лицом неофициальным. Третий и, пожалуй, главный фактор, способствовавший быстрой эволюции позиций Леонтьева в греко-болгарском вопросе - регулярное общение его с ректором и профессорами Халкинской богословской академии, неподалеку от которой он жил. Халкинские богословы познакомили его с церковными канонами и администрацией, с состоянием Церквей на Востоке [1. С. 706], что заметно помогло переходу Леонтьева к строго-православным взглядам, ортодоксии, отстаиваемой священноначалием Константинопольской патриархии. Именно в Царьграде Леонтьев, "взволнованный и огорченный теми размерами, которые приняла греко-болгарская распря", впервые, по его словам, начал прозревать "вовсе не церковные и не богомольные цели ... болгар" [1. С. 582]. Действительно, лидеры болгарской интеллигенции использовали церковную борьбу не для осуществления какой-либо религиозной задачи, а для национальной эмансипации, и сделали значительный шаг на пути к превращению своей родины в независимое самостоятельное государство. Таким образом, существо вопроса было национально-политическим, и лишь по форме он являлся церковным (см.: [22. С. 184]).

Леонтьев "с ужасом понял тогда и глубокий индифферентизм болгар (по отношению к православию. - С. Х.), и полупростодушие, полумерзость наших русских надежд и затей, и удивительную твердость и смелость греческого духовенства" [1. С. 668]. Его разногласия с Игнатьевым в 1872 г. усилились [34. С. 215]. В чисто славянских сочувствиях русских официальных лиц и русской общественности, в первую очередь славянофильской, Леонтьев увидел давно уже ненавистный ему самому "всесмесительный, радикальный европеизм". Как человек, привыкший и к политической практике, и к пониманию общегосударственных вопросов, он стал находить опасным "сдвигать нашу вековую политику с привычного, векового пути греко-русского единения", как русский гражданин-патриот, возмущался тем, что "мощные представители Императорской России, графы и князья наши (Н. П. Игнатьев и А. М. Горчаков. - С. Х.), тянутся боязливо - по следам каких-то славянских халуев-демагогов". В отделении болгар от Вселенской Царьградской церкви он увидел "весьма резкие признаки начинающегося у нас на Православном Востоке вторичного смесительного разложения" [1.С. 669]. При этом болгары, по его мнению, "не только отложились своевольно от патриарха (т.е. вопреки его запрещению), чего не сделали в свое время ни Россия, ни Сербия, ни Румыния, но и преднамеренно искали раскола, преднамеренно всячески затрудняли мирный исход, чтобы произвести больше политических захватов" [1. С. 81]. Он пришел к мысли, что "просто великий

стр. 14


грех нарушать так сознательно, лукаво и преднамеренно уставы Церкви, как нарушали их болгарские либеральные вожди по соглашению с турками, обманывая и свой простой народ, и нашу дурацкую интеллигенцию" [37. С. 460].

Споры с болгарами и греками убедили его в том, что первые канонически абсолютно не правы, и Леонтьев решил, что Россия слишком открыто потворствует "их необузданности и коварству" [1. С. 706]. Следует уточнить, что в данном вопросе он был сторонником не греков как таковых - это, по его же словам, было бы слишком глупо - а "Патриарха Вселенского и вообще духовенства Восточного", и защищал их Леонтьев от "либерального посягательства болгарских демагогов, захвативших ... церковные дела в свои хамовато-европейские руки" [37. С. 459].

Однако и самим грекам, представлявшим Константинопольскую патриархию, Леонтьев даже в 1873 - 1874 гг. еще не вполне верил и несколько колебался в своих оценках. Только знакомство со статьями по церковному вопросу Т. И. Филиппова и высказываниями митрополита Московского Филарета окончательно закрепило его убежденность в большей, чем у болгар, правоте царь-градского духовенства [38].

Тем не менее, Леонтьев отнюдь не превратился в болгарофоба: простые болгары в его "восточной" повести "Египетский голубь", написанной уже в 1881 г., изображены с любовью и не менее теплыми и колоритными красками, нежели представители других балканских народов (см. [26]).

В этот же период, и довольно скоро, под впечатлением антипатии, которую внушили ему руководители болгарского раскола в Восточной церкви, Леонтьев окончательно отошел от веры в славянство, разочаровавшись в возможности зарубежных славян - как южных, так и, тем более, западных, создать какую-либо оригинальную культуру, а ранее ведь именно это более всего притягивало его к славянству. "В славянофильстве не столько сами славяне важны, сколько то, что в них есть особенного славянского, отделяющего нас от Запада... славянофил истинный не славян во что бы то ни стало и во всех формах должен любить, а именно это особое культурно-славянское... Дело в своей культуре, а вовсе не в славянах" [39. С. 445], - писал он вскоре после возвращения на родину.

Окончание пересмотра отношения мыслителя к славянам и формирования специфически леонтьевских взглядов на них можно отнести к 1874 г., когда он вернулся в Россию и потерпел фиаско в попытке найти понимание и поддержку у лидеров тогдашнего славянофильства - И. С. Аксакова и кн. В. А. Черкасского. Это избавило его от последних надежд на те чисто умозрительные славянофильские теории, которые у него в то время еще сохранялись. Ко времени завершения работы над опубликованным в 1875 г. вариантом эссе "Византизм и славянство" (осень-зима 1874 г.) переход мыслителя на обновленные идейно-мировоззренческие позиции закончился полностью, и он стал "тем самым Леонтьевым", чьи взгляды столь активно изучаются в России на протяжении последних 10 - 15 лет множеством философов, социологов, политологов, культурологов, и, пока еще в меньшей степени, историков.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872 - 1891). М., 1996.

2. Косик В. И. Константин Леонтьев: размышления на славянскую тему. М., 1997.

3. Хатунцев С. В. О переходе Константина Николаевича Леонтьева на консервативно-охранительные позиции // Консерватизм в России и мире. В 3 ч. Воронеж, 2004. Ч. П. С. 9 - 28.

стр. 15


4. Леонтьев К. Н. Собр. соч. М., 1912. Т. 1.

5. Леонтьев К. Н. Хризо // Русский вестник. 1868. Т. 76. N 7.

6. Державин Н. С. История Болгарии. М; Л., 1947. Т. III.

7. История Югославии. М., 1963. Т. I.

8. Кинросс Л. Расцвет и упадок Османской империи. М., 1999.

9. Леонтьев К. Н. Записка о необходимости литературного влияния во Фракии // Русия и българското национално-освободително движение: 1856/1876. София, 1990. Т. II.

10. Леонтьев К. Н. Записки отшельника. М., 1992.

11. Коноплянцев А. М. Жизнь К. Н. Леонтьева в связи с развитием его миросозерцания // Памяти Константина Николаевича Леонтьева. СПб., 1911.

12. Леонтьев К. Н. Дипломатические донесения, письма, записки, отчеты (1865 - 1872). М., 2003.

13. Леонтьев К. Н. Собр. соч. СПб. 1913. Т. 9.

14. Киняпина Н. С. Внешняя политика России второй половины XIX века. М., 1974.

15. Искра Л. М. Б. Н. Чичерин о политике, государстве и истории. Воронеж, 1995.

16. Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Русская философия IX-XIX вв. Л., 1989.

17. Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. М., 1992. Вып. 2.

18. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. СПб., 1995.

19. Масарик Т. Г. Россия и Европа. СПб., 2000.

20. Костюшко И. И. Крестьянская реформа в Царстве Польском. М., 1962.

21. И[в.-н] Руссопетов (К. Н. Леонтьев). С Дуная // Одесский вестник.

22. Никитин С. А. Очерки по истории южных славян и русско-балканских связей в 50 - 70-е годы XIX века. М., 1970.

23. Сенкевич И. Г. Россия и Критское восстание 1866 - 1869 гг. М., 1970.

24. Вяземская Е. К., Данченко С. И. Русско-греческие отношения (последняя четверть XVIII - начало XX в.) в трудах советских историков // Политические, общественные и культурные связи народов СССР и Греции (XIX-XX вв.). М., 1989. Балканские исследования. Вып. 11.

25. Кофос Э. Россия и эллинизм в период Восточного кризиса 1875 - 1878 гг. // Политические, общественные и культурные связи народов СССР и Греции (XIX-XX вв.). М., 1989. Балканские исследования. Вып. 11.

26. Леонтьев К. Н. Египетский голубь. М., 1991.

27. Улунян Ар. А. Политическая история современной Греции. Конец XVIII - 90-е гг. XX в. М., 1998.

28. Пападопулос С. Отношение греков к России в период Крымской войны (1853 - 1856 гг.) // Политические, общественные и культурные связи народов СССР и Греции (XIX-XX вв.). М., 1989. Балканские исследования. Вып. 11.

29. Российский архив. 1999. Вып. 9.

30. Александров А. А. Памяти К. Н. Леонтьева. I. Письма К. Н. Леонтьева к Анатолию Александрову. II. Сергиев Посад, 1915.

31. Дурылин С. Н. Примечания // Литературное наследство. М., 1935. Т. 22 - 24.

32. Хатунцев С. В. К. Н. Леонтьев о национализме и национальной политике // Страницы истории и историогр. Отечества. Воронеж, 2001. Вып. 3.

33. Косик В. И. К. Н. Леонтьев: болгарская тема - pro et contra // Славянский альманах 1997. М., 1998.

34. Губастов К. А. Из личных воспоминаний о К. Н. Леонтьеве // Памяти Константина Николаевича Леонтьева. СПб., 1911

35. Записки графа Н. П. Игнатьева // Исторический вестник. 1914. N 1.

36. Карцов Ю. С. За кулисами дипломатии. Пг., 1915.

37. Из воспоминаний К. Н. Леонтьева // Лица. Биографический Альманах. М.; СПб., 1995. Вып. 6.

38. Леонтьев К. Н. Письмо к Т. И. Филиппову от 16 II 1887 г. // РГАЛИ. Ф. С. Н. Дурылина. Машинописная копия.

39. Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. // Литературное наследство. М., 1935. Т. 22 - 24.

Опубликовано 09 мая 2022 года


Главное изображение:

Полная версия публикации №1652123305 + комментарии, рецензии

LIBRARY.BY ИСТОРИЯ К ВОПРОСУ ОБ ЭВОЛЮЦИИ ВОЗЗРЕНИЙ К. Н. ЛЕОНТЬЕВА НА СЛАВЯНО-ГРЕЧЕСКИЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЯ И ВОСТОЧНЫЙ ВОПРОС В 60-Х - НАЧАЛЕ 70-Х ГОДОВ XIX ВЕКА

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LIBRARY.BY обязательна!

Библиотека для взрослых, 18+ International Library Network