3. Предвоенные годы (1938 - 1941 гг.). Арест и заключение

Уже в 1937 г., но особенно в 1938 г., все чаще, все непонятнее и неожиданнее становились случаи внезапного ареста и заключения в "Большой Дом" (БД)¹ партийных и непартийных работников советских учреждений, научно-исследовательских институтов и преподавательского персонала. Каждый день называли все новых и новых лиц. Я не верил всяким слухам, считал, что молва всегда раздувает и преувеличивает тревогу.

Однако для меня несомненным был совершенно уже невероятный арест Б. Ф. Дидрихсона. Супруга его со страданием рассказала мне, как пришли к ним, произвели обыск, не нашли ничего предосудительного, но тем не менее арестовали и увели в БД, не предъявив никакого обвинения и не сказав вообще, за что и для чего. Борис Федорович был искренний почитатель Сталина, восхищался советскими успехами, с умилением говорил о "великом переломе" и социалистических достижениях. За этим последовал арест директора 2-го Ленинградского медицинского института Вольфсона - преданного члена ВКП(б), с энтузиазмом проводившего все директивы партийных органов, затем - заведующего горздравотделом Богена. Говорили об аресте профессоров ГИДУВа (Государственного института для усовершенствования врачей) Велановского, Е. И. Цукерштейна и др. Аресты захватывали все новые круги. Говорили, что людей берут в Большой Дом без всякой связи с их взглядами и деятельностью: директоров заводов и рядовых инженеров, профессоров и случайных научных сотрудников. Нельзя было ничего понять. От природы я не беззаботный аркадский пастушок, всегда жду худшего, но на этот раз меня ни разу не посетила мысль, что беда может свалиться и на мою голову...

Я весь без остатка отдавался профессорской работе в рамках общих заданий и директив. Мои сотрудники, ученики, как и все вышестоящие, видели мою преданность делу социалистического строительства и готовность без устали работать. Одинаково и директор НИИКХа И. М. Маврин, и директор ГИДУВа Н. А. Виноградов, мой бывший ученик по 2-му ЛМИ, ценили не только мои знания, но и мою заинтересованность в успехе социалистического строительства.

Летом 1938 г. Любовь Карповна с моей старшей дочерью Зиной и внучкой Любочкой были в Крыму, Любочке требовалось противотуберкулезное лечение. Возвращаясь после рабочего дня на "Полоску", я после недолгого отдыха по много часов работал в саду и огороде. Домашнее хозяйство вела младшая дочь Леля². Стояла невыносимая жара. Воскресенье я обычно проводил в Пушкине у Екатерины Ильиничны, совершая прогулки по паркам и в окрестностях с Иликом. Как-то в конце июля после лекции в ГИДУВе я ехал на трамвае по Кирочной улице, думая пересесть у Литейного на автобус к Витебскому вокзалу. При попытке выйти из трамвая меня сильно зажали со всех сторон несколько вскочивших через переднюю площадку молодых людей, которые затем, оттолкнув меня в дверь вагона, сами в вагон не вошли. Когда я затем хотел посмотреть на часы, чтобы проверить, не опаздываю ли к поезду,

Продолжение. Начало см. Вопросы истории, 2006, NN 2 - 12; 2007, N 1 - 3.

стр. 51

оказалось, что петля моего жилета, через которую было продето кольцо цепочки от часов, прорезана и ни часов, ни массивной цепочки нет. В течение многих десятилетий была у меня привычка так, по-старому, носить часы. Самые часы были мне дороги как подарок в память о первом пребывании за границей. Мне сразу стала ясна вся процедура ограбления.

Эта потеря сильно испортила мне настроение. Вернувшись в понедельник 20 июля 1938 г. с работы на "Полоску", я принялся проверять, не забыл ли часы, уезжая в субботу. В то время, как я все еще был занят поисками, в комнату вошел какой-то человек в сопровождении двух других. Он предъявил приказ об обыске у меня и о моем аресте. Обыск производил он в высшей степени поверхностно. Очень мало интересовался бумагами, тетрадями, папками, взял мой паспорт и предложил следовать за ним. Я понимал злую мою участь. Самоотверженная милая Леля какое-то время пререкалась с посланцем Большого Дома и трогательно ободряла меня, следуя долго за извозчиком, на котором меня увозили.

В Большой Дом меня ввели со Шпалерной улицы в отделение, где под охраной находилось уже несколько таких же, как и я. У стола снимал оттиски пальцев приставленный к этому делу распорядитель. После изъятия у меня из карманов всего, что там было (кроме носового платка) и составления описи, в которую были внесены и отобранные у меня очки, он подозвал меня грубым окриком, срезал пуговицы с пиджака и брюк, так что штаны мне пришлось поддерживать рукой; выдернул из ботинок шнурки и заставил меня сделать оттиск пальца.

Обращение его со мною вызвало воспоминание о работе бойцов в зале для убоя скота. Ему совершенно безразличны были всякие мои чувства и недоумение. Затем меня поставили в один из стоявших у стены фанерных шкапов и захлопнули его дверь. На все мои вопросы следовал окрик: "Жди!" Более часа изнывал я от жажды и жары. Наконец дверь шкапа отомкнули и тот самый чин, который привез меня из дому, провел меня по лестницам и коридорам в камеру.

Она была переполнена. Заключенные тесными группами стояли вокруг столов и сидели вплотную друг к другу на скамьях вдоль стен. Казалось, что в этой невыносимой духоте и сутолоке нельзя прожить и часу, не то что восемь нескончаемых месяцев.

Лязг засовов и замков стих, и я с моим небольшим тюком (подушка, легкое одеяло и летнее пальто, смена белья и кусок хлеба)³ остался стоять, за неимением места, где бы можно было сесть, окруженный задававшими мне различные вопросы собратьями по несчастью. Их интересовало, что пишут в газетах, что делается в институтах, знают ли, что здесь бьют неповинных людей. Один из говоривших при этом успокоительно добавил: "Ну, вас-то, конечно, бить и калечить при допросе не будут, ведь вы уже старик" (мне было 69 лет), да еще и профессор. Другие же рассказали, что в соседней камере сидит профессор 73-х лет, а и его бьют. "Это - как кого".

Нашлись милосердные души, которые дали стакан воды и дали место на скамейке. Первым помощь мне оказал Александр Александрович Штакельберг⁴. Услыхав мою фамилию, он подошел и сказал, что хорошо меня знает по рассказам своего отца, работавшего в Музее города. Сам Александр Александрович, зоолог из Академии наук, толком не зпаст, по какому поводу он находится - уже довольно давно - в БД; думает, что причиной является его фамилия. Он переговорил с сидевшими на одной скамье научными работниками П. Н. Берковым⁵ и Д. Д. Максутовым⁶, и с их согласия я был втиснут на ту же скамейку.

Поздно вечером я был вызван на допрос. Следователь задал вопросы для заполнения анкеты: где я работал, в каких именно институтах, с какого года читаю лекции, о моем семейном положении и пр. Никаких указаний, за что я арестован или какое предъявляется мне обвинение сделано мне не было. Когда меня вернули в камеру, мои соседи с тревогой спрашивали, не били ли меня.

Всю ночь доносились раздирающие душу вопли и крики, и я без объяснений понимал их причину и смысл. Но я надеялся, что буду избавлен от этих мук. Я ведь никаких сомнительных знакомств не поддерживал, все силы со всею искренностью отдавал советскому строительству; непременно выяснится вся нелепость подозрений, и меня выпустят.

Несколько дней на допрос меня не звали. Я успел освоиться с совершенно кошмарной обстановкой. В камере было более 140 человек. Один водопроводный кран с раковиной для умывания. И рядом, тут же, открыто, находился один на всю камеру гончарный приемник, заменявший сиденье; постоянная длинная очередь испытывающих нужду. Настоящим истязанием было публично сесть и выслушивать нетерпеливые упреки и требования побыстрее управиться, чтобы дать возможность другим воспользоваться тем же устройством.

стр. 52

В течение всего дня происходили перебранки, неизбежные в подобной тесноте. Бранные слова самого отвратительного характера постоянно висели в воздухе. Большинство заключенных курили и за неимением табаку часто дымили, набивая всяким мусором поднятые с пола окурки. Воздух был совершенно невыносим, но окна были наглухо закрыты. Приходилось ложиться на грязный, заплеванный пол, чтобы вдохнуть более свежую струю воздуха, прорывавшуюся из коридора через щель под дверью. На несколько первых дней у меня пропало ощущение голода. От постоянного потения хотелось пить. Александр Александрович делился со мной сахаром, когда в камеру приносили кипяток.

На скамье у стены, поближе к темному углу, сидел сосредоточенно глядевший вниз один из товарищей, которого старательно заслоняли спереди, чтобы его не видно было наблюдавшему через глазок в двери тюремщику. Человек с опущенной головой постоянно был занят шитьем. Иголка была предметом строго запрещенным, при систематических обысках в камере за обнаружение у кого-либо иголки следовало наказание в виде ряда лишений. Но длительным трудом из какого-либо куска проволоки сооружалась новая иголка, нитки выдергивались из полотенца, и Филимонов умело начинал опять оказывать неоценимые услуги товарищам своим мастерством.

Я познакомился с Филимоновым и изложил ему мое горе: из-за срезанных пуговиц на штанах я вынужден был непрерывно сидеть, так как при вставании и ходьбе штаны сваливаются. Он сделал из оторванных от моего одеяла кусочков материала мягкие пуговицы и пришил их так, что можно было наладить поддерживание штанов, как на помочах, и ходить не боясь, что они свалятся. В этой жизни, полной лишений и сведенной до самого низкого уровня, это было огромным благодеянием. Филимонов, служивший мастером на "Красном путиловце", был старым партийцем и считал, как и многие другие, что посажен без всякой вины, но что партия в конце концов доберется до тех вредителей, которые орудуют в БД, поэтому надо проявлять выдержку и не поддаваться угрозам и мучениям и не подписывать всяких вздорных выдуманных показаний.

...Прошли два или три первых дня пребывания в этом не вмещавшемся в сознании кошмарном адском сновидении. Утром лязг открывающегося дверного замка и крик тюремного стража: "Френкель, к следователю!" Пробираюсь через густую массу заключенных к двери. Надзиратель выводит меня в коридор. Меня осматривают, обыскивают все карманы и передают ожидавшему уже в коридоре "следователю", - тому же самому, с серым лицом и кавказской фамилией человеку, который уже снимал с меня допрос для заполнения анкетного листа.

Теперь он, не торопясь, шел на несколько шагов впереди, а непосредственно вслед за мною шел надзиратель. Мы прошли длинный коридор, поднялись несколько маршей по лестнице, затем опять шли по коридору, в котором у стены стояли повсюду небольшие фанерные шкапы. Когда впереди показался идущий навстречу заключенный, сопровождавший меня стражник открыл ближайший шкапчик и втолкнул в него меня. Так простоял я лицом к стене несколько минут, пока следователь не ввел меня в боковую комнату. У окна в этой комнате стоял стол, за которым сидел, по-видимому, канцелярский служащий. Когда дверь за мною закрылась, следователь совершенно неожиданно для меня обратился ко мне с самою бессмысленною бранью: "Ну, ты, б..., теперь ты, б..., мне говори, что ты, б..., делал против советской власти?!" Как всегда в моей жизни в наиболее критические моменты, я с полным самообладанием ответил, что ничего против советской власти не делал, а вполне сознательно и добросовестно работал и работаю в соответствии с указаниями советской власти, на пользу советского строительства. Следователь быстро подошел ко мне и оказавшейся в его руках линейкой, осыпая меня самой грязной бранью, стал наносить мне удары по шее, по лицу. Несколько раз он бил ребром линейки, потом сильно ударил кулаком в челюсть, по-видимому, чтобы заглушить дикие вопли, бессознательно мною издаваемые. Я упал на пол, и он пинал меня ногой; затем, так как у меня изо рта шла кровь, подал мне стакан воды, чтобы я прополоскал рот. У меня был выбит зуб... "Это тебе для того, чтобы ты понимал свое положение и написал все, что от тебя требую. А будешь упираться, так в куски тебя здесь разобью. Ты не думай, что с тобой буду церемониться, что ты, б..., какой-то особый, так как о тебе понадобилось распоряжение самого Молотова. Ночью тебя, как падаль, в помойную яму выбросим..." - и т.д., и т.д. Все это уснащалось непрерывной бранью. Мне было приказано стоять "руки по швам, прямо". Прошел час, другой, меня мучила жажда, боль во рту и смертельное утомление. Время от времени следователь кричал на меня, приказывал стоять навытяжку. Наконец он на минуту вышел из комнаты. Сидевший у стола протоколист торопливо дал мне несколько глотков воды и посадил на табурет. Но, заслышав шаги, поскорее убрал табурет.

стр. 53

Так простоял я весь день. Вечером произошла смена следователей. Место моего палача занял другой. Позднее я узнал его фамилию - Леонтьев. Он строгим, крикливым голосом приказал мне изложить все свои проступки и вредную деятельность против советской власти. На мой отказ он заявил, что мог бы меня без всяких разговоров пристрелить, и для устрашения поднял револьвер и потряс им в воздухе. "Жаль на тебя пулю тратить, я тебе расшибу череп рукоятью". Затем он приступил к допросу. Потребовал назвать фамилии всех моих знакомых, которые бывают у меня на квартире или которых я навещаю. Я ответил, что в гости сам ни к кому не хожу, так как занят своими научными работами, а встречаюсь только с сотрудниками по кафедре и в институтах. По его настоянию я должен был назвать фамилии этих сотрудников: ближайшего сотрудника Дитрихсона и других участников, работавших вместе со мною в Музее города, доктора С. А. Дружинина. Он требовал вновь и вновь называть всех знакомых. Всю ночь продержал он меня без всякого отдыха у стола, а утром его сменил прежний "следователь". Этот повторил требование сознаться во всех моих преступлениях против Октябрьской революции и против советской власти. Развернув принесенный с собою альбом членов I Государственной думы, перелистывая его, кричал: "Ты, б..., покажи, кто из них входит теперь в тот центр, из которого ты получаешь директивы, показывай, каких меньшевиков и кадетов ты теперь объединяешь..." Я добросовестно объяснил, что более 25 лет ни разу ни одного из членов I Государственной думы не видел и ни от кого из них ни разу не получал писем. Он стал по порядку указывать на портреты думцев. Случайно, это оказались портреты людей давно умерших. Да и что удивительного - я был одним из самых молодых членов Думы, мне тогда исполнилось 35 лет, - возраст, дававший пассивное право быть избранным, а подавляющее большинство членов Думы были старше меня на 20 - 30 лет. Теперь бы они уже были стариками по 90 лет и старше, а до этого возраста люди редко доживают.

Следователь потребовал, чтобы свои показания я изложил собственноручно. Дал бумагу и перо. Я писал всю вторую ночь. Изложил мою работу в советских учреждениях, подробно указал на отсутствие даже косвенных каких-либо у меня сведений или отношений с бывшими членами I Государственной думы и т.д. Вторую ночь продолжался допрос. Утром следователь прочитал исписанные листы моих бесхитростных и абсолютно правдивых показаний, изодрал их в куски и приказал писать новые, а пока поставил к стене, угрожая новыми побоями. Не видно было никакого выхода. Мною овладело тупое отчаяние и какое-то сумеречное состояние, точно в тяжелом сне. Я попытался разбить себе голову ударом о стену. Череп оказался крепким. Но меня отодвинули подальше от стены и продолжали держать стоя.

Самому моему палачу, по-видимому, наскучило дальнейшее мучительство, он приказал провести меня в уборную "оправиться". Там мне стражник дал воды освежить лицо и голову, а когда меня привели к следователю, он послал того же стражника принести мне из буфета бутылку молока (очевидно, он понимал, что боли во рту не позволят мне принять другую пищу).

...Сколько я могу восстановить в моем сознании всю обстановку этих дней, мне кажется, я был в каком-то полузабытьи. Около 60 часов непрерывного необычного напряжения, страдания, обращения со мною, как с убойной скотиной, погружали меня в какой-то сон наяву. Помню, что молоко я выпил сразу всю бутылку и по предложению "следователя" на четвертухе бумаги написал отрицательные ответы на поставленные мне вопросы: никто никогда меня не завербовывал ни в какую вредительскую либо антисоветскую организацию. Добросовестно работал. Не могу придумать за собой вины. Приняв мой листок, "следователь" заявил: "Ну, это все мы еще увидим", и приказал меня отвести в камеру, где я отсутствовал уже более двух суток.

Вид у меня был, очевидно, такой, что никто из товарищей по камере ни о чем не расспрашивал. Участливо привели меня на мое место, и я залез под скамейку, меня скрыли ноги сидевших. Там я пролежал до команды "спать". При этой команде в камере началось, как всегда, светопреставление: все скамейки составлялись в два яруса, одни заключенные укладывались рядами внизу, другие на скамейки наверху. Все стихло, и в наступившей тишине под скамейкой я сделал попытку задушить себя, перевязав горло носовым платком. Но мой незнакомый мне сосед, лежавший рядом под скамейкой, еще не спал. Он стал тихонько меня уговаривать и успокаивать, точно сам переживал мое отчаяние. Его покровительственное сочувствие вызвало у меня неудержимые слезы.

Следующий день я сидел между моими соседями без желания поделиться с ними моим бедственным положением. Мне представилась бесповоротно предопределенной моя участь: не могут же меня выпустить после всего того, что надо мною проделывалось. Значит, не сегодня так завтра меня не оставят в живых, или, в лучшем

стр. 54

случае, куда-нибудь ушлют так, что ни семья, ни близкие ничего больше обо мне не услышат, как ничего не услышали мы о Дидрихсоне или профессоре Эрисмановского института коммунальной гигиены И. Р. Хецрове и других.

В течение нескольких дней меня не звали на допрос. И день и ночь - тревожное тягостное настроение. Вот откроется дверь и опять начнутся бессмысленные мучения. Ничего хоть отдаленно похожего на какое-то обвинение выдумать мои палачи просто не способны, по своей полной безграмотности. Все они на один лад подготовлены только к грязной брани и бессмысленному мучительству. Многие находились здесь в этом положении долгие месяцы. Рядом со мной на скамье сидел невысокий человек, проявлявший живое внимание ко всякого рода раздорам и перебранкам в камере. Он вмешивался в эти ссоры, сопровождавшиеся недостойной бранью, спокойно выслушивал обе стороны и с невозмутимым спокойствием убедительно произносил свое осуждение тому или другому. Чувствовалось огромное моральное и интеллектуальное превосходство этого человека над спорившими. Меня удивило, как хватает у него интереса, чтобы с таким вниманием относиться к проявлениям возбужденности окружающих. Это был Павел Наумович Берков, научный университетский и академический работник, филолог. В один из последующих дней после вечерней еды в камере наступила тишина и П. Н. Берков, по общему желанию, тихим, но внятным голосом (чтобы не вызывать внимания тюремщиков) рассказывал о наиболее выдающихся русских писателях и поэтах. Поражало его знание их произведений. Он страницами цитировал Толстого, Тургенева, Достоевского и Некрасова. В камере ведь не было ни одной книги, ни клочка бумаги, ни карандаша. Все излагалось по памяти. В этом Дантовом аду вызвать такое внимание к образам Пьера или Левина, к творчеству Толстого и Пушкина, и все это так вдохновенно, с глубоким знанием связать с революционным мировоззрением - это было каким-то сказочным чудом возвеличения человека, человеческой личности и человеческого достоинства среди грязных, зловонных волн омерзительного унижения и удушения человека.

С волнением и слезами признательности слушал я в этой обстановке талантливую лекцию. В следующие дни я ближе познакомился с Берковым. Так же, как и я, он не мог никакими догадками объяснить себе причину тогда уже довольно длительного своего содержания в БД. На допросах он подвергался еще более, чем я, изнурительным истязаниям с целью заставить его признать какую-либо вину перед советской властью. Так как он был перед арестом в научной командировке в Вене, то от него добивались, чтобы он признал себя виновным в доставке в Австрию недозволенных сведений из СССР. Его также заставляли часами стоять, опираясь о пол пальцами рук и ног. Это причиняло страдание до потери сознания. (В конце концов он написал длинное и обстоятельное признание, в котором приписал себе деяния дипломата какой-то французской повести Наполеоновской эпохи, причем все лица, которым производилась мнимая передача сведений, были названы именами персонажей этой повести. После этого его перестали тиранить, и дело пошло на оформление для окончательного приговора. Забегая вперед, упомяну, что при пересмотре дела несколько месяцев спустя, Павел Николаевич рассказал все это пересматривающей инстанции, и после сверки его "признаний" с литературным оригиналом начала XIX в. Павел Николаевич был освобожден и возвращен к чтению лекций в Ленинградском университете.)

В следующие дни, в те же часы и в той же обстановке состоялись лекции Павла Наумовича о древнейшей египетской письменности, о литературе древнего Китая и Индии. За отсутствием карандаша и бумаги я не мог запечатлеть мою признательность, как одного из слушателей Павла Наумовича, но я ему на словах сказал посвященный ему мною акростих:

  
  
 Бор таинственный дремучий 
 Ель зеленую ветвистую взрастил. 
 Распростерши ввысь свой рост могучий, 
 Корни вширь меж сосен вековых пустив, 
 Одевает ель зелеными ветвями 
 Великанов сосен стройные стволы.  
  
 

...Павел Наумович сразу же расшифровал акростих и скрытый в нем образ живого творчества тысячелетней истории человечества и надиктовал мне на память, к сожалению, мною забытый и не восстановленный, ответный акростих.

В один из вечеров, когда Павел Наумович сделал перерыв в своих лекциях по истории мировой литературы, камера наша, с ее населением более чем 140 человек, с интересом слушала рассказ инженера - строителя гидростанции А. И. Радченко о его путешествии по Швеции и впечатлениях его о Стокгольме и других городах этой страны. Вскоре после возвращения из командировки он, как и многие другие инже-

стр. 55

неры, попал в БД. Он отказывался от сочинения каких бы то ни было измышлений и самообвинений и уже длительный срок переносил издевательства. По-видимому, это был хороший специалист-инженер, но примитивно понимал вопросы общественно-политические. В своем живом изложении впечатлений туриста от шведских городов, он попутно, между прочим, утверждал, что в Ленинграде пришло в упадок все его былое санитарное благоустройство; что раньше в Ленинграде были хорошие мостовые и лучшие санитарные условия, а после революции благоустройство города пришло в полный упадок.

Когда он окончил, я попросил разрешить мне, как специалисту, внести некоторые поправки и рассказал, что в прежнем Петербурге было лишь показное внешнее благоустройство и оно ограничивалось только центральными частями города, где жили более богатые слои населения, а в тех частях столицы, где жили рабочие, - за Нарвской заставой, на Шлиссельбургском тракте - улицы совсем не имели никакого благоустройства, утопали в грязи. В этих частях города не было ни водопровода, ни уличных труб для отвода грязных вод. Я сослался на мои печатные отчеты и доклады 1898 - 1902 гг. и ряд позднейших работ о холерных и брюшнотифозных эпидемиях в Петербурге. Только после революции появились в Ленинграде благоустроенные мостовые, не булыжные и негодные в санитарном отношении деревянные, а брусчатые и асфальтобетонные. Водопроводная сеть охватила все части города и вода стала подаваться обезвреженной. Да и все показатели санитарного состояния населения резко улучшились: не стало холерных эпидемий, резко сократился брюшной тиф, показатель смертности снизился почти вдвое. Увеличилось число и доступность городских садов, появилась сеть детских учреждений. Трудно все благоустройство осуществить единовременно, сразу; но сделано после революции уже много. Точные фактические данные, которые я сообщал в ответ на скептические замечания инженера Радченко, не оставляли сомнения в том, что в советские годы начался и все шире развертывается процесс всестороннего благоустройства города.

Передышка моя продолжалась недолго. На допрос меня опять вызвали в утренние часы. Допрашивал Леонтьев, тот самый, который ночью угрожал разбить мне череп, если я не назову имена и фамилии всех моих знакомых. На этот раз он предложил мне сесть за отдельный столик, на котором стояла чернильница и лежал листок бумаги, и написать ответ на вопрос о голубях: кто мне привозил или приносил голубей, сколько и когда. Вопрос был так бессмыслен и так явно нелеп, что я просто не мог понять его. Я ему объяснил, что никаких голубей у меня не было, и я не могу понять, чего он от меня хочет. Он подошел к столику, за которым я был посажен, и стал бить по лицу и плевать мне в глаза. На мои вопли вбежал тюремный страж, у которого я просил дать мне воды, чтобы помыть лицо. К моему удивлению, на этот раз стражник, не спрашивая разрешения у следователя, поправил сваленный на пол стул и быстро принес чашку воды и помог мне умыться. "Следователь" предложил мне выпить принесенное по его распоряжению молоко. Я не подчинился. С грубой, общепринятой у этих палачей бранью, он приказал мне написать ответы на вопросы о голубях. Я написал, что голубей не разводил, никто никаких голубей мне не приносил и не привозил. После этого меня вернули в камеру. Оказалось, что там слышали мои вопли. Предложенные мне вопросы о голубях не вызвали удивления у моих товарищей по камере. Мне разъяснили, что следователь имел в виду почтовых голубей, чтобы пришить мне построенное на этом обвинение.

Ночью - опять допрос. Этот допрос тянулся долго. Сначала его вел молодой парень, Фалин. Он долго и много говорил, вернее кричал, укоряя меня за то, что тридцать лет тому назад я был членом I Государственной думы. Следовательно, теперь я должен ответить за все и раскрыть все пути, которыми поддерживаются сношения с бывшими членами Думы. Я спокойно разъяснил, что ни с кем из бывших членов Думы не поддерживаю никаких связей и не знаю, живы ли они и если живы, то где находятся в данное время.

Затем Фалин передал меня какому-то другому следователю, и меня повели в подвальный этаж. Там допрос продолжался с обычными приемами продолжительного стояния. При этом из-за перегородки все время неслись душераздирающие крики избиваемого. Мне кажется, от утомления я впал в какое-то остолбенение, что-то отвечал, писал какое-то показание, упоминая в нем медицинскую газету "Lancet", которую обычно просматривал в Публичной библиотеке. Утром меня повели куда-то в верхний этаж, и там меня допрашивал какой-то более важный и не столь молодой чин по фамилии Кудрявцев, как мне сказал об этом сидевший рядом с ним и о чем-то ему докладывавший Фалин.

Это была уже вторая ночь, как меня непрерывно передавали из рук в руки для допроса. По существу мне не было предъявлено никакого обвинения и ни о чем

стр. 56

определенно меня не допрашивали. Изнуряя и измочаливая бесконечным стоянием, они следили, чтобы я не приближался и не опирался как-либо о стену. Наконец, силы покинули меня, я повалился на пол; тюремному стражнику приказали поставить меня, и еще на несколько часов продлили мое стояние. Потом я снова упал, и мне, как особую милость, предоставлено было остаться в забытьи. Потом я услышал окрик: "Теперь довольно, вставай!" Я осмотрелся и не сразу понял, что я в той же комнате, на допросе. Но обоих следователей не узнал. В полумраке они мне казались людьми с длинными бородами. "Вы знаете, где вы и кто с вами говорит?" Эти двое почему-то обращались непривычно - на "вы" и не сопровождали свое обращение ко мне принятыми здесь омерзительными бранными словами. Меня допрашивал "следователь" Фалин, но он был без бороды. Нечего фантазировать, и теперь никакой бороды нет.

Настало утро, тянулся мучительный, бесконечный день, я все стоял. Казалось, что мучителям до меня нет никакого дела. К Кудрявцеву приходили подчиненные и вышестоящие лица, вели с ним разговор, а меня как мебель то отодвигали подальше в угол, то ставили поближе. Меня спрашивали то о журнале "Lancet", то - совершенно без связи - о I Государственной думе. Так как от полного изнеможения глаза у меня стали закрываться, то ко мне был приставлен рослый крепкий служитель, не в тюремной форме (по-видимому, какой-то страж, проходивший "производственную практику"), который раздвигал и поддерживал открытыми веки моих глаз. Вероятно, он считал меня в чем-то виноватым и потому без всякого человеческого сожаления производил эти процедуры, иногда при этом приговаривая вполголоса: "Будешь знать, будешь помнить, что советской власти вредить нельзя". Я неизменно повторял, так же вполголоса, что никогда и в помыслах не имел вредить советской власти, а всегда работал на пользу того дела, которое мне советским правительством поручалось.

Вечером меня вернули в камеру, и я забылся под скамейкой в тяжелом сне. После этого меня довольно долго не звали на новые допросы. Изрядно ослабевший, я страдал сильными болями в кишечнике и непрерывными позывами к испражнениям. В это время среди заключенных были распространены заболевания дизентерией. Однажды ночью меня вызвали с вещами. В закрытом грузовике вместе с несколькими другими заключенными провезли через Литейный мост на Выборгскую сторону и через двор Выборгской тюрьмы провели в больницу БД. После обычных процедур приемного покоя я был помещен в одной из палат второго или третьего этажа. В палате действовал тюремный режим, через глазок постоянно заглядывал тюремный надзиратель.

Кроме меня было занято еще 14 коек. Ближайшим соседом оказался совсем ослабевший, по-видимому немец, инженер литейного завода на Выборгской стороне, совершенно сломленный от свалившейся на него невзгоды, решительно не понимавший, за что его держат в заключении. У него осталась дома одна, на произвол судьбы брошенная больная старуха-жена, и это постоянно мучило и тревожило его. Набожный лютеранин, он утром молился подле своей постели. При утреннем врачебном осмотре я с эпическим спокойствием рассказал врачу, как валялся на допросе на асфальтовом полу, как подвергался побоям и о всей обстановке в камере. Женщина-врач, по-видимому, хорошо знала меня как профессора 2-го Ленинградского медицинского института, но не обращала внимания на мою ослабленность. Она назначила мне лечение бактериофагом и старалась не задерживаться около меня, чтобы, как мне казалось, не навлечь на себя подозрений.

После обхода ко мне подошел один из больных. Это был профессор ЛИКСа (Ленинградского института коммунального строительства) В. С. Карпович, читавший также лекции санитарным врачам по строительной гигиене в ГИДУВе. Я хорошо знал его по работе в Музее города и на курсах коммунального хозяйства. Он был любителем-садоводом и жил в своем небольшом доме в Новой Деревне, где у него был замечательный небольшой придомовый ягодно-фруктовый садик и цветник. Он был несколькими годами старше меня. Теперь я долго не мог узнать его, так он изменился, постарел и исхудал. Едва слышным шепотом рассказывал он об испытанных страданиях при так называемых "допросах" и о полном своем недоумении, почему на него, всегда такого корректного и законопослушного советского ученого-архитектора, свалилось такое бедствие. Он уже довольно долгое время находился в больнице после длительных "допросов". Как и сосед мой по койке, старик-инженер (как оказалось - швед), Карпович страдал от неизвестности, что сталось с его очень пожилой и слабой женой, оставшейся после его ареста совершенно беспомощной.

Карпович рассказал мне о многих больных нашей палаты. Особенно выдающимся по своим знаниям и таланту, по словам Карповича, был лежавший все время закрытый с головой одеялом главный инженер завода "Электросила" (кажется -

стр. 57

Ефремов)⁷. Второй раз после допросов, избитого и измученного, его поместили в больницу. Как и все другие, он не знает за собой никакой вины. По делам проектирования электрогенераторов большой мощности он имел научную командировку в США и по возвращении оказался в БД. Когда он стал поправляться, рассказал, как его избивали в подвале, требуя, чтобы он написал о своих вредительских замыслах; но это до такой степени оскорбляло его профессиональную честь инженера-ученого, увлеченного энтузиаста, что никаких требуемых от него наветов на себя он не сочинял, невзирая на нещадные побои.

(Почти год спустя, когда я продолжал работать в качестве профессора в Ленинграде, случайно в трамвае меня окликнул пассажир - инженер с "Электросилы" Жешко, которого я не узнал, но который сказал мне, что лежал в больнице вместе со мною, когда там был Ефремов. Я поинтересовался его дальнейшей участью. По словам Жешко, главный инженер вернулся на завод и продолжает свою деятельность. С горечью упомяну о печальной кончине профессора Карповича, который умер в общей камере БД, куда его перевели из больницы.)

Первый раз я попал в больницу в конце августа или начале сентября. Казалось, что после всего, что было со мною и свидетелем чего я был в БД, для меня нет никакого будущего и потому, по совету Горация, мне оставалось лишь заполнять оставшиеся минуты жизни, осмысливанием и переживанием накопленных впечатлений. За тщательно затянутыми марлей и замазанными белой краской окнами тюремной больницы стояли золотые дни осени. В такие дни меня всегда манили к себе красоты парков, менявших свои зеленые наряды на золото и пурпур. И я предложил Карповичу, которого я знал, как тонкого ценителя оттенков расцветки в архитектурных творениях, мысленно прогуляться по паркам Павловска и Пушкина, Стрельны и Петергофа и, не сходя с больничных кроватей, отдаться созерцанию их осенних красот, заставляя ожить отложенные в нашей памяти оттиски и следы прежних впечатлений, и тем преодолевать сумрак и потемки беспросветности нашего положения. Карпович слыхал от санитарных врачей и от студентов Коммунального института, как увлекали их наши экскурсии по паркам Пушкина и Павловска. Он переговорил с несколькими больными, и в послеобеденные часы, в полной тишине тюремной палаты, следуя за моим рассказом, мы мысленно посетили стрелку Елагина острова, любовались новым цветочным оформлением береговой полосы и теплой туманной далью моря, прогуливались по аллеям до Елагина дворца, перенеслись на скамейки перед белой колоннадой архитектурного творения Кваренги, вспоминали вид, в лучах вечернего солнца, разбросанных на лужайке, замыкающейся гладью пруда, отдельно стоящих могучих дубов, склонившиеся над водою серебристые ветки ивы. Мысленно прогуливались по Александровскому парку города Пушкина, по Детско-сельскому и Павловскому паркам...

Интерес и общее внимание вызвали рассказы инженера Ефремова о заповеднике наибольших великанов среди древесных пород всего мира, произрастающих в калифорнийских горных лесах: о веллингтониях и секвойях высотою до 120 метров. С захватывающим интересом слушали мы рассказы о путешествиях этого образованного инженера, о посещении им знаменитейшей во всем мире Калифорнийской астрономической обсерватории. В следующие дни мы слушали рассказы других товарищей по больничной палате - одного кинооператора и киноартиста, рассказавшего об интересных киносъемках, а затем - рассказ строителя ленинградского Мясокомбината. Тяжелые испытания, перенесенные этими людьми, привели их в тюремную больницу.

Еще не вполне оправившегося от болезни, меня привели из больничной палаты в специальную комнату в подвальном помещении, где ожидал меня уже известный мне следователь - Леонтьев. Он расспрашивал о знакомстве моем с рядом людей, фамилии которых я слышал в первый раз. Никогда и нигде я с ними не встречался. Что мог я сделать, если я действительно не знал их, а он настойчиво добивался, чтобы я "сознался" в знакомстве с ними. Следователь вызвал немолодую женщину - врача больницы и спросил ее, можно ли меня уже взять из больницы для производства следствия. Невзирая на всю мою слабость, она при мне тут же ответила утвердительно. На следующий день я был в закрытом фургоне возвращен в БД и помещен в прежнюю камеру.

Погасли последние остатки надежды. В камере тем временем добавилось обитателей, но, увидев профессора Беркова, А. А. Штакельберга и других прежних соседей по скамье, я почувствовал облегчение, точно вернулся к родным. Среди них по соседству со мною оказалось несколько очень заинтересовавших меня людей. А. П. Ковалевский⁸, востоковед, работник Академии наук. Его почти каждый вечер вызывали к "следователю". Утром он возвращался, мылся под краном и сосредоточенно и молчаливо сидел после утреннего чая. Переживая вместе с ним его состояние после дли-

стр. 58

тельного пребывания у "следователя", я как-то невольно старался чем-нибудь выказать ему сочувствие, предлагая ему оставшийся у меня кусок сахара и пр. Он работал над изучением истории древнеарабской культуры и письменности. Оторвав от ученых работ по востоковедению, его подвергали бессмысленным и жестоким допросам: "С каких пор завербован? Кем завербован?" и т.д. Он рассказал, что в то время, когда "следователь" бил его ремнем по спине, ему удавалось отвлечь свое внимание от болевых ощущений, стараясь восстановить в памяти целые страницы древнеарабских рукописей. Он делился со мною своими домашними горестями - тяжелой неизлечимой болезнью жены (рак). Весь уход за нею и все домашнее хозяйство вела не терявшая жизненной бодрости сестра жены. Андрей Петрович вспоминал о многолетних своих путешествиях в юности, которые он совершал вместе со своей матерью по берегам Адриатического моря, о продолжительной жизни с нею в Сербии. В вечерние часы населению нашей камеры он читал лекции по истории Востока. Многими часами плавно излагал он приглушенным голосом историю арабской письменности, причем по памяти приводил целые страницы из древних памятников. Днем, готовясь к вечерней беседе, он сидел, сосредоточенно обдумывая предмет, а ведь никаких справок или пособий у него не было, как и карандаша или бумаги. После того как А. П. Ковалевский был потом переведен от нас, ни тогда, ни после до меня не доходило никаких вестей о судьбе этого человека.

На другом конце нашей пристенной скамьи новым обитателем камеры оказался инженер-электрик А. И. Розен. Он работал референтом по вопросам электроснабжения в Смольном и так же, как и все соседи, недоумевал, что могло привести его в БД. В нашу камеру он был переведен из тюремной больницы, где провел несколько недель на инсулиновом лечении вследствие сахарного диабета. В качестве диетического лечебного средства он получал капусту. Мы как лакомство съедали получаемые от него кусочки свежих капустных листов. Розен производил впечатление очень знающего инженера и широко образованного человека. Он много рассказывал о состоянии и перспективах электроснабжения Ленинграда. Через несколько дней он предложил очередную "тихую беседу" свою посвятить не инженерным вопросам, а поэзии Тютчева и декламировал много его стихотворений. Среди них, между прочим, было небольшое стихотворение, посвященное декабристам. Мне претила в этом стихотворении самовлюбленность, бездушие Тютчева.

В стихотворении "14-е декабря 1825" внимание Розена привлекли такие образы, как "вечный полюс вековечных льдов" и несоизмеримость с ним "скудной капли" горячей крови человека; как "железная зима" и пр. Мне не приходилось раньше читать или слышать это стихотворение Тютчева, но к самому поэту у меня всегда было отношение, как к человеку мне чуждому, враждебному по духу. Ночью, мучимый бессонницей, я пытался слово за словом восстановить в памяти приведенное Розеном стихотворение. В результате настойчивых усилий мне в конце концов в долгую, нескончаемо тянувшуюся тюремную ночь это удалось...

Розен постоянно получал инсулин. На моих глазах однажды он впал в тяжелое коматозное состояние. Вызванный врач все же не отправил его в больницу. Один из таких приступов окончился смертью.

В тоскливые ночи этой тюремной осени 1938 г. часы мучительной бессонницы я заполнял иной раз составлением и закреплением в памяти акростихов, посвященных характеристике ряда лиц, душевная ценность которых здесь передо мною раскрывалась.

Серию "тихих бесед" по оптике, по устройству телескопов и об астрономических открытиях, полученных благодаря новым усовершенствованным телескопам, провел Дмитрий Дмитриевич Максутов. Он был новатор и изобретатель, конструктор телескопов.

Однажды, вернувшись с допроса, физик, молодой доцент, молча, не проронив ни слова, собрал свои вещи (подушку, одеяло, мешок с бельем) и вслед за тем был вызван вновь из камеры, по общему мнению - "на волю". Тогда же и Д. Д. Максутов на несколько месяцев исчез из нашей камеры. Но оказалось, что он просто был переведен в Выборгскую тюрьму, а затем возвращен в нашу камеру. Много позднее, уже после освобождения, я виделся с ним, он бывал у нас на "Полоске", и мы с дочерью бывали у него на Петроградской стороне. Он вскоре получил за свои открытия Сталинскую премию и был избран членом-корреспондентом АН СССР.

У А. А. Штакельберга я обучался правильному произношению английских слов, так как, хотя я читал много лет все нужные мне английские издания, но никогда не интересовался правильным произношением. Среди зоологов всего света он был известен как надежнейший знаток и специалист по отряду насекомых. К нему постоянно обращались с запросами исследователи из различных стран по поводу установления

стр. 59

новых открываемых разновидностей двукрылых мух. Его большая и постоянная корреспонденция этого рода могла возбудить подозрения. Перед тем как попасть в нашу камеру А. А. много месяцев провел вдвоем с профессором ГИДУВа терапевтом Е. И. Цукерштейном. Из рассказа А. А. я узнал, что Цукерштейн не только хороший клиницист по внутренней медицине, но и широко образованный человек.

Еще одно знакомство в камере БД - молодой физиолог, если не ошибаюсь, - один из ассистентов И. П. Павлова по кафедре физиологии в Военно-медицинской академии - А. В. Загорулько. Когда прошли и для него мрачные дни испытаний, и он вернулся к научной работе в Институт физиологии АН СССР, он вспомнил обо мне и навестил меня на "Полоске", а впоследствии в дни моего 85-летнего юбилея обрадовал меня дружеским приветствием.

Помню интересную беседу об образовании, составе и жизни почвы с научным сотрудником Института почвоведения АН СССР Григорьевым. Он давно уже находился в заключении, во всяком случае больше года, и производил впечатление человека малообщительного, замкнутого. В часы, когда все в полудремотном состоянии плотно сидели на своих местах на скамьях, Григорьев одиноко ходил взад и вперед по среднему проходу от обеденного стола - через всю камеру - до унитаза и обратно. Когда в период начавшегося пересмотра "дел" какой-то контролер в присутствии тюремного начальства опрашивал в камере каждого заключенного, сколько времени прошло после ареста и когда был последний допрос, Григорьев с невозмутимым спокойствием сообщил, что сидит уже давно (кажется более двух лет), но еще ни разу на допрос его не вызывали. Это вызвало изумление даже у привыкшего ничему не удивляться дознавателя. Он сделал себе какие-то пометки о Григорьеве. В ту же ночь я слышал лязг открывающейся двери и крик тюремного надзирателя: "Григорьев, к следователю!" Но и после этого ход "дела" Григорьева не ускорился. Я так и не знаю о дальнейшей его судьбе.

Не помню фамилий ряда главных инженеров различных заводов, на более или менее продолжительные сроки попадавших в нашу камеру. Один из них, занимавший на скамье место недалеко от меня, крепкий жизнерадостный человек, не знавший решительно никакой за собой вины, мечтал, чтобы его поскорее, куда угодно, хоть в Магадан, сослали, только бы иметь возможность видеть восход солнца, лесные или степные дали, а то он весь отдался заводу и не имел времени вкушать жизнь, не бывал в кино, никогда не ездил отдыхать... Он знал только одну задачу - поднять завод. А теперь он был бы умнее: ходил бы в театры, не пропускал бы новых фильмов, одним словом - полноценно жил.

В октябре или ноябре 1938 г. в нашу переполненную камеру поместили главного инженера какого-то завода с необычной фамилией - Нищий⁹. Немолодой человек, вечером он стал так громко стонать, что соседи вызвали тюремного надзирателя, чтобы показать стонущего и плачущего больного врачу. Проходили, однако, часы, а врач не появлялся. Зная, что я медик, товарищи попросили меня посмотреть больного. Инженер Нищий рассказал, что при утреннем допросе "следователь" сильно бил его по голове и в грудь и что стонет он от сильной боли в груди. Мне казалось, что он не успокоился еще от сильного нервного потрясения. Кое-как соседи по скамье потеснились и больного удалось уложить, ему давали теплое питье. Крови при кашле не было. Всю ночь он не терял сознания, горько жаловался на судьбу. К утру он потерял сознание, на вопросы не отвечал. Врач явился, когда больной уже не обнаруживал никаких признаков жизни. Было вызвано тюремное начальство. Многие заключенные, несмотря на угрозы, называли следователей убийцами, просили унести тело из камеры. Только через несколько часов, наконец, покойника унесли. Нет нужды говорить, в каком угнетенном состоянии были в тот день заключенные.

На некоторый срок меня как будто забыли, на допросы не вызывали. Передавали какие-то смутные слухи об устранении Ежова и о назначении в Ленинград нового начальника НКВД. Но "следователи" действовали по-прежнему. В этом я убедился, когда в камеру поместили врача А. А. Исаева. Его я знал еще по работе в 1916 - 1917 годах. Возвратясь с допроса, он обмывался, сняв сорочку и обнажив свою спину со следами кровавых измывательств. "Неужели и вас?" - невольно вырвался у меня вопрос. "Ремнем", - ответил он.

В конце зимы возвратился от "следователя" один молодой военнослужащий с распухшим лицом и кровоподтеками. В период, когда особенно оживились разговоры об изменении в благоприятную сторону тюремно-следовательского режима, мы в нашей камере были свидетелями фактов прямо противоположного рода. К нам привели юношу, арестованного якобы за участие в какой-то подпольной организации. Под вечер его взяли на допрос и всю ночь избивали палкой. В камеру утром его не привели, а принесли, а вечером опять увели на допрос.

стр. 60

Лишь к концу 1938 г, как будто заметно стало какое-то смягчение обстановки. Разрешили раз в месяц заказывать, покупать - за счет тех денег, что по описи были изъяты при заключении, на определенную сумму - булку, сахар, колбасу, лук и чеснок. Но в то же время с особой тщательностью производились поголовные обыски - разыскивали и отбирали иголки, деньги, карандаши, всякие ремешки, стекла и пр. Один раз обыск носил особенно свирепый характер. Часа в два ночи в камеру вошло несколько надзирателей. Приказано было всем встать и, не одеваясь, выйти в коридор. Из коридора ввели в пустую камеру, где приказали снять даже нижнее белье, и тюремные охранники подвергли каждого так сказать телесному обыску: заставляли раскрыть рот, осматривали и ощупывали все тело. Только через несколько часов вернули нас в камеру, где все наши вещи и скудные постельные принадлежности валялись в беспорядочных кучах после "осмотра" их в наше отсутствие.

Потом наступило более заметное смягчение режима. Тогда по почину нескольких физкультурников из числа товарищей по камере была организована по утрам "зарядка" с гимнастикой, маршированием и бегом. По возрасту я был, кажется, старшим из числа тех, кто аккуратно принимал участие в зарядке. Один-два раза надзиратели входили и требовали прекратить это занятие, но требование это уже не было столь настойчивым, чтобы абсолютно и надолго выполнялось. Через день-два зарядка и гимнастические упражнения возобновлялись.

После нового года было несколько случаев вызова из камеры "с вещами", относительно которых у нас складывалось мнение, что дело шло об освобождении. По вечерам теперь уже систематически проводились "тихие беседы".

...Когда запас добровольных участников "эстрадных" выступлений был исчерпан, устроители "тихих бесед" стали настойчиво обращаться к другим обитателям камеры с предложением поделиться рассказами из своей жизни или иным подходящим материалом. Я несколько вечеров занял изложением вопроса об удлинении средней продолжительности жизни, о том значении, которое этот вопрос приобретает в условиях открывающихся в социалистическом обществе возможностей и перспектив по улучшению медицинского обслуживания, предупреждению и лечению болезней, охране детства. Кроме бесед по вопросам специальной области моего изучения, я два или три вечера посвятил рассказам о наиболее интересных происшествиях, свидетелем которых я был за мою уже и тогда долгую жизнь.

После довольно продолжительного перерыва возобновились вызовы к "следователю". У меня был опять новый дознаватель. Держал он меня каждый раз довольно долго. Но к бессмысленным побоям и брани не прибегал. Иногда мне даже казалось, что ему было как-то неловко, точно он совестился сам, задавая совершенно нелепые вопросы. Он, по-видимому, собрал от своих осведомителей во 2-м Ленинградском медицинском институте и в горздраве самые разнообразные слухи и сведения о моих лекциях, об уважении, с которым ко мне относились студенты. Он спрашивал меня, почему же против меня выставляются обвинения? "Скажите, какие, и я покажу вам их вздорность, - отвечал я. - До сих пор ни одного конкретного указания мне не было сделано".

На следующую ночь - опять вызов. Тот же следователь, но в комнате стоит какой-то человек. "Знаете ли вы этого человека, когда и где вы его видели?". Я вгляделся: "Нет, не помню, чтобы когда-либо видел этого человека". Его называют по фамилии, которой я также никогда не слышал. Да и он заявляет, что тоже не видел меня никогда. Что мою фамилию он, очевидно, приписывал другому лицу. Этого заключенного уводят, а вместо него доставляют немолодого, на вид болезненного и запуганного человека. Следователь спрашивает, знаю ли я вошедшего. Заявляю, что не знаю и никогда раньше не видел. Тогда следователь читает собственноручные показания этого человека: в 1918 или 1919 г. он видел меня (называется моя фамилия, имя, отчество) среди выступавших на контрреволюционном собрании на Каменном острове. На вопрос следователя приведенный с каким-то запуганным видом подтверждает, что показание писано им собственноручно, и подтверждает его правильность. Я повторяю, что на Каменном острове ни на каких собраниях не был. На мой вопрос, знал ли допрашиваемый меня до того и встречал ли когда-нибудь после, приведенный отвечал сбивчиво. Я еще раз настойчиво повторяю, что ни на каких собраниях на Каменном острове не бывал. Следователь как будто по какому-то делу на время выходит из комнаты. Приведенный на очную ставку подходит ко мне и умоляюще убеждает меня пожалеть его и подтвердить записанные показания. Ведь за это дадут какие-нибудь пять лет, он готов идти на что угодно, только бы кончились все его здешние мучения. Все равно, говорил он, и вас будут здесь держать, пока не составят какое-нибудь обвинение.

Вошел следователь. Опять тот же вопрос и такой же мой категорический отрицательный ответ, который я тут же подтвердил письменным заявлением. Доносчика

стр. 61

уводят, а на смену ему вводят доктора С. А. Дружинина, санитарного врача Петроградской стороны, жившего на Удельной. Он года два или три был моим добровольным сотрудником по устройству отдела коммунальной и социальной гигиены Музея города - готовил наглядные экспонаты по химическому и бактериологическому контролю за питьевой водой.

"Вы знакомы?" - "Да, разумеется". Мы радостно жмем друг другу руки. Вопрос Дружинину: "Подтверждаете ли вы, что З. Г. Френкель критиковал в разговорах с вами советское правительство и ВКП(б)?" - "Что за вздор! Никогда ничего подобного не было". - "Но, может быть, вы слышали, что в разговорах с другими лицами были у З. Г. Френкеля выпады против партии и правительства?" - "Чушь. Ничего подобного на было". После подписания протокола об этой очной ставке меня уводят в камеру. Через несколько месяцев, когда Дружинин, выйдя на волю, пришел навестить меня, как всегда полный бодрости, он с юмором вспоминал об этой очной ставке, когда, по его словам, я слишком углублялся в философию, утверждая, что критика отдельных мероприятий может способствовать устранению случайных ошибок и совсем не возбраняется и т.д. А когда меня увели в камеру, то ответы ему на все эти соображения были сформулированы следователем в виде обычной кулачной расправы.

Спустя несколько дней ночью состоялась очная ставка с Андреем Григорьевичем Малиенко-Подвысоцким. Он решительно и твердо заявлял, что не слыхал от меня критических замечаний против советской власти и по поводу проводимых ею мероприятий. Я объяснил, что при разборе планировки города или вопросов строительства и благоустройства мог отмечать неудачные решения и обосновывать необходимость устранения недостатков, выявлять ошибки и тем самым работать на пользу поставленных партией и правительством задач. Андрей Григорьевич подтвердил, что ни разу не слыхал в моих высказываниях никаких намеков на антисоветские мысли. Его увели. С невыносимой остротой я почувствовал бессмысленный трагизм всего, что развертывалось только что перед моими глазами: Андрей Григорьевич - энтузиаст, преданный социалистической революции, подвергается мучительным допросам, очевидно, как и я, в течение уже многих месяцев... Я почти не владел собой, с горечью говорил все это следователю, хотя и понимал полную бесцельность своих слов. Что могло дать метание бисера перед свиньями... Следователь не ответил мне обычной бранью и побоями, а предложил дать письменные ответы на вопросы, поставленные мне при очной ставке, а затем отправил в камеру.

Проходили дни и недели, опять наступил длинный перерыв в допросах. Постепенно я переключился на восприятие и интерес только к тому, что непосредственно было вокруг меня в изолированной от всего мира камере. Мое внимание привлек пожилой румын, с трудом говоривший по-русски. Несколько лучше он понимал по-немецки. Он исходил всю Румынию в поисках поддержки у трудового народа своим взглядам на причины нужды и угнетения трудящихся. Эти причины он видел в том, что люди не получают правильного воспитания и образования в общих школах. В таких школах все должны обучаться не только грамоте, но и основам социальной этики, пониманию и усвоению учения об общественном долге, о добре. Христианство, по его мнению, устарело, не способно руководить людьми в современных условиях. Он был хорошо знаком с учением Л. Н. Толстого, но и это учение его не удовлетворяло. Оно не разрешало основного вопроса, как на деле, реально, создать предпосылки для того, чтобы все люди имели равные возможности жить "трудами рук своих", в организованном сотрудничестве и содружестве с другими людьми. Его воодушевили вести о широком размахе и успехах колхозного строительства в СССР. Чтобы ознакомиться практически с колхозами и колхозным строем, он ходил по Украине, был в Подмосковье, побывал в лучших колхозах Ленинградской области. С горечью он рассказывал, что люди в колхозах не дорожат общественной нравственностью, уважением к личности и правам своих сотоварищей по коллективному хозяйству, не понимают добра и правды общего труда, построенной на коллективных началах жизни. Главное, что должны и скорее всего могут понять люди в социалистической стране, это то, что непременно в школах нужно прочно поставить обучение пониманию добра и зла, поведению, построенному на началах правды, честности и уважения к человеческому достоинству.

Его речи, иногда довольно путаные, всегда были проникнуты проповедническим духом. В них я улавливал следы старческого ослабления критического познания, некоторые элементы какой-то простонародной религиозной веры в высшую силу "правды и добра", но во всяком случае я не мог себе объяснить, почему находится в БД этот старик - искатель правды на земле. Его отношение ко всему, что он мог наблюдать и испытать в БД, было созерцательным и совершенно лишено даже само-

стр. 62

малейших намеков на обличение. Я ни разу не слышал от него жалоб на постигшую его участь.

Долгое время на ночь я получал место для сна на верхнем ярусе скамеек (их составляли в два яруса, чтобы каждый мог хотя бы во сне вытянуть ноги: одни - на полу, другие на первом ярусе скамей, а третьи - на втором). Рядом со мною было отведено место одному из новых обитателей нашей камеры. Это был человек лет сорока пяти. Когда советский строй окончательно окреп и уже началась вторая пятилетка - пятилетка социалистической реконструкции хозяйства, многие евреи, эмигрировавшие задолго еще до революции в США, вернулись в СССР с верой в установленное в нашей стране общественно-политическое равенство всех граждан, независимо от рода и племени. Кое-кто из бежавших от национального угнетения и бесправия там, в США, во время благоприятной конъюнктуры выбились из нужды, обзавелись собственным ремесленным делом. Иные из них по убеждениям принадлежали раньше к социал-демократам и считали, что должны вернуться и включиться в работу по строительству социализма. Им рекомендовалось при возвращении привозить с собою все свои инструменты и все имевшиеся у них орудия производства.

Из таких евреев-эмигрантов был и мой сосед по нарам. Прежде чем заснуть, он каждый вечер рассказывал мне о своей тяжелой жизни до эмиграции, об участии в одном из городов черты оседлости в подпольном кружке; о долгих скитаниях за границей. Тяжелыми были первые годы в Америке, когда ему приходилось браться за всякую работу. Наконец он устроился мелким ремесленником по починке посуды и утвари, потом завел свой токарный станок, штамповочную машину и почувствовал себя настолько обеспеченным, что выписал к себе всю семью. Но когда пришла весть о победе пролетарской революции в России, он решил вернуться. Здесь он вступил в производственный кооператив, отдал в него все привезенное с собой оборудование. Когда он попал в БД, ему это казалось непостижимым недоразумением. Он плакал и молил "следователей" и тем самым еще ухудшал свое положение. Постоянно мучила его мысль о семье. По его словам, в такое же положение попали и некоторые другие вернувшиеся из эмиграции члены производственного кооператива. Не знаю, какая судьба постигла в дальнейшем этого человека.

В первые месяцы 1939 года мне показалось, что произошла какая-то большая перемена в порядках ведения следствия. На допросе мне предложили сесть. Новый следователь производил впечатление какого-то вышестоящего начальника. Он сказал, что имеются показания против меня не каких-нибудь мало разбирающихся в деле людей, а вполне уважаемых ученых, даже академиков, и что лучше всего будет, если я сам подробно расскажу, как вел антисоветскую деятельность. Раньше один из следователей допрашивал меня о моих разговорах с академиком И. Ю. Крачковским, но я никогда не говорил с ним и совершенно не был знаком. Другой следователь (Леонтьев) бил меня по лицу и угрожал разбить мне голову, заставляя сообщить, кто привозил мне голубей, но я никогда никаких голубей не держал, и это измышление я считал бессмысленным бредом.

Много часов подряд новый следователь повторял, что у него есть достоверные показания против меня, но я не признавал за собой вины. В конце концов следователь приказал мне стоять, пока не сознаюсь, но, ничего не добившись, через несколько часов отправил в камеру.

Несколько дней спустя, ночью, состоялась "очная ставка". За большим столом сидело человек шесть. Меня вызвали к столу, и следователь задал мне вопрос, знаю ли я сидящего в кресле и с улыбкой смотревшего на меня человека. Я узнал профессора Вл. Як. Курбатова, хорошо известного мне по работе в 1919 - 1930 гг. в Музее города, автора книг по истории архитектуры Ленинграда и по парковому делу.

По предложению следователя Курбатов, приятно улыбаясь, стал рассказывать, что в Ученом совете Музея города я и профессор Щупак часто выступали с критикой мер, предлагавшихся дирекцией, и что однажды в 1920 или 1921 году я зашел к нему летом в Павловске и просил разрешения остаться ночевать у него, так как в Петрограде идут по ночам аресты среди интеллигенции. Но он, Курбатов, якобы отказал мне. В Музее города, в отделе, которым я заведовал, по словам Курбатова, я собирал всякого рода материалы, не подлежащие огласке, чтобы такими материалами могли пользоваться зарубежные посетители. На мой вопрос, какие же это были материалы и какие сведения из них можно было извлечь во вред нашему государству, Курбатов указал на огромный мясной музей им. Игнатьева. На предложенный мне руководившим "очной ставкой" следователем вопрос, подтверждаю ли я показания Курбатова и что я могу сказать по их поводу, я без всякого раздражения ответил, что все эти показания являются каким-то неосмысленным бредом. Я, действительно, один-единственный раз был у Курбатова в 1920 или 1921 г. в Павловске, во время экскурсии по

стр. 63

ознакомлению с художественными памятниками Павловского парка. Курбатова я считал знатоком истории парков и поинтересовался его мнением, что заслуживает подробного осмотра в этом парке. Но ни о каком "политическом убежище" я его не просил. Это плод какой-то больной фантазии, а что касается музея им. Игнатьева, то он состоял из прекрасно выполненных еще в 1911 - 1913 гг. коллекций образцов мясных продуктов, употребляемых в народном питании. Эти коллекции остались от Всероссийской гигиенической выставки. А первоначально они были экспонированы в Русском павильоне Международной гигиенической выставки в Дрездене. В Музей города они были переданы по решению Ленгорисполкома. Только болезненно расстроенная фантазия могла связать с этими коллекциями муляжей по гигиене питания какие-то бредовые подозрения.

Тут по моему адресу посыпались окрики, что я оскорбляю проф. Курбатова, что я за это буду подвергнут особому взысканию и пр. "Да что же это такое? - изумился я. - Все вы вместе с проф. Курбатовым обрушиваетесь на меня, совершенно ни в чем неповинного; мне предъявляются какие-то измышленные обвинения, и никто меня не защищает от оскорбительных подозрений, а когда я добросовестно отвечаю, мне угрожают!"

Старший из следователей потребовал, чтобы я извинился перед Курбатовым. Я заявил, что в мои намерения не входило оскорблять Курбатова, и я могу лишь высказать сожаление, если мои выражения оказались для него обидными... Долго еще тянулись эти тягостные пререкания, Наконец мне дали подписать протокол "очной ставки", в который были занесены мои заявления и ответы. После этого старший следователь обратился ко мне с предложением проститься по-дружески с Курбатовым и подать ему руку. Я заявил, что форма прощания с этим человеком - мое личное дело и идти к нему с рукопожатием я не считаю нужным, а заставлять меня никто не может.

В камере я долго не мог подавить волнение. На следующий день "следователь" встретил меня словами: "Ну что, вы теперь видите, что против вас имеются показания известных ученых?" С полной откровенностью я ответил: "Да ведь вы же сами видите всю несостоятельность показаний Курбатова против меня. Он большой знаток архитектуры и паркового дела и, может быть, хороший профессор коллоидной химии, но по своим общественно-политическим взглядам он не подымается выше уровня "чего изволите". Ведь все его показания - это ребяческий лепет". С тем я и был отправлен в камеру.

В нашей камере все еще держали более сотни человек. На время обо мне как будто опять забыли. Выносливость моего организма, по-видимому, стала падать. На руках и на груди появилась какая-то мелкая эксудативная сыпь, говорившая о расстройстве вазомоторной системы. Тюремный врач отправил меня вновь в больницу на Выборгской стороне. Здесь было несколько лучшее питание, ежедневно делали облучение кварцевой лампой. Недели через две сыпь исчезла и меня вернули в камеру.

Как всегда неожиданно, ночью меня разбудили и повели на допрос. В просторной комнате, посредине за отдельным столом сидел, по-видимому, какой-то высокий начальник, а с двух сторон, на поставленных рядами стульях, сидело несколько десятков лиц, среди которых я узнал некоторых "следователей", хорошо запомнившихся мне во время предыдущих допросов. Меня посадили на стул на довольно значительном расстоянии от стола. После ряда анкетных вопросов начальник (сидевший сзади меня тюремщик сказал, что допрос ведет сам Гоглидзе¹⁰) спокойным ровным голосом спросил, в чем я обвиняюсь и в чем состоит мое дело. В таком же спокойном тоне я отвечал, что не знаю, за что меня арестовали и в чем обвиняют, и рассказал, как на первом же допросе заявил, что добросовестно работал, как профессор, во 2-м ЛМИ и в ГИДУВе, но меня за этот ответ допрашивавший меня следователь - указал я на него рукою - избил и требовал, чтобы я собственноручно написал подробно о моей антисоветской деятельности. Но я не занимался противосоветской деятельностью, поэтому, сколько меня затем ни били, сколько ни угрожали, ничего не мог сочинить такого, что удовлетворяло бы этого следователя. Потом несколько дней другой следователь (я указал рукой на него) заставлял долгим стоянием и побоями написать, кто и откуда привозил мне голубей в Лесное. Но я никаких голубей не держал, никто ниоткуда мне их не привозил и потому желательного следователю ответа дать не мог. Я рассказывал обо всем этом спокойно, точно речь шла о каком-то сне, а не о горькой действительности. Подробно и с таким же эпическим спокойствием рассказал я о допросе в подвале, об "очных ставках" и о последней из них - с профессором Курбатовым, и закончил словами: "Так толком я и не знаю, по какому обвинению я арестован. Но зато я твердо и безусловно знаю, что я честно и добросовестно выполнял все свои обязанности советского специалиста, профессора".

стр. 64

Когда я замолчал, в водворившейся полной тишине начальник не в тоне официального решения или резолюции, а скорее в виде реплики на мои последние слова объявил: "Вы свободны и получите возможность продолжать вашу профессорскую работу". Один из сидевших за мною "следователей", как раз тот, который с самого начала безжалостно избивал и истязал меня, предложил мне следовать за ним. Я полагал, что меня поведут обратно в камеру. Но, пройдя несколько переходов, он спустился по лестнице и передал меня тюремной страже, сделав какое-то указание. Меня провели в соседний коридор. Дойдя до последней двери в этом коридоре, конвоир приказал часовому открыть ее. Меня впустили в совершенно неосвещенное помещение. Дверь за мною закрылась на засов. Я ощупью прошел вдоль обмерзлых стен. По моему соображению, было уже два или три часа ночи, я был без пальто и скоро сильно промерз. От усталости хотелось прилечь или присесть.

Мне стало ясно, что до утра неизбежно замерзну в этом карцере. Но ведь слова высокого начальника (Гоглидзе) пробудили у меня надежду, что меня должны освободить, а не заморозить в карцере. Я начал стучать в дверь. Часовой без брани объяснил мне, что до утренней смены он ничего не может сделать. Я требовал, просил его, чтобы он доложил старшему или кому-то из начальства, что меня по какому-то злому умыслу, против приказа главного начальника, заперли сюда. От холода у меня зуб на зуб не попадал. Часовой же лишь повторял, что он ничего сделать не может.

Присев на пол, от холода и отчаяния я громко выл. Опять стал стучать в дверь, до боли в кулаках. Мысль, что меня заморозят в отместку за мои показания, вызывала у меня какую-то решимость преодолеть создавшееся положение. Я поднялся и стал быстро ходить, чтобы согреться, непрерывно, до полной усталости, делал гимнастические упражнения, повторяя их вновь после короткой передышки. Наконец застучали засовы, и новый часовой поставил передо мной кружку и чайник с кипятком. Еще через час меня вывели "на прогулку", в узенький сектор, освещенный утренним солнцем. Через полчаса мне принесли из камеры мой узелок с подушкой, одеялом, пальто и остатками хлеба и сахара. Мне дали возможность оправиться и умыться, а затем "с вещами", то есть с узлом в руках повели в какое-то хорошо оборудованное помещение, где очень любезный молодой человек сообщил, что начальник госбезопасности поручил ему непосредственно доставить меня домой. Но для выхода из ДПЗ требуется выполнить ряд формальностей. Это займет час-другой времени. Я могу устроиться на диване, если хочу отдохнуть. Он любезно предложил мне помыться, выпить чашку кофе, учтиво занимал меня разговором. Я подробно рассказал ему о проведенной мною ночи после беседы, на которой он, как оказалось, присутствовал, - в холодном сыром карцере, о моих согревающих гимнастических упражнениях. Я просил его передать начальству все эти "мелочи" и особенно дать указания "следователю", который назвал себя Леонтьевым, чтобы при допросах он отказался от своих приемов плевать в лицо допрашиваемым.

Наконец, расписавшись в получении отобранных при аресте частей туалета, часов, очков и других предметов, я подписал обязательство ничего не разглашать, и мы вышли через коридор и вестибюль на Шпалерную улицу (улицу Воинова) и сели в ожидавшую у подъезда машину.

Невозможно передать чувства, охватившие меня при виде Невы, открывающихся с Литейного моста перспектив, при взгляде на синеву небесного простора. В пути я попросил сидевшего рядом со мной любезного молодого человека помочь в возвращении мне отобранных при обыске десятков толстых тетрадей дневников, которые мне нужны для пользования имеющимися в них библиографическими заметками и извлечениями, а также рукописей подготовленной к изданию Академией наук СССР книжки "Об удлинении жизни и активной старости". Я получил обещание, что просьба будет выполнена. Мы проехали в Лесное с Муринского проспекта по Б. Объездной улице и остановились у калитки на Васильевской улице. Навстречу мне выбежала первою к калитке Леля. Девять месяцев назад перед этим она бежала за извозчиком, на котором меня увозили с "Полоски", и теперь она оказалась первым родным человеком, которого я увидел после пребывания в "обители печали, боли и горя". Провожавший меня "любезный" молодой человек зашел в дом, чтобы сдать меня непосредственно с рук на руки моей семье.

Был первый день Пасхи, на столе стояли куличи, яйца и пасха. Только большим усилием воли я сумел овладеть собою. Я рассказал о вызове ночью к начальнику государственной безопасности и обо всем, что произошло после этого. Зиночка высказала предположение, не связан ли наступивший наконец благоприятный поворот в моей безотрадно тяжелой участи с ее письмом в ЦК партии, которое она не доверила почте, а в результате настойчивых попыток и усилий вручила лично одному из работников Секретариата ЦК. Она разыскала и показала мне оставшуюся у нее копию

стр. 65

этого письма. Ознакомившись с содержанием письма, я не мог отрицать, что непосредственная правдивость его содержания, если оно действительно было прочитано кем-либо из ответственных и влиятельных работников, могла сыграть спасительную роль.

...Насколько я мог позднее узнать обстоятельства, предшествовавшие моему освобождению из Большого Дома, благоприятную роль сыграли показания и отзывы обо мне ряда лиц, которых вызывали для дачи сведений обо мне в БД, в том числе особенно - директора Научно-исследовательского института коммунального хозяйства И. М. Маврина. Он хорошо знал меня по продолжительной совместной работе, я был его заместителем по научной части. Так же объективно отзывались обо мне профессора К. Н. Шапшев¹¹, Н. К. Розенберг и др.

Потребовалось значительное время для того, чтобы хотя бы в какой-то степени зажили физические и моральные раны, нанесенные мне во время пребывания в Большом Доме. Тем не менее, постепенно жизнь вошла в свое привычное русло, и я вернулся к своим прерванным занятиям и интересам. В воспоминаниях, относящихся к 1939 году, расскажу об удовлетворении, оставшемся у меня от ознакомления в начале августа с крупным пригородным совхозом в Новой Деревне, сельскохозяйственные успехи которого были основаны на рациональном использовании городских нечистот и мусора. Отправляясь для осмотра полей, ягодников и компостных штабелей этого совхоза, я взял с собой моего тринадцатилетнего внука Котика Самофала, сына моей младшей дочери и ее безвременно умершего мужа Саввы Артемовича Самофала. Подсознательно казалось мне, что он будет продолжателем жизненного дела его замечательного отца в познании биологических закономерностей растительного мира.

Более 900 гектаров посевной площади и ягодников - черной смородины и малины - были в прекрасном состоянии. Компостирование осуществлялось в виде простого складирования городского мусора штабелями, мусор использовался вместо навоза для обогрева парников. В совхозе имелось два поселка для рабочих. К сожалению, дороги не были обсажены фруктовыми деревьями. Зимою на каждый гектар выгружалось по 1000 тонн фекалий. Это обеспечивало превосходные урожаи капусты, свеклы, моркови. Котик с интересом осмотрел вместе со мною это хозяйство. Особенное внимание его привлекли большие участки земли, занятые кустами черной смородины с кистями крупных ягод, величиной с вишню.

Я редко посещал кино, поэтому у меня осталось в памяти, что вечером в тот же день я со старшей внучкой Любочкой (дочерью моей средней дочери Лидиньки) смотрел на экране "Сорочинскую ярмарку" и был изумлен высокой техникой цветного фильма.

В тот год в июле-августе-сентябре по утрам я много, больше, чем всегда, работал в нашем придомовом саде и огороде. Больше, чем всегда, я был во власти желания оставаться под открытым небом, работать, копать, обрабатывать землю.

В августе в течение двух недель я пробыл в Москве, изучая новое крупное строительство. Осматривал построенную новую Ленинскую библиотеку, перестроенные два квартала улицы Горького (от Охотного ряда и гостиницы "Москва" до площади Моссовета). Пешком обошел также и другие районы города, где велось строительство, связанное со сломом домов в старых кварталах - вплоть до площади Маяковского. Осмотрел площадь, где раньше был Страстной монастырь, а также весь район Останкино. Обошел все задворки строительства Сельскохозяйственной выставки.

При первом общем ее осмотре мне показалось, что слабо организована посещаемость и обслуживание посетителей. Не было еще общего путеводителя, каталога, сколько-нибудь путного плана размещения экспозиций. Не было возможности изучать выставку для командированных: не существовало никаких сезонных или недельных входных билетов. Зато имелось слишком много дорогостоящего "художественного оформления". Потом я несколько дней целиком посвятил осмотру Сельскохозяйственной выставки и все более поражался неисчерпаемым ее содержанием. Поучительны были ветряные двигатели Херсонского завода; автоматические механизмы управления гидроэлектростанции; павильон Сибири с железнодорожным поездом на ходу; узбекистанские фруктовые сады; конезавод Курской области; передвижное, дневное кино; подвесная дорога для доставки корма скоту; автомашины с газогенераторами в отдельном павильоне механизации; амурская, сибирская и арктическая флора.

Еще тогда я отметил, что следовало бы на выставке организовать специальные отделы по сельскохозяйственному использованию городских и других отбросов, отвести целый павильон для показа итогов анализов, моделей, планов устройства парниковых хозяйств на помойном мусоре; показать поля запахивания и закапывания; компостирование мусора и отбросов; использование всех видов ила в сельском хо-

стр. 66

зяйстве. Нужно было устроить специальный отдел сельского водоснабжения: устройство сельских водопроводов, каптаж ключей, артезианских скважин, запруд; показать механизмы для водоснабжения, гидравлические тараны и их применение для сельского водоснабжения, показать колодцы всех видов и др.

...В этот же период я осматривал поселок для выселенцев из реконструируемой Москвы, сады и огороды дачников у станции Удельной Московско-Казанской железной дороги. Осмотрел новые центральные площади и вновь построенные мосты - Москворецкий, Устьинский, Б. Каменный, набережные в Замоскворечье и другие вновь построенные набережные. Сильное впечатление оставила поездка на пароходе по Москве реке и по каналу до Химок и Химкинского речного вокзала.

В 1939 г. на одном из заседаний Ленинградского отделения Всесоюзного гигиенического общества некоторые его члены - А. Я. Гуткин¹², Р. А. Бабаянц, А. И. Штрейс, М. Л. Иоффе и др. - подняли вопрос о том, чтобы отметить на специальном заседании Общества истекавшее в конце года мое 70-летие (как председателя Общества). Я просил правление и Общество не поднимать этого вопроса и вообще не отмечать никакой юбилейной даты, связанной с моей деятельностью. Я настаивал на этом моем желании в особенности потому, что меня еще не оставили, еще свежи были воспоминания, связанные с пребыванием в Большом Доме, закончившимся только 9 апреля 1939 года.

Несколько месяцев спустя, знакомясь в правлении Всесоюзного общества гигиенистов в Москве, работавшем под председательством Н. А. Семашко, с материалами заседаний правления ленинградского отделения Общества, я обратил внимание на запротоколированное мое нежелание устраивать юбилейное чествование. Но, тем не менее, мне было приятно получить по поводу этого личные письма от Николая Александровича Семашко и Альфреда Владимировича Молькова.

...В 1940 г. я много усилий отдавал работе во 2-м ЛМИ, занимаясь обновлением и расширением курса лекций по социальной гигиене на обоих факультетах - лечебном и санитарном. Тогда уже сильно давало себя чувствовать стремление сверху подменить социальную гигиену более узким понятием организации здравоохранения. Это приходилось учитывать при составлении программ. На фактическом построении и содержании моих лекций это не отражалось, так как для обоснования организации здравоохранения и всей системы его учреждений нужно было научить исходить из познания социального здоровья и уменья руководствоваться его показателями. В преподавании санитарной и демографической статистики студентам санитарного факультета я использовал курс математической статистики и опыт ее преподавания Борисом Ивановичем Карпенко в Политехническом институте.

Большим успехом в 1940 г. было издание редактируемого мною гигиенического сборника в ГИДУВе. В нем удалось напечатать статью о санитарной мелиорации территории населенных мест, а также значительный по объему очерк "Санитарное благоустройство Детского Села" и содержание моей экскурсии с санитарными врачами, посвященной вопросам планировки и благоустройства. Удалось, преодолев цензурные препятствия, поместить и очерк А. Г. Малиенко-Подвысоцкого о положении больничной сети и санитарного строительства, а также о недостатках больниц в городе Ленинграде.

Другим вопросом, который занимал меня в 1940 г. в ГИДУВе, была надстройка двух этажей над гигиеническим корпусом во дворе института для размещения гигиенических кафедр; пришлось согласовывать требования всех кафедр, выделить помещение для кафедры школьной гигиены, которую давно уже нужно было иметь в ГИДУВе. Специальные лекции по строительству и оборудованию школ и по школьной гигиене систематически, из года в год, читал по моему приглашению для цикла жилищно-коммунальных врачей А. Я. Гуткин.

Разумеется, для того, чтобы лекции по школьной гигиене для санитарных врачей могли быть обставлены наглядно-показательными материалами и могли проводиться надлежаще, необходима была организация кафедры с соответствующим помещением, штатом помощников и лабораторией. Все это я тщательно обосновал в докладе в дирекцию. Со своей стороны, дирекция вполне приняла мои доводы, но Ю. А. Менделева¹³, ревниво оберегавшая монопольное право Педиатрического института быть единственным очагом подготовки кадров для медико-санитарного обслуживания детских возрастов, добилась в Наркомздраве СССР отклонения проекта об учреждении в ГИДУВе кафедры школьной гигиены. Я смотрел на это как на временную неудачу и в проекте размещения гигиенических кафедр считал необходимым предусмотреть помещение для школьной гигиены.

Много труда положил А. Г. Малиенко-Подвысоцкий, составляя эскизные проекты перестройки гигиенического корпуса. Получены были и кредиты на строитель-

стр. 67

ное проектирование, но вся работа пошла насмарку в связи с войной, а теперь, через десятки лет, проект надстройки находится дальше от своего осуществления, чем когда бы то ни было раньше.

В 1940 г. настойчивее, чем в предыдущие годы, я старался в ленинградском НИИКХе (Научно-исследовательском институте коммунального хозяйства) сдвинуть с мертвой точки практическое исполнение некоторых несложных мер по благоустройству жилых улиц и кварталов в Ленинграде. Директор Института И. М. Маврин согласился обойти со мной все жилые кварталы между Литейным проспектом и Лиговкой, и я на месте имел возможность показать полную возможность закрытия ряда переулков и улиц (Озерного пер., Ковенского, Митавского, Виленского и др.), с включением их в укрупняемый квартал. Таким путем внутри кварталов создавались сады и свободные для озеленения пространства. Легко было на месте убедить в полной возможности, не откладывая в долгий ящик, а фактически выполнить целую систему оздоровительных мер по реконструкции и благоустройству жилых районов города. К сожалению, из-за войны до сих пор дело это не сдвинулось с мертвой точки, а лишь перекрывается глыбой планировочного пустословия и краснобайства.

Приятное воспоминание осталось у меня от деятельного участия в жизни кафедры социальной гигиены 2-го ЛМИ доктора Рудника, санитарного врача из Владивостока, находившегося в конце 1940 г. во временной командировке. Он вполне разделял мое стремление отстоять на лекциях по социальной гигиене и в работах кружка социально-гигиенический подход к задачам борьбы с туберкулезом, тогда как в директивных указаниях Наркомздрава СССР она уже мало-помалу подменялась проведением противоэпидемических мер при открытых формах этой болезни.

В последние месяцы 1940 и в начале 1941 г. я также изучал организацию ухода, лечения и питания больных, общее состояние больничного хозяйства в Ленинграде, особенно в наиболее крупных больницах - Мечниковской и Эрисмановской. Наиболее интересным для меня событием в конце 1940 г. была поездка по поручению дирекции ЛНИИКХа в Выборг вместе с Ю. Г. Кругляковым, чтобы ознакомиться с разрушениями, нанесенными городу в ходе советско-финляндской войны, и оказать помощь в организации восстановительных работ. После заключения мирного договора с Финляндией наша граница отодвинулась на север от Ленинграда, и Выборг стал городом Ленинградской области. Немедленно начались работы по его восстановлению. Нам было поручено оказать содействие в вопросах планировки и благоустройства города. В течение нескольких дней мы осмотрели город, сооружения по водоснабжению, оценили состояние фактического жилого фонда и т.д. Некоторые районы Выборга были сильно разрушены артиллерийским обстрелом. В центральных же его частях многие крупные дома и промышленные предприятия не пострадали.

Ознакомившись с ходом восстановления города, мы провели ряд совещаний с местными специалистами. Они одобрили мою мысль об устройстве выставки работ по восстановлению Выборга, чтобы показать положение дела до начала восстановительных работ и на последующих этапах, а равно и планы дальнейшего архитектурно-инженерного и санитарно-технического развития Выборга.

Бросалось в глаза, даже при беглом ознакомлении, полное отсутствие механизации при разборке полуразрушенных зданий. Ни одного деррика, ни одного экскаватора на этих работах не было видно. Отсюда - медлительность и недостаточная безопасность работ. Сама собой становилась ясной задача - наладить применение современных механизмов типа экскаваторов с грейферами подъемников, дерриков и т.п. для уборки территории города от развалов и угрожающих падений стен и частей зданий.

Я предлагал не вводить в проекты восстановления и первоочередной застройки те обширные пространства (несколько тысяч гектаров), которые прежде были застроены небольшими домами, а теперь представляли собой беспорядочные кучи развалин. Для устранения этих наводящих уныние видов следовало произвести на всем этом пространстве лишь минимальные работы: устроить несколько сквозных дорог и расчистить более свободные участки для посадки кустарников и вьющихся растений (хмель) для декоративного закрытия руин.

В предвоенные годы меня занимал вопрос о переустройстве кварталов, в которых обитала основная масса трудового населения Ленинграда. В ноябре 1940 г., за полгода до начала бедствий войны и блокады, я разработал проект устройства в городе показательного "нового квартала" и представил его в Институт коммунального хозяйства. В этом проекте отразился круг тех, казалось бы, элементарных требований, за которые я еще с 1918 года вел неустанную борьбу.

стр. 68

В качестве опыта такого рода замены строительной выставки показательным комплексным строительством я предлагал разработать в программе строительства 1941 года в Ленинграде проект застройки экспериментального нового квартала размерами в 6 - 8 гектаров.

К сожалению, нападение фашистской Германии на нашу страну и последующая ожесточенная борьба, беспримерная по потерям, жертвам и разрушениям блокада Ленинграда похоронили этот и многие другие мои замыслы.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Так в Ленинграде в годы репрессий называли здание НКВД на ул. Воинова (Шпалерной).

2. Так близкие звали Валентину Захарьевну.

3. По воспоминаниям Валентины Захарьевны, делавший обыск сотрудник НКВД не велел З. Г. Френкелю брать с собой никаких вещей, но один из охранников шепнул ей: "Соберите, соберите какие-нибудь вещи, пригодятся".

4. Штакельберг Александр Александрович, энтомолог, в 1920 - 1942 гг. работал в Зоологическом музее АН СССР.

5. Берков Павел Наумович (1896 - 1969), литературовед, член-корреспондент АН СССР.

6. Максутов Дмитрий Дмитриевич (1896 - 1964), оптик, член-корреспондент АН СССР, специалист по астрономической оптике. Изобрел менисковые оптические приборы (телескоп Максутова).

7. Ефремов Дмитрий Васильевич (1900 - 1960). С февраля 1938 г. находился под следствием, в июле 1941 г. освобожден и назначен зам. директора "Электросилы" и зав. кафедрой Политехнического института. После войны - министр электропромышленности СССР.

8. Ковалевский Андрей Петрович (1895 - 1969), историк-востоковед. Работал в Музее этнографии, с 1935 г. - в Арабском кабинете Института востоковедения. В 1938 г. был осужден и провел шесть лет в Пермских лагерях. С 1949 г. работал в Харькове.

9. Это был главный инженер малого завода им. К. В. Ворошилова Остехбюро. Его действительно били по голове ключами, он умер от менингита. См.: ЭФРУССИ Я. И. Кто на "Э"? М. 1996, с. 91.

10. В описываемое время комиссар государственной безопасности 2-го ранга С. А. Гоглидзе был начальником Управления НКВД Ленинградской области.

11. Шапшев Константин Николаевич (1885 - 1942), профессор кафедры гигиены, зам. ректора Пермского университета; с 1934 г. одновременно работал в ленинградском ГИДУВе.

12. Гуткин А. Я. - профессор, зав. кафедрой школьной гигиены в ленинградском Санитарно-гигиеническом институте, занимался проблемами благоустройства детских учреждений.

13. Менделева Ю. А., профессор-педиатр. В 1925 - 1949 гг. ректор и одновременно зав. кафедрой социальной гигиены женщины и ребенка Педиатрического института.