Воспоминания Арво Семеновича Саволайнена (1930 - 2010) представляют точную картину быта и судьбы советского финна в сталинской стране. Со свойственным характеру этого человека немногословием описаны запечатленные цепкой памятью события, потрясающие переживания. На склоне лет автор этих воспоминаний, к тому времени инженер и предприниматель, часто возвращался мыслью в минувшее и рассказывал близким о своем жизненном пути, столь обычном для советского финна в 1940-е - 1950-е годы и оставившем в его душе горькие следы. Не должна удивлять исключительная точность его памяти: всю сознательную жизнь А. С. Саволайнен в краткой форме вел дневниковые записи, сохранившаяся записная книжка послужила надежной опорой в хронологии. Текст воспоминаний в 2007 - 2008 гг. был записан самим автором. Воспоминания подготовлены для публикации его женой - Еленой Саволайнен.

Жизнь в деревне. Кайдолово и Кузьмолово. Мои родители: отец - Саволайнен Семен Матвеевич, мать - Саволайнен (Таску) Айно Яковлевна. Отец родом из-под Всеволожска (по-фински Raapyva), окончил Всеволожский сельскохозяйственный техникум и намеревался грамотно вести свое хозяйство, но, видя, что настают веселые времена (коллективизация и пр.), ушел работать в учителя. (Дедушка рассказывал Арво, что молодая девушка из их рода ходила на танцы, познакомилась с парнем, и он ей понравился. Парень же пошутил, что хочет на ней жениться. Она ждала, ждала, и не дождалась, тогда ее отец поехал к парню в соседнюю деревню. Парень сказал, что девушка недостаточно красива - у нее на носу ямка, отец предложил прикрыть ямку хорошим хозяйством и коровой. Сыграли свадьбу, с тех пор у всех Саволайненов - на носу ямка. - Е. С.) Мать родом из Вуолоярви (Vuolejarvy), это 8 км от Матоксы в сторону Ладоги. Ее, так же как отца, направили работать в Матоксу, где они встретились и поженились.

Но вскоре их вместе отправили работать учителями в Кайдолово. Это в четырех километрах от старой границы. Школа располагалась в барском доме на отшибе деревни Кайдолово, называлась "Малое Кайдолово". Барский дом, покрытый вагонкой, покрашенной в белый цвет, был двухэтажным. В нем размещались несколько учительских квартир, классы, интернат

и хозяйственные службы. Вокруг дома - остатки заброшенного парка. Нам выделили две комнаты на втором этаже. Пейзаж напоминал южную Финляндию. На самой границе располагалось большое село Kirjasalo. Русского языка я не слышал, наверное, учительница Никитина не знала по-русски, по-фински же говорила безукоризненно. У меня была няня Халта - деревенская девушка.

В 1934 г. власти решили укреплять границу, выделили закрытую зону и выселили все население с расстояния примерно 20 километров от границы. После одна знакомая ходила смотреть, что там сохранилось: не было и следа ни от деревень, ни от школы. Поезда ходили в то время до Васкелово. (Полигон, устроенный в этой зоне, просуществовал до "перестройки". После того как вывели войска, примерно в 1996 г. мы с нашими друзьями посетили это место. Видели озеро и нашли фундаменты дома, амбара и других построек, которые принадлежали деду Арво. Место это заросло кустарником. Арво оставался неподалеку на дороге, и когда мы позвали его посмотреть на старое место, он расстроился и не пошел. - Е. С.)

Нас направили в деревню Кузьмолово (Kuisala). Это уже в 20 км от Ленинграда. Кузьмолово располагалось на перекрестке двух шоссе; крестьяне из дальних мест возили в город товары, им надо было отдохнуть и дать отдых лошадям. Поэтому здесь возникло несколько харчевен (hartsona).

После раскулачивания эти харчевни отдали школе, под учительские квартиры и классы. Школа была финская. Среди населения были и русские. Но русские дети финский язык знали лучше, чем русский, поэтому особых проблем с языком в школе не было.

Школа получилась большая, харчевен не хватало, жилье арендовали у крестьян. Мы поселились у крестьянина Суни, дом назывался Homapaltsa. Он состоял из большой передней с русской печкой и двух небольших комнат, которые мы заняли.

У хозяев из мебели были железная кровать, шкаф, стол и две скамейки. Семья состояла из родителей и четырех сыновей. Дети спали на полу, укрывшись старыми пальто и шубами.

У Суни мы жили примерно год. Потом получили жилье в харчевне, которая называлась "красной" (когда-то была покрашена в красный цвет). В ней было три квартиры - по комнате в каждой - и кухня. На тесноту никто не жаловался, было уютно. За домом был большой навес, где жили кролики и отдыхали лошади. Был еще свинарник, развалины погреба, большая баня и сарай.

С нами поселилась еще бабушка и дядя Эйно, младший брат мамы. Бабушке в Вуолоярви стало неуютно с невесткой, и она переехала к нам. Она сразу занялась хозяйством. Купили корову, попросили землю под картошку. Бабушка начала возить молоко в город на Ситный рынок - трехведерный бидон на спине, до поезда было 2,5 километра.

В 1936 г. родилась сестра Эльвира. Жили вполне счастливо. Дядя Эйно, лет двадцати, был инвалидом по ноге: в детстве у него был туберкулез, и ногу держали в гипсе, она перестала расти и сгибаться. Он ходил при помощи специального ботинка, который ему изготовляли на протезном заводе.

Я помню, крестьяне с тоской вспоминали доколхозные времена, но было и много энтузиастов нового времени, и даже фанатиков-большевиков, например, директор школы Рихкалайнен.

Когда начались аресты, особенно никто не беспокоился, только удивлялись, что хорошие люди оказались бандитами, А Рихкалайнен рявкнул: "Я не ожидал, что Матти - бандит". Аресты становились чаще, а летом 1937 г. вечером приехал грузовик, полный серьезных мужчин в форме, и у Рихка-

лайнена до ночи проводили обыск и увезли его. Настали тревожные времена: люди стали пропадать по одиночке.

Мой отец преподавал физику и физкультуру. Было недостаточно образования, и он поступил в двухгодичный учительский институт. 30 июня 1937 г. к нам зашли двое мужчин в штатском и спросили отца. "Он в институте", - ответила мама. Потом вечером зашли во второй раз: "Вы - Саволайнен?" - "Да". - "Вы арестованы". Начали обыск. Маме сказали: "Говорите по-русски!". У нас была протоплена баня. Отец спросил, может ли он с дядей Эйно идти в баню. "Пожалуйста". Обыск продолжался до вечера. Добычей в результате обыска стало несколько томов Малой энциклопедии, где они увидели портреты врагов народа - Рыкова, Бухарина и др. Видимо, работа у них была уже настолько интенсивна, что не хватало ни машин, ни людей. Отца повезли на пригородном поезде.

Брали только мужчин, со школы взяли всех, кроме одного, - Хювенена (Hyvonen). Говорят, его вызывали регулярно в Токсово помогать составлять обвинения. Из женщин взяли одну беженку из Финляндии Сиркку Мякеля (Makela или Makelin). Из деревенских мужиков забрали примерно половину. У всех была надежда, что это - какая-то глупость, разберутся и выпустят.

Мама регулярно ходила на Арсенальную улицу, где тюрьма Кресты, стояла длинные очереди с передачей. Потом однажды ей сообщили, что он осужден на 10 лет без права переписки. Спустя лет 30 мы все узнали, что это означало расстрел.

В 50-е годы я написал запрос в КГБ, когда это стало возможно, меня вызвали в КГБ и ответили устно, что Саволайнен Семен Матвеевич умер в 1943 г. от перитонита, и дали справку, что реабилитирован посмертно - без упоминания о перитоните.

Примерно в сентябре 1937 г. в деревне разместилась воинская часть. Крестьяне охотно пускали военных в дом, у нас поселились двое. Офицеры обошли все дома и переписали всех коров. Потом угнали их куда-то, и через несколько дней начали забивать каждый день по корове. Забивали в сарае около нашего дома, и мы ходили смотреть.

Все спокойно отдали коров, взамен получили справку. Говорят, кое-кто по этой справке после войны получил корову, но настолько не верили в эту справку, что почти все ее потеряли. Одна семья запрятала корову. Хозяина трясли, обыскивали, не нашли и оставили в покое. Почему-то казалось естественным, что солдатам нужно мясо, а гражданским не обязательно. Это не считалось грабежом.

В этот же 1937 год я пошел в школу. Школа-семилетка была, естественно, финской. В середине учебного года вдруг пришла команда перевести школу на русский язык. Одновременно закрыли все финское: газеты, издательство "Кирья", дом культуры и все делопроизводство на финском языке.

Учителя, кто сумел перейти на преподавание на русском, перешли, остальные уволились. Прислали также русских учителей. Моя мама учила родному языку. После смены языка перешла на преподавание в младших классах, вроде без проблем. Хуже пришлось старшеклассникам, большинству пришлось бросить школу.

В 1939 г. настала большая радость. Начали выпускать арестованных в 1937 и 1938 годах. Но вскоре это кончилось. Это была бериевская "оттепель". Выпустили Сиркку Мякеля и бывшего директора Викстрема. Сиркка приходила к нам в гости, много не рассказывала, только очень зло издевалась в лицо над Hyvonen'ом. У нее веру в большевизм не отшибло. Сказала моей маме, что она убедилась, что зря не берут, чем страшно обидела мою маму.

22 июня 1941 г. состоялся митинг. Кричали по-фински и по-русски, кто как мог. Это началась война. Наша деревня была в тихом месте. Однажды состоялся воздушный бой над деревней. А в соседней деревне упала бомба - вот и все военные действия.

Продовольствие быстро начало пропадать, населению раздали продовольственные карточки. Пытались в сентябре открыть школу, но через несколько недель бросили это дело. Мы успели около школы вырыть окопы. Идея была, что если станут бомбить во время уроков, то мы быстро побежим в окопы. Все же вскоре сообразили, что это глупость.

После окончания финской войны (в марте 1940 г.) пустующая финская территория была заселена населением из Белоруссии и других областей России. Когда Ленинград оказался в окружении, часть этого населения не успела выехать; от начавшегося голода прежде всего страдали они. Примерно в октябре сдохла лошадь. Тут же появились беженцы и мигом разделали эту лошадь. Эти беженцы выкопали всю картошку и овощи из колхозных полей. Мы со своего огорода сколько сумели, столько выкопали, но получилось мало, и нам хватило до декабря.

На карточку норма сокращалась очень быстро и к декабрю дошла до 125 граммов мокрого липкого хлеба. Рабочим давали больше, по-моему, 300 граммов. Колхозникам карточек не давали вообще, но колхозников умерло меньше, чем беженцев и рабочих, работавших в городе и каждый день ездивших на поезде. Первый труп мы увидели в октябре, это был городской рабочий, он каждый день ходил на станцию и обратно. Мы, пацаны, рассматривали его, когда подошел знакомый беженец и сказал: "Надо же покойника убрать". Принес санки и отвез труп в свинарник около нашего дома. Это был здоровый мужик лет сорока. Он поселился в кормокухне свинарника со своей семьей. Там жил пастух с женой, но почему-то пустили и эту семью, и девочку-сироту, всего человек восемь. После этого родственники покойных стали привозить трупы в свинарник. Вначале этот беженец рубил трупы, видимо, ночью, но потом стали смелее и рубили среди белого дня. Научилась вся семья заходить туда с мешочком.

Когда замерзла Ладога и открылась дорога жизни (1942 г.), беженцы стали уезжать. Уехал и наш сосед-людоед со своей семьей. На кормокухне осталась финская семья - пастух Олег, его жена Наташа и финская девочка-сирота. Девочка ходила по деревне и жаловалась, что Наташа дает ей одни кости. А Олег ходил по деревне и выпрашивал картофельные очисткии жаловался, что он не может есть покойницкое мясо: "Душа не принимает". Мы со сверстником-соседом Шуриком иногда заходили из любопытства в свинарник. В январе там была уже большая груда покойников, причем ни одного целого тела. Топором обтесаны с разных сторон и все без головы. Одна голова валялась поближе к воротам. Я для испытания своей лихости пнул голову. Она покатилась и показала затылок, с затылка была выбита кость, и зияла пустота. У Олега заткнулись кишки, он не мог испражняться, ходил по соседям, жаловался и умер.

В феврале приехали на машине какие-то люди и забрали Наташу и девочку; куда их увезли, я не знаю. Говорили, что их расстреливали, но это - слухи. Девочку, видимо, сдали в детский дом. Вскоре приехала бригада и очистила полностью свинарник. В конце января 1942 г. прибавили норму до 250 граммов для неработающих и детей. Стало веселее. Оказывается, на 250 грамм можно жить. Продолжали умирать колхозники, у которых кончилась картошка и не было карточек. Общее настроение поднялось.

Депортация. Однажды, числа 20-го марта 1942 г., в деревню приехала группа красивых военных, и начали ходить по домам. Вежливо задавали вопросы о фамилии и, наконец, ключевой вопрос: "Национальность?"

Потом без комментариев объявили, что завтра утром надо быть на станции Токсово с семьей. Разрешается взять с собой 30 килограммов на человека. Никто не проверял 30 ли килограммов было. В Токсове к середине дня подали обыкновенный пригородный поезд.

Нас к этому времени было четверо. Дядю Эйно в январе арестовали, но арестовали по уголовной статье. Он работал почтовым агентом. А почта размещалась в том же здании, что и магазин. Они подружились с продавщицей Валей. Валя попросила его уносить кусок хлеба сверх нормы домой и делилась с ним. Однажды его подкараулили на дороге, обыскали, нашли хлеб, завели уголовное дело, судили и дали два года. В тюрьме не кормили, и он умер, видимо, от голода.

В нашей семье настоящий голод начался с января 1942 г., когда кончилась картошка. Бабушка сушила на сковородке картофельные очистки, молола их и пекла лепешки. Я не мог их есть, хотя и был голоден. Очистки доставали у кое-каких знакомых. В день отъезда знакомые Пухилосы нам срочно продали картошки и зерна ржи. Мы наелись до отвала, и всю нашу семью прохватил понос.

В Токсове, когда ждали поезда, мы успели попасть в здание станции. Всем не хватило места, и часть людей осталась на улице. На санках с мешками лежали умирающие.

Однако в поезд пихнули всех вместе с мешками. Поезд больше стоял где попало, потом шел опять. Народу было столько, что если кому-нибудь надо было выйти, то только по плечам, держась за багажные полки. Сутки ехали до станции "Ладожское озеро". Мне очень запомнилась умирающая. На лице блаженная улыбка, шевелила глазами и слегка головой. В ногах трое маленьких детей орали. Муж объясняет милиционеру: "Я детей брошу, а куда я дену покойницу?" Милиционер его уговаривал: детей не бросай, а покойницу уберем. Меня поразило, что ее называли покойницей, в то время как она была еще жива.

Нас погрузили на машины. Мама с двумя детьми попала даже в автобус, тетя с бабушкой - в грузовик. Ехали по льду озера до станции Жихарево. Там нас ждал уже эшелон вагонов в пятьдесят. Обычные двухосные товарные вагоны, которые были оборудованы под перевозку людей. В Жихарево нас накормили, Это был праздник. Накормили хорошо. Объявили, что следующий пункт кормления будет в Волховстрое. Туда поезд приехал утром. И снова кормежка. Следующим пунктом назвали Бабаево. До Бабаева тянулись три дня с длинными стоянками. И так по всему пути. С вагона два-три человека с ведрами шли получать еду - в основном суп и кашу.

В вагоне были устроены широкие нары в обоих торцах вагона на высоте примерно 1,5 метра. Внизу по кругу скамейки, в середине вагона - печка-буржуйка: все же была зима. Кому не хватало места на нарах, разместились под нарами на мешках. Один вагон был покойницкая. Один - охрана. На стоянках охрана распределялась вдоль поезда. За несколько минут до отправления охрана по цепочке кричала: "По вагонам", народ приходил в движение, и каждый торопился в свой вагон. Некоторые вагоны были оборудованы тормозными площадками. Кто не успевал в свой вагон, забирался на тормозную площадку.

Когда поезд останавливался, полвагона выходили отдохнуть, искать дрова, за водой и т.д. А больше всего по нужде. Никаких уборных не было, поэтому большинство нуждающихся проползали под вагоном на другую сторону поезда и, не стесняясь, мужчины и женщины сидели рядом. В Свердловске наблюдал забавную картинку: трое хорошо одетых барышень (одна была в фетровых ботах) лениво с ломом и лопатой тюкали мерзлые какашки, со-

скребали в кучу и разговаривали о чем-то своем девичьем. Видимо, так станционное начальство трудоустроило эвакуированных барышень.

Охрана была хилая, если бы кто захотел убежать, то это было бы нетрудно. Но я не слышал ни одного случая. Маршрут лежал через Вологду, Ярославль, Свердловск и далее по сибирской магистрали. Где-то за Вологдой стали появляться торговцы, которые меняли одежду на съестное. Легче всего было достать съестное в Западной Сибири.

Хотя голода настоящего не было, люди продолжали умирать, как будто ни с того ни с сего. Половина или больше людей страдали поносом. Мы, вся семья, страдали этим тоже. Но маму начинало рвать, что бы она ни съела. Остальные члены семьи потихоньку начали поправляться. Лечебной помощи не было никакой; говорили, что в поезде с охраной едет фельдшер, но я его не видел.

По пути на нескольких стоянках мы встречались с другими эшелонами, такими же, как наши, почему-то были все финны. 9 июня нас привезли в город Зима и разместили в пустых бараках лесоперевалочной базы, где в сезон жили рабочие, работавшие на сплаве. Нам отвели комнату без всякой мебели: вся жизнь проходила на полу.

Когда мы приехали, к вагонам подъехала телега и спросили: "Больные есть? Кого в больницу?" Мама засуетилась, но тетя Хильда сказала: "Что ты? Там умрешь", и мама не поехала. Я до сих пор этому удивляюсь. Потом мы сообразили и пошли в поликлинику, но нам сказали, что спецпереселенцев не обслуживают: для нас, мол, спецобслуживание. Потом несколько недель спустя к нам прислали "спецобслуживание": девушка обходила все комнаты, зашла и к нам. Стоя в дверях, не снимая пальто, спросила в чем дело. Мама и бабушка лежали на полу. Мама сказала: "Не могу есть, все вырывает". - "Попробуйте есть сухари", - сказала она и ушла. Через неделю она снова делала обход. Наша комната была последней. Я слышал, как в коридоре она сказала коменданту перед нашей комнатой: "Ну, все". - "А здесь еще?" - сказала комендант. "А там две старухи лежат, что их смотреть". Моей маме было 33 года. Через несколько дней она умерла. (Каждый раз, когда Арво рассказывал об этом эпизоде, он добавлял, что в тот момент хотел взять дрын и убить врачиху, и начинал рыдать. - Е. С.)

Комендант, которая за нами следила, выхлопотала нам возможность не уезжать из Зимы, поскольку молодая учительница, тетя Хильда, осталась с двумя сиротами и старой матерью. Но бабушка сказала, что мы от Пухилосов никуда не отстанем, и мы отказались остаться. Странно, что бабушка не замечала, что мы Пухилосам давно надоели. Поехали дальше к гибели.

5 мая 1942 г. нас погрузили в обычный поезд и привезли на Ангару на станцию Белая. Несколько дней жили в огромном складе, ждали баржи. Потом подали огромную баржу. Несколько дней везли до пристани Заярск. Оттуда на машинах - сутки до пристани Усть-Кут на Лене, это 270 километров. Там подали настоящие пассажирские пароходы, и на них мы как белые люди доехали примерно за неделю до Якутска. На верхнюю палубу нас не пускали, ехали в трюме и на нижней палубе.

После еще одной перевалки нас посадили в гигантскую баржу, которую описывал Солженицын. Только весь ужас у Солженицына, видимо, зависел от тесноты.

Баржа состояла из одного большого трюма без окон. В середине широкий трап на палубу. Палуба плоская. Спальни на 10 кабин. Свет проникал через траповый люк. В трюме - трехэтажные нары на всем пространстве, кроме проходов. Пацаны носились по палубе, как в деревне. У кого-то нашлась гармонь, и молодежь каждый вечер устраивала танцы.

Жизнь в Сибири. Трофимовск. Когда дошли до устья Лены, нас начали распределять по группам и привели на один из бесчисленных островов устья. Наше пристанище - плоский остров с высоким берегом. Вдоль берега - узкая полоска суши. Остальная территория без конца и края - болото с безликими озерами. Из флоры росла только трава, мох и местами карликовая ива высотой 20 - 30 сантиметров. Вечная мерзлота находилась на глубине 30 - 40 сантиметров. Неподалеку на высоком берегу - холмик с воткнутой дощечкой, на которой было написано: "Здесь похоронена семья рыбака Трофимова". По этой могиле и назвали поселок Трофимовском. На берегу стоял небольшой палаточный городок. Здесь было начальство и немного русских, которых привели за 11 дней до нас. Кроме больших армейских палаток ничего не было. С собой везли бревна, доски; типовой работой была разгрузка. Семей по 10 - 20 разместилось в этих палатках, на нарах, установили печки-буржуйки.

Еще привезли большую группу финнов, их на последний отрезок пути погрузили на плоты бревен, которые доставляли в Трофимовск. Еще привезли караван литовцев, среди которых, судя по внешности, было много евреев. Если финны были в основном крестьяне, то литовцы в основном были интеллигенция или полуинтеллигенция. По моему предположению, туда привезли 1000 человек финнов и литовцев.

Целью всей затеи было построить рыбзавод. Построили большой сарай, где начали солить рыбу. По окрестным островам организовали рыболовецкие пункты, выловленную рыбу привозили в Трофимовск.

Начальник строительства Свинтицкий пришел искать мужчин, которые умеют плотничать. Сказал, что через девять недель надо начать переходить в жилые дома.

Действительно, недели через две начальство смогло перебраться в жилые дома. Одновременно начали строить больницу, баню, магазины и пр.

Из-за скученности начал свирепствовать сыпной тиф, который распространяется вшами. Приехала врачиха и несколько медсестер, которые крутились как белки в колесе. В огромной палатке устроили больницу. Первой заболела бабушка и вскоре умерла. Ее могила была по счету вторая на кладбище. Потом заболел я, и меня положили в больницу. Больница была в огромной палатке, где размещалась также амбулатория. Больные лежали вперемешку: мужчины, женщины и дети.

Тогда считалось, что гигиена - залог здоровья, поэтому всех обязательно мыли перед госпитализацией. Мыли в обычной старенькой ванне около буржуйки. Когда мыли женщин, я притворялся спящим и из-под одеяла подглядывал.

Однажды пришла якутка, что-то прошептала врачихе, все забегали и привезли беременную, отгородили простыней закуток, и вскоре начались роды. Санитарки и сестры, проходя мимо, каждый раз останавливались посмотреть. К вечеру она родила.

К зиме построили капитальную больницу. Прислали также опытного врача по фамилии Самобуров, которому многие обязаны жизнью. Кроме сыпного тифа, людей начали косить другие болезни, прежде всего цинга. Я помню много умерших подростков. За первую зиму вымерла, по моим прикидкам, половина населения.

В середине лета начали строить бараки с большими многосемейными комнатами. Подходила зима, а мы все еще жили в палатке. Кто-то сообразил построить кирпичный дом. Из кирпичей, которых было много, сложили стены, стыки проложили мхом, настелили дощатый пол на землю, на потолок же приспособили мох; соорудить крышу было не из чего. (Зимой снег лежал

на потолке, а весной начался потоп.) Так сделали 8 или 10 комнат по 30 квадратных метров. В песок поставили буржуйку, и все. В каждой комнате по 8 или 10 семей. Каждая семья из кирпича сделала небольшие столбушки, настлала доски. Это сумела сделать даже моя тетя.

Я еще лежал в больнице, слышал как одна санитарка хвасталась другой, что переселилась из палатки в кирпичный дом: "Так хорошо!"

Два окна скоро занесло снегом. Для освещения выдавали свечку на человека в месяц. Моментально начали изобретать керосиновые коптилки, и даже керосиновые лампы, в которых в качестве стекла - поллитровые банки с выбитым дном. Оказывается, при коптилке можно сносно жить и все делать, даже вязать и делать уроки. А свечки хватало часов на десять.

Топливо добывали так. В устье Лены было много песчаных низких островов, которые при половодье затопляло. На этих островах застревало много самого разного деревянного мусора, приносимого рекой. Примерно в четырех километрах от Трофимовска был такой громадный остров. И в 1943 г. все интернатчики поехали заготавливать дрова, то есть мы собирали в кучу, чтобы зимой можно было их забрать. А зимой пешком каждый день бабы, впрягшись в сани, возили эти дрова - один рейс в день.

Зимой в пургу наш "дом" занесло снегом вровень с тундрой. В первый год не догадались построить тамбуры, поэтому приходилось иногда сидеть несколько дней взаперти и сырости. На второй год построили тамбуры с люком в потолке и лестницей. Уже не нужно было в пургу сидеть под арестом.

Питание было тяжелое в первый год. На второй год стали поступать товары из Тикси, куда шли из Америки поставки по лизингу. Среди них разные чудеса, например: колбаса, свиная тушенка, пшеничная мука, подарки (то есть тряпки) и т.д. Голод кончился для всех, кроме интернатчиков. Почему директор школы не сумел выпросить еду для интерната, не знаю.

Школу организовали в 1942 г. в двух домах, которые строились как жилые. После под школу отвели барак. Половина - под классы, половина - под интернат. Освещение - свечки. С учебниками было плохо, зато тетради были шикарные - американские. В интернате были четыре большие комнаты с двухэтажными нарами для мальчиков и для девочек, столовая, кухня и помещения для заведующего интернатом и уборщицы. Интернат организовали зимой 1943 года. Почему-то в интернате были одни финны, только один литовец.

При первом директоре Николае Ефимовиче Гуляеве питание было лучше. Летом 1942 г. сменился директор, и нас стали кормить тухлой рыбой, которую я не смог есть.

Еще живя в "доме", в январе заболели тетя Хильда и сестра. Их забрали в больницу, а на следующий день пришел директор Николай Ефимович и велел мне переехать к нему. Я на санках перевез барахло и переехал. Он относился к начальству и жил по-барски, то есть занимал две комнаты, была даже необходимая мебель и общая кухня для двух хозяев. Были кое-какие книги. За их ребенком ухаживала няня Эльза - деревенская женщина. У них с питанием было, конечно, отлично. Зачем я им был нужен, у меня на этот случай есть подлое подозрение.

Дело в том, что про меня ходили слухи, что я богат. У меня, действительно, было около двух килограммов серебра (ложки, вилки, ножи и рюмки) и около 200 граммов золота (двое часов, цепь длинная, браслет и прочее). Может, поэтому он так пожалел меня. Но отношения у нас складывались хорошие. Он пригляделся ко мне и решил меня усыновить. Мне было неприятно, но я согласился, даже подписал заявление. К этому времени 16 февраля умерла в больнице тетя Хильда. А 12 мая умерла сестра Эльвира. У сестры

после сыпного тифа началась цинга: скрючило ноги и она не могла вставать. Врач решила, что ее лечить нечем, и выписала. Я был у Николая Ефимовича, и ее привезли в детскую комнату, куда клали детей-сирот дошкольного возраста. Там она и промучилась последние месяцы жизни.

Приближалась весна, и все мужики готовились к весенней охоте. Я тоже стрелял в бочку, пробовал ружье. Однажды Николай Ефимович рано утром ушел на охоту, утром вернулся, прислонил ружье к стенке, позавтракал и ушел по делам.

Я встал, слонялся без дела, взял машинально ружье, сел также машинально, положил ствол на перила детской кровати и нажал курок. Оно оказалось заряженным. Надо сказать, что это мы делали много раз, до этого ружье было заряжено одним пистоном. Заряд прошел сквозь грудь девочки и влетел в стену. Вбежала из кухни Эльза, закричала: "Иди скорей сюда, Николай Ефимович, пока жива".

Ребенку было девять месяцев, девочку звали Илиадой (Николай Ефимович был историком). Я побежал искать Николая Ефимовича, встретил его, он крикнул: "Не реви", и побежал домой. К счастью, Анастасия Эммануиловна, жена, была в больнице. Она накануне родила мертвую двойню.

Почему-то он меня не переселил сразу в интернат, я жил у них еще 12 дней. Потом пришла комиссия, чтобы пересчитать мои вещи, увезли их на склад. Я понимал, что оставаться никак нельзя, но не хватало инициативы самому уйти. После посещения комиссии он велел 30 мая переехать в интернат. А наш несчастный случай произошел 18 мая 1943 года.

Когда кончился учебный год, мы, интернатчики, начали собираться переезжать в лагерь заготовлять дрова. На лодках переплыли Трофимовскую протоку (4 километра). Затем километра два прошли пешком с барахлом, поставили две палатки: общую и для Николая Ефимовича с женой. Через неделю перед работой зашел Николай Ефимович и сказал: "Арво может идти на все четыре стороны, такие работники нам не нужны". Повариха, жалея меня, дала двойную порцию каши. Я собрал свою одежду, постельные принадлежности и пошел в сторону протоки.

Почему-то я не очень беспокоился: куда идти? где спать? что есть? Когда дошел до протоки, сел ждать в надежде, что когда-нибудь лодка меня подберет. (Об этих днях Арво рассказывал мне на даче. Дойдя до этого места в рассказе и вспомнив свою обиду и страх, что он мог пропасть на этом острове, он стал не просто плакать, а сотрясаться в рыданиях. Я успокоила его, затем он продолжил свой рассказ. В дальнейшем я старалась уводить его от тяжелых воспоминаний, тем более, что основное он написал раньше. - Е. С.) Действительно, часа через два появилась лодка с двумя литовцами - мужчиной и женщиной. Я попросил их отвезти на другой берег. Они это сделали, хотя это и отняло у них лишних часа полтора.

По другому берегу я пошел пешком до поселка. В штабелях бревен запрятал мешок и пошел слоняться по поселку. Думал, может, идти в столярную мастерскую - в надежде, что знакомые люди там пустят ночевать. Идти к Пухиласам не хотелось: не был уверен, что примут. Тут подходит девочка Jenny (Енни. - Е. С.) и говорит: "Тетя Ольга тебя зовет". А об ней я не думал. Ольга Татти - жена двоюродного брата моего отца Пеки Татти. Енни было семь лет, а ее сестре Мирьям пять, они приходились мне троюродными сестрами.

Они еще жили в кирпичном доме, но там уже было свободно - всего несколько семей в комнате. У них недавно умер отец Пекка. Ольга была необычайно шустрая, веселая и живая. Я думаю, это и толкнуло ее подобрать меня.

К осени построили нормальный дом, и нас переселили туда. Пяти семьям отвели четверть дома. В 16-метровой комнате поселились три семьи по

три человека, каждой - метров восемь, и еще две семьи по два человека; меня определили на кухню.

В августе Н. Е. и А. Э. Гуляевы уехали из Трофимовска, так что у меня появилась возможность снова переместиться в интернат. Было голодновато, я иногда заходил подкармливаться к Ольге. В декабре я заболел дизентерией, меня поместили в больницу. Когда в январе выписали, Ольга уже в интернат не пустила, а взяла к себе. Спали вчетвером на одних нарах, было очень неудобно, но вскоре уехала одна семья, и освободилось место в маленькой комнате.

Ольга работала на рыбзаводе, солила рыбу. Енни пошла в первый класс. Голод кончился благодаря американцам, жизнь вроде налаживалась, люди перестали умирать. (В первый год от скученности, сырости и сыпного тифа, цинги вымерла половина населения. Питание было скудное, голодное. Были семьи, где все умерли, а были и такие, где никто не умер. - Е. С.)

Несколько лет в моей жизни больше не произошло ничего примечательного, Ольга относилась ко мне хорошо. Я подшучивал над девчонками. В 1945 г. я закончил 7-й класс. Директор школы Скрябин, якут, был мягким и добрым человеком, ему хотелось иметь среди выпускников хоть одного отличника, больше всего подходил я, хотя для этого пришлось подправить несколько оценок.

9 мая утром соседка пришла и сказала: "Знаете, война кончилась". Моя соседка по комнате девочка Тойни захохотала - такую нелепость сказать! Я сказал: "Может, на самом деле, ведь Берлин уже давно взяли". Я вышел на улицу, по поселку шло необычное движение: кто бежит вправо, кто влево. Две финки, обнявшись, плачут. Зазвенел колокол, сзывая к небольшой трибуне на митинг. Митинг занял полчаса. Такой всеобщей радости никогда больше я не встречал. Вспоминаю, никто даже не упомянул о нашей победе. Радовались тому, что война кончилась.

Неугомонная Ольга хлопотала, чтобы ей разрешили выехать. Дело в том, что на юге Якутии, под Олекминском, жили ее мать и отчим Кунерус. Они жили в таком же поселке спецпереселенцев как и мы, только занимались не рыбой, а заготовкой леса. Кунерус был по специальности дорожный мастер, техникум в свое время окончил, и его сделали мастером, он относился вроде к начальству. К родителям Ольга и просилась. Через два года Татти получила разрешение выехать с девятимесячным ребенком.

Мы все были под контролем комендатуры, видимо, это - подразделение МГБ. Для любого перемещения нужно было получать разрешение оттуда. Ольга получила разрешение выехать вместе со мной. К 17 мая дождались очередного каравана барж и выехали из Трофимовска.

Дельгейский участок и Олекминск. Ольга попросилась на одну из барж. Шкипер ее принял. Это был единственный способ путешествовать. Зимой еще были собачьи упряжки. Путешественникам на время перехода выдавалась транзитная продовольственная карточка. На барже было несколько теток, кроме нас, так что было скучно.

Караван полз вдоль берега вверх по течению со скоростью пешехода. Около месяца ползли до Якутска. Здесь пересели уже в пассажирский пароход с нормальными билетами и 19 августа 1945 г. приплыли в Дельгейский лесоучасток. Он получил свое название по старой деревне на противоположном берегу Лены. Поселок был обычный лесозаготовительный. Кунерус жил в небольшом рубленом доме примерно 18 квадратных метров, который кишел клопами. С продовольствием здесь было хуже, чем в Трофимовске, жили на карточке, огородов почти не было, но от голоду никто не умирал.

29 сентября я переехал в Олекминск, это километров 250 вниз по течению, учиться в 8-м классе; Ольга дала мне 50 рублей на дорогу. Билет на пароход стоил 39 рублей. У меня осталось 11 рублей.

Я пришел в интернат; заведующий был ужасный ворюга, татарин Хусаин Мухаметович Мухаметов. Он мне сказал: "Через месяц у нас будет общественное питание, а пока ты обойдись так". (Батон хлеба стоил 1 руб. 30 коп. и была картошка, которую из деревни привез какой-то парень, с кем Арво жил вместе. - Е. С.) 11 рублей за 27 дней ушли на хлеб по 400 грамм в день. Хлеб запивал колодезной водой. Мне не хватило трех рублей до общественного питания, я занял у местного парня, уборщика, эти три рубля. Сейчас я вспоминаю, как это мне удалось выкрутиться? Мне тогда это не показалось подвигом. Нищета была с начала войны, редко наедался досыта. Я вспоминаю этот месяц, когда сейчас без конца пишут о том, что на 30 000 руб. жить невозможно. (Видимо из-за того, что Арво много раз и подолгу голодал, у него пропал аппетит, который не восстановился при нормальном питании даже к концу жизни. - Е. С.)

В Олекминске было одно двухэтажное здание - школа (40 человек в классе), клуб-кинотеатр. Строили примитивную электростанцию. Интернат состоял из трех помещений. Огромная передняя комната, почти зал, и две комнаты: одна для мальчиков, другая для девочек. Деревянные топчаны. В передней из досок была отгорожена небольшая комнатка, в которой жила старуха Фатыма, которая была уборщицей и следила за порядком. Вместе с ней жили две ее дочери. Одной было лет 15, другая была взрослая красивая девушка.

В интернате жили подростки из окрестных деревень, в основном якуты. Жило несколько русских из дальних поселков, финн, естественно, я был один. На выходные, праздники и каникулы все якуты уезжали по домам, лишь несколько человек оставались в интернате, поэтому Хусаин кормил всю родню очень хорошо.

В Олекминске я закончил 8-й класс. Здесь работала почта, великое благо. Я нашел адрес тети Ани Вильки, раскулаченной в 1930 г. и сосланной в Сибирь. Я туда написал письма и вскоре получил ответ. Она без конца писала в Трофимовск, но не получила ни одного ответа.

Теперь она писала и просила приехать к ней. Вскоре начал регулярно получать от нее деньги, а попросить у нее до этого не приходило в голову. Теперь я мог пойти на рынок купить молоко, творог и даже хлеб по повышенной цене. Иногда я ходил с ребятами в коммерческую столовую. Но привычка не позволяла мне расходовать деньги вольно. Я питался дополнительно редко и копил деньги на дорогу к тете. Но она прислала к дороге много денег; из 3000 рублей половина осталась. (В 1989 г. в Москву приезжал к нам Тойво Флинк, карельский писатель. Он расспрашивал Арво о его жизни в Сибири, записывал рассказ в течение нескольких часов на магнитофон и позднее издал в Финляндии книгу "На островах". В нее также вошли воспоминания Анни Вильки, написанные в Сибири. Арво считал, что в воспоминаниях тети Ани слишком много личного и эмоционального. - Е. С.)

После школы я съездил к Ольге, она снарядила меня в дорогу, а вернувшись в Олекминск, стал ждать парохода. Пришел пароход - оказалось, билетов нет. Я попросил пассажира-солдата занести на пароход мой мешочек и под видом обычного пассажира с билетом зашел на пароход, на котором доплыл до Усть-Кута.

Оттуда 270 км на грузовике до Заярска на Ангаре. Оттуда снова на пароходе до станции Белая. Поездом до Красноярска, затем пароходом до Енисейска. Оттуда на грузовике 60 км до реки Пит и еще километров 50 до

Брянки на илимке. Илимка представляла собой большую крытую лодку, которую тянула на бечеве лошадь.

На лошади сидел мальчик, а в лодке илимщик; он кричал на мальчика и отчаянно матерился. Плыли двое суток. Пассажиров было человек десять, в том числе три молодые учительницы, которые получили хорошую закалку. С Брянки опять пришлось искать грузовик, который довез меня до Северо-Енисейска (еще 270 километров). Тогда другой дороги в Северо-Енисейск (Соврудник) не было.

Высадил он меня у рынка. Было шесть часов утра и пусто. Старик подметал улицу на рынке. Я у него спросил, не знает ли он, где дом 170. Он говорит: "Арво?" Старик этот был из нашей компании. Он привез меня к тете Ане.

На этом кончились мои скитания. (Арво жил у тети Ани и учился в школе в 9-м и 10-м классах, потом поехал в Томск в институт. - Е. С.)

Северо-Енисейск. Тетушка была раскулачена и вывезена туда в 1930 году. Она вспоминала об этом так. Ей было 17 лет. Она однажды вернулась из Ленинграда с танцев, которые проходили в финском доме культуры, видит у своего дома народ, и ей говорят: "Вы арестованы!" В доме орудует комиссия. Она думала, что повезут в тюрьму. Соседи помогли собрать нужные личные вещи. Дома оказались еще глухонемой старший брат и 90-летний дедушка. Мать, главная кулачка, была в гостях в соседней деревне, и ее никто искать не стал.

Втроем их и повезли в товарных вагонах, вначале во временный лагерь под Красноярском. Лагерь был окружен проволочной оградой. Тетя и друзья решили, что деда везти дальше не стоит, раздвинули проволоку, довезли деда до станции и отправили домой. Дед последние два-три года прожил с нами в Кайдолове.

Остальных по той же дороге, по которой проехал после я, повезли в Северо-Енисейск, который тогда назывался Соврудником, только машин тогда не было. Отрезки 60 километров, затем 270 шли пешком. Через год отпустили глухонемого старшего брата Ивана. Тетя осталась одна. Лет через пять она вышла замуж за Ивана Вильки, родила троих детей, из которых выжила одна Марта, и зажили неплохо.

Северо-Енисейск и окрестные поселки были построены в 20 - 30-е годы для добычи золота. Массу раскулаченных привезли для этой цели. Кулаки - народ, не боявшийся труда, они быстро построили свои дома, работали тоже лучше вербованных, выписали через родственников семена картофеля, начали сажать картошку, завезли туда коров и вскоре жили лучше местного населения.

Здесь войны не чувствовалось. Стране нужно было золото. В горе, где было золото, построили шахту или шахты и золотоизвлекательную фабрику. В окрестностях на россыпях поставили драги; допустили частное предпринимательство, то есть разрешили старательство. Организовалось много малых артелей, и даже желающие мыли в одиночку.

Хотя продовольствие было по карточкам, голодать не было никакой нужды. Были введены местные деньги - боны, твердая валюта: 1 грамм золота - 1 рубль бонами. В приемных пунктах меняли золото на боны без ограничения, причем запрещено было интересоваться происхождением золота. Поэтому золото, украденное на золотоизвлекательной фабрике, тоже попадало на приемные пункты без всяких проблем.

В специальном магазине-золотоскупке на боны можно было купить все, даже такие чудеса, как сливочное масло и одежду. Кто не добывал золото сам, мог купить боны на базаре. Один бон стоил 30 рублей соцзнаками, как

тогда назывались обычные деньги. Кроме того, рынок был не очень бедный, было молоко, картошка и товары из золотоскупки.

Справедливость хоть здесь восторжествовала. В то время, когда вся страна бедствовала, кулаки, враги народа жили прилично. Судя по литературе, так было не везде, куда посылали раскулаченных.

Дядя Ваня работал на золотоизвлекательной фабрике слесарем. Тетя, когда появился достаток и дети, захотела уволиться - оказалось, нельзя. Тогда она воспользовалась идиотизмом порядков. Сделала прогул, а за это выгоняли с работы.

Режим у раскулаченных был строгим, за этим следила комендатура. После войны им выдали паспорта, но с особой пометкой: "разрешается проживание на территории Северо-Енисейского района". Комендант в то время был царь и бог. Когда моей тете не выдали валенки на фабрике, потому что они спецпереселенцы, они с подругой пошли жаловаться коменданту. Комендант позвонил на фабрику, и тут же выдали.

Когда я приехал, тетя и дядя решили завтра же идти к коменданту. "Зачем?" - удивился я. "А как же, к коменданту - обязательно", - сказали они.

Назавтра дядя нарядился торжественно, и мы пошли на прием к коменданту. Дядя доложил, что принял на воспитание сироту, племянника жены. Комендант не сразу понял, зачем мы пришли, а потом сообразил, что уважают. Похвалил дядю, спросил меня: что я собираюсь делать, учиться? "В 9-м классе". - "Ну, молодец". Мой комендант остался в Якутии, и здесь можно было не ходить отмечаться.

В 1949 г. всех раскулаченных освободили и дали нормальные паспорта. Дядя и тетя немедленно уехали в Петрозаводск, где купили дом.

А дальше не интересно. Я кончил 10 классов, поехал, как многие, в Томск в 1948 году. Закончил без проблем Политехнический институт. При распределении я применил хитрость: попросился поехать работать во Владивосток. Я знал, что меня туда не пустят, так как это режимный город, куда не всех пускают, например, финнов, немцев и др. (Было много таких городов, в том числе Ленинград, Москва, Одесса и пр. куда не пускают бывших спецпереселенцев.) Комиссия этого не учла. Но через месяц-другой из Владивостока пришло письмо, что просим прислать другого. Я оказался без распределения, чего и хотел. Год работал при институте, а потом тетя написала, что финнов начали прописывать в Ленинграде, и в том же году я уехал в Ленинград.

В 1960 году женился, и родился Эдвард. 1983 г. умерла жена Майре. В 1983 г. женился на москвичке Лене и переехал в Москву. Здесь у меня родилась Лиза. В 1990 г. вышел на пенсию. (В 1986 г. Арво попал под машину, получил перелом бедра и перенес три операции. В 1993 - 2000 гг. занимался предпринимательством. - Е. С.)

Может возникнуть вопрос, откуда у меня такая память? Помню даты. А дело в том, что, еще учась в 5-м классе, я решил писать дневник - как все великие люди. Несколько дней записывал в блокнот всякую чепуху: что была контрольная, что сменилась погода и т.д. Потом это надоело, но блокнот сохранился, я там стал отмечать только значимые даты своей жизни.