Пестрым, как мозаика, было начало 1940 года. На Западе шла "странная война". Французские и английские солдаты сидели в окопах, изредка обмениваясь выстрелами с не трогавшими их немцами. Почти ежедневно газеты печатали столь хорошо знакомые людям старшего поколения еще со времен первой мировой войны сообщения: "На Западе - без перемен". Анекдотично звучали газетные сведения об "идеальных отношениях" противников в некоторых местах Западного фронта, где на ничейной земле среди окопов французы и немцы иногда устраивали футбольные матчи. Зато французское правительство весьма активно боролось с коммунистами. Закрыта газета "L' Humanite", запрещены коммунистические организации, тысячи коммунистов заключены в тюрьмы. Война 1939 - 1940 гг. между Финляндией и Советским Союзом вызвала на Западе сильную антисоветскую кампанию. Казалось, что Франция и Англия воюют не против Германии, а против Советского Союза. Газеты писали о готовности послать против СССР французский корпус, о французской армии, руководимой генералом Вейганом, сосредоточенной на Ближнем Востоке и готовой к нападению в на_: правлении Баку.

Литва в то время переживала такое состояние, которое можно назвать похмельем в чужом пиру. Воевали соседние государства - Польша и Германия, - а Литве приходилось немало терпеть. Объявив о невмешательстве, буржуазное литовское правительство произвело частичную мобилизацию и увеличило вооруженные силы. Когда пала Польша, в Литву потянулись десятки тысяч польских солдат и офицеров. Их обезоруживали и интернировали. Такими солдатами были переполнены курорты Паланга, Кулаутува и некоторые другие поселения. Среди гражданских польских беженцев имелось немало буржуазных шовинистов, бывших представителей властей Вильнюсского края, из года в год сеявших ненависть к литовцам и всему литовскому. А теперь они просили приюта в Литве.

Гитлеровцы были этим недовольны. Немецкая печать в то время часто писала, что польские солдаты свободно себя чувствуют в Литве, а литовские власти слишком либеральны по отношению к ним. Германский посол Цехлин стал цензором литовской печати и буквально делал выговоры министерству иностранных дел, если в ней помещались неблагоприятные для Германии сведений. С другой стороны, посол Англии Престон нередко выражал недовольство тем, что интернированных поляков недостаточно заботливо опекают. Ему хотелось переправить как можно больше поляков во Францию с тем, чтобы они там создали под эгидой Запада свои воинские части. Вообще интернированные доставляли немало хлопот, а иногда и неприятностей. Вот один случай. Поселенные в Рокишкисе польские военные аспиранты отказались переехать в отведенное им помещение в имении. В знак протеста они вылили принесенную им на обед пищу. К ним присоединились офицеры. Они стали оскорблять литовских военнослужащих, бросать в них камнями, ломать заборы и стрелять из пистолетов. Администрация лагеря для интернированных была вынуждена усилить охрану и вооружить ее пулеметами. Когда вечером около 300 интернированных напали на охрану, их обстреляли из пулеметов. Один был убит, двое - ранены. Происшествие было замято через несколько дней. Подобные или иные инциденты происходили не раз.

Что касается трудового литовского населения, то его жизнь непрерывно ухудшалась. Повысились цены на товары и продукты. Работы стало меньше, а заработки снижались. Расцвела спекуляция: торговцы и различные дельцы пользовались затруднениями и наживались на бедствиях трудящихся. Литва переживала тогда "медовые месяцы" воссоединения с Вильнюсом. Однако горьким был этот вильнюсский мед. Советский Союз передал литовский город Вильнюс Литве по договору от 10 октября 1939 года. Первым ответным актом буржуазных властей в Каунасе было то, что полиция избивала резиновыми нагайками, разгоняла пулями, топтала копытами лошадей демонстрации, которыми тысячи рабочих и интеллигентов пытались выразить свою благодарность Советскому Союзу за освобождение Вильнюса и во время которых они

требовали также политических прав и освобождения политических заключенных. В те дни у Дворца президента собрались толпы трудящихся и представителей интеллигенции. Довелось принимать участие в демонстрации и мне. От имени литовского Народа мы вручили президенту А. Сметоне ультиматум с требованием ликвидировать фашистский режим в Литве и провозгласить страну Народной республикой трудящихся.

"В свободный Вильнюс должна прийти свободная Литва!" - такой лозунг звучал на народных демонстрациях. Но в ответ на это сотни требовавших свободы для страны лишились своей личной свободы и были высланы в Димитравский концентрационный лагерь. Среди них находились коммунисты и не коммунисты, рабочие и передовые интеллигенты. Сметоновское правительство, чтобы как-то объяснить причину ареста коммунистов после подписания советско-литовского договора, придумало трюк: демонстрантов и других арестованных называли "троцкистами". Видите ли, настоящие коммунисты после подписания договора должны поддержать фашистское правительство. "Объяснения" давались такие: в СССР преследуют троцкистов - и в Литве "тоже"; а настоящие коммунисты, дескать, обязаны поддерживать правительство, которое "налаживает" отношения с Советским Союзом;

В самом правительстве тоже разыгрывалась комедия. После польского агрессивного ультиматума в марте 1938 г., чувствуя возмущение народных масс правительством, Сметона заменил своего родственника Тубелиса своим же приятелем ксендзом Миронасом. А еще через год, когда Клайпеда была отдана Гитлеру, как бы признавая банкротство политики фашистов-националистов (партия таутининков), Сметона пригласил в правительство несколько представителей хрисдемов (христианских демократов) и народников (ляудининков), а вместо ксендза Миронаса поставил генерала Чернюса. Новое правительство было названо "консолидационным", как хотел Сметона, а не "коалиционным", как надеялись хрисдемы и народники. Кроме Чернюса, в правительстве было еще три генерала. Поэтому его прозвали в народе "правительством генералов". Создалось забавное и по-своему характерное положение: у хрисдемов и народников имелись представители в правительстве, но их партии и организации оставались запрещенными. На полулегальных собраниях члены этих партий жаловались, что Сметона их обманул, что их министры никаких реформ и перемен провести не могут, потому что Сметона остается диктатором. Практически хрисдемы и народники играли жалкую роль, подпирая пошатнувшийся режим националистов и диктаторский трон Сметоны. Когда же прогрессивные деятели предлагали свергнуть Сметону и его прогнивший фашистский режим, лидеры буржуазных партий становились на дыбы: лучше Сметана, чем победа левых, которая может привести к укреплению коммунистов. Таким образом, создалась консолидация буржуазных партий вокруг фашистской диктатуры. Это означало политическое банкротство этих партий.

Но не только политическими комбинациями буржуазия старалась сохранить свою власть. "Консолидационное" правительство освящало произвол и санкционировало террор против любого прогрессивного движения. Димитравский концентрационный лагерь был переполнен заключенными, и вскоре открылся второй лагерь, в Пабраде. В тюрьмах и концентрационных лагерях устанавливался более строгий режим. Не зря в своих воззваниях ЦК компартии и "Союз народной помощи" звали к протесту против "кровавого террора объединенной реакции - сметоновцев, ляудининков и хрисдемов, обращенного против всякой борьбы за свободу, работу и хлеб".

Недолгим, однако, был век "генеральского правительства". Чернюса вскоре сменил Антанас Меркис. Несколько "бесцветных фигур народников и хрисдемов рядом с большинством националистов должны были оправдать "консолидационную" вывеску правительства. И хотя фактически сохранилось единовластие Сметоны, самые ярые националисты были недовольны даже существованием этой вывески. Генеральный секретарь националистов И. Статкус огорчался, что их партия, создавшая "национальное государство", уступает свои роли другим (будто народники и хрисдемы пришли не делать общее буржуазное дело, а разрушать его). На драку у кормила власти народ реагировал по-своему: самой этой власти осталось существовать недолго, как бы она там ни "консолидировалась". Ходили слухи об отставке или даже бегстве Сметоны. Весьма характерным, например, было постановление начальника Рокишкского уезда о наказании гражданина Напалиса Кяуленаса за распространение слухов. Он рассказывал в Панделисе своим знакомым, будто Сметона с семьей попытался удрать из Литвы на самолете. Узнав об этом, генерал Раштикис стал догонять самолет на мотоцикле. Догнав, самолет, какими-то "электрическими лучами" он заставил его приземлиться. Потом Раштикис дал Сметоне три пощечины и привез его в Каунас, где передал полиции. Последовавшее вскоре увольнение Раштикиса от обязанностей командующего армией как бы подтвердило, что нет дыма без огня и что этот приукрашенный народной фантазией рассказ о драке в "верхах" имел под собой некоторые основания.

Правительство не спешило пока переезжать из Каунаса в Вильнюс. Туда был послан уполномоченный правительства, которым сначала был А. Меркис, потом К. Бизауекас. Зато представлять в Вильнюсе Литву в первую очередь прибыли армия и полиция. В городе было беспокойно. Лишь только Красная Армия покинула Вильнюс и власть перешла здесь в руки буржуазного правительства, как начались национальные и социальные конфликты. Шовинистически настроенная толпа стала устраивать демонстрации против литовцев. Больше всех страдали евреи, которых жестоко избива-

ли разные хулиганские элементы. Несколько дней длились демонстрации, антилитовские и антисемитские эксцессы. Местами шла перестрелка. 2 ноября, в день "поминовения мертвых", на кладбище Расу собралось около 20 тыс. человек, большинство которых демонстрировало у памятника "сердцу Пилсудского", а после потянулось в город. Здесь демонстрантов встретила конная полиция, начавшая разгонять толпу нагайками. Только прибывшие вскоре армейские части выстрелами сумели разогнать демонстрантов. Ежедневно арестовывались десятки людей. Так начались первые дни вильнюсского "медового месяца".

Настоящего спокойствия не установилось и потом. Кроме политических причин, которые обусловливались эксцессами со стороны шовинистически настроенных буржуазных националистов и активной борьбой пролетариата против буржуазного строя, столкновения возникали из-за нехватки хлеба, а потом вследствие резко выросшей безработицы. Число безработных в Вильнюсе достигло в декабре 13 тыс. человек, если считать тех, кто зарегистрировался на трудовой бирже. С учетом членов семей это означало, что 40 тыс. человек должны жить без средств к существованию. Вильнюс стал для литовской буржуазии орешком, слишком твердым для ее расшатанных зубов. В целях упрочения пошатнувшейся экономики правительство выпустило принудительный 50-миллионный "Вильнюсский заем". Об этом займе коммунистические воззвания писали, что собранные деньги будут использованы не на улучшение жизни рабочих, а на усиление полиции и других опорных сил реакции.

Готовясь в короткое время полностью литванизировать Вильнюс, министерство просвещения под руководством клерикала Иокантаса поспешило ликвидировать ряд польских школ и насильственно превратило их в литовские. Это вызвало законную бурю. Учащиеся объявляли забастовки. Не обошлось без конфликта и в университете. Под руководством прежних профессоров студенты-поляки устроили демонстрацию с пением польского гимна и. лозунгами против Литвы. Бывший ректор Эренкрейц припоминал в. своей речи Стефана Батория, Юзефа Пилсудского и Петра Скаргу, выражая уверенность, что перемены продлятся недолго и в Вильнюс вернется старый порядок. Широко говорили об инциденте с беженцем из Польши ксендзом Матуржиком. Его за антилитовскую деятельность сослали из Пабраде в лагерь для интернированных, в Кулагутуву. Толпа пыталась его защитить и сопротивлялась полиции. Только при помощи взвода солдат ее рассеяли, двоих ранили, 16 арестовали. В середине декабря на улицах Вильнюса было вывешено объявление коменданта о том, что за сопротивление полиции расстрелян поляк Урбанович.

В Каунасе произошли собрания студентов и различных буржуазных организаций. Их участники утверждали, что литовская администрация в Вильнюсе "слишком мягка", что против поляков нужны более строгие меры. На этих собраниях проявлялись и антисемитские настроения. И в Каунасе и в провинции распространялись воззвания, открыв то призывавшие к погромам.

Хотя вследствие арестов самых деятельных членов Коммунистической партии Литвы были нанесены тяжелые удары, ее активность и влияние в рабочей среде все росли: Газета "Тиеса" писала: "Народ сегодня поднимается на единую борьбу за народную власть, которая вместе с Советским Союзом будет защищать Литву от любых захватчиков, положит конец голоду и нищете рабочего люда, проведет земельную реформу и ликвидирует долги крестьян, провозгласит демократические свободы и демократический строй в Литве". 19 декабря в деревне Рингаудай (волость Гарлявос) было арестовано несколько коммунистов, среди них первый секретарь ЦК КПЛ Антанас Юозович Снечкус, осужденный затем на 8 лет каторги. Все изложенное здесь - лишь отдельные штрихи событий конца 1939 и кануна. 1940 года.

Новый, 1940 год я встретил в Риге, где очутился совершенно неожиданно, После демонстрации против фашистского президента Сметоны 11 октября 1939 г. за речь, произнесенную в присутствии фашистского президента Сметоны, я был арестован и сослан в Димитравский концлагерь. Там я встретился со своими старыми товарищами, коммунистами-подпольщиками В. Нюнкой и Ш. Майминым, с которыми мне довелось сотрудничать на платформе Антифашистского народного фронта. В Димитраве же приобрел я и ряд новых друзей, коммунистов К. Диджюлиса, М. Шумаускаса, Б. Баранаускаса, Х. Айзина, Б. Абдульскайте, В. Банайтиса, К. Юнчене-Кучинскене, Г. Глезерите, Б. Гарбайте и многих других. Это были испытанные революционеры, борцы за интересы рабочего класса. За их спинами стояли долгие годы пребывания в разных тюрьмах. Если сложить эти годы воедино, то получились бы сотни лет.

Время, проведенное в Димитравском концлагере, явилось для меня, беспартийного интеллигента, важнейшим жизненным университетом. Однако продолжалось оно сравнительно недолго. Благодаря стараниям ряда писателей, журналистов и общественных деятелей, а может быть, и преследуя цель отвлечь меня от "вредного политического влияния", правительство А. Меркиса в декабре 1939 г. решило выпустить меня из Димитравы. Но это не означало освобождения. Мне было предписано в течение трех суток уехать за границу. Концлагерь был заменен высылкой. Поскольку из всей тогдашней заграницы ближе всего была Латвия, в которой я прожил всю юность, - я выбрал Ригу, Встал вопрос о том, получу ли я визу для въезда в Латвию. Через жену я узнал, что посольство Латвии визу выдаст.

Простился с товарищами в Димитраве. Оставил К. Диджюлису стихотворение, написанное мною для нелегального вечера заключенных в честь 22-й годовщины Великой

Октябрьской социалистической революции. Так как во время обыска оно могло быть изъято, то я выучил его наизусть, а записал позднее. Напечатано оно было лишь в советское время, а называлось стихотворение "Накануне Советской Литвы". По памяти же записал я и переведенную мною очень нам полюбившуюся песню советских комсомольцев времен гражданской войны "Там вдали за рекой". Ее потом напечатала газета "Мусу Яунимас" ("Наша молодёжь"). Из Димитравы я поехал в Шяуляй, где повидайся с женой и детьми, прибывшими из Каунаса. Мне поехать в Каунас было запрещено.

Поселившись в Риге, я занялся журналистикой, сотрудничал в каунасских литовских газетах. Латвийская газета "Яунакас зиняс", корреспондентом которой я был в течение 12 лет, уволила меня за политические демонстрации против правительства, а также за дружественные отзывы о Красной Армии. Я стал искать другую работу. Впрочем, в Риге мне пришлось пробыть недолго. Латвийское посольство в Каунасе выдало визу только на один месяц. Тогда я обратился в министерство внутренних дел Латвии с просьбой разрешить дальнейшее проживание в Латвии, но разрешения не получил.

В один из первых дней января под утро я увидел странный сон. Какой-то человек в форме, не то почтальон, не то таможенник, стоит за окном и целится в меня из ружья. Испугавшись, я вскочил... и проснулся. Уже светало. А около 8 часов в дверь постучала хозяйка и сказала, что меня спрашивают. Наспех одевшись, вышел в коридор. Там стоял латвийский полицейский. Проверив мою личность, он передал извещение и взял подписку "о вручении документа. Извещение было лаконичным: приказывалось в течение 48 часов покинуть Латвию. Я пытался как-то объясниться, обращался в различные учреждения, чтобы хотя бы на несколько дней продлить разрешение на пребывание в стране, пока я выясню свое положение в Литве. Но ответа не последовало. Так меня выслали из Риги, в которой я провел 27 лет своей молодости. Логика проста: если я опасен литовским фашистам, то не могу быть приятным и для латвийских. И вот я еду обратно в Литву, откуда был выслан. Что ждет меня? Может быть, вернут в Димитраву. А может, вышлют еще куда-нибудь. А вдруг разрешат вернуться в Каунас? Думая об ожидающей меня судьбе, проезжаю границу Литвы. Взяв мой паспорт, пограничник поздоровался. Я часто ездил в Латвию, и он видимо, знал меня. Билет был до Шяуляй. Там я намеревался выяснить дальнейшее положение. Однако в Йонишкисе пограничник, возвращая паспорт, сказал: "Мне приказано сообщить, что вы обязаны остаться здесь. Не знаю, что бы это могло означать, но таково распоряжение". Видимо, латвийская полиция известила полицию Литвы о моем выезде. А может быть, узнали из картотеки высланных и задержали для дальнейшего выяснения, Так или иначе, пришлось остановиться в Йонишкисе, где никаких знакомых у меня не было. К счастью, получил комнатку в маленькой гостинице. Был очень удивлен, когда на следующий день пришла незнакомая мне раньше З. Чепайтене. Узнав, что я очутился в Йонишкисе как политический ссыльный, она предложила мне поселиться у них дома на правах гостя. Позднее я узнал, что З. Чепайтене и ее муж, будучи прогрессивными людьми, часто опекали преследуемых властями политических деятелей. В Йонишкисе я прожил около месяца. С этим временем связан один мой литературный пруд, который считаю немалым достижением. Это перевод известной латышской поэмы "Реквием". До сих пор не могу забыть необычайного совпадения: в момент, когда я сел за стол, приступая к переводу, по радио передали - только что умер автор "Реквиема", известный латышский поэт Вилис Плудонис. Это происшествие еще более усилило элегическое настроение, созданное самим произведением, которое выражает чувства автора во время похорон брата. Может быть, поэтому я и перевел длинное стихотворение довольно быстро - за несколько дней, хотя несколькими годами раньше я при первой попытке не смог перевести более двух строф.

В это же время решилась и дальнейшая моя судьба. Ни в Каунасе, ни в его окрестностях жить мне не разрешили, а предложили выбрать отдаленную сельскую местность. Узнав, что дядя моей хорошей знакомой Ирены Циртаутайте согласен приютить меня в своем хозяйстве в Кедайняйском районе, я сообщил об этом. Министерство внутренних дел разрешило изменить место ссылки с условием, что я буду состоять под надзором полиции. В начале февраля я простился со многими новыми знакомыми в Йонишкисе и на поезде прибыл в Дотнуву, где встретился со своим новым хозяином Г. Гинейкой. Он возвращался из Вильнюса. Здесь же встретил нескольких вильнюсских рабочих, прибывших в поисках работы. От Дотнувы ехали далее на санях. Стояла морозная зимняя ночь; сильно мело; снег слепил глаза. Будто корабль в море, кидало наши сани, и мы перекатывались через сугробы, как через волны. Разговорчивый хозяин делился впечатлениями о Вильнюсе, а я повторял про себя строфы начатого переводом стихотворения Яниса Райниса:

Пришлось мне уехать Глубокой зимой
В край отдаленный,
На двор неродной...

Эти строчки так соответствовали моему тогдашнему настроению! Правда, край, в который я ехал, не был столь уж далек, а хутор Мастаутай вскоре стал мне вовсе не чужим. В городах бушевали политические бури; в разных странах зрели события мирового значения; а мне приходилось жить в деревенской тиши. Чтобы не быть в

тягость своему хозяину, я выполнял некоторые работы по хозяйству, но самые простые, потому что в деревне никогда раньше не жил и сложных выполнять не умел. В базарные дни мы ездили в Кракяй. Здесь мне приходилось показываться местной полиции, под чьим надзором я был оставлен.

Свободного времени было у меня много. Пописывал кое-что в газеты, пытаясь заработать для семьи. Был благодарен Б. Жигелису, который предложил мне перевести для издательства "Спаудос Фондас" ("Фонд печати") книгу И. П. Фролова "Мое знакомство с животными". Иногда мне приходилось ездить на Дотнувский вокзал за гостями хозяев. С прибывшими из Каунаса и Вильнюса всегда было интересно побеседовать о тамошних настроениях. "Нет, кулаками и нагайками, Вильнюс не литванизировать", - высказывался лаконично один из прибывших. Он рассказывал о нескончаемых конфликтах, возникавших из столкновения двух шовинистических групп.

"Дорого стоит нам Вильнюс, - продолжал гость. - Сколько приходится там полиции и армии содержать, сколько безработных и нищих кормить. Годами мы кричали: "Мы без Вильнюса не смиримся!" А теперь, трудно, уговорить каунасцев переехать в Вильнюс. Если кого из чиновников посылают в Вильнюс, он всеми силами отпирается, особенно если в Каунасе у него домик либо хорошая квартира. Теперь наши "патриоты" выдвинули новый лозунг; "Мы без Каунаса не смиримся!". Гости рассказывали далее об инцидентах в вильнюсских кинотеатрах из-за литовской хроники. Как только начинали показывать хронику, поднимались шум, крики и свист. Все кричат: "Долой!" Польские буржуазные националисты против литовской хроники, а прогрессивные литовцы против фашистского духа хроники и восхваления дряхлого "вождя народа". В результате показ хроники приходилось прекращать.

Сильные стычки происходили в вильнюсских костелах, где горячие польские католики не хотят уступить столь же горячим литовским католикам. Как только одни затянут песню по-литовски, тут же другие начинают петь по-польски. "Божьи дома" превратились в дома раздора; иногда там пускали в ход и кулаки. Архиепископ Ялбжиковский, один из апостолов буржуазного шовинизма, изо всех сил сопротивлялся, называя литовцев оккупантами, язычниками. Вильнюс кишел нелегальными буржуазно-националистическими организациями, которые выпускали подпольно газеты и листовки. В Вильнюсе действовала также тайная радиостанция. Говорили и о раскрытии большой подпольной военной организации, об обнаружении оружейных складов, об арестах сотен людей. Цель организации-вести шпионскую работу против частей Красной Армии, находившихся, согласно договору от 10 октября. 1939 г., в Н. Вильне, Алитусе и Приенай, а также против Литвы; производить акты террора и готовить вооруженное восстание.

Все эти новости перевернули вверх дном спокойное настроение, которое возникало от газетного идиллического изображения положения в столице. Правда, и в печати проскальзывали порой заметки, свидетельствовавшие о волнениях. О многом говорили органы оппозиции, покореженные цензурою и с местами, заполненными взамен выброшенного всякой мишурой. Все, о чем рассказывали хорошо информированные гости, ясно показывало, как много в Вильнюсе острых и запутанных проблем, которые вряд ли могут быть решены в условиях буржуазно-фашистского режима.

Однако неверно было бы думать, что подобные настроения были присущи всем местным полякам. Мне часто приходилось встречать и совсем других поляков, скажем, рабочих из Вильнюса. Сначала я встречал их в Димитравском, концлагере. Туда в ноябре пригнали одну такую группу за участие в политической демонстрации. В Кракяй я познакомился с польскими рабочими, лишившимися работы и приехавшими трудиться по найму у кулаков и помещиков. Особенно близко сошелся я с семьей вильнюсского пролетария Катковского, поселившегося в запущенном, полуразвалившемся доме, в самых примитивных условиях. Когда по привычке журналиста я заговорил с ним о политике, Катковский сказал: "Господа - везде господа, и в Польше, и в Литве. Только что они спорили и дрались, как бараны, а вот уже и приятелями стали. А нам, рабочим, нечего делить. Труд - везде труд. Нищенствовали мы в Польше, теперь приходится нищенствовать в Литве". И он и другие польские и литовские пролетарии смотрели больше не на Запад, а на Восток, откуда доносились по радио звуки понятной им речи.

Мне, раньше редко видевшему деревню, было интересно и полезно познакомиться поближе и с бытом крестьян. Хозяин Мастаутай, хотя и состоятельный, часто жаловался, что приходится почти задаром отдавать свои продукты, так как цены на них были очень низкими. За проданный "Молокоцентру" килограмм масла он маг купить только 12 коробок спичек. Значительная часть хозяйств разорилась. "Мы, хозяева, вынуждены прыгать, как факиры на горячих углях", - любил повторять хозяин Мастаутай. С началом войны цены на продукты повысились на 25%, а товары, необходимые хозяйству, подорожали "а 75%. Число разорившихся хозяйств все возрастало. О тяжелом положении батраков и бедных крестьян нередко писали и в газетах. Особенно выразительны были данные доктора К. Гринюса, собранные им при обследовании состояния 150 крестьянских семей. Выводы таковы: в кухнях спят 37% крестьян. Одна кровать приходится на двоих или даже более человек. 12% изб освещаются керосиновыми светильниками без стекол. В 29% изб пол земляной. Паразиты найдены в. 95 семьях из 150. Только 1% женщин имеют нижние рубашки, а 99% спят в дневном платье. 75% крестьян обуты в деревянные клумпы, ботинки же имеют 2%. 19% женщин совсем не поль-

зуются мылом. Летом женщины работают по 16 часов в сутки, зимой - по 12. Только 18 женщин из 150 отдыхают по воскресеньям.

Такое неприглядное положение показал только на фактах не кто иной, как бывший президент Литвы. В начале 1940 г., описывая состояние здравоохранения в Литве, он громко восклицал: "Разве это не страшно?" Своими глазами я убедился, какая жуткая нищета и темнота царили в домах батраков и бедных крестьян! До сего дня перед моими глазами стоит незабываемая картина; в лохмотьях лежит больная девочка. Ни вызвать врача, ни положить ее в больницу отец не в состоянии. Это дорого стоит, а откуда возьмешь денег? Родители девочки плохо одеты, бледны; они должны Прокормить еще троих детей и озабочены тем, получат ли они мешок картошки или хотя бы горсть муки. Свой заработок семья давно проела; вся надежда, что хозяин поможет в счет будущих работ. "Трудно заработать литас" (денежная единица) - эта жалоба часто слышна в деревне. Припомнил я и постоянную жалобу своего дедушки-крестьянина, что "листов нет!" (он до самой смерти литасы называл "листами"). Не о бедняках, не о батраках, а о настоящих хозяйчиках-середняках и даже кулаках писал незадолго до того журнал националистов "Вайрас" ("Руль"): "Все лучшее крестьянин отдает в город или посылает на продажу за границу. Молодой и сочный поросенок, вкусное молоко, яйца, птица - всего этого не вкушает крестьянин. Ему остается жесткое мясо, обезжиренное молоко, простая похлебка и все то, что кое-как поддерживает организм". Что же говорить о тех, кто жил своим трудом, у кого нечего было продавать и посылать за границу, у кого отродясь не было ни свинины, ни молока? Хоть и недолго пожив в деревне, я глубоко почувствовал, сколь верно описана доля пахаря в строках одного стихотворения Казиса Якубенаса:

Я бреду знакомой стороною.
Стелется под нога грязный шлях.
И, страдая болью неземною,
В рубище, в изорванных лаптях,
Сквозь туманы на лугах пологих,
Где поникла жухлая трава,
Пашнею раскинувшись убогой,
Смотрит вдаль молчальница Литва...

Без дополнительных комментариев понятны были каждому и заключительные строчки" этого стихотворения: "Горемыки плачут не напрасно, не напрасно бедный слезы льет". Символичным показался мне услышанный в Мастаутай рассказ о хозяине и его батраке. Местный батрак пахал поле. Он старался изо всех сил. А хозяин, стоя на берегу пруда, все был недоволен, все покрикивал и ругал работника: там криво, здесь слишком глубоко, а там мелко. Придирчивый был хозяин, никак не угодишь. Батрак молчал и терпел. Но, наконец, его терпение лопнуло. Подскочил он к хозяину и как толкнет его в пруд! Тот и бултыхнулся в воду. А работник бросил соху и ушел, крикнув: "Паши сам, если тебе плохо! А с меня хватит этого ярма!". Хозяин, еле выкарабкался из пруда, беспомощно грозя кулаком. Слушая этот рассказ и наблюдая деревенскую жизнь, все больше задумывался я над вопросами, которые не могли не волновать каждого думающего человека: где же выход из этой вечной нищеты и темноты, охватившей большую часть литовского народа? Как уничтожить социальное неравенство в нашей небольшой стране? Что сделать, чтобы народным массам был открыт путь к науке и свету? Где пролегает дорога Литвы среди грозных событий в бушующем мире? Обо всем этом не раз приходилось дискутировать с людьми из разных слоев населения и разных политических направлений. Нередко участвовал я в общих политических дискуссиях, спорил там с "националистами, с реакционерами, защищал идеи народной свободы и демократии. Националистические же идеологи постоянно защищали принцип "авторитаризма", точнее, фашизма, модифицированного под философию Сметоны и его небезызвестный тезис "прямо - ближе, а кругом - быстрее". Клерикал К. Пакштас патетически выкрикивал, что часы Литвы надо повернуть на 100 лет вперед. Он огорчался, что по производству электроэнергии на душу населения Литва стояла на предпоследнем месте в Европе: только в Албании было меньше. А между тем проповедуемые Пакштасом бредни звали назад, в средневековье, своими обскурантистскими лозунгами "Молись и работай!", "Благословенны нищие духом", "Обновимся, во Христе!".

Я смолоду думал о путях развития общества и прошел на этой дороге через разные стадии, ища истину то здесь, то там. Постепенно крепло убеждение, что самые опасные враги литовского народа - клерикализм и реакция. Становилось ясно, что прогресса надо ждать только от левых. И я все более_: левел в своих взглядах. В 1931 г. я установил связи с нелегальным революционным движением. Уже тогда я понял, что только социализм может привести литовский народ в то светлое будущее, о котором мечтали лучшие его сыны и дочери. Вот почему, не колеблясь, вошел я в Народный фронт, который действовал под руководством Коммунистической партии и придал антифашистской деятельности конкретные практические, формы и научное содержание. К борьбе, которая диктовалась сознательным пролетариям самим их бытом, честные интеллигенты после долгих размышлений приходили не сразу, испытывая и колебания.

Огромный перелом в их сознании наступил после установления гитлеровского режима в Германии в 1933 году, Действия нацистов, их явно агрессивные планы в отно-

шении Литвы и вообще европейского Востока не могли не пробудить в каждом вопрос: с кем ты? На какой стороне баррикад твое место? Имелось, конечно, немало таких, которые наподобие страуса прятали голову в песок при первом проявлении опасности, надеясь, отсидеться в своем внутреннем мирке. Такие старались не вмешиваться в политику, говорили, что никакими партиями они не интересуются, ни к каким направлениям не принадлежат, и всячески выпячивали свою аполитичность. Но история шла вперед, менялись времена, и политика хватала за шиворот каждого, хочет он этого или нет. Это облегчало нам пропаганду идей Народного фронта. На частных сходках, на студенческих собраниях, на патриотических митингах, особенно участившихся после захвата Германией Клайпеды, мы старались разъяснять обязанности, каждого гражданина, побуждали принять правильное решение, поднимали антифашистские настроения. Лучше других помнятся мне огромный митинг на рынке в Мариямполе, собрание квартиросъемщиков в Каунасе, торжественное заседание по случаю 150-й годовщины Великой Французской буржуазной революции, митинг в Раудондварисе, студенческие вечера и лекции в зале "Варпаса" ("Колокол").

В Каунасе давно действовала большая группа прогрессивных интеллигентов: писателей, художников, артистов, ученых. Она тесно сотрудничала с Коммунистической партией Литвы. Важную роль в пропаганде среди интеллигенции сыграла Михалина Навикайте-Мешкаускене, бывшая активной посредницей между нею и ЦК КП Литвы. Серьезной победой этой антифашистской группы следовало считать переход на позиции пролетариата известнейшей и популярнейшей поэтессы Саломеи Нерис, которая еще в. 1931 г. опубликовала в "Третьем фронте" свое заявление об этом. Это был удар по клерикалам, из лагеря которых она ушла, повернув на путь марксизма- ленинизма. Со многими другими людьми тоже происходили подобные перемены", когда они искали выход из фашистского болота. Всех удивил поэт Людас Гира. Смолоду его знали как активного клерикала, хотя и с наклонностями к вайжгайтовскому либерализму (Вайжгайтас - писатель, ксендз). После 1933 г. Гира начал медленно меняться, склоняясь на сторону левых, и постепенно становился твердым антифашистом. А в 1937 г., во время посещения Литвы группой советских журналистов и писателей, Гира в Радвилишкисе встретил их уже как представитель антифашистской общественности, вручив им по символической красной розе. Он однажды рассказал мне, что именно в том году грозившая литовскому народу опасность со стороны гитлеризма заставила его переоценить старые ценности и прийти к выводу, что только вместе с Советским Союзом и на путях к социализму Литва может найти свое спасение и создать светлое будущее. Людас Гира не только говорил, но и активно действовал как горячий пропагандист дружбы с Советским Союзом.

Не менее интересный процесс наблюдался и у других крупных писателей. Вот В. Креве-Мицкявичюс. Он не был активным политическим деятелем. Но тот факт, что его статьи помещал "Вайрас", уже сам по себе свидетельствовал о консервативности его взглядов. Однако чем яростнее свирепствовали фашисты, тем радикальнее становились взгляды писателя. Когда возникла идея издавать журнал прогрессивного направления "Литература", Креве-Мицкявичюс согласился стать его редактором. В этом журнале он сотрудничал с писателями А. Венцлова, П. Цвирка, К. Корсакас, К. Борута и другими прогрессивными литераторами. Особенно изменилась его позиция после сентября 1939 г., когда Красная Армия освободила Западную Украину, Западную Белоруссию и Вильнюсский край. Будучи председателем "Общества дружбы с Советским Союзом", Креве-Мицкявичюс на заседании правления сам внес предложение как-то содействовать тому, чтобы Советский Союз помог народу Литвы освободиться, от фашизма. Он считал абсурдным, что в то время, когда в Вильнюсе уже советские порядки, в остальной части Литвы свирепствуют, фашисты. Хорошо знаю, что Креве-Мицкявичюс не только рассуждал "в узком кругу", но и выразил свое мнение послу Советского Союза в Каунасе Н. Т. Позднякову.

Большая эволюция наметилась также в политических взглядах Повиласа Пакарклиса. Он был работником прокуратуры и считался крайне реакционным деятелем, националистом-вальдемаровцем. Следя, за развитием событий и, думая о будущем Литвы, Пакарклис пришел тем не менее к выводу, что буржуазно-фашистский режим ведет Литву к гибели. И он, совершив крутой поворот, тоже стал активным антифашистом. Далеким от коммунизма человеком был и либеральный деятель Пятрас Леокас. Но я помню его высказывание, что придут времена, когда придется жалеть, что в Литве мало коммунистов.

Недалеко от Кракяй, в деревне Ажитену, жил один из интереснейших людей Литвы, Микалоюс Каткус, автор книги "Времена лучины". Его у нас считали толстовцем. Очень сожалею, что мне не пришлось познакомиться с ним лично. Вот что рассказал мне о нем однажды Ионае Лауринайтис. - Это было, кажется, летом 1932 года. Кто-то привел в комнатку кружка "Культура" одетого по- крестьянски старичка с длинной бородой, живыми глазами и толстовской внешностью. Войдя в комнату, незнакомец опросил, здесь ли помещается кружок. Мы ответили утвердительно. Тогда он представился: Микалоюс Каткус. Мы бросились усаживать его, приветствовать. А он, не двинувшись с места, спросил довольно резким тоном: "Вы за капитализм или за социализм и коммунизм?". Мы, конечно, хором ответили, что за социализм и коммунизм. Тогда он со всеми поздоровался за руку и твердо сказал: "Если вы не будете борцами за социализм и коммунизм, то мало от вас пользы народу, хоть вы и академию закон-

чите". - Когда я услышал все это, мне стало понятно, почему именно кружок "Культура" Сельскохозяйственной академии, председателем которого был И. Лауринайтис, пригласил меня в 1933 г. в Дотнуву сделать доклад о моей поездке в Советский Союз. "Культуровды" достали проекционный аппарат, и я смог оживить рассказ фотографиями и иллюстрациями из привезенных мною книг о жизни в СССР.

О своей поездке в Советский Союз несколько докладов сделал я потом и в Каунасе. Особенно запомнилось выступление, организованное Союзом художников. Активнейшими организаторами этого собрания были Стяпас Жукас и Пятрас Тарабилда. Многие заинтересовались сообщением об этом докладе, и слушателей набрался полный зал. Затем я поместил о поездке ряд статей в газетах и журналах и даже написал целую книгу. Ее не осмелилось выпустить ни одно издательство. Я уже потерял надежду, увидеть ее напечатанной, когда неожиданно взялся за дело Игнас Аугустинавичюс, долгое время являвшийся директором издательства "Райде" ("Буква"). Аугустинавичюс докидал свой пост, а акционерное общество "Райде" не располагало средствами для расчета с ним. Пришлось рассчитаться натурой - выполнением типографских заказов. Пользуясь этим, И. Аугустинавичюс взялся издать мою книгу. Я назвал ее "СССР собственными глазами". Книга имела успех, вскоре ее раскупили, и Аугустинавичюс даже заработал на этом. Однако про гонорар автору он умолчал, а я не решался просить его. Зато благодаря этой книге я был включен в состав делегации литовских журналистов, посетивших в мае 1934 г. Советский Союз.

На этот раз я получил возможность увидеть не только Москву и Ленинград, ной Ростов-на-Дону, Баку, Тбилиси, Батуми, Крым, Запорожье и Харьков. Длительное путешествие позволило мне увидеть огромные просторы первого в мире социалистического государства, поговорить со множеством людей. Это было время, когда советский народ выполнял планы второй пятилетки, напрягая все силы, чтобы создать крупную тяжелую промышленность, осуществить индустриализацию. Недавно была практически закончена коллективизация деревни. Старые, вековые порядки были сломаны, а новые еще не окрепли. Только недавно в СССР ликвидировали продовольственные карточки, введенные в годы первой пятилетки. Мы, конечно, замечали, что жизнь в СССР была еще не легкой. Приходилось порой встречать людей, которые жаловались на плохое питание, особенно на недостаток жиров. Но все это были мелочи. Большинство спокойно взирало на временные лишения, героическим трудом созидая не виданное ранее общество. "Да, приходится пока жаться, - говорил один советский служащий, попутчик по поезду. - Зато мы строим социализм, создаем новую жизнь, будем иметь свою тяжелую промышленность. Мы верим, что все трудности носят преходящий характер. Скоро наши заводы станут изготовлять нужные вещи, наладится порядок в колхозах, будет больше пищи, и товаров".

Наблюдая за жизнью в Советском Союзе, я старался не просто запоминать увиденное, но пытался представить себе перспективы развития. Немало приходилось спорить с некоторыми моими спутниками-соотечественниками, часть которых была антисоветски настроена. Они просто не хотели узнать по- настоящему и понять Советскую страну, а стремились почерпнуть материалы для подтверждения своих реакционных взглядов. Как мухи у меда, они собирались вокруг каких-нибудь недоброжелателей, ловили антисоветские анекдоты и разные надуманные истории. Меня же глубоко волновало необычайное упорство трудящихся, глубокая их вера в реальность плановых задач, выдвигаемых Коммунистической партией, величественные перспективы будущего. Впечатления от недостатков и лишений затмевались огромными достижениями в области экономики, просвещения, культуры, широкими возможностями для масс учиться, переполненными театральными и концертными залами, музеями, выставками.

Пианист и композитор Балис Дварионас, вместе с которым мы ездили в Москву и Ленинград в 1933 г., после одного концерта с огорчением говорил: "Вряд ли мы дождемся таких времен, чтобы в Литве было столько концертов и так развилось театральное искусство. Каким образом, когда выберемся мы из нашей отсталости?" Действительно, многие часто думали, дождемся ли мы такого времени, когда Литва высвободится из-под бремени духовной тьмы, скинет (буквально и фигурально) свой крест и выйдет из убогих лачуг. Буржуазия гордилась собственными достижениями, сравнивая положение вещей с тем, что было во времена царизма или германской оккупации в 1918 году. Конечно, жизнь не стояла на месте. Сказывался некоторый прогресс в области просвещения. Мы радовались каждому национальному успеху в области литературы, искусства и науки. Но все это двигалось черепашьими шагами. А нам требовалось резким прыжком выбраться из ямы отсталости.

Студентов в Литве имелось всего несколько тысяч человек. Около 200 человек в год выпускали высшие школы. Сравнительно незначительная часть молодых людей могла получить среднее образование, а буржуазия кричала даже об "избытке интеллигенции". В деревне 4-классную начальную школу кончала лишь часть детей. Большинство, едва успев подрасти, должно было пастушничать и батрачить, оставаясь малограмотными, а тысячи совсем безграмотными. Но и это жалкое учение было насквозь пропитано атмосферой духовного порабощения. В школах властвовали церковники. Таутининки и клерикалы через учителей активно внедряли клерикальную; шовинистическую и фашистскую идеологию: Живя в Мастаутай, я часто вспоминал свои "поездки в Советский Союз и очень жалел, что не издал о них второй книги и не собрал опубликованные в печати статьи. Надеялся, конечно, взяться за эту работу

в будущем, но так и не успел. А вскоре и надобность в такой книге отпала, ибо Литва стала советской.

Стоит вспомнить, пожалуй, еще об одном эпизоде, связанном с поездками. Интересуясь решением национального вопроса, я заходил не раз в книжные магазины Москвы, где продавались книги на разных языках народов СССР, и очень удивился, увидев несколько книг на цыганском языке. Ради интереса приобрел некоторые из них, в том числе издание пушкинских "Цыган". Попав в Мастаутай, я узнал, что в опустевшем доме на опушке леса живет несколько цыганских семей. Так как хозяин Мастаутай хорошо их знал, то заходил к цыганам и я. Никогда не видевшие книг на своем языке, цыгане были крайне удивлены, когда я начал читать им поэму "Цыгане" на их родном, языке. По- видимому, мое произношение было далеким от их разговорной речи, так как они поначалу ничего не поняли. Но постепенно, несколько раз повторяя за мной отдельные слова, они стали понимать и поправлять мои ударения и произношение. Постепенно я прочел цыганам всю поэму, о существовании которой они не имели представления.

Приближалась весна. Мне впервые приходилось встречать ее в литовской деревне. Шли приготовления к весенним работам. Но мысли мои летели в Вильнюс, в Каунас. Волновали события, происходившие в мире. Приезжая ко мне из Каунаса, жена и многие гости рассказывали о тамошних настроениях. Несмотря на репрессии, активисты Народного фронта - коммунисты, левые народники-ляудининки и антифашистски настроенная интеллигенция - действовали. Созданный ими нелегальный "Комитет защиты народных прав" выпускал газету "За права народа", которая призывала на борьбу за обновление Литвы. Влияние Коммунистической партии в. народных массах все росло.

Каунасцы рассказали о событиях в Ламледжяй. Там 8 февраля произошло столкновение между рабочими и полицией. Утром забастовало 2 тыс. чел., работавших на укреплении берега Немана. Избранный забастовщиками стачечный комитет не только настаивал на увеличении заработка, но и выдвинул политические требования: отменить законы, направленные против рабочих; ликвидировать концентрационные лагеря; освободить политических заключенных. Получив отрицательный ответ, около 700 рабочих организовали поход в Каунас, демонстрируя сначала у здания городской управы - в Ламледжяй. Но у завода "Инкарас" на демонстрацию налетела конная полиция. Рабочие отказались разойтись и защищались лопатами и кирпичами. На помощь полиция прибыли новые отряды. Рабочих били нагайками, резиновыми "бананами", прикладами, саблями, применили слезоточивые газы. Несколько рабочих было ранено; 50 чел. арестовали, среди них 21 женщину. Эти события в Лампеджяй получили отклик в Каунасе. По призыву Коммунистической партии около 3 тыс. рабочих объявили забастовку солидарности и выступили против насилия и террора, настаивая на выполнении требований их товарищей и наказании применивших насилие полицейских. Забастовка длилась 5 дней. Она нашла поддержку и в других городах. Бастовали в Вильнюсе, где рабочие обратились с просьбой о защите к находившемуся невдалеке гарнизону Красной Армии. Однако согласно договору Красная Армия не могла вмешиваться во внутренние дела Литвы. Кое-где бастовали сельские труженики. Поговаривали о возможности всеобщей забастовки в стране.

Я усердно следил за печатью и часто слушал новости по детекторному радиоприемнику. А весна приносила важные вести. 12 марта в Москве был подписан мирный договор между СССР и Финляндией. Тогда вновь пошли прахом надежды мировой реакции на всеобщий крестовый поход против Советского Союза. Подобные, надежды лелеяли и правители Литвы. Хотя они и подписали договор с Советским Союзом, однако никаких искренне дружеских чувств к своему соседу не испытывали. Ими постоянно поддерживались тайные связи с правительством гитлеровской Германии. Усердным связным, фактически агентом прогитлеровской ориентации был посол Литвы в Германии Шкирпа, которого в сентябре 1939 г. даже лидер народников М. Слежевичюс открыто назвал гитлеровцем. В то время Шкирпа приезжал из Берлина агитировать за вступление в войну на стороне Германии. (О намерениях Шкирпы пришлось узнать и мне лично, когда перед самой второй мировой войной я участвовал в поездке делегации литовских журналистов по Германии.)

Апрель принес новые события. Германия внезапно оккупировала Данию и высадила войска в Норвегии. Англичане попытались защитить Норвегию, послав туда, в свою очередь, десант. Печать пестрила названиями: Осло, Берген, Нарвик, Ставангер, Тронхейм... Положив перед собой вырезанную из газеты карту Скандинавии, я пытался отмечать места боев. А хозяин Мастаутай Гинейка, скептически относившийся к военным усилиям союзников, посмеивался над моими "стратегическими иллюзиями". Он предлагал биться об заклад, что англичане и французы будут изгнаны из Норвегии и там укоренятся гитлеровцы. Так оно и случилось.

Вести о еще более сенсационных событиях принесли газеты 10 мая: фашистские армии ворвались в Голландию, Бельгию, Люксембург и начали крупное наступление на Францию. "Странная война" закончилась. Началось осуществление плана "молниеносной войны", согласно которому Гитлер собирался разгромить Францию в течение нескольких недель. И действительно, тогда ему это удалось. "Линия Мажино" осталась в стороне, и немецкие танковые колонны ворвались в Северную Францию, не встретив серьезного сопротивления. Еще в начале мая товарищи из Народного фронта торопили меня скорее закончить мой "принудительный отпуск" в деревне и вернуться в Каунас.

Об этом же заботились некоторые общественные деятели: Пришлось и мне самому принимать меры. В середине мая мне сообщили, что я могу вернуться в город. В Каунасе тем временем как раз готовилась выставка произведений Тараса Шевченко в зале "Фонда печати". Я сразу же включился в эту работу. Между прочим, предложил Людасу Гира перевести на литовский язык "Завещание" великого кобзаря. Его последний куплет ("И меня в семье великой, в семье вольной, новой не забудьте, помяните добрым тихим словом"), написанный на крупном плакате, украшал центральную часть выставки.

Встретившись с друзьями, я узнал о массовых арестах накануне 1 Мая. Однако это не помешало коммунистам вывесить красные флаги в разных местах, распространить плакаты и листовки. Большое впечатление на общественность произвело заявление представителей интеллигенции, изданное "Комитетом защиты народных прав". Подписались 50 писателей, профессоров, врачей, художников, агрономов, юристов и артистов. Заявление, адресованное правительству, гласило: "Вы сеете ненависть и злобу, а пожнете народную бурю". Резко обострились классовые противоречия. Уже давно лишенные политических прав рабочие, трудовое крестьянство и трудовая интеллигенция теперь переживали тяжелое экономическое положение. Цены все повышались, работы становилось все меньше. Безработные не получали никакого пособия, а на общественных работах, устраиваемых для них, заработки были жалкими. Часто такой безработный, семья которого состояла из 5 - 6 лиц, получал 10 - 15 литов в неделю. Частные работодатели, пользуясь этим, снизили зарплату рабочим до минимума, а работать требовали по 10 - 12 часов в сутки. Рабочие предприятий "Майстас" и "Металлас" бастовали. Администрация не соглашалась удовлетворить требования трудящихся. На ряде предприятий рабочих увольняли; иные работали по 3 - 4 дня в_: неделю; с другой стороны, правительство собиралось ввести принудительный труд и превратить страну в сплошной концентрационный лагерь.

(Окончание следует.)