Летом 1925 г. в одно из посещений (по долгу следователя) Киевского допра автор этих строк познакомился с некоторыми заключенными, отбывавшими наказание и представлявшими интерес для задуманной им в то время литературной работы. Среди них был и осужденный советским судом к десятилетнему заключению бывший палач дореволюционных времен при киевской Лукьяновской тюрьме и "Косом капонире" (часть бывшей Киевской крепости) Г. Т. Юшков. В ходе беседы Юшков стал откровенно рассказывать о том, как был повешен Д. Г. Богров - убийца царского председателя совета министров П. А. Столыпина. Он говорил о Богрове как своеобразный, но тренированный рассказчик. Вскоре выявилось, что Богров - это своеобразный "козырь" в его палаческой биографии, который он разыгрывал, считая повешение Богрова своей заслугой перед революционным движением, поскольку причислял его к "предателям" и "провокателям" революции. Все, что рассказывал тогда Юшков и другие заключенные, записывалось в надежде, что записи удастся использовать в будущем. Однако реализовать это намерение долго не удавалось.

В 1927 г. к пишущему эти строки обратился председатель Киевского общества политкаторжан, автор ряда книг, брошюр и статей по вопросам, связанным с историей царской тюрьмы, каторги и ссылки, С. Ушерович. Откуда-то ему стало известно об этих записях, касающихся личности и палаческой деятельности Юшкова, и он попросил передать ему если не все, то хотя бы часть этих материалов для помещения их в готовившейся к печати книге под названием "Кровавый смерч". С. Ушерович получил ряд фотодокументов, в частности фотоснимки Юшкова и отрывок из его прошения на имя киевского генерал-губернатора, где рукой палача были выведены условия денежной оплаты его "труда". Часть этих фотокопий и некоторые биографические данные о Юшкове были помещены в книге С. Ушеровича, вышедшей в свет в 1928 г. на русском языке под приведенным выше названием с подзаголовком "К истории казней по политическим делам в России с 1824 г. до 1917 г.". В 1932 г. в Киеве появилось второе, исправленное и дополненное издание этой же книги на украинском языке.

С тех пор утекло много воды. Часть сведений, сообщенных Юшковым и не переданных в свое время С. Ушеровичу, погибла во время войны. Однако интерес к обработке сохранившихся в памяти данных у автора не угасал до последнего времени. Но для поддержания этого интереса потребовались ряд уточнений и обращение в связи с этим к источникам. Здесь автор "наткнулся" на довольно значительный литературный массив, связанный с крупнейшим политическим событием в истории царской России - убийством П. А. Столыпина, личностью и деятельностью его убийцы - Д. Г. Богрова.

Неожиданно обнаружилось, что в этом интересном публицистическом и мемуарном наследии много существенных "белых пятен", противоречивых высказываний, полярных оценок, упорного игнорирования некоторых важных фактов и обстоятельств. Отражая общественные, партийно-групповые, а нередко и личные отношения к самому факту убийства и лицам, с ним связанным, эта литература обрела крайне субъективистский и противоречивый характер, особенно в части, касающейся личности Богрова и его поведения на следствии, а также мотивов убийства Столыпина.

Вследствие такого положения воцарилось почти единодушное мнение, что мотивы убийства Столыпина представляют собою "еще не разрешенную загадку". Так, в Большой Советской Энциклопедии (1927 г.) в статье, посвященной Д. Г. Богрову, указы-

вается: "Мотивы убийства остались невыясненными". Во втором издании БСЭ статья о Богрове отсутствует. Зато в статье, посвященной П. А. Столыпину, неправильно говорится, что он был убит эсером Богровым. Эту же ошибку повторяет "Всемирная история" (т. VII. М. 1960, стр. 472). В журнале "Каторга и ссылка" за 1926 г. (N 23) помещена статья Г. Сандомирского, призывавшая историков к осторожному и внимательному изучению архивных и иных материалов о Богрове и осуществленном им террористическом акте. Однако в целом статья отражает субъективные симпатии автора к Богрову. Печатая эту статью, редакция сопроводила ее примечанием, в котором подчеркивала, что оценка личности Богрова, данная в ней, представляется "спорной" и нуждающейся в "дальнейшем выяснении". С. Ушерович в переизданной им в 1932 г. книге "Крі;вавий смерч" пишет, что о причинах убийства Столыпина трудно сказать что-либо определенное, так как "здесь дело овевает густой мрак тайны, которая еле-еле начинает рассеиваться под влиянием архивных материалов"¹ . Нельзя не отметить, что на ряде работ 30-х годов, затрагивающих этот сюжет, лежит печать спешки и поверхностного изучения авторами имевшихся в их распоряжении материалов² . В некоторых работах допущены существенные фактические ошибки. Так, в книге С. Ушеровича "Кровавый смерч" сообщается, что убийство Столыпина произошло 14 сентября 1911 г. (вместо 1 сентября) и что смертный приговор над Богровым был приведен в исполнение в 3 часа ночи 18 сентября, тогда как, согласно официальной справке секретаря бывшего Киевского окружного суда, приобщенной к хранимому в Киевском государственном областном архиве делу об убийстве Столыпина, известно, что Богров был повешен в 23 часа 11 сентября 1911 года³ .

При таком положении представляется небезынтересным с высоты нашего эпического времени бросить ретроспективный взгляд на один весьма драматический и волнующий эпизод начала конца русского самодержавия, эпизод, в единую ткань которого вплелись убийство царского сатрапа Столыпина, запутанная короткая жизнь и жертвенная смерть его убийцы - Дмитрия Богрова.

1 . Выстрелы в Киеве

3 июня 1907 г. царское правительство, возглавляемое П. А. Столыпиным, разогнало Государственную думу. Революция 1905 - 1907 гг. потерпела поражение. Страна была зажата в тиски черносотенного террора. Свой главный удар реакция обрушила на рабочий класс. Всюду свирепствовали карательные отряды, военно-полевые суды, которые зверски расправлялись со всеми, кто был подозреваем в причастности к революционному движению. Тысячи участников революционной борьбы были казнены, десятки тысяч осуждены на каторгу; обычным явлением стали локауты, составление "черных списков" на предприятиях. Ликвидация революционных завоеваний, неограниченный произвол столыпинского режима сочетались с погромной деятельностью черносотенных банд, которые явно и тайно поощряло и финансировало правительство. С особой свирепостью реакция обрушилась на большевистскую партию. В течение всей столыпинщины не прекращались массовые аресты революционных борцов. В результате неустанных преследований и жестокой расправы не осталось почти ни одного местного партийного комитета, который не подвергся бы полицейскому разгрому. Петербургский комитет партии за эти годы неоднократно подвергался арестам. Много видных партийных работников находилось на каторге, в тюрьмах и ссылке. Часть партийных интеллигентов, считавших себя марксистами, изменила марксизму и заняла позиции ревизионизма, ликвидаторства, отзовизма и богоискательства.

На русское общество на ряд длинных, тяжких лет легла густая, черная тень царского сатрапа Столыпина - идеолога, организатора, вдохновителя и общепризнанного вождя черносотенной, помещичье-дворянской, царской России. Дворянин и крупный помещик, Петр Аркадьевич Столыпин до 1902 г. был ковенским предводителем дворянства. В 1902 г. его назначили гродненским губернатором, а в 1903 г. - саратовским губернатором. Здесь он вскоре отличился зверскими расправами над крестьянами под-

¹ С. Ушерович. "Крі;вавий смерч". Киї;в. 1932, стор. 202.

² Подробнее см. об этом в главе "Мемуарные и публицистические наслоения".

³ Киевский государственный областной архив (КГОА), ф. 864, оп. 10, д. 23, л. 30.

властных ему губерний. Характеризуя политическое лицо Столыпина, В. И. Ленин писал: "Погромщик Столыпин подготовил себя к министерской должности именно так, как только и могли готовиться царские губернаторы: истязанием крестьян, устройством погромов, умением прикрывать эту азиатскую "практику" - лоском и фразой, позой и жестами, подделанными под "европейские"⁴ . В 1905 г. Столыпин стал организатором черносотенных банд в Балашовском уезде, Саратовской губернии; в апреле 1906 г. он получил пост министра внутренних дел, а после роспуска 1-й Государственной думы - председателя совета министров. Столыпин подготовил и осуществил контрреволюционный третьеиюньский переворот, распустив 2-ю Государственную думу, оказавшуюся в оппозиции к самодержавию, и установил для выборов в 3-ю Думу избирательный закон, угодный блоку помещиков и буржуазии. Стремясь к созданию в деревне, среди крестьян, надежной политической опоры. Столыпин проводил названную его именем земельную реформу, умножая и укрепляя своей "хуторской системой" прослойку кулачества среди крестьян за счет разорения и обнищания широких сельских масс.

Свою политику Столыпин формулировал так: "Вначале успокоение, а потом реформы". Но "успокаивал" он страну жесточайшими репрессиями: военно-полевыми судами, массовыми казнями, тюрьмой, каторгой и ссылкой. За период столыпинщины было убито и ранено около 40 тыс. человек, так или иначе причастных к восстаниям 1905 - 1906 годов. Такое же примерно количество пострадало во время организованных в 1906 - 1907 гг. погромов. С 1907 по 1911 г. было казнено свыше 5 тысяч человек⁵ . Ненависть Столыпина к революционным идеям и их носителям, его мстительность и жажда крови не знали предела. Он требовал от суда и подчиненных ему карательных и охранных органов беспощадной расправы, искоренения и физического истребления всех и всего, что было связано с революционным движением, стремлением к свободе. Добившись введения во многих зонах России военно-полевых судов и применения законов военного времени, он повседневно настаивал на вынесении самых жестоких, кровавых приговоров, зорко и ревниво следя за "неукоснительным" их исполнением, не допуская никакого "милосердия" и смягчения участи "виновных".

Неиссякаемая жестокость и изуверство, лицемерно выраженные в правовой "фразе", поклонником которой был Столыпин, ярко отразились, в частности, в его разногласиях с бывшим помощником главнокомандующего войсками гвардии и Петербургским военным округом генералом фон Газенкампфом, позволившим себе в 1907 г. смягчить 19 приговоров (вместо смертной казни через повешение - пожизненная каторга). Сообщая об этом шефу Газенкампфа главнокомандующему гвардией великому князю Николаю Николаевичу, Столыпин придал своему доносу, острую "принципиальность", нарушение которой, по его мнению, угрожало основам царского престола. Возражая против частной амнистии и какого бы то ни было изменения смертных приговоров, Столыпин писал: "Этот способ (смертная казнь. - Б. М.) достигает своей цели только при условии осуществления его со всей суровостью закона, и любое колебание не только принижает, уменьшает вес предания определенных дел военной подсудности, но подрывает необходимую для борьбы с проявлениями еще не побежденной стихии уверенность в бесспорной целесообразности проводимого способа"⁶ . Столыпин требовал беспощадной расправы не только с революционерами, но и с судьями, которые выносили, по его мнению, мягкие приговоры. В 1907 г. из 200 военных судей 90 были переведены на низшие должности за то, что недостаточно твердо проводили карательную политику⁷ .

Своей политикой Столыпин вызвал в народе чувство острейшей ненависти. Не удивительно поэтому, что уже на заре его палаческих дел было совершено покушение на жизнь царского сатрапа. Это произошло 12 августа 1906 г., когда Столыпин находился на своей даче под Петербургом, на Аптекарском острове. Покушение было организовано киевскими эсерами-максималистами. Однако Столыпин остался жив. Во время взрыва погибло лишь несколько его родственников⁸ . После покушения Столыпин,

⁴ В. И. Ленин. Соч. Т. 17, стр. 219.

⁵ С. Ушерович. Указ. соч., стр. 196.

⁶ Там же.

⁷ См. там же.

⁸ С. Ю. Витте. Воспоминания. Т. III. М. 1960, стр. 368 - 369; А. Бруштейн. Вечерние огни. М. 1963, стр. 85.

ставший незадолго до этого председателем совета министров, продолжал особенно неистовствовать, сея смерть и опустошения в гуще революционных сил.

Но врагам революции не удалось оторвать рабочий класс от его большевистской партии, которая не только не сложила оружия, но отважно и смело вела трудящихся России в новые наступления на цитадель реакции - самодержавие. Нелегальные партийные организации, количественно уменьшившиеся в первые годы столыпинщины из-за полицейского террора и отхода части интеллигентов от революции, вновь стали расти. В ряды большевиков вливались передовые рабочие. Партия сумела укрепить свои позиции в уцелевших от полицейских разгромов профессиональных союзах, кооперативах, культурно-просветительных и других легальных обществах. Она верила в неизбежность нового революционного подъема и вела к нему массы.

Если годы реакции были периодом осмысления большевистской партией богатейшего опыта, накопленного пролетариатом, то для меньшевиков, эсеров, анархистов и других мелкобуржуазных деятелей они были временем, вызвавшим у них глубокое безверие и разложение в их среде. Одни из них публично открещивались от былых "увлечений" и открыто переходили на сторону врага; другие, отрешившись от прежних "идеалов", предавались заботам о покойной, обеспеченной жизни, искали убежища в скептицизме, откровенной аморальности. Мутная волна идейного распада грозила захлестнуть наименее закаленные слои революционной демократии.

Казалось, не будет конца столыпинщине. Сам Столыпин продолжал здравствовать и пребывать в сиянии спасителя России и ее расшатанного революцией престола. Упиваясь почти безграничной властью, фактический диктатор, он не переставал насаждать повсюду палачество, вероломство, предательство, подавляя и разрушая все революционное, прогрессивное, что ценой великих жертв и усилий пробивалось на окровавленную поверхность тяжелой действительности.

И вдруг - выстрел! Нет, не один, а сразу два. Оба были метко направлены в Столыпина и смертельно ранили его в присутствии его высокого покровителя и одновременно подопечного - последнего самодержца России, Николая II.

И хотя эти выстрелы, будучи лишенными всякой организационной, идейной и тактической связи с практической борьбой революционных сил, и прозвучали неожиданно и одиноко, они все же на какое-то время потрясли самодержавие, воодушевили всех его противников.

2. Арестант "Косого капонира"

Столыпин был убит 1 сентября 1911 г. в помещении Киевского оперного театра на торжественном спектакле, организованном в честь царя, его свиты и дворцовой знати, прибывших в Киев в связи с проводившимися тогда военными маневрами и открытием памятника Александру II.

Киевское охранное отделение долго и тщательно готовилось к приезду царя и сопровождавших его сановников. Было организовано специальное "регистрационное бюро", на которое были возложены учет и "обезопасение" всех "политически неблагонадежных" лиц, проживавших в Киеве и его окрестностях. Сам начальник охранного отделения Н. Н. Кулябко занимался фильтрацией "неблагонадежных" и лично вручал всем, кто получил право присутствовать на торжествах, билеты в помещение бывшего купеческого собрания (ныне - Киевская государственная филармония) и оперного театра, где проходили торжества. В самих помещениях при входе действовали специальные контролеры, доверенные охранного отделения, которые тщательно проверяли не только билеты, но и личность каждого, кто их предъявлял, независимо от его звания, государственного или общественного положения. На улицах, примыкавших к этим зданиям, действовали усиленные патрули из жандармов и охранников.

Но все эти предосторожности не смогли преградить Богрову вход в помещение Киевского оперного театра, ибо проник он туда... с помощью самого начальника киевской охранки - Н. Н. Кулябко.

Очевидцами происшествия оказались министр двора барон фон Фредерикс, крупный волынский помещик граф Иосиф Потоцкий, подполковник Шереметьев, камер-юнкер Гревс и некоторые другие. Совокупность показаний этих лиц об обстоятельствах покушения и дает истинную картину события.

1 сентября вечером в помещении оперного театра шла "Сказка о царе Салтана". Во время второго антракта в зрительном зале возле барьера, ограждающего оркестр от зрительного зала, стояли спиной к музыкантам и беседовали между собой Фредерикс и Столыпин. К ним подошел Иосиф Потоцкий, который, извинившись перед Столыпиным, заговорил с Фредериксом, став между ними лицом к зрительному залу. Вдруг из шестого ряда поднялся молодой высокий хрупкий человек во фраке. Ровным и спокойным шагом он приблизился к стоявшей у барьера тройке. Оказавшись на расстоянии не более двух шагов от нее, молодой человек вложил правую руку в карман брюк, вынул браунинг и совершенно спокойно дважды выстрелил в Столыпина. Раненный в руку и живот, Столыпин как-то странно повернулся на ногах вокруг собственной оси и упал в ближайшее театральное кресло.

Одной из пуль, пущенных в Столыпина, был легко ранен находившийся в помещении оркестра концертмейстер Киевской оперы А. А. Берглер. Он был доставлен в Тарасовскую лечебницу. Отсюда он, почему-то считавший себя основным "виновником торжества", ежедневно донимал следователя "покорнейшими" просьбами возвратить ему "пулу" (в подлинниках это слово, означающее пулю, резко отчеркнуто карандашом), которой, как писал он, "стреляли в меня в городском театре"⁹ . По имеющимся сведениям, ложное и смешное положение, в котором оказался Берглер вследствие того, что он упорно рассматривал себя в качестве основного объекта и жертвы террористического покушения, повлекло за собой впоследствии его увольнение из театра.

Разрядив браунинг, убийца спокойно повернулся лицом к зрительному залу, бросил оружие на пол и, выждав казавшуюся весьма длинной паузу всеобщего оцепенения, направился к выходу, но по пути был схвачен и без сопротивления сдался задержавшим его лицам¹⁰ .

Несколько иначе рисует обстановку убийства бывший министр финансов царского правительства и председатель совета министров с осени 1911 г. до начала 1914 г. В. Н. Коковцев в показании, данном в августе 1917 г. чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. "В последнем антракте, - свидетельствовал он, - перед тем, как спектакль должен был кончиться, я подошел к Столыпину проститься. Он стоял, повернувшись спиной к сцене и лицом к зрительному залу, а рядом с ним стоял бывш. министр Сухомлинов. Я подошел, пожал руку... Затем, отойдя от него, я подошел к заднему поперечному проходу... В это время слышу выстрел. Подбежал к нему один из первых и присутствовал при том, как сбитого с ног Богрова уносили в одну сторону, а Столыпина увозили в лечебницу доктора Маковского"¹¹ .

Показание Коковцева противоречит официальным показаниям очевидцев, которые не упоминают, что свидетелями событий были Сухомлинов или Коковцев. Надо полагать, что эти "неточности" вызваны желанием Коковцева, несомненно присутствовавшего на спектакле среди других царских сановников, выдвинуться на первый план исторического события в качестве одного из его центральных персонажей.

Задержанного стали избивать. Его повалили на пол, а затем поволокли к выходу. Его так били, что если бы не решимость камер-юнкера М. С. Рощаковского, прибывшего в Киев для обеспечения безопасности царя и сопровождавших его лиц, спасти задержанного от "самосуда" и сдать его живым властям, покушавшийся нашел бы смерть на месте происшествия. По свидетельству Рощаковского, Богров был поднят им с пола и на вытянутых кверху руках полумертвый вынесен из зрительного зала в кабинет дирекции театра. Здесь немедленно приступили к личному обыску и допросу задержанного¹² .

Задержанный назвал себя Дмитрием Григорьевичем Богровым. При обыске у него были обнаружены билеты в дом купеческого собрания и Киевский оперный театр, визитные карточки на имя помощника присяжного поверенного Д. Г. Богрова, три ордера на выступление в судах в качестве защитника и записка следующего содержания: "Николай Яковлевич очень взволнован. Он в течение нескольких часов наблюдает из окна через бинокль и видит наблюдение. Уверен, что за ним поставлено наблю-

⁹ КГОА, ф. 864, оп. 10, д. 23, л. 23.

¹⁰ Там же, л. 51.

¹¹ "Падение царского режима". Т. 7. М. - Л. 1927, стр. 90.

¹² КГОА, ф. 864, оп. 10, д. 23, л. 117.

дение. Скверно. Слишком откровенно. Я не провален еще"¹³ . Утром следующего дня, то есть 2 сентября, Богров был помещен в одну из камер "Косого капонира" в Киевской крепости, одно название которого навевало ужас на людей.

"Косой капонир" был известен как перевалочный пункт для смертников, то есть лиц, приговоренных к смертной казни. Обычно накануне казни этих обреченных перебрасывали из места их заключения сюда, а ночью увозили на "Лысую гору" - так назывался один из самых угрюмых, пользовавшихся мрачной известностью фортов Киевской крепости, где совершалась казнь.

При вторичном, более тщательном обыске у Богрова были обнаружены дополнительно юмористический журнал "Будильник", две металлические запонки, кусок веревки длиной в 63 см и гвоздь. О назначении веревки и гвоздя можно лишь догадываться: в показаниях об этом не сказано ни слова. Надо полагать, что они были где-то подобраны Багровым уже после первого обыска и спрятаны с тем, чтобы использовать их при случае в целях самоубийства. Но эти предметы были у него изъяты и постановлением следователя от 15 сентября, то есть спустя четыре дня после казни, вручены родителям казненного¹⁴ .

Спустя два часа после того, как Богров стрелял в Столыпина, к месту происшествия явился следователь по важнейшим делам Киевского окружного суда В. И. Фененко, на которого было возложено ведение предварительного следствия по делу "О преступном сообществе, поставившем себе целью насильственного изменения в России установленного законами (основными) образа правления, одним из участников которого, Д. Г. Богровым, было совершено убийство статс-секретаря П. А. Столыпина". Когда следователь явился в помещение Киевской оперы, Богров по вопросам, предварительно разработанным подполковником особого корпуса жандармов Ивановым, собственноручно и под его наблюдением писал первое показание, в котором сообщил подробные биографические данные о себе и признался, что на протяжении двух с половиной лет, начиная с 1906 г., сотрудничал в киевском охранном отделении под руководством подполковника Н. Н. Кулябко, одновременно участвуя в революционном подполье, в рядах киевской группы анархистов.

В основном это собственноручно составленное Богровым показание, имеющее важное значение для правильного понимания подлинных мотивов убийства, правильно отражено в постановлении В. И. Фененко от 2 сентября 1911 г. о возбуждении уголовного дела против Богрова. В этом постановлении записано: "Иванову, в присутствии прокурорского надзора, Богров заявил, что содеянное им было совершено без всяких соучастников. Однако признал, что раньше он имел сношения с анархистскими организациями и разделял их убеждения и ныне считает себя невольно революционером, негодующим на действия правительства и, в частности, министра внутренних дел и решившимся единолично на совершение описанного террористического акта"¹⁵ .

Богрову было предъявлено обвинение по статье 102 Уголовного уложения и статьям 9-й и 1454-й Уложения о наказаниях. Над ним нависла угроза смертной казни через повешение. Неотвратимость этого наказания не вызывала ни малейшего сомнения у арестованного. Он принадлежал к киевской адвокатуре, и значение приведенных статей ему было предельно ясно.

После усиленных допросов на протяжении 6 часов следователь вручил Богрову следующее постановление: "1911 г. сентября 2-го дня, 4 часа утра. Я... Фененко, допросил сего числа пом. присяжного поверенного Д. Г. Богрова в кач. обвиняемого по 102 ст. Уголовного уложения и ст. 9 и 1454 Уложения о наказаниях и, имея в виду, что Богров вполне изобличается в приписываемых ему преступлениях как собственным сознанием, так и показаниями свидетелей и что тяжесть, содеянного им преступления и грозящего ему наказания обязывает избрать в отношении его высшую меру пресечения способов уклонения от следствия и суда, постановил: на основании 420, 421 и 6-го пункта 416 ст. Устава уголовного судопроизводства, для пресечения обвиняемому Богрову Дмитрию Григорьевичу способов уклонения от следствия и суда по настоящему делу - заключить его под стражу, избрав местом содержания, с со-

¹³ Там же, л. 80. Смысл и значение приведенной записки будут раскрыты ниже.

¹⁴ Там же, лл. 29, 31 об.

¹⁵ Там же, л. 67.

гласия военного начальства, "Косой капонир" Киевской крепости, куда и препроводить копию настоящего постановления с личностью Богрова..."¹⁶ .

С внешним равнодушием прочитал Богров этот документ. О "Косом капонире" он был достаточно наслышан. Давно он готовил себя в его "жильцы", но то, что его переводили туда до суда, с начала предварительного следствия, было неожиданностью, притом остро неприятною.

В "Косом капонире" Богров пробыл с 3 сентября до рассвета 12 сентября. За это время он много пережил и передумал.

3. Шемякин суд

Дело по обвинению Богрова в убийстве Столыпина представляет собой однотомное объемистое следственное производство. В нем нет и намека на существование каких-либо дополнительных томов или разрозненных материалов.

Дело Богрова расследовалось обстоятельно. Предварительное следствие было поручено следователю Киевского окружного суда; в допросах активно участвовали прокурор Н. В. Брандорф и товарищ прокурора Е. И. Лошкарев; в ходе предварительного следствия соблюдались все процессуальные нормы того времени. Обвиняемому было объявлено в установленном законом порядке и форме о возбуждении уголовного преследования против него со ссылкой на материальные и процессуальные нормы; в течение предусмотренного законом срока ему было предъявлено обвинение и объявлено постановление об избрании ему меры пресечения против уклонения от суда и следствия, а также объявлено под расписку постановление следователя об окончании следствия с направлением дела в Киевский окружной суд. Но едва только следствие было закончено, как посыпался град нарушений, из которых основное - это рассмотрение дела не Киевским окружным судом, куда оно было направлено, а Киевским военно-окружным судом.

Изъятие дела из общей подсудности и предание Богрова военному суду убеждают в том, что все судебное производство сопровождалось грубым, типичным для периода столыпинщины произволом, напоминающим больше полицейскую расправу, чем акт правосудия. Изменение подсудности, несомненно, преследовало цель негласно и быстро расправиться с Богровым. Об этом, в частности, свидетельствуют высокие темпы расследования и судебного рассмотрения дела, обычно недоступные неповоротливому, бюрократическому царскому судебно-следственному аппарату.

Предварительное следствие было начато и проведено в течение шести дней (с 1 по 6 сентября). 6 сентября дело уже находилось в распоряжении прокурора Киевского окружного суда. 7 сентября оно перешло в ведение прокурора Киевского военно- окружного суда. Спустя два дня (срок, установленный для военно-полевых судов), а именно 9 сентября, оно уже было рассмотрено военным судом, приговорившим Богрова к смертной казни через повешение¹⁷ .

Чтобы оценить качество судопроизводства, достаточно вспомнить минимальный объем обязательной подготовительной и судебной работы, которая оказалась проведенной в течение этих двух дней (7 - 9 сентября). Это - составление обвинительного акта и на его основе предписания командующего Киевским военным округом (или министра внутренних дел) о предании Богрова суду с соответствующей разработкой материальных и процессуальных оснований; направление дела в Киевский военно-окружной суд, конструирование состава судебного присутствия, ознакомление последнего с материалами дела; вызов свидетелей (большинство из них - жители Петербурга), проведение судебного следствия, прений, вынесение и объявление приговора. Достаточно одного лишь сопоставления этого перечня с тем временем (два дня), которое находилось в распоряжении судебно-прокурорских властей, чтобы признать, что фактически дело Богрова было рассмотрено не военно-окружным, а военно-полевым судом и что судопроизводство по делу напоминало больше Шемякин суд, нежели нормальное отправление правосудия.

Не потому ли до настоящего времени нигде не удалось обнаружить материалы судебного производства, которых, по-видимому, никогда и не было?

¹⁶ Там же, л. 76.

¹⁷ Там же, лл. 8, 30, 67, 76, 181, 183.

4. "Своя логика"

Материалы предварительного следствия рисуют таким образом обстоятельства и побудительные мотивы убийства Столыпина.

Богров Дмитрий Григорьевич, сын киевского присяжного поверенного и крупного домовладельца, в 1905 г., по окончании 1-й киевской гимназии, поступил на юридический факультет Киевского университета. По политическим мотивам университет к началу учебного года не был открыт, и Богров в сентябре уехал в Германию, где поступил в Мюнхенский университет. Проучившись здесь один год, он в декабре 1906 г. вернулся в родной город и вскоре примкнул к подпольному анархистскому движению.

В собственноручных показаниях, данных жандармскому подполковнику Иванову 1 сентября, Богров писал: "С анархистами я познакомился в 1906 г. в Киеве в университете через студента Батиева под кличкой "Ираклий". В состав группы входили: И. Гроссман, Леонид Таратута, Петр (Лятковский, М.), Кирилл Городецкий и несколько рабочих- булочников. Состав группы многократно менялся. В течение 1908 г. туда вошел целый ряд новых лиц: Сандомирский Герман, "Филипп", Дубинский, Тыш. Преступных дел я за все время принадлежности к анархистам - не совершал. Примкнул як анархистам и искал связей с ними сначала из-за желания подробнее ознакомиться с их учением, а затем, но очень короткое время, был заражен царившим там боевым духом"¹⁸ .

Вскоре, однако, Богров, по его словам, разочаровался в деятельности упомянутых лиц и, придя к заключению, что "все они преследуют главным образом разбойничьи цели"¹⁹ , решил сообщить об их деятельности охранному отделению. В июле 1907 г. его принял начальник киевского охранного отделения подполковник отдельного корпуса жандармов Н. Н. Кулябко, который, выслушав Богрова, предложил ему постоянное сотрудничество с оплатой "услуг" в 100 - 150 рублей в месяц. Богров согласился. Два с половиною года (до конца 1909 г.) длилась его связь с киевским охранным отделением. В феврале 1910 г. Богров окончил университет. За короткий срок он сдал государственные экзамены, получил диплом и был принят в киевское адвокатское сословие. В качестве помощника присяжного поверенного он был прикреплен к известному в то время киевскому присяжному поверенному С. Г. Крупнову. В личном плане это, несомненно, было крупным успехом Богрова. Не каждому смертному сразу же по окончании университета удавалось попасть в такое привилегированное сословие, каким была адвокатура. Казалось бы, молодому помощнику присяжного поверенного по известной, ходкой тогда поговорке - "жить-поживать да добра наживать". Здесь, в Киеве, у него были все условия, благоприятствовавшие быстрому адвокатскому "восхождению": отец, известный и опытный присяжный поверенный, имел достаточно связей для оказания помощи сыну по пути его профессионального продвижения; Богров был обеспечен не только бесплатной двухкомнатной квартирой в доме родителей, но и содержанием; он ежемесячно получал от отца 50 рублей на карманные расходы. При таких условиях естественно было бы ожидать, что он увлечется обретенной профессией и старательно станет повторять биографию отца.

Но жизнь Богрова пошла другим путем. В июне 1910 г. он вдруг оставил Киев и переехал на постоянное жительство в Петербург, где его ожидало профессиональное прозябание в качестве юрисконсульта небольшой и малоизвестной фирмы, а изредка и случайно - исполнение отдельных поручений знакомых ему местных адвокатов: Кальмановича, Рашкевича и Дубосаренка²⁰ . Такая жертва означала, видимо, в глазах Богрова обновление всей его жизни, его разрыв с охранным отделением. Переезд в Петербург произошел в 1910 г., ознаменовавшем начало нового и уверенного подъема революционного движения в России. Постоянно и внимательно наблюдая за развитием общественной жизни, в частности за политическими демонстрациями и митингами, видя все крепнущую борьбу крестьянских масс против помещиков и кулаков, разлившиеся широкой волной стачки рабочих, Богров не мог не осознать, что все это

¹⁸ Там же, л. 62.

¹⁹ Там же, л. 69.

²⁰ Там же.

признаки неотвратимо надвигавшейся гибели царизма и победоносной поступи революции. На этом фоне ощущение гадливости своего предательского "двойничества" становилось нетерпимым. Прямой отказ от дальнейшего сотрудничества с охранкой прозвучал бы опасным и роковым для него вызовом. И он решил переменить место жительства, пожертвовать личными удобствами и служебными выгодами. Зато, думал он, на новом месте можно будет строить новую, ни от кого не зависящую жизнь.

По мере того как зрело это решение, у Богрова возрождалось сознание, сопутствовавшее периоду его студенческой жизни, в котором доминировала ненависть к царизму и всему, что с ним связано. Выступая в 1924 г, в советской печати с воспоминаниями о Богрове, бывший член руководства парижской группы анархистов "Буревестник" Гроссман-Рощин писал: "Богров, я в этом убежден, презирал до конца хозяев политической сцены, хотя бы потому, что великолепно знал им цену. Может быть, Богрову захотелось, уходя, "хлопнуть дверьми", да так, чтобы нарушить покой пьяно-кровожадной, дико-гогочущей реакционной банды, - не знаю"²¹ .

На допросе 2 сентября Богров показал: "На вопрос, почему у меня после службы в Киевском охранном отделении явилось вновь стремление служить революционным целям, - я отвечать не желаю. По прибытии в Петербург, я снова стал революционером, но ни к какой организации я не примкнул. На вопрос о том, почему я через такой короткий промежуток из сотрудника охранного отделения снова сделался революционером, - я отказываюсь отвечать. Может быть, по вашему это не логично, но у меня своя логика..."²² .

Поведение Богрова на предварительном следствии нельзя не признать мужественным. Его показания свидетельствуют о том, что он решительно отстаивал свои взгляды, смело и безбоязненно вступая в конфликты со следователем, за которым стояли весьма заинтересованные в его показаниях охранка и всесильная следственная власть, которых эти показания "не устраивали". Версия, что в недрах охранки зрел направленный в сердце царизма террористический план анархистского подполья, что руководитель киевского охранного отделения Н. Н. Кулябко был злостно обманут и вследствие своей "политической слепоты" стал вольным или невольным соучастником убийства Столыпина, доводила жандармское управление и прокурорский надзор до неистовства.

Богрова, однако, это не смущало. У него было лишь одно желание: любой ценой добиться признания, что убийство Столыпина он совершил сам, без чьего-либо соучастия. Похоже было на то, что он добивался права умереть на виселице с тем, чтобы оставить в народе память о себе как о революционере, который по молодости и неопытности запутался в тенетах охранки, но который во искупление своей тяжкой вины перед народом и революцией сознательно пожертвовал собственной жизнью.

Поведение и политические настроения Богрова в петербургский период его жизни действительно были особенно путаными и противоречивыми. Но ему одному была, видимо, ясна внутренняя логика отдельных, внешне противоречивых проявлений его бытия, если он смог заявить следователю; "Может быть, по вашему это нелогично, но у меня своя логика". Но в чем состояла эта "своя логика", в протоколе, который вел следователь, указаний не имеется. Быть может, это объяснение сознательно не было записано, так как оно отнюдь не могло доставить охранке и стоявшему за ним жандармскому управлению удовольствия, так как состояло, по всем данным, в том, что он, Богров, вернувшись к своим старым анархистским взглядам, уже более не считал себя связанным с охранкой, давно с ней связи не поддерживал и во избежание возможного рецидива перебрался из Киева в Петербург. Но такое объяснение было самым неприемлемым для тех, кто отныне распоряжался его жизнью. Царизму при данной ситуации было желательно видеть в Богрове не политического врага, а в его выстрелах не выражение ненависти к самодержавию, а обыкновенный эксцесс своекорыстного, трусливого филера.

Так или иначе, но в 1910 г. все помыслы Богрова были направлены на эмансипацию себя от охранного отделения и искупление своей тяжкой вины любой ценой.

²¹ "Былое", 1924, N 26, стр. 153.

²² КГОА, ф. 864, оп. 10, д. 23, л. 69.

5. Роковая "легенда"

Но мечтам Богрова не удалось сбыться. Неожиданно в Петербурге он был вызван к начальнику местного охранного отделения барону фон Коттену. Богров понял, что все надежды его и расчеты рухнули и что ему вовек не вырваться из когтей охранки. И он принял дерзкое решение: пойти на это и дальнейшие свидания, но уже в иных целях. Вот что по этому поводу показал Богров: "Вскоре по приезде в Петербург, в июле 1910 г., я решил сообщить петербургскому охранному отделению вымышленные сведения для того, чтобы в революционных целях вступить в тесные отношения с этим учреждением и детально ознакомиться с его деятельностью"²³ .

Из дальнейших показаний Богрова известно, что вымышленные сведения представляли собою "легенду" о некоем Николае Яковлевиче, личности, никогда в природе не существовавшей, который якобы прибыл из-за рубежа в Петербург с целью убить кого-то из высоких царских сановников. Ввиду особого интереса, который проявил фон Коттен к этому сообщению, Богрову пришлось четыре месяца импровизировать на эту тему, нагромождать одну небылицу на другую, чтобы удовлетворить требованиям острого и правдоподобного детектива. Нелегко, видимо, было Богрову вступить на путь грубой дезинформации и обмана охранки, зная, что продолжать этот обман до бесконечности невозможно и что наконец наступит момент, когда потребуют предъявления живого "Николая Яковлевича". Тогда - крах всей жизни, виселица.

В ноябре 1910 г. Богров заболел и по совету врачей уехал лечиться на юг Франции. Здесь он не встречался ни с кем из зарубежных анархистов и весь свой досуг, надо полагать, посвящал разработке всевозможных планов развития сюжетных линий выдуманной им "легенды", мысленно привыкая к балансированию на грани жизни и смерти. Показание Богрова от 2 сентября обращает на себя внимание не только своим содержанием, но и тем, как оно записано. В нем указывается, что Богров "решил сообщить фон Коттену вымышленные сведения". Когда же и в связи с чем возникло это решение? Было ли оно инициативным или являлось вынужденным, ответным? Если считать его инициативным, то все поведение Богрова становится явно несообразным, направленным на бесславное самоубийство, без видимой пользы и осязаемого смысла. В самом деле, как можно связать в единую логическую цепь такие факты, как добровольное оставление родного города, тем более ценой краха собственной карьеры, разрыв связей с киевской охранкой, с тем, чтобы, переехав в Петербург, добровольно, по собственной инициативе и без видимой цели явиться к начальнику петербургской охранки и сообщить вымышленные сведения о готовившемся террористическом акте над Столыпиным или министром просвещения Кассо? Разве Богров, имевший до этого опыт работы в киевской охранке, не мог не учесть, что сообщенные им сведения при первой проверке скандально распадутся, как карточный домик? И еще одно неразрешимое недоумение. В протоколе допроса записано: эти вымышленные сведения Богрову понадобились, чтобы "в революционных целях вступить в тесные отношения" с петербургской охранкой и "детально ознакомиться с ее деятельностью".

Зачем понадобилось Богрову изучать деятельность охранного отделения, притом в труднодоступном, петербургском варианте, когда эту "науку" он мог постичь в "обжитом", легкодоступном и не менее интересном "для революционных целей" киевском варианте? Нет, в приведенных сжатых и тщательно отработанных записях следователя кроется важный и глубокий смысл, который лишь тщательно замаскирован фразеологией опытного следственного протоколиста. Окончательно поняв, что принесенная им жертва добровольного остракизма не оправдала себя, что до конца своих дней ему придется влачить существование филера и что вовек ему уже не добиться общественного признания, Богров принял самсоново решение: "погибнуть вместе с филистимлянами".

Так появилась фантасмагория о "Николае Яковлевиче", которую он на протяжении четырех месяцев пребывания в Петербурге "творчески" и изобретательно развивал перед руководителем охранки, плененным россказнями Богрова о могущественном его влиянии в мире террористов. Этим способом Богров надеялся глубоко и прочно проникнуть в дебри именно петербургской охранки, обеспечивавшей безопасность всех министров и других важных сановных лиц, детально ознакомиться в "интересах рево-

²³ Там же, л. 71.

люции" с ее деятельностью с тем, чтобы верно наметить точку и способ нанесения удара. С этого момента над Столыпиным нависла реальная, смертельная опасность.

Изучение следственных материалов приводит к выводу, что следователь Фененко пренебрегал истиной, когда дело касалось того, как Богров одурачил "легендой" о "Николае Яковлевиче" Кулябко и фон Коттена. Фененко делал это в интересах обоих жандармских начальников, над которыми нависла угроза: судебной расправы над Кулябко и административной - над фон Коттеном. Только этим, надо полагать, объясняется следующая запись в показаниях Богрова: "Задумав сообщить петербургским жандармским властям вымышленные сведения, я написал Кулябко письмо, в котором сообщил, что у меня есть важные сведения, запрашивая его, куда мне сообщить. На это письмо я получил телеграфный ответ с указанием, что мне нужно обратиться к петербургскому начальнику охранного отделения фон Коттену"²⁴ . Но этого не подтвердил Кулябко. Допрошенный по этому вопросу 5 сентября он показал: "Когда Богров окончил университет и переехал в С. Петербург, он стал там работать в С. Петербургском охранном отделении. Насколько я помню, я, кажется, телеграфировал о Богрове начальнику Санкт-Петербургского охранного отделения фон Коттену и, кажется, при личном свидании с фон Коттеном, я дал ему хороший отзыв о Богрове, как о сотруднике"²⁵ .

Сопоставление этих двух показаний, данных одному и тому же следователю по одному и тому же вопросу разными лицами, в свете элементарной логики обнаруживает истинность показаний Кулябко, несмотря на спасительное "кажется" и надуманную целенаправленность показаний Богрова в записи Фененко.

Каждому ясно, что Кулябко как начальник охранного отделения, после того как ему стало известно, что его агент переехал на постоянное жительство в Петербург, обязан был по долгу своей службы известить об этом начальника петербургского охранного отделения для обеспечения надлежащего использования этого агента на новом месте. Так, несомненно, поступил и Кулябко, какие бы оговорки, вроде "кажется", он ни делал. Об этом он и рассказал 5 сентября. Разумеется, Кулябко обязан был дать характеристику своему агенту. Из его показания видно, что и это он сделал.

Отсюда следует, что Богров явился к фон Коттену не по собственному желанию, а по вызову. Отсюда и вытекает вся логичность последующего поведения Богрова, на чем, как было показано выше, он и настаивал на следствии.

Кроме того, нельзя представить Богрова столь наивным, чтобы допустить, что он при желании продолжать работу в петербургской охранке не договорился бы об этом во всех деталях с Кулябко лично перед своим отъездом из Киева, а счел бы удобным по такому секретному обстоятельству вести открытую переписку, могущую повлечь за собой его расшифровку, чего он, несомненно, всегда опасался.

Таким образом, можно без колебаний утверждать, что вызов фон Коттена Богров воспринял не только как необратимый крах всех его личных надежд и чаяний, но и как новое тяжкое покушение на его окрепшие политические и нравственные позиции. Он решил отомстить, хотя бы ценою собственной жизни. Для этого он должен был заручиться доверием фон Коттена. Такое доверие могло открыть ему ход в логово зверя.

(Окончание следует.)

²⁴ См. там же; "Красная летопись", 1924, N 1 (10), стр. 233.

²⁵ КГОА, ф. 864, оп. 10, д. 23, л. 161.