Несмотря на тяжелое время и на общее тревожное настроение, официальная жизнь в начале 1905 года шла заведенным порядком. На 6 января - в день празднования богоявления господня - был назначен обычный выход в Зимнем дворце и церемония водосвятия на Неве.

В 11 часов шествие придворных чинов и кавалеров, в котором я принимал участие, двинулось по залам Зимнего дворца.

Согласно церемониалу, после обедни в день богоявления государь не возвращается, как обыкновенно, в том же порядке торжественного шествия во внутренние покои, предшествуемый придворными чинами, а проходит в сопровождении военной свиты через Николаевский зал и спускается по лестнице на Иорданский подъезд, откуда выходит прямо на Иордань¹ . Придворные же чины становятся шпалерами до лестницы, а потом остаются в Николаевском зале, где вместе с дипломатическим корпусом и высшими сановниками смотрят через окна, выходящие на Неву, на церемонию у Иордани.

Дипломатический корпус в этот раз был очень многочисленный, так как приглашены были и дипломатические дамы. Все окна громадного Николаевского зала, считающегося чуть ли не самым обширным из всех дворцовых зал в Европе, были заняты, и я с трудом поместился позади итальянского посольства. Впереди у самого окна стояли две посольские дамы. В окно было видно, как государь сошел к Иордани, устроенной на Неве в виде шатра. Кругом вытянулись боевые знамена полков его имени. Митрополит Антоний при пении хора погружал святой крест в воду. В эту минуту начался установленный салют из орудий Петропавловской крепости. При третьем или четвертом выстреле в нашем окне наверху раздался треск разбитых стекол. В то же время что-то ударило о боковую стену окна, отскочило и покатилось по паркету зала. Дамы посольства, стоявшие впереди, были осыпаны мелким стеклом. Они вскрикнули и бросились назад. В следующем окне произошло то же самое. Кто-то поднял один из катившихся по паркету шариков - это оказалась картечь. Нарядная публика сразу отхлынула от окон. Кто-то по- русски крикнул: "Стреляют по-настоящему!" Раздались восклицания на разных языках. В окнах видны были круглые отверстия, не оставляющие сомнений относительно их характера: выстрелы были боевыми. Салют между тем продолжался. Во дворце началась паника. Особенно волновались дипломатические дамы; одна из них упала в обморок, К счастью, все это продолжалось всего несколько минут, пока салют не прекратился.

В нашем окне образовалась пустота, И я бросился посмотреть, что происходит на Иордани. К моей радости и удивлению, там все было спокойно. Государь стоял, окруженный великими князьями и военными; шествие начало двигаться обратно, несли знамена и штандарты мимо государя. Только сбоку было заметно какое-то замешательство в группе, где был градоначальник. Там под руки вели городового. Он был, видимо, ранен.

Через несколько минут в залах среди продолжавшегося волнения, имевшего особый колорит, так как все говорили сразу почти на всех существующих языках, кроме японского, церемониймейстеры отчаянно застучали жезлами. Снизу по лестнице поднимался государь; он шел в пальто, совершенно спокойный. Рядом с ним великий князь Владимир Александрович что-то, волнуясь, ему докладывал. Государя окружало дежурство² ; в числе дежурных, помню, был свиты его величества генерал-майор Д. Ф. Трепов, который только что оставил пост московского обер-полицмейстера и которому суждено было сыграть через неделю роль, весьма для многих неожиданную.

Когда прошел государь, все бросились расспрашивать лиц, возвращавшихся с Иордани, о том, что произошло. Из расспросов выяснилось, что при салюте среди холостых были два боевых заряда либо учебные снаряды с картечью, причем выстрелы были не из крепости, а с вспомогательной батареи, стоявшей на мосту у биржи. Снаряды разорвались над шатром на Неве; посыпались пули; некоторые из них, падая

на излете, не приносили вреда, другие же - попали в окна дворца; одной пулей ранен в голову городовой, другая пробила древко знамени Морского корпуса.

Делались различные предположения, все разъезжались в беспокойстве.

Из дворца я поехал прямо к Мирскому³ , который по нездоровью не был во дворце. Я застал министра расхаживающим по кабинету в своей неизменной тужурке и курящим трубку. Рассказываю ему о случившемся. Он не верит: тут, наверно, какое-нибудь недоразумение. В это время входит Лопухин⁴ и подтверждает мой рассказ. Мирский начинает волноваться и повторять; "Вот до чего довели" (не говоря, кто и кого)...

В это время телефон от градоначальника. Он докладывает министру, что государь благополучно вернулся во дворец. Оказывается, по небрежности одно или два салютующих орудия были заряжены учебными снарядами.

Мы с Лопухиным уходили очень удрученные. "Тревожное время, - говорил Лопухин, - ведь в Петербурге бастует свыше 120000 рабочих, а электрическая забастовка с завтрашнего дня решена".

В возможность простой небрежности с выстрелами как-то не верилось. Назначенная, однако, на другой день комиссия по расследованию этого случая под председательством генерал-лейтенанта Хитрово, куда входил Лопухин и прокурор судебной палаты Трусевич, официально подтвердила этот на первый взгляд совершенно невероятный слух.

Сообщения о событий на Иордани появились в печати 7 и 8 января. Они не произвели, вернее, не успели произвести, впечатления, так как уже надвигались грозные события 9 января. События эти в той силе и объеме, в которых они себя проявили, были совершенно неожиданными для министра внутренних дел. К величайшему сожалению, неожиданными были Они и для департамента полиции, а главное, для ответственного за порядок в столице градоначальника генерал-адъютанта И. А. Фулона (заменившего Клейгельса, назначенного киевским генерал-губернатором).

Между тем, как впоследствии с несомненностью выяснилось, события, разразившиеся 9 января, подготовлялись уже давно. Притом, что самое ужасное, не без участия департамента полиции и градоначальника и с затратой на содействие их осуществлению значительных казенных сумм. Произошло это таким образом.

В центре рабочего движения в Петербурге был окончивший духовную академию священник о. Георгий Гапон (явление, до тех пор у нас невиданное). Официальные его звания были: настоятель церкви при Петербургской пересыльной тюрьме и председатель "Общества фабрично-заводских рабочих г. С. Петербурга"⁵ ; неофициальное, вернее, тайное, служебное положение - платный сотрудник департамента полиции (явление, также до сих пор небывалое в приложении к лицу духовному).

Гапон был привлечен на службу в департамент еще при Зубатове как горячий поборник и проводник "полицейского социализма", о котором так мечтал С. В. Зубатов⁶ , соединяя, в сущности, несоединимое. О своих сношениях с Зубатовым Гапон сам подробно рассказывает в своей книжке, изданной в 1906 году в Лондоне, осторожно при этом умалчивая об их конечном результате. Он лишь говорит, что после своих неоднократных разговоров с Зубатовым он помогал ему в составлении некоторых докладов по рабочему движению, которые иногда оплачивались, и он не мог отказаться от денег из опасения возбудить подозрения.

Причины, побудившие его завязать отношения с департаментом полиции, Гапон в указанной книжке объясняет так: "Мне было ясно, что лучшие условия жизни наступят для рабочего класса только тогда, когда он организуется. Мне казалось, и мое предположение впоследствии подтвердилось, что кто бы ни начал эту организацию, в конце концов она станет самостоятельной, потому что наиболее передовые члены рабочего класса, несомненно, возьмут верх. Вот почему после долгих колебаний я решил, несмотря на испытываемое мной отвращение, принять участие в полицейской организации и попытаться, пользуясь Зубатовым как орудием, постепенно забрать контроль з свои руки. Сделав вид, что я согласен помогать этим слугам самодержавия, я получу свободу сношений с рабочими и избавлюсь от необходимости постоянно прятаться от полицейских сыщиков. Мне было очевидно, что настоящие революционеры имели мало влияния на народные массы потому, что могли действовать только тайно и в ограниченных кругах рабочих, так как остальная масса была им недоступна. Как

священник, я имел еще и то преимущество, что мог входить в тесное общение с народом. Я полагал, что, начав организацию рабочих для взаимной помощи под покровительством властей, я могу одновременно организовать и тайные общества из лучших рабочих, избранных для этой цели, которых я воспитаю и которыми буду пользоваться как миссионерами, и направлю всю организацию к желаемой цели".

Был ли действительно Гапон таким Конрадом Валленродом⁷ , каким он выставляет себя, осталось невыясненным. Едва ли это было так. Не поверили этому и революционные организации, в конце концов убившие или, как сказано было в записке, найденной на его трупе, казнившие Гапона как предателя. Всего вернее допустить, что Гапон был тем же Евно Азефом, только не столь отвратительный и не лишенный некоторого энтузиазма. Если Азеф хладнокровно совершал свои обоюдные предательства исключительно в целях наживы, то того же нельзя сказать о Гапоне. Похоже, что он искренне желал улучшения неприглядной жизни рабочих и широко тратил на это получаемые деньги. С большим искусством организовав рабочих, он сам увлекся рабочим движением и не мог уже отделить себя от него и, таким образом очутился во главе событий 9 января.

К началу 1905 года общественное положение Гапона было очень заметное. О нем говорили в печати и в обществе. Он был основателем и председателем рабочего объединения, насчитывающего свыше шести тысяч действительных членов. "Общество фабрично-заводских рабочих С. Петербурга" пользовалось особым покровительством петербургского митрополита Антония и попечительством дам-патронесс; градоначальник был его почетным членом. Общество открыло целую сеть "чайных для рабочих" во всех рабочих кварталах, особенно на Невской и Нарвской заставах. Число их постоянно возрастало. Деньги на их устройство добывал и широко тратил Гапон. Градоначальник особенно покровительствовал чайным. В конце 1904 года, недели за две до 9 января, была помещена в самом тогда распространенном русском иллюстрированном журнале "Нива" на заглавном листе фотография открытия одной из чайных, где генерал Фулон стоит посредине, а по бокам - Гапон и рабочий Варнашев, игравший большую роль в движении 9 января.

Варнашев, бежавший за границу после январских событий, опубликовал свои записки, в которых, между прочим, наивно восхищается изумительной ловкостью Гапона, умудрившегося усыпить не только бдительность градоначальника, но даже подозрительность начальника петербургского охранного отделения полковника Герасимова, относившегося к Гапону, по словам Варнашева, также с полным доверием. "Его (полковника Герасимова. - Ред.) агенты, - писал Варнашев, - никогда даже не посещали чайных, обратившихся в особые рабочие клубы; разговаривать можно было совершенно свободно. За все время существования чайных никто не был арестован за разговор".

У общества была своя газета "Копейка". Цена ее была необыкновенная - она точно соответствовала названию газеты. Издателем и редактором ее был некто Строев, но душой и главным сотрудником был Гапон. Все знали, что деньги "доставал" он. В газете постоянно хвалили "властей предержащих" - князя Мирского, а главное, генерала Фулона; им противополагались "печальные тени прошлого": Сипягин, Плеве, Клейгельс. Издание было, несомненно, убыточное. Кто давал через Гапона деньги на существование газеты, оставалось невыясненным, но лично у меня нет сомнений, что это были деньги департамента полиции.

В течение всего 1904 года отношение "Общества С. Петербургских рабочих" к правительственной власти было самое корректное. Однако в самом конце года среди общего удрученного состояния в связи с падением Порт-Артура разразилась забастовка на Путиловском заводе из-за увольнения нескольких рабочих. Волнения перекинулись на другие заводы; тогда последовали массовые увольнения рабочих. Среди них были, конечно, и члены Общества. Чайные заволновались, многие из них обратились в митинговые собрания. Полиция смотрела на это сквозь пальцы.

Для выяснения создавшегося положения на 5 января по инициативе Гапона за Невской заставой в селе Смоленском был созван громадный митинг. Кроме рабочих, участвовала учащаяся молодежь. Полиция отсутствовала. По мысли Гапона, высказанной в его речи, оставалось одно: "бить челом царю". Решено было подать петицию государю, составленную Гапоном. Более разумная часть рабочих полагала избрать для

этого депутацию в 10 - 20 человек. Гапон поставил это предложение на голоса, но громадным большинством оно было отвергнуто. При приподнятом настроении, вызванном речью Гапона, рабочие кричали: "Всем идти с челобитной!" - заглушая голоса более благоразумных.

В следующие дни, 6, 7 и 8 января, во всех чайных "Общества С. Петербургских рабочих" происходило собрание подписей под петицией. Полиция не делала никаких препятствий. Градоначальник, познакомившись с текстом петиции, было заволновался, но Гапон ездил к нему для объяснений, и никаких мер принято не было.

Между тем оснований для того, чтобы градоначальнику взволноваться, было много. Один очевидец, некто Д. Гиллер, описывает невиданное дотоле зрелище подписания петиции государю десятками тысяч рабочих таким образом:

"Я все эти дни провел на улице ив чайных Гапона, наблюдая хмурые, темные лица пожилых рабочих и работниц Питера, впервые вышедших из своих углов для политической демонстрации. Я слушал Гапона, читавшего и объяснявшего петицию, поражаясь его громадным демагогическим талантом и его организаторской волей, подчинявших наших ребят постольку, что, например, студент Политехнического института Сухов, сильный агитатор, когда читал после отъезда Гапона петицию новым толпам рабочих, подражал его интонации, воспроизводил его жесты и даже старался говорить с его южным акцентом... Беседы свои о петиции Гапон оканчивал обыкновенно так: "Ну вот, подам я царю петицию. Что я сделаю, если царь примет петицию? Тогда я выну белый платок и махну им. Это значит, что у нас есть царь. Что должны сделать вы? Вы должны чинно разойтись по своим приходам и выбирать своих представителей в Учредительное собрание. Ну, а если царь не примет петицию, что я тогда сделаю? Тогда я подыму красный платок. Это значит, что нет у нас царя, что мы сами должны добыть свои права..." Этими словами Гапон как-то таинственно заканчивал свою речь и сходил с кафедры. Тут начинались крики, обыкновенно направленные против государя: долой его и т. д., что показывало революционное настроение большинства..."

Сам Гапон в своих воспоминаниях (изданных в Лондоне в 1906 году) говорит, что свои разъезды в эти дни, от отдела к отделу, он совершал в санях, запряженных быстрой лошадью, управляемой преданным кучером, и, чтобы не быть узнанным, он надевал сверх рясы шубу и обыкновенную шапку. "В помещении второго отдела, - пишет Гапон, - было до того жарко, что многие лишались сознания. В помещении рабочего клуба за Нарвской заставой от недостатка воздуха погасли лампы, и мы должны были продолжать наш митинг во дворе. Стоя на бочке, при освещении фонаря, под открытым звездным небом, я читал десятитысячной толпе содержание петиции. Это было величественное и трогательное зрелище...!"

Текст петиции 8-го был напечатан в какой-то, по-видимому, подпольной типографии. Несколько ее экземпляров было доставлено министру, и один был передан им в канцелярию и хранился у меня. Она нигде, кажется, не была напечатана.

Петиция начиналась так: "Государь! Мы, рабочие города С. Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе искать правды и защиты! Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, нас не признают за людей, к нам относятся как к рабам. Нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества. Нас душит деспотизм и произвол. Мы задыхаемся! Государь! Настал предел терпению. Лучше смерть, чем невыносимые муки".

Затем следовал ряд экономических требований с 8-часовым трудом во главе. Далее текст петиции продолжался так: "Государь, нас здесь более трехсот тысяч и все это люди по виду только, по наружности. В действительности, за нами не признают ни одного человеческого права: говорить, думать, собираться, обсуждать свою нужду, - за это бросают в тюрьму и отправляют в ссылку. Разве это, государь, согласно с божескими законами, милостью которых ты царствуешь? Это собрало нас к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения! Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества! Сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народа, а это счастье вырвали чиновники у нас из рук; к нам оно не доходит; мы получаем только горе и унижение... Россия, - гласила далее петиция, - слишком велика, чтобы одни чиновники могли управлять ею. Повели же сейчас призвать представителей земли русской

от всех классов и всех сословий. Повели, чтобы выбору в Учредительное собрание были путем: всеобщим, тайным и равным. Это самая главная наша просьба, в ней и на ней зиждется все! Это главный и единственный пластырь для наших ран...!"

В заключение следовали требования свободы слова, личности, исповеданий и пр. Таким образом, в знаменитой петиций 9-го января не только были, но даже преобладали над экономическими политические ходатайства, выраженные притом в совершенно необычной и неприемлемой форме обращения к государю. К сожалению, по распоряжению министра внутренних дел обращение это нигде в 1905 году в России легально не было напечатано. Это было громадной политической ошибкой. Ввиду незнакомства с текстом петиции повсеместно распространилось мнение, которое получило такой широкий отклик в заграничной печати, что шествие рабочих "к царю" не было политической демонстрацией, а они мирно шли "бить ему челом" о своих экономических нуждах⁸ .

Слухи о волнении рабочих, о подготовлении петиции государю, о предполагаемом шествии в воскресенье 9-го января тревожно распространялись по городу 7-го и 8-го. О Гапоне и его власти ходили целые легенды. В городе настроение сделалось крайне нервное. Многие уезжали на воскресенье; на Финляндском вокзале было столпотворение вавилонское. Положение усложнялось еще тем, что с вечера 7-го забастовала городская электрическая станция. Бездействовали трамваи, театры, кинематографы. Большинство ресторанов было закрыто. Петербург был погружен в полную темноту, и в этой темноте при наружном спокойствии и вместе с тем ожидании всеми каких-то событий было что-то зловещее.

В субботу утром Мирский ездил к военному министру для установления формальностей по вызову войск на 9-е. Затем к нему приехали начальник штаба войск гвардии и Петербургского военного округа генерал Мешечич и градоначальник для установления плана дислокации войск. Днем у Мирского было совещание, на котором присутствовали министры юстиции и финансов: Н. В. Муравьев и В. Н. Коковцев, товарищ министра финансов заведующий торговлей и промышленностью В. И. Тимирязев, товарищ министра внутренних дел командующий корпусом жандармов К. Н. Рыдзевский (заменивший генерала фон Валя), градоначальник, Лопухин, начальник штаба корпуса жандармов и некоторые жандармские чины. На заседании я лично не присутствовал, так как вопрос касался исключительно департамента полиции, но слышал потом, что на нем министр юстиции заявил, что он вызывал к себе накануне Гапона как священника церкви, находящейся в ведении министерства юстиции, и что Гапон произвел на него очень неблагоприятное впечатление, а главное - совершенно ненадежное, на него положиться нельзя. Поэтому Н. В. Муравьев советовал Мирскому и градоначальнику ночью же арестовать Гапона в порядке охраны и этим лишить головы завтрашнюю демонстрацию.

Ему возражали Мирский и Фулон, утверждая, что если Гапон останется во главе движения, то есть все основания думать, что демонстрация не примет угрожающих общественному спокойствию размеров. При этом Мирский пояснил, что благодаря особой дислокации войск никакие шествия рабочих к центру города, тем более на Дворцовую площадь не будут допущены; все шествия будут остановлены у застав, а если просочатся группы рабочих, то они будут немедленно рассеяны. Кроме того, Гапону градоначальником объявлено, что государь в воскресенье в Петербург не приедет.

Тоже 8-го января днем по телефону передали министру, что вечером к нему приедет "по делам громадной важности", касающихся 9-го января, депутация. От кого именно депутация, добиться было нельзя; указывали лишь, что во главе ее будет известный критик "Вестника Европы" К. К. Арсеньев, писатель Максим Горький (Пешков) и профессор Кареев. По приказанию министра навели справки через департамент полиции. Согласно агентурным сведениям, оказалось, что означенные лица в числе многих других, среди которых была и одна дама - известная актриса Андреева⁹ , уже несколько дней собираются в квартире. Максима Горького (помнится, на Знаменской или Надеждинской).

Когда доложили все это Мирскому, он сказал, что сам принять депутацию не может, так как едет вечером со всеподданнейшим докладом в Царское, и распорядился, чтобы ее принял вместо него генерал Рыдзевский, но не в министерской квартире,

а в помещении департамента полиции. Мне же Мирский поручил быть вечером в приемной и, когда приедет депутация, объявить ей, что он в Царском, и направить ее внутренним ходом в департамент, где ее будет ожидать К. Н. Рыдзевский.

Мирский уехал около 6 часов (время привожу приблизительно, на память), помнится мне, с ним поехал чиновник особых поручений Яблонский (чрезвычайно милый, совершенно молодой человек, привезенный Мирским из Вильно). Замятнин ¹⁰ же остался при квартире министра, как выразился Мирский, "комендантом".

После отъезда Мирского дом министра погрузился в полную темноту. Мы с Замятиным обошли все помещения. Впечатление получилось какое-то гнетущее. Внутри подъезда, выходившего на пустынную, окутанную мглой Фонтанку, качался дурно прикрепленный фонарь со стеариновой свечой. В обширном пространстве передней и парадной лестницы мерцал колеблющийся свет двух или трех свечей; едва можно было различить силуэт толстого и важного швейцара, полудремавшего в своем кресле. Полтора года спустя швейцар этот вместе с бедным А. И. Замятниным пал (при Столыпине) жертвой своего служебного долга при произведенном взрыве на Аптекарском острове министерской дачи. Вверх по лестнице была полная тьма. Наверху все залы были пустынны и не освещены. Лишь в голубой гостиной, при свете двух свечей, в углу, за столом, сидела княгиня Е. А. Святополк-Мирская с детьми¹¹ и гувернанткой. С ними был А. В. Приселков¹² . Внизу, в дежурной комнате, что-то писал И. Т. Таточко ¹³ . Рядом в приемной мы сели с Замятниным и долго пробыли в сосредоточенном молчании. Чувствовалось что-то необычное и жуткое во всей обстановке.

В приемной была почти полная тишина. На громадном столе, покрытом зеленым сукном, на котором, казалось, так еще недавно лежал мертвый Плеве в том растерзанном, ужасном виде, в котором его привезли с Измайловского проспекта, тускло горели две свечи в каких-то старинных медных подсвечниках, каких уже давно не делают, видимо, вынутых из кладовой. Со стен безучастно глядели в массивных золотых рамках прежние шефы жандармов - николаевские и александровские генерал-адъютанты, в своих высоких красных воротниках. Много, думалось мне, видели эти старые стены знаменитого здания у Цепного моста за почти столетие своего существования. В эту или следующие комнаты кто только в былое время не вызывался. Тут, в этих старых креслах стиля ампир, сидел когда-то и Пушкин, не раз вызывавшийся для объяснений всемогущим шефом жандармов графом Бенкендорфом, теперь прямо предо мной сурово глядевшим куда-то вдаль из своей золотой рамы. Тут же когда-то сидел знаменитый в свое время Петр Яковлевич Чаадаев, про которого Пушкин писал: "...он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес; у нас - он офицер гусарский". Здесь же после напечатания чаадаевской известной статьи, за которую по высочайшему повелению он был признан сумасшедшим, граф Бенкендорф, отчеканивая каждое слово на русском языке с сильным немецким акцентом, неизменно переходя в патетических местах на французский язык, поучал Чаадаева, "что прошлое России было прекрасно, настоящее великолепно, а будущее выше того, что может представить себе человеческое воображение. Вот тот угол зрения, - утверждал Бенкендорф, - под каким должна писаться русским история России". Это было целое мировоззрение, в котором воспитывался целый ряд поколений, так долго державшееся и вдруг теперь покачнувшееся и начинающее качаться до самого основания... И неотвязчиво ставился вопрос: почему это произошло?..

Размышления мои были прерваны курьером, доложившим о прибытии депутации.

Депутация, как оказалось, состояла из одиннадцати или двенадцати лиц. Во главе ее был очень представительный, с большим тактом себя державший старик в двухбортном черном сюртуке, с окладистой седой бородой, К. К. Арсеньев, известный автор "Внутренних обозрений" и "Общественной хроники" "Вестника Европы", затем Максим Горький, которого я сейчас же по портретам узнал, в каком-то странном полурабочем костюме: черная косоворотка, темный пиджак и, кажется, высокие сапоги. Потом профессора: Кареев, Гессен и Семевский, гласный городской думы, присяжный поверенный Кедрин, писатели Пешехонов и Мякотин, статистик Анненский, рабочий Кузин и еще одно или два лица, фамилии которых я не запомнил.

Я объяснил Арсеньеву, что министр вызван в Царское, а потому он поручил принять депутацию своему товарищу генералу Рыдзевскому, который ожидает в департаменте полиции, куда курьер проведет депутацию внутренним ходом. Арсеньев был

этим, видимо, очень смущен, говоря, что крайне было бы желательно видеть самого министра. Таково дано поручение депутации; дело ведь идет о предотвращении могущего произойти кровопролития. Я ничего не мог ответить на это. Но Замятнин, видимо, без всякого умысла спросил: позвольте узнать для доклада министру: "Кто, собственно, дал поручение, от кого, в сущности, депутация? До сих пор мы не могли этого выяснить". Арсеньев ответил несколько обиженным тоном: "Можно смело сказать - от всего населения Петербурга, встревоженного слухами..." Затем депутация, предшествуемая Замятниным, повернула вновь на площадку лестницы. Вернувшись, Замятнин мне сказал, что, когда они тронулись, Горький за его спиной вызывающим тоном произнес: "Я бы мог им объяснить, "от кого" мы здесь, но опасаюсь - не поймут. В доме шефа жандармов это имя совершенно неизвестно - имя русского народа".

Через полчаса приблизительно пришел в приемную К. Н. Рыдзевский, видимо, расстроенный, и стал также ожидать возвращения министра, ничего не говоря о приеме депутации.

Часов около 11 приехал Мирский. Оказывается, он лишь с трудом мог проехать. Около Царскосельского вокзала, по Загородному проспекту, совершенно не освещенному, стоит громадная толпа, ожидая, видимо, государя. Пущен слух, что государь приедет ночью, чтобы завтра лично принять прошение рабочих.

При этом Мирский нам сказал, что он подробно доложил государю положение дел. Все, в сущности, завтра будет передано военным властям. Сейчас к нему приедет начальник штаба генерал Мешечич. Все меры приняты. К центру города рабочие не будут даже допущены. Есть все основания думать, что завтра все обойдется благополучно... Затем Мирский, простившись с нами и пригласив с собой Рыдзевского, ушел в кабинет. Мы разошлись.

Слова министра были очень успокоительны, но на меня они такого впечатления, однако, не произвели. Когда я возвращался домой на Захарьевскую по совершенно темным улицам, на душе было тревожно и тяжело. Возникал целый ряд сомнений: что доложил министр государю? А главное, сознает ли сам министр серьезность положения?

Время теперь выяснило, что сомнения эти имели основания. В опубликованных ныне уже большевиками дневниках покойного государя, вернее, отметках, которые ежедневно государь делал лично для себя, имеется место, относящееся к этому докладу Мирского. Вероятно, сейчас же после отъезда Мирского государь записал: "8-го. Был вечером Мирский с докладом. Рабочие ведут себя спокойно, во главе какой-то священник-социалист"...

И все. Это заставляет задуматься. Доклад Мирского, очевидно, был чисто формальный и не произвел на государя никакого впечатления.

Много раз мне приходилось впоследствии думать, почему это так вышло. Всем известная безусловная честность и высокая порядочность кн. П. Д. Святополк- Мирского совершенно не допускают мысли о каком-либо с его стороны умысле в каких бы то ни было целях. Остается недоразумение. Похоже, что Мирский, зная, что Гапон - агент департамента полиции, на которого, по докладам генерала Фулона, можно было положиться, рассчитывал до последней минуты на то, что Гапон сумеет свести демонстрацию на нет; государю же, зная его глубокую и искреннюю религиозность, не решил сознаться, что пользуется священником как агентом департамента полиции.

Доклад 8 января был последним всеподданнейшим докладом Мирского. Следующий доклад был только для подачи прошения об отставке. После 9-го государь круто переменился к Мирскому и расстался с ним более чем сухо.

Много раз потом говорили и писали*, что вина Мирского в том, что он не умел воспользоваться моментом. Ему надо было убедить государя приехать на 9-е в Зимний дворец; войска надо было сосредоточить во дворах громадных казенных зданий кругом дворца, а шествие рабочих допустить через арку Главного штаба подойти ко дворцу; навстречу им выслать генерал-адъютанта, который принял бы петицию; а государь появился бы затем на балконе с петицией в руках. Это произвело бы впечатление, вызвало бы крики "ура", - энтузиазм и восторг. В крайнем случае можно было

* Об этом пишет в своих мемуарах гр. Витте, а мне лично говорил о том С. В. Зубатов - уже в отставке - при встрече в Москве после 9-го января (Примечание автора).

поручить это сделать одному из великих князей или, еще проще, одному из генерал-адъютантов, всего лучше самому Мирскому, носившему это звание. Они бы именем государя приняли петицию и сказали бы рабочим несколько успокоительных слов. Конечно, после всего, что случилось, легко было делать различные предположения, как можно было бы избежать происшедшего; но я ясно помню, что до 9-го никаких подобных предположений в официальных сферах не возникало. Припоминаю лишь, что в левых общественных кругах говорили о необходимости государю принять рабочих. На этой точке зрения стояла, насколько мне известно, и депутация с Арсеньевым и Горьким во главе, приехавшая к министру, утверждая, что все будет благополучно, если государь примет депутацию рабочих. Интересно по этому поводу мнение самого Гапона, приводимое в Записках А. С. Максимова, нашего бывшего консула на Дальнем Востоке ("Двуглавый орел" N 37) ¹⁴ . В одном либеральном кружке в присутствии Гапона по возвращении его в 1906 году из-за границы говорили, как все 9 января обошлось бы хорошо, если бы государь вышел к рабочим, и то, что он не сделал этого, ставилось государю в упрек. Гапон упорно молчал. Когда же, наконец, к нему прямо обратились, прося высказать свое мнение, что было бы, если государь вышел бы к рабочим, Гапон для всех неожиданно ответил: убили бы...

(Окончание следует)

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Прорубь, куда погружался крест для освящения вод. Согласно евангелию, Христос крестился в реке Иордан - отсюда и слово "Иордань".

² Состав дежурства при царе менялся ежедневно: оно состояло из одного генерал-адъютанта (это звание давалось генерал-лейтенантам, вице- адмиралам и выше), одного "свиты его величества" генерал-майора или контр- адмирала и одного флигель-адъютанта (старший чин для флигель-адъютантов - полковник или капитан I ранга).

³ Князь П. Д. Святополк-Мирский. Министр внутренних дел с 26 августа 1904 года. До этого был виленским генерал-губернатором.

⁴ А. А. Лопухин - директор департамента полиции.

⁵ "Общество фабрично-заводских рабочих г. С. Петербурга" было создано Гапоном в 1904 г. по заданию охранки. Типично "зубатовская" организация.

⁶ С. В. Зубатов. Был начальником Московского охранного отделения. Затем перешел в Петербург в департамент полиции на правах вице-директора. Создатель "системы управления рабочими", названной им самим "полицейским социализмом".

⁷ Конрад фон Валленрод - гроссмейстер Тевтонского ордена (конец XIV века). Согласно легенде, опровергнутой исторической наукой, он был литвином и вступил в орден с целью погубить его и освободить свой народ. Эта легенда положена в основу поэмы А. Мицкевича "Конрад Валленрод".

⁸ Как отмечает и автор, петиция говорила не только об "экономических нуждах". Под влиянием большевиков в нее были включены и политические требования: политической амнистии, политической свободы, ответственности министров перед народом, равенства всех перед законом, свободы борьбы труда против капитала, свободы совести, восьмичасового рабочего дня и ряд других требований, совпадавших с социал-демократической программой.

⁹ М. Ф. Андреева (1868 - 1953)-русская актриса и общественная деятельница. Член КПСС с 1904 года. Друг Горького. В эмиграции свыше шести лет была его секретарем, переводчиком и ближайшим помощником. В 1919 - 1921 гг. - заместитель народного комиссара просвещения РСФСР по художественным делам.

¹⁰ А. И. Замятнин - полковник. Исполнял должность генерала для поручений при министре внутренних дел.

¹¹ Сын Святополк-Мирского - Д. П. Мирский (1890 - 1939) - журналист и литературный критик. При содействии Горького в 1932 г. вернулся из эмиграции на родину. Печатался в журнале "За рубежом" и других изданиях. Две дочери П. Д, Святополк-Мирского проживают в настоящее время в Советском Союзе, куда также вернулись из эмиграции.

¹² А. В. Приселков заведовал церемониально-хозяйственной частью министерства внутренних дел.

¹³ И. Т. Таточко исполнял обязанности секретаря министра внутренних дел.

¹⁴ "Двуглавый орел" - белоэмигрантский монархический журнал, издававшийся в 20 - 30-е годы в Париже при ближайшем участии Маркова 2-го.